М.О. Меньшиков
Свобода духа

Сегодня юбилей веры. Шестнадцать столетий назад был провозглашен великий принцип, но ему. к сожалению, не осталось верным ни язычество, ни христианство. Все христианские народы — и католические, и православные, и лютеране, и еретики, не исключая мелких сект, — все отличались в свое время крайнею нетерпимостью к иноверию и вслед затем излишнею, может быть, терпимостью, от которой отдает равнодушием к вере. Не более трех веков отделяют ужасы инквизиции и Варфоломеевской ночи от почти полного безразличия к культу, которое в свою очередь сменяется кое-где враждебным относительно христианства настроением. В некоторых просвещенных государствах уже выносят крест, иконы и религиозное учение из школы, уже кое-где разрушают храмы и монастыри. Чего доброго дойдет дело до необходимости еще раз в ограждение свободы христианства издавать эдикты о свободе веры...

В юбилейный день нелишне припомнить главные основания переворота, имевшего огромное влияние на судьбу европейского, по крайней мере, общества. Император Константин застал мировую империю Рима в состоянии страшного внутреннего разложения. Был уже не один император и цезарь, а их стало два и, наконец, три. Была не одна господствующая вера, не одна господствующая народность, не один язык, а множество стихий боролись между собою, подвергая опасности, великое здание римского могущества, слагавшееся в течение тысячи лет. По мере того как Рим завоевывал восток, он морально сам подчинялся востоку: сначала родственной и более блестящей эллинской цивилизации, затем более темным и растлевающим влиянием египетских и сирийских культов. Это обратное и более могущественное завоевание было замечено римскими патриотами, как всегда, слишком поздно. Если в первые века империи многих успокаивала великая тишина, pax romana, похожая на покой кладбища, то очень скоро жизнь запротестовала против политической смерти. Началось невообразимое внутреннее брожение, приведшее к крушению древнего олимпийского культа, а затем и к крушению Римской империи.

Помимо нравственной склонности к христианству, императора Константина двигал к реформе имперский принцип — единовластие в громадном полчище народов, объединенных римскими легионами. Константин понимал, что всякая власть делается призрачной, если не коренится в умах и совести подданных. Он понимал, что прочное единовластие есть всего лишь выражение народного единодушия, а главной осью последнего является высочайшая из идей — религиозная. Ко времени Константина Великого древний мир представлял печальное зрелище разложения, вне сенного во все страны смешением культур и понятий. Цезари римские думали, что стоит объединить народы, окружив их стеною из римских мечей и копий, как прекраснейшая мечта — объединение человечества — будет осуществлена. Но вышло нечто обратное. Пока народы были политически и национально разобщены, они жили в большем мире и согласии, ибо кроме исключительных и редких припадков войны, остальное время протекало в уважении прав друг друга и в мирном обмене труда посредством торговли. При разобщении народов не было претензий на их единство и никого не оскорбляло различие веры и мысли. Но стоило народам слиться в одну империю, как началась неукротимая и постоянная борьба двух начал: имперского единства и натуральной множественности. Эта натуральная множественность, натуральное "многочеловечие" создало древнее "многобожие", и, при всей римской терпимости к культам, последние все-таки вступили между собой в борьбу. Историки расхваливают систему римского Пантеона, т.е. коллекционирования богов всех покоренных народов, но эта система, обличающая упадок религиозности в самом Риме, имела только временный успех. Пока завоевания были свежими, вчерашними, казалось естественным, что варвары имеют своих богов, но через столетия, когда варвары стали считаться уже римскими гражданами, стало казаться странным, опасным и, наконец, возмутительным, что граждане одного отечества имеют разные культы и что верховная, божественная власть над ними не едина. Долго дремавшие боги как бы проснулись и вступили между собою во вражду, причем каждый народный культ явился, как отчасти и в наше время, очагом непомеркающего национального сознания. Придавленные народности стали последней территории своего самостоятельного бытия считать полузабытые алтари. Умные из цезарей видели, какое разложение железной силы римской вносится разноверием и чувствовали необходимость объединить своих подданных религиозно. Для этого оставалось одно средство — избрать один культ и подавить все остальные. Сам собою напрашивается римский культ, но он всего менее годился для объединения. Во-первых, сами римляне выросли из него; просвещенное общество не верило в богов, сначала созданных поэтами, потом осмеянных ими же. Худшая часть народа была равнодушна к богам или довольствовалась дикими суевериями, а лучшая часть народа была уже подготовлена к христианству высокими философскими школами.

Не надо забывать, что древнее язычество выдвинуло целые поколения своих праведников и святых мыслителей. Сократ, Пифагор, Зенон, Эпикур (лично — аскет и образец добродетели), Эпиктет, удивительный Сенека, которого подозревали в скрытом христианстве, до того он был близок к последнему, наконец апостол стоического благочестия Марк Аврелий — все они вместе с своей огромной школой (или системой школ) несли уже в себе потенцию христианства, предвестие его торжества. Ранее появления христианства языческий культ был морально уже разрушен благородными философскими учениями сверху и развратными восточными влияниями снизу. Собственно римский культ не годился для религиозного объединения уже потому, что это была вера ненавистного общего поработителя. Как нынешние евреи в видах карьеры охотнее принимают лютеранство, нежели православие, так народы римской империи меньшей изменой родине считали принятие христианства, нежели римского многобожия. Христианство по существу своему несло в себе нечто примирительное и обобщающее все народы. Христианство вобрало в себя благороднейшие стихии не одного еврейства, но и греческого гностицизма, и персидского зороастризма, и все бесценное, чем гордились стоики и пифагорейцы. Тогдашние народы находили в христианстве свое заветное, родное, самое священное и бесспорное и не встречали только того привычного, что подлежало спору и даже осуждению. Вот почему идея бессмертного продолжения жизни путем праведности ее на земле показалось пленительной для многих самых разнородных народов. Нынче многие мечтают создать общечеловеческий язык из наиболее общих элементов существующих языков. Около двадцати столетий назад сама собой сложилась такая же общечеловеческая вера, которая своей нравственной чистотой стала вытеснять другие, одичавшие культы. Император Константин не мог этого не подметить и не мог колебаться в выборе объединяющего многочисленные народы религиозного учения. Если чудовищный Гелиогабал чуть было не принял господствующим культом один из развратнейших сирийских культов, если Юлиан (Богоотступник) пытался вернуть погасшую веру в Олимп, то великую честь делает Константину выбор учения, наиболее жизненного и возрождавшего жизнь. Пусть не для "всего человеческого рода", как мечтал Константин, но для европейских народов христианство явилось на несколько столетий действительно объединяющей, имперской верой. Великую честь Константину делает и то, что он мог бы последовать примеру Диоклетиана и других гонителей им противной веры, но он благородно вернулся к древней веротерпимости и предо ставил самой природе совершение переворота, тогда уже наметившегося с полной ясностью.

Любопытна основная цель Миланского эдикта, как понимал ее Константин, — "охранить страх и благоговение к Богу". Объявляя свободу веры, Константин хотел не умалить, а возвысить религию, — вот истина, которая до сих пор еще не для всех вразумительна. "Чтобы божественное и Небесное существо, как бы мы его все ни называли, было благосклонно ко всем", Константин заблагорассудил "христианам и всем отдать на волю соблюдение того богопочтения, какого кто пожелает". Впоследствии, именно через десять лет, в 323 году, император Константин до некоторой степени оказался от этого принципа, утверждая господство одной, именно христианской веры, но в 313 году он искренно и нелицемерно требовал. "Пусть каждому отдается на волю обращаться сердцем к той религии, какую кто находит согласную с собственным убеждением. Мы признали нужным отметить касательно христиан все, что представляется жестким и несообразным с нашей кротостью". Христианам было предоставлено "полное и неограниченное право отправлять свое богопочтение". "Но, — говорит дальше эдикт, — если мы это разрешили им (христианам), то вместе с тем дается право и другим соблюдать свои обычаи и веру... что бы не показалось, будто мы хотим унизить достоинство какого бы то ни было богопочтения".

И в самом Миланском эдикте, а в особенности в дальнейших мерах к возвеличению христианской веры, историки усматривают решительную склонность императора к одному культу, именно христианскому. Захваченный духом времени, воспитанием и внушениями близких людей (например, родителей), Константин, может быть, был скрытым христианином задолго до предсмертного своего крещения, но, тем не менее, он не воздвигал гонений на язычников. Он говорил: "Желающие рабствовать своему суеверию, могут отправлять свои обряды"; "можете идти к вашим общественным жертвам, ибо мы не запрещаем и явно совершать свои дела устарелого злоупотребления".

Мы, русские, еще в XX веке живем при условиях религиозной жизни, когда подобная терпимость кажется многим ошибочной. И государственные люди, и церковные иерархи, и многие верующие думают, что христианская власть совершает измену Богу, если допускает верования иные, кроме того, которое признает за истинное. Но Константин Равноапостольный держался другого взгляда. Как повелитель единодержавный (после борьбы с Максентием и Ликинием), Константин обладал всею полнотою цесарского самодержавия, но он открыто и категорически при знавал более уважительным в области религиозной некое другое самодержавие, именно каждой отдельной личности. Как император всего известного тогда мира, Константин признавал великий долг свой "призвать род человеческий к служению священнейшему закону и под руководством Высочайшего Существа возрастить блаженнейшую веру", но именно этой целью и предоставил всем подданным свободу веры. Сам лично он в своих узаконенных называл старых язычников "нечестивыми", "семенем беззаконных" и их веру называл "развращением безумием", но дальше осуждения и увещания не шел. "Хочу, — говорил он, — чтобы народ мой наслаждался спокойствием и безмятежностью; хочу, чтобы, подобно верующим, приятности мира и тишины радостно вкушали и заблуждающиеся. Пусть никто не беспокоит другого, пусть каждый делает то, что хочет душа... Пусть никто не вредит другому. Что один узнал и понял, то пусть употребляет в пользу ближнего, а когда это невозможно, пусть оставит его. Ибо одно дело добровольно устремляться к бессмертию, а иное — быть вынужденному стремиться туда под страхом наказания".

Если мы серьезно хотим почтить память великого миланского акта и святого императора, с именем которого этот акт связан, то нам следует вдуматься, возможно, глубже в мысль и истину веротерпимости. Ведь, странно сказать, до сих пор от времени появляются не только люди, стесненные в своих религиозных умствованиях, но даже мученики веры, гонимые, заточаемые в тюрьмах. И что особенно печально, эти гонения и страдания возникают не столько из ревности к истинной вере со стороны людей господствующего культа, сколько из чиновничьей рутины, равнодушия, и нежелания беспокоить себя присутствием каких-либо новых жизненных форм. Консерватизм — вещь крайне почтенная во всем высоком, но есть, однако, нечто высочайшее, что ему не поддается, — это дух жизни, "который дышит, где хочет". Форма веры, как форма любви и форма мысли, есть драгоценность, если она до полного совершенства, но выше формы — постоянно обновляющееся содержание, и права последнего должны быть уважены. Старые раковины могут быть удивительно художественными, но наступает время, когда жизнь куда-то уходит из них и завивает новые, подчас невзрачные формы. Но не давите их, они или умрут, если в них нет жизни, или возрастут до всякой истины, им доступной, до всякой красоты. Константину, который принимал христианство свободно, был известен восторг религиозного убеждения непринужденного, он понимал блаженство искренности и справедливо находил именно в нем спасительность веры. Те, кто склонен насилием добиваться религиозного единодушия, постарались бы убедится в точности: да получается ли этим путем действительное единодушие? В худшем случае получается ненависть и религиозная злоба, т.е. нечто худшее самой смерти веры, в лучшем случае получится обман и притворство, за которыми прячется предательство. По наружному виду кажется, что необозримая толпа, скованная насилием, одинаково верует и мыслит, на деле же часто вовсе не верует, и религиозная мысль у очень многих совсем погасла. Опыты языческой и средневековой нетерпимости, дошедшей до инквизиции, привели к тому, что слишком ограждаемый культ иссякает в своем источнике. Если вы рождаетесь с заранее отнятой свободой индивидуальной веры, если всякая тень творчества для вас здесь недоступна, если вам не дано почувствовать прелести личного убеждения, слагающегося путем духовной борьбы, то может так сложится, что религиозный инстинкт совсем заглохнет, как растение в слишком тесном горшке. Не только интересы богообщения, облагораживающего род людской, но и интересы государственные требуют, чтобы отдельным душам был предоставлен полный простор духовного самоопределения и роста. В конце концов, как ни желательно, чтобы сотни миллионов душ верили и думали одним способом, но бесконечно важнее, чтобы они вообще чему-нибудь верили и что-нибудь думали. Хуже разноверия — полное безверие, то духовное безразличие, за которым следует общее понижение разума и совести. Гонения в области веры создают людей или озлобленных, или духовно мертвых. Только свобода веры рождает веру, ее священную искренность, в которой движущая сила духа.

14 сентября 1913

Михаил Осипович Меньшиков (1859-1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.