М.О. Меньшиков
Левая наука

На главную

Произведения М.О. Меньшикова



3 января, 1908

Если бы до падения Порт-Артура генерал Куропаткин настоял на удалении господ Стесселя и Фока, знаменитая оборона, а вместе с нею и война не окончилась бы, может быть, бесславной сдачей. Наша государственная школа, осаждаемая революцией, играет в системе внутренней воины роль более важную, чем Порт-Артур. Состоявшееся на днях увольнение господ Кауфмана и Герасимова будет встречено скрежетом зубовным со стороны осады и с облегченным вздохом со стороны близкой к отчаянию обороны. Удастся ли почтенному г. Шварцу быть Кондратенко нашей школы, гадать не время. Многое зависит от удачного выбора его ближайших помощников и вообще от неустанного внимания власти к ведомству, столь нагло захваченному смутой.

В первые дни новой деятельности господина Шварца важно установить, что его назначение — только начало серьезной борьбы за школу. Потребуются громадные усилия и, может быть, очень большие жертвы, чтобы отбросить наконец бунт от порога школы. С бестрепетным мужеством власть наша от лица нации должна взять на себя этот долг, памятуя, что в истории народа внутренние войны столь же тяжелы и необходимы, как и внешние, и что проигрывать их нельзя.

Самое трудное в данном вопросе то, что разгром школы идет сверху. Правительству приходится сражаться на своей же территории, в своих, захваченных врагом стенах. То, что на самые высокие посты в ведомстве просвещения проникают «сознательные товарищи», доказывает, что первая линия обороны школы была уже почти взята кадетами. Патриотам злосчастного ведомства приходилось прятаться за своего рода «китайской стенкой». Всего затруднительнее то, что власть встречает тайных революционеров среди превосходительных звездоносцев, попечителей, ректоров, профессоров, директоров — людей сановных, казалось бы, заслуженных, как будто серьезных. Чрезвычайно трудно привыкнуть к мысли, что на взгляд весьма сановные люди бывают весьма легкомысленными, что за декорацией лент и титулов скрывается та же наша обывательская пустота, то же порабощение моде, та же зависимость от внушений презреннейшей части печати. Власть рассчитывает, что самые образованные, самые заслуженные люди одновременно и самые рассудительные люди, но это печальная ошибка. И образованность, и заслуга у нас предмет широкой фальсификации. Впрочем, как ученая степень не спасает от инфлюэнцы, так ни один диплом не защитит вас от умственных поветрий, если вы по натуре своей расположены к ним. Наша интеллигенция вообще и профессора в частности сейчас во власти скверной политической заразы, и эта зараза предается именно сверху вниз.

Отвратительна наша средняя школа, плоха и низшая, но первоначальный «контагий», гнойник общего воспаления следует искать в высшей школе. Она подает книзу пагубный пример, она развращает более юную молодежь, она вводит гнусные обычаи безделья и дерзости в свои приготовительные заведения. Отпор смуты надо начинать с ближайших позиций к власти. Прежде всего, почистив высшую бюрократию, следует энергически почистить профессуру, выбросив без всякой жалости тех ректоров, деканов, профессоров, что под флагом чуждого им просвещения превращают высшие школы в якобинские клубы. Пора положить конец двум революционным явлениям в самом сердце этого ведомства: так называемому академическому союзу профессоров и так называемой автономии высшей школы. Приходится говорить о «так называемых» вещах, ибо трудно подыскать пример более бесцеремонной подделки, чем в данном случае. Так называемый академический союз есть просто союз профессоров-революционеров, как недавно союз рабочих был союзом рабочих-революционеров, союз инженеров — был союзом инженеров-бунтарей и т.д. В эпоху Хрусталева-Носаря, когда революция выстраивала свои батальоны, вся интеллигенция, захваченная смутой, спешила записаться в союзы, центральным органом которых намечался Союз Союзов. К числу наиболее живучих и тайно действующих до сих пор организаций этого рода принадлежит и профессорский союз. Это сообщество «левых» университетских людей, более или менее захватным правом укрепившихся в высшей школе и применяющих самый жестокий бойкот относительно «правых» своих товарищей. В течение нескольких лет профессорские коллегии всюду у нас пополнялись только красными товарищами. Ученые патриотического склада, хотя бы умеренной и даже нейтральной тактики, усиленно выживались. Местами они изгонялись с кафедр при содействии не только студенческой молодежи, но и уличной толпы. Опасность положения высшей школы сейчас в том, что она во власти профессоров-революционеров, которые в императорских учреждениях на казенный счет проделывают буквально то же самое, что депутаты первых наших парламентов в Таврическом дворце. Наука служит у них лишь ширмами; в лучшем случае она служит канвою для узоров политической болтовни. О чем бы речь ни шла, большинство профессоров клонит к «разрушению Карфагена». В Петербурге до сих пор есть профессора, которые переняли даже митинговый жаргон и обращаются к студентам не иначе, как с титулом «товарищи». При благосклонном попустительстве (часто — содействии) профессоров грубо-невежественные, только что соскочившие с гимназических скамеек студенты организуются в республики со своим сенатом в лице совета старост, со своим форумом — в виде сходок, с системой шумных выборов, агитаций и т.п. Никому не бросается в глаза странность факта, что в «самодержавной» по титулу монархии, в самой столице допущены почти независимые от государства республики, численностью больше Андорры и Сан-Марино.

Еще весною 1905 года роль «левых» профессоров в разгроме школы до того была очевидна, что особое совещание министров поставило профессорам ультиматум: если беспорядки возобновятся осенью в высших школах, последние будут закрыты и преподаватели их будут уволены. К сожалению, как это у нас бывает часто, вслед за решительной угрозой угрожавшая власть почти тотчас же сама капитулировала. Не дождавшись осени, правительство вдруг дало автономию, т.е. окончательно сдало высшую школу левому профессорскому блоку. «Намерения» власти, конечно, были и в этом случае самые благие. Как это ни невероятно, идея автономии, как говорят, была поддержана не кем иным, как покойным Треповым: яркий пример искреннего ослеплению людей власти. Пользуясь этим чудесным ослеплением (Quern Deus vult perdere и пр.), кадетская осада приготовилась совсем спустить государственный флаг над школой. Едва назначенный министром просвещения граф Н.И. Толстой поспешил созвать на совещание под своим председательством тех же левых профессоров для выработки нового университетского устава. Проект выработали, перевели на иностранный язык и разослали в высшую законодательную нашу инстанцию, т.е. за границу. У нас и прежде школьные реформы сопровождались справками у немцев. У немцев же была заимствована организация и университетов, насколько вообще возможно обезьянничанье в области тех явлений, что за границей слагались органически, веками. Идея учебной автономии тоже похищена, конечно, у немцев. Но у нас не хватило таланта ни для творчества, ни для добросовестного подражания. Сообразно с менявшимися настроениями власти издавались уставы и временные правила, то дававшие университетам почти полную автономию, то отбиравшие ее назад. В революционные 60-е годы университеты были отданы в бесконтрольное хозяйничанье профессорским комиссиям. В результате получился упадок науки и подъем политического брожения в школе. К эпохе, завершившейся цареубийством 1 марта, высшие школы уже были главными лагерями революции.

Университетский устав 1884 года, во многом очень несовершенный, пытался отстоять университеты для науки, но слабовластие плохих министров повело к тому, что правительственный контроль над школой свели на нет. Уже тогда, до революции, благодаря прогрессивному параличу власти в высшие школы набился революционный состав преподавателей. Вспомните громкое постановление совета киевского политехникума или еще более громкую резолюция «342 ученых». В этих и тому подобных революционных актах поражала с одной стороны явная фальсификация учености: действительные ученые тонули в необозримом море совершенно ничтожных, бездарнейших имен. Среди них каждый мог указать массу людей, получивших свои дипломы и степени не за знания, а за «направление». Именно этой столь мало научной и насквозь политической толпе через ее представителей граф Толстой предложил выработать новый проект устава. Ну, и выработали его, вышла одна прелесть. Новый проект устава совершенно устраняет государственную власть в вопросе назначения профессоров. Правда, согласно ст. 92 проекта лица, избранные советом на должность профессора, представляются на утверждение министра, но в примечании к той же статье оговорено, что министр не может не утвердить профессора иначе, как лишь в случае нарушения «формальных требований устава». При том отказ министра непременно должен быть «мотивирован». Стало быть роль государственной власти в высшей школе сводится лишь к обеспечению канцелярских формальностей. Входить в вопрос по существу, разбирать, например, степень подготовленности профессора, его таланта, его нравственных свойств и политического поведения министр не может. Заведомый агитатор, грубо невежественный в своей науке, человек, взявший кафедру для ненаучных целей, должен быть утвержден министром, если совет его единомышленников проделает процедуру избрания по правилам устава. Что факультетские единомышленники иногда подбираются невысокого разбора, показали факты университетской жизни той же осени 1905 года. Профессора кое-где получили гонорар, внесенный студентами, хотя занятий вовсе не было и хотя семестр студентам зачтен быть не мог. Тут дело уже пахнет прямо коллективным воровством — в высоком обществе «342 ученых».

Публика, простодушное правительство и отчасти верховная власть, которой нельзя же «все знать и никому не верить», вводятся в грубейшее заблуждение, будто проектируемая автономия профессоров принята опытом просвещенной Европы. Именно в данном случае экс-министр граф Толстой с левыми учеными пошли гораздо дальше европейского опыта и сочинили нечто сверх-республиканское. В Германии, гордящейся университетами своими, профессора назначаются не советами, а правительствами отдельных государств. Университетам предоставлено только право рекомендовать своих кандидатов, не более. Случается, и при том нередко, что ни один из трех предложенных факультетом кандидатов не получает должности профессора. В Пруссии например, в XIX столетии число профессоров, назначенных помимо факультетов, достигало для юридического 20 %, медицинского — 21 % и богословского — 32%. Иные знаменитые профессора — вроде И. Миллера и Гельмгольца — были назначены помимо факультета. В Австрии университеты предлагают правительству трех кандидатов, во Франции — двух. Но то же право предложения предоставлено и высшему совету при министерстве. Министр, однако, может остановить свой выбор и на другом кандидате. В Италии университету не предоставлено даже права рекомендации профессоров. Кафедры замещаются по конкурсу, объявленному от министерства, причем результаты его оцениваются особой правительственной комиссией, составленной министерством из лиц, избранных факультетами из наиболее выдающихся ученых. В Голландии хотя университетам дано право рекомендации кандидатов, но от особой комиссии кураторов зависит, довести эту рекомендацию до сведения правительства или нет. Из этого видно, что в наиболее просвещенной Европе нет и помину об отказе власти в столь важном деле, как организация высшего учительского сословия. «Назначение профессоров правительством — прямая необходимость,— говорит Паульсен («Германские университеты»).— Это — право правительства. Государство учреждает должности и оплачивает их, ему же, стало быть, принадлежит право и назначения на них... Назначение профессоров по выбору факультетов несомненно открыло бы простор разным вредным влияниям, кастовому и кружковому духу, разным интригам и закулисным влияниям». Так смотрят на этот пункт университетской автономии в стране, где она возникла, в стране спокойной и сильной. У нас же — при всеобщей анархии — пытаются совсем бросить школу на произвол книжных теоретиков, только что расписавшихся в своей ненависти к государству.

Вот, мне кажется, первая задача новой учебной власти: провести не откладывая уставы высшей школы, возвращающие правительству не только наблюдение, но и высшее управление школой. Преследуя фальсификацию пищевых продуктов, власть не может отказаться от борьбы с умственной отравой, вносимой школой. Как бы это ни было неприятно господам лжеученым, которым, по бездарности их, слишком скучно заниматься наукой и куда любезнее бунтовать молодежь, им все-таки нужно уйти из храма, где они торгуют, и перенести свои операции куда-нибудь подальше. Пора вывести из жизни это глупое явление: «левые профессора», «левые студенты». Что это, в самом деле, за левая химия или правая ботаника? Если сказать: «левый музыкант» или «правый скульптор» — бессмыслица, то как мириться с той же бессмыслицей в высшей школе? Наука должна быть для науки, искусство — для искусства. Лишь при этом условии они могут быть чем-нибудь для родины и для человечества. Это нужно не только установить, но и отстоять.


Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.


На главную

Произведения М.О. Меньшикова

Монастыри и храмы Северо-запада