| ||
|
14 января, 1912 Несменяемы судьи, несменяемы представители народные, а членам Святейшего Синода, т.е. представителям церкви и судьям совести не дано этого преимущества. Они с необыкновенной легкостью увольняемы в свои епархии, как это показал громкий, взволновавший православную Россию случай с саратовским епископом Гермогеном. Не за какие-либо очень уж тяжкие провинности, а исключительно за резкую непокладливость свою этот святитель должен сложить с себя звание члена святейшей нашей коллегии. Епископ Гермоген позволил себе пойти наперекор некоторым проектам, исходящим не из Святейшего Синода. Он разрешил себе свободно высказаться по ряду животрепещущих вопросов, а именно: о введении сана диаконис, о новом чине панихиды по еретикам, о посвящении известного «старца» Григория Распутина в священники, о восстановлении патриаршества и пр. Во всех этих вопросах преосвященный Гермоген стал на слишком церковную почву. Что касается диаконис, то предполагалось нарекать в этот сан молодых девушек, посвятивших себя делу милосердия и служению церкви. Епископ Гермоген настаивал, чтобы институт этот восстановлялся не иначе, как по правилам древней церкви. Тогда диаконисы давали обет чистоты и безбрачия и удостаивались наречения лишь не ранее 40-летнего возраста для девиц и 60-летнего для вдов. В уклонение от строгости этих правил владыка усмотрел чистейшее павликианство — ересь VII века. Саратовскому иерарху обращением к Верховной власти удалось это московское новшество, и он был, мне кажется, в этом прав. Если от чего гибнет православная церковь, так слишком либеральной подготовки молодых священников и дьяконов. Достаточно нынче весьма поверхностного богословского курса на почве общеязыческой школы, и священник, хотя бы юноша по возрасту, готов. От него не спрашивают не призвания, ни душевной зрелости, ни долгого искуса, ни вообще доказанного религиозно-нравственного ценза, почему в нынешние батюшки попадают не только люди порочные, но иногда даже заведомые безбожники и анархисты. Установить на еще более облегченных началах женский сан диаконис значило бы ввести не малый соблазн среди верующих. При нынешнем развитии феминизма, когда пошли женщины-врачи, женщины-телеграфисты, женщины-юристы и т.п., ввести еще звание диаконис, т.е. как бы женщин-диаконов, предполагало бы затем введение женщин-иереев, что совершенно выходит из православного стиля. Русская церковь дала возможность женщинам, если им угодно, делаться дьяконами и попадьями, т.е. серьезными помощницами священнослужителей в их высоком служении, и дальше идти по линии феминизма нет нужды. Взгляд древней церкви был очень строг по этой части. Хотя диаконисы и нарекались по известному чину в алтарь, но не имели, например, права прикасаться ни к престолу, ни к жертвеннику, ни брать в руки священные предметы. Еще с большим основанием, если верить слухам, епископ Гермоген восстал против посвящения в священники так называемого «Гришки Распутина». Неужели серьезно, хотя бы на минуту, возникал подобный чудовищный план? Григория Распутина я немножко знаю и могу говорить о нем по личным впечатлениям. Этого «святого старца» в разгар его славы, года два тому назад, ко мне привез Г.П. Сазонов. Старец обедал у меня, и мы долго беседовали. Он показался мне, во-первых, не старцем, а сравнительно моложавым мужичком, лет за 40, корявым и некрасивым, хотя он был щеголевато одет по-мещански. Испитое, с мелкими чертами лицо, нервное и тревожное, бегающие глаза, тихий голос не то монастырского служки, не то начетчика-сектанта. Речь отрывистая, отдельными, иногда загадочными, изречениями. Меня поразило сначала, как мог этот полудикий мужичонка из Сибири не только добраться до Петербурга, но вдруг войти в весьма высокопоставленные круги до последних вершин знати. Поговорив с Григорием Распутиным, я убедился, что он может производить впечатление. Это натурфилософ со дна народного, человек почти безграмотный в писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да сверх того с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы и пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое. Некоторые мысли Распутина мне показались близкими к стоической и аскетической философии, а некоторые характеристики знакомых — иерархов и высокопоставленных сановников — очень тонкими и верными. В общем, в первый раз он произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Мужичок, подумал я, себе на уме, с хитрецой, но натурально-религиозный, способный заражать этой религиозностью и будить от летаргического сна, в котором пребывает, что касается веры, множество православных. Не понравилось мне только слишком нарядные сапоги бутылкой, да то, что Григорий Ефимович прямо от меня ехал к очень уж знатной даме. «Я бы,— говорил он мне,— остался у тебя ночевать, да не могу: все зовут, должен ехать». Показалось странным также, что Гриша целует дам на прощание. Очень уж, подумал я, развязный святой — из тех, что гастролируют по светским гостиным. Много хорошего о Распутине мне наговорили большие приятели его — писатели Сазонов и Гофштеттер,— последний казался почти влюбленным в него, возился с ним неделями. Но затем очень быстро со всех сторон стали приходить крайне странные рассказы о Распутине, будто он уличен в распутстве, будто он совращает дам из общества и молодых девушек в ночные радения, будто ходит с ними даже в баню и т. п. Пришло известие, что Распутин потерял, наконец, доверие известного аскета, епископа Феофана, которым вначале и был выдвинут в Петербурге. Называли светскую даму, жену инженера, которая до сумасшествия уверовала в этого корявого мужичка и всюду следовала за ним. Уже взрослая падчерица одного знаменитого публициста тоже ушла за «старцем», и мать ее была в отчаянии. Одна высокопоставленная дама, по слухам, съездила даже в Сибирь, чтобы проверить житие Распутина, и будто бы открыла там весьма скандальные отношения его к разным женщинам. В левых газетах имя Распутина начало греметь, как имя пройдохи и шарлатана, каких еще свет не видывал, и одно время казалось, что влияние его пало, что он сошел со сцены. Вдруг этим летом он опять является ко мне — и уже, по его словам, прямо из Иерусалима. Виду него был на этот раз уже не такой нарядный, сильно обтрепанный, но тон особенно елейный, как у всех, кто побывал у Святого Гроба. Начал он мне рассказывать что-то длинное о «треблаженном древе», что насадил Лот после грехопадения с дочерьми, и что будто бы из этого древа и был сооружен Животворящий Крест, на котором был распят Христос. — Откуда же вы это узнали? — спрашиваю. — В писании сказано. — В Библии? — Ну да, в Библии. — Неправда,— говорю, в Библии этого нет. — Как нет? — Да так и нет. Вот Библия,— вот все, что сказано про Лота. Распутин покачал головой: — Ты, миленький, верь! Ты не сомлевайся: воистину треблаженное древо, еже насади праотец Лот. Это мне монах в Иерусалиме сказывал. Это, мол, у святых отцов написано. — Бродяга,— говорю,— ваш монах,— надул вас. Мало ли чего тамошние греки, монахи и не монахи, болтают русским мужичкам-паломникам... — Он у книжке показывал,— говорит Григорий. — Мало ли,— говорю,— какие книжки пишут разные беспутные люди, что торгуют этим добром,— они продают даже слезы Богородицы и тому подобное. — Ай, нет,— заволновался Гриша,— ты, миленький, не того... Ты, миленький, нехорошо говоришь. Уж раз святые отцы говорят... Я спросил Григория Ефимовича, как он думает — был ли Страшный Суд или не был. Он ответил — не был. — Ну, а раз не было,— говорю,— последнего суда Божия, то совершенно неизвестно и решение этого суда: кого Христос наречет святым и кого грешным. У католиков есть свои святые, у нас свои, у армян — свои. Разве можно признавать еретических святых угодниками Божьими? Как вы полагаете? — Ты это к чему же клонишь? — с тревогой спросил Гриша. — Да к тому, чтобы вы поменьше верили россказням греческих монахов и разным басням, которые они приписывают святым отцам. Они врут, а вы верите... Легенда о треблаженном дереве понадобилась Григорию, чтобы доказать мне, что хотя библейский Лот и соблудил с дочерьми в опьянении, но сей грех прощен ему, ибо плоть человеческая Сына Божия была распята за нас и понесла наказание за все грехи мира. А это Григорию понадобилось, чтобы ответить на мой откровенный вопрос: «Правда ли, Григорий Ефимович, что вы насчет женщин нечисты? Что будто у вас девушки и замужние молятся на манер хлыстов, и что моленье кончается свальным грехом?» Он отвечал на это уклончиво: «Многое клевещут, брешут напраслину». Может быть, он и грешен, «кто же не грешен, но тут все надо понимать инако. Когда ты в духе, плоть умирает. Когда ты в духе, жди воли Божьей и всякая твоя воля — Божья. Без нее, ведь сказано, волос с головы не упадет. Когда тебя охватит в молитве радость блаженная, когда найдет на тебя Христос» и пр., и пр. Боюсь передать неточно слова Григория Ефимовича, крайне несвязные, но общий смысл их мне показался тогда хлыстовским, сексуально-экстатическим. Относительно клевет и гонений на него он говорил недомолвками, что все на свете пройдет, одна правда останется, что он и теперь по-прежнему везде принят, что теперь он идет на Волгу, к Гермогену и Илиодору. Упрекал меня, что напрасно я ополчился летом на Илиодора. Когда мы расстались, через несколько недель я узнал о проповедях Григория на Волге и о его действительно хлыстовских радениях. Епископ Гермоген, с которым я как-то случайно встретился у А.С. Суворина, говорил мне, что он сначала относился к Распутину с большим вниманием, видя в нем некоторый духовный опыт и религиозную работу, но затем вполне точно убедился, что это хлыст, что он действительно развращающее действует на религиозных женщин. С одной инокиней, например, он четыре часа радел и довел ее до невозможного состояния. «Зачем ты это сделал?» — спрашивает Григория епископ Гермоген. «Я испытывал свои силы»,— отвечает. «Знаешь, Григорий,— сказал епископ,— смотрел я на тебя как на человека Божьего, а теперь смотрю как на змия-соблазнителя, и архиерейской властью запрещаю тебе входить в православные семьи». На это Гриша покоробился было, но не послушал Гермогена. Затаил зло на него. Когда возник вопрос о посвящении Гришки в православные священники, епископ Гермоген решительно восстал против этого и, как говорят, именно здесь и нашел свой подводный камень. Почти безграмотный (у меня есть записка с его подписью) хлыстовский начетчик оказался в XX веке, в те дни, когда принимают в Петербурге лордов и джентльменов, ученых и писателей — большой силой. То, что было у нас в XVIII и в XIX веках, в эпоху Татариновой, повторяется, кажется, и теперь. По-видимому, голос святителя Гермогена против великосветской хлыстовщины раздался как раз вовремя. Мне лично епископ Гермоген при знакомстве с ним внушил к себе полное уважение. Несмотря на резкое разномыслие наше с ним относительно иеромонаха Илиодора, мне чрезвычайно пришлось по сердцу ревность к православию саратовского архиерея, его особенная по этой части строгость и неуступчивость. Это вовсе не темный фанатик и изувер, каким его рисуют еврейские газеты — это человек очень ясного и трезвого мышления, но действительно православный архиерей, с головы до ног, каким Лир был — королем с головы до ног. Мне он показался епископом XVII столетия, эпохи Никона и Аввакума, когда духовенство наше в самом деле веровало по-православному и готово было идти за это на костер. Нынче всем нам до такой степени надоели рясофорные либералы и митроносные оппортунисты, что просто душой отдыхаешь на цельном религиозном типе, законченном и строгом. После вчерашнего официального обнародования дела о Гермогене я совершенно понимаю, что удаление его явилось неизбежным. Святейший Синод — учреждение совсем особого стиля, это продукт всецело петербургского периода, и непокладистый епископ решительно был бы неудобен в нем. Напоминает слишком часто о догматах церкви, о ее древних канонах, о правилах святых апостолов и Вселенских Соборов и т.п. — все это, согласитесь, в высшей степени архаично и оскорбляет современный вкус. Подобно тому, как за эти двести лет по всей России под видом ремонта церквей шло разрушение древнецерковного стиля, причем вместо семиярусных иконостасов стали устраивать на западный манер низкие ширмы с образами французской школы, так и в строении церковной власти: она у нас модернизируется неудержимо. Как духовную школу непременно хотят сделать светской, так и духовенство. Оно выступает на сцену уже давно не духовным. Оно выдохлось, как драгоценная когда-то жидкость в открытом сосуде. И вдруг среди затяжной религиозной распутицы такой самородок православия, полновесный и чистопробный. В числе вопросов, в которых епископ Гермоген не сошелся со своими сочленами по Синоду, называют и восстановление патриаршества. Последнего давно ждут и жаждут; некоторые иерархи, к которым особенно шла бы патриаршая митра, успели состариться, лелея эту мечту. Со своей стороны высшее правительство давно начинает понимать неудобство унижения русской церкви отнятием у нее вершины. Не говоря о громадном явлении папства, даже крохотные народы, вроде греков и армян, имеют своих патриархов, причем единодержавие веры, конечно, способствуете величию и блеску. Патриарший престол всюду, как и у нас в смутное время, является могучей опорой национально-царскому престолу. В то время как русские князья-Рюриковичи и древние бояре изменили России, патриарх Гермоген, тезка саратовскому епископу, принял мученическую смерть, благословляя борьбу против поляков за русское царство. Патриархом же Филаретом более, чем его юным сыном Михаилом, Россия была выведена из эпохи смут. С приближением 300-летней годовщины Дома Романовых, естественно, все желают почтить и церковь, и историю нашу восстановлением патриаршества, но в Синоде, по-видимому, сложилось два течения. Одно напоминает жажду конституции в эпоху Лорис-Меликова, когда Минаев писал: «Граф, хоть куцую нам дайте конституцию». Хоть какое-нибудь, хоть обрезанное до нищеты, нам дайте патриаршество. Не надо власти, дайте хоть титул, и того достаточно. Сообразно с таким удобным для светской бюрократии настроением возник проект наименования первоприсутствующего в Синоде Митрополита патриархом, причем все остальное, так как Синод, обер-прокуратура оставалось бы по-старому. Второе течение, выразителем которого явился епископ Гермоген, настаивает на древне-канонических правах патриарха, т.е. о короновании православной веры единодержавием духовной власти. Тут могучие требования не только веры, но и поэзия церкви, и история ее, и национальной гордости, которая оба свои естества — православие и самодержавие — хотела бы довести до царственного величия. Патриарх не есть только primus inter pares. Хотя и простой епископ — он, однако, старший по власти, т. е. авторитет для них и повелитель. Кафедра патриарха называется «престолом», патриархам ведется нумерация в истории, как царям. Это уже не «куцая» конституция церкви, а полное ее — в деле веры — освобождение из-под ига бюрократии. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, какое направление возьмет верх: конечно, куцое. Слишком в межеумочный живем мы век, в век, во всем половинчатый, где мерою вещей служит полумера их. Когда-то, при жизни отца Иоанна Кронштадтского, я писал, как хорошо было бы начать новую линию патриархов всероссийских с отца Иоанна, при жизни признанного народом за чудотворца. Увы, он умер. Обозревая всем известный ряд выдающихся иерархов и спрашивая себя, кто из них теперь наиболее высокий ревнитель веры и древнего благочестия, останавливаешься невольно на только что изгнанном Гермогене. Есть два человеческих характера — хозяина и наемника. Преосвященный Гермоген принадлежит к первому типу. Да, он очень неудобен как простой епископ, как член Синода, но может быть, потому именно и неудобен, что в нем говорит настоящий хозяин церкви, настоящий ее кормчий, несговорчивый и, как всякий хозяин, принимающий прорехи хозяйства слишком близко к сердцу... Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.
Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения. | ||
|