| ||
|
Не правда ли, это удивительная история? Она интересна с разных сторон. Перед нами человеческая душа, как будто схваченная дьяволом и заточенная, замурованная в своем теле точно в каменном подвале. Вечная тьма и мертвая, могильная тишина! Полная по-видимому гибель, и в самом деле, несчастные (обыкновенно — дети) быстро гибнут, и хуже, чем собачьей смертью. Недавно, говорят, подобрали на улице в Москве брошенную родителями слепо-глухо-немую девочку, у которой нашли только записку, что она крещена и зовут ее Таней. Хороши родители, православные христиане? Слепо-глухо-немой ребенок умирал, где его бросили. А если бы не бросили, пожалуй, еще хуже вышло бы: за корки хлеба его замучили бы, заколотили, довели бы до идиотизма душу, которая и без того точно заживо похоронена. Но вот в Швеции, в Ганновере, в Америке находятся сострадательные люди. Там иначе взглянули на трижды несчастных малюток. Пожалели их, вот и все. И стоило пожалеть, совершилось чудо: глухая темница растворилась, и душа несчастных воскресла. С философской стороны в истории слепо-глухо-немых меня поразило развитие их души. До какой степени достаточно ничтожного прикосновения к миру — хотя бы кончиком пальца к губам говорящего, чтобы научиться понимать мир не хуже, чем понимаем его мы, вооруженные волшебными приборами зрения и слуха. Человек рождается как бы уже написанной книгой. Она может быть не разрезана и не раскрыта, но все содержание духа в ней уже есть. Вся сознательная жизнь — не более, как чтение своей души. Еще Платон утверждал, что мы не вырабатываем идеи, а припоминаем их. Каждый, хотя бы слепо-глухо-немой младенчик — удивительный аппарат; на свитке мозговых извилин у него записана история его породы, сто тысяч раз просмотренная, исправленная и дополненная. Умирает младенчик — с ним вместе погибает драгоценная запись природы, хартия какой-то бесконечной жизни, исчезающая с ним навсегда. Старику, имеющему потомство, умереть естественно: «рождающий не умирает»,— говорит восточная мудрость. Книга его жизни имеет продолжение,— но как тяжело умирать бездетному! С ним, в его лице, оканчивается человечество. С ним навсегда для него исчезает мир. Поразительный успех обучения Елены Келлер наводит на раздумье, хорошая школа слепо-глухо-немых была бы не только благодеянием для несчастных, но может быть весьма полезным ученым институтом. Наши натуралисты, психиатры, педагоги и моралисты имели бы обсерваторию для наблюдения над развитием души человеческой в условиях чрезвычайно ценных, когда она ближе всего an und fur sich. В более жестокий век может быть нарочно делали бы некоторых детей слепо-глухо-немыми, чтобы произвести психологические наблюдения над ними. Природа устраивает помимо воли людей эту страшную вивисекцию. Ученым нужно пользоваться крайне редким материалом этого рода. Уж если устраивают зоологические станции для наблюдения жизни морских животно-растений и слизняков, то человек на дне своего существования, казалось бы, более поучительный предмет. Еще дороже строят астрономические обсерватории для наблюдения бесконечно далеких туманных пятен. Трижды несчастные слепо-глухо-немые люди ближе этих пятен и загадочнее их. Исследование их природы ведет короче к разгадке мира, ибо мир, как хотите, роковым образом связан с нашим представлением и нашей волей. Педагоги могли бы, мне кажется, тоже многому поучиться в школе слепо-глухо-немых. Ведь, в сущности, большинство наших детей в школе учатся как будто они тоже слепо-глухо-немые — до такой степени трудно даются им познания. Елена Келлер, ничего не видя, не слыша и не говоря, обогнала всех своих конкурентов в университете! Этот факт многозначителен. Его объяснить следует не столько гениальностью несчастной девушки, сколько естественностью метода ее обучения. Елену натаскивали на науку физически, осязанием, кропотливым ощупыванием сначала предметов, потом отношений и т. п. почти также нужно натаскивать и зрячих и слышащих детей. Уверяю вас: огромное большинство детей беспомощны в этом отношении, как щенки. Отвлеченные представления в них входят лишь физически. Нужен не рассказ, а главным образом по-каз, и на показе долгое, очень долгое упражнение. «Человек только то знает, что он умеет»,— глубоко заметил Аристотель. Все науки должны проходиться, как искусства, как известные навыки, ибо самая мысль не что иное, как привычное состояние мозга. Старая школа была отвратительна содержанием своим, слишком схоластичным, но собственно метод обучения тогда был гораздо рациональнее, чем теперь. Усвояемое заучивали, заучивали наизусть, и потому знали твердо, на всю жизнь. Постоянно встречаешь стариков, которые знают (например из истории, географии и т.п.) не слишком много, но чрезвычайно точно. В либеральную эпоху, когда все старое было объявлено никуда не годным, презрительно отвергли метод «зубренья». Стали читать лекции, требовать, чтобы мальчик отвечал даже формулы непременно «своими словами». Знания сделались необыкновенно трудными, крайне неточными, при общем роковом их свойстве совершенно исчезать из головы. Мне кажется, слепо-глухо-немые могли бы научить зрячих и говорящих методу знаний, вся суть которого в том, чтобы не глотать больше, чем принимает желудок. Весьма возможно, что зрение и слух — как органы слишком острые, имеют для души некоторые опасные свойства. Через открытые двери и окна вливается океан впечатлений и, может быть, производит своего рода потоп. Впечатлительность слишком много видящих и много слышащих детей притупляется; переутомленные излишним и ненужным, они становятся равнодушными к необходимому. Слепо-глухо-немые души, как монахи в затворничестве, имеют возможность сберечь всю свежесть и страсть души для немногого, но для них великого. Самые средства знания — шрифт напечатанный и выпуклый — психологически крайне не одинаковы. Первый позволяет при чтении и письме летать по бумаге со скоростью ветра — одна мысль сталкивает другую, ее сметает третья, четвертая, десятая, и в конце концов мозг оказывается оголенным, как мостовая, или покрытым мусором разбитых мыслей. Не то выпуклый шрифт. И чтение, и письмо тут гораздо медленнее — ввиду этого мысль имеет время укорениться в мозге, напиться крови. Этот важный акт — чтение и письмо — необходимо должны быть сообразованы со скоростью кровообращения и законами питания мозга. Не оттого ли отчасти школа выбрасывает теперь столько неврастеников, людей беспамятных и невежественных, знающих все и ничего, что самый аппарат мысли — членораздельная речь — сделалась чрезмерно быстрой? Если не в разговоре, то в чтении и письме? Моралист мог бы в институте слепо-глухо-немых почерпнуть свои важные поучения. Если в самом деле слепая, немая и глухая девушка могла быть опрятной, приличной, ласковой и всегда веселой, то это хороший урок для нас, зрячих и говорящих, говорящих беспрерывно и бесконечно много! Полюбуйтесь на тихий мир этих с виду погасших душ: они не погасли; свет их сосредоточен лишь в самих себе. Посмотрите в наш мир — на иного старого и великого деятеля: сколько у него тревоги, чтобы его не забыли, сколько жалких попыток еще и еще раз прошуметь, хоть чем-нибудь, хотя бы чудаческими выходками. Какое рабство перед общественным мнением, перед евреями, перед репортерами, фотографами, корреспондентами! Для чего все это — сам тревожный человек, помешанный на рекламе, не знает. Привычка, чтобы его видели и слышали, обращается у него в манию. Насколько достойнее эта невольная скромность слепо-глухо-немых! Они скрыты от всех, никого не слышать, никому не говорят, и единственным обществом их души является их Создатель. Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|