| ||
|
В корне всех бедствий школы стоит именно эта язва — непроизводительная трата самых свежих утренних часов в классе. Ученики не могут быть нераспущенными, если они праздны. Праздность уже сама по себе распущенность. Говорят о переутомлении от занятий, но это чистый вздор утомление есть, но от противоположной причины: от ничего неделания в классе. Уверяю вас, труд правильный никогда не утомляет так, как безделье. Если бы гимназисты приходили в класс работать, а не сидеть какими-то идолами в течение шести часов; если бы они были в это время действительно заняты, им просто некогда было бы безобразничать. Теперь они не знают, чем занять себя, чем наполнить убийственную пустоту времени около скучного процесса, который идет у учительского стола. Именно от изнурения праздностью им приходит в голову на переменах расшибать друг другу носы, ломать парты и печи, обрывать обои, резать, рвать, пачкать. Грязнить все, что ни попадет под руку и, наконец, изощряться в способах травли нелюбимых учителей. Бесчинство школьников есть своего рода психоз, это вовсе не натуральная радость жизни, а то же буйство, которое по временам овладевает арестантами, незанятыми солдатами и вообще всякою праздною толпой. Это временное помешательство, конвульсия растущих, здоровых, требующих работы организмов. Конечно, отсутствие физического труда в школах — ничем не заменимая потеря. Но беда в том, что и умственный труд отсутствует. Обремененный уроками гимназист похож на тощую лошадь, которой — сколько ни стегайте ее — не сдвинуть воза. Она стоит нахмурившись; разве это работа? Разве часто гимназисты испытывают наслаждение от посильной, увлекательной работы? Если бы они почувствовали это наслаждение — будьте уверены, им не захотелось бы ни во время уроков, ни на перемене мечтать о мелких мерзостях, в которых так мало ума и вкуса. В Петербурге большой шум наделала только что вышедшая книга из студенческой жизни, написанная студентом (Борис Гегидзе: "В университете"). О книге этой я буду говорить особо, но меня больно покоробила уже первая страница книги, сцена, как гимназисты празднуют свое окончание гимназии. Устроили "веселую попойку", "в припадке веселья танцевали друг с другом, целовались и в знак поругания гимназии, сваливши в одну огромную кучу словари Вейсмана и Шульца и другие ненавистные гимназические книги, устроили им великолепное, торжественное аутодафе". И дальше о гимназии идет одно "поругание": автор вспоминает "тяжелые, неприятные сценки гимназического бытья", "бесчисленные картинки унижения, муки и оскорбления, которые все мы перенесли за эти бесконечно-долгие, ужасные 8 лет ученья", "неумолкающее, сладкое сознание, что кончены, наконец, ненавистные гимназические годы". "Пройдены наконец, — восклицает он, — эти бесконечные, ненавистные, опротивевшие мне до тошноты годы гимназии с глупыми учителями, карцерами, латинской грамматикой и всякой дребеденью". Слово "дребедень" у господина Гегидзе единственный эпитет к гимназической науке. Прочел я эти признания недавнего гимназиста, и мне стало больно. Неужели и в самом деле гимназическая наука — дребедень и только дребедень? И откуда такая страстная, неутолимая ненависть к колыбели своего образования? Ненависть, доходящая до поругания, до казни на костре невинных учебников? Неужели в этих учебниках — в складчике знания от Эвклида до Менделеева — не встретилось гимназисту ни одной дорогой, заветной мечты, ни одной мысли, ради которых было бы жаль казнить их? Отчего же так случилось, что ни одного теплого слова, ни одного движения благодарности не шевельнулось в толке, обступившей горящие словари, в толке, пляшущей, как якобинцы кругом гильотины? Книжка господина Гегидзе написана с величайшей искренностью и местами — с несомненным талантом. Значит, писал ее не худший из учеников, не выброшенный из нее, не неудачник. И гимназия выбрана не худшая из всех: разве те же "костры" не пылают и в других гимназиях? В некоторых, правда, учебники расстреливают, топят и вешают, но это не лучше костра. Мне кажется, на гимназические костры и виселицы пора взглянуть серьезно. Если накопилась только ненависть, только проклятие, только одно "поругание гимназии", стало быть там что-то неладно, ибо все же мы встречали людей восторженно благодарных своей школе, какому-нибудь кадетскому корпусу, институту, пансиону. Кое-где в школах живут же весело и счастливо, и не только не жгут учебники и тетради, но берегут их до старости, как источник умиленных воспоминаний. Позвольте, не вдаваясь в вопрос, прямо высказать мое мнение. Я думаю, ненависть гимназистов — от безделья, от нелепо поставленного и потому не выполняемого труда. От безделья утомление, распущенность, раздражение. Разве во всех гимназиях ничего не делают? Прочтите биографию модного философа Ницше, его гимназические годы. Как там одушевленно, кипуче работали! Именно той латынью и греческим языком, которые считаются какою-то гнусностью у нас, товарищи Ницше и он сам увлекались, как музыкой. И не было никакого буйства, и школьные годы текли, как поэма, как счастливейшее время жизни. Учителя скажут: "Дайте нам детей со способностями Ницше! Дайте гениальных детей! Тупицы же не могут учиться иначе, как под прессом насильственных требований, тупицы не могут не изнемогать". Я отвечу на это, что не все скачущие вокруг гильотины тупицы. Дети часто оттого и тупы, что праздны. Средне-способных всегда большинство, они как материал даже благодарнее блестяще-способных: часто они трудолюбивее, методичнее гениальных мальчиков и овладевают ремесленной стороной знания успешнее, чем те. Гениальные дети слишком рассеянны, углублены в какую-нибудь одну мечту, слишком индивидуальны, чтобы вместиться в шаблон общей программы. О них — как бы ни мало они успевали — заботиться нечего: гений слишком большая сила, чтобы зависеть от школы. Кончив или не кончив курс, он в свое время расцветет, засверкает и наполнит век своей неожиданной атмосферой света. Школа должна быть приспособлена для средне-способных и должна — как с наследственным врагом — бороться со схоластикой, с мертвечиной преподавания, с казенным формализмом, с той ложью, которую свежая душа ребенка, хотя бы среднеспособного, никогда не примет, как желудок не принимает рвотное. Науки должны быть предложены в их естественной свежести — не в виде потопа сухих, консервированных знаний, а в меру молодого аппетита, в меру умственного роста детей. Я уже писал как-то, что по моему глубокому убеждению наука только тогда будет принята детьми с радостью и составит счастье их, когда будет преподаваться не как наука, а как искусство, когда теория будет узнаваться из продолжительной, непрерывной практики. Я убежден, что подобно тому, как нельзя преподавать физическую силу, и легко приобрести ее гимнастикой, так нельзя преподавать и знание, и очень легко усвоить его упражнением, практическими занятиями. Все науки, чтобы сделаться школой, непременно должны перестроиться в практические курсы. Необыкновенный успех древних языков в гимназии Ницше (или у нас в духовных семинариях в старину) объясняется именно практическим методом. А языки сами по себе — наиболее скучное, что есть в школе. В других, тоже "скучных" предметах, если взять их практически, раскрывается бездна внутреннего интереса. Представьте себе, например, что три четверти уроков по Закону Божию идет на непосредственное, непрерывное чтение Библии, Евангелия, апостольских посланий, жития святых и круга разного рода богослужений. Неужели ровно ничего нет любопытного в этой эпопее человеческого рода, которая называется христианством? Или по другому предмету — допустите, что "русский язык" состоял бы из непосредственного чтения великих авторов, артистов речи, из заучивания изящных образцов слова, декламации и сочинений. Неужели это не было бы сплошным праздников в классе? Предположите, что дети сами стали бы изучать русский язык, они бы шли именно по этой программе. Очень много читали бы, выписывали бы любимые стихотворения, заучивали бы их наизусть, декламировали бы и сами пытались бы сочинять нечто подобное. Вот естественный метод, который должна принять и школа как самый производительный. Математика могла бы состоять сплошь из задач, и это не только секрет сделать эту группу предметов легкой и интересной, но и единственный, как мне кажется, способ усвоить их прочно, навсегда. География и история по характеру своему суть энциклопедии знания, и тут чтение источников и наглядное ознакомление могло бы сделать уроки этих предметов прямо увлекательными. Что касается языков, единственно целесообразный — это так называемый "натуральный" метод, употребляемый всюду, где действительно хотят научить детей языку, например, в женских институтах или в школах на инородческих окраинах. С самого начала тут дают возможность детям слышать живой язык и говорить на нем. Как ходить учатся без теории, одною практикой, так и говорить. В две зимы латышские мальчишки выучиваются говорить по-русски настолько, что с ними можно говорить о чем угодно, и русские книги им доступны. Я глубоко убежден, что без реформы школы в этом центральном отношении все усилия министерства будут напрасны. Теперешняя школа не психологична, она идет против природы, она истощает душу учеников, вместо того чтобы развивать ее. Школа схоластична и скучна: отвлеченность предметов принуждает учеников быть праздными в стенах самой школы, а праздность принуждает их быть распущенными. Что уж говорить о дисциплине? Истинная дисциплина — интересный труд, и пока школа не дает возможности ученику работать во время уроков, класс останется маленьким бедламом, палатою несовершеннолетних психопатов, изнывающих от тоски. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., Издание М.О. Меньшикова. 1903.
Михаил Осипович Меньшиков (1859-1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.
| ||
|