| ||
|
30 апреля, 1913 За одну неделю перед «праздником трезвости» в Петербурге разыгралось великое множество пьяных дебошей и скандалов, и между ними два, где героями явились офицеры, представители блестящих аристократических частей. Два моряка — капитан 2 ранга и старший лейтенант — до того допились, что один из них, именно штаб-офицер, бегал по огромному залу ресторана, наполненному публикой, и кричал, махая обнаженным кортиком, что ему суждено сегодня зарезать человека. В другом скандале пьяные офицеры гнались на извозчике за какою-то дамой, оказавшейся, по словам газет, дочерью генерала, махали обнаженными саблями, и один из офицеров ударил саблей даму по голове. В обоих случаях, чтобы задержать пьяных безобразников, потребовались очень большие усилия полиции и комендантского персонала. Что касается моряков (один из них был командиром судна, другой служил в гвардейском экипаже), уже состоялось наказание: штаб-офицер исключен из службы, обер-офицер уволен от службы. Следует надеяться, что и вторая пара сухопутных скандалистов потерпит соответствующие кары. Увольнение и даже исключение от службы в подобных случаях нужно считать крайне милостивым наказанием: строго говоря, это даже не наказание, а простое удаление элементов, негодных для военной службы. Оскорбленная государственность имела бы полное основание и право налагать на провинившихся офицеров гораздо более тяжкие возмездия. Офицерский корпус не только в военное, но и в мирное время несет слишком высокие обязанности в стране. Офицерский корпус стоит во главе армии и подготавливает ее к священному подвигу защиты отечества. Офицерский корпус состоит из учителей доблести и благородства; он должен быть примером для всех молодых поколений, проходящих через армию, как через великую школу долга. Кортики и сабли даются офицерам в мирное время не для того, чтобы пугать ресторанную публику или бить ими на улице женщин. Мундир офицерский, имеющий многовековую и заслуженную «честь», ибо облекал собою поколения героев, умиравших за родину и создававших своими победами империю,— мундир офицерский не должен подвергаться поруганию ни извне, ни тем паче изнутри, т.е. со стороны самих носителей этого мундира. Мы напрасно оцениваем слишком либерально значение громких скандалов, вроде описанных: «С кем, мол, грех не бывает: человек хватил лишнее и потерял сознание. Проспится, сам будет каяться и рвать на себе волосы». На это можно сказать, что государству от офицерства нужно не покаяние и не клочки выдранных волос, а всегда достойное, всегда приличное поведение, ибо офицерское неприличие поражает не только их честь, но и безопасность государства. Не надо забывать, что офицерство и государственность трагически неотделимы. Без авторитетного для солдат офицерства нет армии, а без армии нет государственности. Как в древние века богатыри и рыцари, так и теперь героическое сословие людей, посвящающих всю жизнь защите отечества, несет в своем лице высшее представление о человеческом благородстве, и только эта моральная выгода позволяет офицерам повелевать, а гражданам в роли солдат подчиняться. Оберегать честь офицерства следует все же не из пустого тщеславия, а из глубокого сознания, что на этой чести, как на алмазном устое, покоится очарование военной власти, дух непоколебимой веры в вождей, а с нею дух непобедимости армии и народа. Пока офицерский корпус ничем не скомпрометирован в глазах народа, он владеет всею народной силой, но могут ли офицеры рассчитывать на солдат, потерявших к офицерству древнее священное уважение? Скажут: «в семье не без урода»; невозможно набрать в офицерство несколько десятков тысяч образованных людей, храбрых и нравственно совершенно безупречных. На это я отвечу, что именно потому, что это очень трудно, и следует употреблять не какие-нибудь, а героические усилия к тому, чтобы поддержать офицерский корпус на нравственной высоте. Лучше быть менее требовательными в отношении образовательного или сословного уровня офицерства. Есть в программе офицерской школы много знаний, составляющих хуже, чем ненужную роскошь — простой балласт, поглощающий напрасно учебное время, но это уже общий недостаток нашей плохой школы. Некоторый недочет в той образованности, которая лежит вне военного искусства и науки, нисколько не может компрометировать офицера, не может ронять нравственный авторитет его перед солдатами, еще менее образованными и неспособными даже замечать погрешностей общего образования. Точно так же некоторый недочет в сословной знатности не опорочивает офицера в глазах нижних чинов. Потомок ли Рюриковича и Гедимина или сын священника или купца командует ротой — нижние чины в подавляющем числе случаев этого не знают, да если бы и знали, не в состоянии были бы оценить преимуществ одной генеалогии перед другой. Можно глубоко сожалеть об этом, но факт таков, что уважение к роду, к заслугам предков у нас чрезвычайно неразвито, и даже потомки весьма заслуженных предков сами не помнят, в чем состоит эта заслуженность. В силу этого офицер нисколько не импонирует солдату своим старым дворянством, если оно у него есть. Но что производит на всех солдат сильное, часто неотразимое впечатление — это личные качества офицера, его личное благородство. Не забудьте, что в армию поступают юноши, вчерашние мальчики. В этом возрасте встреча с человеком благородной души иногда бывает величайшим событием в жизни. Офицеры обыкновенно старше солдат по возрасту, образованнее их, развитее, они облечены военной властью, непрерывно идущей от Верховной власти, они окружены ореолом превосходства в военном деле. Но все это только способствует уважению, но не создает его. Солдаты или быстро влюбляются в своего офицера, или остаются равнодушными к нему, или довольно быстро усваивают антипатию к нему, нередко ненависть. Об офицерстве последней категории говорить не буду: это люди чаще всего несправедливые, вздорные, с дурным характером, люди, у которых даже хорошие качества — требовательность и строгость — сдаются на дурные — на придирчивость и жестокость. Я думаю, что решающий момент в солдатской ненависти есть неуважение к офицерству, основанное на подмеченном отсутствии в офицере рыцарственной натуры. Встречаются офицеры добрые и мягкие, но не внушающие уважения по той же причине. Солдат в этом случае не видит в офицере благородного человека, а видит слишком уж обыкновенное существо со всевозможными человеческими слабостями. Потомственным дворянином офицер может и не быть, но личным дворянином он быть обязан — и во всех благородных замыслах этого звания. Ничто так не разоблачает душу, как пьяное состояние. Когда нижние чины видят своих господ офицеров разгоряченными от вина, кричащими, пошатывающимися, говорящими непристойные вещи, соблазн этот сдувает гипноз всех военных внушений, всякой дисциплины, всякого подчинения не за страх, а за совесть. Вопиющие скандалы, вроде описанных выше, случаются редко, но память о них хранится очень долго. Нижние чины читают газеты, до них доходят слухи о тех подробностях скандала, какие ни одна газета, уважающая офицерское звание, не поместит. Вы понимаете, что при усмирении и аресте дошедшего до буйства пьяного человека возможны всякие некрасивые осложнения. Все они передаются из уст в уста, накатываясь по дороге, как снежный ком, и не только начальство и общество господ офицеров, но и нижние чины становятся невольными судьями скандала. Так как множество пьяных приключений, при всем безобразии их, не развертываются в публичный скандал, то последний является в своем роде вулканическим взрывом, заставляющим предполагать большое скопление паров и горячих жидкостей в офицерской среде. Громкий скандал обобщается с тою пьяною хроникой, которая держится шито-крыто, и подводит итог к общему состоянию нравов. Нельзя, конечно, слишком строго судить пьяные безумства, однако было бы еще большею ошибкой судить их слишком мягко. Из всех язв, подтачивающих дисциплину, офицерское пьянство самая опасная. Пока человек трезв, он во власти рассудка, совести, стыда, во власти культурного и нравственного самообуздания. Тысячи резких слов, тысячи невежливых движений, тысячи недостойных поступков возникают только в хмельном виде, но преступное остается преступным и делает свое естественное дело. Дерзость, сказанная начальнику хотя бы в пьяном виде, есть дерзость. Удар, нанесенный нижнему чину «под пьяную руку», есть удар. Запамятование служебного долга, упущение по службе, бездействие власти или превышение ее — все это есть преступное расстройство службы Его Императорскому Величеству. Накопление таких расстройств вносит общее разложение в армию. Нижние чины перестают уважать офицеров, перестают бояться их, и при такой подготовке их психологии анархические идеи, нашептываемые революционной пропагандой, находят восприимчивую почву. Пора бороться с пьянством в армии вообще и особенно настойчиво в офицерском корпусе. Пора не только чистить армию от пьяных скандалистов, но и оздоровлять стихию, где алкоголизм вьет свои гнезда. Пора не только желать трезвого состава, но и требовать его, как одного из непременных условий нравственного ценза в офицерской среде. При упадке рыцарства пьянство было сильно развито, но не следует забывать, что в уставе рыцарских орденов проводились почти монашеские обеты воздержания во всем, в том числе и относительно спиртных напитков. Строгое преследование пьянства — не словами, а реальными карами — оздоровило бы офицерскую среду во всех отношениях. Познакомьтесь с армией несколько глубже смотров и парадов; вы увидите, что весьма значительная часть офицерства материально бедствует, благодаря лишь водке. Офицерские кутежи, поощряемые в иных частях или слишком терпимые в других, очень разорительны. Если дома довольствуются пивом и водкой, пропивая четверть или треть содержания, то в офицерских собраниях при встречах и проводах нельзя обойтись без дорогого вина. Шампанское входит в своего рода культ; оно завершает собою всякое торжество. В результате торжественного настроения будничная жизнь офицерства часто угнетается более чем бедностью, а прямо нищетой со всеми ее унизительными лишениями. Непьющие вовсе офицеры живут прилично. Выпивающие уже должны отказывать себе в здоровом обеде и свежем платье, в приличном обществе, в возможности иметь семью. Пьющие же «горькую» обыкновенно опутаны долгами, им приходится нести рабскую зависимость от еврейских ростовщиков, они ютятся в грязных каморках, одеты до неприличия бедно, питаются как бродяги и тянут служебную лямку исключительно из милосердия начальства. В Петербурге вы таких типов, может быть, не встретите, но в глубокой армии они водятся. Один талантливый беллетрист из армейских офицеров в знаменитом рассказе раскрыл далеко не все мрачные язвы пораженного пьянством офицерства. Сам страдающий страшною бытовой болезнью, автор, подобно Помяловскому, описавшему пьянство духовной школы, может быть, больше исповедовался, нежели обличал... Что духовенство не меньше военного сословия заражено обсуждаемым пороком, резко подчеркнул на этих же днях ужасающий факт в одном из провинциальных монастырей. Игумен зашел в одну келью, застал кутящую компанию монахов, сделал выговор — и был убит одним из озверевших братий... Вот на фоне каких событий по пьяному делу устраивался праздник трезвости в Петербурге 28 апреля. Это было, кажется, небывалое еще в России великое богомоление. Еще накануне были развешаны объявления о молебне со знаменательными словами: «об избавлении от пьяного ига». На площадь Казанского собора с разных концов столицы стеклось более 30 крестных ходов с хоругвями и образами. «Картина народного богомоления,— пишет «Свет»,— об избавлении нашей родины от гибельного недуга народного пьянства получилась грандиозная и неописуемая по своей торжественности. Вся площадь, оба проезда, сквер перед собором, паперть, оба крыла колонн буквально были унизаны сплошною массою голов народа, которого присутствовало свыше 70 тысяч человек». Вынесли чудотворную икону Казанской Божией Матери. Служил первосвятитель русской церкви митрополит Владимир с собором епископа, архимандритов, протоиереев и священников. Хор певчих состоял из пятисот человек. Допустим, что часть публики состояла из зевак, но кроме них было полсотни тысяч народу, для которого пьяное иго действительно чувствуется как иго, горькое и непреодолимое, справиться с которым люди отчаялись без Божией помощи. Молились о чуде, о небесном заступничестве, и многие-многие, вероятно, плакали в своей душе, вспоминая загубленную в пьянстве жизнь... Многие плакали, а кое-кто, может быть, и улыбался. В колоссальной толпе, наверно, были и чиновники акцизного ведомства, недавно отпраздновавшие 50-летний юбилей ревностной службы по продаже питей. Я думаю, для них этот трагический молебен казался странным. Он идет совершенно в разрез с экономическою политикой, на которой покоится наш бюджет. Можно ли молить о чуде исцеления от пьянства, когда всем известен простейший и всем доступный способ быть трезвыми — не пить водки? «Да когда силушки нет не пить, когда тянет она, проклятая, когда готов все отдать — и последний грош, и честь, и совесть, и самую душу заложить черту, лишь бы глотнуть этого яда...» — вот что говорят пьяницы в светлые свои промежутки. Мне кажется, здравый смысл, т.е. разум, отвечающий в сердце каждого, как голос Божий, указывает против всякого яда простейшее средство — извлечь из обращения, держать его в месте, недоступном для народных масс или не приготовлять его вовсе. Долопоклонническое правительство Китая поступило именно так с опиумом: запретило его возделывать, вот и все. Каждое государство, хоть немножко верующее в Бога — по-язычески или по-христиански, чувствует, что на нем лежит великий долг в отношении народа, долг отеческий в отношении детей своих. Преступны родители, допускающие в семью свою явный, развращающий детей соблазн. «Кто соблазнит единого из малых сил,— сказал Христос,— лучше ему повесить жерновый камень на шею и ввергнуться в море». Тем более тяжкий грех лежит на соблазне, когда он идет со стороны тех, кто призван ограждать народную чистоту. О каком чуде можно молиться в данном случае? Не может же Господь изменить природу спирта и сделать его недействующим на организм. Не может Господь изменить и организм, сделав его невосприимчивым к спирту. Такая молитва была бы кощунственным вмешательством в творчество Божие, навеки непреложное. Не может Господь уничтожить источники зла, созданные с какой-то божественной целью. Единственное, что Господь может сделать и всегда делает, это через двух ангелов своих, через разум наш и нашу совесть подтвердить вечную свою волю: избегайте зла! Не прикасайтесь к тому, что отравляет тело и душу! Не вступайте с дьяволом ни в какие соглашения, ни в кратковременные, ни мгновенные! Борьба со злом была бы необыкновенно легкой, если бы этот голос Божий был уважен и люди остерегались зла, не подходили бы к нему вовсе. Но у нас подходят к испытанному яду вплотную, у нас вливают его внутрь себя — и не каплями, а сотнями миллионов ведер, и хотят, чтобы совершилось чудо, и народ ни с того, ни с сего отрезвел. Мне кажется, тут мы допускаем большую неискренность, за которую Бог наказывает естественными последствиями греха. Проклятием пьянства поражаются у нас не только низы народа, но и верхи его: офицерство и духовенство, наши пастыри и вожди. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|