М.О. Меньшиков
Когда мы все узнаем

Величайший из философов не стремился знать все. Он хотел познать только самого себя и кончил конфузным выводом: «Я знаю одно — что ничего не знаю». Тщета познания заставляла великие умы дополнять неизвестное воображением. Не зная отгадки мира, предполагали, что «задача решена», и строили более или менее глубокие построения, характеризующие не столько мир, сколько человеческую душу. Создавали нечто божественное и внушали, что оно необходимо. Народы верили — и жили счастливо, поскольку счастье зависит от знания.

— От чего же иного оно зависит? — усмехнется криво иной интеллигент, слепо уверовавший в идола, природы которого не понимает.

— Счастье,— отвечу я,— зависит от многих причин: от здоровья духа и тела, от накопленной, а не растраченной предками нервной силы, от правильно поставленного труда, от красоты природы и красоты окружающей человеческой жизни. Счастье зависит также от необходимого знания и необходимого неведения.

— То есть, от необходимого невежества? — переспросит интеллигент.

— Так точно,— отвечу я.

Есть род безусловно необходимого невежества, которое столь же важно, как необходимое познание. Не знать ничего дурного, что сталкивает человека с правильного пути жизни — огромная выгода. Всякое знание есть в то же время внушение. Знания пороков суть опасные соблазны. Не знать тех ощущений, которые таятся на дне страстей, значит не быть под влиянием глубоко вредных сил. Следует оберегать детей и народы от прикосновения к разрушительным явлениям. Оберегаете же вы весенние всходы от заморозков? Защищаете же вы цветник от северного ветра? Человечество не менее нежно, чем флора и фауна. Оно нуждается в строгой охране от той стороны действительности, которая дышит смертью.

В древности, в патриархальном быту, когда аристократия пасла народы, были выработаны разумные приемы человеководства, и в числе их было известное невежество. Религия и наука делились на два рода: высшее познание было предоставлено только избранным и оно было тайным. Огромное большинство народное пользовалось ограниченным кругом знаний. По древнейшей вавилонской легенде, вошедшей в Библию, первобытный человек наслаждался райским счастьем, пока не вкусил от древа познания. Первородный грех по этой легенде заключается в любопытстве, в раскрытии наготы природы, в обнаружении той пустоты, которая скрывается за завесой Изиды. Знание опустошает мир в самых поэтических, т.е. самых дорогих представлениях о нем. Знание абсолютное, по-видимому, недоступно. Может быть, оно было бы в силах восстановить все, созданное воображением, но пока оно относительно, оно только разрушает. Пока вы смотрите на природу детскими, невежественными глазами, она прекрасна. Неизвестно почему, она обращена к нам пленительною стороной,— может быть потому, что сознание человеческое сто тысяч лет сплеталось именно с этой стороной действительности, и образ природы вошел в состав нашей души. Но знание утверждает, что эта видимая красота — ложь. На самом деле нет ни времени, ни пространства, ни цветов, ни красок, ни материальных форм. Все это — иллюзия человеческого духа. Она вызвана слепою игрою каких-то неизвестных деятелей, атомов, ионов, электронов... Вы влюблены в бесконечно милое лицо ребенка или женщины, но знание обнажает перед вами под румянцем щек простую кожу, вроде той, из которой шьют перчатки, под кожей — слой жира, затем кровавые мышцы, артерии, вены, нервы, кости... Разложите точным знанием всякий любимый предмет на его элементы, и он покажется вам безобразным. Проследите точным знанием историю любимого блюда в вашем желудке и представьте, сколько отбросов вы принимаете, как лакомство. Проследите историю удобрения земли и произрастания хлеба, проследите, из сока каких червей и букашек составлено мясо дичи, и ваше воображение непременно будет несколько отравлено этим «знанием». Все, что вы принимаете непосредственно, с наивным чувством животного или ребенка, дает вам чистое счастье или чисто несчастье. Знание же делает все явления бесконечно сложными — смешанными и нечистыми. Вот почему прав был Экклесиаст, твердивший, что умножая знания, мы умножаем скорбь. Пастыри народов знали ограниченную природу человека. Они были глубоко убеждены, что познание абсолютное недоступно, а относительное вводит анархию в слабые умы. Они отлично знали, что мир между людьми невозможен без известного единодушия и без веры в счастье. И они нарочно устраивали систему постоянного гипноза, непрерывного внушения некоторых идей — координат, на которых строилась общая любовь народа. Знание как будто открыло жрецам пустоту природы. Они взяли на себя нести гнет этой пустоты, а для народа наполнили ее божеством. Кто знает, может быть, в тончайшем постижении они и действительно видели Бога. Обман это был или не обман, но жрецы создали религиозный культ, т.е. не какое-нибудь анархическое, а благородное отношение к природе. Жрецы теми или иными средствами заставляли народ чувствовать мировую душу и сливаться с ней в возвышеннейших волнениях. Воины установили героический культ, систему представлений о человеческом величии и благородстве. Мудрецы установили патриархальный культ, систему дисциплины семейной и государственной. Поэты все это воспели, окружили волшебными звуками и ароматами, сделали священным и любимым. В конце-концов на клочке грязи, именуемом землею, можно стало жить счастливо. Посмотрите, как блаженны, несмотря на кромешную борьбу за существование, все существа девственной, не тронутой человеком природы. Когда любопытство человека обуздано культурой, т.е. системой разных, названных выше, культов, устанавливается равновесие, жизнь торжествует над смертью. Плохая школа выводит человечество из этого равновесия. Она выводит человека из всех культов, освобождая скверное обезьянье любопытство и с ним — первородный грех.

— Нельзя убивать человека! — гремела заповедь нескольких тысячелетий.— А почему нельзя? — спрашивает человек-обезьяна.— Оно интересно, как это убивают людей, и что чувствуешь в это время. На основании подобного любопытства на днях денщик в Усть-Двинске убил своего барина-офицера, барыню и барынину мать. Решительно никаких причин не было для преступления. Просто денщик был из молодых парней, прошедших плохую школу. Он, видите ли, «не верил в Бога» и все ходил хмурым, недовольным. Выпал бедняга из всех культов и всякой культуры, остался один со своим животным любопытством, раздраженный на все и мрачный. Не остановила анархиста поэзия обстановки: офицер был только что произведенный, молоденький, и жена — молоденькая, и сидела она в момент убийства над люлькой трехмесячного ребенка. Не остановила старость старухи — одним и тем же топором всех прикончил, обшарил бедную квартиру и ушел бродяжить.— «Нельзя воровать!» — гремела заповедь. А почему нельзя? Ан, можно! И вот освободившие свое любопытство из-под власти культов человеки-обезьяны начинают играть свою трагическую роль в нашей цивилизации. Христианские страны стонут от ужасающего подъема преступности. Но что такое преступность? И в момент первого греха — когда праматерь нежной рукой сорвала ненужное Богу яблоко, и теперь во всяком преступлении главный двигатель любопытство. Преступить значить переступить запретную черту. Цивилизация системой культов навела немногие, но твердые черты, те грани, которые должны быть непереходимыми. Плохая школа разрушает культы и стирает заповеди.— «Шагай! Чего тут»,— говорят герои Горького, все, заметьте, грамотные, все более или менее начитанные и философствующие, как их автор. «Человек — гнида, щелкнул — и нет его». Как бы вторя этому подземному гулу подымающейся анархии, декадентствующая интеллигенция объявляет, что отныне нет греха. «Если хочешь, иди, согреши!» — великодушно заявляет господин Мережковский:

Мы для новой красоты
Нарушаем все законы.
Преступаем все черты...

Когда-то боги, победив титанов. Придавили их огнедышащими горами. Не титаны опасны богам, а пигмеи. Не опасна для человечества героическая любознательность гениальных людей: «гений и злодейство — вещи несовместные». Опасно пошлое любопытство людей бездарных, раздраженное плохою школой, разнузданное теми опасными видами знания, которое когда-то пряталось культурой. Любознательность обращена на творчество, любопытство всего чаще — на разрушение. Стройте школы, стройте сотни тысяч школ с бездарными учителями, бездарными программами, бездарным полчищем учеников! В поисках за любознательностью раздражайте праздное любопытство, достаточное для того, чтобы сказать «нет» и слишком бессильное, чтобы сказать «да». Конец не замедлит...

Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.