| ||
|
26 сентября, 1915 Чудовищный процесс Арцыбашева и консисторских протоиереев еще не раз приподнимает занавес над одним из смрадных углов нашего церковно-общественного быта. Даже «Колокол», издающийся бывшим миссионером, не может подобрать к делу иного названия, как «бракоразводная панама». Читая Гоголя, мы часто клевещем в душе на своих недалеких предков, мы возмущаемся тогдашними нравами, полагая, что сами мы далеко ушли от них. Но судебные процессы то из одной мрачной области быта, то из другой настойчиво протестуют против нашего лицемерия. Гоголь при всей силе сатирического таланта не мог бы даже и придумать ничего подобного тому, что развернулось в недрах нашей церковно-судебной практики теперь, в XX веке! Если бы Арцыбашевский процесс был сочинен, то все мы признали бы, пожалуй, что он сочинен не правдоподобно, с явным уклонением в грубый шарж, однако это не шарж, а горькая действительность. Ведь в самом деле, разведенный муж, военный врач «не в малом чине», не знал, что идет процесс о разводе его с женой. Он совершенно узнал, что уже разведен и что жена вторично вышла замуж за директора гимназии. Разве это не граничит с фарсом? Разве не граничит с фарсом определенная такса развода: «развести в две недели стоит 20000 рублей, в месяц— 10 000 рублей, в семь месяцев — 2500 рублей и пр.» (показания свидетеля Беренштама). Разве не граничит с фарсом пропажа всего бракоразводного дела из архива консистории накануне приезда в Калугу синодского ревизора? А эта скоропалительность процесса, увещание супругов протоиереем, который и в глаза не видел супругов. Эта надежда священника получить 500 рублей за венчание, и получившего только десятирублевку за подложный документ? Священник умер вскоре от белой горячки, но его консисторские коллеги, замешанные в процессе, живы, и один из них, протоиерей Рождественский, обвинялся в похищении или истреблении судебного дела. По невероятной дерзости подлогов и похищений ясно, что преступная практика бракоразводного дела укоренилась у нас очень давно — и не только в недрах калужской духовной консистории. В процессе мы видим, что комиссионер по бракоразводным делам дворянин Арцыбашев, успевший в семь дней устроить развод, имел довольно легкий доступ ко всем чинам Св. Синода, лично был знаком с митрополитом Антонием и с могущественным обер-прокурором В.К. Саблером. Именно молниеносной телеграммой последнего в консисторию дело и обязано своей водевильной скоростью. Участие В.К. Саблера объясняется, конечно, исключительно его добротою и отзывчивостью к человеческому горю: когда Арцыбашев познакомил с ним красивую молодую польку, принявшую православие и нуждавшуюся в быстром разводе, В.К. Саблер понял, что канцелярская волокита может быть и здесь, как слишком часто, источником серьезной драмы. И Святейший Синод, и местный преосвященный, и один из членов консистории, не бывший в заговоре против закона, очевидно, втянуты были в это семидневное преступное дело невольно и безотчетно. Но это заставляет шевелиться тревожный вопрос: какова же, однако, у нас сила старого бытового зла, если в круг его могут быть невольно втянуты все инстанции власти, до самых ответственных включительно? На процессе выяснилось, что арцыбашевское влияние в Синоде восходит еще к досаблеровским временам. Арцыбашев, по утверждению свидетеля Соколова, получал в Синоде важные сведения. Арцыбашевские «дела» (а их было много по всей России) секретарь Синода Григоровский направлял в Калугу, где бракоразводные дела проходили скоро, без излишних формальностей, но Арцыбашев уверял, что имеет дела во всех консисториях России. Один из свидетелей (Лебедев) был послан Арцыбашевым в Екатеринбург с поручением обучаться там иностранным языкам у одной дамы, чтобы иметь возможность следить за ее поведением. Этот посредник по бракоразводным делам, очевидно, имел не только штат лжесвидетелей на постоянном жалованье, но и своих шпионов и агентов по выкрадыванию документов и подлогам разного рода. Все это бросает особого рода зловещий свет на ту область нашей одичавшей гражданственности, которая связана с семейным правом и с таинством брака, служащим фундаментом нашего быта... Для меня лично поразительна в данном деле не только преступная деятельность ходатая по бракоразводным делам и даже не то, что на почве бытовой преступности этого рода у нас сложился старинный и прочный промысел, дающий большую наживу прикосновенным церковно-судебным хищникам. Преступность, подобно грязи, есть вещь неизбежная при неопрятности наших нравов, а там, где преступность не встречает противодействия, она слагается в прочный промысел. Все это вполне естественно и объяснимо. Но вот чего я не в состоянии понять и объяснить: каким образом государственность наша терпит в течение долгих лет, десятилетий и целых столетий практику бракоразводного дела, заведомо опутанную преступным помыслом, заведомо граничащую с кощунством? Ведь надо жить на какой-то другой планете, на Марсе или Юпитере, чтобы не знать о существовании этой вопиющей язвы. Так как наши законодатели и члены Синода живут на той же грешной земле, что и мы, так как они люди из нашего же общества, то нет сомнения, что они превосходно знают и о бракоразводных науках, и о лжесвидетелях, и о консисторских взятках, и о фикции увещаний и расследований, и о тяжких расходах по разводу, и еще более тяжких сделках с совестью людей, называющихся христианами. Зачем же все это? Вся мерзость бракоразводного процесса в течение долгих десятилетий изобличена публицистикой, осмеяна комедией и оплакана драмой на подмостках театра, достаточно исследована и с философской, и с психологической, и с религиозной точек зрения. Один В.В. Розанов сколько горячих и убедительных статей написал о разводе! Можно ли, спрашивается, найти во всей России хоть одного образованного или необразованного человека, сколько-нибудь мыслящего, который не осуждал практики развода, у нас принятой? Я глубоко убежден, что эту позорную практику осуждают и сами законодатели наши, и отцы Синода, и даже... в глубине сердца осуждают ее те шакалы и гиены, те взяточники клятвопреступники, которые питаются гноем этой застарелой раны. Как же так случилось, что все или подавляющее большинство осуждают безобразный порядок, а он держится да держится, переходя из одного десятилетия в другое? Я ничем иным не могу объяснить себе этой загадки, как стародавним омертвением наших высших сословий, стоящих на страже гражданственности. Простой народ беспомощен. Он в правлении не участвует. Он не создает законов и не исправляет их. У него до самого недавнего времени не было органов, при посредстве которых он мог бы влиять на наши государственные порядки. Всего лишь девять лет тому назад народ получил право выборного представительства в законодательных палатах. Увы, прошло почти десятилетие новой конституционной жизни, и мы видим еще не раз, до какой степени трудно восстановление жизненности, раз она потерянна. В 1915 году мы присутствуем при той же синодско-консисторской практике развода, какая была в 1905, в 1805, в 1705 и т.д. Если вводились поправки, то самые ничтожные, не затрагивающие сути этого отжившего (да и едва ли жившего когда-либо) института. Нет сомнения, что в основной глубине последнего кроется доброе намеренье. Церковь, благословляющая брак особым таинством, стоит на страже некого верховного человеческого интереса. Этот интерес состоит в том, чтобы мужчина и женщина вступали в брак не иначе, как с самыми искренними и серьезными целями, и несли всю ответственность за последствия брака. Со времен седой древности брак ограждался от прелюбодеяния, как от смертельной заразы,— и ограждался нерасторжимостью брачного договора. Моисей допускал развод. Христос вполне определенно запретил его по каким бы то ни было непреступным причинам. Да и из преступных причин указана одна — прелюбодеяние (Мф. XIX, 9). На этом тексте построены канонические правила развода с непременным требованием очевидности прелюбодеяния. Но вот чего у нас не доглядели. Христос не требовал ни лжесвидетелей, ни даже свидетелей прелюбодеяния. Под прелюбодеянием Христос разумел не физический, а нравственный факт: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем». Ясно, что свидетелем этого греха может быть только сам виновный, следовательно, простое заявление суду мужем или женой даже нравственной измены друг другу достаточно для христианского развода. В толковании Христа о нерасторжимости брака есть два места, совершенно не принятые во внимание нашими законодателями: «Не все вымещают слово сие, но кому дано... Кто может вместить, да вместит» (Мф. XIX. 11 —12) и «Что Бог сочетал, того человека да не разлучает» (Мф. XIX.6). Казалось бы, ясно, что нерасторжимость брака обязательна лишь для тех, кто «может вместить» всю строгость этого требования, и это вопрос личной совести и нравственной воли человека. Для тех, которым непосильна нерасторжимость, она и не обязательна, ибо нельзя же допустить, чтобы нежнейший и священнейший из человеческих союзов держался внешним насилием. Слова Христа: «Что Бог сочетал, человек да не разлучает» направлены против права насильственно разделять супругов, связанных очевидным законом Божеского сочетания любовью. Взаимная любовь и только любовь есть религиозное основание брака, и там, где это основание выпадает, отходит и божественное участие в данном браке. В этом весь объем и все значение таинства брака: подобно другим таинствам, оно действительно лишь для достойных его. Если один из супругов или оба уверены, что между ними нет любви, нет «произволения благого и непринужденного» (о чем допрашивает совершающий брак священник), то какой же это брак? Если в машине нет двигателя, то какая же это машина? Пусть припомнит читатель трогательные молитвы церкви при совершении таинства брака. Как о необходимых условиях брака, спрашивается у Бога «единомыслие душ и телес», «единомудрие», «несеверное ложе», «непорочное сожительство», «любовь совершенная, мирная и помощь», «целомудрие», «святое единение», «обручение в вере, истине и любви» и пр., и пр. По книге Кормчей брак есть «божественная и человеческая правды общение». В глазах апостола Павла брак есть образ единения Христа с церковью (отсюда повеление женам повиноваться мужьям «как Господу»). Вообще трудно себе даже представить, до какой степени свят и лучезарен в глазах церкви истинный брак. Естественно было бы ждать, что неистинный брак, т.е. потерявший условия любви и чистоты, церковь должна была бы преследовать, как кощунство, как осквернение таинства и полное его разрушение. В верховных интересах Церкви было бы не затруднять развода в подобных случаях, а настаивать на нем, как гражданский закон не затрудняет извлечение фальшивой монеты из обращения, а настаивает на нем. Так, казалось бы, по здравому смыслу, между тем несчастная практика наша омертвевшая в веках, кладет иногда непреоборимые препятствия для развода в самых вопиющих жизненных случаях. Возьмите хотя бы то бракоразводное дело, на котором попался Арцыбашев. На суде публично раскрылась драма семейной жизни на вид вполне «законных супругов». «Вышла я замуж,— говорит подсудимая,— в 1901 году... До японской войны жили сносно, хотя к девочке он, муж, и тогда относился плохо. Потом муж уехал на войну и вернулся оттуда больной. С 1906 года супружеской жизни у нас уже не было. Он говорил, что все — пустяки, пройдет, а я (подсудимая начинает рыдать)... Я следила за каждой чашкой, за каждой ложечкой, боясь заразить девочку. Лечение мужу помогало плохо, так как он не хотел или не мог соблюдать режима. Так шло до 1909 года, когда он проявил первые признаки умственного расстройства... В нашем доме царил ад. Он мучил, да, мучил бедную мою дочку, дергал ее за волосы, щипал, а когда я прибегала на крики, заявлял, что девочка его бьет». Кончилось тем, что мужа ее свезли в больницу для умалишенных, но он поправился, затем снова заболел. Кроме ужасной болезни, вывезенной мужем из японской войны, он, по показанию другой свидетельницы, страдал пьянством. Но так как брака фактически уже не было, муж, наконец, согласился дать развод, лишь бы жена не требовала от него денег. Казалось бы, до чего простое дело: и муж и жена свидетельствуют, что они уже не муж и жена, и не хотят быть ими. Оставалось заявить об этом власти, которой, в свою очередь, оставалось приложить штемпель к совершившемуся факту. Так это делается во многих христианских и культурных странах, где люди уважают правду и святость человеческих отношений. У нас не то. Чтобы развестись с женой, зараженной сифилисом, муж обязан нанять номер в гостинице, пригласить падшую женщину, пригласить свидетелей и при них совершить акт прелюбодеяния. Последний должен быть запротоколирован и доставлен в консисторию, но этого мало: в течение долгих месяцев несчастных бывших супругов священник должен увещевать примириться и пр., и пр. Так как вся эта пытка свыше человеческих сил, то жизнь выработала облегченный способ. Если у вас нет денег, то никакого развода вы и не получите (бедные деревенские бабы, желающие освободиться, например, от мужей-сифилитиков, маются по консисторским прихожим... десятки лет!). Если же у вас есть деньги, то вы отправляетесь к одному из хищников, присосавшихся к бракоразводным делам, и за несколько тысяч рублей он вам в определенный срок доставляет утвержденное епископом и Синодом расторжение брака. Без всяких хлопот! Я не утверждаю, что иначе, как через Арцыбашевых, развод невозможен. В одном известном мне случае развод был при согласии мужа и жены устроен очень скоро и ничего не стоил, кроме гербовых марок. Но в этом случае сослужили службу личные связи заинтересованных лиц. Без связей, без денег развод — настоящее несчастье, осложненное рядом преступных сделок. Все это знают и терпят. Мы, обыватели, терпим это, как все дурные стороны нашей государственности, по тяжкой необходимости терпим, как дурной климат, как малярию. Но вот вопрос: почему терпят тот же беспорядок вещей наши законодатели и особенно иерархи наши, ограждающие достоинство церкви? Какие причины заставляют их пренебрегать поруганием одного из таинств, от которого завязывается вся радость жизни, все счастье семьи, вся поэзия семейного очага? В.В. Розанов думает, что главная причина иерархического бесстрастия здесь та, что иерархи — монахи. В качестве безбрачных они не могут вызвать в сердце своем горячего и искреннего сочувствия к драме семейного разрыва. Что же, может быть, это замечание отчасти справедливо. Я же склонен объяснить ужасающую и мертвящую рутину в данном вопросе, как и в остальных, просто недостатком духовно одаренных людей там, где им надлежит быть. Рутина есть та же инерция духа, материализованность его, отличающая людей бессердечных и неумных. Будь подаровитее наше общество, будь в нем побольше темперамента, воображения, впечатлительности, оно давно настояло бы на этой, как и на других, явно необходимых, реформах. Вместо того, мы реагируем на все это упадком веры, охлаждением к церкви и даже бегством из нее. На днях Сенат присудил проповедника Фетлера и трех его помощников к заключению в крепость, причем обнаружилось массовое совращение в баптизм православных в самой Мекке нашего православия — в Москве. Чем же, спрашивается, соблазнил Фетлер отпавших? Только порицанием нашей церкви и критикой ее порядков. Над этим стоило бы подумать... Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|