| ||
|
3 марта, 1913 Патриарх антиохийский Григорий IV, гостящий в Петербурге, высказал, между прочим, одну старую, но великую мысль, которую следовало бы запомнить и правительству нашему, и народу: «Пьянство величайшее зло, с которым православию следует бороться всемерно». Патриарх Антиохии как преемник святых Петра и Павла почитается в православии «тринадцатым апостолом и судьей вселенной». Находясь теперь в главной столице православия (ибо по величине своей Россия — океан, а прочие православные страны — простые заливчики), блаженный первосвятитель мог бы лично удостовериться, как наша православная Империя борется с пьянством. Для этого не следовало, конечно, выходить на улицу в дни Масляной недели. Масленица — явный остаток язычества, празднование всех демонов, начиная с чревоугодия, блуда и винопития. Архивладыка, снисходительный к местным нравам, мог бы подумать, что после бесшабашного русского карнавала наступает Великий пост и что всего лучше выйти на улицу в первый понедельник рано, когда несется печальный перезвон колоколов, призывающий к покаянию, к сокрушению о грехах. В Петербурге мало церквей сравнительно с почти двухмиллионным населением. Прежде чем блаженнейший патриарх дошел бы до храма, он, наверно, встретил бы несколько винных лавок. И вот тут он увидел бы нечто замечательное, отчего сжалось бы его апостольское сердце... Длинные вереницы самого жалкого простонародья стоят перед порогом каждой винной лавки. Если она не открыта, то терпеливо ждут, дрожа от холода и кутаясь в отрепья, ждут полчаса и больше. Лица страшные, синие, испитые, у одного скула сворочена на сторону, у другого сквозь кровавый синяк едва видна щелка глаза. Видимо, масленичное бешенство сопровождалось дракой, тасканием друг друга за волосы, поломкой ребер. Ссорясь и толкаясь за места в хвосте, эти несчастные, наконец, проползают один за другим в дверь лавочки. Эта дверь, точно пасть чудовища, зевая, поглощает одного за другим. Выходят уже весело, с бутылочкой или целой бутылкой, и тут же, на морозе, дрожа от жадности, бьют ладонью о донышко, вытаскивают пробку пальцами и опрокидывают в рот: буль-буль-буль... Сразу выливают в горло стакан чайный или два стакана, сплевывают, закусывают корочкой. А иные без закуски. И сразу видишь, что человек уже вполпьяна. Лицо краснеет, широкая физиономия из отчаянной делается самоуверенной. Подымается смех. Начинается первая молитва дьяволу — трехэтажная мерзейшая русская брань, осквернение родных матерей. Видимо, водки пьяницам мало. Хочется еще, и рабочий люд, которому каждый грош дорог, начинает придумывать, где бы еще добыть двугривенный или полтинник... Тут же на улице иногда заводится торг: купи у меня сапоги! Зачем они мне? Даром отдаю! Сам платил девять рублей — бери за пять! Купи рубаху! Хорошая, женка шила! и пр., и пр. Блаженный патриарх мог бы видеть то, что всякий обыватель русский, встающий рано и бывающий на улице, не раз видел, как сравнительно прилично одетые люди, правда, полупьяные, уходят с какими-то темными людьми куда-то во двор или за угол и возвращаются уже в опорках, в отрепье... С колоколен слышен грустный звон, зовущий к покаянию. В церквах, почти пустынных, где больше нищих, чем молящихся, священник грустно читает: «Господи, Владыко живота моего!», а там, за стенами церкви, с раннего утра народ около винных лавок заряжается на целый день духом праздности, уныния, любоначалия и самого отвратительного празднословия. Патриарх, если он судья вселенной, увидел бы благочестивыми глазами, что у нас, в Империи православия, на самом деле исповедуются два культа, две народные веры, два богослужения, отрицающие друг друга: Богу и дьяволу. Он увидел бы, что оба поклонения имеют свой ритуал, свои молитвы, свое жертвоприношение, свои таинства, свое священство — и древнее, святое решительно вытесняется поганым. Народ уже несравненно охотнее идет в сверкающие и гремящие музыкой трактиры, нежели в храмы Божии. Народ уже неизмеримо больше жертвует в кассу кабаков, нежели в кассу церковных старост. Сравните тощие церковные сборы с семьюстами пятидесятью миллионами казенного сбора с питей. Еще раздается на «святой Руси» и колокольный звон, еще звучит в храмах перед редеющей толпой: «Пийте от нея вси», еще не заглохла христианская молитва в сердце людей, но уже очевидно и бесспорно господствует другая, бесовская вера, со страстью иного питья, с потерей рассудка, с бешенством всякой похоти, с разнузданием того апокалиптического зверя, который сидит в каждом человеке и борется с Христом. Патриарху Антиохии, может быть, незнакомому с системою наших неокладных сборов, вероятно, покажется всего более удивительным и печальным, что святая вера, принятая столь торжественно святым Владимиром, не защищается уже, как тогда, от дьявольского культа, а напротив. Сама православная государственность всем своим безмерным могуществом поддерживает винокурение, сама на казенный счет устраивает десятки тысяч мест распространения водки, содержит армию распространителей ее, хотя хорошо знает, что девять десятых преступлений совершается в народе на почве пьянства. Чем все это объяснить, блаженнейший патриарх, вероятно, затруднится себе ответить, как затрудняется дать на это вполне ясный ответ и вся Россия. Кстати, о пьянстве и трезвости. Несколько раз ко мне приезжали так называемые «трезвенники», последователи известного «братца Иоанна» или, как его иначе называют, «Иоанна Самарского», настоящая фамилия которого Чуриков. Трезвенники, очень чисто и даже нарядно одетые люди из простонародья, вполне приличные, с хорошими деревенскими манерами. Они убедительно просили вступиться за них, гонимых будто бы петербургским духовенством. Они просили меня приехать к ним на собеседования, послушать их «братца», увериться самолично, что ничему еретическому он не учит, увидеть воочию, какой любовью и благоговением он пользуется среди народа и как благотворно его религиозное влияние на петербургских хулиганов, пьяниц, людей, совершенно падших, находящихся на краю гибели. Я собирался поехать предпрошлым летом к ним на Петровский остров, собирался и прошлым летом, да так и не собрался. Мало ли есть глубоко интересных и, может быть, глубоко важных явлений, идущих в толщах общественных и народных? За всеми не угонишься, наконец, это не моя специальность — разъезжать и исследовать. Для этого существует особый класс писателей — господа репортеры, по-моему, счастливейшие люди из всей пишущей братии. Они все видят и все слышат, и если не лишены таланта, то могут ежедневно давать интереснейшие эскизы — тот род живописи, который иногда превосходит своей прелестью вполне законченное искусство. Не вторгаясь в чужую область, а главное — по лени и слабости здоровья, я лишаю себя удовольствия всюду ездить и на все глядеть собственными глазами. О «братце Иоанне» я слышал чрезвычайно много и лестного, и вздорного. Одни — слушатели и очевидцы — уверяли меня, что это истинный пророк народный, праведник, отмеченный духом Божиим. Уверяли, что его проповедь восхитительна и ничего ровно не имеет противоцерковного. Уверяли, что этот святой из самарских купчиков, малограмотный, пишущий каракулями, действительно совершает чудеса, т.е. молитвою своею изгоняет бесов, исцеляет вообще от болезней, и даже таких тяжких, не поддающихся лечению, каково запойное пьянство. Уверяли, что одною лишь силою евангельского слова этот «братец» вырывает тысячи и десятки тысяч опившихся и пропащих людей из пучины гибели, отрезвляет, укрощает, делает верующими, добрыми, трудолюбивыми — избранными детьми Божиими. Разве это не величайшее из чудес — чудо воскресения душевно мертвых? Разве не для того приходил Христос и разве не это призвание возложил на святых апостолов и их учеников? Таковы отзывы очевидцев, с одной стороны. С другой, особенно с духовной, меня уверяли, что братец Иванушка — хлыст, самый злокачественный еретик, лицемер, безбожник, отвращающий народ от церкви, притворяющийся святым, на самом деле ведущий такую-то и такую-то жизнь. Признаюсь, так как эти отзывы шли в своем первоисточнике от наших батюшек-миссионеров, то я не слишком придавал им значения. Может быть, попадаются и очень хорошие отцы-миссионеры, но те, которых мне доводилось видеть, производили на меня прямо отталкивающее впечатление. Интерес к петербургскому апостолу трезвости во мне усилился, когда я получил от И.М. Трегубова книгу записанных им поучений «братца». Поучения дышат, сколько мне кажется, глубочайшей верой и стремлением, как у всех сектантов, провести слово Господне сквозь все существо своей природы, сквозь все разумение свое и всю силу совести. Чувствуется, что «братец» чрезвычайно старается не отходить от подлинного слова Спасителя и от истин, признаваемых церковью, но всегда ли это ему удается — вопрос для меня неясный и неинтересный. Чувствуется, что толпа слушателей братца не только пламенно его любит, но стоит уже на границе боготворения, и то и дело переходит эту границу. Несомненно и бесповоротно, в глазах слушателей братец Иоанн если не Христос, сошедший с неба, то истинный святой и как бы помазанный свыше вероучитель. Против этого сам братец непрестанно восстает и, подобно отцу Иоанну Кронштадтскому, сурово дает отпор чрезмерному поклонению... Вот мое беглое впечатление от книги И.М. Трегубова. Разные причины помешали мне и после этого поехать, чтобы лично познакомиться с «братцем». Затем из газет узнал я о каких-то скандалах между миссионерами и трезвенниками. Некоего священника Колесникова, раздражившего трезвенников своим вмешательством, избили и выволокли вон из зала. Слышал, что собеседования были воспрещены, и сам Чуриков с общиной выселился в Вырицу. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|