| ||
|
14 июля, 1909 Съезд монахов у Троице-Сергия напомнил о расстройстве крайне важной функции в современном обществе. Что такое монашество, если отрешиться от ходячих представлений о нем — ультра-красных и ультра-черных? Монашество — очень древнее у арийцев, не менее, чем трехтысячелетнее учреждение. Оно выработано, очевидно, самой природой нашего племени. 2500 лет тому назад Будда встретил на родине уже организованное монашество. У евреев под видом сект, у египтян и греков под видом религиозно-философских школ монашество возникло задолго до Рождества Христова. Обеты нищенства, уединения, безбрачия, смирения, крайнего воздержания, доходящего до аскетизма, терпения, ищущего страданий и т.п.,— все это, вместе или отдельно, встречалось У пифагорейцев, стоиков, циников, ессеев, эбионитов и пр. Монашество, стало быть, не сочинено: оно не представляет особой веры или ереси, подобно кружкам разных мистиков и социальных реформаторов. На монашество следует смотреть как на явление естественное, выдвинутое какою-то важной необходимостью. Существует особый человеческий тип, особый склад темперамента и ума, который можно назвать монашеским. Люди этого типа во все эпохи и во всех цивилизациях стремятся быть вне общества, вне «мира». В чем же сущность монашества? Мне кажется, сущность монашества — анархизм. Спешу оговориться: анархизм в благороднейшем понимании этого слова. Всегда рождались и будут рождаться люди антиобщественного склада души, люди, которых мир человеческий не тянет к себе, а наоборот, отталкивает. На днях у той же Троицы-Сергия принял монашеское пострижение молодой дворянин Машковский, миллионер, университетского образования, много путешествовавший по Европе. Для него составило не лишение, а радость бросить шумный и страстный свет с прекрасными женщинами, музыкой, политическою борьбой — со всем, что тешит тщеславие и чувственность. Но уйти из мира — что же это, если не анархизм? Истинные монахи не на словах только, а на деле, во имя Божие, свергают с себя всякую мирскую власть и связывают себя добровольно уставом, гораздо более строгим, чем гражданский закон. Монахи не на словах, а на деле отрицают самую основу человеческого общества — собственность, отрицают именно тем, что отрекаются от нее сами. Монахи, вместе с крайними анархистами, отвергают брак именно тем, что дают обет безбрачия. Отказавшись от всяких прав состояния, от всех мирских званий и должностей, монахи выходят из ткани общества и из ведения государственной власти. Разве это не мечта анархии? Любопытно, что с древнейших времен такая измена обществу и бунт против основ его нисколько не тревожат ни общества, ни государства. Напротив, искренние анархисты этого рода вызывают к себе почтение. Институт их всегда ставился высоко. Поддержка его и охрана становились добровольной повинностью местного населения. Государственная власть охотно прощала монашеский анархизм, потому что видела людей, уже не нуждающихся в человеческой власти. Монах (я говорю об истинном монашестве) сам оказывается строжайшим для себя начальством, сам является своей полицией, своим судьей, своим исполнителем приговора, гораздо более строгого, чем уголовная кара. Пусть истинный монах не признает мирской власти, но можно ли его преследовать, если он ведет себя как идеальнейший блюститель закона? Как сажать его в тюрьму, если он сам устроил себе тюремный быт, притом не за преступления свои, а за добродетели? Государственная власть, всматриваясь в анархистов этого рода, с восхищением видит, что они, и только они, осуществляют идеал государственности, т.е. обходятся без ее услуг. И государство до сих пор всюду давало право широчайшей автономии общинам этих странных людей. Монастыри в их золотую пору были настоящими государствами в государстве, и власть не видела в том для себя ни малейшего ущерба. Отрицайте власть мира, только не вредите ему. Отрицайте собственность, только не чужую. Отрицайте брак, только не заводите разврата. Теперь принято клеветать на старую государственность, будто она попирала всякую свободу. Но оцените хотя бы эту широкую свободу, которую государство давало отдельным людям и общинам выходить из внешнего управления и создавать свое, внутреннее. Одновременно с монашеским анархизмом с глубокой древности существовал другой — в лице разбойников. Крайности сходятся. Разбойничество напоминает монашество многими, притом существенными сторонами. Подобно монахам, разбойники уходят из мира. Они ускользают из ведения общественной власти и живут либо единолично — подвижниками зла, либо товариществами, имеющими почти монастырскую дисциплину. Атаман и игумен пользуются почти одинаковым правом повеления. Братия монастыря и шайки одинаково враждебно смотрят на современное общество, но именно здесь и кончаются все точки сходства. Анархизм разбойничий есть свержение с себя власти со стороны злой силы, тогда как анархизм монашеский есть свержение с себя власти — доброй силы. Праведник потому отрицает мир, что выше его, злодей отрицает мир потому, что ниже его. При глубоком невежестве народном оба анархизма в старину были безотчетны. Культура дала обоим толкование. Не только монашество, но и разбойничество обладают своей философией. Бомба, как Распятие, несомненно, имеет за собой идею и свой культ. Зло, мне кажется, было бы абсолютно бессильно, если бы не двигалось религиозно-приподнятыми умами. Очевидно, в извращении последних зло представляется как добро, и только это вообще делает зло возможным. Даже самый закоренелый негодяй, убивающий младенца, в этот страшный момент должен думать, что это «хорошо», «так и надо», что это «благородная месть» кому-то или «устрашение» кого-то, или «право борьбы» и пр., и пр. Злу необходимо хоть на мгновение показаться самому себе добром, необходимо чем-то оправдать себя, прежде чем совершиться. Опасность нынешней культуры в том, что она дает богатый материал для оправдания одинаково — добру, которое в нем не нуждается, и злу. Последнее вооружено нынче системой мысли, выработавшей особый весьма сложный язык. Убийство называют террором, воровство — экспроприацией, полную разнузданность — свободой, неуважение к людям — равенством, захват чужого — отрицанием собственности, повальный разврат — отрицанием брака и т.д. Я позволю себе высказать догадку, что указанные выше два анархизма — добра и зла — стоят между собою в более тесном соотношении, чем кажется. В тех странах, где высоко стоит положительный анархизм, низко стоит отрицательный, и наоборот. Если бы была устроена как следует отдушина кверху, не нужна была бы отдушина книзу. По мере того как развивалось в истине своей идеи монашество, облагораживались вообще человеческие нравы, и разбойничество падало. В классической стране монашества, например, буддийской Бирме, разбоев нет. В народе, религиозно воспитанном, где выработался благородный метод анархизма, т.е. где есть религиозные или нравственно-философские общины, натуры анархические, не укладывающиеся в современный строй общества, имеют добрый выход. Там же, где пламень веры гаснет и инстинкты бессильны, чтобы организовать нравственно крепкие группы, разбойничество растет. Современное монашество всюду разлагается. Оно все более становится самозваным. Обеты нищенства, воздержания и смирения остаются пустым звуком. Монашество местами, у нас и за границей, делается постыднейшим из промыслов, где негодяи, играя в религию с глупцами, обыгрывают последних начисто. Растленное и жадное до отрицаемых им соблазнов, монашество представляет собою в христианстве загнивший прган, бездействие которого вызывает к жизни его антипод. Анархические элементы, которыми мир тесен, начинают спасать свою душу не нрав ственным подвигом, а преступлением. Нужно признать, что теперешнее русское монашество находится в большом упадке. Я с трудом представляю себе, о чем может идти речь на монашеском съезде. Ни веру, ни добродетель нельзя регламентировать; они слагаются стихийно, или их нет вовсе. Ни Синод, никакая власть на свете не в силах предписать праведность. На съезде могут быть заявлены истинные причины упадка, как, например, та, на которую указал игумен Нового Афона,— сребролюбие монахов, архиереев в особенности. Но можно ли циркуляром отменить сребролюбие? Единственное, что могла бы сделать духовная власть и что она обязана сделать, это закрыть совсем те монастыри, где монахи перестали быть монахами. Таких довольно много; может быть, большинство. Если среди братии развращенных монастырей найдутся по одному, по два истинных праведника, то они могли бы быть отобраны в одну обитель, а остальные гнезда нечестия должны быть разорены. Это будет на самом деле не закрытием монастырей, а восстановлением их. Французы в 1812 году превратили некоторые московские храмы в конюшни. Выбросить из храмов стойла и навоз не было осквернением святыни, а наоборот. Монашество состоит не в кельях и не в клобуках, а в высоком нравственном настроении иноков. О монашестве существует громадная литература, которую прочесть нет ни возможности, ни нужды. Литература эта, как всякая литература, на грань истины дает целый пуд преднамеренной, а иногда вполне искренней лжи. Искать разрешения монашеского вопроса монахам следует не в книгах, а в своем сердце и здравом смысле. Для власти весь вопрос в том, чтобы убрать фальсификацию, проникшую сюда, и под хорошее название подвести соответствующую ему вещь. Церковь здесь единственно к чему должна стремиться, это к тому, чтобы монахи были бы монахами. Ни о чем больше. Но это всего трудней! Я лично не придаю большого значения внешней строгости иноческой жизни. Мне жаль и стыдно глядеть на маловерующих простых людей, которые ради готового хлеба готовы быть крепостными у монастырского начальства. Все эти бесконечные службы, бесконечные посты, часто притворные, все эти наружные знаки смирения и воздержания не много стоят. Мне случалось бывать и в русских, и в греческих, и в итальянских монастырях во время богослужения. Мне всегда казалось, что монахи скучают, отбывают некоторую почтенную, но все же казенную повинность. Если это действительно в большинстве случаев так, то значит, что век монастырей прошел, и следует не строить, а сокращать их. Я глубоко убежден, что один истинный монах вроде, например, старца Варнавы, недавно скончавшегося, стоит тысячи добродушных детин, которые потому пошли в монахи, что не удалось поступить в швейцары или в околоточные. «Вышел я из солдатчины,— рассказывал мне один инок на Новом Афоне,— сунулся туда-сюда... Подождите да погодите — везде нужна протекция. Поехал помолиться Богу — и что же вижу? Кормят. Работишку дали — нетрудная. Э, думаю, чего ж мне еще? К бабам, сказать вам правду, меня не так чтобы тянуло, к церковной службе в солдатах я присмотрелся — пел на клиросе. Сем-ка, я думаю, останусь здесь... Вот и остался». Такие монахи (и это еще из лучших типов) и такие монастыри совершенно никому не нужны. Мало того — они вредны, как загрязненные колодцы, из которых все-таки пьют. Их следует зарывать и искать других ключей. Анархия вообще не есть прихоть — это потребность некоторой части общества, и она должна быть удовлетворена. Старое общество умело найти выход анархическим элементам, и выход не разрушительный, а созидательный. Отречение от мира, вражда к общественным установлениям использованы древним обществом необыкновенно умно, именно в целях освежения своего, обновления, омолаживания, непрерывного воскресения. Старый мир говорил своим анархистам: «Вам тесно в человеческом обществе, и вы правы. Вас тяготит подчинение власти гражданской, и в самом деле, это подчинение тягостно. Власть гражданская — власть человеческая, т.е. власть грешных людей над грешными. Может ли она быть совершенной? Конечно, нет. Могут ли наши законы, устанавливаемые грешниками, быть справедливыми? Конечно, нет. Может ли наше право, как результат силы и счастливой случайности не быть насилием? Конечно, нет. То, что называется культурным строем, несомненно, увечит душу и теснит совесть. Государство мирское есть осуществление добра посредством зла. Так с искони сложился наш мир. Многие не чувствуют его тяготы, как слизняк не чувствует тяжелой раковины, составляющей одновременно его защиту и могилу. Но правы те, которые чувствуют тяжесть мира и стремятся выйти из-под нее! Что же, попробуйте, на свой риск и страх, создать другое общество, более свободное и нравственное, а мы посмотрим. Если в монастырях осуществится более благородная жизнь, с более светлым счастьем, если достоинство человеческое там будет обеспечено крепче, чем у нас, если здоровье, трезвость, дружба, мир со всеми установится благодаря более совершенному труду и лучшей дисциплине, то успех ваш будет бесспорен. Старое общество будет счастливо, если его граждане станут постепенно переходить в ваш строй жизни. Если бы все мы захотели, и все оказались способными принять вашу праведную культуру — чего бы лучше!» Так рассуждало древнее общество, окружая опыт создания монахами новой цивилизации вниманием и горячим сочувствием. И надо отдать старому монашеству справедливость. Если оно и не успело пересоздать языческий мир, то все же монашеству удалось несколько облагородить его. Монашеское отношение к гражданскому закону, к собственности, к целомудрию, к труду послужило живым идеалом для слабохарактерных людей. Монашество поддерживало в обществе дух свободы, удерживая от идолопоклонства пред земною властью. Оно поддерживало бескорыстие, милосердие, великодушие, семейную чистоту нравов и кротость среди сограждан. Пока колодцы не были засорены и отравлены, они утоляли жажду и питали людей. Теперешнее общество стоит на распутье. Анархические элементы потеряли свой здоровый выход и угрожают миру разрушением. Способны ли наши монастыри оказать народу еще раз древнюю свою услугу? Способны ли они повернуть народную анархию с отрицательного пути на положительный? Решить это может не монашеский съезд, а сама жизнь. На смену монастырям пытаются выступить, но пока без успеха, интеллигентные колонии, социалистические скиты. Если жив Бог в душе людей, Он воскресит жизнь. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., Издание М.О. Меньшикова. 1909.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|