М.О. Меньшиков
Владимир 1-й степени

По городу ходит bon mot одного преосвященного, приславшего Владимиру Карловичу Саблеру такую приветственную телеграмму: «Поздравляю духовенство с пожалованием ему Владимира первой степени». Это вышло гораздо глубже, чем замышлял автор остроты. А что, если новый обер-прокурор есть только пожалование, только очередной орден, хотя бы высокий, только чиновник на патриаршем кресле? Мы до того дожили, что нужен был бы Владимир Святой, новый креститель Руси, но жизнь выдвигает пока Владимира Саблера. Да пошлет ему Господь силу Самсона — но вот вопрос: с кем предстоит борьба и кто именно враги церкви? По числу комиссий киевского миссионерского съезда этих врагов выяснилось восемь: раскол, католичество, магометанство, баптизм, толстовство и пр., и пр.

Мне кажется, В.К. Саблер сделает ошибку первой степени, если увидит именно здесь врагов церкви. Для дела истинной веры в народе русском, безусловно, не опасны ни раскол, ни католичество, ни еврейство, ни магометанство, ни баптизм, ни толстовство. В самом деле, если вы человек искренне православный, какое же вам дело до того, что сосед ваш католик? Да будь он хотя бы язычник, это до вас отнюдь не касается. «Но если он меня будет смущать, подрывать мою истинную веру и навязывать неистинную?» — спросит читатель. «А вы не поддавайтесь»,— ответил бы я на это. Если же поддадитесь, то это будет доказательством того, что вы никуда не годный православный. Чем же будет виноват католицизм или магометанство, если вы променяете на них тысячелетнюю веру своих предков?

Единственно, с чем православию в данном случае следует бороться — это с собственною слабостью, с неискренностью своей веры, со своим тайным безразличием, со своею способностью, как пустоты, вмещать в себя всякое новое содержание. На киевском съезде (точнее, соборе) миссионеров, как и на предыдущих, борцы за православие делали вид, что внутри церкви все обстоит благополучно, а все опасности вне ее. Мне же кажется, что дело стоит как раз наоборот. Вне церкви для нее нет никаких угроз, и по существу, даже быть не может, а вот внутри... тут начинают разверзаться целые пропасти и черные бездны.

Живя полстолетия в русском обществе, наблюдая бесчисленное множество плохих христиан, начиная с себя, я никогда не мог понять: зачем посылаются православные миссионеры в Китай, в Японию, в Америку?

Какое нам дело, во что и как верят японцы, когда спасение наших собственных душ чрезвычайно скомпрометировано? Не есть ли это далекое путешествие за тем, чтобы отыскать сучки в глазу неведомых нам ближних, когда в собственном глазу сколько угодно бревен? Правда, недавно в Японию был послан архиерей лишь в виде наказания после скандальной плохо замятой истории в здешней духовной академии. Послан был совершенно еще молодой человек, на которого было очень странно смотреть во время хиротонии в Святейшем Синоде — до такой степени он был юн и лишен хотя бы отдаленных внутренних признаков монашества. Но если таким молодым людям, тем или иным фаворитам, делающим карьеру, вручать на Востоке проповедь православия только потому, что оказались беспорядки в каких-то суммах, то во что же превращается эффектное с виду наше внешне-миссионерское дело? Не все миссионеры, скажете вы, похожи на преосвященного Сергия Токийского. Были крайне почтенные, глубоко ученые, почти святые по жизни миссионеры, вроде архиепископа Николая Японского. Да, но таких, мне кажется, отпускать в Японию просто жалко. Такие очень и очень пригодились бы в самой России. Что толку, что энергия и талант замечательных наших иерархов прилагается десятками лет где-то в Восточном полушарии?

В такой же мере для меня лично представляет неразрешимую загадку: к чему православным спорить с раскольниками и сектантами? Если они не признают нашей церкви, то уже никак не по невежеству. Они живут в самом океане православия, они ежедневно слышат колокольный звон, ходят мимо наших церквей. Если они до такой степени не любопытны, что ни разу не поинтересовались тем, что такое церковь и ее православие, то что же с такими людьми говорить? Они заслуживают, чтобы на них махнуть рукой. Если же они заглядывали в церковь и в священные наши книги и не нашли их по душе, то какой миссионер в состоянии переубедить их? И зачем? Опасность не в том, что раскольники и сектанты находят неинтересной нашу веру, а в том, если в ней и действительно не окажется интереса. Не одни раскольники и сектанты ушли из церкви: неизмеримо больше православных ушло в неверие и слабоверие. Они по паспорту числятся еще православными, на самом же деле гораздо дальше от православия, чем даже старообрядцы или молокане. Те хоть в Бога веруют (а это почти все, что есть в церкви ценного) — великое же множество рекомых православных ни во что не веруют. Этих вернуть к церкви было бы нужней, чем завербовать японцев или краснокожих американцев. И тут опасность, впрочем, не в том, что люди отошли от церкви, а в том, что церковь, видимо, потеряла интерес свой, свое обаяние, свою силу тяготения, не дававшую прежде массам отпадать от нее. Если столь многие уже отпали — доказательство, что и оставшиеся не очень прочны. Главная опасность для православия в этом и не в чем ином. Святейшему Синоду следовало бы иметь мужество спросить себя: что делать с внутренним, неудержимым развалом того могущества, которое когда-то одною нравственною властью пасло народ, просвещало его совесть, подавляло грех, вело народ к добродетели?

Вопрос этот важности чрезвычайной. Великий народ— существо моральное. Теряя благочестие, народ теряет одновременно дисциплину гражданственности: из защитника закона он становится преступником его. Вместе с нравственной воспитанностью народ теряет трудовую разумность. Он становится анархичен, жаден, зол, жесток. Созидатель царства превращается в разрушителя его.

Единственный способ борьбы света с тьмою — это быть светом, гореть, разгораться и сверкать до той степени, когда становится, наконец, действительно светло, и всем все видно. Победоносный свет возвращает человеку зрение: только с этого момента начинается сознательная и ответственная для человека жизнь. Духовенство, если оно апостольство Духа Святого, должно быть светильником на верху горы. Единственный способ отстаивать веру, если она свет,— это вновь заставить ее сиять, освещать путь жизни. Это трудно. Это требует горения, т.е. сгорания в огне, того мученичества, которого требовал Христос от учеников. Требование было вовсе не чрезмерное, ибо простые люди — рыбаки и рабочие — охотно шли на крест и плаху, и вслед за ними шли сотни тысяч мучеников. Когда к нам в Россию был занесен этот пожар совести, мы видим, что святые шли на добровольные страдания. Не было гонений — сами себя изгоняли в пустыни. Их не тиранили, не бросали в тюрьмы, не томили голодом, не заключали в кандалы, святые сподвижники сами себя истязали, заточали в схиму, морили голодом, облекались в вериги. Нужно это было или не нужно, но таков был жар веры и такое требование жертв для совести, что вероучители начинали с себя. И распущенный народ поражался. Пример героической борьбы с дурно направленной волей начинал увлекать. Добровольное мученичество внесло в народ воспитывающую сдержанность, лишения аскетов внесли умеренность, самоограничение во всех страстях, т.е. ту меру, какая делает жизнь здоровой и художественной. Старая церковь действительно просвещала, вовлекала народ в представления светлые, в дисциплину воли, в благородство характера. Но вся сила церкви исключительно была в высокой вере самого духовенства. Напротив, вся слабость теперешней церкви — в слабоверии духовенства, в постыдной распущенности монахов, в пошлом либерализме некоторых представителей иерархии, а главное — в нечестии духовной школы. Вот единственная серьезная опасность церкви: она перестает быть церковью, она гаснет, как свет Христов, она первая — для соблазна верующих — отрекается от Христа. Ужасные — глубоко верные — слова раздались на киевском съезде. Когда зашла речь об участии монастырей в борьбе с ересями, один епископ (преосвященный казанский Андрей) заметил: «Уж где тут им бороться, монастырям: хоть бы не развращали народ!...» И в ответ на это грозное, как бич, обличение иерархи могли только сокрушенно сказать: «Верно! верно!...» Но если это верно, то ради всего заветного, что еще теплится в церкви, неужели это не ужас, неужели можно заниматься японскими, китайскими, американскими миссиями или пререканием с магометанами, когда вот эта ближайшая зараза не убрана?

Раскольники и сектанты, мне кажется, более искренние из оскорбленных детей церкви. Им бесконечно больнее, чем тем неверам, которые совсем потеряли религиозное сознание. Льву Толстому, поносившему церковь при всяком случае, несравненно больнее были раны церкви, чем многим митроносцам. Понося и ненавидя, Толстой доказывал, что все время был в высочайшей степени неравнодушен к церкви и терзался ею, как никто. Хотя он был отлучен от церкви, но он сидел в ней, как больной зуб, и свербел, и ныл. Множество равнодушных к церкви похожи на гнилые зубы, которые затихли, но первый сквозняк, и они опять заныли. Общая наша, будто затихшая, но неизлеченная болезнь — разочарование в церкви — не в том, что в ней истинно, а в том, что отошло от истины и бьет в глаза, как ложь. Не думайте, что религиозный кризис в научном взгляде на жизнь, в непримиримости современного ума с догматами церкви. Вовсе нет. Если бы неверы любили церковь, то все простили бы ей: и догмат о Триаде, столь смущавший Гете, и Страшный Суд, и воплощение Сына Божия. Эти догматы никогда не казались понятными и сообразованными с разумом, но великими. «Credo, quia absurdum» — вот что сказал о них искренний отец церкви. «Верю, потому что люблю»,— мог бы сказать он. Пока церковь обладала тайной очарования, ее любили без спора, и просто не хотелось с нею спорить. Только еретики — народ ограниченный, все старавшийся головой взять веру,— не понимали, что она — предмет чувства. Только сектанты с обычной их узостью и сухостью старались понять прекрасное. Истинно живые души отдавались прекрасному вдохновению веры, как солнечному теплу и свету, не требуя доказательств. То, что есть полдюжины теорий света, чиновничеству совсем не интересно: практика света, пока он свет, для всех вразумительна без слов. Вот что нужно делать церкви, если она желает своего восстановления — практику света, а не теорию его.

Опубликовано в сб.: Письма к ближним. СПб., 1906-1916.

Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского националистического движения.