| ||
|
На днях ко мне приехал еще один трезвенник и поклонник братца Иоанна. По наружности мастеровой, но хорошо одетый, приличный, с тихими и благочестивыми манерами. Умоляет заступиться за них в печати. Клянется, что они оклеветаны, что они вовсе не хлысты и никакие не сектанты, что они самые верные из верных сынов церкви Божией и никуда, решительно никуда, не хотят уйти, ни в какую ересь, ни в какой раскол. Рассказал он мне о разговоре шести представителей трезвенников в Александро-Невской лавре с епископом нарвским Никандром, протоиереями и священниками. Нет, говорим, «владыка честный, мы не еретики и отлучать нас от святой матери нашей церкви не за что. Мало того: если отрубите нам головы, то и головы наши покатятся к церкви же. А что требования священников не читать слова Божия и не толковать его, как умеем, мы выполнить не можем. На то ли Христос приходил, чтобы мы не слушали Его и не старались отворить для Него двери сердца?». — Что ж,— говорю,— может быть, вы, Никандр? Ответил так: «То, что вы трезвенники и вина не пьете ни капли — это, говорит, хорошо. То, что табак бросили курить — и это хорошо. То, что бросили мясо есть и в пост, и в мясоед — тоже хорошо, я сам не ем мяса. Одно не хорошо: смирения у вас христианского нет. Гордыня обуяла. Хотите быть выше отцов ваших духовных. Умствуете больно». — Что ж,— говорю,— может быть, вы и в самом деле умствуете напрасно? Не станет же вас духовенство гнать и преследовать без всякой вины! — То-то же и есть, что совсем безвинно. Мы и в церковь ходим, как никто из православных, аккуратно, ни одной службы не пропустим. Слушаем и слово Божие, и исповедуемся, и приобщаемся... — Так в чем же тогда гонение? — А в том, что не дают исповеди. Пошел я к священнику, тот спрашивает: пьянствуешь? — Никак нет,— говорю,— я трезвенник.— Какой трезвенник? — спрашивает.— А братца Иоанна. Был я хулиган и пьяница, а теперь милостью Божией спасен от этого зла. Как услышал он про братца Иоанна, так и прогнал меня: ни исповеди тебе, говорит, не будет, ни причастия: ты хлыст, еретик. А я, видит Христос Спаситель, как и все мы, от всякой ереси чисты, все их проклинаем, одной православной апостольской веры держимся. Вроде как духоборы. — Эге,— подумал я,— вроде как духоборы... С духоборческим учением я давно знаком. Когда-то беседовал не раз и с Петром Веригиным, и с другими выдающимися духоборами. Трудно вообразить себе нечто более сумбурное и запутанное, смесь мистического библеизма с христианством, рациональной натур-философии и религиозной поэзии. Духоборчество в смысле системы — бред, но бред экстатический, полный пламени и блеска первых дней христианства, тех дней, когда огненные языки сходили на вдохновенные головы верных. Никогда я не видел людей, менее отдающих себе отчет в формулах, какие они произносят, и более великих в нравственном чувстве. Простые мужики из Закавказья, правда, богатырской породы, но до такой степени переработанные религиозным чувством, что я невольно думал о них — вот настоящая народная аристократия! Пусть они после жестоких мучений были изгнаны с родины, как безумцы, все же это лучшее, чем мог создать некультурный народ наш в глубинах своего духа. И на верхах общества: попробуй-ка дворяне держать себя истинными дворянами, во всем трагизме рыцарских заветов, пожалуй, тоже дело окончилось бы мученичеством и изгнанием... Я попросил своего собеседника рассказать, как он сделался трезвенником. В самом деле, мы находимся перед каким-то чудом, и нельзя же закрывать глаза на то, что десятки тысяч народа умеют найти выход из пьяного омута. Дело простое,— сказал трезвенник.— Я был, скажу вам, самый последний пьяница и хулиган: все, что зарабатывал, пропивал дочиста. И жена моя была такая же пьяница, да вдобавок проститутка. Худо мы жили. Бил я ее чем попало; расходились и опять сходились. Наконец, взяло меня такое чувство: надо убить ее. Ну, как же убить — страшно все-таки. Пошел я к попу каяться: знаете, у Варшавского вокзала. Говорю, батюшка, так и так, хочу убить жену. «Нельзя, говорит, этого, тебя дьявол смущает. Вот тебе епитимья, бей сорок поклонов». Взяло меня сомнение.— Что ж, говорю, батюшка, то ли мне молиться при поклонах, то ли поклоны считать? «Считай,— говорит,— поклоны».— Так из этого дела, говорю, ничего не выйдет. Я к вам, батюшка, пришел серьезно. Вы подумайте хорошенько, вы спасите меня, если можете, от греха. Заплакал священник и говорит мне: «Чудак ты! Как я тебя спасу от греха, когда сам грешный? Ты скверно живешь с женкой, и я скверно живу со своей... Будем молиться Богу, авось он, милосердный, спасет». Этак мы каемся друг другу, и плачем, и молимся, и что ж вы думаете — как будто от груди отлегло. Записался я не пить и крепиться начал. Но все еще было худо, и опять сбивался на дурное, пока не послушал братца Иоанна. Тот помолился за меня, грешного, и за жену мою, и молитва его дошла до Господа. Вот уже двенадцать лет мы оба с женой трезвые и живем мирно, как следует... — И много таких, как вы? — Да так много, что и не счесть. Одних маленьких, с ладонь величиной, записок братцу «помолись, мол, за таких-то рабов Божиих, чтобы отрезветь» в прошлом году вывезли на нескольких подводах на фабрику. Тысяч, почитай, двести будет в Петербурге, которые слышали братца и уверовали в чистую жизнь. У нас на Вырице несколько тысяч живут — и никогда не услышите слова срамного. Никакого шума и гама, единственное развлечение — псалмы попеть или слова Божия послушать, потолковать о божественном... Из этих слов мне показалось, что трезвенники братца Иоанна смахивают на баптистов, которых я наблюдал и которые внушают мне отвращение. Не люблю я сектантской узости, их книжной черствости, их ханжеского самомнения и ненависти к историческому православию. Поэтому я спросил моего собеседника: не утаиваете ли вы от меня правды? Действительно ли вы не враги Церкви? Что вы расходитесь с духовенством — это еще неизвестно, чей грех, и скорее духовенства, нежели ваш. Если стадо отходит от пастуха, явно, что это плохой пастух. Но правда ли, что вы во всем согласны с учением Христа и апостолов? Трезвенник торжественно уверил, что правда. — В таком случае, добивайтесь, говорю, законных прав. Нынче никто не может лишить вас возможности молиться и веровать, как вам угодно, лишь бы не было чего-нибудь преступного. Ни хлыстовщины, ни скопчества правительство не потерпит, а все остальное дозволено. Трезвенник вручил мне пачку копий с прошений в разные высокопоставленные учреждения — немое доказательство бесплодности моего совета. «Добивайтесь законных прав» — легко сказать. Но если всюду встречаешь мертвое равнодушие и даже нежелание выслушать? Если религиозная нужда и нужда нравственная так чужды, так непонятны в высоких канцеляриях, то что значит «добиваться прав»? Я еще не рассмотрел прошений и других документов трезвенников и пока еще не чувствую, что совсем понимаю это движение. Чем-то кустарным в религии, чем-то первобытным от него отдает, но необыкновенно свежим и чистым. Одна эта деталь — несколько возов записочек с воплями из глубины народа: «помолись, братец, чтобы отрезветь рабу Божиему такому-то» — разве не трогательна? Все мы думаем, что простой народ рвется к водке, к срамословию, к хулиганству, к скотоподобной жизни. Но тут вы видите, что множество людей, попав в омут, рвутся обратно и, захлебываясь в водке и уже совсем погибая в когтях дьявола, кричат: «Спасите!» Обращаются к старой матери Церкви: «Спаси!» Обращаются к духовенству: «Помоги!» Обращаются, наконец, к своему же брату, народному праведнику, малограмотному апостолу: «Помолись за меня, авось Господь услышит!» Не знаю, как вы судите об этом, но это народное движение мне кажется глубоко жалостным. Оно гораздо интереснее водочной казенной монополии, и если бы блаженнейший патриарх и судья вселенной заглянул к трезвенникам, он нашел бы нечто такое, что утешило бы его сердце... Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|