| ||
|
30 октября, 1910 Судьба так решила, что под самый день 40-летнего юбилея митрополита Антония в судебной палате рассматривалось дело богослова Митрофана Успенского, бросающее яркий свет на самые внутренние задворки духовного ведомства. На этом вопиющем деле стоит остановиться. Пройти мимо него со вздохом фарисея: «Благодарю тебя, Боже, что я не похож на этого мытаря!» — не должен ни один представитель церкви, особенно из власть имущих. Судился не совсем заурядный преступник, каких в духовенстве не меньше, чем в других сословиях. Судился молодой человек из верхнего слоя духовенства, близкого к правящей иерархии, сын протоиерея, богослов с академическим образованием. Хотя и не сидели на скамье подсудимых, но подлежали всей тяжести нравственного осуждения и те иеромонахи Александро-Невской лавры, Вениамин, Амвросий, Порфирий, которые были собутыльниками и сотрапезниками только что кончившего курс студента. Он пьянствовал, играл в карты, растратил казенные деньги; все это очень скверно и дает жалкую характеристику молодому богослову. Очевидно, религиозное (якобы) семинарское и академическое воспитание дало тут, как часто случается, обратные результаты. Но неизмеримо гадостнее то обстоятельство, что втягивали Успенского в эту беспутную жизнь не кто иной, как старцы знаменитой лавры, да не простые монахи, а имеющие священный сан. «Игра,— говорит судебный отчет,— происходила часто в кельях Александро-Невской лавры», т.е. всего лишь в нескольких саженях от покоев преосвященного ректора и высокопреосвященного митрополита, первоприсутствующего Святейшего Синода. За столь благочестивыми с виду стенами этого богатейшего монастыря засвидетельствованы нравы, напоминающие игорный дом. Тут собирались отставные полицейские пристава — люди, как известно, с большими благоприобретенными состояниями. В числе игроков названа и одна какая-то вдова действительного статского советника Бурцева, стало быть, у святых отцов в кельях вечернею порою допускались и женщины. «Сначала игра шла небольшая, играли в стуколку, потом ужинали. Успенский напивался, и затем играли уже очень крупно в «21». Пьяного Успенского обыгрывали, подбодряли к дальнейшей игре, говоря, что в казенном сундуке денег еще много, и он всегда успеет отыграться. В этой компании Успенский был одним из многих пострадавших лиц — так же безжалостно был обыгран его товарищ по академии, только что назначенный псаломщиком в одну из заграничных церквей и проигравший в лавре все прогонные деньги». Что это было в своем роде княжество Монако на Невском проспекте, показывает трагический финал одного из игроков: в отчете глухо сказано, что иеромонах Порфирий впоследствии застрелился. Игра шла целыми ночами, и в данном случае для Митрофана Успенского окончилась только тогда, когда весь вверенный ему казенный сундук духовной академии был опустошен дочиста. Проигравшись, Успенский бежал из Петербурга и затем, попав (через четыре года) на скамью подсудимых, отговаривался тем, что он — наследственный алкоголик. Точно все наследственные алкоголики непременно в то же время игроки и воры. Так как мы живем в эпоху, когда общество настроено на анархический лад и всех тянет оправдывать преступления, то и суд присудил Успенского к легчайшему из наказаний. Вместо пяти лет арестантских рот молодой богослов посидит только год с небольшим в тюрьме. Снисхождение палаты, мне кажется, объясняется еще и тем, что растратчик казенных денег сам явился жертвой — жертвой распутной и бесчестной шайки, свившей гнездо в стенах монастыря. Очевидно, на молодого человека вели правильную охоту. Его систематически спаивали. Может быть, подметив его наследственный порок, Успенского нарочно пристроили прямо со школьной скамьи экономом академии. В распоряжении эконома могли бывать десятки тысяч казенных денег. Так как исследованию суда подлежала только растрата этих денег, а не быт и нравы александро-невских монахов, то из судебного отчета не видно: как долго в монастыре процветала азартная игра и прекратилась ли она с бегством Успенского? Ничего нет невероятного, что игорный притон в кельях, где можно встретить отставных полицейских и вдовствующих генеральш, действует и до сих пор. Чтобы, в самом деле, могло этому помешать? Хозяева лавры? Но из судебного процесса выяснилось, что именно эта помеха блистательно отсутствовала. Ни преосвященный Сергий, ныне архиепископ финляндский, ни первоприсутствующий митрополит не знали и не ведали, что происходит под священной крышей вверенных им учреждений. Очевидно, так вообще повелось у нас, что хозяйское око в монастырях, как в казенных ведомствах, заглядывает только в рапорты, и если на бумажке значится, что все благополучно, то и слава Богу. Ведь чистая случайность, что все это грязное дело выплыло на свет Божий. Растрату девяти тысяч казенных денег хотели было вначале свалить на революционную экспроприацию, но провинившийся богослов все-таки не до того пал, чтобы одну мерзость покрывать другой. В судебном отчете сквозит обычная у нас попытка «замять дело», т.е. покрыть как-нибудь растрату и дело с концом. Зачем, в самом деле, выносить сор из избы, столь с виду благолепной и благочестивой? Так бы, вероятно, дело и кануло в воду в доброе старое время, но мы живем в недоброе время. Слух о гнусном безобразии в стенах лавры проник в печать, и Святейший Синод имел достойное похвалы мужество отдать виновного под суд. Виновный осужден, но судились ли виновные, об этом история умалчивает. Открытие игорного притона у мощей святого Александра Невского, конечно, оскорбит сознание всех православных людей, оскорбит не менее глубоко, чем хулиганское ограбление чудотворных икон или стрельба в эти иконы из револьверов. То, что преступное сообщество было организовано иеромонахами, только усилит жгучую горечь кощунства. Но памятливые люди припомнят многое и другое, что касается Александро -Невской лавры и духовной академии той же эпохи. Нельзя не вспомнить, например, что из стен той же духовной академии, где высший надзор принадлежит митрополиту Антонию, вышло почти все «освободительное движение» в духовенстве. Если с одной стороны часть студентов-академистов погрязла в пьянстве по кельям иеромонахов, «ужинала» с дамами и проигрывалась в пух и прах, то другая часть студентов устраивала революционные митинги, забастовки и т.п. Из Петербургской духовной академии (эпохи ректорства митрополита Антония) вышел первый вождь рабочего бунта, поп Гапон. Из той же духовной академии вышел Григорий Петров, оттуда же вышел епископ Антонин, отказавшийся после 17 октября именовать Государя на ектениях «самодержавнейшим». Из той же академии вышел епископ Сергий, отслуживший (в качестве ректора семинарии) панихиду по лейтенанту Шмидту, который взбунтовал черноморский флот. В той же академии профессорствовал арх. Михаил, перешедший в раскол. Оттуда же вышла целая плеяда радикальных батюшек, записавшихся в известный обновленческий кружок. Петербургская духовная академия оказалась настоящим рассадником либеральных богословов-профессоров, которые, всосав нигилизм из гнилой петербургской почвы, разнесли его по многим семинариям и духовным академиям. Когда много лет тому назад один из молодых ученых духовной академии в Петербурге оказался бомбистом, то все думали, что это несчастная случайность, вроде занесенной откуда-то чумы. Но случайность состояла только в открытии, а не в самом явлении. Подспудное и подпольное, оно гнездилось в священных стенах издавна. Некоторым «прикосновенным» пришлось надевать рясу, чтобы маскировать себя от подозрений, и они невозбранно продолжали профессорствовать, кощунственно подшучивая над религией и исправно получая звезды и митры. Как я уже имел случай разъяснять читателю, трагедия русского православия разыгрывается не в низах народных, а в высшей богословской школе, преимущественно в петербургской. Сущность этой трагедии, как я понимаю, заключается в безверии того сословия, которое учит вере. Я говорю не о всех, конечно, иерархах и богословах наших — их всех я не знаю, я говорю о слишком распространенном типе, о либеральных батюшках и владыках. Их многие имеют возможность наблюдать, и я ссылаюсь на общее впечатление. Вместе с либеральными офицерами, которые отрицают войну и кричат против власти, вместе с либеральными юристами, которые выгораживают преступников, вместе с учителями, проповедующими отрицание всего, что до сих пор утверждала цивилизация, появился весьма распространенный тип и богословов, презирающих богословие. Кто почестнее из них, тот сразу, еще со школьной скамьи, уходит из духовенства, «удирает, куда глаза глядят», хотя бы в полицию, лишь бы не служить всевысочайшему Престолу Божию. Другие, похитрее, пристраиваются в духовном же ведомстве, но на штатские должности, и выслуживаются в штатские генералы. Третьи, совсем хитренькие, принимают монашество и со скоростью курьерского поезда мчатся в архиепископы и митрополиты. Только совсем бесхитростные, с инстинктом веры и того блаженства, какое дает горячая вера, идут старой дорогой, куда укажет Бог — в священники, в монахи. Но искренно верующие большой карьеры почти не делают. Вот в чем тяжелая драма церкви: извне все обстоит как будто благополучно, внутри же видишь крайнее неблагополучие, полное вымирание духа Христова. Неученая часть духовенства разлагается в бытовых пороках, вроде тех, что оглашены на процессе Митрофана Успенского. Ученая же часть духовенства разлагается в религиозном индифферентизме и в агностицизме. Можно ли говорить о народном православии, если апостольский класс наш упал столь низко? В течение полустолетия духовные академии и семинарии наши приготовляют в лице священников «интеллигентов», людей с интеллигентским, т.е. в корне своем языческим мировоззрением. Хоть бы из язычества-то брали хорошую, нравственную школу, например, стоицизм. О если бы, подобно некоторой части католического духовенства, наши батюшки были проникнуты стоическими началами! К глубокому сожалению, из светских и языческих стихий берут одно лишь извращенное эпикурейство и цинизм. Все еще облачаются в золотые ризы, все еще кадят и читают положенные по штату молитвы, но незаметно и нечаянно не только вернулись душой в язычество, но даже в язычестве-то идут в его подонки... Сорок лет службы в духовном ведомстве — большой срок, это эпоха не только в истории сословия, но и в истории народа. Я далек от мысли приписывать чудодейственное значение деятельности одного какого-нибудь человека, если это не из тех гениальных людей, что кажутся божественными посланниками. Митрополит Антоний во всех отношениях человек рядовой и к нему не могут быть предъявлены исключительные обвинения. Он служил, как служат все иерархи или как огромное большинство их. Цель их жизни — «благоденственное и мирное житие, здравие и спасение, и во всем благое поспешение», а затем хоть трава не расти. Головокружительный для простых смертных почет, почти патриарший престол, общее обеспеченное раз и навсегда поклонение, богатство, блеск и, как от римского папы, одно лишь требование — вести себя смирно. Государственность наша со времен Петра единственно чего требует от церкви, это чтобы она казалась существующей, но ничем не доказывала бытия своего. По замыслу апостолов церковь есть непрерывное действие, притом трагическое, до крестных мук, пока Слово Божие не переродит ветхую природу, не пересоздаст мир. А по замыслу выродившейся государственности церковь есть бездействие, невмешательство ни во что. Как ни могуча была восьмисотлетняя энергия веры, спаявшая дух народный и создавшая Россию, раздавленная инородной стихией, она поникла. И бытовой разврат среди нищего духовенства, и политический разврат его высших слоев суть следствия коренной причины — общего разложения церкви, остановить которое может только Бог. Спасительным чудом было бы, если бы Бог воскрес в священстве, и прежде всего в том избранном, что воссело «на седалище Моисея». В течение более чем столетия к высшему священству, как вообще к верхам бюрократии, идет отбор людей «удобных», сговорчивых, покладистых, прежде всего приличных по наружности и манерам, прежде всего «приятных». Вот эти-то «приятные» и сгубили церковь, как сгубили они и государство. Глубоко равнодушные к заветам церковного и государственного служения, омертвевшие к тайнам своего культа, к таинственным средствам власти, эти приятные господа высшим критерием совести ставят быть comme il faut. Они и школу — светскую и духовную — перестроили на этот приятный лад. Из военных академий, как и из духовных, стали выходить блестящие карьеристы, всего менее военные и как можно менее духовные. Дурным тоном в обществе считается принимать что-нибудь слишком всерьез, слишком трагически. Хорошим тоном считается, наоборот, ко всему относиться сдержанно, с охлажденной искренностью, с легким скептицизмом. И верхи военной иерархии, и верхи гражданской усвоили себе это милое равновесие души, когда ей «все равно». Как же было не заразиться тем же языческим эпикуреизмом и духовному генеральству? От митрополита Исидора осталось историческое, вполне достоверное признание, бросающее яркий свет на психологию теперешней церковной иерархии. «Чем вы объясняете, владыко, ваше столь редкое долголетие?» — спросили Исидора. «Тем, что я никогда ничего не принимал близко к сердцу» — отвечал умный старик. Не он один — все такие, или слишком уж подавляющее большинство таких. Разучившись любить Бога своего «всем сердцем своим, всею крепостию своею, всем помышлением своим», т.е. любить фанатически, преемники апостолов перестали быть духовенством и заражают своим бездушием народ. Ибо «ничего не принимать близко к сердцу» это значит поистине не иметь души, ни во что не верить! Спасти церковь от глубокого падения мог бы обратный подбор: подбор к верхам иерархии фанатиков веры, людей Древнего трагического благочестия, людей духовного подвига. Только такие могли бы еще раз охристианить оязыченное общество и духовно дичающий народ. P.S. В газете «Колокол» протоиерей М. Лисицын рассказывает обо мне целую кучу небылиц. Не тот ли это протоиерей М. Лисицын, что некогда забегал передо мной лисичкой со своими музыкальными сочинениями, где он вульгаризирует церковные напевы? Мое невнимание к его странному творчеству, казалось бы, не давало ему права писать неправду. Составляет безусловную неправду утверждение М. Лисицына, будто я бывший «толстовец», ученик и последователь яснополянского старца. Никогда я толстовцем не был. Я был и продолжаю быть глубоким почитателем художественных и нравственно-философских трудов Л.Н. Толстого, но там, где кончается красота его таланта, для меня кончается и истина его. Никогда я не разделял взглядов великого беллетриста на религию, государство, общество, брак, собственность, войну и многое другое, что входит в круг христианского анархизма Толстого. Никогда я не участвовал в толстовских колониях, не носил характерного мундира толстовцев, не вел их слишком строгого для меня образа жизни, а главное, сам никогда не считал себя толстовцем. Против приписываемой мне принадлежности к толстовству я уже более 10-ти лет назад протестовал в газете «Неделя» в полемике с П.П. Перцовым. Точно так же неправда, будто я «когда-то учился в духовной школе» и «ушел из семинарии в морское техническое училище». Никогда ни в семинарии, ни в какой духовной школе я не учился. Точно так же неправда, будто у меня «было призвание к морю», а теперь я «переменил море на перо». Все это глупейшее сочинительство протоирея М. Лисицына. Но самой грубой и оскорбительной неправдой является его утверждение, будто я питаю какую-то «злобу против церкви». Ни малейшей злобы против моей духовной матери и матери народа русского я не питаю, при веем расхождении с ней отношусь с глубокой почтительностью к ее древнему величию, в котором столько лучшей жизни человечества. Но я питаю не злобу, нет, а самое искреннее презрение к недостойным служителям церкви, что свои пороки прячут за ее подвиги, что умеют даже около мощей устраивать роскошные ужины с дамами и с азартной игрой, что умеют на счет доверчивого народа устраивать себе блистательное и безмятежное житие. С таким же презрением отношусь и к радикальным батюшкам, а также и к тем, что не могут трех слов сказать, чтобы не солгать четырежды. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|