| ||
|
10 ноября, 1913 Шуф был значительно старше Кривенко, но мог бы еще работать десятки лет. Жизнь его, полная и радостей, и лишений, слагалась очень картинно. Уроженец Смоленска, он метался между южным берегом Крыма и Петербургом, ездил военным корреспондентом в Грецию и в Манчжурию, путешествовал по турецкому Востоку, провел несколько месяцев в Персии, всюду возя с собой предрасположение к ужасной болезни, от которой, наконец, скончался. Было у этого человека когда-то и состояние, и много семейных привязанностей, и много друзей, а главное, был, хоть не слишком крупный, но все же истинный талант, т.е. тот дух-утешитель, который превозмогает все бедствия. Это был, конечно, не соловей поэзии, вроде Пушкина, и не томная иволга, вроде Лермонтова. Я назвал бы его простым скворушкой, птичкой скромной, но, несомненно, певчей, умеющей исподтишка насвистывать удивительно иногда милые и трогательные трели. Не одни соловьи делают весну — они придают ей только волшебное великолепие, вся же прелесть и нежность и тихая красота весенних песен дается мелкими пернатыми, иногда даже анонимными. В той же степени не крупного, но симпатичного таланта покойный «Борей» владел пером и журнального хроникера, и беллетриста. Прибавьте ко всему этому чудный, незлобивый характер и любящую семью. Почему бы не жить при таких условиях увлекательной и красивой жизнью? Потому, господа, что кроме всех даров природы необходимо умение беречь их и использовать, не истощая. Этого умения, великого искусства жить не хватало бедному нашему другу, как вообще русским людям. Мы часто патетически клянем судьбу, говорим о древней Мойре, о беспощадном Роке, о каких-то странных, демонических наваждениях, преследующих человека и разрушающих самые прекрасные его намерения. Говорим о трагедии, а часто вся суть ее в дурных физических привычках. Немало лет от времени до времени я встречался с Шуфом за шахматной доской. Подвергаясь систематическому обкуриванию с его стороны, ибо одну папиросу он жег за другою, я, как некурящий, не раз возмущался: как это человек с эмфиземой легких, человек, задыхающийся при чуть-чуть ускоренной ходьбе, человек с явно больными легкими — и все-таки методически отравляет остатки здоровых своих клеток.— Не могу, привык! отвечал несчастный поэт. Он не мог расстаться со зловонной табачной атмосферой, даже гуляя по чудному Павловскому парку. Случалось мне бывать на дружеских «шашлыках» у милого Шуфа, среди пестрой компании, где кроме писательской братии легко было встретить и титулованного гвардейца, и растрепанного художника, и персидского дипломата, и какого-нибудь «чемпиона мира» с печку величиной. Шашлык готовил на вертеле верный турок Шуфа — Осман, кочевавший с ним по разным театрам войны и затем прославившийся на другом поприще... Было весело и мило. Говорились одушевленные речи. Пели разный вздор, вроде «Аллаверды», и пили... Пили и пели, засиживаясь иногда до появления в окне розовоперстой Эос. Ну что же, все это прекрасно, но я не мог не видеть, к чему это клонит. Какая это чудовищная, чисто скифская привычка, что мягко называется «русским народным пороком»! Не будем говорить о богатырях, о мастодонтах здоровья, которые льют в себя разбавленный алкоголь, как в бочку. Может быть, сказать кстати, богатыри и не «перевелись бы на Руси», если бы не «хватали единым духом чару в полтретья ведра» и пр. Может быть, потомство киевских богатырей устояло бы в XIII столетии в столкновении с трезвой татарской расой, если бы предки их не надорвали хмелем здоровья русского, физического и морального. Но допустим, что люди вполне здоровые без большою вреда могут выпить стакан-другой виноградного вина. Допустим, что спирт «раскупоривает» душу, как выражался Чехов, и что легкая степень опьянения сдувает с трезвых людей гипноз угнетенности, которую накладывает на всех слишком тревожное жизненное сознание. Ни громить пьянство, ни защищать его я здесь не собираюсь — я хочу только напомнить детски понятную истину, что больному писателю нельзя было не беречь себя и в этом чрезвычайно важном отношении. «Да бросьте же вы это проклятое пойло!» — не раз говорил я Шуфу. «Не могу, привык». О, какое порабощение духа! И духа, по натуре своей благородного, возвышенного, рожденного для лучшей доли... Еще на днях мы вспоминали 50-ю годовщину смерти Помяловского, писателя, заживо съеденного водкой, точно облитого серною кислотою. А Помяловский был писателем громадного таланта. По первоначальным его почти юношеским опытам было бесспорно, что из него разовьется великий писатель. И вот, едва вспыхнув, лампада жизни его зачадила, закурилась смрадом и потухла, точно подлили к маслу какой-то скверной жидкости. Все мы знаем название этой «жидкости», все знаем, какой огромный урон она нанесла даже очень большим талантам во всех сферах жизни. И что же — признаем яд и беззаботно вливаем его себе в горло... Может быть, я не смею, будучи потомком моих предков, говорить об идеальной жизни, но ведь все это говорится не в суд и не в осуждение, а с чувством глубоко горьким. У писателей, как библейских пророков, иногда трудно разобрать — заповедь они вам предлагают или исповедь. Над могилою погибших рано всегда думаешь об участи еще живых и гибнущих. На мой довольно долгий жизненный опыт сдается, что большинство разбитых жизней человеческих происходит от плохой культуры. Если вы засиживаетесь в синем табачном дыму до утра в компании с наспиртованными друзьями, если вы перекачиваете в себя заведомый яд, превращающий в гуттаперчу и желудок ваш, и печень, и мозг, и сердце; если вы при этом пихаете в себя соленое, кислое, острое, жгучее, вяленое, копченое, жирное, моченое, если вы вносите этот погром в свое тело чуть не ежедневно, то скажите — худая это или хорошая культура тела? Измученный и расстроенный подобным «счастьем», вы садитесь, наконец, за письменный стол и пробуете выжать из туманной головы статью, рассказ, стихотворение. Что за диво: ничего нейдет с пера! Или идет нечто такое, от чего редактор сердито морщится. Поморщится, поскрипит зубами, а потом начнет «откладывать» ваши рукописи, «возвращать» их... и глядишь над вами и семьей вашей вырастает серьезная писательская драма... Древние прекрасные религии смотрели на тело как на храм духа и предписывали содержать этот храм как святилище божества. Отсюда заповеди воздержания, поста, шестидневного труда, однодневного отдыха, целиком посвященного «Богу твоему». Отсюда, может быть, предписания даже духовной санитарии: не греши, чтобы не расстраивать то, что так непрочно, именно смертный состав твой, который, чуть тронь его — и он уже испорчен и разбит. Душе как бессмертному существу трудно нанести абсолютный вред, а телу — чрезвычайно легко. Вот почему за телом нужен строгий и непрестанный уход, как бывает у монахов-подвижников. Постоянным обузданием плоти они приводят эту плоть в наиболее совершенное состояние, наиболее трезвое, воздержное, вечно бодрствующее, полное свежей впечатлительности. Легенду об Эдеме можно толковать как поселение души в прекрасном теле с основною заповедью: «возделывать и хранить» его. Если бы родители с младенчества приучали детей своих относиться к телу с тою же религиозностью, с какой следует относиться к душе, т.е. благоговеть пред законами сердца своего, мозг, желудка, крови и мускулов, то, может быть, выходили бы ангелоподобные люди и по наружности, и по чистоте духа. Какой бы ни был дан человеку гений, он не чувствовал бы себя погребенным заживо в разлагающемся теле, он звучал бы не укором Творцу, а ангельской похвалой. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|