| ||
На патриаршем богослужении мне показалось, что я понял тайну жизненности древней церкви и тайну смерти, одолевающей современное христианство. Почему в древности храм Божий казался Божьим храмом? Почему он притягивал к себе молящихся? Почему они не уставали целыми часами молиться? Главным образом, я думаю, потому, что сами верующие входили в состав богослужения, как необходимый чин церкви. Теперь церковная служба идет, хотя бы не было в храме ни одного молящегося. Священник говорит: "Мир вам!", "Придите ядите" и пр., хотя бы в церкви была абсолютная пустота. Произносятся эктении от лица народа, читается Апостол и Евангелие — народу же, но в действительности народа нет. В лучшем случае — кучка старух и простонародья, зашедшего с улицы на несколько минут, чтобы пошептать молитву и уйти. Это в церковном смысле не народ. Под церковью в древности разумелось живое общество, приход, почти весь вмещавшийся в стены храма. Богослужение было уже тем интересно, что это было общественное собрание, как бы огромная семья людей, близко и издавна знающих друг друга, выросших на одной улице города или в одном селе. Соседям приятно уже сойтись вместе, обменяться взглядами, рукопожатиями, поцелуями, а после богослужения — и обыкновенными житейскими разговорами, тон которых — тон братского согласия и благочестия — давала церковная совместная служба. Я настаиваю на том, что молящиеся в храме составляли когда-то основной чин церкви и чин священный, безусловно, для богослужения необходимый. В древних храмах народ не только причащался и прикладывался к кресту, но сам пел общим хором, сам отвечал на слова священника, сам произносил те или другие молитвы, т.е. сам священнодействовал вместе с дьяконом и священником. Это было, выражаясь светским языком, общее присутствие перед Богом и пастырей, и паствы, общее представление священных чувств, составлявших жизнь общины. С падением церкви, с отхождением истинно христианского духа, народ постепенно был лишен своей роли. Ослабел интерес к вере, потому что пастыри перестали быть способными втягивать весь приход свой в богослужение, они не могли добиться, чтобы весь народ присутствовал в церкви, хорошо знал свою роль и хорошо выполнял ее. Пришлось заменить народ не только дьяконом, говорящим от народа, но и дьячками, пономарями, певчими. Народ замолк в храме, постепенно замолчало и его сердце. Роль народная перешла к церковной бюрократии — к дьячкам и певчим, народу в храме стало скучно "ничего не делать" — и он постепенно стал отходить от церкви. Что читает пономарь, что поют певчие — разобрать иной раз невозможно, а главное — это чтение и пение, чужое, не свое. Молитва, как выражение любви, не может быть передоверяема дьячку или пономарю. Религиозной душе самой хочется громко выразить то, что она чувствует, и когда это выражение сливается в согласный хор, всякое отдельное чувство вырастает в могучую волну. Мы, вероятно, и понятия не имеем о восторженных переживаниях верующих в древнем храме. Там все не только слышали и понимали всякое слово службы, но сами произносили это слово громким хором, т.е. сами отправляли известную часть богослужебного действия. Вспомните, как захватывает даже светская сцена сколько-нибудь талантливых актеров, вспомните, как даже бездарные актеры любят свою сцену. Но когда вы совсем лишены голоса на сцене и всякого действия, когда вы перестаете понимать, что читается и поется, когда вы чувствуете, что служба вовсе в вас не нуждается вам становится скучно в храме. Ведь молиться-то можно и не в храме, а запершись в клетки, как советовал Христос, молиться можно, подобно Христу, в любом месте. Церковное богослужение, хотя и сопровождается молитвой, но, очевидно, не исчерпывается одной молитвой. Оно есть богослужение церкви, т.е. ряд благочестивых действий всего общества верующих. Кроме молитвы, тут происходят и священные представления, священные воспоминания, священные поучения, исповедание веры, чтение Слова Божия, слышание священной поэзии святых отцов, приобщение Святым Тайнам. Главное же, в храме происходит общение веры, а вместе с верою — живое общение любви, что составляет высшую цель Евангелия. Из уединенной молитвы, если она искренняя, человек выходит освеженным и очищенным, как бы из погружения в кристально чистый источник духа. Из общественного богослужения, хорошо поставленного, человек выходит еще более потрясенным и взволнованным, как из океанского прибоя, где целебных сил бесконечно больше, чем может вместить ваше тело. Если христианство отходит из нашей цивилизации, если последняя делается языческой и поганой, то бесполезно винить в этом те или иные сословия и власти. В стихийных несчастиях виноваты все и никто в отдельности. Но мне кажется, еще можно было бы задержать падение веры, а с нею и народной совести, если бы попробовать вернуть эти два начала: авторитет духовенства и живое участие народа в богослужении. Авторитет вообще не предписывается, он заслуживается, и с этой стороны могли бы спасти церковь не фабрики безверия, именуемые семинариями и духовными академиями, а выступление людей, призванных к священству, — людей того священного помазания, что называется праведностью. Мне не пришлось видеть известного самарского проповедника, "братца Иоанна", но, судя по чудовищной силе его влияния на народ, — влияния нравственного и благотворного — вот пример прирожденного священника. Если бы все были такие, то и без царственных одежд и корон народ, признал бы духовенство своими отцами, пастырями, владыками. Покажите в себе могущество веры, и толпа непременно покорится этому могуществу. Священник — главный деятель богослужения общественного, и если он хоть немного одарен благодатью апостольства, то непременно сейчас же завязывается первобытная церковь и первобытные в ней порядки. У таких священников и теперь народ поет и сослужит своему пастырю. У таких священников иногда бедный храм развивает неодолимое и теперь тяготение к нему масс. Гораздо легче, казалось бы, восстановить древний чин церкви — приход и его служебное участие в религиозном культе. Но, как опыт показывает, все легкое делается безмерно трудным, если нет подходящей стихийной подготовки. Сколько лет, сколько бесплодных лет потеряно, например, А.А. Папковым в хлопотах о восстановлении церковного прихода, сколько потрачено красноречивых доказательств его необходимости — и толку не получилось ни малейшего. Равнодушно слушают разговоры о приходе обыватели, и с каменным же равнодушием внимают отцы Синода. Чувствуется, что ничего ровно из прекрасной попытки А.А. Папкова не выйдет — по крайней мере в теперешних формах церковности. Где держится накопленное предками благочестие и чувство веры, там имеются и приходы, например, у старообрядцев или у баптистов. В более или менее искаженных формах у них держится и участие самого народа в богослужении. С глубокою заинтересованностью я смотрел на совершаемые патриархом самые таинственные и священные действия древней веры. Мне казалось, что это совершается не сейчас, а в вечности — теперь, как многие тысячелетия назад. Все преемственно, и если не обряды, то дух веры и теперь тот же, как в незапамятные для истории времена. Качество веры, если она есть налицо, несомненно, то же, но количество? Вот вопрос. И судя по одному, вполне достоверному для меня примеру, количество веры в человечестве убывает, вернее, из организованного, живого состояния она превращается в состояние рассеянное, стихийное. Как задержать распадение веры и возможно ли это вообще? Я думаю, тут нет иного способа, как восстановление свободы духа, того самого, о котором сказано: "Дух дышит, где хочет". Если христианству суждено возродиться до средневековой его страстности и высоты, то это произойдет не иначе, как освобождением церкви, путем возвращения народу прав основного чина церковного, чина не только слушающего, но и действующего. В области веры должно произойти то же, что в области государственности. Разделение народа и власти чуть было не погубило одинаково и народ, и власть. Сближение этих начал возродило жизнь, вернуло ее к первоисточникам. Религия выше политики и глубже ее, но основа у нее та же: живое человечество с его всегда мечтательной душой. Не будучи пророком, хочется все-таки надеяться, что падение в мире духовной культуры временное. Неужели теперешняя роскошь цивилизации не надоест? Неужели благородный дух арийской расы кончит столь гнусным самоубийством, как вытравление плода? Неужели извратится всякая плоть на земле, как было накануне потопа? Мне кажется, из тумана всегда образуется дождь. Из полного рассеяния веры опять сложится какой-нибудь священный культ, который, может быть, объединит собою весь человеческий род. Наладится богослужение, явятся вновь совесть, и нежность, и любовь, восстановится страстное обожание невинности и чистоты, и постоянное жертвоприношение взрослой жизни — младенчеству. Опять поймут, что нет выше роскоши, как продолжение жизни, и нет более ясного блаженства, как среди детей. 1913 Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., Издание М.О. Меньшикова. Михаил Осипович Меньшиков (1859-1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|