М.О. Меньшиков
Школьные бунты

Октябрь, 1910

На днях разразился шумный бунт в житомирской духовной семинарии, и за ним менее резкие, но все же нелепые беспорядки в псковской и каменец-подольской семинариях. Возможно, что пройдет опять — вроде кори или коклюша — эпидемия школьных бунтов, поражающая в последние годы, как это ни странно, преимущественно духовные школы. Нет ни малейшего сомнения, что в возбуждении этих бунтов играет некоторую роль тот революционный бацилл, которым заражена теперь земля, вода, воздух и сам огонь. Есть что-то ядовитое в духе нашего нечистого времени, вызывающее воспаление мозгов иногда по поводам совсем бессмысленным, тогда как в другие, чистые времена даже серьезнейшие на вид причины недовольства тонули в ясной, как бы насыщенной кислородом атмосфере духа. Мятежи неизбежны; остается бороться с ними и побеждать, выжидая лучших времен.

Как только начинают бороться с заразой, тотчас видят, что собственно виноваты не столько бациллы, сколько условия, их питающие,— попросту, наше неряшество, физическая и нравственная распущенность. Безобразный житомирский бунт, повлекший исключение 200 семинаристов, произошел вследствие отмены студенческих мундиров и замены их учебными куртками. Повод к бунту, как видите, не великой важности. Отменены мундиры у семинаристов были по постановлению епархиального съезда духовенства вследствие невозможности сводить концы с концами. Узнав об этом, ученики начали бомбардировать камнями двери инспекторской комнаты, а когда члены инспекции переходили из епархиального флигеля в главный корпус, то в них бросали чем попало из окон. Начальники в житомирской семинарии, как мне сообщают, «самые гуманные и безупречные люди»,— читай: дряхлые и слабые,— что и внушило семинаристам-хлопцам надежду на сравнительную безнаказанность. Однако совет семинарии постановил уволить на год всех студентов епархиального флигеля — 200 человек. Увидав, что дело плохо, семинарские бунтари потянулись к архиепископу с повинной. Они подают прошения с изъявлением раскаяния и обещанием во всем слушаться начальства. Возможно, что при одолевшей все русское начальство игре в популярность и на этот раз бунтарей «простят», предоставив гуманной и безупречной администрации школы жить опять под террором бурсацких кулаков, камней, палок и т.п.

Дряблость и слабость власти — вот, прежде всего, питательный бульон для нехитрого бацилла семинарских бунтов. Есть, однако, и общие условия, в которых местное начальство неповинно. Хотя бы эти смехотворные «мундиры» для будущих батюшек: они придуманы были высшим начальством, а не местным. Они были сочинены не только в общем припадке мундиромании, когда всю Россию пытались одеть в форму с ясными пуговицами и значками, причем дошло до того, что школьников нарядили чиновниками, а чиновников — офицерами. Что касается поповичей, то их наградили мундирами в связи с общим течением в духовном ведомстве — оторвать духовенство от народа, одворянить его, лишить сословного облика, который сложился исторически. В силу этого течения на тело поповичей натянули мундир гражданского покроя, а душу их одели общегражданским образованием, введя в семинарские программы так называемые «общеобразовательные предметы». Чего добивались, того и добились. Желали видеть в лице семинаристов светских молодых людей, и получили их. В конце концов получили, конечно, ту же грубоватую и неотесанную молодежь, какими семинаристы всегда были, но с претензиями казаться всем, чем угодно, только не поповичами. Большинство семинарских бунтов происходит оттого, что семинаристам стеснен массовый переход в высшие гражданские школы. Хотя духовные семинарии должны готовить в священники, но так сложилось, что большинству семинаристов самая мысль о священстве ненавистна. Большинство их — особенно способных к учению — рвутся душой и телом вон из своего сословия и со страшной завистью смотрят на гимназистов, которым открыт доступ в университеты и институты. Не науки, конечно, прельщают, а карьера, та чиновничья карьера, легенды о которой бродят в провинции, возбуждая среди бедных сословий сумасшедшее недовольство своей судьбой. Не одно духовенство отравлено соблазном казенных окладов, чинов и орденов. Зажиточное мещанство и среднее купечество, мелкопоместное дворянство, а теперь и высшие слои крестьянства ни о чем ином не мечтают, как о том, чтобы вывести детей в чиновники. Говорят, Россия — самая демократическая страна. Может быть поэтому нигде соблазн «выйти в господа» не угнетает трудовые классы, как у нас. Неверно поняв принцип господства, подменив талант дипломом, государственность наша дает слишком общедоступное средство выходить в люди и слишком фальшивое. Кое-как окончите такой-то курс, и хотя бы вы были человек бездарный, без всякого призвания, или хотя бы вы имели призвание дровосека, вы делаетесь чиновником. Вас ставят на лестницу рангов, по которой знай себе, шагай. «Сын такого-то вышел в генералы», «такой-то получает столько-то» — фантастические слухи о некоторых безумных карьерах в провинции растут и ширятся, возбуждают острую зависть, срывают скромных людей с места, делают в их глазах всякий скромный труд, хотя бы привычный и любимый,— презренным.

Государственность у нас, как во Франции, невольно анархизирует общество и сама сеет глубокое социальное недовольство. Объявив, что доступ к карьере дает общеобразовательная школа, государство расстраивает органическое строение общества, его естественный состав по специальностям и профессиям. Общеобразовательная школа отвлекает все лучшие силы от специальных школ и переделывает последние по своему типу. Семинария теряет старую способность выпускать в священники, кадетский корпус — в офицеры, коммерческие училища — в купцы и т.д. И семинаристы, и кадеты, и коммерсанты толпами стремятся вон из своих профессий; опираясь на близость своего диплома к гимназическому, они требуют гимназических прав. Ежегодно государство имеет перед собою новую армию будто бы «общеобразованных» молодых людей, которые, однако, ничего не умеют делать и которых надо еще 4—5 лет обучать какому-нибудь специальному знанию. Невероятным, утроенным трудом, утроенною потерею времени достигается самый последний диплом, но поступивший на службу уже не очень молодой человек знает одно, вместе с Сократом, что он ничего не знает. Ему приходится, забыв теорию, приступать к скромной практике. Только практика чему-нибудь и научает тех, кто вообще способен учиться. Потратив 12— 15 лет на общеобразовательные мытарства, кончают тем, чем следовало бы начать,— практическим трудом. Именно труд и оказывается действительной школой народной, и только он.

Школьные бунты интересны тем, что вскрывают собой самую сущность нашей ложнообразовательной системы и ложно поставленной жизни. Скажите, как нынешнему юноше не бунтовать? Я не говорю уже о том, что в современной семье, потерявшей священное значение, дети анархизируются еще с пеленок. Я не говорю о том, что идея власти родительской, в древности высочайшей, совсем подорвана, и дети уже не воспитываются ни в какой дисциплине. Кроме всего этого сама школа, именно вследствие чрезмерной общеобразовательности, ставит детей в едва выносимые психологические условия. Каждый ребенок имеет свой индивидуальный рост души, свою психическую физиономию, но программа имеет дело с какою-то средней, в природе несуществующей человеческой душой, и от души требуют то, что полагается от мертвой, сочиненной педагогами. Большинство детей, как известно, бездарны; на это не обращают внимания, от них требуют воображения, вкуса, тонкости понимания, памяти, глубокого интереса к наукам, чего не имеют в огромном большинстве сами преподаватели. Все мы, взрослые люди, знаем, что без искренней заинтересованности нельзя заниматься с успехом никаким делом. Мы видим полное отсутствие этой заинтересованности у учеников и все-таки заставляем их заниматься. Самого здорового взрослого человека легко вогнать подобным насилием в неврастению. Мудрено ли, что этой болезнью в большей или меньшей степени страдают все школьники? Каждый ребенок, как бы он ни был слаб умственно, чем-нибудь интересуется, всякая травка, самая скромная, имеет свой цветок. Следовало бы подметить, что это за цветок, и по его строению давать соответствующую культуру. Может быть, в одном случае нужно одно удобрение, одна поливка, один способ пересадки, а в других — другие. У нас этот простой закон уважают в отношении капусты и гороха, но оставляют совершенно без внимания в отношении человека. Программа, как общее платье для всех, заказанное на средний рос,— оно никому не годится. Дети поступают в школу со свежими умственными аппетитами. Вспомните, с какою жадностью мы в низших классах пожирали книги и интересовались многим. Надо оберегать драгоценную свежесть этого аппетита, не засорять питания. Но как его не засорить, если каждому ученику школа дает одну и ту же порцию одних и тех же сведений, не справляясь с умственною вместимостью человека. Вспомните, как ясная впечатлительность души в нас меркла и какое сонное равнодушие, какое иногда отвращение овладевало к учебным предметам. Не потому, что они были неинтересны, а потому, что школа не дает никакой возможности втянуться в их действительный интерес. Действующая система такова: едва вы заинтересовались, например, географией — звонок, начинается греческий язык. Допустим, что вы сосредоточили внимание на греческих глаголах — звонок, является учитель алгебры. Не успели вы освоиться с алгебраической задачей, как должны переходить к катехизису Филарета и т.д. Преподавание так поставлено, что вниманию ученика не позволяют ни на чем сосредоточиться; один род сведений вытесняет другой, чтобы быть вытолкнутым третьим. Представьте, что вам предложили бы прочесть десять романов, но с условием, чтобы, прочитав страницу одного автора, вы переходили к странице другого, затем — к странице третьего и т.д., чтобы через три дня опять вернуться к первому. Наслаждение превратилось бы в пытку — постоянно насилуемая память отказалась бы разобраться в усвоенной каше. Именно в такую пытку превращается и изучение общеобразовательных предметов по принятой системе, когда изучаются все предметы сразу. Внимание растрепывается ежедневно в течение долгого курса, и школа насильственно вводит это рассеяние души в привычку. Психология доказывает, что знание становится интересным по мере углубления в него и что только вполне овладев предметом вы овладеваете и его частями. Теперешняя же многопредметная система не дает возможности даже даровитому ученику серьезно углубиться в предмет. Преподаватели рвут ученика на части, тормошат его до одурения. Такая система в применении даже к взрослым людям была бы бесчеловечной. Она страшно уродует детей; может быть, она приводила бы их к массовому помешательству, если бы проводилась строго. Коррективом к нелепой системе служит, во-первых, то, что ученики отвечают по шпаргалкам и прибегают к тысяче бессчетных способов надувать учителей. Во-вторых, то, что учителя, отлично видящие все эти плутни, делают вид, что не замечают их и фальсифицированное знание принимают за настоящее. Иначе ведь в самом деле хоть стреляйся от отчаяния или подавай в отставку. В третьих, и учителя, и ученики ухитряются нарушать принятую систему, сколько возможно, и перед экзаменами приходят к противоположной, рациональной системе, т.е. сначала дают время подготовиться по одному предмету и сдать его, потом по другому и т.д. Совершается своего рода чудо: каких-нибудь нескольких дней, но целиком сосредоточенных на одном предмете, бывает достаточно, чтобы усвоить больше в нем, чем в течение целого года. Если из наших школ выносятся кое-какие знания, то только благодаря этой, контрабандной, так сказать, внешкольной работе.

Семинарские бунты пытаются объяснять так и этак. Евреи, которым до всего есть дело, обрадовались, что житомирский бунт произошел в епархии архиепископа Антония Храповицкого, и именно последнего винят в происшедших беспорядках. Он и генерал Толмачев в Одессе — два бельма на глазу у нашей жидо-оппозиции; что бы скверное ни случилось в Юго-Западном крае, виноваты эти высокопоставленные «черносотенцы». Некий священник-расстрига под разными псевдонимами ведет поход в газетах против архиепископа Антония, сообщая совершенно неверные сведения и о житомирском бунте, например, о синодской ревизии на Волыни и пр. О ревизии всех семинарий архиепископ Антоний сам просил Синод. Но что же, в сущности, может выяснить ревизия? Причины «беспорядков» лежат гораздо глубже каких бы то ни было злоупотреблений местного начальства. Они лежат в самой природе семинарского образования. Последнее так поставлено, что не привлекает юношей к священству, а отталкивает от него. Помимо соображений о карьере, нынешнему семинаристу в семинарии некогда познакомиться как следует со священным писанием, некогда войти в красоту и разум своей будущей профессии. Семинаристы, как и военные кадеты, непрерывно отвлекаются от своего прямого предмета к множеству других, для их специальности совсем ненужных. Единственный необходимый для них предмет они изучают столь же поверхностно, как и все остальные; не заинтересовавшись им, они приобретают к нему невольное равнодушие и даже презрение, как ко всякой неинтересной вещи. А то обстоятельство, что «какие-то» богословские предметы все-таки отнимают время от общеобразовательной программы и препятствуют им поступать в высшие гражданские школы, внушает озлобление. Мне кажется, что семинарии потому бунтуют, что они недостаточно семинарии. Это — гимназии духовного ведомства со всеми пороками нашей светской школы. Главный порок — многопредметность; она очень напоминает языческое многобожие.

Хотя Христос твердо установил то, что «единое на потребу», хотя Он предостерегал от служения двум господам, но все воспитание будущих наших батюшек поставлено как идолопоклонство, причем каждому идолу — учебному предмету — имеется свой алтарь и свой жрец. Если бы ученики Христа имели вместо одного Учителя две дюжины их, не было бы никакого христианства. Я не вижу большой пользы от теперешней системы светского образования даже для светских людей, тем более я сомневаюсь в необходимости дилетантского энциклопедизма для апостольского служения. Духовные семинарии должны быть исключительно духовными, как военные корпуса — исключительно военными школами. Старинный специализм этих школ возвышал их, теперешняя общеобразовательность, не достигая никаких целей, принижает их основные призвания, убивает их. Апостольство, как и рыцарство, есть дар, во-первых, не всем доступный,— с расположением к священству нужно родиться. Только религиозно одаренные дети должны быть принимаемы в семинарии, каких бы сословий ни были. Затем только этой природной склонности и должно быть дано полное развитие; все остальные склонности, менее яркие, полезно совсем отсечь, как садовники делают с излишними побегами. И бегство поповичей из духовенства, и бегство молодых офицеров из армии остановить нетрудно. Готовьте в лице будущих священников только священников, в лице офицеров — только офицеров, и они, сведущие только в своем деле, никуда не убегут. Если же, готовя специалистов, давать им общее образование, как ключ passe-partout, открывающий все двери, то что же удивляться, если люди мечутся во все двери, если они всем недовольны, ибо во всем чувствуют себя чужими? Дайте школе специальную, деловую основу, и вместо капризничающих верхоглядов, невежественных во всем, вы по каждой отрасли знаний будете иметь вполне подготовленное и увлеченное своим делом сословие. Духовной школе следовало бы помнить завет Великого Учителя: «Ищите прежде всего царствия Божия и правды Его,— остальное приложится вам».

Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.