| ||
|
2 сентября Открыт, наконец, храм на месте цареубийства. Вернее, открыто два храма, один в другом, друг на друга совершенно не похожие. Теперь, когда это художественное сооружение вполне закончено, наступило время для беспристрастной критики. Новый храм — национальное наше достояние. Он стоит на исключительном, может быть, самом страшном месте нашей истории. И место, и храм пойдут в долготу веков; о них будут учить в школах; кто бы ни приехал в Петербург, русский или иностранец, каждый сочтет необходимым зайти в этот храм, и это будет до тех пор, пока жива Россия, пока в человечестве не забудется ее имя... Храм Воскресения великолепен. Он точно сделан из драгоценных камней. Изящество его вне спора. И все же есть нечто, что я ставлю ему в упрек. Слишком уж хорош, чересчур вызывающе красив этот храм печали. На месте ужаса, осквернившего землю русскую, как-то странно, почти больно видеть столь блестящее сооружение. Я говорю о внешнем храме, о чехле того внутреннего, о котором скажу особо. Когда четверть века тому назад был обнародован проект храма, он мне не понравился именно этой чертою — своею роскошью. Я думаю, каждое здание должно иметь свою душу; у иных она должна быть печальной. Взгляните на храм в солнечный день: ведь это феерия, это смех и радость — на проклятом месте. Точно повисший в воздухе окаменевший взрыв огней и красок. Все линии переломаны в изгибы и углы, все формы разбиты в осколки, осыпаны осколками. Уже издалека, с Казанского моста, все это бросается в глаза, поражает блеском, жизнерадостностью... Простите за сравнение — среди церквей Петербурга эта церковь просто красавица, но не только нарядная, обвешанная золотом и камнями, но расфранченная в пух и прах. Что-то, как хотите, чувствуется несерьезное в этой яркости, что-то павильонное в невообразимой пестроте, слишком суетное и, в конце концов, не религиозное. Вы укажете, конечно, на Василия Блаженного. Вы скажете, что четыреста лет, как этот стиль считается русским и архиправославным. Прекрасно. Василий Блаженный — пусть он будет, раз он есть, хотя он из таких храмов, которые могли бы не быть. Любопытный храм уже потому, что старинный. Но Василий Блаженный, хотя тоже храм политический, построен совсем по другому поводу. Он построен в память громадного и радостного события, подобного которому тогда не было на Руси. Царь Иван Грозный взял Казань. Ценою тяжелых жертв было разрушено татарское царство. Именно этот момент был окончательным свержением монгольского ига. Пока на Волге существовало сильное мусульманское государство, способное сделаться центром тяготения для всего необозримого мусульманского Востока, православная Русь чувствовала себя точно под горным обвалом. Только что освободились от ига, но, казалось, дайте время окрепнуть Орде, и она вновь хлынет, как потоп. Дело Ивана Грозного в этом смысле было значительнее подвига Петра Великого, разбившего маленькую Швецию. Закупоренная в своей Скандинавии, та была не способна ни при каких условиях стать слишком серьезным врагом. Иван Грозный рукою железной остановил Ислам. Отбросив его, он нанес желтой расе незабываемый на многие столетия удар. Взятием Казани был обеспечен для России многовековой мир на Востоке, обеспечено было тихое завоевание Сибири — того Ханаана нашего, куда до сих пор льются волны славянской расы, теснимой у себя дома. Взятие Казани было, в сущности, первым бесспорным триумфом над историческими угнетателями. Великая битва на Куликовом поле осталась нерешительной, как и все позднейшие отражения врага и маленькие победы. Только с взятием Казани Великая Русь могла вздохнуть от всего сердца, восхищенно и гордо. Наконец-то сломили Татарина. Наконец-то Россия сама — царство, сама — мировая сила, сама — слава всемирная. Ибо вспомните, как дрожала тогда Европа перед Монголами. Если хотите, те же Татары (наши Татары ведь те же Турки) сломили тысячелетний "второй Рим", средневековую Византию, наследницу цезарей. А нам как раз в это время удалось не только отбить, но и разрушить мусульманское царство. Не думайте, что тогдашняя Москва не понимала того, что делала. Политическое сознание, национальное чувство наше, патриотизм народный были тогда никак не ниже, а, пожалуй, повыше теперешних. Москва и вся Россия еще не были во власти Евреев, как теперь. Совесть народная не была обрезана, и любовь народная к земле родной еще не была пустым звуком. Молодое царство наше до глубин своих было в восторге от взятия Казани: недаром же об этом сложились легенды. Народ, осчастливленный и благодарный, простил потом царю даже сумасшествие его, даже преступления государственные. И вот на память вечную из рода в род, как выражение национальной радости, был воздвигнут храм Покрова Богородицы, в просторечии Василий Блаженный. Россия чувствовала тогда себя под покровительством Неба. Ей хотелось крикнуть на весь мир об этом. Этот победный, восторженный крик могучего народа выразился в ряде пестрых и ярких храмов (например, Вознесения в с. Коломенском, Ивана Предтечи в с. Дьякове и др.). Крик радостного сознания нарастает постепенно и разрешается экстазом Василия Блаженного. Даже теперь, когда глядишь на почерневший, закопченный, загрязненный храм в этих бесконечных стрелках, осколках, завитушках, кокошниках, шатрах и главах, чувствуешь немой, но нескончаемый трезвон, как бы малиновый колокольный гул, перешедший в линии и краски. Московский храм эпохи Ивана Грозного — храм триумфальный, памятник великого и славного события. Но петербургский храм на месте цареубийства? Скажите, место ли здесь кричащей радости? Место ли разгулу чувств, их блеску и торжеству? Четверть века тому назад, почти юношей, я желал революции полного успеха, но, тем не менее, жизнерадостный храм на месте цареубийства мне казался прямо оскорблением, издевательством над чем-то священным, что таилось во мне, как во всяком русском человеке. Утратив наивную веру своих отцов, я не потерял уважения к вере. Меня возмущало нашествие на нашу церковность инородческого вкуса, точней — безвкусицы. На моих глазах в течение десятилетий понастроили множество храмов, наружность которых соответствует не месту молитвы, а скорее, вычурным зданиям каких-нибудь минеральных вод или тотализаторов. На моих глазах опрофанили, опоганили наш простой и бедный, но прекрасный в простоте и родной нам стиль. Разрядили, расфрантили, растрепали наружность храмов, забывая, что дому Божию подобает величие и простота. Здесь нужна не красивость, а величавость здания, та благородная красота, которая выше пестроты. Может ли, скажите, быть величавым кокетливое строение, точно готовое пуститься в пляс? Вот почему я, вопреки учебникам, вовсе не считаю за русский стиль ни московские подлинники, ни позднейшие подражания нашей архитектурной "узорочной пестряди". Это, если угодно, итальянско-татарский стиль, а не русский. Он мог появиться лишь накануне упадка веры, в эпоху раскола, когда инстинкт религиозного приличия ослабел. Невысок, очевидно, был инстинкт этот и у авторов проекта "храма Воскресения-на-крови". Если бы от меня зависело, я на месте цареубийства воздвиг бы храм совсем другой наружности. Я сказал бы себе: если этот храм есть памятник, то он будет напоминать народу о великом злодействе, и если так, то чему же тут радоваться? На проклятом месте может быть лишь храм народного раскаяния, жгучей народной жалости о том, чего вернуть нельзя. На все века, пока народ будет жив своей совестью, с этим местом будет связано глубокое горе земли, не сумевшей спасти своего Освободителя, выдавшей Помазанника своего убийцам. Я воздвиг бы готический собор, черный, как привидение среди белого дня. Пусть бы он возвышался к небу, этот храм печали, как элегическое дерево юга — пирамидальный тополь или кипарис. Я заставил бы каждого прохожего с испугом оглядываться на мрачный, столь необычный в Петербурге храм, я заставил бы сжаться каждое сердце при мысли, что совершилось на этом месте. Почему пренебрегают у нас строгой готикой? Она для нас роднее, чем итальянский стиль. Пожалуй, даже роднее византийских куполов. Роднее потому, что северные европейцы, где возникла готика, родственнее нам, чем южные. Я видел почти все великие храмы в Европе. Я думаю, что если бы я вообще был способен молиться в храме (для этого нужна вера и нужен верующий народ, которого нет), то всего религиознее я чувствовал бы себя именно в готических храмах. В этом стиле, вышедшем из сумрака хвойных лесов, всего легче достигается настроение величия, святости, стремления к небу, отрешения от всего земного... Впервые опубликовано: 1907 год.
Михаил Осипович Меньшиков (1859-1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|