| ||
|
11 февраля, 1906 Завтра последнее «прощеное воскресенье» старого режима. Хотелось бы простить ему все, «что позабыть так трудно»,— и забыть. Перед светлым воскресеньем России — восстановлением Земского Собора — подошел Великий пост, семь недель покаяния и сокрушения о грехах. Среди грустного перезвона изо дня вдень миллионы русских людей будут многократно, необозримой толпой падать ниц перед Всемирным Духом и умолять, чтобы отошел одолевший нас дух праздности, дух уныния, дух кощунственного любоначалия, дух растлевающего празднословия, словом, дух той скверной анархии, от которой мы гибнем. В молитве великого сирийца перечислены все анархические наваждения, что нас тревожат. Разве не демон праздности задолго до войны обессилил наше правящее сословие, опустошил его энергию, долг надзора и настояния и разве не из вопиющей лени вытекло постыдное расстройство армии и флота, доведшее до разгрома? Разве не духом праздности внушены и те судороги безделья, которыми отличилась наша революция — все эти глупые в данных условиях забастовки, учебные, рабочие, почтовые, железнодорожные и пр.? В истинно культурной стране, где действительно сложился дух труда, привычка и любовь к труду дух праздности не проявился бы ни при каких обстоятельствах, и перерыв национальной деятельности был бы невозможен. Дух праздности русской есть следствие исторического расстройства народного труда, причем одна часть населения ничего не делает, а другая стеснена в работе до паралича. Это порок, как, может быть, и все остальные, продукт неустроенного общества и плохой политики. То же самое и дух уныния — разве было бы ему место в народе, прочно сложившемся? Культурная сосредоточенность, живое ощущение сил в себе внушает такое мужество, такую ничем неодолимую в себя веру, что народ ни за что не струсил бы, ни за что не согласился бы на позорный мир, и сейчас, может быть, мы уже отдыхали бы от войны, хоть и страшно тяжелой, но победоносной и геройской. Что за наслаждение — усталость после счастливого дела! Но, как и праздность, народное наше уныние возникло гораздо раньше войны. Оно продукт всецело старого режима. Уныние русское сложилось еще при Николае I, когда нация истосковалась в ожидании свободы, когда были пропущены какие-то психологические сроки, дольше которых нельзя было откладывать реформ, все равно как нельзя не убирать хлеба, раз он созрел. Еще в те времена, больше полувека назад, народ наш как будто начал осыпаться, ронять созревшее в веках зерно духа. Демон уныния обнаружился в несчастной севастопольской войне: непобедимая империя Петра Великого уступила ничтожной стотысячной армии, утопила флот без боя, сдала крепость, потеряла часть территории. И народ, и общество вынесли это унижение, могли его вынести! Вслед за тем кое-какие, вовсе не великие, как их величают, скомканные и смятые реформы 60-х годов все-таки приподняли дух народный. Одна надежда на свободу вдохнула и энергию, и веру в себя — и в результате следующая война вышла все-таки победоносной. Немногого недоставало, чтобы она стала блистательнейшим нашим триумфом — недоставало действительной свободы. Если бы великодушный царь встретил вокруг себя в начале царствования не мертвую рутину, а круг людей благородных и бескорыстных, если бы при их поддержке в 60-х годах был созван Земский Собор и народ был восстановлен в политических правах — совсем не то было бы одушевление в 70-х годах, не то развертывание народных сил. Ни малейшего нет сомнения, что, подобно свободной Германии, решившей свое объединение, и свободная Россия была бы в силах объединить славянство. Что-то страшное заставило нас изменить себе. Стародавняя, внутренняя обида народная, неудовлетворенная внутри гордость нации, досада на самих себя — вот что лишило нас великой тогда роли. И с тех пор уныние народное только росло: шли десятилетия, жизнь тщетно билась под гнетом навалившегося чиновничества, жизнь томилась, ждала освобождения — и не дождалась. Можно ли было начинать новую войну при таких условиях? Народу несчастному, безнадежному, запуганному внутри — можно ли было вступать в единоборство с нацией, только что выпущенной на свободу, опьяненной свободой? С нашимунынием мы были вдребезги разбиты японской восторженностью, их блаженной верой в то, что они народ вольный и непобедимый, и ничуть не ниже никого на свете. Наш дух уныния нашептывал иное... Проследите любоначалие нашего чиновничества и его неискоренимое празднословие. Исчислите, во что обходятся стране эти две страсти — даже теперь, накануне великих решений. Любоначалие не есть благородное честолюбие, что ставит целью быть лучше, любоначалие — дурная страсть людей незначительных и нескромных властвовать над людьми, ставить их в положение зависимое и тревожное. Любоначалие обратная сторона рабства; если свободный человек уважает чужую свободу не меньше, чем свою, то чиновный раб домогается помыкать людьми, как рабами. Отсюда поголовное стремление в чиновники и размножение начальства сверх всякой меры. Каждое начальство у нас уже мнит себя маленьким божеством над простыми смертными и всю энергию направляет на укрепление общественного рабства. Ничем иным, как именно любоначалием, объясняется упорство правящих классов в той рутине, которая явно гибельна для страны. Именно страх потерять кое-какие прерогативы заставлял откладывать на целые столетия необходимейшие преобразования. Тот же страх побуждает не спешить с Государственной Думой. «День мой — век мой»,— думает высокопоставленный чиновник, и ему невольно хочется продлить свое самовластие хотя бы на полчаса. В результате вместо своевременной, быстрой, поспешной, производительной работы — тяжкая инерция покоя, сопротивление мертвое, едва одолимое. Вместо дела — туча праздных слов, туча совещаний, обсуждений, заседаний, соображений, предначертаний, которые, как в басне, ни на вершок не двигают застрявший воз государства. Что же это, если не тот дух празднословия, которого церковь столь тщетно заклинает и от которого мы напрасно пытаемся избавиться? В трогательной и глубоко мудрой молитве, что составляет как бы тему Великого поста, вложено духовидение святого старца, т.е. ясное прозрение в мире злых духов и добрых, в мире очарований и наваждений, гибельных и спасающих. Что такое эти духи праздности, уныния, любоначалия, празднословия? Мне кажется, это отдельные черты духа старости, портрет человеческой души, потерявшей энергию, бодрость и чувство действительности. Народы, как и отдельные лица, подвержены старости, и их охватывает необъяснимое бессилие, и их гложет тоска, склонность к чинам и церемониям, и их тиранит болтливость, заменяющая мысль. И народам, как отдельным людям, необходимо бороться с одолевающей дряхлостью, возвращаться к чистоте молодости («дух целомудрия»), к скромности («смиренномудрие»), к стойкости («терпения»), к великодушию («любви»), ко всем этим прекрасным дарам, что делают юность богоподобной. Если отдельный человек в состоянии молодеть, в чем и заключается смысл подвижничества, то тем доступнее освежение сил народу, который существо бессмертное. Что угнетает Россию — это страшная ее запущенность, неубранность частей отживших, засоренность ее быта сверху донизу. Как продукты органического распада, если они не выводятся с достаточной быстротой из тела, ведут его к ранней старости, так и продукты исторического распада. Ослабевшие и выродившиеся породы, допотопные учреждения, древние законы и обычаи — нагромождение их в самом деле составляет жизненную опасность для нации. Великий пост перед величайшим праздником нашей истории следует посвятить покаянию и очищению от грехов. Есть серьезные государственные грехи, и если не очиститься от них теперь — напрасно мечтать о новой жизни. Это следует усвоить твердо всем партиям. Из трех больших партий, выступивших в мирный бой, одна, революционная, требует вооруженного переворота. В красном пламени ее ожесточения должны сгореть грехи мира, но, может быть, вместе и с самими грешниками, что делает этот рецепт сомнительным. Другая партия — реакционная — изо всех сил старается отстоять все затхлое, смрадное, гнилое, отжившее, что составляет питательную среду для паразитов и что ведет организм страны к неминучей смерти. Третья партия, к которой я искренно присоединяюсь, партия обновления, непрерывного омолаживания нашей дряхлости, непрестанного освежения. Эта партия не берет на себя дерзкой мысли пересоздать общество, полагая, что замыслы Творца вовсе не так дурны, эта партия хотела бы вернуть общество именно к первоначальным замыслам природы, к ясности и энергии тех основ, от которых остались лишь одни имена. Вместо праздности — труд, но не только для простого народа, а и для всего общества до верхов его. Вместо уныния — бодрость, и источник бодрости — свобода. Вместо любоначалия — высокое уважение к человеку и свободному обществу, власть не захваченная, принадлежащая всей нации. Вместо празднословия — факты, и самая строгая, всенародная их проверка. Если удастся этой партии увлечь за собою общество, то, как тени ночи, с восходом солнца отойдут духи лени, тоски, самовластия и болтовни, духи замучившей нас анархии, имя которой — старость. Россия помолодеет — и сколько чудной жизни зацветет на мерзости теперешнего запустения! Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., Издание М.О. Меньшикова. 1909.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|