М.О. Меньшиков
Собор старого православия

На главную

Произведения М.О. Меньшикова



24 января, 1912

На Литейном, в роскошном доме обер-прокурора Святейшего Синода заседают отцы и братья первого Всероссийского съезда православных старообрядцев. Событие, которое могло бы быть великим, если бы над Россией не стояло какое-то заклятие, превращающее все великое в довольно мелкое. За семилетие убогой конституции нашей все вероисповедания воспользовались провозглашенной свободой веры. Каких-каких только не было религиозных съездов: и протестантские, и мусульманские, и еврейские, и старообрядческие, и сектантские (особенно шумные),— только бедная мать нашей государственности — православная церковь — до сих пор ждет возвещенного собора и потеряла надежду его дождаться. Но вот вчера дух свободы как будто повеял на плененную бюрократией родную веру. Собор открылся — правда, пока лишь единоверческий, но единоверие стоит очень уж близко к православию, и это еще раз дает великой церкви смутную надежду на лучшие времена... На соборе единоверцев при открытии громогласно было заявлено, что этот собор, очевидно, является предтечей более обширного поместного собора русской церкви.

От имени двух архиепископов, устроителей съезда я получил любезное приглашение, первые строчки которого стоит привести целиком:

«Благоволением Святыя Единоверным и Животворящия Троицы за молитвы Святыя Богородицы, Святителя Христова Николы и Святыя Анны Кашинския, Высшею Духовною Властью созвася первый Всероссийский Съезд православных старообрядцев (единоверцев; в Царствующем граде Святого Петра с 22 сего Генваря и по 30 день того же месяца».

Билет с заставкою из старых молитвенников и все заглавный буквы абзацев выведены киноварью. Под билетом прибавлено: «Лето от сотворения мира 7420 от воплощения же Бога Слова 1912. Петроград».

Уже начиная с пригласительного билета на съезде, чувствуется стремление выдержать древне-православный, московский, дониконовский стиль. В те далекие, национальные наши времена святитель Николай звался у нас Никола, и годы считали от сотворения мира. Я приехал из Царского Села к 12 часам дня, хотя литургия «по древнему чину» началась с 8 1/2 часов утра. Через 3 1/2 часа богослужения я застал еще за-причастный стих. С таким долготерпением молилась старая святая Русь. К удивлению, в не слишком большом храме я не встретил тесноты, несмотря на служение целого собора архиереев со множеством духовенства. Мне уже приходилось бывать в этой крайне замечательной церкви на углу Николаевской и Кузнечного. Со старообрядческой службой я немного знаком, но и на этот раз меня поразило древне-православное пение у единоверцев и множество мелких, а иногда и крупных отличий от нашего обряда. Говорят, «из песни слова не выкинешь», не выкинешь из песни и звука, и если выкинешь, то песня будет испорченная, не своя родная. Старообрядцы крепко держатся этого мудрого правила и сохранили нам национальные напевы церкви, почти совершенно чуждые слуху теперешних христиан-новообрядцев. Для меня, признаюсь, странными и некрасивыми показались бесконечно длинные, несколько гнусавые, монотонные напевы тех песнопений, которые я всю жизнь привык слышать по-другому Но я заметил, что это длинное и для меня неблагозвучное пение, запомнить которое мне было трудно, сами молящиеся старообрядцы отлично знают наизусть и одушевлением подпевают клиру. Ясно, что для них это некрасивое пение кажется родным и даже единственно возможным. Думаю, что старообрядцы глубоко правы, держась старины. В наших православных храмах в последние два века все перепорчено: и стиль храмов, и стиль иконостаса, и характер иконописи, и музыка песнопений. Долгие десятилетия знаменный, столповой распев боролся с итальянщиной, с католической музыкой, насаждаемой учившимися в Риме церковными композиторами, а затем изуродование древнерусских напевов дошло до протестантской музыки, завершившись откровенной вагнеровщиной. Несчастное православие русское все терпит... Должен прибавить, что принятые у старообрядцев древние распевы хоть и кажутся сначала некрасивыми, но к ним привыкаешь довольно быстро, а хоры у них решительно лучше наших, религиозные, благочестивые. Тут нет довольно пошлых оперных эффектов, тут слышишь искренние, живые голоса, и стихийное их созвучие дает чувствовать, что молится действительно вся церковь.

Без большого утомления я отстоял еще два часа, считая с молебном, отдаваясь грустным думам о судьбе нашего племени. Честь и слава старообрядцам: они отстояли то, что должен был бы отстоять весь народ,— свободу веры. Вполне бесспорно, что такие мелкие отличия, как креститься ли двумя перстами или тремя ничего не значут, как и написание имени Иисус или Исус, ибо оба написания неверны: по-еврейски это имя пишется Ешуа. Вполне бесспорно, что идти ли в крестном ходе по солнцу или против солнца, нет ли дважды алиллуйя или трижды и т.д.— не иметь ни малейшей важности. Но зато имеет огромную важность свобода веры, исповедание ее по своему сердцу и своему произволению.

Старообрядцев упрекали в том, что именно они не признают никакой свободы, что с мертвою неподвижностью они хотят верить так, как верили отдаленные их предки. Я не вижу здесь угнетения веры. Раз люди хотят верить так, а не иначе, то это хотение и есть акт свободы. Что же такое свобода, если не осуществление воли? Древние расколоучители в роде Аввакума вовсе не были такими изуверами, как их оклеветала подслуживавшаяся к власти история. Они не хотели подчиниться Никону и царю Алексею не потому, что не признавали никаких описок в книгах и опечаток или считали старую иконопись самою совершенною на свете. Они чувствовали глубоко, что описки — мелочь, но то вера не допускает искусственных перемен, и как бы она ни сложилась, но если она сложилась естественно, она — священна. Может быть, ревнители древнего обряда не умели ясно выразить и даже понять, почему они с такою страстью отстаивали каждую черту, хотя бы уродливую, раз упрочившегося быта церкви. Но тут, мне кажется, психология их была та же самая, как если бы любимую вами старушку-мать кто-нибудь заставил примолодиться, затереть морщины, накрасить румянец, положить фальшивые волосы...

Вы сочли бы, не правда ли, это кощунством, хотя бы морщины на лице сами по себе и составляли опечатки природы. В ревностных чистильщиках старой церкви старообрядцы справедливо заметили оскорбительную бесцеремонность и нестерпимое насилие. «Может быть, у вас и чище книги, и наряднее образа, но мы не хотим их,— оставьте же нас в покое»,— говорили они. «Почему не хотите?» — допытывалась тогдашняя жестокая власть, угрожая кострами, виселицами, ссылками. «Не хотим, потому что и потому...» Начинался жалкий спор о преимуществе двух пальцев перед тремя и наоборот, но стоящее вне спора православие смутно чувствовало, что нельзя менять веры потому, что она вера.

Московский профессор Каптерев теперь доказывает, что каноническая истина была на стороне старого обряда, что новый обряд, одобренный греками, был отступничеством самих греков от тех древних образцов, которые принесены были в нам в X веке и которые именно у нас сохранились в наиболее чистом виде. Вся катастрофа раскола объясняется теперь излишним пристрастием царя Алексея к чужому, именно греческому уму: ради чужого захотелось изменить своему, и это было предвестием еще более великих измен Петра Великого, отменившего патриаршество и соборное начало церкви, чтобы походить на страны с протестантской культурой. Первые расколоучители мужественно отстаивали в церкви то, что были в силах отстоять — хотя бы двуперстие. Я думаю, они национальным чувством глубже понимали существо веры, чем Алексей и Петр. Вера есть прежде всего народное единодушие, единая и нераздельная душа племени, та возвышенная связь, что соединяет вместе прошлые поколения с живущими и со всем потомством. Старообрядцы понимали, что произвольные перемены в деле веры вносят с собою анархию, между тем вера есть акт органической, т.е. закономерной свободы духа. Они понимали, что покушение на веру есть покушение на национальность. Подобно жемчужному ожерелью, что держится невидимою ниткой, все прекрасные явления духа народного держатся на связывающем их невидимом моральном согласии, и уж лучше не трогать это согласие, чтобы не разорвать его. Прошло не меньше 200 лет суровых притеснений раскола, обострявшихся иногда до гонений, и что же мы видим? В старине старообрядчества мы без долгих слов чувствуем свое родное, национальное, а новшества Никона и Петра I кажутся или не слишком нужными, или глубоко вредными. Именно прекращением соборной жизни в церкви, которая по Символу веры должна быть «соборной и апостольской», объясняется теперешнее падение веры и все глубокое расстройство нашей народной жизни.

«Молодцы старообрядцы!» — думал я не в первый раз, слушая их литургию. Поистине, старообрядчество — самое свободное ядро народное. Их предки не испугались преследований и даже казней, а то, что считали истинным для себя и неприкосновенным, то отстаивали и отстояли. Хотели непременно креститься двумя перстами — и крестятся. Хотели петь так, а не этак,— и поют. Доходит до смешного: на ектениях, например, старообрядцы поминают не «Благочестивейшего и Самодержавнейшего великого Государя нашего Императора» и пр., а как триста лет назад: «Благоверного и христолюбивого Государя нашего Царя и великого князя Московского, Новгородского, Киевского, Владимирского, Казанского, Астраханского» и пр. Будучи, может быть, самыми верными из верных подданных, старообрядцы не признают императорского титула, по крайней мере отказываются употреблять его в молитвах. Предки их признавали царя небесного (а не императора небесного) и царя земного — так поступают и потомки. Они считают как бы профанацией новый титул, принятый Петром. Пусть это забавно, но в то же время и глубоко трогательно, и исторически поучительно для нас. Мы, православные «господствующей церкви, подобно предкам, признаем все государственные титулы и решительно никогда ни в чем не перечили светской власти, и что же? В результате все преимущества оказываются теперь на стороне строптивых. Старообрядцы получили право соборной жизни, мы его не получили. Старообрядцы имеют свое церковное самоуправление, свои приходы, а мы все еще мечтаем об этом. Старообрядцы избирают, как было в древние времена, своих священников и епископов, а мы имеем кого назначать. Старообрядцы добились даже гражданской регистрации брака, о чем у нас еще и во сне не снится. Я не говорю о величайшем праве церкви — праве свободной проповеди. И сектанты, и иноверцы, и старообрядцы обладают этим правом, обладают им даже язычники, наши же священники — нет. Преемники апостолов, с властью вязать и решить, должны посылать заранее составленные поучения в консисторскую цензуру.

Все эти преимущества строптивых верующих настолько огромны, что я совершенно не верю в сближение с нами единоверцев и так называемых «раскольников». С какой стати им менять, худо ли, хорошо ли, отвоеванную свободу на всевозможные, притом неканонические стеснения, угнетающие «господствующую» церковь? Расставаться с правами и преимуществами никому не охота, а теперь так сложилось, что все реальные права и прерогативы оказываются на стороне иноверных исповеданий. Я боюсь, как бы единоверческий собор не привел бы к обратному результату: не мы притянем к себе старообрядцев, а они нас. В самом деле: ведь официально единоверие признано таким же точно православием, канонически безупречным, каким должно бы быть наше. «Мы — вам единоверцы, а вы — нам», как говорил митрополит Филарет, или: «Вы идете по солнцу за Христом, а мы против солнца — навстречу Ему», как выразился В.К. Саблер в своей приветственной речи съезду. Стало быть, «мы» и «вы» — единой веры. А если так, то у множества православных является соблазн перейти в единоверие как более свободное в церковно-приходской жизни, менее стесненное бюрократизмом Святейшего Синода. За единоверцами, как и за иноверцами, у нас ухажива ют, им разрешают множество вещей, для православия недоступных. Всего выгоднее было бы православным, конечно, креститься в немцы или принимать еврейство — вот в действительности господствующая у нас вера! Но, не желая изменять вере предков, чрезвычайно легко соблюсти ее, записавшись в единоверие и приобретя тем самым серьезные выгоды. Правда, единоверцы тоже не очень-то довольны своим положением и прежде всего отсутствием своих епископов. Но, добившись такой мечты, как собор, они, вероятнее всего, добьются и единоверческой иерархии. Почему же нет? Раз допущены единоверческие диаконы и священники — тем самым предполагается вполне допустимым и третий чин церкви — епископ. А если явятся у них свои епископы, то почему не быть и старшему из них — патриарху? Боюсь быть пророком, но весьма возможно, что старообрядчество гораздо скорее добьется патриаршества, чем несчастная «господствующая» церковь.

Вы скажете, в чем же тогда будет состоять единоверие, если у старообрядцев все будет «свое»? Да, я думаю, ни в чем. С высшей-то точки зрения, конечно, все народы единоверцы, ибо признают Богом тайное существо мира, которое не понимают. Но все народы — разнообрядцы, и именно обряд, а не учение разделяет веру. Что касается обрядности, старообрядцы отнюдь не обнаруживают желания слиться с нами. Напротив, существует склонность скорее обособиться, чем объединиться.

Они — несравненно более глубоко верующие, чем мы, и знают это. В меру еще не остывшей веры они любят ее, и готовы горой стоять за нее. Если мы хотим истинного единения со старообрядцами, то не они пойдут к нам, а скорее нам придется идти к ним. В области единоверия это было бы не изменой национальному православию, а возвращением к нему.

После завтрака a la fourchette состоялось торжественное открытие собора. Пели на знаменный распев «Царю Небесный», «Днесь благодать Святого Духа нас собра». Митрополит, архиепископ, обер-прокурор Святейшего Синода, архимандрит — представитель вселенского патриарха сказали речи, более или менее длинные, где неизменно повторялся призыв к братскому единению, к Христову миру, к согласию и т.п. Но хор этих примирительных речей заглушал собою голос одного епископа, которого не было среди присутствовавших иерархов — безмолвный, неслышный голос... По иронии судьбы, сейчас же по окончании красноречивых речей о примирении было объявлено об экстренном заседании Святейшего Синода все по тому же, глубоко волнующему церковь вопросу — о высылке больного епископа Гермогена из Петербурга... Сколько у чиновников церкви ревности к вере на словах, сколько желания прекратить великий раздор церковный, разорвавший племя русское на несколько разноверий! Но если всмотреться в факты, вы убедитесь, что от мира в семье православия еще очень далеко. Дело мира начинать нужно не с сектантских и старообрядческих соборов. Его нужно начинать с восстановления господствующей церкви на ее древне-христианских основах. Если бы господствующее православие вернулось к великим началам, провозглашенным апостолами и вселенскими соборами, то старообрядчество, пожалуй, без спора воссоединилось с нами. В Собственноручном Рескрипте Государя Императора от 27 декабря 1905 года на имя митрополита Антония указана была необходимость преобразований «и в строе нашей отечественной церкви на твердых началах вселенских канонов для вящего утверждения православия». Так как по канонам церковь соборна, а между тем, около двух веков сборов у нас не было, то тогда же, шесть лет назад, предполагался поместный собор русской церкви. По Высочайшему повелению было учреждено предсоборное присутствие, состоявшее из всех митрополитов, нескольких епископов, представителей духовенства и выдающихся ученых — богословов, канонистов и историков. Предсоборное присутствие заседало летом и осенью 1906 года, причем подробно разработало всю церковную реформу, и именно в духе верности древним канонам. Вероятно, именно это и показалось опасным. Громадный церковно-национальный вопрос снова уселся на мель...


Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.


На главную

Произведения М.О. Меньшикова

Монастыри и храмы Северо-запада