М.О. Меньшиков
Берегите здоровье

10 ноября, 1913

Похоронили молодого Кривенка, умер Шуф. Раненые многими и жгучими ранами не совсем удачливой судьбы, эти милые, талантливые люди задолго до печальной смерти были обречены на гибель.

Не со смертью они боролись, а с жизнью и, наконец, одолели жизнь — может быть, для какого-то иного, нездешнего, выраставшего в них существования.

Мы все любили наших угасших молодых товарищей, потому что не любить их было нельзя. Оба добрые, с глубоким, неистощимым чистосердечием, с невозмутимой ко всему ласковостью, что свойственна тем кротким творениям Божиим, на которых особенно почило его благословение. Что-то слабое, нежное, ищущее мира и дружеских отношений было в характере обоих писателей — при всем различии их породы, темперамента и личной жизни. Кривенко мне казался более страстным, более мечущимся, всегда ищущим; Шуф — более охлажденным и примиренным с тяжкой долей, но у обоих жизнь была изумительна разбита, почти сверхъестественно растрепана и превращена в кошмар.

Не место раскрывать драму личной жизни на краю могилы, да это и не должно быть предметом общественного любопытства. Я позволю себе отметить только одну, ужасно горькую черту характера обоих рано погибших товарищей, черту, может быть, общую у них вместе с народом русским и слишком гибельную, чтобы не говорить о ней. Это какая-то безжалостность к своему здоровью, неуважение к собственному телу. Все вы, кто знали Иллариона Васильевича и Владимира Александровича, и, стало быть, все, кто любил их, задумайтесь над жизнью их, переберите в памяти все тяжкие их страдания, все невзгоды, все неудачи, наконец, мучительное шествие к неизбежной смерти и спросите: в чем же было основное зло, их сгубившее? Я думаю, это зло — недостаточно религиозное отношение к телу, к той «земной персти», в которую Бог вложил нашу душу.

«Беречь здоровье — да ведь это же эгоизм!» — воскликнут тысячи милых циников земли русской. Чего стоит это шкурное существование, вечно дрожащее, вечно отступающее пред страхом схватить насморк или расстроить желудок? Жизнь не в теле, а в душе: тело должно гореть; это не более, как сало свечи, ничего не стоящее, если оно не дает света...

Согласен с этим, господа, и во избежание недоразумений разрешите условиться, о каком здоровье и о каком береженьи его я веду разговор. Если нужно пожертвовать здоровьем и даже жизнью на достижение великой цели, то да здравствует благородная жертва! Положить душу свою, а стало быть, и тело, «за други своя», за Родину, за ее свободу, за честь предков, за счастье потомства — это хорошо. Это настолько хорошо, что пусть в этом случае смолкнет всякое благоразумие, точнее, пусть заговорит высший разум, определенно указывающий нашу жизнь не в моменте, а в вечности. Но и эта мимолетная, быстротекущая жизнь земная настолько священна, что гибель ее может быть оправдана только великой жертвой. Растрачивать ее на нищенские подачки, на цели ничтожные и сомнительные хуже, чем грех,— это роковая ошибка...

Кривенко был хорошо воспитан и на редкость талантлив, если судить по его крохотным удавшимся вещичкам. Пусть это было в области изящной хроники, маленького фельетона, репортерского отчета, исторического конспекта, но почти все, подписанное псевдонимом «Ивик», И.К., Ил. К-ко (и, вероятно, другими буквами), носило на себе печать тонкой впечатлительности, почти французской ясности понимания и добродушной остроты. И в русской, и в иностранных литературах (притом в подлинниках) Кривенко в состоянии был находить то гениальное, что алмазными искрами рассыпано и в живой действительности, и что замечать недостает у нас только зрения. Молодой Кривенко обладал этим редким зрением. При таких задатках, скажите, как не сделаться было ему очень крупным писателем? И он сделался бы им непременно, если бы физически хоть немножко берег себя. Но, страстно любивший жизнь, он, кажется, в такой же мере влюблен был и в смерть, и не раз хватался за костлявую руку той Парки, что обрезает нить жизни... Можно ли убивать себя и в конце концов не убить? Официально он умер от воспаления легких, простудившись на крайне утомительном процессе Бейлиса. Но вот вам пример необходимости хорошего здоровья — хотя бы этот процесс. Он был настолько интересен, что Кривенко, плохо поправившегося в Египте, никакими убеждениями нельзя было отговорить не ехать на это дело. Пылкий и страстный, он всей душою журналиста— я хочу сказать, артиста журналистики,— почувствовал, что пропустить «мировой процесс» невозможно, что именно тут на время забьется пульс общественный, как бы в лихорадочном воспалении. Тут непременно надо быть самому, чтобы видеть и слышать собственными органами чувств, дабы улавливать трудно уловимые «магические блики » драмы... Но современные судебные процессы, особенно посвященные великим злодействам — это целые мистерии, крайне трудные, чисто физически мучительные предприятия. Чтобы благополучно вынести их, необходимо железное здоровье. Ах, вот где, вероятно, понял бедный наш товарищ всю горечь самоизмены. Не надо было ему разбивать своего здоровья, не нужно было собственною безжалостною рукой душить в себе источники и без того скупо отпущенных природою сил. Вы любите ли это новое в истории искусство — журналистику? Есть люди, которые, родившись даже в княжеских семьях и с обеспеченною карьерой министров и послов, сознательно пренебрегают ею, чтобы сделаться газетными хроникерами, фельетонистами, репортерами. Есть такие. Но если новый в природе человека талант — талант публициста — непреоборим, как всякий талант, то помните же все вы, отдающиеся мятежной музе: журналисту необходимо крепкое здоровье. Тут мало одной способности; если нужно, ложиться спать, когда все встают, и работать днем и ночью. Тут необходимы силы, чтобы поехать, как Стэнли, в неведомую глубину Африки или в пустыни Азии, нужна железная выносливость военного корреспондента, который вместе со штабом войск, а нередко и впереди его, объезжает позиции под свистом пуль и громом разрывающихся шрапнелей. О, журналисту надо иметь очень хорошее, первосортное, как английский плед, не изнашивающееся тело, иначе он недолго протянет и немногое сделает в печати.

Сколько раз. восхищаясь талантливыми вещичками Кривенко, я говорил ему слова одобрения и умолял беречь себя. Он выслушивал меня с благодарностью, но жаловался на свою судьбу, на то, что он все еще не может работать, как хочет, что ему трудно выдвинуться, что он задохнется прежде, чем составит себе имя. Может быть, жалобы его были и справедливы, но я говорил ему: «Главное в писателе — сам писатель, его потенциал, его энергия и талант — тот фундамент, на котором они покоятся. Вы должны быть бесконечно счастливы тем, что вы законченный человек, т.е. обладаете талантом. Берегите же в себе животное, берегите растение! Не обращайтесь с собою хуже, чем с минералом. Используйте их для человечности своей скупо и расчетливо, как человек, поднимающийся с единственною зажженной спичкой по темной лестнице. Надо, чтобы горючего материала хватило до конца! Что такое 32 года? В этот возраст люди большого призвания часто только начинают жить. Но я еще в юности, на университетских лекциях заметил одну особенность таких знаменитых ученых, как Менделеев, Бутлеров, Меншуткин — очень крепкие, очень надежные плечи, и способность не только ярко работать, но работать десятки лет. А затем недавно, на торжественном вечере в Географическом обществе я с благоговением глядел на высокую и мужественную фигуру Нансена. Мученик и страстотерпец приполярных пустынь, целые годы затерянный в них и сотни раз бывший на краю черной гибели — и полюбуйтесь теперь, что это за свежая, тренированная, трезвая, подтянутая натура! Ни тени брюха, простите за выражение, ни тени жировых подушек под жилетом и на лице — сплошь одна стальная мускулатура, превосходный набор живых приборов, каковы: сердце, легкие, желудок и т.п. Только из свежести жизни рождается ее величие.

Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.