| ||
|
1 июня, 1913 Неужели чарка во флоте оставлена? Прочел я в газетах это известие — и глубокой грустью тронулось мое сердце. При всей видимой незначительности, отмена чарки явилась бы большим и прекрасным событием в русской жизни, признаком серьезного поворота в сторону трезвости. Вопрос этот вовсе не новый. Об отмене чарки во флоте я писал около 30 лет назад в тогдашнем органе морского ведомства — «Кронштадтском Вестнике», который читался всеми адмиралами, морским министром, генерал-адмиралом, членами адмиралтейств-совета и пр. Статьи мои вызвали сочувствие многих моряков, но вся тогдашняя пропаганда пошла прахом. Теперь о том же вопросе идет та же горячая полемика в печати, и он дошел даже до рассмотрения в адмиралтейств-совете. Результат вышел тот же, но это не значит, что с чаркой все примирились. Очевидно, конец ей недалек, если она возбуждает все более и более широкие протесты морских кругов. Обычай казенной чарки был заведен Петром Великим, основателем флота, а он взял его вместе с чертежами судов и корабельными распорядками у голландцев. Надо знать, что двести лет назад протестантство еще не успело перевоспитать варварские народные нравы германских рас, и, как немцы, так и голландцы, шведы, англичане и пр. предавались необузданному пьянству. Об этом живо свидетельствует голландская школа живописи. Но самых постыдных форм народное пьянство достигало тогда в православной России, где, если верить Флетчеру, Гербер-штейну, Олеарию и другим иностранцам, не только простонародье, но и духовенство, и сами бояре пили до одурения. Известно, что сам Петр при всех своих блестящих качествах был болезненно подвержен этому пороку, можно сказать, изуродовавшему его великую душу. Все это следует припомнить как обстановку, при которой во флоте введена была казенная чарка. В первом же моем кадетском плавании, 40 лет назад, я помню, с каким изумлением я смотрел на торжественный обряд, начинавшийся командой: «Восемь склянок бить! Свистать к вину и обеду!». Боцмана и унтер-офицеры выхватывали из-за пазух свои дудки на медных цепях, бросались к люкам, и раздавался раздирающий уши авральный свист. Огромный медный котел водки выносился на шканцы, и вся команда, выкликаемая по списку, один за другим подходила в благоговении, точно к причастию. Иные крестились, черпая чаркой из котла, и пили, стараясь не проронить капли. Мне тогда еще бросилась в глаза непонятная странность этого обычая. Почему это каждый полдень, ни с того, ни с сего молодой матрос — иногда на вид мальчишка — должен выпить полстакана водки? Только несколько человек из команды были пьяницы, которым, видимо, действительно хотелось водки, подавляющему большинству матросов водка была совершенно не нужна. Ее обыкновенно пили, но как пьют молодые люди — из бахвальства, чтобы не отстать от старших — и такие заметно пьянели. А затем новобранцы уже втягивались в водку, под конец кампании даже спивались. Для меня и тогда было бесспорно ясно, что казенная чарка приучает матросов к пьянству, поддерживает в них этот порок и растравляет его до беспутства. Во всех плаваниях стыд и срам было глядеть на пьяных матросов на берегу. Приходилось и в своих портах, и за границей посылать особые отряды вооруженной команды под начальством офицера или нескольких, чтобы собирать перепившихся буянов, извлекать их из грязнейших притонов, свозить к пристани, причем мертвецки пьяных приходилось поднимать, как свиные туши, «на талях». Затем на другой день старший офицер ходил на бак «чистить морды» отличившимся особым буйством. Все это, сказать по совести, казалось омерзительным и для трезвых офицеров и для непьющих матросов (к чести народа, всегда была небольшая часть команды абсолютно трезвых). Но явно вредный, явно устарелый обычай держался во флоте, как присохшая грязь на неопрятном теле. Надо сказать, что среди старых моряков-офицеров было тогда немало закоренелых пьяниц, и о моряках сложилась даже общая репутация, что они «пьют». Может быть, этому способствовали старинные утомительные и скучные парусные плавания, когда после «собачьей» вахты приходилось спускаться вниз промокшими до костей. Полстакана водки или коньяку быстро согревали и погружали в сон. Подлечивая себя таким манером да подправляя аппетит (а стол на парусных переходах бывал ужасный: солонина да горох), моряки к адмиральским чинам приобретали часто багровые носы и особую снисходительность, даже нежность к матросской чарке. Нельзя же лишить нижнего чина той отрады, в которой себе не отказываешь. Так из поколения в поколение передавалась болезненная привычка, калечившая множество людей. К позору тогдашней науки, сами врачи (особенно морские) очень долгое время были убеждены в полезности алкоголя. Вместо того чтобы произвести точные и всесторонние исследования, довольствовались иллюзией повышенного самочувствия: чарка, мол, согревает, бодрит, предохраняет от простуды и пр., и пр. Все это теперь считается сплошным вздором, но для признания этого нужны были долгие десятилетия и много поколений, споенных казенной водкой. Предполагавшаяся отмена двухсотлетней язвы во флоте, как отмена чарки в сухопутных частях во время торжеств и тостов, похожа на первых ласточек, предвещающих новую весну русской жизни. Слово «весна» у нас имеет два значения — метеорологическое и политическое. Под «весной русской жизни» разумеют обыкновенно освободительное движение, подъем в правительстве великодушных чувств и облегчение слишком тяжелых стеснений. Банальный рецепт, по которому будто бы следует делать политическую весну, таков: давайте шуметь, давайте говорить правительству дерзости, давайте устраивать политические демонстрации, выносить радикальные резолюции, подстрекать студентов и рабочих к забастовкам. А если все это не поможет, то давайте стрелять в городовых и бросать бомбы в губернаторов. Правительство испугается и пойдет на уступки. Я не стану подвергать здесь этот рецепт серьезной критике, отмечу одно лишь его свойство: он плохо лечит. Чуть не сто лет радикалы наши пугают власть, и что-то большого толку от этого не получилось. Власть действительно временами кажется задерганной, усталой, готовой опустить руки, готовой объявить устами почтенного барона Таубе: «Стоит ли составлять законы, когда законодательные палаты проваливают их?» Как видите, власть бывает близка если не к отчаянию, то к турецкой психологии безразличия. «Кысмет!» — и министры закрывают свои портфели. Но что ж тут хорошего? Может быть, лучше было бы, если бы не затормошенная до паралича власть энергично работала и вела за собою хоровод всех народных энергий, включая законодательную. Может быть, лучше было бы вместо удручающей несговорчивости, в которой задыхается наша государственность, иметь общественную солидарность, атмосферу взаимной расположенности, готовности всех идти навстречу всем? Может быть, такое настроение, в самом деле, было бы похоже на весну, с ее порывами к жизни, к теплу и свету? Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|