М.О. Меньшиков
Присутствие необходимо

На главную

Произведения М.О. Меньшикова



Июнь, 1911

На днях вся читающая Россия схватилась за сердце: нельзя без ужаса, без кошмарной боли читать о несчастном случае под Выборгом. Сгорели заживо двое детей Л.Л. Нобеля. Мануил и Норна, запертые в спальне роскошной дачи. Не в том только ужас, что бедные детки сгорели,— мало ли каждый день гибнет людей на свете. Особенную мучительность этому несчастию придает его обстановка. Это были единственные дети архимиллионера, который в состоянии был, конечно, оградить жизнь любимых детей всевозможной стражей, и вот все-таки они погибли. Родителей малюток не было дома, хоть и стояла ночь. Отец «по делам» был в Петербурге, мать туда же отправилась «за покупками». На даче оставалась гувернантка-англичанка и прислуга. Теперь, когда обугленные детские трупики уже зарыты в землю, в газетах раздаются жалобы: как это можно ставить горящую свечу на подоконник! Малейшее дуновение ветра — пламя свечи лизнуло занавеси, и те занялись тихо и незаметно для спящей прислуги. Раздаются жалобы: как это никто не догадался спасти детей — ведь они спали в деревенской даче, и девочка была уложена возле окна. Разбить раму — вот и все. Англичане хвастаются самообладанием, но и англичанка-гувернантка «растерялась», и все служащие при даче «растерялись». Сунулись было к загоравшейся комнате — и отступили...

Вот в чем ужас: будь на месте родители несчастных детей, они бы, конечно, не отступили, они наверно предприняли бы что-нибудь, хотя бы безумное, чтобы спасти детей. Ужас в том, что родителей не было вблизи, и дети, казалось бы, рожденные для неслыханного счастья, погибли как самые заброшенные подвальные сиротки. Конечно, все это одна проклятая случайность, и вся Россия переживает вместе с несчастными родителями их превышающее всякую меру горе. Но из чудовищной случайности все-таки торчит трагическая неосторожность. Доверие — черта благородства, но можно ли все-таки было доводить доверие к наемным людям до того, чтобы оставить детей одних дома — одних в комнате пустынной дачи! Если не пожар на деревянной даче, то могло бы случиться и другое несчастие. Мы живем в страшный век, когда детей миллионеров воруют среди бела дня, чтобы получить за них выкуп. Да мало ли что могло случиться ночью на даче, окруженной огромным садом. Случилось, кажется, худшее из возможного...

Эта тяжелая драма надолго запомнится в нашей памяти, притуплённой всякими бедствиями. Пусть же общество подумает над ужасным случаем, пусть разберет его символический смысл. Ведь вся жизнь населена символами; проходить мимо, не разгадывая их, значит отказаться от поучительности того вечного голоса явлений, который есть голос Промысла. Для «имеющих уши слышать» предостерегающий голос Божий говорит: «Вот до каких крайних последствий доводит неосторожная доверчивость тех, на кого возложен высокий долг. Не надейтесь на свое безмерное богатство — оно не защитит вас, оно не предохранит в час ужаса, и никто не выполнит роли, которую вы обязаны выполнить сами. Не надейтесь на могущество свое, писанное на бумаге, не надейтесь на наемников, которых вы держите в большом количестве и которых можете содержать целые полчища. В страшный час испытания все вам изменит, и судьба будет решаться лишь вашим «я», вашим присутствием или отсутствием».

Катастрофы, символически подобные выборгской, идут на глазах наших не с двумя, а с миллионами детей народных. Вспомните ужасающую в России детскую смертность: в числе миллионов безвинно гибнущих младенцев только малый процент относится к злодейскому умыслу отцов и матерей. Как бы глубоко ни пала человеческая природа, но сознательно истреблять детей могут лишь исключительные изверги. В подавляющем числе случае губит детей неосторожность родителей, равнодушие отца, беспечность матери. В рабочую пору отец надеется, что за ребенком присмотрит мать, а мать идет в поле, бросая грудного младенца на попечение трехлетних ребят; в результате нередко младенцев пожирают свиньи. Не преступление, но преступная беспечность заставляет совать в рот младенцу гнилую соску и тем отравлять его вернее яда. Но прейдем выше, к более богатым народным слоям — к тем, откуда выходит наша интеллигенция и аристократия. Не поражает ли общее банкротство школы — одновременно и высшей и средней? Никогда еще кажется в истории человечества не было такого момента, как теперь, когда дети выходят решительно из повиновения взрослым и уже чуть не с тринадцати лет бунтуют, объявляют обструкции и забастовки. Чем объяснить это нелепое явление, как не тем, что старшие поколения слишком неосторожно выпустили из своих рук власть над младшими, и вместе с властью утратили авторитет свой? В крайней распущенности столь значительной части молодежи — в распущенности, доходящей до психопатии, до «огарчества»,— винить ли мальчиков и девочек, или родителей, не сумевших оберечь и соблюсти детей своих? Конечно, родителей! Пишу эти строки с горьким чувством не обличителя, а виноватого, ибо принадлежу по возрасту к поколению, ответственному за молодежь. Слишком уж много времени мы, отцы и матери, посвящаем общественной деятельности, труду, развлечениям, политике, забывая о величайшем долге — народив детей, воспитать их. Слишком много доверия мы оказываем наемным воспитателям — безграмотным иной раз нянькам, мало известным боннам, издалека заезжим гувернанткам и гувернерам: все они хороши, пока Бог хранит детей, но в бесчисленные, часто неведомые моменты опасностей — физических и моральных,— если отсутствуют родители, то наемники отсутствуют и подавно. Слишком много доверия оказываем мы школе — частной и государственной. Ни прав родительских, ни тем более обязанностей нельзя передоверять наемникам без большого и часто непоправимого ущерба для целей воспитания. Это только теперь свирепствует идолопоклонство перед школьной кафедрой и перед школьным учебником. Цивилизация вышла из семьи, а не из школы. Наскучив трудным делом домашнего воспитания и обучения детей, теперь хотят свалить его на учителей. Вместо множества маленьких родных семей, где воспитателями являлись священные и любимые люди — родители, мы заводим одну чужую, огромную, социалистическую семью — школу с какими-то общими, т.е. чужими всем отцами в лице педагогов, которые, отчитав свой урок, уходят равнодушные к индивидуальному пониманию ребенка, к его учебной драме («не понимаю», «не могу запомнить»). Без школы может быть обойтись было бы трудно, но наше поколение (во всем свете) слишком уж налегло на школу, слишком уж уверовало в то, что образование (сформирование духа) дается не семьей, а школой. Через этот социалистический по природе своей, обезличивающий, обездушивающий аппарат протаскивается в течение лучших лет молодости всякое подрастающее поколение и выходит оттуда таким, каким оно теперь выходит. Школа, повторяю, необходима, именно специальная, но до какой степени мы, взрослые, поступаем неосторожно, отказываясь от органического долга родителей — самим воспитывать детей, самим давать им посильное образование. Из лучших школ теперь воспитанники их выходят в большинстве невоспитанными и духовно необразованными, без достойного человека «образа». Мы изумляемся росту анархии и стремимся как можно больше строить школ, как можно больше увеличивать программы и удлинять курсы... Но если прежде из родных семей выходили героически-настроенные, глубоко верные народному строю люди, преданные заветам Родины, нынче из наиболее продолжительных курсов выходят скептики, беспричинные отрицатели, революционеры и анархисты и в лучшем случае — люди с крайне пониженным чувством веры в закон и нравственность. Не ужасно ли состояние студенчества, где 80—90 % открыто причисляют себя к разрушительным партиям? Но еще поразительнее профессора, которые им сочувствуют! Сочувствуют во имя «чего-то» высшего, что вне родной действительности, вне природы. Если бы еще ставился какой-нибудь определенный идеал, так ведь нет этого. Не столько очарованием будущего, которое никогда не было, сколько отвращением к настоящему, которое есть и свое родное,— вызывается теперешняя смута умов. Она — естественное следствие того порядка вещей, когда взрослое поколение отказалось от долга самому воспитывать своих детей и предоставило это наемникам. Чужие отучивают от родного вместо того, чтобы приучивать к нему, вот и все. Не потому родное дурно, что оно в самом деле дурно, а потому, что оно стало чуждым — более чуждым, чем далекое, с чем школа искусственно сближает.

Перейдемте к явлениям высшего порядка — государственным. Что такое государство, как не родительство над народом? Что такое государственная власть, как не отеческая власть, сорганизованная в истории в силу решительной необходимости этой функции? Каждое взрослое поколение чувствует, что во множестве важных отношений оно продолжает оставаться детьми, беспомощными, нуждающимися в некоем высшем руководстве и опеке. Таким заботящимся о нации органом является государственная власть. Но оглянитесь вокруг, всмотритесь пристально в любое из государственных отправлений, вы поразитесь, до какой степени государство бездействует и какие оно несет бесчисленные поражения во всех задачах. Законодательство с его дюжиною инстанций (если считать все комиссии, кончая согласительными) работает с допотопною неуклюжестью, всегда отстает от жизни и крайне редко угадывает насущные нужды. Суд с его дюжиною инстанций (считая следственные и кассационные) отличается громоздкостью невообразимой,— он точно так же отстает от жизни и столь же редко указывает меру возмездия. Администрация, в которую всего неистовее бьет волна отрицания, отличается еще сравнительным совершенством, ибо область распоряжения все же не так подавлена инстанциями. Однако и тут господствует многоэтажная расчлененность власти, и тут она — особенно в высшем управлении — обессилена естественной обструкцией соподчиненных властей. Прошу читателя, следившего за нашей государственностью хоть три десятилетия подряд, припомнить: был ли у нас решен удовлетворительно хоть один вопрос государственной жизни? Я ни одного такого, сколько-нибудь важного, вопроса не запомню. На моей памяти обо всем говорят и ничего окончательно не решают. Теперь много толкуют об устройстве крестьянского быта, но уверяю вас, об этом столько же говорили и 10 лет назад, и 20 лет, и 30 лет,— и если вы заглянете в эпоху графа Киселева, то и там встретитесь с почти теми же задачами крестьянского быто-устройства. Пьянство народное? О нем кричат и с ним «борются» (!) уже в течение нескольких поколений, и пьянство все растет и ширится. Про мышленность? Торговля? Армия? Флот? Духовенство? Как наблюдателю, обязанному следить за общим ходом этих явлений, позвольте засвидетельствовать, что самые жгучие теперешние задачи — те же самые, которые казались жгучими в эпоху нашей ранней молодости, когда наше поколение еще вступало в жизнь. Semper idem!

Но, может быть, это и естественно, скажете вы: может быть нужды государственные вечны по своей природе? Это было бы верно в отношении здоровых нужд и их нормального удовлетворения. Но наши государственные вопросы имеют характер не здоровых нужд, а хронических болезней. Если не смертельные, но мучительные и противные болезни, которые преследуют живые существа до последнего вздоха, хотя вылечиться от них было бы вовсе не так трудно. Но как деревенский знахарь часто растравляет свою хворь неумелым лечением, так наша государственная реформация. Постепенно развившееся неуважение к родному быту в последнее столетие перешло в страсть ломать этот быт и коверкать его, добиваясь будто бы лучших форм. Ничего пока хорошего из многолетней политической реформации не вышло. Наилучшие формы жизни это естественные, которые слагаются ощупью, стихийным опытом народным, а отнюдь не теорией, хотя бы самой яркой. В стихийном творчестве участвовал прежде весь народ, и роль правительства сводилась к береженью того, что создавала природа нации. Когда правительство было родным народу, национальным, оно оставалось безотчетно верным ему и преданным, как родитель — детям. Но когда инородческие элементы нейтрализовали правящий круг, обесцветили его и обезличили, древняя родительская ревность власти понизилась. Власть сделалась, как мы к детям, равнодушнее к своим обязанностям, и это равнодушие в отдельных случаях доходит до безотчетной измены долгу.

В чем, скажите, зло нашего бюрократизма? За что бюрократию считают — и совершенно справедливо — двигателем, обратившимся в тормоз? Я думаю, главным образом за равнодушие ее и за отчужденность от народа. Исключения не в счет, правило же таково, что бюрократ ничего не исполняет сам, а всегда кому-то поручает исполнить — будь то его собственная идея, или веление верховной власти. «Иван Петрович, разработайте, пожалуйста, такую-то меру». Иван Петрович говорит: «Слушаю-с»,— и в следующей комнате говорит своему подчиненному: «Петр Иванович, нужно разработать такую-то меру». «Слушаю-с, прикажете собрать комиссию?» — отвечает подчиненный. «Ну, конечно, как всегда». И вот, «как всегда», как установлено обычаем и законом, собирают уже в третьей инстанции группу лиц, совершенно чуждых идее и равнодушных к ней. В силу равнодушия члены комиссии безотчетно ищут, на чьи бы плечи сложить заданную им задачу, и сейчас же находят: «надо запросить прикосновенные ведомства», «надо потребовать отзывы». Лица, у которых требуются отзывы, еще более чужды идее и еще более равнодушны к ней. Они поручают составить отзыв своим подчиненным, те — своим и т.д. Абсолютнейший после Петра из монархов наших сказал, что Россия управляется столоначальниками. Сознание трагическое, но слишком мало у нас оцененное. Если в самом деле Россия управляется столоначальниками, стало быть она во власти наиболее равнодушных и наиболее чуждых высшей государственности людей. Может быть этим и объясняется наша историческая катастрофа. Как в семье Нобелей, самое драгоценное, самое беспомощное у нас сдается на попечение иностранной бонне, русской няньке, ушедшей спать, сторожу, способному проснуться не раньше, чем тушить пожар уже поздно. Не в том ли гибель нашей жизни, что все мы, в конце концов, во власти вольнонаемных маленьких людей, для которых мы только предмет получения жалованья, не больше?

Всего шесть лет тому назад Россия ахнула от чудовищного удара, которого не ожидала и который чуть не свалил ее с ног. Весь культурный свет глядел на наше поражение с изумленным чувством. Как это двести лет непобедимая империя, империя Петра Великого — и вдруг сдалась, и сдалась втрое меньшему себя народу, народу цветнокожему и идолопоклонническому? Как это было допустить себя до такой «неготовности»? В чем же и задача государства, как не в том, чтобы следить за опасностями и готовиться к ним? Но война оказалась первым, но не последним ударом. После войны сразу грянула революция, потрясшая «океан земли русской» до глубин ее. Опять мыслящие люди всего света с удивлением спрашивали: как же это так случилось, что правительство наиболее повелительное в свете и абсолютное прозевало еврейское движение, прозевало финляндское движение, прозевало кавказское движение и вообще все движения, которыми бродила великая страна? А вот так и случилось: пока гром не грянул, о грозе и не подозревали. Все думали, что «это ничего», «это пустяки». Надо было запылать всей дворянской России, надо было забастовать всей императорской высшей школе, надо было дождаться бунта в таких учреждениях, как армия и церковь, чтобы убедиться, что это не «ничего», а нечто смертельно-серьезное. Бог милостив — мы еще живы среди развалин быта, но исчислено ли все, что погибло? И есть ли уверенность, что беда вновь не грянет?

Надо быть почаще дома: и родителям, и министрам, и всему народу. Нельзя передоверять высоких обязанностей ни товарищам своей власти, ни тем более отдаленным наемникам до... плохо спящего ночного сторожа. Он, конечно, «первый» заметит пожар, но заметит немножко поздно...


Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.


На главную

Произведения М.О. Меньшикова

Монастыри и храмы Северо-запада