П.Н. Милюков
История второй русской революции

Часть III. Агония власти

На главную

Произведения П.Н. Милюкова


СОДЕРЖАНИЕ



I. Второй кризис власти

Керенский и большевики. — Керенский и «буржуазия». — Беспочвенность коалиции. — Совет против «директории». — Поддержка «демократии». — Уход Некрасова, Чернова, Терещенко. — Переговоры, с Кишкиным. — «Демократия» против к.-д. — Победа большевиков в петроградском совете. — Отставка министров-социалистов. — Отсрочка кризиса. — Провозглашение республики. — Другие уступки Керенского. — Победа большевиков

Вступивши в борьбу с Корниловым и с «корниловщиной», А.Ф. Керенский не только пропустил последний момент и лишил страну последнего шанса выйти из состояния распада и восстановить серьезную и сильную революционную власть. Он также, окончательно и навсегда, подкопал ту основу, на которую опиралось его собственное влияние. Чем дальше, тем больше его власть делалась личной и именно с ее сохранением или падением связывалась та или другая судьба всех неутопических «завоеваний революции». Между тем, эта власть держалась на очень сложной и хрупкой системе равновесия. Чтобы удержать это равновесие, Керенский постоянно балансировал то вправо, то влево и обнаружил при этом довольно значительную ловкость, гибкость, подчас чисто византийскую. Но именно к этому балансированию и свелось мало-помалу все его государственное искусство. Именно поэтому власть Керенского и получила, независимо даже от его психологических свойств, такой личный и случайный характер. Чтобы удержать за собой сколько-нибудь прочно те социальные и политические группы, на которые Керенский опирался, им нужно было дать что-нибудь положительное. Большевики, сторонники «солдатской, рабочей и крестьянской советской республики», если не давали, то обещали очень многое: немедленный мир солдатам, всю землю крестьянам, всю власть над фабриками рабочим, а всем — непосредственное господство и распоряжение всеми средствами государства при помощи организованного «сознательного» меньшинства. Это была группа вне конкуренции, благодаря абсолютным лозунгам, которыми оперировала темнота масс, на которые действовали эти лозунги, и безграничной развязности приемов, от иноземного подкупа до вооруженных захватов, которые были в ее распоряжении.

Против ее анархического хулиганства все остальные политические течения должны были бы дружно соединиться; в этом собственно и заключалась сущность идеи коалиции. Но этого не вышло, потому что более умеренные течения русского социализма сами еще слишком глубоко были проникнуты элементами того же утопизма и той же отвлеченной идеологией. Они чувствовали себя более тесно связанными с анархо-коммунизмом,провозглашенным Лениным, чем с социал-реформаторами «буржуазных» оттенков, а тем более с самой «буржуазией» в тесном смысле. И когда приходилось выбирать между головоломным социальным экспериментом, грозившим в будущем привести к диктатуре и к реставрации самодержавия, или опорой на общественные силы и слои, в которых подозревали скрытых «контрреволюционеров», могущих вернуть старый режим теперь же, немедленно, — то, при всех колебаниях, симпатии умеренных социалистов, — если не их активная поддержка, — склонялись в сторону головоломного социального эксперимента. Пусть лучше русская революция скажет свое «новое слово», хотя бы и неудачное, чем прямо возвращаться к старому. Если ленинцы говорили: «Лучше Вильгельм, чем кадеты», то умеренные социалисты говорили: «Лучше Ленин, чем Корнилов... и те же кадеты».

Церетели придумал для Керенского комбинацию, при которой «демократическая», а не чисто социалистическая, платформа (в последней редакции — платформа 14 августа) поддерживалась «демократическими», но не только социалистическими, а и «буржуазными», отказавшимися от своей классовой подоплеки, элементами. Именно поэтому Церетели призывал «буржуазию» к самоотречению и грозил силой лишь тем, кто, по мере углубления классовых противоречий, «отпадет от революции». Однако, вся эта искусственная постройка давно уже дала глубокие трещины влево и вправо. Влево она не встретила веры ни в солдатских массах, ни среди «демократических» элементов в узком смысле слова. Вправо она вообще не могло иметь широкой поддержки, ибо руками «буржуазии» здесь, все же, делалось дело социалистического утопизма. Московское совещание окончательно выяснило, что за платформой 14-го августа «буржуазия» не пойдет и что примирение возможно только неискреннее, — практически необходимое для класса, которому приходится слишком много терять. Именно таким примирением с задними мыслями было знаменитое рукопожатие Бубликова. Связь элементов, кое-как спаянных Церетели, была, таким образом, искусственная и чисто внешняя Она и показала себя такой, когда, в конце концов, объединяющим звеном осталась одна только личность Керенского. Обеим сторонам Керенский был нужен, как наименьшее зло, — и это поддерживало его у власти. Но такая поддержка только и могла быть временная. Она длилась только потому, — и до тех пор, — пока насущные вопросы, которые должна была решить революция, не решались, а только отсрочивались. Эти отсрочки могли иметь значение и принести пользу при условии, что власть Временного Правительства сможет продержаться до Учредительного Собрания. Но что было делать, когда анархо-коммунистическое течение, поддерживаемое непоследовательностью социалистов и несознательностью масс, вовсе не хотело ждать Учредительного Собрания и даже начинало его бояться, внушая эту боязнь всем социальным элементам, которые пользовались сложившимся положением. Закрепить текущий момент, не дожидаясь неверного будущего, — это значило для них, прежде всего, закрепить собственные завоевания в наиболее выгодное для себя время. Но это значило также — покончить с компромиссом, на котором держался Керенский.

С другой стороны, умеренные государственные элементы и «буржуазия» в широком и в узком смысле держались за Керенского — отчасти держались с возрастающим недовольством и даже отвращением — только потому, что видели в нем последнюю гарантию спокойного и благоразумного решения основных государственных вопросов в том же неопределенном будущем. Но чем дальше, тем больше выяснялось, что во многих вопросах нельзя долее ждать, ибо ожидание было равносильно предрешению вопроса. Вопрос о боеспособности армии, земельная реформа, состояние промышленности и производительных сил, устройство окраин и национальностей, наконец, основной вопрос о будущем государственном строе, — все эти вопросы были уже, в сущности, предрешены бесплодным ожиданием в течение долгих месяцев, — и предрешены не в том смысле, в каком намечалось их решение государственными элементами. В частности, вопрос о восстановлении мощи армии и по существу нельзя было долее откладывать, нужно было приступить к серьезной работе по восстановлению армии немедленно в августе, если хотели, чтобы к весне, к моменту возможного нового наступления, могли сказаться результаты этой работы. Таково было мнение лучших военных авторитетов, как генерал Алексеев. Вот почему и генерал Корнилов ответил Верховскому, развивавшему перед ним за два для до восстания свой план оздоровления армии, что путь этот «слишком медлителен, немцы наступают, а потому необходимо испробовать способ его, Корнилова, каким бы рискованным он ни показался»*

______________________

* Речь генерала Верховского к офицерам Петроградского гарнизона 12 сентября в изложении «Русского Слова» 13 октября.

______________________

Долее отсрочивать было нельзя в самом основном вопросе текущего момента, в вопросе о войне, ибо от решения этого вопроса зависело и то или другое решение другого капитального вопроса — о сильной власти. А после того как эти два существенных вопроса были предрешены позицией, занятой Керенским в деле Корнилова, не в пользу государственного решения, дальнейшее ожидание стало и вообще бесполезно.

Вот почему Керенский, который давно уже стал бесполезным для крайних левых элементов, считавших его «продавшимся буржуазии», сделался с этого момента бесполезен и для этой, так называемой, «буржуазии». Для тех и других он перестал быть наименьшим злом: ибо для тех и для других было вредно дальнейшее существование фиктивной системы «коалиции». Бесповоротные решения, которые производились под прикрытием «коалиции», для одних противоречили их государственным взглядам или классовым интересам, а для других все еще были недостаточно последовательным выражением их теорий. Таким образом, связь рвалась с обоих концов. Защищать ее теперь могли только доктринеры чистой формы, лишенной всякого содержания, — или личные друзья и сторонники Керенского, — те немногие, которые еще сохранили веру в его личное обаяние. Продержаться на поверхности такая власть могла лишь до первого сильного толчка. Ни предупредить, ни отразить этого толчка она не была в силах, хотя и отлично знала, откуда придет удар. Она была бессильна против этого удара потому, что в конце концов, на тех флангах, где была действительная сила, никто не хотел ее защищать, а за центром, который ее еще вяло поддерживал, вместо реальной силы была лишь одна идеология. Мы проследили в предыдущих главах, как под ударами фактов и эта идеология постепенно теряла веру в себя и превращалась во фразу, в «условную ложь». «Буржуазная республика», защищаемся одними социалистами умеренных течений, не находивших более опоры в массах, — и даже ими защищаемая a centre coeur [против воли], — и в тоже время потерявшая последнюю поддержку «буржуазии», — такая платформа не могла держаться. Все существо ее выветрилось, оставалась внешняя шелуха. Под другими формами, здесь в сущности, вновь водворялась та система официального лицемерия, от которой погибла старая монархия. Судьба этой системы должна была быть такова же, как той: обе подготовили почву для революции и в день революции обе не нашли себе ни одного защитника.

Внутреннее противоречие того нового положения, в котором оказался Керенский после подавления корниловского восстания, сразу же раскрылось как только был поставлен первый вопрос, созданный распадением кабинета, — вопрос о переустройстве власти.

Большинство членов исполнительного комитета советов только утром 27-го августа узнали о вечерней беседе Керенского с В.Н. Львовым и о ночном заседании, в котором министры передали свои полномочия Керенскому.

У Керенского уже была готова мысль окружить себя коллегией из четырех «директоров», двое из которых с самого начала революции принадлежали к интимному ядру, руководившему всеми делами (Некрасов и Терещенко). Другие два места предполагалось отдать Б.В. Савинкову и Н.М. Кишкину. К последнему Керенский питал личное доверие: в «директории» он должен был представлять Москву и «буржуазию».

Этот план обсуждался в вечернем заседании министров и считался как бы окончательно принятым. Кишкина Керенский вытребовал немедленно из Москвы. Но нужна была еще санкция Совета. Бюро исполнительного комитета собралось на экстренное заседание днем и выслушало доклад о корниловском деле и о предложении Керенского относительно переустройства власти. От себя бюро вьщвинуло другое предложение: создать при директории постоянное совещание из представителей «революционной демократии». Оба вопроса были переданы на предварительное обсуждение центральных комитетов партий, входящих в состав совета. На вечер было созвано заседание исполнительного комитета с участием всего комитета, совета крестьянских депутатов, представителей политических партий, профессиональных союзов и кооперативов. Конечно, партийный орган и советская фракция большевиков отнеслись к обоим предложениям отрицательно. Для них всегда, при всех условиях, существовало только одно решение: передать «всю власть совету». Социалисты-революционеры, получавшие двух представителей в директории (Керенского и Савинкова), отводили Савинкова и требовали вступления Чернова, для чего прибавляли шестое место директора. Социал-демократы меньшевики также соглашались на директорию, под условием введения в нее Церетели. Только народные социалисты и трудовики с самого начала высказывались против директории и за сохранение, по мотивам целесообразности, прежнего правительства, ибо в таком случае не будет оспариваться происхождение власти и правительство будет сильнее. После совещания отдельных фракций по одиночке, состоялось совместное обсуждение тех же вопросов представителями всех партий. При этом оказалось, что возражения трудовиков и народников против директории находят поддержку. Большинство склонилось к тому, чтобы сохранить исполнительную власть за старым правительством.

Вопрос о том, чтобы подкрепить это правительство постоянно действующим органом, в виде совещания представителей, споров не возбуждал. Все соглашались на создание такого совещания, хотя одни предпочитали видеть в нем представителей одних только демократических организаций, а другие расширяли его состав примерно до состава московского совещания, только без членов четырех Государственных Дум.

В 11 часов вечера, после всех этих совещаний, началось закрытое заседание исполнительного комитета с приглашенными. Фракционные ораторы изложили все оттенки партийных мнений, начиная от безусловной поддержки правительства, предложенной трудовиками, до замены его советами, по предложению большевиков. Центральные партии согласились на отказ от директории и приняли постановление оставить правительство в прежнем виде, за исключением членов партии народной свободы, которые должны были быть заменены «демократическими элементами». Решено было также созвать в ближайшем будущем демократический парламент из представителей всех тех организаций, которые объединились в Москве на платформе 14-го августа. Около 2-х часов ночи на 28 августа президиум прервал заседание, чтобы сообщить эти решения Керенскому. Без четверти четыре утра президиум вернулся из Зимнего Дворца и заседание возобновилось. Собранию сообщили, что Керенский настаивает на директории и на передачу ей всей полноты власти, что шестичленный состав директории им принят. Начавшиеся затем продолжительные прения были прерваны вызовом Церетели и Чернова в Зимний Дворец, где «присутствие их необходимо».

Это было в тот момент, когда стадия «недоразумения» в корниловском деле кончилась и начиналась стадия «паники». После генерала Алексеева и Терещенко вызывался Савинков, после Савинкова — Некрасов, после Некрасова дошла очередь до Церетели и Чернова. Этот порядок экстренных ночных вызовов свидетельствует о сгущавшемся настроении министра-председателя. Сорвавшееся с уст Керенского восклицание: «Очень жаль», при известии, что в четыре утра уже поздно останавливать некрасовские сообщения газетам об «измене» Корнилова, было последней данью примирительному настроению более умеренных элементов. После четырех часов, очевидно, стало несомненно, что Корнилов поднимет перчатку, и стало поэтому «необходимо» присутствие во Дворце Церетели и Чернова.

Вопрос о переустройстве власти, о директории, отходил вместе с тем на второй план: надо было думать об организации сопротивления.

Это и сказалось на настроении утреннего заседания исполнительного комитета, открывшегося в восемь с половиной часов. Громадное впечатление на участников, собравшихся в заседании после бессонной ночи, произвела прочтенная М.И. Скобелевым прокламация Корнилова к народу, в которой Корнилов обвинял Керенского, что он провоцировал его на выступление, а все правительство в том, что оно во власти большевиков и способствует поражению России, имея пораженцев и предателей в собственной среде*. Всем этим Корнилов мотивировал свое решение — не допустить Россию до гибели. Прочтя прокламацию, Скобелев прибавил, что Корнилов приказал воинским частям двинуться на Петроград, что положение очень серьезно и что в ответ на диктатуру Корнилова необходимо создать такую государственную власть, которая бы всю мощь свою употребила на борьбу с узурпатором. После этого собрание уже не имело охоты рассуждать о реконструкции власти. Церетели доложил ход дальнейших переговоров с Керенским и заявил, что правительству необходимо оказать теперь полную и всестороннюю поддержку, не входя ни в какие пререкания. Большевики, меньшевики-интернационалисты и левые эсеры одни продолжали возражать, соглашаясь оказать правительству «лишь чисто техническую и военную поддержку». Подавляющее большинство приняло резолюцию, формулированную Церетели в самых общих выражениях: «Предоставляя товарищу Керенскому формирование правительства, центральной задачей которого должна являться самая решительная борьба с заговором и генералом Корниловым, Центральный Исполнительный Комитет совета рабочих и солдатских депутатов обещает правительству самую энергичную поддержку в этой борьбе».

______________________

* См. текст этого приказа, вып. 2. С. 386-388.

______________________

Мы видели, что «энергичная поддержка» была оказана вплоть до «самочинных арестов» и «решительных действий» петроградского и местных «комитетов спасения революции». «Демократические организации» собирали войска, арестовывали генералов, офицеров и депутатов, захватывали телеграф и радиотелеграф, останавливали железнодорожное движение, — словом, проявили большую распорядительность, не стесняясь формальными рамками, и дали эффектную пробу своей силы по отношению ко всему, что носило кличку «контрреволюции». Чтоб сорганизовать свои элементы против Корнилова, исполнительный комитет издал воззвание, в котором не скупился на демагогию. Корнилов хочет восстановить старый строй и лишить народ земли и воли; «Корнилов готов открыть фронт германцам, готов предать родину» и т.д.

Эти работы совета отвлекли его на время от вопроса о реорганизации власти, но не на долго. Вернувшись к вопросу, «демократические организации» приобрели зато тем больший весь в его решении.

28 августа, как мы знаем, прошло при паническом настроении правительства, и настроение это к вечеру достигло апогея. Керенскому пришлось впервые из уст товарищей-социалистов выслушать крайне неблагоприятную оценку своих действий и сделать предложение — покинуть власть по собственному почину, передав ее более сильным. В этот день под «более сильными» подразумевались более умеренные, как единственно способные перекинуть мост к грядущему победителю, каким представлялся Корнилов. За уход Керенского и за назначение на его место генерала Алексеева прямо высказалось несколько голосов, а из молчавших многие, очевидно, сочувствовали этому. 29 августа положение Керенского снова укрепилось, причем политический маятник качнулся в другую сторону — влево.

За ночь Керенскому пришлось сделать выбор между Некрасовым и вождями советов. В момент малодушия Некрасов потерял то доверие Керенского, на котором основывалась его роль в «триумвирате». Уже со времени заседания в Зимнем Дворце Некрасов понимал, что политическая карта, на которую он поставил свою карьеру государственного деятеля, бита. По его словам, он «два раза уступал просьбам Керенского остаться в кабинете» в ночь на 7 июля и тогда, когда принял портфель министра финансов (24 июля). На этот раз Керенский не только не просил, но и не удерживал Некрасова. Одно время Керенский продолжал ценить в Некрасове полезного посредника в том политическом лагере, с которым приходилось считаться, но где Керенский не имел основания рассчитывать на симпатии. Разойдясь со своими политическими друзьями, Некрасов и в этом отношении перестал быть полезен. Вынужденный для печати мотивировать свой уход, Некрасов прямо заявил, что он не только «не опирается ни на какую общественную группу», но и имеет против себя «значительную часть русского общества», а между тем, «удары, направленные лично против него», бьют по правительству в виду той «легенды», впрочем, «выросшей из крупицы истины», что он состоит несменяемым членом правительственного триумвирата.

Эти же дни возможного торжества Корнилова покончили с министром противоположного лагеря, — с тем, который на московском совещании и в корниловских приказах был публично отмечен, как «предатель», с Черновым. Чернов последний, весьма неохотно написал свое прошение об отставке, — и тотчас же составил себе план — стать заместителем Керенского в будущем кабинете. Он открыл против своего товарища по партии, которого пытался не пустить в центральный комитет, ожесточенную и систематическую компанию в своем органе, «Деле Народа».

Кроме окончательно оставивших министерство Кокошкина и Юренева, был и еще министр, которого ход корниловской истории заставил сделать попытку уйти из состава кабинета. Это был другой член «триумвирата» Терещенко. Этот министр был достаточно умен, чтобы понять, что и его карта бита. Из попытки согласовать интересы России с циммервальдскими тенденциями во внешней политике ничего не вышло, кроме ослабления нашего влияния среди союзников. Два раза за время своего управления Терещенко сделал попытку продемонстрировать свою самостоятельность перед союзниками и перед «революционной демократией». Но обе попытки были довольно неудачны. Протест против низложения германофильски настроенного греческого короля Константина очень удовлетворял принципу «самоопределения народов», но совершенно не вызывался нашими интересами. А заявление, что Стокгольмская конференция есть «частное дело» партий, а не правительства, вызвало целый скандал за границей и дома, лишив правительство определенной позиции у русской «демократии», но не дав ему возможность занять столь же определенную собственную позицию. В России первый шаг прошел незамеченным. Второй, напротив, был чересчур замечен и вызвал необходимость поправок и опровержений. После того и другого, во всяком случае, у министра не могло не остаться осадка горечи. Очевидно, никакие экстра-туры не могли поправить основной ошибки соглашения с циммервальдцами, и приходилось нести ее последствия. В деле Корнилова Терещенко должен был особенно тяжело почувствовать это положение внешней связанности, ибо здесь присущее ему чувство любви к родине слишком резко сталкивалось с требованиями формальной дисциплины, обязательной для члена кабинета. Потерпев неудачу в своей попытке убедить Керенского — стать на точку зрения «недоразумения», Терещенко лишь против воли вынужден был стать на точку зрения «мятежа» и тотчас же болезненно столкнулся с первой жертвой этой тактики Керенского, с самоубийством Крымова, чистого и идейного офицера, о заслуге которого перед русской революцией он счел своим долгом рассказать после его смерти. Терещенко подал прошение об отставке после Некрасова. Но на его место, как и на место Карташева, обер-прокурора синода, не нашлось кандидата. Обоим пришлось временно остаться.

Как бы то ни было, по политическим или по человеческим причинам, кабинет распадался. Для укрепления его Керенский пока придумал только приглашение Н.М. Кишкина, участвовавшего, как мы видели, в заседании 28 августа. 30 августа состоялось последнее «частное совещание» с участием уходивших министров к.-д. Не отказываясь дать Керенскому нового представителя партии по его выбору и одобрив вступление в правительство Кишки-на, которому предназначалось министерство внутренних дел, центральный комитет партии народной свободы предъявил, однако, в заседании 30 августа, через своих товарищей, свои условия. Он хотел привлечения в состав правительства авторитетных представителей командного состава. Первоначально здесь разумелся генерал Алексеев. За его назначением начальником штаба, требование было перенесено на должности военного и морского министра и совпало с желанием Керенского удалить Савинкова и назначить Верховского и Вердеревского, — то и другое в полном контакте с советом. Затем ЦК партии народной свободы предложил ввести в кабинет представителей торгово-промышленного класса, как это имелось в виду еще при предыдущих переговорах в июле. Это требование тоже было принято Керенским, и он уполномочил Кишкина на переговоры в Москве с торгово-промышленным классом. Торгово-промышленная Москва наметила Смирнова на должность государственного контролера. Сам Керенский наметил себе гласного Бурышкина, но впоследствии эта кандидатура отпали, как не рекомендованная московским купечеством, и заменена была другим представителем торгово-промышленного класса, в лице С.Н. Третьякова. Третье требование к.-д., вытекавшее из печального опыта «триумвирата», состояло в том, чтобы не было более правительства в правительстве и чтобы все члены правительства имели одинаковое участие во всех государственных делах. Это требование совпало с возражениями социалистических партий против учреждения «директории". Но «директория» оставалась любимой мыслью Керенского, привыкшего действовать самовластно и окружать себя в кабинете лишь такими товарищами, которые могли с этим самовластием мириться. Четвертым требованием к.-д. было то, чтобы корниловское дело было ликвидировано без ущерба для боеспособности армии и без дальнейшего обострения гражданской розни разделением страны на два лагеря, «контрреволюционеров» и «революционной демократии». Это требование, как мы знаем, вполне соответствовало настроению тех дней, когда назначался генерал Алексеев и издавались внушенные им приказы по армии. Но с назначением генерала Верховского военным министром и с проявлением в ближайшие дни хозяйской роли советов требование это стало совершенно невыполнимым для Керенского.

В самом деле, очень скоро обнаружилось, что приглашая генерала Алексеева и Кишкина, поручая Кишкину обсудить еще более правые, уже чисто «буржуазные» кандидатуры, Керенский рассчитывал без хозяина. В исполнительном комитете совета в тот же .день, 30-го августа, появилось самое нетерпеливое отношение к сохранению у власти к.-д., и выразил это настроение не кто иной, как члена кабинета, министр труда М.И. Скобелев. Подчеркнув заслуги совета и комиссии борьбы с контрреволюцией, которая только что сделала свой доклад, в усмирении корниловского мятежа, Скобелев перешел к вопросу о переустройстве власти и прежде всего сообщил о назначениях уже состоявшихся. Имена Верховского и Вердеревского были приветствованы шумными аплодисментами. Напротив, при именах нового верховного главнокомандующего Керенского и его начальника штаба генерала Алексеева, зал хранил молчание. Это вышло тем более заметно, что неловкий оратор сделал тут большую паузу, дожидаясь выражений одобрения. Уже насторожившись, аудитория недоверчиво встретила дальнейшие слова оратора. Скобелев говорил, что коалиция должна быть сохранена, ибо она «не есть плод кабинетных измышлений»; но что, «конечно, в кабинете не может быть места тем, кто так или иначе связан с Корниловым». «Нельзя ли более конкретно», раздались голоса с мест. Скобелев, идя на встречу собранию, высказался более «конкретно». "Одна партия, заявившая на столбцах своего органа, что Корнилов — реальная сила, с которой необходимо считаться, не может рассчитывать на то, чтобы ее представители вошли в кабинет" Крики с мест: «Слава Богу, долой к.-д.» пояснили мысль оратора. Впрочем, далее в речи другого министра, Авксентьева, эти указания были еще «конкретнее». Когда министр внутренних дел упрекал Корнилова, что он оставил армию «беззащитной против натиска неприятеля», раздались крики: «Смерть изменникам». Уступая настроению собрания, оратор, при шумных аплодисментах, потребовал смертной казни для генерала, добившегося восстановления этого института в армии. Далее следовало повторение неверных сведений о Каледине, а о новом правительстве Авксентьев сообщил, что «в составе кабинета не могут быть те люди, которые открыто не отмежевались от сторонников мятежа и которые сваливают всю вину за мятеж на временное правительство. Не могут войти в правительство и те люди, которые предлагали начать переговоры с мятежным генералом». При этих словах раздались крики: «Арестовать Милюкова». Следующим оратором был Церетели. Далекий от того, чтобы возражать обоим министрам, он лишь резче подчеркнул значение «оправдавшей себя идеи коалиции». Но и он не только требовал «отсечения некоторых частей этой коалиции», — утверждая на этот раз, сообразно настроению аудитории, что это не означает «сужения базы революции», — но настаивал на «разрушении тех центров, вокруг которых собираются темные силы: на чистке ставки, на роспуске IV Думы, ибо интересы революции и страны требуют, чтобы государственная власть гарантировала нас от повторения подобных случаев». Речи большевиков и интернационалистов Каменева, Стеклова, Лапинского, произнесенные на следующий день, 31-го августа, показали, с каким настроением должны были считаться приведенные речи правительственных ораторов. Здесь уже не только осуждалась идея коалиции, но и выставлялось требование полной смены правительства, как недостаточно решительного. "Мятеж Корнилова — не его единоличное преступление, а преступление организованной буржуазии», говорил Каменев. «Только коалиция пролетариата, крестьянства и солдат спасет революцию, и только такая коалиция возможна в настоящий момент». «Коалиция с буржуазией», прибавлял Стеклов, «убивает живые силы представителей демократии, которые принуждены при этом вести соглашательскую политику и подчиняться саботажу правого крыла».

Этой крайней, но вполне последовательной позиции, умеренная «демократия» противопоставила свой, как обыкновенно, внутренне противоречивый план: сохранить коалицию, но без участия в ней членов партии народной свободы.

Прежде чем принято было по этому поводу окончательное решение исполнительного комитета совета, товарищи по партии социалистов-революционеров, Гоц и Зензинов, привезли Керенскому в Зимний Дворец мнение, — «пока еще не ультиматум», — его политических единомышленников. Включение в кабинет к.-д. недопустимо. «Но, прибавлял Гоц, это не исключает возможности вступления отдельных представителей этой партии», отгородившихся от «милюковцев», как это сделали московские к.-д, принявшие в городской думе формулу социалистов-революционеров. «С этой стороны вступление Кишкина не вызвало бы особых затруднений». Так говорил журналистам Гоц еще в полночь с 31 августа на 1 сентября. Керенский сообразно с этим, продолжал вести переговоры с к.-д. и с промышленниками. Вечером 2 сентября Н.М. Кишкин, С.А. Смирнов и П.А. Бурышкин выехали из Москвы в Петроград. Кишкин напечатал письмо в газеты, в котором заявлял, что «входит во Временное Правительство с одобрения ЦК партии народной свободы», чтобы противодействовать «борьбе классов и партий» и содействовать единению. Однако же, утром 2 сентября, когда все трое приехали в Петроград, положение дел там совершенно изменилось.

Перемену эту создала позиция, занятая в вопросе о власти петроградским советом. Совет этот давно уже проявлял склонность к большевизму, и в нем теперь создалось именно на этом вопросе большевистское большинство. 31 августа, после описанного выше заседания исполнительного комитета, открылось заседание петроградского совета. Оно началось с того доклада Богданова о «самочинной» деятельности комитета борьбы с революцией, из которого мы приводили выдержки. Доклад кончался сообщением, что комитет уже потребовал от правительства платы за свои услуги: освобождения большевиков, арестованных по делу 3 — 5 июля. Продолжение заседания соответствовало этому началу. Речь Церетели, пытавшегося защищать принцип коалиции, так часто прерывалась протестами, что, наконец, председательствовавший Чхеидзе принужден был напомнить, что у совета достаточно сил, чтобы «выставить за двери нарушителей порядка». Попытка защитить «московских» к.-д, принявших по делу Корнилова эсеровскую резолюцию, была встречена особенно сильным шумом, что вызвало резкую отповедь Церетели. «Не переоценивайте своих сил», говорил он: «Ведь, если заговор Корнилова не удался, то исключительно потому, что не был активно поддержан всей буржуазией: иначе совладать с ним одними демократическими силами было бы невозможно». «Было бы величайшим несчастьем, если бы власть попала в руки одного лишь класса».

Но аргументы не помогали. Настроение аудитории уже сложилось и в пику Церетели, она устроила шумную овацию Ю. Стек лову, повторившему свою дневную речь. Все дальнейшие выступления — Каменева, Мартова, Володарского, Розанова — были против коалиции. Эсер Болдырев присоединил к этому требования — чистки ставки, роспуска Государственного Совета и Думы и ответственности правительства, которое создадут советы, перед революционным парламентом из демократических организаций, впредь до созыва Учредительного Собрания. Напрасно Церетели снова пытался доказать, что передача власти пролетариату не опирается на действительное соотношение сил и что обещания большевиков не могут быть исполнены. Он кончил свою речь, однако же, пессимистическим аккордом. «Очевидно, что знамя революции, которое в течение шести месяцев находилось в наших руках, переходит в другие руки. Хотелось бы, чтобы в этих руках оно прожило хотя бы половину этого времени. Но я этого момента опасаюсь, так как перехода власти в руки совета рабочих и солдатских депутатов с нетерпением ждут противники революции, чтобы нанести ей решительное поражение». Церетели, несомненно, сообщил здесь о настроении, в то время уже довольно распространенном; он не упомянул лишь, что оно было создано именно тактикой умеренного социализма.

Заседание петроградского совета закончилось, действительно, поражением советского большинства. Большинством 279 против 115, при 51 воздержавшемся, была принята резолюция, предложенная большевиками, следующего содержания. Всякие колебания в деле организации власти должны быть прекращены. От власти должны быть отстранены не только представители к.-д., но и представители цензовых элементов вообще. Единственный выход — в создании власти из представителей революционного пролетариата и крестьянства. В основу деятельности нового правительства должно быть положено: декретирование демократической республики, немедленная отмены частной собственности на помещичью землю, объявление тайных договоров недействительными и немедленное предложение всем народам воюющих государств заключить демократический мир. Кроме того, необходимо прекращение всяких репрессий против рабочих и их организаций, немедленная отмена смертной казни на фронте, восстановление полной свободы агитации в армии и конфискация буржуазных газет. Резолюция требует еще выборности комиссаров, осуществление прав наций, живущих в России, на самоопределение, — в первую очередь, удовлетворения требований Финляндии и Украины, — и роспуска Государственного Совета и Государственной Думы.

Старое большинство советов было, таким образом, побеждено. Церетели правильно учел психологию собрания. В виду своего поражения, весь президиум петроградского совета сложил свои полномочия. В этот президиум входил весь цвет советских вождей: Чхеидзе, Анисимов, Гоц, Дан, Скобелев, Церетели и Чернов.

В ряды «революционной демократии» это поражение советского большинства в петроградском совете внесло чрезвычайное смятение и растерянность. В два часа дня на следующий день (1 сентября) в исполнительном комитете должны были продолжаться прения по речам Скобелева и Авксентьева. Но нужно было придти в заседание с каким-нибудь готовым решением. Этого решения не было. Заседание было отсрочено с 2-х часов до 7-ми вечера, потом с 7 до 11. Наконец, нетерпение ждавших целый день членов исполнительного комитета заставило открыть заседание под председательством Филипповского. Но только в 2 часа ночи приехали министры — увы, уже бывшие, — и начались так долго ожидавшиеся прения.

Что же произошло за этот день?

Вожди «революционной демократии» целый день переезжали из центральных комитетов партий в Зимний Дворец и обратно. Победа большевиков в петроградском совете поставило умеренное большинство социалистических партий перед необходимостью выбора: или уступить в вопросе о власти, или ждать нового большевистского выступления в Петрограде. По рукам уже ходил, на этот последний случай, министерский список с именами Чернова, в качестве премьера, Рязанова — министра иностранных дел, Луначарского — министра внутренних дел, Авилова — министра финансов. С другой стороны, правда, оборонческие группы социалистов выступили с воззванием к гражданам, в котором умоляли «не мешать правительству упрочить и расширить общественный фундамент его политической власти». Воззвание это было напечатано 1 сентября в трех социалистических газетах эсеровской «Воле Народа», плехановском «Единстве» и народническом «Народном Слове». Но все эти группы, как известно, не были влиятельны в рабочих массах, настроение которых в эти дни было особенно повышено. Считаясь с этим настроением и с опасностью большевистского выступления, руководители умеренного большинства решились выставить удаление членов партий к.-д. из правительства, уже как требование ультимативное. Центральный Комитет социалистов-революционеров подкрепил это требование угрозой отозвать своих представителей из правительства, если к.-д. останутся: в этом случае даже сам Керенский лишался права считать себя представителем социалистов-революционеров.

Этот ультиматум ставил Керенского в невозможное положение. Возражая против к.-д., но не возражая прямо против коалиции, лидеры совета, в сущности, делали коалицию невозможной. Керенский объяснил им, что генерал Алексеев приглашен на условии широкой коалиции, и что генералы Рузский и Драгомиров уйдут, если это условие будет нарушено, а более правые элементы, как представители торгово-промышленного класса, не войдут в правительство без к..-д.; что, наконец, он, Керенский, уже вошел в переговоры с кандидатами торгово-промышленников и лично связал себя обещаниями, данными Кишкину и Алексееву. Если ультиматум не будет взят обратно, то останется только уйти и ему самому, Керенскому.

Эти заявления вновь обсуждались в центральных комитетах, но на этот раз не оказали действия. Даже уход Керенского был не так страшен, как гнев большевиков. Против Керенского существовало сильное настроение даже в собственной его партии. В 11 часов вечера началось совещание министров в Зимнем Дворце, а вопрос все еще не был решен. В полночь приехали в Зимний Дворец представители исполнительного комитета Церетели, Гоц, Дан, Ракитников и другие с печальными вестями. Они успели осведомиться о настроении исполнительного комитета, начавшего заседание в Смольном. Ничего нельзя поделать. «Мы зашли в тупик, из которого нет выхода». Ни ультиматум, ни угроза отозванием министров партийных социалистов не могут быть взяты назад. Молча Керенский выслушал эти повторные заявления. Делегаты уехали в Смольный. Министры продолжали обсуждать дело в Зимнем Дворце. В большинстве своем* они находили, что не может быть другого решения, кроме сохранения коалиции на прежних основаниях. Когда к двум часам ночи это мнение большинства выяснилось, то М.И. Скобелев и Н.Д. Авксентьев, считавшие себя связанными решением революционных органов демократии, заявили, что не могут долее оставаться в правительстве и просят считать их выбывшими из кабинета. К ним присоединил свою просьбу и Зарудный. С каким настроением они это сделали, это видно из речей, произнесенных тотчас после этого в Смольном обоими приехавшими туда экс-министрами.

______________________

* В совещаниях с 30 августа участвовал «усеченный» состав кабинета без Чернова, Кокошкина, Юренева, Ольденбурга, Пешехонова, а с 31 августа и без Некрасова. На лицо были: Керенский, Авксентьев, Скобелев, Зарудный, Прокопович, Терещенко, Карташев, Ефремов.

______________________

От задорного тона их же речей, два дня назад, — теперь не осталось и следа. Оба оратора были близки к полному отчаянию и обнаружили совершенную растерянность. Скобелев заявил, что уходит из правительства не потому, что не разделяет линии его поведения, а потому, что этой линии не разделяет совет рабочих депутатов. Сам он преследует одну цель: «добиться, чтобы вы перешли к холодному рассудку. Если мое выступление хоть на один градус опустит ваше настроение и ваши мозги будут лучше работать, то я буду считать свой долг выполненным». Как видим, бывший министр труда перестал церемониться с «революционной демократией». Чего вы хотите, спрашивал он слушателей? Если вы согласны, что «российская революция есть революция буржуазная, то каким образом вы хотите отбрасывать все буржуазные элементы? Ведь, не вся буржуазия была за Корнилова. Если предположить обратное, если вы скажете, что все кроме нас контрреволюционеры, то я скажу, что это — предсмертная агония революции. Если вы так думаете, то лучше скажите открыто, что и мы и страна обречены на гибель»... «Если так, то бросим писать резолюции и скажем: мы на заграничные паспорта готовы". Согласны вы провозгласить власть совета в такой момент, «когда офицерство готово броситься куда угодно, лишь бы выйти из создавшегося положения?». Но «ведь это будет самым лучшим средством вызвать контрреволюцию. Теперь корниловские войска братаются с нами, но когда солдаты узнают, что в Зимнем Дворце заседает правительство совета рабочих и солдатских депутатов, то они не придут к нам браться. Не забывайте, что Петроград не Россия и прежде чем решиться на этот шаг, имейте в виду настроение всей России». В случае, если исполнительный комитет его не послушает, Скобелев заявил: «Я готов идти вместе с вами, но не в правительство, а в оппозицию. Здесь мы будем сидеть на крайней левой — и будем в меньшинстве. Ответственность должна лежать на вас. Мы будем сидеть здесь и более добросовестно и благожелательно критиковать вас, чем вы нас. Но знайте, что это путь к гибели России».

Не церемонился с «демократией» и Авксентьев. Огромное впечатление произвело брошенное им обвинение: «Временное Правительство имеет точные сведения, что немцы предпринимают десант в Финляндии и в это время военная комиссия Центрального Исполнительного Комитета вызвала из Финляндии в Петроград несколько миноносцев, войска и подводные лодки». Авксентьев умолял «демократию» поддержать, а не топить правительство. «Если здесь в Петрограде правительство не встретит поддержки, Россия погибла. Ведь это, товарищи, трагедия. Понимаете ли вы, что мы на краю гибели или уже погибли... Придите же правительству на помощь — ради спасения России. Разве вы не видите, что страна уже погибает?. »

«Товарищи», по-видимому, начинали понимать и видеть. Был устроен перерыв и состоялись совещания по фракциям. Возобновив прения в половине пятого утра, комитет отверг резолюцию большевиков, принятую накануне петроградским советом. Убеждения Каменева, что «новое правительство есть правительство для Керенского, а не для нас», на этот раз не подействовали. Церетели отпарировал удар неверной справкой; Керенский де сам обратился к исполнительному комитету по вопросу о реконструкции власти и комитет «предоставил» ему образовать правительство, причем «найден лучший исход — власть без цензовых элементов». В проекте предложенной резолюции впрочем, этот исход был смягчен: «Власть должна быть свободна от всяких компромиссов с контрреволюционными цензовыми элементами». Очень искусно резолюция переносила центр тяжести со спорного пункта на другой, в котором все были согласны: на вопрос о создании новой власти особым демократическим совещанием, которое должно собраться не позднее 12 сентября (то есть всего через 10 дней) в Петрограде. Принятая исполнительным комитетом резолюция гласила: «1) Немедленно созывается съезд всей организованной демократии и демократических органов местного самоуправления, который должен решить вопрос об организации власти, способной довести страну до Учредительного Собрания. 2) До этого съезда Центральный Исполнительный Комитет предлагает правительству сохранить свой теперешний состав и... призывает демократию оказывать энергичную поддержку правительству в его работе по организации обороны страны и борьбы с контрреволюцией, в частности путем демократизации армии и решительного обновления высшего командного состава. 3) Комитеты находят необходимым, чтобы правительство при принятии мер по охране порядка действовало в тесном контакте с комитетом народной борьбы против контрреволюции при всероссийском центральном комитете». Решение было во всех отношениях ловкое. Оно оставляло все в прежнем виде, — и ничего не уступало из требований «демократии». Главную трудность оно отодвигало в будущее, достаточно отдаленное, чтобы облегчить решение для данного момента, но в то же время достаточно близкое, чтобы не испугать «демократию».

Что эта отсрочка, в конце концов, не только не уменьшала, а напротив увеличивала трудность создания «сильной революционной власти», об этом вожди совета, если и думали, то во всяком случае остерегались говорить. Как-нибудь пережить сегодня, как-нибудь дожить до завтра, памятуя, что «довлеет дневи злоба его», — эта тактика давно уже сделалась обычной для Церетели. Он обладал достаточным искусством обходить действительные затруднения, решить которые по существу, все равно, было невозможно в рамках «революционно-демократической» тактики. Таким образом, затруднения отсрочивались и накоплялись, — и трудность их решения увеличивалась. Но зато, в ожидании дня, . когда жизнь предъявит окончательный счет, демократия получала возможность жить изо дня в день — настолько спокойно, насколько это позволяла ей ее неопытность и непредусмотрительность.

Такова же, в сущности, была теперь и тактика Керенского, сводившаяся к единственной цели: как-нибудь довести Россию до Учредительного Собрания, все равно в каком виде. Это намерение Керенского вполне удовлетворялось компромиссами Церетели. И решение правительства было вынесено той же ночью, как только выяснилось настроение собрания после речей Авксентьева и Скобелева. В исходе третьего часа ночи на 2 сентября журналистам, дожидавшимся решения в Зимнем Дворце, была сообщена из зала министров радостная весть: «Кризис разрешен благополучно... Временно по вопросам управления и государственной обороны решено сосредоточить власть в руках совета пяти: Керенского, Никитина, Терещенко, Верховского, Вердеревского». Правительство, таким образом, тоже ничего не уступало, и ничего не предрешало. Керенский получал свою «директорию», но «временно», и при этом нисколько не отказывался от принципа коалиции, ни даже от введения в коалицию «цензовых элементов». Пять членов директории — это были, просто, те наличные члены кабинета, участие которых в будущем правительстве было решено окончательно. Остальные министры считались пока, до окончательного выяснения списка, просто управляющими своими ведомствами, не разделявшими с «пятью» полноту правительственной власти. Так как это положение их было тоже «временное», то и партия народной свободы не могла считать свое требование о равенстве всех членов кабинета отвергнутым. Временное решение министров имело и то значение, что не обязывало немедленно заполнять министерские посты, оказавшиеся вакантными. Места ушедших министров заняли пока их товарищи. Наконец, вопрос особенно интересовавший «демократию» — о праве предстоящего «демократического совещания» самостоятельно создать новую власть — был в первый момент намеренно затушеван. «Демократия» могла считать, что она имеет это право, а правительство продолжало думать, что пополнение кабинета им просто отсрочено «до того момента, когда явится возможность снова вернуться к сформированию состава временного правительства на прежних коалиционных началах» В этом смысле Керенский дал обещание и Кишкину, приняв одного его их тех трех кандидатов, которые приехали из Москвы утром 2 сентября. Министрами они не сделались, но кандидатами быть не перестали.

Сохранив, таким образом, главное, что ему было нужно, Керенский решился сделать демократии уступки в тех ее требованиях, которые имели для нее принципиальное значение. Легче всего было удовлетворить желание «революционной демократии» о провозглашении России демократической республикой. Юридического значения это провозглашение, все равно, не имело. Иначе, как заметил один из близких к правительству юристов, нужно было бы допустить, что какой-нибудь другой состав правительства может провозгласить Россию монархией. Это было предрешением голоса высшего судьи и властелина: народа в Учредительном Собрании. Это возражение и делалось, обыкновенно, членами правительства, с тех пор как вопрос о провозглашении республики впервые был поставлен в кабинете, в момент ухода князя Львова.

Но на этот раз в руках Керенского был новый аргумент. Во время московского совещания потребовал немедленного провозглашения республики маститый эмигрант, кн. П.А. Кропоткин, и совещание ответило ему вставанием и оглушительными аплодисментами. Что можно было возразить по существу в собрании, где даже Корнилов был республиканцем? Вопрос о форме правления постепенно терял значение, — по мере того, как вообще теряли значение акты Временного Правительства. И теперь против немедленного провозглашения республики имелся, в сущности, один серьезный аргумент: несерьезность этого акта и не авторитетность власти, которая его совершала.

Мы заметили в своем месте, как первый удар неприкосновенной доселе и святой для демократии идее Учредительного Собрания был нанесен руками демократов, употребивших вопрос о сроке созыва Учредительного Собрания, как орудие в партийной борьбе и назначивших явно неосуществимый срок. Подобный же удар был нанесен и другой демократической святыне, — идее республики, провозглашением ее в акте, подписанном 1 сентября Керенским и Зарудным. Идея эта не выиграла от того, что ее осуществление постановлено было в формальную связь с «подавлением мятежа генерала Корнилова». «Считая нужным положить предел внешней неопределенности государственного строя, памятуя единодушное и восторженное признание республиканской идеи, которое сказалось на московском государственном совещании, Временное Правительство», — в момент, когда, в сущности, оно формально не существовало и вся власть передана была Керенскому, — объявляло, «что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский и провозглашало Российскую республику». Тут же правительственный акт сообщал о «передаче полноты власти по управлению пяти лицам из состава Временного Правительства», хотя, как мы только что видели, передача эта — не правительством, а Керенским — совершилась только 2 сентября, после ухода Зарудного, подписавшегося под актом. Далее правительственный акт сообщал и новую программу и дальнейшие планы «директории». «Временное Правительство главной своей задачей считает восстановление государственного порядка и боеспособности армии». Оно «будет стремиться к расширению своего состава путем привлечения в свои ряды представителей всех тех элементов, кто вечные и общие интересы родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или классов» При этом Временное Правительство «не сомневалось, что эта задача им будет выполнена в течение ближайших дней». Как видим, нет ни слова о «демократическом совещании». Моралистическая сентенция о «вечном и общем» прикрывала весьма определенное содержание, которое выясняется хотя бы из повторения слов о «партиях и классах» в письме Н.М. Кишкина в редакцию газет. «Демократии» предоставлялось проглотить все это под приправой из «демократической республики».

Более серьезной уступкой революционным органам была новая тактика в вопросах о поднятии «боеспособности армии», уже отмеченная выше. Здесь уже речь шла не о словах: мы видели с какой легкостью в несколько дней правительство пяти отказалось от поддержки программы Корнилова и Алексеева, — - этого устарелого «человека знаний», — и как самоотверженно, в лице генерала Верховского, оно принялось мирить «боеспособность» с «демократизацией», которой требовала резолюция исполнительного комитета. Чистка ставки и сплошная смена командного состава — это условие тоже не вызывало затруднений. Этим в ближайшие же дни и занялся А.Ф. Керенский, как только появление в ставке стало для него безопасно.

Третьей уступкой Керенского было освобождение арестованных за восстание 3-5 июля большевиков. Правительство, конечно, только что требовало осуждения «мятежа» Корнилова на том же основании, на каком осужден был «мятеж» большевиков. Но теперь, когда «мятеж» Корнилова был подавлен, а большевики могли безнаказанно грозить новым восстанием в Петрограде, — теперь слишком строго выдерживать этот принцип равного воздаяния не приходилось.

Вожди «революционной демократии» уже довольно давно настаивали на пересмотре дела о большевиках. Под влиянием этих настояний, А.С. Зарудный уже раньше вытребовал следственное дело у прокурора палаты Н.С. Карийского, задержал его у себя больше трех недель и тем фактически приостановил ход следствия. Хотя Карийский не соглашался на освобождение арестованных лидеров, Троцкого и Луначарского, тем не менее Зарудный освободил последнего. На другой день «Известия рабочих и солдатских депутатов» заявили, что Каринский должен быть уволен. Действительно через два дня министр юстиции пригласил прокурора палаты к себе. Он начал с того, что вполне одобрил действия Карийского в деле большевиков и оглашение им материалов следствия. Но кончил — предложением Карийскому занять высшую должность старшего председателя судебной палаты. На заявление Карийского, что «именно теперь, в виду требования совета, он не хочет уступать и не желает повышения», Зарудный, после долгих уговариваний, наконец, напрямик сказал ему: «Как трудовик, я обязан подчиниться партийной дисциплине. Раз совет требует от меня Вашего ухода, я должен это сделать. Для Временного Правительства требование совета обязательно. Если я не подчинюсь, я должен буду покинуть свой пост». Тогда Н.С. Каринский, после размышления, послал Зарудному письмо. «Считаясь с тяжелым положением министра юстиции, соглашаюсь на повышение».

Все это происходило до корниловского восстания и отчасти до московского совещания. 30 августа назначен был преемник Каринского, Карчевский и перемена отношения правительства к делу большевиков сказалась немедленно в том, что решено было освободить всех арестованных, против которых не имелось уголовных обвинений. Специально назначенная комиссия по проверке законности содержания большевиков под стражей выяснила к 1 сентября, что из 87 большевиков, заключенных по делу о восстании 3-5 июля и 12 других заключенных большевиков, нет ни одного, который заключался бы под стражей без законных оснований. Однако же после возобновленного исполнительным комитетом 2 сентября требования об отпуске арестованных большевиков, правительство решило с этим не считаться. Карчевскому было рекомендовано изменить меру пресечения, что он и исполнил. 4 сентября был освобожден под залог Троцкий. Вместе с ним освобождены несколько большевиков — солдат и матросов с «Авроры». 5 сентября освобождены еще несколько матросов и солдат. 6 сентября вопрос об освобождении большевиков был поставлен ими и эсерами в Петроградской Городской Думе и одновременно по городу стали ходить тревожные слухи о предстоящем в этот день выступлении большевиков-рабочих. 9 сентября петроградский совет принял резолюцию, требовавшую дать «товарищам Ленину и Зиновьеву (уклонявшимся от ареста) возможность открытой деятельности в рядах пролетариата, немедленно освободить на поруки всех революционеров, которым предъявлены политические обвинения, и назначить немедленно же общественно-авторитетную проверку всего следственного производства». Освобождение большевиков на поруки продолжалось в течение всех этих дней.

Из других требований «революционной демократии» легко было исполнить требование о роспуске Государственного Совета и Государственной Думы. Об этом в эти первые дни сентября был уже заготовлен указ. Но еще раз Керенский не решился поднять руку на учреждение, создавшее его собственную политическую репутацию. Опубликование указа было отложено. В октябре, все равно, полномочия 4-й Государственной Думы оканчивались.

Резолюция исполнительного комитета требовала от правительства сотрудничества с комитетом борьбы с контрреволюцией.

Между тем «директория» тотчас после своего сформирования поспешила (4-го сентября) объявить закрытыми все отделения «комитетов спасения революции» по всей России. Центральный «комитет борьбы» решил просто не признавать этого распоряжения и на следующий же день принял резолюцию, в которой, «констатируя с чувством глубокого удовлетворения энергию и стойкость, проявленные местными органами революционной демократии в деле борьбы с контрреволюцией, выражал уверенность, что соответственные местные органы в виду продолжающегося тревожного состояния будут работать с прежней энергией и выдержкой, в тесном общении с комитетом народной борьбы с контрреволюцией». Другими словами, орган исполнительного комитета прямо призывал к неповиновению правительству, которому исполнительный комитет только что повторно обещал поддержку. Это еще яснее было подчеркнуто межрайонным совещанием при петроградском совете, в резолюции, принятой 6 сентября. «Обсудив приказ Керенского о роспуске революционных организаций по борьбе с контрреволюцией, межрайонное совещание констатирует, что в тревожные дни вооруженного выступления буржуазии против революции, когда Временное Правительство оказалось бессильным и растерянным, вся тягость борьбы... пала на плечи этих организаций, созданных по почину авторитетных демократических учреждений... Не признавая за правительством права роспуска революционных организаций, созданных авторитетными учреждениями, совещание постановляет: революционных организаций по борьбе с контрреволюцией, созданных межрайонным совещанием, не распускать, о чем и довести до сведения центрального исполнительного комитета».

Значение, приобретенное большевиками после корниловского восстания, помимо всех этих требований, предъявленных правительству и уступок последнего, было еще раз подчеркнуто проверкой голосования, низвергнувшего президиум петроградского совета в ночном заседании на первое сентября. В заседании петроградского совета 9 сентября, необычайно многолюдном, сложивший свои полномочия президиум Чхеидзе — Церетели поставил вопрос, было ли голосование 1 сентября случайным результатом отсутствия части членов, как тогда же заявил представитель солдат, или же принятие советом большевистской резолюции означает полную перемену тактики, которой совет доселе следовал. Большевики попробовали было подменить политический вопрос тактическим, предложив вообще переизбрать президиум на начале пропорционального представительства и ввести туда большевиков и интернационалистов. Но Церетели решительно возражал. «Вы, большевики, — говорил он, — объясняете голосование, как перемену настроения всего петроградского пролетариата. Мы должны знать, так это или не так, ибо поддерживать и проводить тактику большевиков мы не можем». Проект резолюции, предложенной меньшевиками и эсерами гласил, что резолюция 1 сентября принята в случайном составе и не соответствует общеполитической линии совета, что петроградский совет вполне доверяет прежнему президиуму в перечисленном составе. После инцидента, вызванного тем, что имя члена президиума Керенского в списке отсутствовало (чем ослаблялась позиция противников, но ставился в двусмысленное положение сам Керенский), поименное голосование констатировало поражение Церетели, Чхеидзе, Гоца и прежнего президиума. За резолюцию меньшевиков подано было 414 голосов, против нее — 619, при 67 воздержавшихся. Церетели получил ответ, который сам провоцировал. Прежняя линия совета была осуждена. Очередь была теперь за большевиками.

Как видим, политическое положение, при котором правительству приходилось доканчивать свое переустройство и из «совета пяти» превратиться в полный кабинет, было для него неблагоприятно. Соблюдая внешнюю видимость независимости от «революционной демократии», которой оно принуждено было фактически делать одну уступку за другой, и поддерживая принцип не подчиненности власти тому «демократическому совещанию», которое через десять дней должно было собраться, правительство пяти обещало пополнить свой состав «в ближайшие дни». Действительно, отложив пока вопрос о пополнении кабинета кадетами и торгово-промышленниками, Керенский повел немедленно переговоры о пополнении социалистической части кабинета. На место Зарудного был назначен П.Н. Малянтович, к кандидатуре которого совет, как говорили, относился сочувственно. Место Ольденбурга должен был занять С.С. Салазкин, приятно удививший «демократию» на московском совещании своим присоединением от имени земства к формуле 14-го августа. Больше всего советы были недовольны назначением генерала Алексеева и кандидатурой кадета Н.М. Кишкина на важный пост министра внутренних дел. Но генерал Алексеев сам понял несовместимость своего присутствия во главе штаба с предстоявшей радикальной чисткой ставки и высшего командного состава: он печатно заявил свой протест против нового курса, как ведущего к гибели армии. Министерство же внутренних дел было предположено отдать министру-социалисту, не возбуждавшему возражений совета, A.M. Никитину, министру почт и телеграфов.

Указы о назначении новых, бесспорных с точки зрения «революционной демократии», министров были уже готовы. Опубликовать их предполагалось 10 сентября, не дожидаясь возвращения Керенского из ставки. Таким образом, хотя формально, правительство совершало акт своей перестройки до демократического совещания. Но это именно было не по вкусу исполнительного комитета. От его имени вечером 9 сентября к М.И. Терещенко, замещавшему Керенского, явилась депутация с Чхеидзе во главе и заявила, что реконструкция правительства до демократического совещания и на коалиционных началах недопустима; может действовать временно только совет пяти. Пришлось отложить опубликование новых назначений. В этот момент последний оставшийся в правительстве член партии народной свободы А.В. Карташев, окончательно потерял терпение. 10-го сентября утром он вручил М.И. Терещенко просьбу, «ввиду ясно определившегося засилья социалистов над Временным Правительством и невозможности подлинной коалиционной структуры кабинета... уволить его от звания министра исповедания и члена Временного Правительства».

К открытию демократического совещания правительство приобретало, таким образом, за исключением М.И. Терещенко (который, однако, тоже поднял вопрос о своей отставке) вполне социалистический состав. Этим не предрешался, конечно, окончательный характер власти. Но, в ожидании всевозможных нападений, правительство перекрашивалось в защитный цвет.

II. «Демократия» принципиально отвергает коалицию с «буржуазией»

Демократическое совещание. — Протесты «буржуазных» партий. — Распределение мест. — Задача демократического совещания. — Керенский перед демократическим совещанием. — Кадетские речи других министров. — Разброд мнений «демократии». — Провал идеи коалиции

На демократическом совещании было теперь сосредоточено общее внимание — если не страны (для этого идея совещания появилась слишком случайно и искусственно), то партийной печати и политических кругов. «Демократическое» совещание, как мы видели, было по самому своему происхождению ловким политическим маневром с целью оттянуть разрешение неразрешимого конфликта. Так как конфликт возник на этот раз в среде самой «революционной демократии», и так как совещание тоже предполагалось из состава той же самой «демократии», то от него никто не мог ожидать чего-либо нового — в смысле разрешения встретившихся затруднений. Здесь впервые такой общенациональный вопрос, как устройство власти, объявлялся делом группы политических партий, которые сами признавали, что лишь несовершенно и неполно представляют ту незначительную часть демократии, которая «организована» и «сознательна». И учреждение, составленное только из представителей этих групп населения, готовилось сделать не только выразителем мнения «демократии», но даже выразителем ее суверенной воли.

Таким образом, демократическое совещание становилось выше правительства, которое делалось ответственным перед ним. Но ведь это как раз и было то самое, к чему стремились большевики, когда хотели передачи «всей власти советам». Затея Церетели являлась по существу полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого. Конечно, когда печать обоих органов и болыпевистских и «буржуазных», указывала на этот политический смысл назначения совещания, то меньшевики и эсеры горячо оспаривали это утверждение. Они старались доказать, что именно своей уступкой большевизму они освободились от его давления на массы.

Когда, однако, дело дошло до выяснения в своей собственной среде — по-фракционно, — чего собственно хотели устроители демократического совещания, если они смотрели на него не только как на тактический прием отсрочки, то мнения совершенно разошлись даже среди единомышленников, и получилась полная путаница. Правая эсеровская «Воля Народа» очень ехидно описывала этот разброд социалистической мысли. «Фракция социалистов-революционеров не сумела вынести единого решения: она раскололась, по меньшей мере на две части. Фракция меньшевиков социал-демократов разделилась на четыре подфракции. Далее следовали резолюции большевиков, народных социалистов и поправки всякого рода — отдельных лиц. Одни стояли за коалицию, другие — против. Одни признавали коалицию всех живых сил страны, другие — всех, кроме кадет, третьи — кроме ЦК народной свободы, — кадет из «Речи»; четвертые стояли за коалицию на основе определенной платформы, не определяя конкретно коалирующих партий и классов. Пятые к этому прибавляли, что коалиционная власть должна быть ответственна перед советами. Шестые заменяли ответственность перед советами ответственностью перед исполнительным органом, который выделит из себя демократическое совещание. Не было согласия и относительно состава этого исполнительного органа: одни говорили, что там должна быть представлена и буржуазия, другие протестовали против такой «разношерстности». Седьмые защищали тезис, что власть не должна быть ответственна ни перед кем. Такое же разноречие обнаружилось и в среде противников коалиции. Одни говорили, что всю власть должны взять широко-демократические слои, а не чисто социалистические, другие — только социалисты, третьи — только советы, четвертые — только пролетариат и т.д.» Газета кончала вопросом: «Какую же оппозицию встретила бы такая власть в стране, какой протест вызвала бы она во всей России».

Одно было несомненно. Уже одно намерение «революционной демократии» собрать совещание, которое бы избрало класть по усмотрению одних только представленных в ней групп, вызвало немедленные протесты со стороны общественных кругов, стоявших вне партийной дисциплины социалистических партий. Партия народной свободы тотчас же выступила (6 сентября) с таким протестом и запретила своим членам участвовать в избрании делегатов на съезд. Она мотивировала свой протест тем, что взгляды широких слоев населения уже высказаны на московском совещании, что намеченный съезд, сравнительно с этим совещанием, будет односторонним, ибо объединит лишь те организации, которые приняли платформу Чхеидзе; что, непригодный при этом условии для осведомительной роли, такой съезд уже никоим образом не может считаться полномочным для роли решающей и что, вопреки этому, господствующие в совете группы уже приняли решение придать съезду характер постоянного органа и поставить его задачей организацию власти.

Еще раньше 4 сентября, собравшийся в Москве совет всероссийских кооперативных съездов, вместе с всероссийским союзом потребительных обществ, московским народным банком, центральным товариществом льноводов, союзом сибирских маслодельных артелей, послали Керенскому, Чхеидзе и совету крестьянских депутатов следующую телеграмму. «Всероссийское совещание должно быть общенациональным и должно быть созвано государственной властью; в нем должны быть представлены все слои населения. Государственное совещание должно быть созвано в Москве». Участие кооперации в совещании должно было решиться на съезде кооперативов, созывавшемся в Москве на 11 сентября. От себя совет съездов заранее заявил «о своем безусловном убеждении в необходимости коалиционного правительства». «Мы уверены», говорил съезд, «что это мнение всецело разделяется подавляющим большинством кооперативной России. Увлечение своими силами и уверенность в возможности справиться с всеобщей разрухой посредством одних только организованных советами элементов не разделяется большинством населения и поведет к гражданской войне и гибели России», Действительно, на кооперативном съезде после ряда горячих и убежденных речей в пользу коалиции, был принять следующий «наказ представителям кооперации Прокоповича, Скобелева, Е.Д. Кусковой и других в демократическом совещании»... «Считая, что демократическое совещание является частным совещанием организованной демократии, что оно не может по своему составу быть выразителем воли всей страны и источником власти, кооперация... поручает своей делегации образовать временный блок из кооперативных организаций в соединении с течениями социалистических партий, стоящими на государственной точке зрения, и теми несоциалистическими группами и партиями русского общества, которые стремились и стремятся к закреплению завоеваний революции и социальным реформам. Опираясь на указанный базис, должно быть организовано национально-коалиционное правительство, с привлечением в его состав различных социальных групп как социалистических, так и буржуазных, способных свои личные интересы и интересы своего класса подчинить интересам государственным и лично не запятнанных в мятежных выступлениях против революционного правительства с какой бы то ни было стороны, Правительство это должно быть свободно от всякой зависимости, от отдельных групп и организаций, ответственно только перед всем народом и Учредительным Собранием». Относительно программы правительства кооператоры высказывали два пожелания, в которых так же осторожно проводили грань между собой и «революционной демократией» советов. Во внутренней политике они довольствовались «основными началами» платформы 14-го августа, подчеркивая, как ее главную цель, «устроение тяжко потрясенной жизни страны и укрепление всех достигнутых уже революцией завоеваний» (а не «творчество» и дальнейшее «углубление»). Во внешней политике, соглашаясь с стремлением к миру на началах объявленных русской «революционной демократией», они подчеркивали, что такой мир может быть достигнуть лишь «активной обороной страны от вражеского нашествия, ведомой в единении с союзными нам передовыми демократиями мира». Насколько сильно было в Москве сказавшееся здесь политическое настроение, видно из подобных же постановлений московского совета присяжных поверенных и московских учителей, отказавшихся от представительства на «демократическом совещании».

Выразили свои сомнения и казаки, послав 5 сентября правительству, прежде чем решить вопрос о своем участии в демократическом совещании, запрос: «По его ли инициативе собирается это совещание, будут ли принимать участие члены Временного Правительства; придает ли этому совещанию правительство государственное значение, и если совещание созывается при участии Временного Правительства, то будет ли предоставлено совету союза казачьих войск законное число мест?». Ответ правительства был уклончив: конечно, оно признает «государственное значение» за всякими собраниями влиятельных групп населения.

Ввиду разнообразия мнений и сильной оппозиции, шедшей из демократических же, но не узкопартийных социалистических кругов, приобретал большое значение вопрос о распределении мест в демократическом совещании. В своем приглашении 2 сентября исполнительные комитеты советов установили следующие цифры: 100 представителей от совета рабочих и солдатских депутатов, 100 от совета крестьянских депутатов, по 50 от областных комитетов каждого из двух советов, всего, следовательно, 300 представителей «революционной демократии» советов. Затем 150 мест отдавалось кооператорам, настроение которых мы только что видели. 100 мест предоставлялось профессиональным союзам, зарекомендовавшим себя в Москве более верными союзниками советской демократии, 84 места военным организациям, 50 земствам, 59 национальным группам, 20 железнодорожному союзу, по 10 крестьянскому и телеграфному, 15 учительским союзам, 3 служащим земства, по 2 журналистам, инженерам, адвокатам, врачам, фельдшерам, служащим торгово-промышленного комитета, по одному фармацевтам и архитекторам.

На такое распределение мест посыпался ряд жалоб. Представители московского городского и земского самоуправления требовали для земств и городов «не менее половины голосов», и многие земства и города послали требования об увеличении представительства. Требования эти пришлось удовлетворить: это ведь были уже «демократические» думы и земства. Города получили 300 мест, земства 200. С другой стороны, фракция большевиков исполнительного комитета заявила, что намеченный состав не обеспечивает ряду организаций, на которые большевики рассчитывали, надлежащего веса в совещании и потребовали увеличить представительство местных советов на 50, армейских организаций — каждой с трех до пяти, профессиональных союзов на 25, фабрично-заводских комитетов на 22 места. Это предложение было исполнительным комитетом отклонено, хотя представительство советов и увеличено с 300 до 460. Во всяком случае, впечатление, произведенное заявлениями коопераций и местных самоуправлений, видимо, изменило настроение центрального органа в пользу более умеренных решений, требовавших и подбора более умеренного представительства.

Однако, и более умеренная позиция организаторов совещания продолжала оставаться внутренне противоречивой, как это показало пленарное заседание Центрального Исполнительного Комитета советов 12 сентября. Церетели, формулировал следующие «конкретные предложения», с которыми «революционная демократия» шла на совещание. «В основу будущей деятельности мы должны положить демократическую платформу, оглашенную на московском совещании. Демократическое совещание должно выделить из своей среды орган, который будет функционировать вплоть до созыва Учредительного Собрания, власть должна быть ответственна перед этим органом и сохранять неразрывную связь со всей демократией. В состав этого органа следует привлечь все те элементы, которые примут наши условия организации власти. В противном случае надлежит создать исключительно демократическое правительство». То же противоречие проявилось и в голосовании. Принцип коалиции был принят 119 голосами против 101. Но затем была принята и поправка меньшинства фракции меньшевиков: «коалиция без кадетов» хотя Церетели совершенно правильно заявил, что эта поправка уничтожает самый принцип. Он не заметил только, что принцип коалиции уже уничтожен в его собственной формуле, поставившей осуществление коалиции в зависимость от принятия условий: «демократической платформы» и ответственности власти перед постоянным органом демократического совещания, очевидно, долженствовавшим стать на место исполнительно комитета советов.

Для крайней левой эта компромиссная позиция, пожертвовавшая осуществимостью принципа коалиции большевистскому принципу — вся власть революционной демократии, — все равно, не была приемлема. Большевики еще раз демонстрировали свою непримиримость, выбрав делегатами на демократическое совещание от петроградского совета скрывшихся от суда Ленина и Зиновьева. (Правительство, правда, ответило на этот вызов возобновлением приказа об их аресте). «Конкретные требования» большевиков от демократического совещания были выставлены Балтийским флотом, который 8-го сентября поднял боевые красные флаги, а 9-го пояснил смысл этой демонстрации следующей резолюцией. «Флот демонстрирует свою готовность всеми силами бороться за переход власти в руки революционной демократии, пролетариата и трудового крестьянства, и настаивает перед демократическим совещанием на проведении этой меры в жизнь. Долой соглашение с буржуазией. Мы требуем немедленного перемирия на всех фронтах для ведения переговоров о мире без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Мы требуем немедленной передачи всей земли в распоряжение земельных комитетов до Учредительного Собрания. Мы требуем рабочего контроля над производством. Флаги должны быть спущены в день созыва демократического совещания, в 8 часов утра».

Демократическое совещание открылось с опозданием на два дня, 14-го сентября в 5 1/2 часов вечера, в зрительном зале Александрийского театра. Общее число допущенных представителей доходило до громадной цифры 1775. Из них около 1200 присутствовало при открытии. После всех сделанных в составе совещания изменений, распределение голосов между двумя борющимися мнениями — за или против коалиции — оставалось неясным. Эта неизвестность придавала известный драматизм прениям*.

______________________

* Окончательный состав демократического совещания определился следующим образом. Совет рабочих и солдатских депутатов — 230 членов, совет крестьянских депутатов — 230, города — 300, земства — 200, почтово-телеграфные служащие — 201, профессиональные союзы — 100, центральный кооператив — 120, рабочие кооперативы (отделившиеся от предыдущего на кооперативном съезде) — 38, армейские организации — 83, комиссары — 22, казаки — 35, армейские крестьянские секции — 18, офицеры — 4, увечные воины — 6, фронт — 15, экономические группы — 33, торгово-промышленные служащие — 30, продовольственные организации и комитеты — 20, крестьянский союз — 10, учителя — 15, фельдшера — 5, союз православного духовенства и мирян — 1, печать — 1, украинская рада — 15, мусульманский совет — 25 (?), совет национально-социалистических партий — 10, грузинский межпартийный союз — 5, поляки — 2, евреи — 1.

______________________

Правительство явилось на заседание, в лице всех членов директории, кроме Терещенко. Керенский, несколько опоздал, вошел в бывшую царскую ложу уже во время вступительной речи председателя Чхеидзе.

Речь Чхеидзе отметила сразу среднюю позицию съезда между двумя крайностями. Одна крайность — стремление «империалистов» к Константинополю и к Св. Софии. Другая — стремление «потушить пожар капиталистической войны превращением революции в социалистическую и мировую». Полгода революции показали, что обе крайности создают почву для контрреволюции. «Вместо скачка в царство свободы был сделан прыжок в царство анархии». Государственная же власть перед лицом двух борющихся течений «оказалась почти парализованной». «Страна жаждет власти», — конечно, «революционной» и «ответственной», а задача власти — осуществить платформу московского совещания.

Неизменный председатель всех «демократических» совещаний и органов, честный Чхеидзе, не годился бы на более ответственную и сложную роль. Его революционная репутация далеко превосходила его личные ресурсы. Этот «революционер поневоле» давно уже носил в душе испуг перед революцией и, в отличие от многих, прикрывал его условными фразами революционного шаблона лишь постольку, поскольку это безусловно требовалось его положением. Признать перед таким собранием, что вместо превращения в социалистическую, революция сделала прыжок в царство анархии, что власть правительства парализована и что страна жаждет власти, значило, пожалуй, даже идти дальше навстречу взглядам «цензовых элементов», чем это допускал состав данного собрания.

После речи Чхеидзе и выбора президиума, слово принадлежало Керенскому. Избегая встреч с глазу на глаз с «революционной демократией», Керенский редко посещал ее органы. Он приходил лишь тогда, когда над дружеским ему большинством сгущались облака, когда грозовые тучи собирались над его именем. Одно его посещение обыкновенно рассеивало бурю. На этот раз он думал достигнуть того же результата. В отличие от московского совещания, он был здесь среди «демократии» среди «своих». Он хотел демонстративно сложить перед «демократией» свои доспехи и атрибуты власти и сразу вернуть себе доверие, заговорив тоном душевной исповеди, как человек и товарищ.

Пройдя при несмолкаемых рукоплесканиях из ложи на эстраду, в сопровождении традиционных двух адъютантов, Керенский смело начал в этом тоне. «Перед собранием демократии, волей которой и вместе с которой я творил революцию, я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы мне лично бросить упреки и клевету, которую я слышал в последнее время». Такие личные обращения в аудитории опасны, потому что рассчитаны только на успех. Керенский испытал это, потому что на этот раз расчет не удался. «Есть, есть», кричали ему со скамей большевиков, нарушая торжественность речи.

Да, тут были не только друзья. Тут были и враги, — и обвинители, на которых нельзя было подействовать обращениями от сердца к сердцу. И с этого момента вся остальная речь Керенского прошла при сильном психологическом сопротивлении значительной части аудитории, не хотевшей стать на его точку зрения и все время показывавшей это открыто. Оратор был нервирован. Подстрекаемый ироническими возгласами и перерывами с мест, он постоянно отклонялся на опасный для него путь импровизации. Деликатной темой, которой он не мог обойти, был вопрос об его участии в корниловщине.

Исполнительный комитет уже внес по этому поводу неприятное для него постановление о точном расследовании роли правительства. Керенский должен был принять вызов, но рассчитывал победить «демократию» доверительными разоблачениями об опасностях, которые ей угрожали и от которых он, Керенский, ее избавил. «О готовящемся перевороте» исповедался он, «мне стало известно задолго до событий. И с тех пор я изо дня в день принимал все меры». Вместо выражений благодарности все с тех же мест раздались ядовитые слова: «первый генерал русской революции проговорился». Корниловщина... «своевременно и до конца вскрыта мной», продолжал Керенский. «Советами и демократией», поправили большевики. «Да», подхватывал упрямо оратор, «демократией потому, что все, что я делал и делаю, я делаю именем демократии». И снова Керенский возвращался к своим заслугам перед революцией. «Я предсказывал пришествие «белого генерала». «Еще в июне»... здесь оратор прервал на полуслове готовое сорваться признание, но вскоре неудержимо к нему возвратился. «Я знаю, чего они хотели, потому что они, прежде чем искать Корнилова, приходили ко мне и мне предлагали этот путь».

При этом сенсационном разоблачении слева кричат: «Кто приходил? Кто предлагал?». Так близко поставив себя к возможным преступникам, глава правительства не может поставить тут точку, не закрепив того впечатления, что он «проговорился». Керенский это чувствует; но ему, в сущности, нечего сказать, ибо из частных разговоров нельзя сделать заговора. Игнорируя вопрос, он продолжает. «Я говорил: не ошибитесь, не думайте, что на моей стороне нет сил демократии... Если вы только устроите нечто подобное, то остановится вся жизнь; не пойдут войска, не будут передаваться ваши депеши». Кто же эти «вы», которым Керенский в июне предсказал неудачу корниловского заговора? Чувствуя невозможность остановиться на полдороги, раз вступив на путь разоблачений, более уместных в следственной комиссии, Керенский сообщает факты, но какие? «Я утверждаю, что еще до появления у меня В.Н. Львова к одному виднейшему общественному деятелю в Москве явился бывший общественный деятель и требовал по особо важным причинам свидания со мной*. Уходя он заявил: пусть Керенский имеет в виду, что впредь никакие перемены во Временном Правительстве без согласия ставки недопустимы». Мы видели, что такие же точно заявления делал правительству Церетели от имени демократических органов. Правительство на это не соглашалось, но не видело в этом заговора, а напротив, считалось с этим. Но вот другое доверительное сообщение, которое легче проверить. «Перед самым московским совещанием я был поставлен перед фактом: или немедленно выполнить определенное требование, или нам грозили срывом московского совещания. Эти требования были отвергнуты. Корнилов доклада во Временном

Это был Аладьин, обращавшийся к кн. Г.Е. Львову.

Правительстве не получил и никто московского совещания не сорвал»- «Срывом» московскому совещанию никто не грозил, и все страхи Керенского по этому поводу оказались, как мы знаем, преувеличенными. «Требования», представленные Керенскому перед московским совещанием, вовсе не были «отвергнуты» всецело. Доклад Корнилова не был, правда, прочтен в заседании Временного Правительства 10 августа, но он тогда же был прочтен и обсужден, в частном совещании «триумвирата». Угроза Кокошки-на — выйти в отставку повела к обсуждению части записки и во Временном Правительстве (11 августа), причем состоялось соглашение членов правительства по поводу корниловских «требований»,

Исповедь Керенского не удалась и оратор сделал движение к уходу с эстрады. Но он вспомнил, что впереди была главная часть речи, — та, которой он хотел подготовить собрание к серьезному пониманию предстоящей ему задачи. Он остановился — и произнес ее. На этот раз не он был виноват, что и эта половина его речи не встретила надлежащего сочувствия и даже понимания. Он говорил о растущей повсюду анархии, о необходимости» напрячь все силы и разум государства», упомянул, как о грозном симптоме, о новом революционном акте Финляндии, о явочном открытии сейма, распущенного правительством и о содействии этому русских революционных войск в тот самый момент, когда «немецкая эскадра, ознакомленная с положением вещей, приближается к Финскому заливу». Увы, со скамей большевиков раздались при этом громкие одобрения... поведению Финляндии. И напрасно оратор старался завоевать симпатии собрания, то угрожая ему, что «если страна не увидит, что здесь собрался доподлинный разум государства», то революция потерпит крушение, — то, напротив, льстя собранию, «под страхом прослыть мечтателем и фантазером», — выражением полной «веры в разум нации». «Мы чувствуем, уверял Керенский, что в момент опасности все придут и объяснятся». А в ответ ему противники кричали: «А смертная казнь» и называли его русским Маратом. Они знали, как больнее задеть оратора, который в Москве грозил «погубить свою душу».

Потеряв самообладание, Керенский дрожащим голосом произнес слова, недопустимые в устах главы правительства: «Я говорю вам, кричащим оттуда: подождите сначала, когда хотя бы один смертный приговор будет подписан мной, верховным главнокомандующим, и я тогда позволю вам проклинать меня» К чему же 'было издавать законы, когда главнокомандующий заранее обещал не применять их, чтобы не уронить себя во мнении большевиков? Но и этой уступкой Керенский не добивается пощады. К барьеру подходит молодой солдат и указывая на главнокомандующего, громко кричит: «Вы горе родины». Эта капля, наконец, переполняет чашу. Самолюбие Керенского задето: он вспоминает, наконец, что он глава армии и правительства. И свою речь, начатую в тоне товарищеской откровенности, он кончает более привычным тоном угрозы. «Когда я прихожу сюда, я забываю всю условность положения, то место, которое я занимаю и говорю с вами, как человек. Но человека не все здесь понимают и тогда я скажу вам тоном власти. Кто осмелится покушаться на свободу республики, кто осмелится занести нож в спину русской армии, тот узнает власть Временного Правительства, правящего доверием все страны».

Увы, впечатление уже сделано. Это то же впечатление, как и в Москве, но усиленное обстановкой и неудачей пущенного в ход ораторского приема. Неудача эта — знаменательна. Она означала, что в результате постоянного противоречия между словом и делом, власть потеряла оба противоположные способы действия на массы: доверие и страх. Точнее говоря, потеряв старый способ — действовать страхом, она не приобрела и нового средства — действовать доверием. Массы ей больше не верили и ее никто не боялся.

В Москве это впечатление уже было налицо. Но там оно было прикрыто внешней эффектностью выступления, грозными, хотя и театральными жестами лица, облеченного всеми полномочиями верховной власти. Здесь, среди демократической аудитории, оратору, хотевшему обезоружить слушателей товарищеским отказом от атрибутов власти, не удалось получить даже и внешнего успеха. Он был побежден в борьбе с психологией аудитории. Враги воспользовались его доверенным тоном, чтобы публично его развенчать и унизить. Таким образом, власть, которая в этот момент должна была быть более чем когда-либо сильной, показала себя более чем когда-либо слабой. Даже в своих сторонниках, вместо уважения, она вызывала одну только жалость. Слабость этой власти сказалась и в том, что правительство, придя на собрание, не им созванное, не решилось ни одним словом заикнуться о той главной цели, для которой это совещание собралось: об устройстве власти. Оно предоставило защиту своего тезиса — своим единомышленникам в самом совещании.

Поединок фракционных ораторов начался после речи военного министра Верховского, — двусмысленной и бесполезной. Чернов, Каменев, даже меньшевик Богданов — все говорили против коалиции. Первой попыткой защиты коалиции была речь Церетели, приспособленная к составу и настроению собрания. Если в исполнительном комитете, пугая демократию, он доказывал необходимость коалиции с цензовыми элементами слабостью демократии самой по себе, то здесь он льстил демократии — и доказывал ту же необходимость — ее силой. «Буржуазные» элементы коалиции ведь всегда делали в правительстве дело демократии. Именно поэтому представители буржуазии «бежали из правительства» при всяком кризисе власти. Теперь, после «трагикомического выступления Корнилова», за которым пошли только «авантюристические элементы» и которого «цензовые элементы России не поддержали», — демократия сильнее чем когда-либо. Вот почему она может меньше, чем прежде бояться сотрудничества с элементами буржуазии, которые поневоле пойдут к ней, «выбирая из двух зол меньшее». Буржуазия и теперь должна будет принять полностью, без урезок, старую программу демократии ту, которая формулирована в декларациях правительства 6 мая, 8 июля и 14 августа». Здесь осторожно умалчивалось, что «старая» программа, на которую в ее первоначальной формулировке б мая шли «буржуазные элементы» правительства, успела в двух следующих формулировках превратиться в совершенно новую, и во многих отношениях неприемлемую для «буржуазии». Одна из этих последних была (8-го июля), как декларация о республики, составлена и опубликована в момент междуцарствия, между двумя коалициями. Другая (14-го августа) не была правительственной.

Гораздо откровеннее те же позиции Церетели развивал Чернов в своей речи, когда говорил, что «коалиция должна строиться по программе, а не программа по коалиции». Но Чернов по крайней мере был последователен и отлично понимал, что коалиция на этих условиях означает — отрицание коалиции.

Второй день демократического совещания представил своеобразный интерес. Бывшие министры-социалисты поняли, что нельзя защищать коалицию, исходя, как Церетели, из положений, которые «революционная демократия» привыкла считать бесспорными, но которые и заключали в себе причину ее ошибок. Они попытались, опираясь на свой министерский опыт, — доказать спорность этих исходных положений и убедить «революционную демократию», что она оперирует заблуждениями и иллюзиями, а вовсе не аксиомами. Вы говорите: «идет борьба за власть», спрашивал собрание А.И. Пешехонов? «А я, видевший, как люди брали власть и как они ее бросали, должен засвидетельствовать, что власть представляется теперь такой вещью, от которой все открещиваются». Вы утверждаете, что «буржуазия» в правительстве защищала интересы своего класса? А «я должен напомнить, что когда всплывали очень серьезные вопросы, затрагивающие интересы низших классов, то к.-д. не противились прохождению этих законов. Не забудьте, что хлебная монополия, которая наиболее жестоко ударяет по торговому классу, проведена при министрах к.-д.; А.И. Шингарев провел ожесточенное финансовое обложение». Вы говорите далее, что к.-д. «саботировали» революционное законодательство? В действительности же к.-д. «противились прохождению некоторых законов не столько с принципиальной точки зрения, сколько с технической: эти законопроекты были настолько слабы, что даже мы, министры-социалисты, не всегда считали возможным их защищать». Совершенно верно, подтверждал и М.И. Скобелев: «Когда мы приходили с конкретными мероприятиями и ясно формулировали все неотложные меры, необходимые в интересах трудящихся, нам всегда удавалось одолевать все классовые сопротивления цензовых элементов» С другой стороны, ведь и однородное социалистическое правительство не могло бы сделать всего. «Широкие массы хотя бы от самых радикальных мероприятий — в ближайшие месяцы не получат ощутительных результатов. Между тем доверие к демократии может скоро быть растрачено и широкие слои рабочих и крестьян проклянут и эту власть и окружат ее ненавистью, как и всякую другую, не способную дать этим массам на другой же день после своей организации хлеб и мир». На опасность программы «групповых и классовых притязаний», которые «легче всего находит себе популярность в широких массах», указал и А.И. Пешехонов. «Эта программа (14-го августа), ради которой мы совершили революцию, таит в себе громадную опасность. Выполнение ее было бы опасно и в мирное время, а тем более во время войны, когда удовлетворение ее представляет для государства неимоверные трудности». Пешехонов подчеркивал, что в данный момент «неудовлетворение требование, сколь бы справедливы они ни были, а ограничения и жертвы необходимо приносить со всех сторон». И он добросовестно констатировал, что на принесенные буржуазией жертвы «демократия пока не ответила такими же жертвами и очень остерегается призывать к ним». «Я должен сказать», признавался он, «что мы, социалисты, будучи в правительстве и ясно сознавая, что нет другого спасения, как поставить предел требованиям и притязаниям, до сих пор не находим в себе силы этот предел поставить». То же самое заявил и А.С. Зарудный. «Правительство, которое надлежит призвать к власти должно понять, что нам некогда говорить о подробностях программы. Разве можно, в самом деле, в один месяц провести аграрный вопрос и контроль над капиталом?.. Единственный вопрос, который нужно разрешить правительству в ближайшую неделю, — это вопрос о внешней минимальной безопасности нашего государства и о созыве Учредительного Собрания». Со всех этих точек зрения все три министра находили, что обойтись без к.-д. — или, что сведется к тому же, без всей «промышленной буржуазии», — в будущем правительству нельзя. Что касается обвинений в прикосновенности к.-д. к корниловскому заговору, то все трое и Скобелев, и Зарудный, и Пешехонов в один голос свидетельствовали о совершенной нелепости этих подозрений по отношению к министрам к.-д. Единственный недостаток прежнего правительства Зарудный усматривал в склонности самого Керенского к «полновластному распоряжению и диктатуре». И он очень осуждал министров, которые, по первому намеку Керенского, «взяли листы бумаги и написали свои прошения об отставке». «Я отказался от этого», прибавил Зарудный при общих рукоплесканиях.

Церетели с этим соглашался, перелагая, однако, ответственность за самовластие Керенского на демократию «Пусть сама демократия пеняет на себя, если на высоте у ее представителя закружилась голова». Но он тотчас же проводил и извинение. Что делать? Уже в июле пришлось уступить Керенскому, «считаясь со слабостью революционных органов». «Мы, взвесив положение, пришли к заключению, что перед нами стоят два исхода: или правительство советов рабочих и солдатских депутатов с гражданской войной в перспективе, или та несовершенная форма власти, которою созданы персонификация власти и коалиция... Мы остановились на последней форме. Будь революционная демократия более организована, этого выхода никто бы не предложил».

Оправдав, таким образом, режим Керенского и коалиции только как наименьшее зло, Церетели возвращал прения в традиционную колею и по ней они пошли дальше. Свободные от условных иллюзий заявления Скобелева, Пешехонова и Зарудного так и остались гласом вопиющих в пустыне. К этим голосам, кроме заявления кооператоров, точка зрения, которых нам известна, можно присоединить еще только предостерегающие голоса Чхенкели и Минора, в речах которых звучала неподдельная боль за страдания и унижение родины. Чхенкели говорил по поводу выступлений делегатов разных национальностей, что тут он «почувствовал один из самых печальных, быть может, актов российской трагедии». Тут не только стал вопрос о сепаратизме инородцев, но и вопрос о русской нации, — вопрос роковой для всей страны. «Где она, эта нация, спрашивал Чхенкели: «Я хотел бы выслушать и ее представителя». «У нас, грузин, бьется национальное чувство, которое очень трудно отличить от государственного российского чувства: и хотелось бы, чтобы русские сказали, что их государственное чувство очень мало отличается от национального чувства грузин». Но, увы, это нет. «Среди толков о всевозможных политических, социальных, экономических и иных планах не чувствуется одного: не чувствуется национальной тревоги за судьбу России, перестало ощущаться национальное самочувствие». «Когда к.-д. нас спрашивали», продолжал оратор, «чем вы хотите спасти страну, мы всегда отвечали: революцией. Но прошло шесть месяцев и у меня начинает колебаться вера, спасет ли революция Россию... Священные слова декларации петроградского совета 14 марта ко всем народам мира имеют значение и поныне. Но дела за этими словами не видно. На фронте мы становимся с каждым днем слабее, в тылу углубляется разруха и наш вес в международном концерте держав становится все ничтожнее и ничтожнее... Передо мною стал вопрос: можем ли мы взойти на высоту тех величайших задач, которые мы себе поставили?.. Если есть чувство национального самосохранения, если есть тревога, есть энтузиазм, — тогда мы можем преодолеть все опасности. Если нет, то все наши пожелания не имеют никакого значения... и остается поставить вопрос: не следует ли Грузии сделаться Тавризом великой русской революции?..»

Такая же нота сомнения, близкого к отчаянию, звучала в обращении к съезду старого революционера и ссыльного, Минора. «Где у вас история, где ваши собственные взгляды», спрашивал он товарищей-социалистов. «Неужели все забыто и вы полагаете, из пределов существующего можно прямо перескочить к новым формам бытия?.. Сможет ли однородное социалистическое правительство удовлетворить те нужды, которые не удовлетворило коалиционное? Сможет ли оно исправить больные паровозы для перевозки хлеба из Сибири в Москву»? Таково «объективное положение вещей, которое, мы социалисты, во время войны бессильны исправить»... Довольно же «блестящих речей, которые заменяют блестящие мысли». «Чем больше лжи мы будем говорить, тем хуже будет для революции». И Минор умолял собрание вынести однородное решение в пользу коалиции. Иначе, большинство — все равно какое — должно будет заставить меньшинство себе подчиниться. «Если вы не вынесете однородного решения, то знайте, перед нами времена великой французской революции. Знайте это и помните: нечего себя обманывать. Мы будем резать». «Кого», спрашивали оратора с места? «Мы будем резать друг друга», окончил Минор при гробовом молчании всего зала. Никто не решился хлопнуть человеку, который в столь неподходящей среде людей, старавшихся оглушить себя словами, смело взял на себя роль Кассандры русской революции.

«Однородное решение»? Но «Воля Народа» теперь насчитывала шесть решений по основному вопросу о реконструкции власти:

1) Вся власть большевикам.

2) Вся власть советам.

3) Вся власть однородному социалистическому правительству, ответственному перед предпарламентом.

4) Вся власть коалиционному правительству без к.-д. на основе платформ 14-го августа, ответственному перед предпарламентом.

5) Та же формула, но с включением к.-д.

6) Вся власть коалиционному министерству с включением к.-д. и ответственному только перед Учредительным Собранием.

Конечно, сочувствие совещания распределялось между этими формулами неравномерно. За первое решение, собственно, прямо не высказывался никто. И Церетели мог еще безнаказанно провоцировать большевиков, предлагая им «захватить власть» и доказывая, что этого-то именно они и не хотят и не могут сделать, а желают только критиковать других. За второе мнение стояла сплоченная большевистская группа, очевидно, не составлявшая большинства, хотя и находившая поддержку у левых эсеров. Третий взгляд уже находил поддержку и у части меньшевиков и мог рассчитывать на победу, хотя и сомнительную. Четвертая формула искусственная и противоречивая, ибо без к.-д. коалиция была неосуществима — и это все понимали, — однако находила наибольшее число приверженцев, как компромиссная. За нее мог стоять и Церетели, и Богданов, и Чернов. Пятая формула — эта та, которую и Церетели, и Чернов готовы были защищать лично, но за которую коллективно высказывались лишь правые группы совещания, так как присутствие к.-д. было несовместимо с признанием платформы 14-го августа и с ответственностью перед предпарламентом. Единственная последовательная формула, которую можно было противопоставить двум большевистским, была шестая. Но за нее стояли лишь правые группы эсеров и социал-демократов и более правые социалистические партии (народные социалисты). Только в этих правых группах, Аргунова и Брешковской, Плеханова и Потресова, Керенский находил безусловную поддержку. Уже Авксентьев колебался между Брешковской и Черновым, а Церетели резко отходил от Потресова к Богданову.

Однако, когда Троцкий констатировал, что в совещании «никто не взял на себя завидной роли защищать пятерку, директорию и ее представителя Керенского», собрание сразу почувствовало, что это говорит общий враг. Недостаток энтузиазма к главе правительства был восполнен довольно единодушной и шумной демонстрацией в честь Керенского. Зарудный мог говорить о «самовластии» Керенского и Церетели мог шутить, что у Керенского «закружилась голова». Это были — свои. Но когда Троцкий сказал, что Керенский своим отказом от подписания смертных приговоров «превращает решение о смертной казни в акт легкомыслия, который стоит за пределами преступности», то это говорил чужой. Правда, приходилось молчать, когда с мест раздавались при этом восклицания: «правильно». Репутация Керенского, как политика и человека, видимо, доживала последние дни. Но за него здесь, в кругах «революционной демократии», еще держались, как за последнюю точку опоры, могущую удержать народный организм на самом краю той бездны, какую для большинства присутствовавших представляла победа большевизма.

За исключением этого, скорей инстинктивного, чем сознательного мотива, ничто не объединяло собравшихся. У демократического совещания не было никакого мнения по конкретному вопросу, постановленному на его обсуждение. Это и сказалось в его голосованиях, в заключительном заседании совещания 19-го сентября.

Решено было голосовать сперва общий вопрос: за или против коалиции. Вторым должен был голосоваться вопрос, какая именно должна быть коалиция. Противники коалиции настояли большинством 650 голосов против 574 на том, чтобы голосование было поименное, рассчитывая этим терроризировать часть сторонников коалиции. Дальнейшее давление на собрание было произведено выступлением, по мотивам голосования, представителя Балтийского флота, который вступил в эти дни в открытый конфликт с правительством. Этот представитель грозил силой «защищать советы рабочих и солдатских депутатов» против коалиции. Голосование за и против коалиции дало следующие результаты:

  За Против Воздерж.
1. Кооперативы 140 23 1
2. Советы крестьянских депутатов 102 70 12
3. Города 114 101 8
4. Продовольственные, земельные комитеты, эконом, организации 31 16 1
5. Военные организации 64 54 7
6. Прочие организации 84 30 1
7. Советы рабочих и солдатских депутатов 83 192 4
8. Профессиональные рабочие союзы 32 139 2
9. Национальные организации 13 44 2
10. Земства 9 29 2
Итого: 672 698 40

Не случайным в этом голосовании надо признать голосование кооперативов, крестьян и связанных с реальной работой экономических организаций в пользу коалиции. Здесь сказалась тяга земли. Не случайно, конечно, было и голосование пролетарских организаций (советов профессиональных и рабочих союзов) против коалиции. Голос действительности с фронта сказался в вотуме военных организаций. Характерно также, что при всем преобладании радикальных настроений в новом городском самоуправлении, голос городов все же склонился в сторону благоразумия. Напротив, вотум демократизированных земств, слишком недостаточно представленных численно, нужно считать совершенно случайным. Национальные организации, конечно, были представлены искусственно крайними социалистическими элементами; но именно это характерно для всей постановки национального вопроса, как это и отметил Чхенкели. Любопытно, что речь оратора с киевского съезда национальностей произвела впечатление комического эпизода. Трагической стороны дела, понятной для Чхенкели, демократическое совещание вовсе не почувствовало.

Не очень значительный перевес, полученный сторонниками государственности и политического благоразумия, поощрил противников коалиции к дальнейшему натиску. Предстояло еще голосование следующего вопроса: как понимать коалицию? Вопрос этот голосовали в форме двух «поправок». 1) «За пределами коалиции остаются элементы как партии к.-д., так и других партий, причастные к корниловскому мятежу» и 2) более решительная: «за пределами коалиции остается партия к.-д.». Л. Троцкий немедленно открыл дальнейшую игру большевиков: они будут голосовать за обе поправки, а затем, испортив посильно этими поправками принятую резолюцию, опять отвергнут ее в целом. Собрание без всякого сопротивления дало себя поймать в эту ловушку. Первая поправка была принята теми же голосами, как и сама резолюция. 797 голосами большинства, принявшего идею коалиции, вместе с большевиками, было заявлено (против 139 при 196 воздержавшихся), что это большинство понимает эту коалицию, как свободную от лиц, непосредственно замешанных в корниловском мятеже. Этим, в сущности, устранялась вторая поправка, более радикальная. Однако, она тоже голосовалась, вопреки протесту Церетели и тоже была принята 595 голосами — очевидно противников коалиции, против 493 ее сторонников, при 72 воздержавшихся. У получившейся таким образом формулы: коалиция без к.-д. — почти не оказалось — сторонников. — Тоц заявил по мотивам голосования, что «в виду того, что вторая поправка, принятая совещанием, в корне разрушает самую возможность коалиции, часть эсеров, сторонников коалиции, будет голосовать против формулы в целом и снимает с себя ответственность за создавшееся положение». Беркенгейм от имени кооператоров присоединился к Гоцу: они тоже будут голосовать против и будут считать, что тем самым голосуют против власти советов. Каменев от имени большевиков и М. Спиридонова от левых эсеров более последовательно заявили: они будут голосовать против именно потому, что они — за власть советов. И только Мартов от имени меньшевиков-интернационалистов неожиданно заявил, что готов принять коалицию без к.-д., ибо это «большой шаг вперед в сторону освобождения демократии от влияния к.-д.». Вполне откровенно, от имени меньшевиков, голосовавших за коалицию, объяснил сложившееся положение Дан. Российская демократия по основному вопросу момента раскололась до такой степени, что уже не в состоянии выступить, как объединенная сила. Теперь разрозненные части демократии будут решать вопрос, каждая за свой страх и риск, к величайшему ущербу для всей страны. Ответственность за такой исход Дан перелагал на ту часть совещания, которая все время боролась против коалиции; хотя, казалось бы, это крыло только осталось верно само себе и знало, чего хочет.

Против формулы «коалиция без кадет» оказалось 813 голосов сторонников коалиции и ее противников, против 183 доктринеров типа Церетели и сторонников коалиции во что бы то ни стало. Число воздержавшихся в этой путанице возросло до 80-ти. По коренному вопросу всей своей программы — совещание осталось, таким образом, без мнения и без формулы...

Среди смущения одних и торжества других, в половине 1-го часа ночи, был объявлен перерыв. Через сорок минут заседание возобновилось и Церетели предложил выход из получившегося тупика. «Президиум, обсудив создавшееся положение, единогласно признал, что среди организованной демократии нет единства воли, которая могла бы быть претворена в жизнь». А потому, «принимая это голосование, как показатель настроения собрания, президиум предлагает совещанию и вообще всем организациям пойти друг другу навстречу и сделать уступки, чтобы найти ту формулу, в которой могла бы быть выявлена единая воля демократии». Для этого предлагается всем группам и фракциям устроить совместно с президиумом особое заседание, послав туда по одному человеку от группы, по три от партии и по желанию полные составы центральных комитетов партий. Утомленное собрание единогласно решило сложить с себя решение головоломной задачи. Для успокоения совести оно так же единогласно «постановило, что оно не разъедется, пока не будут установлены условия организации и функционирования власти в приемлемой для демократии форме».

Бедное собрание! Оно только что констатировало своими голосованиями, что исходя их своих общепринятых заблуждений, оно не может найти приемлемой для себя формы, сколько бы ни сидело. Но надо же было как-нибудь спасти лицо... И условное лицемерие Церетели весьма кстати пришло на выручку...

III. «Демократия» идет на компромисс с «буржуазией»

Возобновление переговоров с к.-д. и промышленниками. — Усилия Церетели (словесный компромисс). — Переговоры «демократии» с «буржуазией». — Отказ «демократии» от принципиальных требований. — «Настроение» цензовых элементов. — Программные уступки «демократии». — Организация «предпарламента». — Окончательная санкция «демократии». — Окончание кризиса. — Министры к.-д. и Керенский. — Отношение социалистов к министерству. — Группы поддерживающие правительство

Временное Правительство без особой тревоги следило за «муками слова» демократического совещания. 10-го сентября, как мы видели, оно отказалось от сформирования кабинета до решения собрания. Но уже 13-го, то есть накануне действительного открытия совещания, А.Ф. Керенский просил москвичей Н.М. Кишкина, П.Н. Малянтовича, а также представителей торгово-промышленников А.И. Коновалова, П.А. Бурышкина, С.Н. Третьякова, С. Смирнова и С.М. Четверикова приехать в Петроград для продолжения переговоров. Выработав предварительно условия для своего вступления, московские деятели приехали 14-го и предъявили свои шесть пунктов — все те, что и прежде: 1) решительная борьба с анархией, 2) обеспечение свободы выборов в Учредительное Собрание, 3) равенство прав всех министров входящих в правительство, то есть уничтожение «триумвирата» и «директории», 4) органическая работа по воссозданию боеспособности армии, без всяких уклонений в сторону демагогии, 5) независимость Временного Правительства от всяких безответственных партийных и классовых организаций и 6) вхождение в состав кабинета партии народной свободы. Керенский не возражал, но и не делал определенных предложений. Он выжидал решений совещания. Друзья Керенского обнадеживали его, что в совещании может создаться благоприятное для правительства большинство. 15-го сентября утром, однако, Керенский сделал шаг вперед, указав московским кандидатам те портфели, на которые они могут рассчитывать: призрения, министерства торговли, государственного контролера и председателя экономического совещания. Москвичи не возражали, но повторили, что для них главное — та программа, которую они выставили, а также и то условие, чтобы министры-социалисты не подавляли других своей численностью. Вечером 15-го состоялось совещание кандидатов со всеми министрами, причем было установлено, что между теми и другими нет никаких разногласий на почве предъявленной москвичами программы. Тем же вечером кандидаты выехали в Москву для окончательных переговоров с единомышленниками. Вопрос о реконструкции кабинета продолжал считаться открытым.

В ближайшие дни был сделан, однако, один шаг, который показывал, что Керенский идет к своей цели, не дожидаясь решения совещания. С.Н. Прокопович был переведен из министерства торговли, которое хотели получить представители торгово-промышленного класса и назначен министром продовольствия на место окончательно ушедшего А.В. Пешехонова. Указ об этом был опубликован в «Собрании Узаконений» 17-го сентября. В вечернем заседании 19-го сентября министры последовательно узнали, — сперва, что совещание приняло большинством принцип коалиции, а затем, что вторым вотумом оно коалицию отвергло. Так как, однако, отвергнута была не вообще коалиция, а коалиция без кадетов, то возможно было считать первый вотум совещания сохраняющим силу. В противном случае, получался вывод, что у совещания вообще нет никакого мнения о переустройстве власти. В том и другом случае, Керенский считал себя вправе держаться своей прежней линии поведения. Он послал на следующий день, 30 сентября, управляющего делами Гальперна сообщить И.Г. Церетели в Смольный, что совет пяти, основываясь, на первом вотуме совещания, уже составил кабинет с представителями цензовых элементов и завтра предполагает опубликовать полный состав Временного Правительства. В 3 часа того же 20-го сентября Керенский сообщил и С.Н. Третьякову в Москву, что он, Коновалов, Кишкин и Смирнов уже назначены на министерские посты и что на следующий день, 21-го эти назначения будут опубликованы.

В Смольном с половины первого заседал президиум совещания с представителями центральных комитетов и групп, представленных на совещании. Как только поставлен был вопрос о переустройстве власти, снова полились бесконечные речи. Каждая партия продолжала стоять на своем. Меньшевики не хотели коалиционного министерства. Большевики не выражали желания безусловно поддерживать даже и однородное социалистическое правительство по программе 14-го августа. Среди этих трений Церетели получил приведенное сообщение Керенского. Он просил передать ему, что подобный выход из создавшегося положения неприемлем и не может привести к желательным результатам, ибо такой состав правительства, какой предположен, не встретит поддержки «революционной демократии». Получив этот ответ, Керенский выразил намерение лично явиться в 5 часов в заседание президиума. Приходилось спешить, чтобы к приходу главы правительства иметь хоть какое-нибудь мнение.

Церетели предложил тогда оставить пока в стороне вопрос о власти, как спорный и остановиться на вопросе, в котором все были согласны: вопросе о предпарламенте, который должен сам создать власть, перед собой ответственную. Тотчас же выяснилось, однако, что большевики, хотят создать этот «предпарламент» или, как они его называли «конвент» из рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а для этого предлагают отложить его образование на две недели, до нового съезда советов. Кооператоры и представители самоуправления находили, что такая отсрочка невозможна, ибо власть надо создавать немедленно. В 4 часа был сделан перерыв, сторонники однородного правительства устроили совещание, после которого было предложено формулировать решение. В перерыве сторонники однородного правительства устроили совещание со сторонниками коалиции Чхенкели, Гоцем и другими, которых начали склонять на свою сторону. Как только об этом стало известно в кулуарах, кооператоры решительно запротестовали, считая, что первый вотум демократического совещания о принципе коалиции, не может быть уничтожен нелепыми прибавками, затемнившими его смысл.

Однако, когда по возобновлении заседания, был поставлен на голосование вопрос о коалиционном министерстве, за него вотировали только 50 голосов: 60 голосов оказались на стороне однородного министерства. Каменев великодушно согласился не свергать такого правительства... до съезда советов. Сторонники коалиции заявляли, что подчиняясь голосованию, они, однако, в такое правительство вступить не могут, ибо считают его гибельным для России. Церетели констатировал тогда, что президиум не исполнил порученной ему задачи, ибо голоса опять разделились и однородного министерства нельзя «протащить» при сопротивлении целой половины участников совещания. «Как можно говорить теперь об управлении государством силами одной демократии», с отчаянием говорил он, «если в своей небольшой среде мы не умеем создать коалиции?». Единственный возможный выход Церетели видел в том, чтобы снять вопрос о коалиции с обсуждения «и пусть выбранный нами орган решит вопрос о подборе тех или других лиц на определенной программе». Другими словами, орган, которому демократическое совещание передоверило решение, предлагал передоверить его дальше, уже в третью инстанцию.

В начале шестого часа приехал Керенский и произнес перед собранием президиума с приглашенными большую речь. После ее произнесения он немедленно уехал. Речь Керенского произвела впечатление — не столько той мрачной картиной положения страны, которую он набросал — и которая в его устах потеряла характер новизны, сколько его определенными намеками, что в случае решения совещания создать однородное правительство, он в его образовании участия не примет. Керенский высказал также желание, чтобы намечаемый совещанием «предпарламент» не был выбран совещанием, а назначен правительством.

По уходе Керенского прения возобновились. Сторонники коалиции требовали пересмотра и отмены только что состоявшегося решения. Противники коалиции протестовали. В разгоревшихся снова прениях выяснилось, что ни Церетели, ни другие министры-социалисты в однородное правительство не войдут. И президиум снова очутился в тупике. Приходилось последовать совету Церетели, то есть, признав свою неспособность решить вопрос, передать решение другому органу, — конечно с согласия совещания. Собрание лишь констатировало, что оно согласно в трех вопросах: 1) в признании необходимости ответственности правительства перед представительным органом, который будет организован демократией, 2) в признании обязательности для правительства программы 14-го августа, пополненной проектом об «активном зведе-нии внешней политики в целях скорейшего заключения всеобщего демократического мира» и 3) в решении избрать особый орган, которому и поручить на указанных условиях приступить к организации власти, не связывая его никаким обязательным постановлением в смысле приглашения тех или иных министров. В состав этого органа должны были, по предложению Церетели, войти все политические партии, представленные на совещании, а также кооперативы, пропорционально их численности. Если окажется, что власть нужно будет образовать на начале коалиции, тогда в тот же орган могут быть введены и представители цензовых элементов — конечно, с сохранением перевеса демократии. Этот последний пункт прошел 56 голосами против 48, но только потому, что было 10 воздержавшихся. Ограничительные поправки, внесенные сторонниками однородного министерства, были на этот раз отвергнуты. На этом, наконец, заседание президиума было закрыто. Целый день, параллельно с ним, заседали и фракции партий, говорились речи, но никаких решений, в ожидании предложения президиума, не принималось. Только теперь, уже вечером, фракции были осведомлены о принятых президиумом постановлениях. Последовали новые речи. У меньшевиков, после продолжительных обсуждений, предложения Церетели прошли, причем их обещали поддерживать все, от Потресова до Мартова. Не так гладко пошло дело у эсеров, которые спорили до половины 12-го ночи: группа Чернова принимала предложения Церетели лишь с некоторыми поправками.

В 11 1/2 часов, наконец, открыто было заседание демократического совещания в Александрийском театре, пятью часами позже назначенного срока. Доклад Церетели уже носил окраску официального оптимизма. «Мы нашли общий язык», «мы подняли общее знамя», «призрак разрыва, навеявший вчера ужас на собрание, сегодня рассеян»; «опасность уничтожения единства в рядах революционной демократии» устранена. Церетели изложил решения президиума, как исполнение решения собрания «найти то общее, что объединяет всю организованную демократию». Платформа 14-го августа, ответственность власти перед «органами всенародной воли» и соответственная перестройка власти на новых началах; наконец, создание такого органа, который бы отражал всенародное настроение (Церетели намеренно не сказал здесь «волю») в течение двух месяцев, отделяющих страну от Учредительного Собрания. Таковы были звенья цепи, логически связанные и очень искусно прикрывшие от демократии тот провал, который ожидал ее при встрече этих приемлемых для нее и хорошо звучавших предложений с действительным настроением правительства и последовательных сторонников коалиции. Для правой части совещания и для самого Церетели, предупрежденного Керенским, эта опасность, правда, была ясна. Они пытались устранить ее, — но не по существу и не путем открытого компромисса, а путем словесных уловок и намеренных неясностей, рассчитанных на невнимательность большой аудитории. Так, «постоянный правительственный орган», перед которым должно было отвечать правительство, в проекте резолюции уже предполагалось «выделить из среды» съезда (п. 2), тогда как для переговоров с правительством создавалась особая коллегия пяти, которая и должна была немедленно «предпринять необходимые практические шаги для содействия образованию власти на вышеуказанных началах» (п. 4). Третий пункт резолюции гласил: «Правительство должно быть подотчетно этому органу и ответственно перед ним». Но, по просьбе кооператоров и согласно желанию Керенского, Церетели здесь вставил после первых двух слов фразу, противоречившую остальному содержанию пункта: «правительство должно санкционировать этот орган» и т.д.

Председатель совещания предложил принять проект резолюции Церетели без прений, но это не прошло. Предложение правда, было принято единогласно, но фракционные ораторы получили слово по мотивам голосования. Большинство фракций в этот момент, правда, не воспользовались словом для споров. Меньшевики объединенные и меньшевики интернационалисты, социалисты-революционеры, народные социалисты и трудовики, умеренные кооператоры и крайние представители рабочих коопераций, наконец, казаки, скрепя сердце, с разными оговорками, согласились голосовать за резолюцию Церетели. Только Троцкий остался неумолим. От имени большевиков он соглашался принять условия, ограничивающие правительство, платформу и ответственность, но был не согласен принять способ составления предпарламента и согласиться на участие цензовых элементов в нем и в правительстве. Он заранее заявил, что в случае принятия этой части резолюции, большевики будут голосовать против всей резолюции в целом. Часть собрания, однако, все еще рассчитывала удержать большевиков с собой и с мест слышались наивные восклицания: «Троцкий, не торгуйся».

Началось голосование. Платформа, ответственность, «представительное учреждение впредь до Учредительного Собрания отражающее волю страны» — словом, все содержание пункта первого принято было громадным большинством 1150 против 171, при 24 воздержавшихся. Оппозиция более чем удвоилась при втором пункте, содержавшем положение о «цензовых элементах» и о «выделении» представительного органа «из среды» совещания — положения, против которых возражал Троцкий. Второй пункт был принят 774 голосами против 385, при 84 воздержавшихся. Это был максимум оппозиции и большевики увидали, что они не в состоянии повлиять на исход голосования. Тогда они перешли к тактике воздержания. Когда ко второму пункту была внесена поправка, что в представительном органе должно быть обеспечено преобладание демократии, то число сторонников пункта поднялось уже до 941 и только 8 голосовали против. Но 274 воздержалось. В третьем пункте вставка Церетели о «санкции» представительного органа правительством вызвала такое возбуждение, что перед голосованием Церетели сам выбросил эти слова. Тогда чистая «подотчетность» и «ответственность» была принята центром, при участии большевиков против правых элементов, почти теми же цифрами голосов, как первый пункт: 1064 против одного, при 123 воздержавшихся. Последний пункт резолюции предлагал президиуму «к завтрашнему дню представить проект выборов постоянного учреждения из состава съезда», а также избрать пять представителей из своей среды для немедленного «содействия» образованию власти на вышеуказанных началах, с «санкцией» — и под условием отчета в своей работе вышеупомянутому правительственному учреждению. Этот пункт принят был 922 голосами против 5, при 233 воздержавшихся.

Настроение совещания, таким образом, выяснилось окончательно. В нем был сильный центр, защищавший бесполезный компромисс, неприемлемый для правительства и два крыла, стоявшие за чистую и последовательную тактику: более сильное крыло за тактику большевиков, более слабое — за тактику Временного Правительства. Численно эти части можно выразить цифрами: центр — около 774, правое крыло (кооператоры, самоуправление, деревня) — от 123 до 171; левое крыло (большевики и левые эсеры) — от 233 до 274. Последняя группа, заметив свое бессилие повлиять на совещание, поспешила тотчас же от него оторваться.

Для конца совещания она спровоцировала скандал. Луначарский перед голосованием резолюции в целом, заявил, что большевики будут голосовать против нее, потому что смысл резолюции оказался значительно измененным путем якобы «стилистических» поправок. Так, иронически говорил он, после «кооперации с гражданами кооператорами» появилась «санкция» правительством представительного органа; вместо того, чтобы «творить власть», проектируемый орган лишь содействует созданию власти, причем степень содействия оказывается неопределенной. Возражения были справедливы: в инкриминированных словах действительно заключались не «стилистические», а принципиальные разногласия. Совещание шло на то, чтобы вскрыть это разногласие. Но теперь, когда о нем было громко заявлено, председатель Авксентьев и Церетели поспешили на выручку, готовые пожертвовать обнаружением принципиального разногласия с большевиками в самой резолюции. Вставка о «санкции» уже изъята, констатировал председатель. Вместо слова «содействовать» Церетели предложил сказать — в сущности так же неопределенно: «принять меры к созданию власти». Но он имел неосторожность прибавить: «с этих пор, говоря с товарищами большевиками, я буду брать нотариуса и двух писцов». В зале поднялся невообразимый шум. Большевики требовали призвать Церетели к порядку и грозили уходом. Сторонники Церетели устроили ему овацию. После перерыва, в половине четвертого ночи, Церетели заявил, что его замечание относится только к двум говорившим большевикам, Луначарскому и Каменеву. Инцидент объявлен был исчерпанным.

В отсутствии части большевиков вся резолюция в целом была поставлена на голосование. Голосование дало результат: 829 (центр и правое крыло) за резолюцию, 186 (левые) против, 69 воздержались.

Следующий день, 21 сентября, прошел в переговорах фракций о числе месте в «российском демократическом совете». В половине седьмого вечера, с опозданием в 3 1/2 часа, при полупустом зале, Войтинский прочел демократическому совещанию доклад об этом. Затем начались новые переговоры с фракциями и группами. Крестьянские депутаты потребовали двух третей голосов, рабочие — половины. Центр и левая хотели производить выборы по партиям, правая — по группам. В полночь Войтинский сделал окончательные предложения, которые были приняты без прений. Общее число членов совета будет 308. Каждая партия или группа введет туда приблизительно 15% своих присланных на совещание членов. Таким образом, с поправками будет: от городов и земств по 45 членов, от советов рабочих и солдатских депутатов и крестьянских депутатов по 38, от кооператоров — 19, рабочей кооперации — 5, профессиональных союзов — 21, от национальных организаций — 25, от действующей армии — 26, от флота — 3, военно-окружных организаций — 2, казаков — 6, торгово-промышленных служащих и железнодорожников по 5, земельных комитетов — 7, экономических организаций — 6, от крестьянского, учительского союзов и почтово-телеграфных служащих по 2, адвокатуры — 1, прочих организаций — 7.

22 сентября в заседании демократического совещания оглашен и утвержден был список лиц, выбранных группами и партиями в «демократический совет». Затем Войтинский произнес заключительное слово, которое звучало очень минорно. «Мы увозим из совещания чувство тревоги, ибо глубокое внутреннее расхождение, обессилившее русскую демократию, не изжито нашей работой... Мы не нашли в себе достаточно сил для разрешения стоявших перед нами вопросов.., мы не нашли новых путей... Все-таки, мы нашли несколько общих положений, которые нас объединяют... Мы увозим отсюда глубокое сознание, что общий язык, общий путь, общая тактика должны быть найдены демократией». «Если этого не будет, то неминуемо крушение всех наших чаяний и гибель революции». Как бы в виде иллюстрации к этому надгробному слову, последнее заседание демократического совещания окончилось новым конфликтом с большевиками по поводу попытки меньшевиков найти «общий язык», хотя бы в вопросе об «активной внешней политике» и об ускорении «демократического мира». Дан прочитал проект «воззвания к демократии всех стран», — один из перепевов циммервальдских мелодий. Но большевики заявили, что воззвание меньшевиков захватило их врасплох: в сущности это была попытка отнять у них монополию на циммервальдизм. После продолжительного шума и перерыва Рязанов прочел большинству собрания обвинительный акт. «Ответственные руководители совещания вели "закулисную соглашательскую работу" и хотя плоды этой работы взяты обратно, но нашедшая в них отражение капитуляция части совещания перед безответственными и цензовыми элементами проводится его официальными вождями на деле». Состав предпарламента «подобран, как и состав совещания», потому что «задачей организаторов предпарламента является не создание демократической власти, а по-прежнему только поиски соглашения с буржуазией». Ввиду этого, большевики, «с еще большей силой отстаивая теперь, после опыта демократического совещания, необходимость передачи всей власти советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, посылают своих представителей в предпарламент» только для того, «чтобы в этой новой крепости соглашательства обличать всякие попытки новой коалиции с буржуазией».

Рядом с шатаниями меньшевистского центра, это была по крайней мере определенная позиция. Люди, которые ее заняли, не смущались противодействием и не могли быть смягчены уступками. Они знали, куда идут и шли в одном, раз принятом направлении, к цели, которая с каждым новым неудачным опытом «соглашательства» становилась все ближе. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов уже стал прочной базой их в этой борьбе. Туда они шли с резкой критикой «штемпелеванных союзников Корнилова» в демократическом совещании (так называлась «коммерческая демократия» кооперации), там принимали желательные им резолюции против «соглашателей» и оттуда приносили их на трибуну Александрийского театра. Петроградский совет и петроградские рабочие — это была та галерея, для которой они устраивали свои спектакли на «демократическом совещании».

Временное Правительство формально шло своим путем при реконструкции кабинета. Мы видели, что Керенский уже 20-го сентября считал переговоры с «цензовыми элементами» Москвы законченными и 21 собирался опубликовать список членов нового правительства. Но фактически ему приходилось выжидать результатов совещания, так как ни Церетели не считал допустимым формирование власти так демонстративно независимо от совещания, ни москвичи не решались вновь ехать в Петроград, пока не были устранены по крайней мере принципиальные препятствия к их вступлению. К таким препятствиям относилась и платформа 14-го августа, и ответственность перед новым представительным органом, выбранным совещанием. Для А.Ф. Керенского неприемлемо было только второе условие.

Церетели и Чхеидзе приехали в Зимний Дворец. В их толковании принятая ночью резолюция ни в чем не противоречила намерениям Керенского и оставляла ему полную свободу для продолжения переговоров с москвичами. Они обнадежили Керенского, что «ответственность» перед «предпарламентом» может быть истолкована не в политическом смысле «парламентарной» ответственности, а в более общем смысле моральной ответственности и подотчетности только партийной. На почве, таким образом, расчищенной, уже были мыслимы дальнейшие переговоры. По новому приглашению Керенского москвичи согласились выехать в Петроград на 22-е.

В пятом часу дня в Малахитовом зале Зимнего Дворца собрался полный состав правительства, представители демократического совещания в лице Чхеидзе, Церетели, Гоца, Авксентьева, городских голов двух столиц, Шрейдера и Руднева, представителя земской группы Душечкина и представителя кооператоров Беркенгейма, четверо приглашенных москвичей, кандидатов в министры и двое членов ЦК партии народной свободы, Набоков и Аджемов. В своей вступительной речи А.Ф. Керенский формулировал задачи собрания так, как их понимали и представители «цензовых элементов». Задачи правительства, лицом к лицу с возрастающими внешними и внутренними затруднениями, — самые элементарные: поднятие боеспособности армии, устранение экономического распада и борьба с анархией. В своей деятельности правительство руководилось только программами выработанными в его собственной среде, комбинируя интересы всех элементов населения. Опубликование новых пространных деклараций работа тщетная: нужны не декларации, а осуществление определенных мероприятий. Постановления демократического совещания имеют огромное значение, как показатель настроения широких общественных слоев. Но они так же необязательны для правительства, как и постановление предварительного совещания московских общественных деятелей. Источник власти один: он в революции 27-го февраля и в традиционной передаче полномочий от созданного революцией правительства. Власть, как и революция ее создавшая, общенациональна, суверенна, ни от кого независима. Назначение нового правительства принадлежит только ей одной. Ввиду трудности положения, она сама, по своему почину, решила подкрепить себя временным совещанием, с которым постарается действовать солидарно. Но, конечно, она не может быть ответственна перед этим совещанием, которое ею же и организуется из представителей разных партий, классов и групп населения и будет иметь лишь совещательное значение. Временное Правительство полагает, что спасение страны возможно лишь при прочном и тесном блоке буржуазных и демократических элементов, — с чем согласно и большинство совещания. Правительство такого состава должно быть организовано сейчас же, немедленно и завтра должен быть опубликован его состав.

В.Д. Набокову оставалось только согласиться со всем тем, что сказал министр-председатель. Но соглашаясь, он указал, однако, что между точкой зрения Керенского и взглядами демократического совещания продолжает существовать огромная разница. Он отметил и три основных пункта этого отличия. 1) Источник власти, по мнению правительства, есть традиционная передача власти от революции 27-го февраля, тогда как демократическое совещание себя считает источником власти. 2) Программа 14-го августа, с точки зрения Керенского, есть лишь программа отдельных групп населения: по мнению совещания она должна быть обязательна для правительства и 3) Предпарламент, по мнению министра-председателя, должен быть лишь совещательным органом, а демократическое совещание требует ответственности министров перед этим органом. В.Д. Набоков просил представителей совещания сообщить, как смотрит «революционная демократия» на все эти вопросы.

Ответ Церетели отличался его обычной изворотливостью. Вопрос об источнике власти, отвечал он, теперь стоит также, как и прежде. И прежде и теперь власть создавалась соглашением цензовых и демократических органов (это, конечно, юридически неверно). Только теперь нужно уже не одно соглашение этих классов, а соглашение всей страны, что может быть достигнуто осуществлением «яркой демократической программы». Это и есть программа 14-го августа, дополненная программой Верховского в вопросе о боеспособности армии и требованием «безотлагательного сношения с союзниками относительно приближения мира на основе целости и независимости России и в духе идей русской революции». О предпарламенте тоже нечего спорить: «мы его уже создали»; правительству остается «санкционировать» его и дополнить цензовыми элементами. Предпарламенту «должны быть предоставлены функции контроля власти, право вопросов и выражения доверия или недоверия к правительству». Главным препятствием к соглашению является возможное недоверие. Цензовые элементы не верят любви демократии к родине, а демократия не верит любви цензовиков к революции. Стоит устранить это, и тогда создать коалицию будет нетрудно.

С.Н. Третьяков правильно указал, что Церетели не дал ясного и определенного ответа на вопросы Набокова. Нужно сперва перекинуть мост между пропастью, отделяющую взгляды Церетели и Керенского, особенно на предпарламент: тогда можно говорить о соглашении. Последующие ораторы пытались «перекинуть мост». Аджемов, Авксентьев, Беркенгейм, Прокопович, Никитин, Коновалов убеждали собрание отказаться от излишнего формализма, признать разногласия только словесными и искать точек соприкосновения в духе взаимного доверия. Ответственности признавать не нужно, но ведь, конечно, при вотуме недоверия предпарламента, правительство выйдет фактически в отставку. Нужно ли правительству объявлять, что оно будет руководиться программой 14-го августа, или достаточно привести в декларации ее отдельные пункты, намекал Керенский. Кончено, соглашался далее Руднев, демократическое совещание «не имеет права создать власть», ибо оно есть орган, выражающий политическое мнение демократии, а совсем не всенародную волю. После часового перерыва Церетели сделал уступку Керенскому: дело не в том, чтобы в декларации правительства была непременно ссылка на программу 14-го августа: достаточно, чтобы правительство осуществляло перечисленные там меры, — меры, надо прибавить, на осуществление которых понадобились бы не месяцы, а годы. В ответ Аджемову, что предпарламент есть «антидемократический суррогат парламента», Церетели доказывал, что предпарламент нужен для подготовки «психологии масс» к парламентаризму. Он вызвал этим саркастическое возражение Набокова, что вряд ли к парламентаризму может готовить учреждение, нарушающее элементарные начала демократического представительства и, с этой точки зрения, худшее даже, чем Булыгинская дума. В.Д. Набоков восстановил также чистоту государственно-правовой позиции, затемненной «соглашательством» многих предыдущих ораторов. Если бы была признана ответственность правительства перед предпарламентом, это значило бы, что произошел новый государственный переворот. Правительство из суверенного, каким оно было до сих пор, превратилось бы в простой орган исполнительной власти, уступив свои суверенные права учреждению, которое никоим образом не может выражать волю народа, а только мнение отдельных групп населения.

После нового перерыва с 2-х до 3-х часов ночи, московские деятели и гласные ЦК партии народной свободы формулировали свои окончательные требования в следующей, совершенно определенной декларации. «Деятельность коалиционного правительства должна определяться теми же очередными задачами, которые были им выставлены на Московском Совещании и заключаются в поднятии боеспособности армии, в борьбе с анархией, в водворении законности на местах, в борьбе с хозяйственной разрухой. Программа Временного Правительства должна быть выработана им самим на основании высказанных общественными организациями на Московском Совещании положений, сообразно с реальными требованиями момента и осуществимостью этих положений, а также с краткостью срока, остающегося до Учредительного Собрания. Ввиду желательности ближайшего общения власти с широкими слоями населения, в целях взаимного осведомления и оказания этими слоями содействия правительству в его работе, должно быть признано целесообразным образование временного, до созыва Учредительного Собрания, особого государственного совещания, которое могло бы быть выразителем общественного мнения. Совещание это должно быть организовано правительством, которое определит его состав и компетенцию, установит его регламент, сохраняя по отношению к нему полную независимость».

И.Г. Церетели заявил на это, что представители «революционной демократии» могут дать окончательный отчет об основах соглашения лишь на следующий день, после совещания с демократическими органами. С своей стороны, он высказал готовность согласиться на то, чтобы предпарламент был создан правительством, которое не несло бы перед ним формальной, в парламентском смысле, ответственности. Возможность окончательного соглашения, таким образом, стала очевидной, в виду готовности представителей демократического совещания отказаться от всех своих принципиальных позиций. С своей стороны, и представители цензовых элементов обнаружили максимум возможного для них примирительного настроения. Если примирительное настроение лидеров «революционной демократии» объяснялось сознанием полной безвыходности положения, в которую завели «демократию» ее внутренние разногласия, то главным побуждением «цензовых элементов» была необходимость немедленно придти на помощь родине при обстоятельствах, тяжесть которых вновь выяснилась из сообщений участников совещания. Представитель нового демократического земства, педагог Я.И. Душечкин, свидетельствовал о полном падении авторитета власти на местах, о громадном абсентеизме на выборах, о равнодушии населения к новым реформам и о предпочтении старым волостным старшинам перед новыми демократическими комитетами, о бессилии новых учреждений обеспечить не только собственность, но и саму жизнь гражданина. Настроение более сознательных слоев характеризовалось железнодорожной забастовкой, которая грозила уже несколько времени и разразилась, наконец, в ту же ночь, на 23-е сентября. Конфликт с «Центрофлотом», распущенным правительством, едва улаженный, открылся снова. Гомельский совет рабочих депутатов, под давлением многотысячной толпы вынужден был вынести резолюцию о немедленном заключении мира. М.И. Терещенко указал, что с разрушением внутреннего строя армии и с углублением хозяйственной разрухи и анархии в стране, престиж наш у союзников пал чрезвычайно, и нам не с чем явиться на конференцию с союзниками, назначенную на середину октября. Понятно, почему только что внесенное меньшевиками обращение к демократии всего мира «говорит языком нищенки». При этих условиях сам строй, завоеванный революцией, подвергается опасности. В Костромской, Тобольской и других губерниях, по сообщению Керенского, являются признаки поворота в пользу монархии. С.С. Салазкин, в случае неудачи коалиции, грозил собранию пресловутым «генералом на белом коне». Другие правильнее указали на гораздо более серьезную и близкую опасность: на захват власти большевиками, — опасность, особенно понятную для самих лидеров «революционной демократии». Перед возрастающим напором с этой стороны им некуда податься. И немудрено, что Чхеидзе, к полному удивлению собрания, спрашивал: а не приняла бы одна буржуазия власть, если бы демократия обещала ей поддержку? В.Д. Набоков принял этот вопрос за ловушку или, по меньшей мере, за иронию и соответственно отвечал: мы здесь не уполномочены вести разговоров о чистом буржуазном или о чистом социалистическом министерстве, а только о том, как лучше устроить коалицию. Но в устах Чхеидзе этот вопрос в такую минуту имел серьезный смысл и звучал больше отчаянием, чем иронией или насмешкой...

С своей стороны представители «цензовых» элементов не возлагали более никаких надежд на коалицию и относились к налаживавшейся комбинации крайне скептически. Они не верили в ее прочность, не верили и в значение поддержки импровизированного представительного органа, который, как уже заявлял официоз «революционной демократии», «Известия совета рабочих и солдатских депутатов» создавался для новой «открытой и организованной классовой и партийной борьбы на почве делового обсуждения политических вопросов». Больше всего они, как и «демократия», не верили в Керенского и Керенскому. Конечно, Керенский говорил теперь то же — или почти то же, — что и министры к.-д.: конечно, он искал поддержки у старого своего друга А.И.Коновалова, присоединившегося к партии к.-д. после своего ухода из министерства; конечно, и другой представитель былого триумвирата М.И. Терещенко обнаруживал теперь полное разочарование демократическими организациями, нетерпеливо рвался в борьбу с ними и открыто проявлял возраставшую в нем патриотическую тревогу. Но, тем не менее, с одной стороны, воля этих людей и, прежде всего Керенского, была уже надломлена событиями; а с другой, — сам собой ставился роковой вопрос: не поздно ли? Не поздно ли объявлять войну большевикам, после того как тактика советов все сделала для подготовки их победы? «Вы забыли», напоминал в те дни «Рабочий Путь» всем, кто собирался «изолировать» большевиков и «ликвидировать» советы: «вы забыли, что большевики — это теперь советы рабочих и солдатских депутатов. Это с ними вы хотите справиться "железной рукой"».

Увы, из социалистов им даже никто не объявлял «боя». Церетели, спрошенный в совещании, правда ли, что он собирался «отсечь от демократии большевиков» (это был вопрос Кишкина: «Мы отсекли своих большевиков справа; отсекли ли вы своих большевиков слева?») ответил 23 сентября так же, как он отвечал и на юбилейном заседании Государственной Думы, 27 апреля: «(Демократия будет бороться с ними только политическими средствами, считая недопустимыми иные». И напрасно Плеханов предупреждал в эти же дни Церетели в своем «Единстве»: «сохранив единство демократического фронта, направленного в сторону захвата власти (вместо открытого разделения его на сторонников государственности и сторонников большевиков и анархии), Церетели тем самым произнес «а». Единомышленники Ленина хотят, чтобы он произнес «б». На это он вряд ли решится. Но ленинцы обойдутся без его помощи. Раз произнесено «а», будет произнесено и «б»: за это ручается объективная логика событий. Но чему же вы то здесь радуетесь, хорошие господа? Вы, не стоявшие на точке зрения Ленина? Ведь речь идет о самом большом несчастии, которое только могло случиться с русским рабочим, а стало быть, и с Россией... Нет, этого они не понимали. Они так верили в Маркса, что опыт большевистского захвата власти просто не входил в их поле зрения, как «явно бессмысленный и недопустимый». Даже «Новая Жизнь» Горького и Суханова считала тогда (мы берем номер газеты от 23 сентября), что «образование правительства пролетариата и беднейшего крестьянства было... не выходом из положения, а просто провалом», ибо «пролетариат, изолированный не только от остальных классов страны, но и от действительных живых сил демократии, не сможет ни технически овладеть государственным аппаратом и привести его в движение в исключительно сложной обстановке, ни политически не способен будет противостоять всему тому напору враждебных сил, который сметет не только диктатуру пролетариата, но и в придачу всю революцию.

Значили ли эти, по существу, справедливые соображения, что Ленин и не решится на явно безнадежный и опасный эксперимент? Очень многие, понимавшие теоретически неизбежность коалиции с «цензовыми элементами», питали уверенность, что демократия гарантирована от большевистских экспериментов их очевидной безнадежностью. Эта уверенность мешала им понять всю грозность положения и необходимость подпереть «буржуазию» всеми остающимися силами. Во всяком случае, «цензовые элементы» не только не имели подобной уверенности, но были, наоборот, уверены в противоположном. «Если после всего случившегося, после того накопления ненависти, угроз, демагогии, какое дала минувшая неделя», говорила «Речь» от 24 сентября, «коалиция все же осуществилась, то, к великому сожалению, приходится заключить, что положение наше уже, быть может, непоправимо. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что чем полнее нынешняя коалиция, тем яснее, что никакие дальнейшие комбинации, основанные на преемстве власти, решительно невозможны: что это есть последний опыт, за которым, в случае неудачи, нам грозит каннибальское торжество Лениных на развалинах великой России»!

Таково было настроение, с которым, на этот раз, «цензовые элементы» шли в коалицию. Это и было причиной, почему они не придавали особенного значения частностям соглашения. Во всяком случае, они хотели проделать «последний опыт» со всей серьезностью, какая вызывалась положением. Принимая на себя ответственность в такой критический момент, они хотели иметь соответственную свободу действий, не желая ни связывать себя неосуществимыми обязательствами, ни подчинять себя формальному контролю учреждения, несостоятельного даже с самой строгой демократической точки зрения. После того, как в принципе представители демократии отказались требовать формальной ответственности правительства перед предпарламентом, центр тяжести переносился на другой спорный вопрос — о программе.

Совещание в Малахитовом Зале 22-го сентября уже показало, что и тут вожди демократии не настаивают на буквальном исполнении «демократического» требования, соглашаясь на пересмотреть программы 14-го августа и на выделение из нее в декларации правительства лишь наиболее очередного и осуществимого. С это точки зрения и решено было пересмотреть программу 14-го августа в новом совещании 23-го сентября. На этом совещании уже участвовали одни лишь спорящие стороны: «революционная демократия» и «цензовые элементы». Правительство отсутствовало, чтобы не мешать им сговориться. Из бывших министров присутствовал только Карташев, отставка которого формально еще не была принята и который здесь был не в роли члена старого правительства, а в роли кандидата партии к.-д. в новый кабинет.

После выделения из программы 14-го августа таких пунктов, которые или уже были покрыты последующими мероприятиями правительства и потому потеряли значение, или были слишком сложны, чтобы быть проведенными в два месяца, остающиеся до Учредительного Собрания, или, наконец, предрешали волю последнего, — оказалось немного существенных пунктов в этой программе, совершенно неприемлемых. Они были, притом, неприемлемы не столько даже по их противоречию «цензовым интересам», сколько по их теоретичности и антигосударственному характеру. Исключен был из экономического отдела программы пункт о государственном синдицировании. В финансовой программе приняты все тяжелые налоги на «буржуазию»: и на наследство, и на прирост ценностей, и на предметы роскоши, и даже поимущественный (без указания, что он должен быть единовременным и высоким). Но было высказано при этом соображение, что всякому обложению имеется предел в возможности взыскать налог без разрушения самого источника обложения. По земельному вопросу признана принципиально неприемлемой передача всей земли местным земельным комитетам. В военных вопросах программа 14-го августа еще считалась с программой Корнилова. Теперь торжествовала программа Верховского и спорить против того, что ею может быть восстановлена боеспособность армии, к несчастию, не приходилось. Важнейший из вопросов момента был, таким образом, принесен в жертву настроению «демократии». Напротив, в вопросах местного управления «цензовые элементы» провели свою точку зрения, что комиссары должны не избираться на местах, а назначаться центральной властью и что полномочия всевозможных общественных организаций и их исполнительных комитетов должны прекратиться после выборов в демократические органы самоуправления. В национальном вопросе право всех народностей на полное самоопределение, осуществляемое путем соглашения в Учредительном Собрании, было признано неприемлемым; признано невозможным и немедленное осуществление мер по проведению автономии народностей «Революционная демократия» удовлетворилась таким текстом: «признается необходимым издание декларации Временного Правительства о признании за всеми народностями права на самоопределение на основах, которые будут установлены Учредительным Собранием, и образование при центральном правительстве совета по национальным делам, с участием представительства всех национальностей России, в целях подготовки материалов по национальному вопросу для Учредительного Собрания».

Перейдя к вопросу о предпарламенте, обе стороны согласились отдать около четверти мест в нем (120-150) цензовым элементам. При совещательном характере этого органа отпадала необходимость спорить из-за численного состава представительства «буржуазии», хотя последствия и показали, что результаты голосования в предпарламенте были далеко не безразличны для хода событий. Зато по вопросу об ответственности цензовые элементы остались тверды и не согласились на признание хотя бы даже одной «фактической» ответственности правительства перед предпарламентом. Не согласились они и на немедленное признание предпарламента, — в составе одних демократических элементов, уже выбранных демократическим совещанием, — за законно действующее государственное учреждение. Предварительно он должен был быть пополнен цензовыми элементами, — разумеется в скорейшем времени. Компетенция предпарламента была также определена согласно желанию цензовых элементов: он мог обращаться к правительству с «вопросами» (в смысле ст. 40-й Учреждения о думе), но не с «запросами», (на последние ответ правительства был бы обязателен в определенный срок и голосование могло бы повести к последствиям, равным выражению недоверия), вырабатывать законодательные предположения, но с тем, что для правительства они имеют только значение материала, и обсуждать вопросы, внесенные правительством или постановленные самим предпарламентом, но только в совещательном порядке, без вынесения обязательных для правительства решений. Предложение о роспуске Думы цензовые элементы отвергли, как практически ненужное, а политически нецелесообразное и демагогическое. Вожди «революционной демократии» предоставили себе право возбудить этот вопрос через министров-социалистов в будущем Временном Правительстве. Наконец, требование «демократии» — иметь своего собственного представителя на конференции союзников в Париже 16-го октября (для предложения «демократического мира») было принято в измененной форме: демократия укажет своего кандидата, но назначен он будет правительством и представлять на конференции должен только точку зрения всей правительственной делегации.

В течение всего дня 23-го сентября представители, выбранные демократическим совещанием, заседали в Александровском зале городской думы, под громкой вывеской на входных дверях: «Вход в предпарламент». Но дальше собственного конституирования они пойти не могли и разошлись по фракциям в ожидании результата переговоров своих представителей в Зимнем Дворце. Только в 8 часов вечера заседание возобновилось. После довольно острых споров было принято предложение Церетели — выслушать его доклад в закрытом заседании. По обыкновению, в этом докладе Церетели смягчил выражения и сгладил углы, так что левый эсер Карелин мог основательно упрекнуть его, что газеты несравненно полнее, чем он, передали происходившее в Зимнем Дворце. В прениях по докладу, которые велись в открытом заседании, доклад Церетели встретил восторженную оценку со стороны одной только «бабушки» Брешко-Брешковской, которая вместе с другим патриархом революции, Н.В. Чайковским, занимала в этом собрании крайнее правое место. Троцкий, с противоположного фланга, выступил с обвинением, что делегаты демократического совещания нарушили данные им директивы, вступив в переговоры с кадетами, и что при том Керенский, безответственную власть которого совещание «признало необходимым устранить раз навсегда», оказался «в роли суперарбитра». Меньшевики-интернационалисты и эсеры-интернационалисты высказались также против коалиции. И Дан, внесший резолюцию с оговоркой по вопросу об ответственности, и сам Церетели в своем заключительном слове обнаружили «неуверенность в том, что выдвигаемая ими платформа о коалиции вполне соответствует настроениям единой сплоченной семьи большинства организованной демократии». Но Церетели брал на себя ответственность за «соглашательство с буржуазией, потому что одна демократия не в силах разрешить стоящие перед революцией задачи», а «урок большевиков», в случае передачи им власти, «может дорого обойтись всей стране». Он, Церетели, вместе с своей группой, «не может делать таких дорогих опытов, следуя за Троцким и Мартовым». «Мы не можем повторить за Мартовым, что революционная демократия заряжает ружья, ибо кто заряжает ружья, тот должен иметь смелость их разрядить, а мы этого не хотим, находя, что заряд попадет в сердце революции».

Голосование резолюции Дана затянулось до 6-ти часов утра 24-го сентября, так как большевики и левые эсеры употребили последние усилия, чтобы хоть на ней «сорвать коалицию». Троцкий и Каменев заявили, что именно для этой цели они предлагают ряд поправок. Когда поправки Каменева (отмена смертной казни и роспуск Государственной Думы) после беспорядочных и ожесточенных прений провалились, выступили левые эсеры с еще более коварным предложением: настаивать на введении в соглашение пункта о передаче земель в ведение земельных комитетов. Чернов и его друзья при этом заявили, что они будут следить, как будет голосовать председатель совета крестьянских депутатов Авксентьев. Напрасны были все упреки Минора в «скверной демагогии» и все негодующие усовещивания Брешко-Брешковской. Авксентьев сперва пытался уйти из зала, потом взошел на трибуну и заявил, что его группа будет голосовать за поправку, но наряду с ней они предлагают другую: «если от этой поправки будет зависеть судьба коалиции, то эсеры ее снимают». Новый невероятный шум зала и неодобрительные выкрики по адресу Авксентьева и Гоца. Чернов с друзьями все время ходил между скамьями эсеров и уличал большинство, что оно готово изменить своему знамени. Несмотря ни на что, поправка Чернова была отвергнута 100 голосами против 75, при 6 воздержавшихся, и принята была следующая резолюцию Дана. «Демократическое совещание, заслушав доклад тов. Церетели, признает образование предпарламента, перед которым правительство обязано отчетностью, крупным шагом в деле создания устойчивости власти и обеспечения проведения в жизнь программы 14-го августа, политики, направленной на скорейшее достижение общедемократического мира и созыва Учредительного Собрания в назначенный срок. Демократический совет находит необходимым установить формальную ответственность правительства перед предпарламентом и, признавая в данных условиях приемлемым намеченное делегацией соглашение, заявляет, что власть может принадлежать лишь такому правительству, которое пользуется доверием предпарламента». Эта двусмысленная резолюция, пытающаяся путем стилистических оборотов спасти лицо «революционной демократии», есть та победа, для которой пришлось потратить неделю бесконечных споров, ночных заседаний, скандальных голосований, и трижды передоверить решение основного вопроса, решить который демократия оказалась бессильной, по признанию ее руководителей.

На следующий день, 24-го сентября, в Малахитовом зале Зимнего Дворца представители «цензовых элементов» спросили вождей «революционной демократии», как следует понимать согласие резолюции совещания на намеченные условия с требованием формальной ответственности, которое им противоречит. Разрешив столько неразрешимых трудностей, софисты «демократии», конечно, не остановились и перед этой последней. Смысл резолюции в том, заявил Церетели, что демократический совет признает необходимость борьбы за «формальную ответственность», для себя, но вовсе не требует признания ее цензовыми элементами сейчас же, немедленно. Он просто оставляет за собой право добиваться установления этой ответственности в самом предпарламенте. Привыкнув, с своей стороны, к толкованиям, которые потом не оправдывались, представители несоциалистических групп пожелали лишь, чтобы это толкование Церетели было доведено до сведения как Временного Правительства, так и демократического совета. С своей стороны, представители «демократии» добились новой стилистической уступки в вопросе, в котором ночью Чернов хотел подвести перед крестьянами Авксентьева. Была принята редакция: «Непосредственное упорядочение поземельных отношений должно быть возложено на местные земельные комитеты, в ведение которых могут быть передаваемы на основаниях, устанавливаемых законом (а не обязательно, как требовала программа 14-го августа) и без нарушения существующих форм землевладения, земли сельскохозяйственного назначения для наиболее полного использования их в целях спасения народного хозяйства от окончательной разрухи».

Уладив, таким образом, между собой последние затруднения, договорившиеся стороны сообщили правительству в совместном с ним заседании, результаты своих переговоров. Начавшийся месяц тому назад кризис правительственной власти этим формально закончился. Но на следующий же день, 25-го сентября, петроградский совет, в котором возобладали большевики, отверг предложение меньшевиков и эсеров и принял следующую резолюцию, определившую отношение столичной демократии к новой власти. «Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов заявил: после опыта корниловщины, обнаружившего, что вся цензовая Россия занимает контрреволюционную позицию, всякая попытка коалиции означает не что иное, как полную капитуляцию демократии перед корниловщиной. Отражением этой капитуляции является состав формирующегося министерства, в котором решающее место отводится торгово-промышленникам, непримиримым врагам рабочей, солдатской и крестьянской демократии. Так называемые демократические министры, ни перед кем и ни перед чем не ответственные, не способны ни нарушить, ни смягчить про-тивонародный характер нового правительства, который войдет в историю революции, как правительство гражданской войны. Петроградский совет заявляет: правительству буржуазного всевластия и контрреволюционного засилья мы, рабочие и гарнизон Петрограда, не окажем никакой поддержки. Мы выражаем свою твердую уверенность в том, что весть о новой власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в отставку. И опираясь на этот единодушный голос подлинной демократии, всероссийский съезд советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, создаст истинно революционную власть. Здесь уже намечена, как видим, программа переворота.

26-го сентября были опубликованы указы о назначении А.И. Коновалова министром торговли и заместителем министра-председателя вместо М.И. Терещенко, К.А. Гвоздева — министром труда, П.Н. Малянтовича — министром юстиции, А.В. Ливеровского — министром путей сообщения, С.А. Смирнова — государственным контролером, Н.М. Кишкина — министром государственного призрения, М.Б. Вернадского — министром финансов и С.Н. Третьякова — членом Временного Правительства и председателем экономического совета. Незанятым остался только пост министра земледелия. На этот пост был назначен С.Л. Маслов.

27-го сентября появилась декларация «пополненного в своем составе Временного Правительства», как официально назывался новый кабинет. В ней были сведены в одно целое все отдельные компромиссные решения, выработанные по соглашению представителей демократического совещания с представителями «цензовых элементов» и партии народной свободы. В области народного хозяйства, земельных отношений, финансов, местного управления и национального вопроса внесены были все те сокращения и изменения программы 14-го августа, без ее упоминания, которые отмечены были выше и в заключение упомянуто, что, конечно, «не все эти задачи могут быть закончены в тот краткий срок, который остается до Учредительного Собрания. Но сам приступ к проведению их в жизнь... даст власти прочную опору... для организации активной обороны, восстановления народного хозяйства... и борьбы с... проявлениями контрреволюции и анархии» и «облегчит будущие работы Учредительного Собрания». В области внешней политики и «поднятия боеспособности армии» программа принимала взгляды «революционной демократии»: она обещала «продолжать и неустанно «развивать» двойственную внешнюю политику в духе демократических начал, провозглашенных русской революцией, сделавшей эти начала общенациональным достоянием». В частности, уже на предстоящей в Париже конференции она обязалась «стремиться к соглашению с союзниками на почве принципов, провозглашенных русской революцией», Она обязалась затем в реформе армии «идти демократическим путем, который один может дать благотворные результаты». Таким образом, новое правительство подписывалось под опаснейшими из заблуждений «революционной демократии» и брало на себя ответственность за дальнейшее проведение их. В этом же стиле, «глубокая смута, царящая в стране», связывалась в декларации специально с «выступлением генерала Корнилова», и главная опасность для «свободы русского народа» усматривалась в расчете «поднявших голову контрреволюционных элементов» на «усталость, охватившую всю страну». В борьбе против контрреволюции и анархии правительство обещало «действовать в теснейшем сотрудничестве с организациями народа», не указывая точно, какими именно. Переходя, в заключение, к обещанию «в ближайшие дни разработать и опубликовать положение о временном совете республики» (название, предложенное Церетели), декларация заявляла, что сохраняя по присяге своей в неприкосновенности единство и преемственность государственной власти, Временное Правительство сочтет своей обязанностью учитывать во всех своих действиях его великое общественное значение^ «Демократия», таким образом, возвращала себе в декларации часть позиций, утерянных при переговорах, а новое правительство не приобретало в этой декларации твердой опорной точки для такого направления своей дея: тельности, которое единственно могло бы еще оправдать последнюю попытку остановить страну на пути к большевистской победе и гражданской войне.

Нельзя сказать, «чтобы новые министры не сознавали своей обязанности испробовать в последний раз другой путь и другие средства, чем те, которые применялись до сих пор, или во всяком случае, испробовать какие-нибудь средства. Новый заместитель председателя, которого уехавший в ставку Керенский предоставил на первых же порах своим собственным силам, чувствовал особенную потребность в каком-нибудь определенном плане и системе. С.Н. Третьяков, входивший в правительство впервые, готов был вложить в это искание плана свежую энергию и веру, которых не хватало уже измученному и против воли вернувшемуся к власти А.И. Коновалову. Н.М. Кишкин принадлежал к числу действенных натур, которые по природе не могут оставаться пассивными. А.В. Карташев, религиозный мыслитель, необыкновенно быстро освоившийся с чуждой ему областью политики, перенес в нее серьезность и честность стремлений, соединенную с большой наблюдательностью и правильностью понимания людей и положений. Тесно сблизившийся между собой кружок этих людей искал и нашел поддержку в центральном комитете партии народной свободы, которая делегировала для постоянных сношений с этим кружком министров — своих членов, Набокова, Аджемова и вернувшихся после отлучки П.Н. Милюкова и М.М. Винавера*.

______________________

* Об этих ежедневных совещаниях, в шестом часу дня, в квартире А.Г. Хрущева на Адмиралтейской набережной, вспоминает В.Д. Набоков в своих мемуарах (Архив русской революции, т. 1. Берлин, «Слово», 1921). Он сообщает здесь о тогдашнем настроении А.Ф. Керенского сведения, совершенно совпадающие с тем, что ниже говорится в моем тексте. Надо иметь в виду, что посредником между нашим совещанием и Керенским, естественно, являлся заместитель министра-президента А.И. Коновалов. В этих наших собраниях Коновалов имел всегда крайне подавленный вид и, казалось, что он теряет всякую надежду. В особенности его угнетал Керенский. Он к тому времени окончательно разочаровался в Керенском, потеряв всякое доверие к нему. Главным образом, его приводило в отчаяние непостоянство Керенского, полная невозможность положиться на его слова, доступность его всякому влиянию и давлению извне иногда самому случайному. «Сплошь и рядом, чуть ли не каждый день так бывает», говорил он: «сговоришься обо всем, настоишь на тех или других мерах, добьешься, наконец, согласия. Так-так, А.Ф., теперь крепко, решено окончательно, перемены не будет?» «Получаешь категорическое заверение. Выходишь из его кабинета, — и через несколько часов узнаешь о совершенно ином решении, уже осуществленном, или... что неотложная мера, которая должна была быть принята именно сейчас, именно сегодня, опять откладывается, возникли новые события или воскресли старые, казалось, уже устраненные. И так изо дня в день, настоящая сказка про белого бычка».

______________________

В добрых желаниях не было недостатка. Но... все добрые желания членов кабинета неизбежно наталкивались на одно и то же препятствие: на психологию А.Ф. Керенского. Министр-председатель перенес и в новый кабинет свою привычку самовластных и бесконтрольных решений. В лице Коновалова и Кишкина он имел и в этом кабинете личных друзей, которым доверял. Но оба эти министра воспользовались своим положением не для восстановления триумвирата, с его атмосферой закулисных решений и тайной интриги, а для проведения общих взглядов и решений упомянутого кружка. К нему в отдельных случаях примыкал и М.И. Терещенко, внесший в борьбу против притязаний демократических органов всю горечь обманутых надежд и перенесенных разочарований. А.Ф. Керенский также чувствовал себя теперь чуждым этой «революционной демократии», которая от него отвернулась. Но он не нашел в себе мужества пойти навстречу и тем, кого на языке революции должен был считать своими врагами — и многие из которых тоже видели в нем своего непримиримого врага со времени корниловской истории. Потеряв под собой почву, чем дальше тем больше Керенский обнаруживал все признаки того патологического состояния души, которое можно было бы на языке медицины назвать «психической неврастенией».

Близкому кругу друзей давно известно было, что от моментов крайнего упадка энергии утром, Керенский переходил во вторую половину дня в состояние крайнего возбуждения под влиянием медицинских средств, которые он принимал. Влияние Кишкина на Керенского, быть может, имело одним из источников умелое обращение опытного и профессионального психиатра с пациентом. Как бы то ни было, и это, и другие влияния оставались теперь внешними и до источника не доходили. В своей вечной нерешительности, в постоянных колебаниях между воздействиями справа и слева, и в поисках равнодействующей, Керенский постепенно дошел до состояния, в котором принять определенное решение стало для него истинным мучением. Он избегал инстинктивно этих мучительных минут, как только мог. Между тем, гипертрофированный инстинкт и вкус к власти, своеобразное самолюбие, раздутое исключительным положением, не допускали и отказа или ухода. Жажда власти приняла, при возраставшей трудности удержать власть, форму желания как-нибудь дотянуть свое пребывание у власти до открытия Учредительного Собрания. Этой цели приносились в жертву все остальные. Для этого избегались конфликты, а чтобы избежать конфликтов и трений, избегались вообще определенные решения. Даже для самых близких друзей Керенский стал неприступен. Он был неуловим в искусстве избегать необходимости на что-нибудь решиться. Так тянулись дни и недели — их оставалось уже немного, а самые неотложные распоряжения откладывались, самые спешные меры не принимались, самые насущные вопросы оставались без обсуждения... Между главой правительства и его членами словно разомкнулся ток, и все благие намерения последних не переходили в действие, останавливаясь на этом пороге отсутствующей воли к действию.

Новое правительство могло бы выйти из этого состояния маразма, если бы настоявшее на его создании социалистическое умеренное большинство не ограничилось тем, что свалило ответственность на чужие плечи, а оказало бы этому последнему правительству «буржуазной революции» активную и последовательную поддержку. Но та яркая непоследовательность, тот наглядный отход от только что занятых позиций, то жалкое цепляние за словесные прикрытия при вынужденном отступлении, которое только что вынуждены были обнаружить вожди «демократии», истощили их последние силы. И как бы они ни думали о новой коалиции про себя, — громко и открыто они ее поддерживать не могли. Их непоследовательность и робость сказалась уже в тех отделах программы — военном и международном, которые даже Плеханов заклеймил в своем «Единстве», как возвращение к Циммервальд-Кинталю. «Я спрашиваю любого гражданина, не совсем беззаботного насчет судьбы родины и не окончательно порвавшего с логикой», писал он 28 сентября: «можно ли поднять боеспособность нашей армии с помощью того самого средства, которое понизило ее в такой ужасающей степени», Нежелание умеренной «демократии» поддерживать власть сказалось и на составе социалистической половины кабинета. Керенский давно уже подбирал этот состав из людей, которые не могли быть ему соперниками. Самостоятельные и независимые политические величины постепенно устранялись или уходили сами. Теперь уходили и более или менее известные имена. После Церетели, Чернова, ушли Авксентьев и Скобелев. Последний оставил министром труда своего товарища Гвоздева, простого рабочего, человека со здравым смыслом и с гражданским мужеством, но, разумеется, непригодного на роль спасителя России в критический момент ее существования. Что касается представителей социал-демократии в новом кабинете, «Известия московского совета рабочих и солдатских депутатов» писали: «Социал-демократическая партия представлена Никитиным, Прокоповичем, Гвоздевым, Малянтовичем. Личный вес этих лиц, конечно, весьма различен. Но вряд ли кому-нибудь придет в голову рассматривать их, как авторитетных представителей социал-демократии». И как бы для иллюстрации этого, Центральный Комитет социал-демократов в эти дни, под давлением большевиков, предложил Никитину оставить ряды партии.

Психология этой уступчивости будет понятна, если вспомним результаты только что закончившихся в последние дни сентября выборов в Москве в районные думы. Вот сравнительные цифры общегородских выборов 26-го июня и этих, сентябрьских:

  Июнь Сентябрь
Социалисты-революционеры 374.885 (58%) 54.374 (14%)
Меньшевики 76.407 (12%) 15.887 (4%)
Большевики 75.409 (11%) 198.320 (51%)
Партия народной свободы 108.781 (17%) 101.106 (26%)

Возрастающий абсентеизм разочарованного обывателя, и на фоне этого равнодушия громадный провал случайно победивших в июне своим 3-м списком (буква «З»: «земля») эсеров, полное почти исчезновение непонятных никому в своей колеблющейся тактике меньшевиков, решительный уход активных элементов пролетариата от социалистической интеллигенции к демагогам, наконец, устойчивая позиция сознательной части несоциалистической демократии («буржуазии»), не поддержанной несознательным обывателем, — такова поучительная картина политического настроения старой столицы. Она подтверждается и относительно Петрограда. «Кто знаком с положением дел в петроградской крупнейшей организации меньшевиков, еще недавно насчитывавшей около 10 тысяч членов», говорит «Новая Жизнь» (29 сентября), «тот знает, что она перестала фактически существовать. Районные собрания происходят при ничтожном количестве 20 — 25 человек, членские взносы не поступают, тираж «Рабочей Газеты» катастрофически падает. Последняя общегородская конференция не могла собраться из-за отсутствия кворума». А вот что пишет большевистский «Рабочий Путь» об эсерах. «Пора, товарищи, понять, что партии социалистов-революционеров нет больше. Есть только «расплывчатая» масса, часть которой запуталась в «савинковщине», другая осталась в рядах революционеров, а третья бесполезно топчется на месте, покрывая на деле савинковцев».

Умеренные вожди социализма были заподозрены в сдаче демократических позиций «корниловцам». Церетели так и называли — «корниловцем» — на последнем заседании демократического совещания. «Новая Жизнь» называла их тактику «жалким плодом трусости и оппортунизма... верного рыцаря... и комиссара Временного Правительства в демократических организациях» Церетели. Довольно естественно, что социалистическая масса отвернулась от этого результата своей же работы или, во всяком случае, стала к нему в оборонительную позу. Центральный Комитет социал-демократов постановил: «Признавая основы соглашения, заключенного между демократией и цензовыми элементами, не вполне удовлетворительными, и находя необходимым стремиться к изменению этих основ, как в смысле установления формальной ответственности правительства перед предпарламентом, так и в смысле более последовательного демократического осуществления отдельных пунктов программы, ЦК... считает, что соглашение... единственный выход из создавшегося положения». В то же время ЦК, «учитывая роль социал-демократов в рядах объединенной демократии в настоящий момент» и разрешая членам партии, «в каждом отдельном случае», оставаться в составе правительства, «оставляет за собой право отзывать членов партии из правительства, когда ЦК признает пребывание их в правительстве несовместимым с интересами пролетариата». Так же кисло и с оговорками одобрил ЦК социалистов-революционеров заключенное его членами соглашение. «Полагая, что революционная власть должна быть построена на основе программы 14-го августа и на ответственности власти перед демократическим советом, при чем в состав министерства могут войти отдельные представители как революционной демократии, так и цензовых элементов, ЦК признает, что намеченные основы соглашения, хотя и представляют некоторые отступления от указанных принципов сформирования власти, тем не менее, при данных политических и хозяйственных условиях и международном положении страны, они должны быть приемлемы для партии социалистов-революционеров». Как видим, в декларациях центральных комитетов обеих господствующих партий нет никакого энтузиазма к новой комбинации.

Какая разница между этими декларациями и воинственной фанфарой большевиков, провозгласивших устами Петроградского совета новое правительство — «правительством гражданской войны» и прямо потребовавших от него: «в отставку», не дожидаясь даже его сформирования и его декларации! Вот позиции, на которых идет настоящий бой. Сравнительно с ними, позиции умеренного большинства, становящегося меньшинством, являлись уже позициями глубокого тыла. На другой день после соглашения «Новая Жизнь» Горького уже зовет оттуда в первую линию окопов, призывает к сближению с «здоровым течением в большевизме» и настаивает на «восстановлении единства, если не всего, то возможно большей части демократического фронта», для создания «диктатуры демократии», как «единственного средства спасти революцию». «Вне этой тактики нет спасения». И мы уже теперь можем предчувствовать, в какую сторону обратятся взоры шатающегося социалистического центра в будущем «совете республики», если в один прекрасный день, не им указанный, ему придется сделать решительный выбор*.

______________________

* В мемуарах В.Д. Набокова, напечатанных в 1 томе «Архива русской революции», изд. И.В. Гессеном, я нахожу авторитетное подтверждение этой характеристики, написанной, как и весь основной текст моей «Истории», в конце 1917 и начале 1918 года. В.Д. Набоков во время моего месячного отсутствия «фактически стоял во главе Центрального Комитета» и вел переговоры о сформировании коалиции третьего состава. Церетели, «игравший в переговорах наиболее видную роль», уезжал на Кавказ и указал Набокову для ведения дальнейших переговоров на Ф. Дана (Гурвича). «Когда закончена была работа по намечению будущих членов совета республики», говорит В.Д. Набоков, «я и Аджемов сговорились с Гоцем, Даном и Скобелевым и условились встретиться (на квартире Аджемова), чтобы выяснить дальнейший план действий и установить тактический план. Если не ошибаюсь, мы раза два собирались у Аджемова и я живо вспоминаю то чувство безнадежности и раздражения, которое постепенно овладевало мною во время этих разговоров... Отношение Дана к создавшемуся положению вещей — имело очень мало общего с отношением Церетели. На наше (с Аджемовым) определенное заявление, что главнейшей задачей вновь учрежденного Совета мы считаем создание атмосферы общественного доверия вокруг Временного Правительства и поддержки его в борьбе с большевиками, Дан ответил, что он и его друзья не склонны наперед обещать свое доверие и свою поддержку, что все будет зависеть от образа действия правительства и что в частности они не видят возможности встать на точку зрения борьбы с большевиками прежде всего и во что бы то ни стало... «Но, ведь в этом-то и заключалась вся цель нашего соглашения», возражали мы, «а ваше теперешнее отношение есть опять-таки прежнее двусмысленное, неверное, колеблющееся доверие «постольку, поскольку», которое ничуть не помогает правительству и не облегчает его задачи». Дан вилял, мямлил, вел какую-то талмудическую полемику... Мы разошлись с тяжелым чувством, с сознанием, что начинается опять старая канитель, что наши «левые друзья» неисправимы, и что все затраченные нами усилия, направленные к тому, чтобы добиться соглашения и поддержки власти в ее борьбе с анархией и бунтарством, едва ли не пропали даром». Пессимизм Набокова был, как видно, отчасти вызван чрезмерными надеждами, возлагавшимися им на соглашение с Церетели, роль которого мы видели выше. Однако, в результате переговоров, Набоков и Аджемов заняли примирительную позицию, о которой см. ниже.

______________________

Сравнительно с этими влиятельными группами, отношение которых к новой коалиции являлось более чем сомнительным, уже мало имело значения политическое настроение менее организованных групп, которые могли бы оказать поддержку. К таким нужно отнести, как показало демократическое совещание, прежде всего, деревню и кооперацию. Совет крестьянских депутатов вовсе не представлял истинного настроения крестьянства. Но он должен был с этим настроением считаться — и это сказалось в содержании платформы совета, выработанной его исполнительным комитетом в начале октября. Комитет призывал всех крестьянских депутатов «к энергичной поддержке признанного революционной демократией Временного Правительства, которое одно только может довести страну до Учредительного Собрания». Эта цель — подготовка Учредительного Собрания — вместе с обороной страны, представлялась комитету единственной очередной, и «тот, кто отвлекает народ» от этой подготовки «или не считает Учредительного Собрания великим, решающим событием в деле народа», признавался «идущим умышленно или неумышленно против народных интересов». С этой точки зрения комитет считал и съезд советов рабочих и солдатских депутатов, назначенный на 10-е октября в Петрограде, «несвоевременным и ощснымъ, могущим «отдалить срок созыва Учредительного Собрания и в гражданской войне погубить все завоевания революции». Он предлагал поэтому своим членам в армии и в тылу «отказаться от посылки делегатов на предполагаемый съезд». В резкую противоположность «революционной демократии» и даже правительственной декларации, платформа крестьянских депутатов признавала, что хотя «мир — заветная мечта крестьянства, но мир крестьянство получит только тогда, когда армия наша будет боеспособной и защитит русскую землю от готовящегося раздела». Поэтому исполнительный комитет «считает предателями тех, кто бросает фронт и оставляет русскую армию беззащитной перед врагом». Он призывает солдат «крепко стоять перед врагом и не дать погибнуть от вражеского нашествия крестьянским надеждам на лучшую жизнь».

На тот же путь решительно вступила и русская кооперация, пославшая, как мы видели, с своего сентябрьского съезда декларацию с особым наказом на демократическое совещание. 4-го октября открылся чрезвычайный съезд кооператоров в Москве, и докладывая об исполненном поручении, Беркенгейм имел полное право сказать, что «без кооперации картина демократического совещания была бы иная» и что, именно, кооперация «дала перевес голосов за создание коалиционной власти». Это приводило кооператоров к логическому заключению, что и на выборах в Учредительное Собрание кооперация не может отказаться от политической роли, вообще ей несвойственной, — что она обязана выступить, как отдельная политическая группа. «Общее впечатление, сложившееся у нас на демократическом совещании», говорит Беркенгейм, «такое: в стране идет быстрая и стихийная организация рабочих и крестьянских масс. Она питает демагогию, а разные политические течения плетутся теперь в хвосте этой анархизации... Но я убежден, что не вся еще Россия превратилась в сумасшедший дом, что пока — обезумело, главным образом, население больших городов».

Наблюдение Беркенгейма было, несомненно, правильно. Оно вполне подтверждается результатами выборов в городское демократическое самоуправление. К 2 сентября выборы состоялись в 643 городах из 779 и, по данным Министерства внутренних дел, дали следующие результаты:

Избрано гласных Губернские города (43) Прочие (407)
В том числе (в %): 3.689 13.246
Большевиков 7 2
Меньшевиков 6 4
Социалистов-революционеров 16 9
Социалистический блок 36 21
Национальные группы 8 7
Партии народной свободы 13 5
Внепартийные 14 50

Как видим, кучка, требовавшая себе от имени России «всей власти» в больших городах получила всего 7%, а в остальных городах только 2% гласных. Половина всех гласных в малых городах, быт которых является переходным к сельскому, оказалась беспартийна: то есть политические партии вообще еще не проникли в эту среду. Поскольку они проникли, обыватель отдал преимущество несоциалистическим элементам перед социалистическими, которые, все вместе взятые, представляли в малых городах только треть гласных (36%). Применяясь к распределению голосов городской группы в демократическом совещании, это значило, по расчету Б. Веселовского*, что за коалиционную власть высказалось в городах 9.100 буржуазных гласных (беспартийных к.-д. и национальные группы) и 60% социалистических, то есть 4.700; всего 13.800 из 16.935. Несомненно, не вся Россия «превратилась в бедлам». Но к сожалению, группы более близкие к центру и к государственному рулю, составляя ничтожное меньшинство в стране, были в столице близки к действительному захвату власти. Кооператоры были правы, что при разноголрсице и при шатаниях социалистических партий, при очевидной неспособности деревни разобраться в их аргументах, при возраставшей роли демагогии среди темной, непривычной к политической жизни крестьянской массы, выборы в Учредительное Собрание должны дать самый случайный и, быть может, пагубный результат. Роль «десяти миллионов кооператоров», близких к массам и заслуживавших их доверие, была при этом совершенно незаменима. Телеграммы на кооперативный съезд с мест показали, что, собственно, сама жизнь решила уже спор об участии кооперации на выборах. Из 66 оглашенных телеграмм 54 стояли за самостоятельное участие кооперации, и только 12 дали отрицательный ответ: очевидно, по тем же соображениям, которые руководили противниками участия (в том числе рабочей группой) на съезде: из боязни, что кооперация повредит успеху социализма. Резолюция съезда, принятая после горячих прений, 81 голосом против 17, при 7 воздержавшихся, гласила, «что — в Учредительное Собрание должны быть избраны преданные российской республике люди дела, способные подчинить групповые, классовые и партийные интересы неотложным нуждам защиты отечества на фронте и в тылу и закрепить завоевания революции». Стоя на этой платформе, «кооперативные организации должны стремиться к объединению всех демократических течений, стоящих за энергичную и напряженную оборону страны и свободы, за водворение законности и порядка в стране силами самой государственно-мыслящей демократии и за недопустимость избрания в Учредительное Собрание представителей пораженчества и анархизма». «С этой целью», казалось бы, действительно, могли быть объединены все «демократические» течения, стоящие на государственной точке зрения, включая и партию народной свободы, платформу которой резолюция целиком повторяла. Но здесь и сказалась роковая слабость русской прогрессивной общественности. Под «демократическими» хотели разуметь только социалистические партии. Резолюция кооператоров прямо приглашала, где можно, «содействовать образованию блоков с социалистическими партиями и фракциями, стоящими на государственной точке зрения»; где нельзя, «вступать в соглашение с отдельными (тоже социалистическими) партиями и фракциями», а где ни то, ни другое не удается, там «выставить самостоятельные списки». Такое устранение всей несоциалистической демократии, при крайней слабости «социалистических партий, стоящих на государственной точке зрения», стояло в полном противоречии с основной задачей — объединить людей, «способных подчинить классовые интересы неотложным нуждам защиты отечества». Позиция большинства социалистических партий, даже и умеренных, была ведь, прежде всего, классовая. Это и оказалось подводным камнем, о который суждено было разбиться русской революции. Чтобы как-нибудь выйти из этого противоречия между классовой и государственной политикой, кооператоры прибегли к излюбленному средству русского обывателя. Они противоположили «деятелей политических партий», связанных «партийной догмой» — «людям дела хорошо знакомым с самыми разнообразными сторонами и особенностями хозяйственной и бытовой жизни страны». Эти последние должны прийти в Учредительное Собрание «не с готовым решением», а «лишь в углубленной, долгой работе над каждым больным вопросом... составить свое свободное суждение на основании своих общих, отвечающих интересам трудового народа идей и принципов». Эта попытка кооператоров — уйти от партий — лучше всего объясняется тем, что наличные социалистические партии им не подходили, а наличные партии, защищавшие их программу, не называли себя социалистическими. Так даже «люди дела», ожесточенно отрицавшие фразы, сами в конце концов оказались во власти фразы, загипнотизировавшей русскую «демократию» и лишившей ее всякой точки опоры на том опасном скате, по которому она скользила к гибели революции.

______________________

* «Русское Слово», 8 октября.

______________________

Среди социалистических партий, кроме Плехановской, была, правда, и еще одна, которая, казалось, была бы способна стать на требуемую кооператорами государственную точку зрения. Мы разумеем небольшую интеллигентскую группу «народных социалистов», — старых народников «Русского Богатства», соединившихся с той бесформенной и неясной в политическом отношении группой, которую со времени первой Думы окрестили именем «трудовиков», заменявшим ей программу. Русское народничество по традиции было менее связано социалистической догмой, чем правоверный социал-демократизм. Оно всегда обнаруживало более способности и желания ближе всмотреться в «особенности хозяйственной и бытовой жизни страны». Именно это течение попыталось поэтому создать самостоятельную теорию русского аграрного социализма. Правда, зато это течение было теснее связно с культурными и идейными традициями русского интеллигентства, — и за это особенно подвергалось нападкам «научных» марксистов. Как бы то ни было, около этого старого знамени, Михайловского и Анненского, собралась группа людей, талантливых, знающих, любящих родину и кристально честных. В русской политической жизни они занимали своеобразную позицию обитателей «культурного скита», добровольных анахоретов, свято хранивших неугасимый огонь на старом алтаре. Но теперь русская жизнь и их вызвала наружу. Они могли оказаться нужнее многих других в этом процессе превращения фанатиков отвлеченного социализма в трезвых политических деятелей, — процессе, с которым русская жизнь так печально запоздала. Их политическое настроение известно нам из речи А.В. Пешехонова, одного из «лидеров» группы, на демократическом совещании.

Второй съезд «трудовой народно-социалистической партии» (так называла себя группа после слияния с трудовиками) для определения предвыборной платформы в Учредительное Собрание, собрался в Москве 26-го сентября Он не был многолюдным. Провинция часто впервые приходила тут в соприкосновение с своим центром. Съехалось около 70 членов партии. Председателем был избран Пешехонов; докладчиком от ЦК выступил В.А. Мякотин. Значительная часть того, что он сказал, могла быть сказана «кадетом». Он отметил крушение многих надежд со времени первого съезда. Власти нет. Нет и многовластия. Есть анархия. Боялись «контрреволюции», которой не было. Теперь она есть, «взращенная ошибками революции». Этим ошибкам партия недостаточно противодействовала. Она не протестовала против нарушения всех гражданских свобод демократическими учреждениями и против попыток их стать рядом с властью государственной. В советах она была «подголоском иных партий, меньшевиков и эсеров». Между тем у партии есть свой лозунг. «Сейчас он непопулярен, ибо требует жертв от масс: но мы никогда не искали только популярности». Этот лозунг, такой необходимый для данного момента — «общенародность», служение общенародным интересам, — старый лозунг партии. В национальном вопросе «мы — федералисты, но и сторонники российского государства». Что касается отношений к другим партиям, «раньше всего мы отгораживаемся от большевиков, ибо у них один метод — насилие, ибо они — по существу не социалисты». Из трех групп, на которые разделились эсеры, партия народных социалистов ближе к «Воле Народа» и к Авксентьеву, то есть к правому крылу и к центру: «Черновцы» — те же большевики. Но все три течения «организационно связаны» и потому партия не может на выборах идти ни с одним. От «Единства» и от меньшевиков партию отделяет аграрный вопрос. Но «как быть с партией к.-д.?». Они — не социалисты и в ряде вопросов — противники. Но они вовсе не «правые», их программа вовсе не «программа помещиков». «У нас есть с ними общие пути»: «задачи политического устройства страны, воспитания правового сознания народа».

Этот не банальный доклад вызвал ожесточенные возражения со стороны типичного представителя трудовиков, члена 1-ой Думы, Брамсона. Нельзя отказываться от соглашения с социалистическими партиями: иначе мы себя «изолируем». Нельзя подходить с упрощенной точкой зрения к большевикам: они слиты с массой, живут в ней, и с ними партии трудовых классов придется «конкурировать». Напротив, от к.-д. надо «решительно отмежеваться». Они, конечно, «старый капитал, накопленный народом», «партия культурная», «не корниловцы». Но... «у них никогда не было гражданского мужества». Кадеты, возражал откровеннее Стааль, хотят остаться на позициях 1-го марта. Но революция — явление социальное, а не только политическое. И нельзя поэтому «идти к народу с проповедью одного только самоограничения: этого народ, чувствующий себя победителем, не поймет». Нужно заставить народ «возненавидеть монархию», а для этого надо вынуть из портфеля обвинительный акт против августейших особ. Ввиду этих возражений новых союзников, А.В. Пешехонов попытался занять примирительную позицию, и при этом пожертвовал к.-д. Мы стремимся, говорил он, стихийную борьбу классов ввести в формы государственные. Единственные партии, резко определившие свою политическую позицию, к.-д, и большевики, напротив, разъединяют эти два момента. Большевики признают лишь стихийную борьбу классов, а у к.-д. «другая крайность: они также упрямо хотят знать лишь чистые государственные формы». Коалицию с к.-д. (как с интеллигентами-государственниками) он «понимает и допускает». Но за к.-д. стоит еще и торгово-промышленный класс; и вот идеи «коалиции с буржуазией» он не понимает. Собственную цель партии следует высказать ясно, не смущаясь несоответствием ее сил — ее целям. Силы притекут сами, «если мы будем ярче, полнее и сильнее выявляться».

В результате прений, съезд принял резолюцию, все содержание которой воспроизводит доклад Мякотина, а практические выводы взяты у его оппонентов. Цель усилий настоящего момента — защита родины от внешнего врага и утверждение демократической государственности, опирающейся на неотъемлемые права граждан и на свободно выраженную волю народа; борьба со всем, что этому препятствует: с посягательством на неприкосновенность личности и на свободы, с анархией, с раздроблением государственной власти и расхищением ее классовыми и иными организациями, не могущими выразить воли всего населения; такая организация государственной власти, при которой она имела бы не классовый, а общенародный характер; противодействие самосудам и попытка разрешить социальные и политические вопросы на почве права, признанного и охраняемого государственной властью, а не путем насилия; сохранение государственного единства России от максимализма некоторых окраин и национальных партий, и энергичная борьба с теми максималистическими требованиями, которые грозят привести государство к распаду; подчинение классовых и групповых интересов общенародным...

Все это есть прекрасное резюме всего того, к чему партия народной свободы стремилась в течение всех семи месяцев революции и о чем она, как видно из этой книги, многократно заявляла в постановлениях своих съездов и в заявлениях своих министров, в противоположность стремлениям социалистических партий и «демократических» организаций к «углублению» революции и к «революционному правотворчеству». Как же рекомендует «трудовая народно-социалистическая партия» достигать этих целей? Так, как этого требуют противники В.А. Мякотина! Партия — тоже социалистическая, а потому «соглашение на почве выборов с несоциалистическими партиями — невозможно».

Здесь, как видим, — грань, через которую «революционная демократия», включая и «трудовых народно-социалистов» оказалась неспособной или бессильной перешагнуть. Напротив, вопреки всему, что делали социалистические партии советского большинства — и что так резко противоречило только что изложенной программе, — «съезд нашел возможным действовать» и с эсерами, «поскольку они отошли от максималистского крыла», и с меньшевиками. На то обстоятельство, что они не только «организационно», но в конце концов, и идейно связаны с «максималистским крылом», съезд предпочел закрыть глаза. Достаточно, если максимализм не бросается прямо в глаза в выставленных лозунгах или личностях кандидатов. Съезд согласен даже идти с «внепартийными организациями, если они не стоят в противоречии с программой народных социалистов»: только бы эти организации не носили названия одной из «буржуазных» партий.

Таков предел государственного благоразумия и тактической сдержанности благоразумнейшей из социалистических партий. Чтобы спасти революцию от последствий «максимализма», этот предел был совершенно недостаточен. И неспособность перейти его составляет одну из главных причин неудачи всего революционного движения. Это же обстоятельство лучше всего объясняет, почему, во всех практических шагах, «революционная демократия» вынуждена была предоставлять инициативу той самой несоциалистической партии, от формального соглашения с которой она так тщательно отгораживалась. Сохранив чистоту партийной вывески, вожди советов предоставляли затем «интеллигентам-государственникам» руководить ходом действительной государственной жизни. Для этого им так и необходима была коалиция с «буржуазными» элементами у власти.

IV. Сила и слабость третьей коалиции

Частичные успехи правительства в Финляндии. — На Украине. — Анархия в стране. — Победа «Викжеля». — Победа «Центрофлота»

Благодаря окончанию затянувшегося на целый месяц кризиса власти и обновлению состава коалиции, Временное Правительство в конце сентября и в начале октября переживало один из своих Lucida intervalla [светлых промежутков]: период ясности государственного мышления. Эти периоды, как мы знаем, всегда сопровождались усилением власти. И в эти моменты усиления власти всегда приходилось сводить запутанные и просроченные вследствие кризисов счета с «максималистическими» захватами окраинных народностей и русских политических партий. Едва государственная мысль правительства получила возможность спокойно сосредоточиться, как уже заявляли о своем праве на его внимание длительные окраинные конфликты в Финляндии и в Украине.

Мы оставили Финляндию в момент роспуска Временным Правительством финляндского сейма за его попытку самочинного за-конодательствования по основному вопросу о взаимоотношении России и Финляндии. Социал-демократическое большинство распущенного сейма не захотело подчиниться указу о роспуске, не огласило его в заседании сейма и попыталось 16-го августа самочинно собраться вновь. Попытка эта была пресечена энергичными мерами Временного Правительства, по распоряжению которого генерал-губернатор Стахович занял помещение сейма гусарами. Хотя депутаты после того и собрались в зале четырех сословий, но правительство могло рассматривать это собрание, как собрание частных лиц, бывших депутатов, в частном помещении и не придавать собранию никакого юридического значения. Через месяц, за три дня до выборов, финские социал-демократы решили повторить опыт и разослали всем политическим фракциям сейма повестки на заседание 15-го сентября. Вновь назначенный заместителем М.А. Стаховича, Н.В. Некрасов, по распоряжению правительства, спешно выехал в Гельсингфорс и застал там иную картину, чем было месяц назад. Гельсингфорсский совет рабочих и солдатских депутатов на этот раз отказал в поддержке войск для недопущения заседаний самочинного сейма. Временное Правительство получило телеграмму, прочтенную Керенским в демократическом совещании, что «местные революционные силы не позволят никому, в особенности Временному Правительству, помешать явочному открытию сейма». Спешно посланные делегаты центрального исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов не были допущены на суда для переговоров с матросами. При этих условиях Н.В. Некрасову пришлось ограничиться символическим действием и объявить, что он «приказал наложить печати на двери сейма, дабы всем ясна была незаконность назначенного на 15 сентября собрания». Представители всех других партий заранее заявили, что не примут участия в явочном заседании: у них не было интереса это делать, так как в предстоящих выборах они рассчитывали на победу буржуазных партий над социалистами. Без четверти час дня 15-го сентября в заседание сейма явился тальман распущенного сейма Маннер, в сопровождении 80 депутатов, составляющих 40% всего состава сейма, распорядился снять печати, открыл двери и объявил заседание открытым. В 20 минут был рассмотрен в трех чтениях и принят законопроект 5 (18) июля о верховных правах Финляндии. Перед голосованием депутат Айрола высказал точку зрения собравшихся. Сейм распущен незаконно. Настоящее собрание должно считаться законно состоявшимся, ибо сеймовый устав не предусматривает кворума. Если буржуазные депутаты отсутствуют, то тем хуже для них: они ничего не хотят сделать для достижения самостоятельности Финляндии, пользуясь благоприятными обстоятельствами, которые не повторятся. Что касается выборов в новый сейм, то сейм может и признать их незаконными и согласиться на них, — если они дадут благоприятные результаты. Так как два сейма существовать не могут, то нынешний сейм может объявить свою сессию законченной, и сам назначить, когда новые депутаты должны собраться, ибо постановление русского правительства о созыве сейма на 1 ноября для Финляндии не обязательно. Затем, уже на основании принятого закона были единогласно утверждены, для введения в действие, законопроект о 8-часовом рабочем дне, о коммунальных выборах, о правах русских граждан, о еврейском равноправии и другие, принятые сеймом в разное время. После этого заседание, продолжавшееся 35 минут, было закрыто тальманом.

Правительство реагировало на все это составлением акта, направленного в судебный департамент сената для судебного преследования против нарушителей общественного порядка.

На следующий день 16-го, социал-демократические депутаты собрались на второе заседание, но оно очень скоро было закрыто Маннером. Некрасов объясняет это (в беседе с журналистами) тем, что «собравшиеся депутаты узнали, что объединенное совещание демократических организаций относится к их выступлению отрицательно». Нужно тогда предложить, что символическая победа над Россией изменила настроение этих депутатов после их телеграммы Керенскому. Как бы то ни было, очевидно, что больше того, что уже они сделали, с.-д. депутаты и не могли сделать. Они демонстрировали свою позицию на выборах, начинавшихся 18-го сентября и испробовали нового генерал-губернатора, от которого русская левая и финляндская печать ожидали «политики уступчивости, взамен политики строгой законности», которую проводил Стахович.

Выборы, однако, показали, что тактика социалистического большинства распущенного сейма не одобряется страной. Избиратели явились в исключительно большом количестве к избирательным ящикам и дали победу буржуазным партиям. По сравнению с прежним сеймом состав нового сейма изменился следующим образом:

Социал-демократы...........................103----------91
Блок финских буржуазных партий..57----------61
Аграрии.............................................18-----------26
Шведская конституционная партия..21---------21
Крестьянские рабочие.......................1-------------"
Представитель Лапландии*.............."-------------1
...........................................................200---------200

______________________

* Представитель Лапландии символизировал требование, выставленное финляндцами довольно давно — об уступке Финляндии полосы земли от села Кюре до замка Петсало и побережья Ледовитого океана от Норвежской границы до Рыбачьего полуострова.

______________________

Таким образом, ни самочинное объявление независимости Финляндии, ни обещания самых радикальных социальных реформ не подействовали. Это не значило, кончено, что финляндцы отказывались от самостоятельности. Но они хотели идти к ней более надежным путем. Сейм был в руках групп, привыкших действовать не революционными, а конституционными методами. Грамотой Временного Правительства от 30-го сентября созыв законного сейма был назначен на 19 октября (1 ноября). К этому времени нужно было выработать давно желанную новую «форму правления». Разумеется, эта «форма правления» представлялась теперь, в революционное время, молодому поколению финляндских политиков совершенно иначе, чем она рисовалась старому Мехелину и его сподвижникам. 22-го сентября, то есть как только выяснилась победа буржуазных партий на выборах, в финляндских газетах были опубликованы проекты законов об установлении республиканской формы правления и о взаимоотношениях между Финляндией и Россией. Проекты эти, составленные финляндскими юристами, находились на рассмотрении юридической коллегии сената, но рассмотрены еще не были. Проект новой формы правления предполагалось внести, с согласия Временного Правительства в сейм, а проект о взаимоотношениях двух стран провести параллельно через сейм и через русское Учредительное Собрание. Согласно обоим проектам, Финляндия объявлялась республикой, соединенной с Россией, но имеющей собственную конституцию и правительство, независимое от законодательной и правительственной власти в России. Законодательная власть принадлежала сейму вместе с президентом республики, выбиравшимся прямым и общим голосованием на 6 лет и получавшим право созывать и распускать сейм, назначать выборы, назначать членов совета министров. Президент же являлся главнокомандующим финляндских войск в мирное время и объявлял, в согласии с советом министром, мобилизацию. Вопрос о войне и мире являлся вопросом общегосударственным, который решался согласно основному закону России для обеих стран. Русское же правительство заключало договоры с иностранными державами, если только оно не делегировало этого права правительству Финляндии. Русские войска, впредь до сформирования финляндской армии, оставались в крепостях и фортах Финляндии, пользуясь одинаковыми правами с финскими по расквартированию, перевозке и реквизиции при содействии финляндских властей. После сформирования финляндской армии, она одна находилась в стране, имея целью защиту родины, этим оказывая содействие защите русского государства. Каждый гражданин являлся военнообязанным и финляндское правительство обязывалось держать такое количество войск, чтобы расходы на них в мирное время были не менее 10 марок на жителя. Российское правительство имело право инспектировать эти войска и требовать переведения их на военное положение. В военное время Россия могла вводить в Финляндию потребное количество войск, и тогда командование переходило к русским. Для устройства новых крепостей и фортов требовалось согласие русского правительства. Для дел православной церкви, телеграфа, денежных расчетов, торговли и судоходства Россия могла иметь в Финляндии свои учреждения, чиновников и агентов. Предусматривалась взаимная выдача уголовных преступников. Сношения двух правительств происходили через высшего представителя России в Финляндии (или Финляндии в России) или через статс-секретаря. Применение закона о взаимоотношениях могло производиться лишь одинаковыми постановлениями законодательных органов двух стран, в порядке, установленном для основных законов. В случае разногласия в толковании закона, спорный вопрос передавался в согласительную комиссию из трех членов от каждой страны, а в случае их несогласия — на решение международного третейского суда в Гааге, если он признает это относящимся к своей компетенции.

Отношение финляндских партий и печати к этим проектам было различное. Социалисты относились к ним, конечно, совершенно отрицательно. Но и шведская конституционная «Столичная Газета» (Hufvudstadsbladet) находила, что это решение уже не может удовлетворить большинства финского народа. Напротив, старофинские «Гельсингфорсские Новости» (Helsingin Sanomat) утверждали, что на этих проектах могут объединиться все партии и что этот проект формы правления «удовлетворит наиболее крайние требования».

26 и 28 сентября проект о взаимоотношениях Финляндии и России обсуждался юридической комиссией при Временном Правительстве. Докладчик Б.Э. Нольде сразу обратил внимание на ту главную особенность проекта, что он радикально изменяет права России относительно внутреннего законодательства Финляндии и таким образом существенно умаляет суверенитет России. Конечно, принцип внутренней самостоятельности Финляндии в ее местных делах никаких сомнений не вызывал. 1 октября комиссия юридического совещания (Б.Э. Нольде, Н.И. Лазаревский, Д.Д. Гримм, М.С. Аджемов и А.Я. Гальперн) выехала в Гельсингфорс и в двух совместных заседаниях с комиссией основных законов финляндского сената обсудила проект. Б.Э. Нольде, по возвращении (5-го октября), сообщил журналистам, что с обеих сторон проявлено несомненное желание столковаться и соглашение уже намечено. Русские члены согласились, что право самоопределения в области чисто внутренних дел, должно быть в полной мере признано за Финляндией. Финляндские члены согласились на то, чтобы не только взаимоотношения России и Финляндии, но и образ правления не мог изменяться без согласия России. Положение президента, к которому переходили все права русского монарха, плохо мирилось с суверенитетом России. Но необходимость лица, которое бы санкционировало распоряжения правительства и являлось бы его главой, вполне признавалось. Русские члены предпочитали только, чтобы это лицо называлось «вице-президентом». Два существенные вопроса, однако, вызвали непримиримые разногласия и остались нерешенными: это вопрос о праве держать в Финляндии русские войска в мирное время и о передаче спорных вопросов на решение Гаагского трибунала. И по стратегическим, и по международным соображениям Россия не могла отказаться от права держать свои войска в Финляндии во всякое время, — не только во время войны. А обращение к Гаагскому трибуналу возможно было бы лишь в случае полной независимости Финляндии, — в каковом случае исчезли бы и самые спорные вопросы, вытекавшие из ее связи с Россией. Подобные вопросы, конечно, не входили в нормальную компетенцию нормального третейского суда, и Финляндия не значилась в числе 40 суверенных государств, подписавших Гаагскую конвенцию и могущих заключить между собой договоры об арбитраже. Конечно, именно этим, — то есть косвенным выводом о полной независимости Финляндии и дорожили финляндские юристы не соглашавшиеся уступить в этих вопросах.

Через две недели, 19-го октября, открылся новый сейм. Тальманом избран был младофинн (Лундсон), вице-тальманами старо-финн (Ингман) и член аграрной партии (Алькио). В предвидении возбуждения вопроса о взаимоотношениях двух стран, генерал-губернатор получил указания, что все решения в этом вопросе должны приниматься в порядке, обеспечивающем их юридическую силу, то есть не односторонне, а на основе свободного соглашения, связывающего обе стороны, — сейм и Временное Правительство, ответственное перед Учредительным Собранием. По существу, правительство соглашалось на передачу дел внутреннего законодательства и управления чисто финляндским органам и настаивало на сохранении во имя непрерывности российского и финляндского права, status quo в отношении общих для Финляндии и России дел, впредь до окончательного их регулирования указанным порядком. 23-го октября оба обсуждавшихся ранее законопроекта были в окончательном виде привезены из Гельсингфорса Некрасовым и статс-секретарем по делам Финляндии Энкелем и утверждены в заседании Временного Правительства. Финляндия, сохраняя связь с Россией, получала собственное законодательство и правительство. Государственный строй Финляндии определялся, как республика, в которой высшая исполнительная власть принадлежит «правителю». Вопросы войны и мира и заключение договоров оставались в компетенции России. Таким образом, перед самым выступлением и окончательной победой большевиков давнишний спор между Финляндией и Россией обещал разрешиться к взаимному удовольствию и с соблюдением обоюдных интересов. Судьба решила иное...

На Украине, как и в Финляндии, продолжало укореняться и развиваться стремление к самостоятельности и, в конечном счете, независимости. Но здесь процесс шел более бурно, как ввиду темперамента населения, так и ввиду отсутствия «непрерывности» права, ввиду полной невозможности опираться на правовую традицию, доказываемую практикой учреждений и основными актами государственного права. Новое государственное право, которое только что начало создаваться под давлением захватов украинских политиков, было полно недомолвок и пробелов, которые каждая сторона толковала по-своему. Самое учреждение «генерального секретариата» было признано 4-го июля не в виде законодательного акта, а в виде «декларации», сообщавшей о правительственном «решении». Конечно, это было сделано не случайно. Основанная на «декларации» 4-го июля «инструкция генеральному секретариату» юридически висела в воздухе, и сенат на этом основании даже отказался опубликовать ее (2-го октября), как «утвержденную без одновременного утверждения органического закона о самом секретариате, как новом государственном установлении». Далее, сама инструкция в дальнейшей своей части, — той, которая определяла административные полномочия генерального секретариата, оставалась актом незаконченным. По ст. 5-й «инструкции» круг дел «местного управления», по которым Временное Правительство будет осуществлять свои полномочия при посредстве генеральных секретарей, признанных в статье 3-й, должен был быть определен в «особом приложении». Это приложение не было издано и, следовательно, административная компетенция комиссариата осталась юридически неопределенной. Это не только не препятствовало, но даже помогало украинским политикам расширить компетенцию секретарей явочным порядком на всю область управления. Не говорим уже о том, что секретариат, признанный в «инструкции» «органом Временного Правительства», в действительности функционировал в роли парламентарного министерства Украины, существование и состав которого зависели от «доверия» учреждения, которое уже вовсе не было оформлено юридически и оставалось вполне самочинным, «генеральной рады», своеобразно украинского предпарламента.

Из этих узких и тесных рамок декларации 4 июля украинцы рвались на полную свободу под несомненным давлением «самостийников», начинавших понемногу приобретать почву.

«Кроме наивных людей», говорит в своей книге Винниченко, «никто не смотрел на инструкции серьезно. Все знали, что это не мир, а только временное перемирие, что борьба будет и должна быть. Оба лагеря, пользуясь перемирием, собирали свои силы, подсчитывали их, организовались... И ни одна сторона этого не скрывала»*. Если это свидетельство не доказательно для Временного Правительства, к намерениям которого украинские вожди относились с чрезмерной подозрительностью, то оно вполне доказательно для того лагеря, к которому принадлежал сам автор книги. Винниченко признает, что сторонники украинской самостоятельности извлекли, прежде всего, выгоды и из той самой «инструкции», которая им не нравилась. «Инструкция имела для нас», говорит он, «много положительных элементов. Это была, прежде всего, первая опора нашей «законной», юридически правовой государственности; а эта «законность» имела громадное психологическое значение для широких кругов мало осведомленного, забитого, привыкшего ко всякой — «законности» обывателя... Инструкция сыграла громадную агитационную, пропагандистскую роль». Ее отрицательные стороны — и, особенно, ограничение территории Украины — по утверждению Винниченко дали толчок «национальной активности», развивавшейся теперь под лозунгом «единой, нераздельной Украины». И Генеральный Совет «только в одном направлении считал свою деятельность продуктивной: как можно скорее развязать себе руки». Он «решительно стал на путь расширения как своей компетенции, так и объединения всех отрезанных губерний со всей Украиной».

______________________

* Вiдродження нацii, ч. 2 Киiв-Видень, 1920.

______________________

Мы говорили о связи «Союза вызволения Украины» с заграницей. Заграничное влияние продолжает чувствоваться и в этот период. Издававшаяся в Лозанне украинская газета «L'Ukraine» открыто высказывала очередные политические лозунги. Свобода Украины соединялась здесь с освобождением от ленинцев и с энергической защитой славян от германизма, от которой, под влиянием «ленинского гипноза», отказывалась «Московия». Газета отмечала, что Ленин имеет влияние только у великороссов, тогда как у других народов России: поляков, украинцев, латышей, армян, евреев, его идеи встречают патриотический отпор. «Если только Московия не одумается» грозила «L'Ukraine», и не возьмет снова в свои руки защиту славян против Германской Империи, то не может быть более вопроса о праве великороссов представлять славянские народы и играть среди них первенствующую роль. Эта роль, естественно, выпадает на долю самого крепкого ядра в группе государств, которые должны будут образовать федерацию. Если великороссы будут продолжать обнаруживать неисправимость, то да будет позволено украинцам требовать больше, чем автономию, и стремиться к возвеличению скипетра великих князей Киевских, выскользнувшего из рук царей московских и петроградских».

Характерным шагом к закреплению этой идеологии, несомненно навеянной заграничной агитацией, был созыв в Киеве представителей народов и областей России, домогающихся федеративного строя. Находясь, с одной стороны, в преемственной связи с пропагандой «автономистов-федералистов» времен первой Государственной Думы, съезд народностей в Киеве) с другой стороны, являлся несомненным продолжением таких же попыток, делавшихся во время войны за границей при участии и денежной поддержке Германии. В частности, непосредственным предшественником съезда народностей в Киеве был конгресс народностей в Лозанне, летом 1916 г., на котором направляющая рука германцев была очень заметна.

На киевский съезд 10-15 сентября съехалось около 100 делегатов (из них голоса 86 были признаны действительными) от эстонцев, латышей, литовцев, поляков, евреев, белорусов, украинцев, молдаван, грузин, крымских татар, закавказских тюрков, бурят, киргиз; были представители нескольких мусульманских военных комитетов; были и представители союза 12 казачьих войск. Армяне, якуты, башкиры, калмыки, горные народы Кавказа и Дагестана прислали приветствия и заранее присоединялись к решению съезда. Само собой разумеется, что представлены были лишь определенные политические течения среди всех этих народностей, и представлены зачастую довольно случайно. Характерно, что правительство, или, лучше сказать, Керенский (это было при «директории»), — отнесся к съезду положительно и послал на него своего делегата, М.А. Славинского, — тогда еще умеренного украинца и сотрудника «Вестника Европы». Славинский передал съезду, что правительство считается с «сильными и мощными ростками» автономии на Кавказе, в Сибири, Эстонии, Латвии, а также и среди казаков, но не считает себя вправе до учредительного Собрания провозглашать федеративный строй, «не препятствуя, однако, работать на местах для создания этого строя». Оно уже создало особое совещание по выработке областного самоуправления под председательством самого Славинского; последний сообщил, что это особое совещание «считает своей задачей войти в контакт со всеми народностями и областями России, чтобы учесть все их автономно-федералистические стремления» и внести соответственный законопроект в Учредительное Собрание. Избранный почетным председателем профессор Грушевский в своем вступительном слове связал автономно-федеративную идею с Киевом, как «очагом» этой идеи, и указал, что среди украинцев федеративная идея никогда не умирала. Петлюра, председатель украинского войскового комитета («военный министр»), остановился на необходимости создания украинского национального войска как «для защиты своей земли», так и для того, чтобы голос украинцев был услышан в Учредительном Собрании. В полном согласии с приведенной статьей «L'Ukraine», Петлюра заявил, в заключение, что Россия на краю пропасти и спасти ее может только обращение к живым источникам бодрой силы отдельных народностей. В принятых съездом резолюциях признавалась необходимость переустройства России на федеративных основаниях с разделением ее на автономно-федеративные штаты с общефедеральным органом, в задачи которого входит не только внешнее, но и внутреннее объединение. Для осуществления этого переустройства съезд указал два пути: внутренняя работа народов и решения местных Учредительных Собраний, с одной стороны, и объединенная работа в сотрудничестве с органами Временного Правительства, с участием в последних представителей народов, с другой.

Дальше этой черты решения съезда не шли. И грузину Бараташвили, который объявил было, что Грузия уже не может удовлетвориться республиканско-федеративным строем России и скоро скажет свое слово о самостоятельности, пришлось взять свои слова назад. Вот характерный эпизод того же рода. «Киевская Мысль» перепечатала из «Вестника Союза Освобождения Украины» приветственную телеграмму австрийскому генералу Пухало по поводу его «блестящих побед на родной земле украинского князя Любарта и борца за независимость Украины великого князя Свидригайла», с пожеланием «дальнейшего победного напора славной австро-венгерской армии на самое сердце Украины, Киев, во славу его величества императора Франца-Иосифа». Телеграмма была подписана Владимиром Дорошенко «за президиум союза освобожденной Украины». Наши украинцы поспешили пояснить по этому поводу, что этот Дорошенко не имеет ничего общего с Д. Дорошенко, правительственным комиссаром. Таким образом, официально — самостийнические заявления не допускались. Но в частных откровенных заявлениях украинских деятелей часто признавалось, что федерация есть для них только этап к полной независимости.

Как бы то ни было, украинская действительность далека была даже и до федерации, и украинцы воспользовались демократическим совещанием, чтобы официально и публично предъявить свои ближайшие требования. В конце заседания 17-го сентября, при пустынном зале и среди иронических восклицаний присутствовавших, делегат украинской рады Порш прочел свой наказ. Он жаловался, что правительство ничего не сделало по вопросам национальным. Он заявил, что национальности больше не желают ждать своего раскрепощения и готовы «вступить на путь активной борьбы», что они требуют от правительства теперь же, не дожидаясь Учредительного Собрания, признания за всеми нациями права «ничем не ограниченного самоопределения и созыва местных учредительных собраний, а по отношению к Украине — пересмотра инструкции генерального секретариата в смысле расширения территории, признаваемой за украинскую, и расширения административной компетенции секретарей»*.

______________________

* Другие пункты наказа выставляли требование: однородного социалистического министерства, «ответственного перед демократией всех народов России», государственного и областного контроля над производством и распределением, уничтожения тайных договоров и открытия мирных переговоров не дожидаясь союзников и т.д. Пункт о власти местных органов был выражен в наказе, по-видимому резче, чем он был изложен Поршем в заседании. Требовалась передача всей власти на Украине в руки Рады и секретариата на основе статута, отвергнутого Временным Правительством при составлении «инструкции».

______________________

Если на Украине вообще не ждали решения русского правительства, чтобы перейти к «активной борьбе», то после недружелюбной встречи на демократическом совещании эта тенденция еще усилилась. Еще 1-го сентября правительство утвердило, по представлению Рады, тех генеральных комиссаров, которые были признаны «инструкцией» финансов (Винниченко), национальных дел (А.Шульгин), генерального контролера (Зарубин), просвещения (Стешенко), генерального писаря (Лотоцкий), земледелия (Савченко-Бельский) и комиссара по делам Украины при Временном правительстве (Стебницкий). Но вопрос о передаче генеральному секретариату ведомств, имевших общегосударственный характер, остался открытым. Комиссары по продовольственному делу, путям сообщения, почт и телеграфов, судебному и военному делу остались неутвержденными. Последнее было особенно неприятно украинцам. «Украинский войсковой комитет» признавался правительством — и его представителем в Киеве, командующим войсками округа К.М. Оберучевым — за учреждение частное. Между тем этот комитет уже давно приступил к явочным действиям, — к укомплектованию первых украинских войсковых частей. Оберучев противился этому, находя, что это было бы «явным узаконением скопления дезертиров и самовольно отлучившихся солдат». Войсковой комитет задерживал в Киеве эшелоны, предназначенные для укомплектования юго-западного фронта и Оберучев официально заявлял, что вследствие произведенной комитетом путаницы они не имел возможности посылать фронту подкрепления во время июньских и июльских боев. А.Ф. Керенский запретил украинизацию войск, но это не помешало генеральному комитету, действуя мимо Оберучева, добиваться непосредственно от Керенского ряда частичных разрешений и указов, которые вели к тому же. Против Оберучева, как противника украинизации, началась систематическая кампания. Дело дошло до того, что 20 октября командир 2-го батальона 1-го украинского запасного полка отказался подчиниться приказу начальника военного округа о переводе в другое место, сославшись на постановление батальонного комитета, что этот перевод (в Чернигов) свидетельствует о враждебном отношении Оберучева к украинским войскам. Тогда Оберучев, не допуская подобного двоевластия, подал в отставку. Правда, в ответ Керенский выразил ему доверие и просил остаться. Но это не изменило положения. После повторной просьбы об отставке Оберучев был заменен 17-го октября боевым генералом Квицинским.

Вслед за армией была сделана попытка «украинизировать» флот Здесь также непоследовательное поведение Керенского оказало услугу украинцам. 12-го сентября в Севастополе был объявлен приказ Керенского об «украинизации» «Светланы». Тогда, под влиянием слухов о благосклонном отношении верховного главнокомандующего к вопросу об украинизации, украинский воинский комитет решил украинизировать весь Черноморский флот. И весь флот украсился украинскими флагами и выбросил сигнал: «Хай живе вильна Украина». Черноморская украинская рада постановила (15-го сентября) считать весь черноморский флот украинским и пополнять его в будущем только жителями Украины.

Так шло дело до демократического совещания и до собрания третьего коалиционного кабинета при «директории». Когда с новой коалицией правительство окрепло, сразу же почувствовалась в отношении к украинским претензиям новая нота. И украинцы ее сейчас же заметили. В Киеве уже готовились опубликовать «третий универсал». Теперь решено было (27-го сентября), что право издания универсалов надо предоставить общему съезду Рады, а пока ограничиться воззванием и оглашением декларации от секретариата. В обоих этих документах, опубликованных 30-го сентября, секретариат пошел гораздо дальше всего, что было правительством до сих пор уступлено. В воззвании секретариат объявлял себя «высшим органом власти края», «избранным и поставленным волей и словом революционного парламента украинского народа и украинской центральной рады, в полном согласии с правительством революционного всероссийского народа». «"Мы, секретариат Украины, говорилось далее, руководясь этим неписаным законом всех демократий Украины, готовим край наш к автономной жизни и к федерации республики российской». В «декларации», излагавшей программу украинского правительства, Украина объявлялась «равноправным государственным телом с единой, федеративной российской республикой». Но из дальнейшего выяснилось, что Украина требует больше, чем просто быть «равноправным» членом федерации, вроде штата Северной Америки. «Декларация» обещала выхлопотать Украине отдельное представительство на мирной конференции, то есть наделить Украину правами суверенного государства, не связанного никаким союзом. далее, проектировалось создание украинского учредительного собрания, то есть создавался другой признак суверенности. Под предлогом «борьбы с бесчинствующими и разбойничающими элементами» санкционировалось украинское «вольное казачество», уже возникшее «силой самой жизни», как средство самообороны органов местного самоуправления. В социальном отношении секретариат обещал «пересоздание социального устройства народов России» в «крестьянской и пролетарской федеративной республике». Украина получала собственный бюджет и новые финансовые ресурсы в «повышении обложения имущих классов населения». «Национальный украинский банк» становился на место отделений Государственного Банка. Конечно, территория Украины расширялась за пределы пяти губерний, условленных с Временным Правительством, и административная власть в полном составе и по всем ведомствам переходила к секретариату В частности, по военным делам к Украине переходила вся власть над армией, включая назначения и отставку военных чинов на территории Украины в украинских войсковых частях. Центральная («малая») Рада всеми 24 голосами против одного голоса к.-д. одобрила декларацию и потребовала от секретариата немедленного непоколебимого проведения в жизнь означенного в декларации минимума поставленных перед Украиной ходом революции задач переходного характера при одновременном расширении и углублении их до выполнения всех задач революции в полном объеме». Яснее нельзя было сказать, что теперь уже вся Рада считает «максимум», выполнения которого надо добиваться, пользуясь революцией и опираясь на собственную армию и на вольное казачество, — идеал украинской «самостийности». В воззваниях «союза украинской государственности», возникшего по примеру польского, эта цель вовсе и не скрывалась. На 29 октября намечена была пленарная сессия Центральной рады, которая и должна была решить все основные вопросы — о мире, об Учредительном Собрании и о присоединении вне автономных частей Украины.

Такой размах деятельности секретариата, в связи с самочинными распоряжениями в военных вопросах и с новой попыткой поднять украинский флаг на судах Черноморского флота, обратил, наконец, внимание восстановленного правительства третьей коалиции на Украину. По докладу А.И. Коновалова (16-го октября) решено было принять необходимые меры. Министр юстиции П.Н. Малянтович предложил прокурору киевской судебной палаты немедленно произвести строжайшее расследование о действиях Рады и секретариата, как органа государственной власти, члены которого назначаются Временным Правительством. Морской министр Вердеревский тогда же послал Центральной Раде телеграмму, в которой заявлял, что «поднятие другого флага, кроме военного, на судах Черноморского флота, который является флотом российской республики и содержится на средства государственного казначейства, является недостойным актом сепаратизма». 17-го сентября правительство пригласило телеграммой Винниченко, Стешенко и Зарубина прибыть в Петроград для выяснения позиции Рады в вопросе об Учредительном Собрании. Их приезд ожидался 19-го. В то же время предположено было до выяснения вопроса не посылать секретариату очередного кредита в 300000 рублей.

Несколькими днями раньше киевский комитет партии социалистов-революционеров осудил «самостийные» стремления Рады и отозвал своего министра Зарубина из комиссариата. Еще раньше, по той же причине, ушли из Рады к.-д., и X партийный съезд одобрил этот шаг своего областного комитета. Печать также относилась к вожделениям Рады и секретариата неодобрительно.

Все это произвело впечатление на украинцев, и их вожди забили отбой*. Винниченко напечатал в местных газетах письмо, в котором доказывал, что «суверенность учредительного собрания вовсе не предрешает проявления воли украинской демократии в сторону отделения от России И независимости». В заседании комитета Рады 18 и 19 октября Винниченко предъявил это письмо, подчеркнул признаваемое декларацией «единство российской федеративной республики» и заявил, что законопроект о созыве украинского учредительного собрания будет представлен на утверждение Временного Правительства. Вопрос о суверенности был предметом бурных прений и расколол собрание. В конце концов, «малая» Рада приняла по этому вопросу голосами всех украинских фракций компромиссную формулу, которая все же не удовлетворила представителей российской демократии в комитете. «Вновь подчеркивая необходимость единства федеративной российской республики», Малая Рада признавала, что воля народов на Украине к самоопределению может быть выражена только через учредительное собрание Украины и что, таким образом, выраженная воля народов Украины будет согласована с волей всех народов, населяющих Россию, выраженной через Всероссийское Учредительное Собрание».

______________________

* Как видно из книги Винниченко (Видр. наци, II. 59), «украинские вожди ожидали более крутых мер со стороны правительства. Они были уверены, что их вызывают в Петроград, чтобы там арестовать, а в Киеве разогнать Центральную Раду быстрым и решительным нападением». Винниченко прибавляет: «Ни Центральная рада, ни Генеральный секретариат про эти планы не знали. Впоследствии только выяснилось (?), что в петроградской тюрьме были уже и камеры приготовлены для генеральных секретарей». Скорее всего, эти опасения свидетельствуют о настроении делегатов, в особенности самого Винниченко, не поехавшего вместе с делегатами. Приехала делегация «в тот день, когда большевики уже обстреливали Зимний Дворец».

______________________

Этим и ограничились уступки. Винниченко, согласно постановлению Рады, отказался ехать в Петроград по вызову правительства. Самочинные шаги к украинизации гражданского и военного управления продолжались энергичнее прежнего. 21-го октября в Киеве открылся третий всеукраинский съезд, члены которого начали с манифестации пред памятником Хмельницкого. Рада протестовала против назначения Квицинского и запретила войсковым частям исполнять его приказы. Настроение украинских националистов было совершенно большевистское. На съезде, избравшем украинский комитет западного фронта, было постановлено требовать от правительства немедленно приступить к мирным переговорам и заключить на всех фронтах перемирие. При этом, так как «грозный час не ждет», Центральная Рада должна была, не ожидая ответа правительства, взять в свои руки дело окончания войны против «затягивающей эту бойню буржуазии». Правительственный комиссар докладывал, что в этом постановлении заключается прямой призыв к измене. Он предлагал не утверждать фронтового комитета и не ассигновать ему средств. Не была утверждена правительством и фронтовая украинская рада на юго-западном фронте. Словом, ко времени выступления большевиков (они готовились к выступлению и в Киеве) Украина, несмотря на внешние уступки, находилась в открытом конфликте с Временным Правительством. Благополучно разрешился лишь конфликт с Черноморским флотом, откуда комиссар Шрейдер телеграфировал, что все дело сводится к «недоразумению», ибо поднятие украинских флагов было приказано лишь на один день, в ознаменование торжества украинизации крейсера «Светлана».

Перечень затруднений, с которыми пришлось встретиться третьей и последней коалиции, был бы не полон, если бы мы не упомянули здесь еще и о тех осложнениях, которые являлись последствиями постоянно растущей требовательности в социальных вопросах и растущего распада управления. Перед самым сформированием третьей коалиции вот что пишут об анархии в стране «Русские Ведомости» в номере от 20-го сентября. «По всей России разлилась широкая волна беспорядков. Киев, Бахмут, Орел, Тамбов, Козлов, Ташкент, Запад и Восток, центр и окраины попеременно или одновременно становятся ареной погромов и разного рода беспорядков. В одних местах беспорядки возникают на почве продовольственных затруднений, в других толчок к ним дает разгром солдатской толпой винного склада, в третьих просто никто не в состоянии ответить на вопрос, отчего возникли беспорядки. Город жил, казалось, мирной жизнью, но неожиданно толпа выходит на улицу и начинает разбивать лавки, творить насилия над отдельными лицами, подвергать самосуду представителей администрации, хотя бы эта администрация и была выборной. Стихийность и бессмысленность погромов ярче всего бросаются в глаза, и эти особенности беспорядков больше всего затрудняют борьбу с ними. Убеждать, обращаться к разуму и совести? Но именно разум-то тут и отсутствует, а советь заснула крепким сном. Прибегать к мерам репрессии, к содействию вооруженной силы? Но именно эта вооруженная сила, в лице солдат местных гарнизонов, играет главную роль в погромах... Всего две недели назад военный министр очень успокоительно говорил о положении дел в Московском военном округе (восхваляя свои «демократические» методы управления им — П.М.), а за эти две недели пришлось уже снаряжать специальные военные экспедиции из Москвы для подавления солдатских беспорядков в Орле, Тамбове, Козлове. Толпа в худшем смысле этого слова все более выходит на улицу и начинает чувствовать себя господином положения, не признавая над собой никакой власти. Иногда эта толпа выкидывает те или иные большевистские лозунги, но по существу ее нельзя назвать даже большевистской или анархической. Просто толпа, как толпа: темная, глубоко невежественная, не признающая ничего, кроме грубо личных интересов»,

Через несколько дней вновь сформированное правительство принялось за работу, и первое, с чем оно столкнулось, это — тот же вопрос об анархии в стране. В заседании 27-го сентября министр внутренних дел Никитин доложил, что по сообщениям с мест, анархия как в городах, так и в сельских местностях, продолжает расти. Он также отметил стихийный характер движения, юсобенно опасный в деревнях. Аграрные беспорядки, по его сообщению, принимали в большинстве случаев характер бессмысленного буйства, выражавшегося в уничтожении усадеб, запасов скота и т.д. Действительно, в те же дни официоз эсеров черновского оттенка, «Дело Народа» напечатал сообщение партийной деятельницы г-жи Слетовой об аграрных беспорядках в Козловском уезде, представляющее яркую иллюстрацию к сообщению Никитина. В уезде к 18 сентября было сожжено более 30 имений, причем в наиболее культурных не оставлено камня на камне. «Жгут и громят не только помещиков, но и крестьян, особенно хуторян и отрубников. Одно село идет на другое или из-за дележки, или из-за отказа идти громить». Крестьяне умоляют прислать им помощь, защитить их. Понемножку присылают солдат, которые присоединяются к погромщикам... Теперь присланы казаки в Козлов. Их появление даже самыми крайними встречено с радостью». Но против них, продолжает Слетова, «кем-то ведется агитация среди солдат. Жалко и скверно видеть, как при одном приближении казаков все пригнулось, а теперь против них страшная злоба, хотя они только разъезжали, никого не трогая». Что же делают партийные работники против этой агитации? «Горсточка местных партийных работников, не демагогов», — отвечает Слетова, «выбивается из сил, но их до смешного мало... Необходимо поехать на места влиятельным представителям партии и Исполнительного комитета... Но... попробовала я, было, поговорить кое с кем, просила дать мне вне очереди сделать заявление на заседании. Подождите, отмахнулись от меня, — у нас важный вопрос: требуют два новых места в президиум; надо сперва с этим покончить». И так, в Козлове, — как в Петрограде и как повсюду, — партийные споры за преобладание мешают применению власти, и средство превращается в цель саму по себе.

Очень ярким примером, как эксплуатировали сами «демократические организации» возраставшее бессилие правительства, является история с железнодорожной забастовкой и с требованиями «Центрофлота». Тот и другой конфликт не случайно совпали с днями кризиса правительственной власти. Они закончились после восстановления кабинета, — но закончились вынужденными компромиссами, на которые правительство принуждено было пойти в ущерб интересам государственного казначейства и собственному авторитету.

Общая железнодорожная забастовка грозила давно, начиная с мая. К угрозе этой забастовкой железнодорожники прибегали не раз, требуя увеличения своих окладов. Прибавки, намеченные так называемой комиссией Плеханова, считались с соображениями государственной экономии. Железнодорожников эти прибавки не удовлетворили, тем более, что дороговизна продовольствия продолжала расти. Всероссийский железнодорожный съезд, закончившийся 25-го августа, вошел в новые переговоры с министерством путей сообщения и, вместе с тем, снова нависла угроза забастовки. П.П. Юреневу с большими трудностями удалось отсрочить забастовку, когда началось корниловское движение. В борьбе с этим движением, при заместителе Юренева, А.В. Ливеровском, железнодорожникам удалось сыграть большую политическую роль. Не даром Корнилов считал нужным заслужить их благоволение, послав им незадолго до восстания сочувственную телеграмму, в которой признавал их заслуги и право на увеличение материального вознаграждения. Не допустив корниловские эшелоны доехать вовремя до Петрограда, железнодорожники расстроили весь план Корнилова и существенно содействовали его поражению. Это, несомненно, очень повысило политическое самочувствие их центральной организации. Знаменитый отныне «Викжель» (Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного союза) выдвигается вперед в ряду тех главных «демократических организаций», с которыми правительство принуждено было считаться, как с влиятельными факторами внутренней политики. И тотчас же после ликвидации корниловского выступления «Викжель» решает заставить правительство почувствовать и признать свою силу.

В ночь на 7-е сентября исполнительный комитет союза в полном составе выехал в Петроград для предъявления правительству требований, санкционированных угрозой забастовки. Он застал в Петрограде новую комиссию по вопросу о пересмотре норм оплаты железнодорожного труда, под председательством управляющего министерством труда Гвоздева. Не удовлетворившись слишком, по его мнению, обширной и неопределенной задачей этой комиссии, «Викжель», «считая железнодорожный союз организацией демократической», вступил в прямые сношения с исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов и получил там признание. Его ввели вместе с представителями бюро Исполнительного комитета совета и всероссийского совета профессионального союза в состав совещания, которое в три дня должно было разрешить вопрос о «тяжелом материальном положении и голодном существовании железнодорожников». Бюро гарантировало при этом «Викжелю» всемерную поддержку перед Временным Правительством решений этой комиссии. Произведя некоторые уменьшения ставок, комиссия передала свои решения в правительственную комиссию Гвоздева, на окончательное решение в семидневный срок. От правительства «Викжель» ожидал простого утверждения результатов работ Гвоздевской комиссии. Но правительство, обсудив вопрос 19-го сентября (то есть в момент своего распада), решило сообразить предварительно новый расход, падавший на казну в случае принятия прибавок, с изысканием нового источника дохода путем увеличения пассажирских и грузовых тарифов, а также с возможностью облегчить расход, организовав продовольствие железнодорожников натурой. Эти вопросы должны были быть рассмотрены в новой комиссии министров под председательством Ливеровского. «Такая передача уже решенного вопроса в новую комиссию», констатирует «Викжель», «вызвала естественный взрыв негодования среди железнодорожников на местах». Судя по разногласиям «на местах», обнаружившимся позднее, это было не совсем так. Но центральный комитет во всяком случае решил воспользоваться телеграммами с мест, «что голодные железнодорожники не могут больше ждать», и сделать решительный шаг. Предоставим здесь слово самому «Викжелю».

«Побуждаемый массами и ясно сознавая, что забастовки на отдельных дорогах, предоставленные сами себе, приведут к полному расстройству транспорта и внесут полный хаос в экономическую жизнь страны, прекратят подвоз продовольствия в города и на фронты, породят голодные бунты и приведут к полной гибели страну и революцию, Центральный исполнительный комитет Всероссийского железнодорожного союза, повинуясь велению долга, вынужден был взять в свои руки руководство железнодорожной забастовкой в целях внесения в ее течение планомерности, для того, чтобы от этой борьбы не пострадало население страны и народная армия». Впоследствии, объявляя окончание забастовки, «Викжель», правда, выставил менее возвышенные мотивы. «Наша задача сводилась к тому, чтобы добиться наиболее полного удовлетворения выставленных нами требований с наименьшими для страны и армии жертвами». Он признавал и то, что так рискованно постановленная задача не вызывала общего сочувствия «демократии». «Затягивать забастовку в настоящий — исключительно тяжелый для страны — момент», заявлял «Викжель» 26-го сентября, «крайне опасно для революции и всероссийского железнодорожного союза. Железнодорожники рискуют остаться в одиночестве без поддержки всей остальной демократии». Итак, «Викжель» отлично знал, чем рисковал сам и чему подвергал страну: но уступил он лишь перед дальнейшим риском для самого себя, а не для страны. Во всяком случае, он рассчитал верно и точно: правительство «в исключительно тяжелый для страны момент», не могло сопротивляться. Оно уступило как раз тогда, когда дальнейшее сопротивление становилось «крайне опасно» — для самого «Викжеля».

Здесь впервые выступила «демократическая организация», откинувшая привычки российской интеллигенции и научившаяся действовать в практических вопросах практически, без промаха — по-американски. Для истории следует сберечь имена этих инициаторов нового периода русской политической тактики, тем более, что ни в каком другом отношении имена эти неизвестны русской общественности. Это были: председатель стачечного комитета «Викжеля» А.Чар, товарищ председателя Федотов, секретарь Афанасьев и члены Баканчиков, Ильичев, Добытин, Кравец, Шеханов и Магитский.

Правительство сдалось не сразу. Забастовка была объявлена — с полуночи на 24 сентября для поездов прямого сообщения, с полуночи на 27 для местного сообщения и с полуночи на 29 — полная за исключением санитарных и воинских поездов, продовольственных и воинских грузов. Керенский 21-го сентября объявил, что правительство «в течение ближайших дней установит новые нормы заработной платы», хотя и считает своим долгом предварить, что осуществление этих норм возможно лишь при немедленном повышении железнодорожных тарифов, за полной невозможностью отнести этот новый расход на средства казны. Но вместе с тем министр-председатель заявлял также, что «никаких колебаний, никаких потрясений правильной работы железных дорог Временное Правительство допустить не может, так как это грозит неисчислимыми бедствиями для армии и населения больших городов и явится тяжким преступлением против родины и армии». Поэтому Керенский «выражал надежду, что Временному Правительству не придется принимать тех суровых мер, которые по закону, полагаются за неисполнение во время войны распоряжений железнодорожных властей, ибо он «уверен, что железнодорожники в эти дни тяжких испытаний не изменят родине». Еще более решительным тоном написана телеграмма министра почт и телеграфа Никитина от 22-го сентября: «Призыв к приостановлению железнодорожного движения», напоминал и он, «есть наказуемое по закону преступление, равное измене родине. Все граждане призываются к защите родины от нового удара, подобного корниловскому заговору. Предписываю задерживать все телеграммы явно преступного содержания и сообщать о них мне».

Увы, несмотря на эти предупреждения, забастовка была все-таки объявлена на 24-е. Керенский получил за подписью Магитского гневный и строгий ответ: «Железнодорожники никогда не были и не будут изменниками родине и революции, и вам, товарищ Керенский, это известно лучше, чем кому-либо другому (намек на услуги во время корниловского движения)». Но «безумная игра министерства путей сообщения привела железнодорожников в состояние взбаламученного моря... Инициатива идет не от нас, а от широких масс. Товарищ Керенский, мы исчерпали все меры. Слово за Временным Правительством... Ответственность за грозные события не на нас, а на тех, кто шесть месяцев играл терпением голодных железнодорожников». С Никитиным у почтово-телеграфного союза произошел открытый конфликт, так как исполнительный комитет союза, вопреки телеграмме министра, признал мотивы «Викжеля» «серьезными и вполне справедливыми» и распорядился «телеграммы органов железнодорожного союза передавать беспрепятственно».Никитин ответил на это распоряжением — телеграмму Исполнительного комитета почтово-телеграфного союза задержать, а сам Исполнительный комитет «считать присоединившимся к противогосударственному движению», и грозил «порвать с союзом всякие отношения». В ответ на это Центральный Комитет и собрание служащих министерства почт «разъяснили», что забастовку они считают «несвоевременной», но, тем не менее, «не могут допустить, чтобы члены почтово-телеграфного союза служили оружием, направленным против родственной им профессиональной организации». «Категорически протестуя против сравнения экономической забастовки с корниловщиной», члены союза признали «единственно приемлемой — строго нейтральную позицию» и осудили одинаково как «провокаторские слухи о возможности почтово-телеграфной забастовки», так и «попытки помешать сношениям железнодорожных организаций и нарушить планомерность забастовки «Викжеля». С своей стороны, «Викжель» внушительно напоминал Никитину, — в этом собственно и заключалась политическая сущность пробы сил, начатой от имени «голодающих железнодорожников», — что его телеграмма «есть призыв к разгрому демократических организаций, ибо армия железнодорожных тружеников есть часть общей демократии, и Центральный комитет железнодорожного союза в этой забастовке пользуется поддержкой московских советов рабочих и солдатских депутатов». «Впрочем, пренебрежительно прибавлял «Викжель», ваше отношение к выдвинувшим вас и поставившим в ряды правительства советам всем известно.., а потому мы рассматриваем вашу телеграмму, как произведение провокационной литературы и даем вам ответ исключительно для освещения вопроса в глазах демократии и всего населения».

Правительство немедленно пошло на уступки. В заседаниях 24 и 25 сентября был выработан и немедленно передан по прямому проводу в Центральный комитет железнодорожного союза в Москву правительственный декрет, которым нормы оплаты устанавливались вдвое выше плехановских, хотя и несколько ниже гвоздевских. Зато железнодорожники получали исключительные льготы в деле продовольствия. Их продовольственные комитеты получали независимость от губернских, в случае неполучения ими в течение трех недель продуктов получали право производить собственные закупки и перевозить их в первую очередь; наконец, в случае необходимости, они получали продовольствие из интендантских складов. Новая денежная жертва, возложенная на казну правительством, равнялась 760 миллионам в год и на конец 1917 г. было немедленно ассигновано 235 миллионов.

«Викжель» все-таки был недоволен. По откровенному заявлению А.Я. Чара, он обращался к правительству не только с экономическими, но также и с чисто правовыми требованиями, касавшимися признания прав самого «Викжеля»; а о них декрет не упоминал ни одним словом. «Викжель» требовал признания железнодорожного союза правомочным органом при окончательной выработке условий соглашения с правительством, немедленного распоряжения министерства об установлении 8-часового рабочего дня повсеместно, наконец, «хотя бы принципиального согласия» на «демократизацию состава Центрального Управления». Экономические уступки тоже признавались недостаточными. Но тут «Викжель» соглашался ждать решения нового, экстренно созванного, железнодорожного съезда. Выехавшая из Петрограда еще накануне делегация «Викжеля» получила соответственные инструкции.

Последовали новые переговоры, на этот раз при особом участии военного министра Верховского, к которому делегация была послана непосредственно. К правительству в Зимний Дворец явились представители совета рабочих и солдатских депутатов Чхеидзе, Гоц и Крупинский, представитель профессиональных союзов, большевик Рязанов, вместе с делегацией «Викжеля», и предложили правительству немедленно издать дополнения к декрету, текст которых был предварительно ими выработан на заседании в Смольном. Министр Ливеровский категорически заявил, что денег правительство больше дать не может, но признал не упоминание о правах «Викжеля» результатом простой поспешности и обещал образовать специальную комиссию для точной нормировки рабочего дня при равном участии «Викжеля» и министерства. С этими объяснениями правительство приняло дополнения к декрету и опубликовало их. «Викжель» получил формальное признание. Правительство обязалось привлекать его к участию «во всех пунктах, где требуется соглашение с другими ведомствами или разработка инструкций». После этого он мог объявить по союзу: «Нам удалось достигнуть более или менее значительных результатов... Железнодорожники в своей борьбе проявили максимум государственной мудрости и наивысшее напряжение сил... Для выработки форм дальнейшей борьбы мы решили созвать на 15 октября чрезвычайный съезд». Теперь же, «опасаясь, чтобы только что народившийся железнодорожный союз в этой тяжелой, гигантской борьбе не был разрушен навсегда и не оказался в полном одиночестве, Центральный исполнительный комитет Всероссийского железнодорожного союза признал необходимым всероссийскую забастовку прекратить». Это и было сделано телеграммами по всей сети железных дорог: с полуночи на 27 сентября железнодорожное движение возобновилось в полном объеме. Новая «демократическая организация» получила свое политическое крещение и ознаменовала свое равноправие с другими принятием сокращенного имени «Викжеля».

Инцидент с другой «демократической организацией», с Центральным комитетом всероссийского военного флота при Центральном исполнительном комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, или как сокращенно звучало это длинное название, с «Центрофлотом», производит еще более гнетущее впечатление. Конфликт возник здесь из-за совершенного пустяка, но «демократическая организация» проявила при этом такое гипертрофированное чувство собственного достоинства и такое неумение охранить достоинство национального, «революционного» и «республиканского» правительства, что мелкий сам по себе факт явился грозным симптомом и еще более грозным предвестником грядущих испытаний. «Центрофлот» поднял вопрос о расширении занимаемого им помещения в здании адмиралтейства. Морской министр Вердеревский, осмотрев помещение, нашел это желание основательным и сделал соответствующие распоряжения. Но «Центрофлоту» решение министра не понравилось, и он предпочел действовать явочным порядком. 14-го сентября Вердеревский получил от председателя «Центрофлота», большевика Абрамова, следующее короткое заявление: «Г. морской министр, постановлением «Центрофлота» решено занять для работ и пленарных заседаний помещения, назначенные для начальника штаба Егорьева. О вышеизложенном для сведения уведомляется». Адмирал Вердеревский положил на этом документе резолюцию: «Из формы и факта обращения ко мне усматриваю, что «Центрофлот» предполагает нужным и возможным в решении вопросов, до сего времени подлежавших решению министра, заменять такового. Не считая такой постановки вопроса полезной и законной, я не усматриваю возможным плодотворно работать в создавшейся обстановке, о чем и заявлю министру-председателю». Керенский, однако, не принял отставки морского министра, и «директория решила не уступать «Центрофлоту». Тогда Абрамов послал министру новую телеграмму: «Центрофлот», «ввиду встретившегося препятствия... от занятия квартиры Егорьева отказывается, но, при том положении, в которое поставлен «Центрофлот», будет считать себя лишенным возможности продолжать свою работу и слагает с себя свои обязанности, вплоть до отъезда членов к месту своей службы». Министр апеллировал своей отставкой к правительству, «Центрофлот» апеллировал своим «сложением обязанностей» к совету рабочих и солдатских депутатов.

Последовала попытка уладить дело длинными переговорами. Морской министр предложил «Центрофлоту» обширное помещение в 12 комнат и самый большой зал Адмиралтейства, библиотеку для пленарных заседаний. Если и это не понравится, министр предлагал деньги для найма в городе помещения, какое «Центрофлот» найдет подходящим. Но «демократическая организация» хотела непременно иметь квартиру Егорьева и 17 сентября отправила министру новую ноту. «Считая ненормальным такое положение, когда морское министерство не идет на компромисс, «Центрофлот» решил занять пустующую квартиру начальника штаба, о чем доводит до вашего сведения и сведения министра-председателя». Итак, «Центрофлот» начинал военные действия. Морской министр принял с своей стороны оборонительные меры и опечатал квартиру. Тогда последовал 18 сентября ультиматум: «Центрофлот» требовал у Временного Правительства удаления от должностей Егорьева и заведующего телеграфом морского штаба Романова, оставления «спорной квартиры» «по праву» за «Центрофлотом» и назначения на пост первого помощника морского министра капитана Вейнера, начальника штаба Кронштадтской крепости. Все эти требования должны быть удовлетворены в 24 часа; в противном случае «Центрофлот» грозил считать «права высшей морской демократической организации нарушенными и дальнейшее отношение с морским министерством прерванным». Это было уже слишком — даже для «директории». И правительство Керенского решило: «Центрофлот» немедленно распустить и назначить новые выборы, «считать за измену всякую попытку возбудить волнение среди команды, принимая во внимание угрожающее положение на Балтийском море», и «в случае возникновения на этой почве волнений, привлечь настоящий состав «Центрофлота» в качестве подстрекателей» Во исполнение постановления о роспуске, 19-го сентября «Центрофлоту» было предъявлено требование к 3-м часам дня очистить все занимаемые квартиры. Адмиралтейство было окружено отрядом юнкеров, помещения «Центрофлота» и аппарат Юза охранялись часовыми. Телеграммой комитетам флота в Гельсингфорсе и в Севастополе морской министр сообщал, что на флот могут быть направлены «провокационные попытки» и что одновременно с ультиматумом «Центрофлота» правительство «получило еще ряд указаний на готовящийся со стороны немцев удар по Балтийскому морю в связи с непрекращающимися во флоте волнениями команд». «Ввиду безусловной необходимости не прерывать начатой реальной работы "Центрофлота"», министр просил ускорить выборы нового состава его.

Собрание представителей судовых команд, собравшееся в час дня в Гельсингфорсе носило, как сообщил по аппарату Юза командующий Балтийским флотом адмирал Развозов «хотя и тревожный, но выжидательный характер, — в виду доверия и уважения, которые связывают флот с морским министром». Но все же Центральный комитет флота признал «роспуск «Центрофлота» в столь тяжелое время невозможным» и настаивал на отмене приказа. Общее собрание с судовыми командами уже запросило адмирала Развозова, «какие меры принимать против роспуска». Вердеревский, на сообщение об этом Развозова, ответил, что мнение правительства о роспуске было единогласное и что никакое правительство не может допустить «предъявления отдельными организациями ничем не мотивированных требований», ибо в таком случае всякое требование любой группы лиц из населения должно правительством безапелляционно исполняться, и правительство фактически передает власть в руки лишенной организации массы». Он «обращался к уму и сердцу команд» и просил их «не пойти вновь по пути распада на виду у врага, стоящего прямо у порога».

Три часа наступили, а «Центрофлот» и не думал очищать помещений. Он заседал под председательством Абрамова и «принял решения чрезвычайной важности, которые могут быть опубликованы лишь по приведении их в исполнение». Адмирал Вердеревский вероятно, под влиянием разговоров с Гельсингфорсом, предложил тогда новые условия. Он не будет настаивать на очищении помещений и на переизбрании состава «Центрофлота», если последний «в письменной форме, категорически и ясно, откажется от своих ультимативных требований в течение текущего 19 сентября.

Этот компромисс оказался приемлемым для Исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов, который и провел его, в присутствии президиума «Центрофлота», в ночном заседании на 20-е. Днем 20-го сентября члены Исполнительного комитета Гоц и Авксентьев осмотрели помещение, которое морской министр предлагал для «Центрофлота», и нашли его вполне подходящим. После этого упорствовать больше не приходилось. Днем того же числа члены «Центрофлота» постановили послать во все части флота сообщение о причинах конфликта и о наметившемся благоприятном исходе его. Основываясь на документе, подписанном членами исполнительного комитета и заявлявшем, что «Центрофлот» отказывается от всех своих требований, правительство отменило указ о роспуске «Центрофлота».

Но такое решение не удовлетворило самолюбия «демократической организации». Ночью на 23 «Центрофлот», пользуясь моментом переговоров Керенского с представителями совета о составлении нового кабинета, вынес новое решение: ни в какие переговоры и соглашения с директорией больше не вступать, требования свои и решения подтвердить и оставить в силе, и ждать разрешения конфликта «не от нынешней директории, а от Центрального исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов и от образующейся новой власти, ответственной перед представительством организованной демократии». Морское министерство ссылалось на исполнительный комитет в доказательство того, что тут «недоразумение» и что «Центрофлот» отказывался не от одной только ультимативной формы своих требований, а и от самих требований по существу. Но «Центрофлот» успел уже вступить в борьбу и с самим исполнительным комитетом, в лице его «морского отдела», который он постановил «упразднить, а лиц, входящих в него, не признавать выразителями воли и нужд флота», в виду их «контрреволюционности» и «двусмысленного поведения». Большевистская тактика «Центрофлота», таким образом, развертывалась вовсю, в полной гармонии с настроением Балтийского флота.

Расчет на возбуждение смуты при составлении нового кабинета на этот раз не оправдался. Правительство сформировалось, — и это не было правительство ответственное перед организованной демократией. Тем не менее «Центрофлоту» удалось настоять на выполнении первоначально заявленных им требований. В новом заседании исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов 25-го сентября, ультиматум «Центрофлота» был рассмотрен и решено образовать комиссию из членов Исполнительного комитета «Центрофлота» и морского министерства для... осмотра спорной квартиры. Морской министр заявил, что он заранее подчиняется ее решению. А комиссия решила квартиру начальника штаба присудить «Центрофлоту»! Сам начальник штаба Его-рьев, отставки которого требовал «Центрофлот», должен был покинуть свой пост. Это была полная капитуляция правительства перед случайным капризом «демократической» организации.

V. Последний шанс последней коалиции

Совет республики. — Открытие Совета республики. — Объявление войны правительству большевиками. — Позиция партии народной свободы. — Серьезность военного положения и разложение армии. — Прения о боеспособности армии в Совете республики. — Отношение социалистов к военному вопросу. — Отрицательный прогноз съезда партии народной свободы. — Совет республики — без большинства и без формулы

Было ясно, что при сложившихся условиях, при более чем сдержанном отношении умеренных социалистических партий к новой власти и при агрессивном настроении крайних, при наступившей, наконец, в результате семи месяцев безвластия, анархии в городе и в деревне, при полном игнорировании государственных нужд и целей «демократическими организациями», которые росли, как грибы, и плотным кольцом отрезывали правительство от всякой возможности влияния на массы, третье коалиционное правительство не может рассчитывать на успех. Конечно, создание каждого коалиционного правительства после кризисов власти, становившихся все более и более длительными, сопровождалось временным усилением власти. Но с каждым разом усиление это становилось все менее и менее значительным. Политический барометр четырех революционных правительств, из которых три были коалиционные, представлял из себя кривую с целым рядом понижающихся вершин, с круто падающими нижними точками и с возрастающей амплитудой колебаний. «История болезни» Временного Правительства может быть графически изображена этой кривой.

Была, однако, одна новая черта в положении, создавшемся в начале октября. Впервые за время революции в одном и том же представительном собрании должны были сойтись две группы, становившиеся все более враждебными друг другу: «революционная демократия» так называемых «демократических организаций» и так называемые «цензовые элементы», к которым причислялась также вся несоциалистическая и вся непартийная демократия. Оба боровшихся элемента были весьма несовершенно связаны с народными низами. Но преимущество демагогии, преимущество громких лозунгов «классовой борьбы» было на стороне «революционной демократии», причем в ее рядах это преимущество уже успело перейти к крайнему левому флангу.

Какова будет встреча обоих конкурентов на представительство народной воли? В какой степени при взаимной личной встрече окажется возможным разрушить ходячие чудовищные легенды, и установить сколько-нибудь мирные отношения? Удастся ли, наконец, ввести те реальные разногласия, которые затем останутся, в рамках чисто парламентарной борьбы: Будет ли понято, что выше этой борьбы стоят общенациональные задачи, от разрешения которых зависит дальнейшее существование демократической и республиканской России? В какой степени это понимание окажется выше партийных и классовых стремлений? Проявит ли собрание рядом с пониманием общенациональных вопросов, также и достаточную дисциплину для того, чтобы подкрепить правительство в общей народной борьбе за их благополучное разрешение? В частности, окажется ли собрание на высоте понимания двух важнейших проблем, от решения которых зависело уже не только существование демократической и республиканской России, но дальнейшее существование России вообще: проблемы военной и проблемы международной? На все вопросы: конечно, ответ уже был на лицо — в материале накопленном семимесячным опытом, — и это был ответ отрицательный. Но, все же, нужно было подождать исхода последней попытки. Привыкшие к ответственной работе политические деятели качали головами, но не складывали оружия. За использование последнего шанса они взялись с такой же серьезностью, как если бы верили в окончательный успех.

«Положение о временном Совете Российской Республики», на основаниях условленных между вождями совета и «цензовыми элементами», было опубликовано 3 октября, вместе с постановлением правительства о созыве Совета республики на 7 октября и о прекращении его сессии «за неделю до открытия занятий Учредительного Собрания» (то есть 20-го ноября). Таким образом, сессия Совета должна была продолжаться всего шесть недель. В первых числах октября Керенский поднял в правительстве вопрос, обсуждавшийся «демократией», о переходе правительства в Москву и о созыве там Совета. В виду германских побед в Рижском заливе, вновь был поднят вопрос об эвакуации Петрограда, и правительство уже решило перевести в Москву, в первую очередь, те части министерств, которые тесно связаны с центральным управлением и должны находиться при правительстве. Н.М. Кишкин уже приступил к исполнению возложенного на него поручения — приготовить для правительства, министерств и Совета помещение в старой столице. Но когда известие о намерениях Керенского появилось в газетах, «революционная демократия», и в особенности ее левое крыло, — забили тревогу. Здесь не сомневались, что Керенский хочет таким образом отделаться от советов. Несомненно, затем, что этим же предрешался спорный вопрос о месте созыва Учредительного Собрания в смысле желаний умеренных элементов и против определенного решения совета. Один из советских лидеров заявил члену правительства, что переезд в Москву есть «нож в спину революции». На это он получил характерный для настроения момента ответ, что зато оставление в Петрограде есть «удар в грудь немецкого штыка». Большевики уже обсуждали в своем ЦК возможность устройства коммуны в Петрограде, в случае отъезда правительства. Член исполнительного комитета Богданов (левый меньшевик) предсказывал, что «если правительство Керенского будет заседать в Москве, то в Петрограде образуется новое правительство».

Все эти толки остановили правительство. Решено было вопрос об эвакуации столицы передать на решение Совета республики, который должен был открыть свою сессию в Петрограде. Для этого был спешно приспособлен зал Мариинского Дворца, оказавшийся достаточно просторным для помещения 550 членов Совета.

Понадобилось лишь заменить мягкие кресла, в которых мирно восседали сановники старого Государственного Совета, демократическими стульями, более подходившими к составу нового собрания. Конечно, были устранены из зала все воспоминания о старой власти: завешен герб, висевший над председательской трибуной и закрыта полотном знаменитая картина Репина, представлявшая государственных мужей старого Совета в юбилейном заседании председательством Николая Второго. Состав Совета республики определился следующим образом:

I По списку демократических организаций (социалистическая демократия):

Партии:

1 Социалисты-революционеры 63
2 Меньшевики-оборонцы 62
3 Большевики 53
4 Интернационалисты социал-демократы (объед.) 3
5 Народные социалисты 3
6 Группа «Единство» (Плеханова) 1
7 Украинские социал-демократы 1

Организации:

1 Исполнительный совет крестьянских депутатов 38
2 Земская группа 37
3 Представители фронта 25
4 Кооперация 18
5 Рабочие кооперации 5
6 Экономические организации 6
7 Земельные комитеты 5
8 Казачье самоуправление 5
9 Казаки 3
10 Железнодорожный союз 4
11 Почтово-телеграфный союз 2
12 Флот 3
13 Учительский союз 2
14 Крестьянский союз 2
15 Бюро совещания советов прис пов 1
16 Военно-окружные комитеты 2
17 Губернские исполнительные комитеты 4
18 Земские работники 1
19 Женские организации 1
20 Увечные воины 1
21 Демократическое духовенство 1
22 Мелкие демократические группы 15 Итого 367

II По списку «цензовых групп» (не социалистическая демократия и «буржуазия»)

1 Партия народной свободы 56
2 Представители торговли и промышленности 34
3 Совет московской совещательно-общественной деятельности 15
4 Совет земельных собственников 7
5 Казачество 22
6 Академический союз 3
7 Радикальная демократическая партия 2
8 Всероссийское общество редакторов 2
9 Лига равноправия женщин 2
10 Главный комитет женского союза 1
11 Старообрядцы 2
12 Духовная академия 1
13 Всероссийский совет духовенства и мирян 1
14 Всероссийский совет педагогов духовных школ 1
15 Центральный военно-промышленный комитет 1
16 Центральное бюро всероссийского совета инженеров 1
17 Отдельные национальности 5 Итого 156

III (Социалистическое) представительство национальностей

1 Евреи 4
2 Мусульмане 4
3 Украинцы 2
4 Белорусы 2
5 Поляки 2
6 Литовцы 2
7 Латыши 1
8 ? 1
9 Эстонцы 1
10 Армяне 2
11 Грузины 2
12 Совет горцев 1
13 Приволжские народности 1
14 Буряты 1
15 Совет национал-социальной партии 1

Итого 27

Всего 550

После ухода большевиков (53) осталось 497 членов Совета республики и в этом числе 314 членов по списку «демократических» организаций и ровно вдвое меньше по списку «цензовых элементов» (156). Если, однако, вспомнить политическую позицию кооператоров и крестьян, а отчасти земской группы и экономических организаций на демократическом совещании, то увидим, что большинство у «революционной демократии» по всем важнейшим вопросам момента было в Совете далеко не бесспорное. При переходе кооператоров и крестьянских депутатов вместе с плехановцами и с народными социалистами на сторону несоциалистической части Совета (67 голосов) приведенные цифры вместо 2/3 и 1/3 превращались уже в 247 и 223. Голоса земской группы, экономических организаций и земельных комитетов (48) уже давали при таком распределении перевес «цензовым» элементам, даже если бы на стороне социалистических партий Совета оказались все представители народностей (226 и 271 голосов). Разумеется все это могло проявиться лишь на вопросах общенациональных. Но ведь на этих последних и сосредоточивалась вся партийная борьба текущего момента. И от позиции названных групп, от которых можно было ждать умеренности и свободы от подчинения партийной дисциплине социалистических партий, зависело теперь, сыграет ли Совет республики ту роль опоры правительства, которая вытекала из самой идеи коалиционной власти, или же наоборот, он нанесет этой идее, а вместе с ней и революционному правительству вообще, последний coup de grace [смертельный удар].

Когда члены Совета республики собрались на первое заседание за час до его открытия, к четырем часам 7-го октября, у многих скептиков несколько отлегло от сердца. В этом зале сошлись все сколько-нибудь видные деятели, выдвинутые революцией. Многие из них, бывшие новичками в начале революции, теперь уже прошли через ряд тяжелых испытаний, до некоторой степени заменивших им государственную опытность. На ум невольно приходило сравнение этого состава, намеченного центральными комитетами партий и организаций, почти лишенного обычного балласта больших собраний, с тем, пока загадочным, лицом грядущего «хозяина земли русской», какое откроется через полтора месяца в Таврическом Дворце, как итог первого опыта всеобщего избирательного права в обстановке русской темноты и политической неподготовленности. Члены Совета говорили друг другу, осматриваясь по сторонам: хорошо, если Учредительное Собрание будет не хуже этого!

Члены Совета расселись на стульях разного фасона в таком порядке. На крайней правой оказались торгово-промышленники; дальше на местах «нейдгартцев» Государственного Совета, фракция народной свободы, сразу возросшая до 75 членов. Потом, непосредственно рядом, во второй трети зала, поместились народные социалисты, земская группа, меньшевики и правые эсеры. Рядом с В.Д. Набоковым сидела Е.К. Брешковская; за ней Вера Фигнер. Крайняя левая треть оставалась почти пустой, так как фракция большевиков отсутствовала. Заседание открылось без нее. — Она совещалась в Смольном монастыре о внешней обстановке своего, уже решенного, ухода. Зала, вообще, была полупуста, так как многие депутаты еще не съехались, и общее настроение было далеко от обычной торжественности первых заседаний. Сюда пришли люди, привыкшие встречаться друг с другом, пришли случайно и на короткое время, как будто по дороге. Скоро они опять уйдут — и опять встретятся там, в Таврическом Дворце. Здесь они точно присели для минутного роздыха. В России так мрачно, — и так мало оставалось надежды на то, что даже коллективному уму революционной России, здесь собранному, удастся, наконец, найти надлежащую дорогу. Словом, тут было не место и не время для фраз и пышных речей: настроение складывалось скорее будничное и деловое, и даже шумные заседатели Смольного здесь, среди тихой обстановки верхней палаты, лицом к лицу с «цензовыми элементами», как будто несколько оробели и притихли. Другая среда, другие нравы — и даже другие костюмы...

Вступительные речи Керенского и выбранного председателем Совета Н.Д. Авксентьева на этот раз вполне отвечали важности момента и серьезности положения. Ораторские неудачи научили обоих быть осторожными. Керенский на этот раз говорил без экспромтов и почти без отступлений от основных положений речи, одобренных правительством. Авксентьев прочел свою благодарственную речь по бумажке. Темы той и другой речи были почти одинаковы: общенародные задачи текущего момента. Оба оратора считали такими задачами — восстановление боеспособности армии и энергичную борьбу с неприятелем, введение порядка и организации в хозяйственно-экономическую жизнь страны и настойчивую борьбу с анархией. Расписавшись в почтении к «идее» «скорейшего заключения демократического мира», и Керенский и Авксентьев сосредоточили весь центр тяжести своих речей на апофеозе армии и флота. Оба призывали к дальнейшей борьбе, которая дала бы нашим союзникам возможность и дальше «смело рассчитывать на наше сотрудничество и помощь», а врагов заставила бы «считать нас в ряду людей, с которыми нет других слов, как слова равных с равными», с которыми возможен лишь «почетный мир», вместе с «великими союзными народами», но у которых, «каковы бы ни были испытания, никогда насилием не будет сломлена воля к торжеству права и справедливости». Керенский еще продолжал временами делать авансы «революционной демократии», обещая ей, например, что правительство впредь, как и раньше, «не будет прибегать к мерам, которые оскорбили бы идею свободы, равенства и братства». Речь Авксентьева была насквозь искренна и честна, и не делала никаких уступок ходячей революционной фразеологии.

Этот тон и это содержание речей были, однако, оценены далеко не всей аудиторией. Большая часть аплодисментов слышалась справа и из центра. Весь зал аплодировал лишь приветствиям, обращенным к армии. А крайняя левая, большевики и интернационалисты, угрюмо молчали и не встали с мест даже тогда, когда все собрание устроило овацию дипломатическим представителям союзников.

Тотчас за речью Авксентьева Троцкий попросил слова для первой и единственной декларации большевиков, мотивировавшей их формальный разрыв «с этим правительством народной измены и с этим Советом». По обычаю большевиков, декларация вся была посвящена демагогическим разоблачениям. Совет республики — это новые «кулисы», за которыми будет совершаться «убийственная для народа работа». Демократическое совещание должно было — это была его «официальная цель» — «заменить безответственный личный режим подотчетной властью, способной ликвидировать войну и обеспечить созыв Учредительного Собрания в назначенный срок. Между тем, за спиной демократического совещания, путем закулисных интриг Керенского, кадет и вождей эсеров и меньшевиков, достигнуты результаты противоположные: создание власти, в которой и вокруг которой явные и тайные корниловцы играют роковую роль». «Буржуазные классы», направляющие политику Временного Правительства, поставили себе целью сорвать Учредительное Собрание». «Цензовые классы провоцируют крестьянское восстание и гражданскую войну». Они «открыто держат курс на костлявую руку голода (выражение Рябушинского. На 1 съезде общественных деятелей в Москве), которая должна задушить революцию и в первую очередь Учредительное Собрание. Не менее преступна и внешняя политика... Мысль о сдаче революционной столицы немецким войскам не вызывает возбуждения в буржуазных классах и, наоборот, приемлется как естественное звено общей политики, которая должна облегчить их контрреволюционные замыслы». «Вместо открытого предложения немедленного мира через головы всех империалистических правительств и дипломатических канцелярий», чтобы «сделать таким образом фактически невозможным ведение войны, Временное Правительство, по указанию кадетских контрреволюционеров и союзных империалистов, обрекло на бесцельную гибель многие сотни тысяч матросов и солдат и подготовило сдачу Петрограда и крушение революции» «Руководящие партии Совета служат для этой политики добровольным прикрытием» Но «мы, фракция социал-демократов большевиков, не имеем с ними ничего общего и не хотим ни одного дня, ни прямо, ни косвенно, прикрывать их». «Покидая Совет, мы взываем к бдительности рабочих, солдат и крестьян всей России; только сам народ может спасти себя, и мы обращаемся к народу: да здравствует немедленный честный демократический мир, вся власть советам, вся земля народу, да здравствует Учредительное Собрание».

Речь Троцкого неоднократно прерывалась криками негодования, и Авксентьеву приходилось неоднократно упрашивать собрание дослушать оратора до конца. Но перерывы и крики с мест слышались, опять-таки, лишь справа и из центра. Левая оставалась безмолвной свидетельницей этого состязания, не решившись даже в эту критическую для себя, минуту открыто осудить тактику, ярким проявлением которой явилось выступление Троцкого.

Уходя из Мариинского Дворца, большевики тем самым показывали, что парламентской борьбы они не признают и что дальнейшую борьбу против правительства и против «руководящих партий» Совета они будут продолжать вне этой залы, на улице. Они говорили и действовали, как люди, чувствующие за собой силу, знающие, что завтрашний день принадлежит им. На этот вызов те, от кого еще могло зависеть изменить дальнейший ход событий, ответили двусмысленным молчанием. Так первый день сессии Совета уже бросил луч света на ожидавшую его судьбу. «Когда сопоставишь начало и финал торжественного дня» замечала на другой день одна газета, «то невольно приходишь к выводу, что и новый Совет республики, и стремящееся опереться на него правительство только тогда сумеют вывести страну из настоящего состояния все возрастающей анархии, когда у министров будет столько же решимости и воли к действию, сколько ее у товарища Троцкого, а Совет республики будет единственным советом, выражающим волю и государственный разум страны».

Но, увы, этого то и не видно, прибавляла газета. Власть не только не обнаруживает сама той «напряженности» в борьбе с анархией, которой Керенский требовал в своей речи от общества, но и продолжает попустительствовать ее проявлением и, между прочим, даже в этой самой речи. Слово продолжает по-прежнему расходиться с делом, а «власть при одних словах — не власть».

Несколько дней спустя (14 октября) на съезде партии народной свободы министр призрения Н.М. Кишкин с полной откровенностью дал совершенно такую же характеристику настроения правительства и очень прозрачно указал на основную причину, почему «дерзание» не переходит в «дело». «Основное зло в том», говорил Кишкин, что у революционного правительства нет революционного дерзания. Второе зло — во всевластии слов, которые все покрывают густым слоем. И третье зло: на знамени, которое теперь развивается над страной, написано: «безнаказанность». Как же бороться против этого тройного зла? Есть ли у правительства для этого сила и физический аппарат? Кишкин отвечает: «Наблюдения, сделанные им за недолгое пребывание его в кабинете, дают основание сказать, что слабость правительства в значительной мере есть продукт самогипноза. Он лично будет призывать правительство к тому, чтобы оно себя от этого гипноза слабости освободило, — призывать к «дерзанию». Но вот беда, прибавляет далее оратор, — среди самого правительства теперь еще можно сговориться, — что было так трудно, почти невозможно при прежних коалиционных правительствах. Но нет уверенности, что то, о чем сговорились, будет приведено в исполнение. — И новая задача — заботиться о том, чтобы за сговором следовало исполнение».

Нарисованная здесь психологическая характеристика полностью соответствует тому, что изложено выше. При большом единодушии министров, было чрезвычайно трудно толкнуть главу правительства на путь дерзания. В первые же дни нового кабинета он уехал в ставку, свалив все дела на своего заместителя, и в ставке пробыл до начала октября. Только что открыв Совет республики, он уже задумал новую поездку — в ставку и оттуда на Волгу и дальше по России. Только самые энергичные настояния А.И. Коновалова заставили А.Ф. Керенского отсрочить свое решение о долгой поездке и ограничиться поездкой в ставку, куда он выехал 14-го. Но и находясь в Петрограде, он проявлял ту роковую пассивность, которая, быть может, вытекала из понимания безнадежности положения, но во всяком случае, окончательно эту безнадежность закрепляла.

Совет республики должен был теперь перейти к обсуждению основных вопросов, военных и международных, и плоды этого обсуждения должны были показать, чего он стоит.

Положение, при котором на этот раз приходилось обсуждать вопрос о боеспособности армии, было серьезнее, чем когда-либо. В первый раз за время войны почувствовалась реальная возможность приближения неприятеля к столице, по кратчайшему пути — побережье Финского залива. В конце сентября неприятель произвел удачный десант на островах Эзеля и Даго. В первых числах октября он проник в Рижский залив и попытался отрезать выход нашей флотилии к Финскому заливу, загородив с севера пролив между о. Мооном и берегом Эстляндии. Флоту пришлось уйти, пожертвовав миноносцем «Гром» и старым линейным кораблем «Слава». Тогда германцы произвели высадку на полуостров Вердер против острова Моона в самой Эстляндии, закрепив за собой таким образом обе стороны Моонзунда, и грозя движением к Гапсалю и к Ревелю. Большие германские цеппелины с этих пор получили возможность прогуляться до самого Петрограда.

Несмотря на все совещания верховного главнокомандующего и нового военного министра с новым начальником штаба (Духонин) в ставке и в столице о способах усиления боеспособности армии, военное дело не улучшалось. Легко было разогнать высший командный состав, но привить армии «революционную дисциплину» методами Верховского и Керенского оказывалось невозможным. Донесения военных комиссаров и штабов военному министерству продолжали рисовать картину полной анархии и разрухи. То тут, то там солдаты отказывались идти на фронт, предпочитая заниматься торговыми операциями в городах и захватывая насильно под купленное у крестьян зерно пассажирские вагоны. Фронтовые части требовали прекращения войны во что бы то ни стало, хотя бы путем позорного или — как выразилась делегация солдат перед исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов — «похабного» мира. Они требовали отвода их с фронта в тыл и замены резервами. Расстройство транспорта начавшее проявляться в недостатке продовольствия и снаряжения армии, усиливало нервное раздражение в войсках. Вливавшиеся во фронт запасные части приносили с собой распущенный дух столицы и готовые лозунги классовой борьбы. Если одни части фронта, сохранившие дисциплину, отказывались принимать подобные комплектования и просили не посылать их больше, то другие, напротив, поддавались их влиянию и, то там, то сям, начинали принимать большевистские резолюции. С 1-го по 9-го октября военный министр насчитал среди тыловых частей армии, размещенных внутри страны, 16 погромов, 8 пьяных погромов, 24 самоличных выступления, 16 случаев применения вооруженной силы для подавления анархических вспышек. Сказался этот развал и при последних боевых операциях. Комиссар Вишневский, попавший было в плен на острове Мооне, но потом спасшийся бегством, рассказывал в «Центрофлоте», что во время наступления противника на острове Моон и Эзеле царила полная дезорганизация и расстройство. Многие солдаты отказывались идти в бой, заявляя, что предпочитают быть расстрелянными своими товарищами. Осведомленность противника о всех деталях нашей обороны была поразительна. На одном из сбитых аэропланов была найдена карта с точным расположением всех наших штабов и батарей. Большая часть гарнизона панически бежала. Были случаи, когда полки шли сдаваться с пением песен. Части команд верендских батарей (на южной оконечности Эзеля) по заявлению Вердеревского в Совете республики, «опозорили себя на веки вечные». В Исполнительном комитете совета рабочих и солдатских депутатов Вердеревский рассказал этот случай подробнее; прислуга и команда некоторых береговых батарей, при приближении противника, бросала свои посты и бежала; прислуга других орудий, чтобы заставить бежавших вернуться, обратила орудия против них, — и в решительную минуту вход в Рижский залив оказался совершенно незащищенным.

Как отразилось все это в сознании армии, сбитой с толку своей и неприятельской агитацией, видно из телеграммы, посланной «Центрофлоту» советом солдатских депутатов 12 армии. Лицом к лицу с врагом, эта армия понимает, что «нет немедленного выхода из войны, что на нас идут войска Вильгельма, и не теряя ни минуты, мы должны защищаться». Но, «идя на смерть», «она имеет право требовать» — и требует — проведения в жизнь «особенно дорогих для народа требований революционной программы внутри страны», а именно: передачи земли земельным комитетам, скорейшего достижения международного демократического мира и только потом уже «немедленного пресечения погромных движений в стране, снабжения армии хлебом, фуражом, теплой одеждой и сапогами, а для этого — борьбы с «преступниками», тормозящими работу транспорта и снабжения, и наконец, немедленной отправки в армию других «преступников», «бездействующих, сытых, гуляющих солдат запасных частей», но с условием, чтобы это были «пополнения обученные»: «не нужно нам подлых трусов, жалкого сброда, которыми дарит нас тыл»... Тыл дает, что имеет; больная армия — больной тыл; это заколдованный круг, отвечал им в Совете республики генерал Алексеев.

Мы сейчас увидим, что требования солдат, переданные через «Центрофлот», — закон для начальства. Программа 12 армии есть программа публичных выступлений Верховского и Вердеревского. Что бы они ни думали и как бы они ни понимали дело сами, — а они не могут не думать, как специалисты военного дела, и не могут не понимать, в чем корень зла, — все равно. Публично и открыто они будут говорить то, что от них требуют. Но неужели Совет республики не услышит голоса независимых людей и партий, не связанных велениями «демократических организаций»? Неужели был прав тот член Совета республики, который на упоминание о противниках «демократического» строя армии, ответил восклицанием с места: «Их здесь нет»!

Конечно, они там были. Фракция народной свободы, обсудив вопрос 9 октября, решила, что ничто не изменилось с тех пор, как она приняла программу оздоровления армии, получившую название «корниловской», но разделявшуюся всем прежним составом высшего командования, с генералом Алексеевым во главе. Она подтвердила свое мнение, что и теперь восстановление боеспособности армии возможно лишь при условии возвращения дисциплинарной власти командному составу и ограничения деятельности армейских «демократических» организаций хозяйственными и просветительными функциями. Собравшийся в эти же дни в Москве второй съезд общественных деятелей, представлявший, наряду с к.-д., более правые элементы русской общественности и Совета республики, выслушал двух бывших главнокомандующих, А.А. Брусилова и Н.В. Рузского, которые оба горько оплакивали разрушительные последствия внесения политики в армию. Затем генерал Зайончковский, бывший командующий армиями румынского фронта, категорически отрицал, чтобы программа Верховского разделялась кем-либо из военных авторитетов, русских или иностранных. А морской офицер С.В. Лукомский опровергал утверждение Вердеревского, что дисциплина на новых началах может дать победу. После того совещание приняло 14 октября очень обстоятельную резолюцию по военным вопросам, внесенную военной группой. Резолюция требовала, чтобы армия стояла «вне партий и партийных влияний», чтобы назначения на должности зависели от «боевых и служебных качеств», а не от результатов «политического контроля и розыска, осуществляемого в настоящее время войсковыми комиссарами и организациями»; чтобы списки офицерских чинов, «уволенных под влиянием безответственных и самочинных организаций», были пересмотрены; чтобы восстановлено было отдание чести и дисциплинарная власть начальников всех степеней, — конечно с гарантией против превышения власти; «чтобы ведению армейских комитетов подлежали только культурно-просветительные, хозяйственные и продовольственные вопросы, с утверждения начальника и с правом роспуска данного состава комитета в случае превышения им своих прав»; наконец, чтобы «пропаганда противогосударственных и противо-национальных идей, а равно и учений, отрицающих необходимость существования самой армии и воинской дисциплины, не допускалась в армии и решительно преследовалась »г

В Совете республики все эти определенные решения должны были встретиться с стремлением смягчить острые углы, и найти почву для примирительных формул, способных сблизить разные взгляды, хотя бы по существу и несогласимые. Стремление это было естественно в среде лиц, только что одержавших блестящую победу над «революционной демократией». Ведь только путем соглашения они заставили ее вождей отказаться от формально принятых решений, осуществили, вопреки им, коалицию с «буржуазией» и с «кадетами» и завершили свою победу изданием компромиссной декларации, заменившей «демократическую» платформу 14 августа, и созданием, в лице Совета республики, совещательного органа с составом членов, назначенных правительством. В составе фракции народной свободы это примирительное течение было представлено В.Д. Набоковым и М.С. Аджемовым, к которым присоединился возвратившийся после отдыха М.М. Винавер. Напомним, что именно военный и международный отдел в декларации новой коалиции представляли наибольшие и наиболее опасные уступки «революционной демократии», — и именно с этих двух важнейших отделов началась работа Совета республики. Фракция по военному вопросу поручила выступить в Совете республики не только что вернувшемуся А.И. Шингареву, специально знакомому с вопросами обороны по комиссии IV Государственной Думы, председателем которой он был, и по деятельному участию в особом совещании по обороне, а М.С. Аджемову, участнику совещаний, приведших к третьей коалиции, и автору проекта учреждения Совета республики, послужившего основой того, которое было утверждено правительством.

10 октября в Совете республики открылись прения по вопросу о поднятии боеспособности армии. По внешности, в зале Мариинского дворца, было серо и буднично. Члены собирались медленно, и заседание было открыто с большим опозданием, что даже заставило председателя Авксентьева обратиться к собранию с необычной для русского представительства просьбой быть аккуратнее, «в настоящий тяжелый момент, когда каждая минута дорога». Все как будто чувствовали, что политическая жизнь уже идет мимо этой залы, и что за ее пределами принимаются важнейшие решения. Чувствовалось это и в заявлениях военного и морского министров, слишком очевидно для всех считавшихся в своих речах не с тем, чего требовало существо дела, а с тем, что подумают об этих выступлениях в тех «демократических организациях», перед которыми они чувствовали реальную ответственность.

Военный министр Верховский начал с того, что отрицал саму проблему, подлежавшую рассмотрению. «Люди, говорящие, будто русская армия не существует, не прииммают того, что говорят. Немцы держат на нашем фронте 130 дивизий — вот во что они оценивают русскую армию... Приходится слышать вздорные речи, будто с наступлением холодов армия уйдет из окопов и не исполнит своего долга. Это — "явный вздор"», провозгласил Верховский при аплодисментах слева. Это был вообще первый министр, пожавший рукоплескания не от «правой и части центра», как другие, а от «левой и части центра». И было за что. «Военная программа правительства, доложенная мною на демократическом совещании три недели тому назад», сообщал военный министр, «проводится в жизнь самым энергичным темпом. Все лица командного состава, так или иначе причастные к корниловскому движению, отстранены совершенно. Их места заняты другими, которые понимают современную обстановку». Увы, несколькими фразами дальше, военному министру пришлось прибавить: «И при старом режиме были люди, которые шли, куда ветер дует, и сейчас при новом режиме появились генералы, — и даже в очень высоких чинах, — которые определенно поняли, куда ветер дует и куда нужно вести свою линию». Оратор оппозиции заметил потом, что «это можно применить и к некоторым из тех, кто сидит на скамьях Временного Правительства».

Это во всяком случае можно было применить к выступлению Верховского. Военный министр не мог совершенно умолчать о таких отрицательных явлениях, как «анархическое движение на фронте и в тылу и разлагающие пополнения, которые приходят из тыла необученными и недисциплинированными, в полном беспорядке». Но он очень ловко вставил это признание между упоминанием о «трагической истории Корнилова», «в результате» которой и произошел тот или иной «неисчислимый вред», и прямым заявлением: «одна из причин этого — непонимание войсками целей войны. Задача современного правительства и Совета республики сделать для каждого человека совершенно ясным и определенным то, что мы не воюем ради захватов своих или чужих», Очень искусно Верховский выдал также «создание частей украинских, эстонских, грузинских, татарских» и т.д. за меру, «которая должна поднять боеспособность армии».., ибо это есть «постепенный переход к территориальной системе комплектования войск». Снабжение армии плохо, — но это потому, что «в начале революции думали, что в армии все можно сразу сломать и переустроить»... и «заменили интендантство целым рядом организаций», о которых министр мог говорить и требовать их «сокращения»... совершенно безопасно. Это были организации не «демократические», а земские и городские, которые притом же попали в немилость к солдатам, как содействующие укрыванию от строевой службы в тылу. Наконец, «самый важный вопрос» — о дисциплине. Можно ли восстановить порядок «насилием одной группы над другой» или «привлечением карающей власти со стороны», «усмирением и покорением», спрашивал министр. И он отвечал, продолжая свое жонглирование между реализмом и политиканством: ведь «такая извне стоящая сила, которая будет усмирять и покорять, только одна: сила германских штыков» И затем, вместо того, чтобы отбросить с негодованием эту единственную «внешнюю силу», министр оказался непрочь попугать ею. «Если мы сами в себе не найдем силы и возможности устроить порядок внутри страны, то этот порядок будет у нас установлен германскими штыками», А далее выяснялась и цель угрозы. До сих пор порядок восстанавливается военными организациями, но для применения оружия с целью подчинения народа внутри страны нужно, чтобы Совет республики сказал, что он этого хочет.

Это неожиданное обращение было направлено к правому большинству. Слева были уверены, что это — ловушка и провокация в их стиле и потому кричали: «правильно». Между тем, этой туманной фразой министр, не теряя доверия левых, в сущности ставил перед правыми свою кандидатуру на пост военного диктатора и наследника Корнилова. Чтобы не было недоразумения, он еще вернулся к этой теме в конце речи. «Я твердо и определенно поставлю Совету республики: угодно ли ему, чтобы в стране продолжались погромы, пьяные бесчинства, выступления и т.д.? Или ему угодно, чтобы в тех случаях, когда выступает анархическая толпа, к этой толпе применялось оружие?.. Восстановить порядок пытался и Корнилов своей властью. Попытка Корнилова сорвалась и не могла не сорваться. Но оставить анархию, перед которой мы стоим так, как она есть, есть преступление перед государством, перед целой страной. Поэтому, пускай представители всего русского народа, скажут, что они считают нужным водворить порядок для спасения родины».

Этот молодой человек, видимо, не хотел в своей головокружительной карьере остановиться на портфеле военного министра и уже искал себе точки опоры, чтобы подняться выше. Но он слишком спешил и потому слишком выдавал себя. Все в нем: и не успевшая стать солидной тоненькая фигура и голос, срывавшийся на фальцет в самых патетических местах, и чересчур смелые, рискованные, не взвешенные и выскакивавшие как-то неожиданно для самого оратора обороты фраз и, наконец, сам выбор места для конфиденциальных предложений, — все это отзывало чем-то недоделанным и недозрелым. В смелости и в честолюбии, видимо, в Верховском не было недостатка; он не был лишен и ясности понимания. Но неразборчивость в выборе средств и беспринципность чересчур гибкой аргументации слишком бросалась в глаза, чтобы он мог не «сорваться» в свою очередь. Перед однородной аудиторией исполнительного комитета, быть может, его ловкость и могла сойти за серьезность и силу убеждения. Здесь, в этой смешанной и взыскательной аудитории, при необходимости аргументировать сразу на два фронта, экзамен оказался слишком труден. Проще и непосредственнее выступил морской министр Вердеревский. Он тоже, по слову старого Горация, «видел и одобрял лучший путь, но следовал худшему». Он прикрыл это противоречие тем, что выбирал более благодарные темы, обходил более трудные и в самых ответственных местах прикрывался авторитетом демократических органов. Во всех флотах дело обстоит недурно. Если в Балтийском флоте, в момент, когда ему приходится решать труднейшую задачу обороны, дело стоит иначе, если производительность заводов крайне понизилась, если отношение рабочих к своим обязанностям самое отвратительное, то, во-первых, «виноваты не одни рабочие и их организации»; заводам не хватает угля и металла. А, во-вторых, появление немецких сил вблизи нашего берега объяснит рабочим массам и организациям, что от них зависит поднять боеспособность флота с точки зрения материальной, что промедление каждого часа в этой работе является явлением грозным. Что касается центрального вопроса, личного состава флота, Вердеревский прежде всего рассказал, как хорошо было с самого начала революции в Ревеле, где «не было ни одного эксцесса». В Гельсингфорсе дело шло иначе; но... тут виновата «обычная для нас, деятелей, прошедших всю военную службу при старом режиме, — привычка скрывать от масс правду». «Комиссары из Гельсингфорса свидетельствуют, что со стороны никаких контрреволюционных стремлений нет». На дне пропасти между матросами и офицерами лишь — «зря пролитая кровь». Министр «глубоко убежден, что заслуженное наказание» за эту кровь виновные «понесут под гнетом обвинения собственной среды». А затем он надеется на «выводы после пережитой морской операции», свидетельствующие «об отсутствии дисциплины». Проникновение этих выводов «в массу матросов» есть «единственный путь для возрождения нормальных отношений во флоте». Это значит для понимающего дело, что нет никакого пути и что положение безнадежно. Но... морской министр «вчера беседовал с представителями матросов», и когда он упомянул, что даже в американской армии обращается внимание на внешнюю подтянутость и пунктуальность в отдании чести и что дисциплина там «принимается всеми сознательно и добровольно», то «это слово: добровольно вызвало чрезвычайное волнение» среди его собеседников. Они мне заявили, что, конечно, истинная дисциплина должна быть, добровольна: это действительно единственный путь. Это был, конечно, не тот вывод, к которому хотел привести их министр. Но он охотно подчиняется обстоятельствам и переносит этот вывод о «добровольной дисциплине», как глас народа на трибуну Совета республики. Маленькие оговорки, вроде той, что «отдельные нарушения дисциплины и порядка, разумеется, и в условиях добровольной дисциплины не могут проходить безнаказанно», или «что судить начальника подчиненному не подлежит», «ввиду особой обстановки флота», а потому «офицеры будут безусловно подчинены только единоличной власти начальника», — эти и т.п. упоминания вскользь суть уже подробности и мелочи: они внесены в законопроекты, как и ограничение дисциплинарных судов в войсках, согласно проекту Верховского, 48 часовым сроком или установлением им же своеобразного «института штрафных полков». В главном морской министр рассчитывает, что «путем личных воздействий на месте, в Гельсингфорсе, ему удастся найти отклик в широких кругах, и разумное, честное, сознательное отношение матросов к своему долгу будет достигнуто».

После всех этих словесных ухищрений и утешений, после всех условностей официального оптимизма и лицемерия, проявленных излюбленными «революционной демократией» вождями армии и флота, прямая и честная речь бывшего верховного главнокомандующего генерала Алексеева производила особенно сильное впечатление. Алексеев не скрывал и не преуменьшал зла, все называл своими именами, но вместе с тем вовсе не впадал в пессимизм и в отчаяние. И теперь еще не поздно, если захотят взглянуть положению прямо в глаза и проявят настоящую решимость: таков смысл его речи. Все зло в том, что мы сами себя убедили, что войны вести не можем и что нам нужен мир во что бы то ни стало. Но подумайте серьезно, убеждал генерал Алексеев: возможен ли мир? «Беспристрастная оценка положения скажет», пророчески утверждал старый вождь, что «немедленное заключение мира явится гибелью России, физическим ее разложением, неизбежным раздроблением ее достояния и уничтожением работы всех поколений трех предшествовавших веков. Но даже и такой тяжелой ценой купленный мир не улучшит нашего экономического положения, не восстановит нашего расстроенного хозяйства, а главное, не даст нам ни хлеба, ни угля, и надолго не облегчит нам тяжесть личного существования. Мы станем тогда в полной мере рабами и данниками более сильных народов, а в конечном результате мир немедленный и скорый разрушит Россию, как государство, выведет ее из сонма великих держав и погубит остаток нашего народа и в духовном и в экономическом отношении».

Так ли уже, однако, безнадежно положение? Германия ведь тоже истощена, однако, она держится «силой своего народного духа, народной дисциплиной и своей системой». «Россия может, если захочет, пережить дни своей слабости; она получит помощь от своих союзников; только нужно воскресить дух народный». А для этого, прежде всего не надо льстить народу. Нужно, наоборот, «смело и открыто посмотреть действительности в глаза». Да, армия больна, тяжко больна. «Массы, вкусившие сладость неповиновения и неисполнения оперативных приказов, полной праздности, погрязшие в стремлениях к скорейшему заключению мира, который якобы придет сам собой, массы, стремящиеся в лице каждого почти борца, лишь к сохранению собственной жизни, — это положение опасное», и не следует «успокаиваться на том, что у нас, действительно, стоит на фронте надежная опора для защиты родины». Расчет на то, что «недостаток дисциплины будет восполнен энтузиазмом и порывом вперед», — расчет, на котором было построено наступление 18-го июня, — оказался ошибочным. «Энтузиазма и порыва нет». Конечно, допускает Алексеев, «вся армия не покинет окопы и не уйдет в тыл; но нельзя не признать, что в массе уснуло понятие о чести, о долге и о самой элементарной человеческой справедливости». Этим объясняется, что в последних боях армия «не показала той устойчивости, на которую она была способна всегда, не исключая и самых тяжелых 1915 и 1916 гг.». Говорят: оздоровите тыл, тогда и армия воскреснет. «Но возможно ли тыл привести в порядок без прочной вооруженной силы, при помощи войск, зависящих от местных органов, и без решимости в случае надобности применить эту силу?.. Следовательно, армия не может ждать спасения от оздоровления тыла, а сама должна приступить к энергичной, решительной работе в собственных недрах». Генерал Алексеев указывает цель этой работы в осуществлении программы, не раз обсуждавшейся, начиная с июля, при его же участии, но никогда не приводившейся в исполнение. Отголоски той же программы он хочет слышать еще и в заявлениях нового военного министра. Но по обещанным Верховским заголовкам законопроектов нельзя судить об их содержании, особенно при господствующем настроении.

Собственно, этими тремя речами вопрос об обороне был по существу исчерпан. Дальше пошла уже «политика». Все основное содержание речи интернационалиста Мартова сводилось к извращенному толкованию слов Алексеева, что с нездоровой армией нельзя оздоровить тыла. Отсюда Мартов сделал нужный для него вывод, что боеспособность армии нужна Алексееву для «подавления народных движений». В своих «классовых интересах» буржуазия противилась и введению «демократического строя» в армию, хотя «каждый политический деятель должен был понимать в февральские дни, что не может быть политического переворота в стране, который бы не расшатал организации армии вообще и ее старой организации», вместо которой нужно было «быстро поставить организацию, проникнутую началом противоположным». Таким образом, в разложении армии повинна буржуазия и царизм, ибо разложение армии началось уже при царизме. Притом же, — это был аргумент по существу, — «русское общество не могло бы провести революции, если бы с самого начала не прибегло к восстанию солдатской массы против командного состава, стоявшего тогда на стороне царизма». Формула перехода, внесенная Мартовым, предлагала признать необходимость реальной чистки командного состава, предоставления армейским организациям спорного права отвода и аттестации лиц командного состава, предоставления центральному органу «революционной демократии» контроля над деятельностью комиссаров, отмены смертной казни и освобождения всех заключенных, нарушивших дисциплину «по идейным мотивам», немедленного предложения всем воюющим сторонам общего мира с немедленным же заключением перемирия на всех фронтах.

После речи Мартова для Керенского явилась возможность занять выгодную позицию посредине между двумя крайностями. И он ею воспользовался. Он защитил здравый смысл от Мартова и «честь русской армии»... от Алексеева. Армия не будет защищать, говорил он, ни классовых интересов буржуазии, ни партийных стремлений интернационализма. Правительство всегда боролось против насилия меньшинства над большинством, все равно, шла ли речь о 27 августе или о 3-5 июля, и называлось ли это меньшинство корниловским или большевистским. В неудаче наступления 18-го июня виноват не ошибочный расчет на энтузиазм армии, ибо энтузиазм действительно был на лицо, — а агитация «бессознательных фанатиков с небольшой прибавкой сознательных предателей отечества», которая «уничтожила плоды колоссальной, напряженной работы всей русской демократии». Заявление Мартова, будто успех революции объясняется тем, что солдаты восстали против командного состава, — заявление верное относительно крайнего течения революции, — дало возможность Керенскому в этом вопросе перегнуть свою тщательно сбалансированную речь немного вправо и отдать справедливость русскому офицерству. «Блестящее и быстрое завершение борьбы со старым режимом и бескровная гибель в несколько дней династии была результатом именно того, что в целом, за небольшими исключениями, старая власть не нашла себе поддержки и в командном составе... Армия в ее целом, и в командном составе, и в составе солдатской массы, решительно и навсегда перешла на сторону свободного народа и служит государству демократическому» Но, конечно, эта похвала не относилась к тем 10000 отставным офицерам, о которых говорил Алексеев, как о «драгоценном материале, которым пренебрегают только потому, что их почему-то считают приверженцами старого режима», хотя «они сердцем и душой являются вполне надежными сынами своей страны». Все то, что противодействует «общественной» организации в армии «не по недоразумению, а по неумению понять и по злой воле, должно быть решительно отметено», заявил Керенский, подчеркнув, что в этом он согласен с Верховским, с которым согласен Мартов. «Ни на йоту никаких уступок не было сделано программе так называемой корниловщины», — за исключением того, что было сделано в первое время под влиянием общего страха, «в момент величайших погромов в Галиции, по требованию не только командного состава, но и по требованию местных армейских организаций» (военно-революционные суды и смертная казнь). Что даже в программе Верховско-го есть дальнейшие уступки «корниловщине», одобренные и Алексеевым, — об этом Керенский, конечно, не упомянул.

Речь Керенского имела успех на всех скамьях, за исключением меньшевиков-интернационалистов. Это небольшая группа в 25 человек после ухода большевиков в предыдущем заседании почувствовала себя в их положении. Она решила публично оправдаться в том, что не ушла вместе с большевиками, а осталась сидеть в Совете республики. Перед закрытием заседания эта отколовшаяся от меньшевиков часть фракции прочла свою декларацию, во всем сходную с большевистской. Тут был и «саботаж» корниловцев, и «капитуляция большинства организованной демократии», и «ублюдочный законосовещательный предпарламент», которому «значительная часть рабочего класса, возмущенная топтанием на одном месте, повернула спину». Но сверх всего этого было заявлено, что меньшевики-интернационалисты «остаются в Совете, видя в нем одну из арен классовой борьбы», и будут с трибуны разоблачать «контрреволюционный характер коалиции» и ждать того времени, когда «временный упадок революции... неизбежно сменится новым подъемом».

Каков же был результат первого заседания, посвященного вопросам обороны? Была ли здесь, помимо дипломатии и стилистики Керенского, общая почва, на которой можно было бы столковаться всем партиям? Дальнейшая работа в комиссии должна была вскрыть затушеванные разногласия. Но уже и по общим прениям было видно, что между разными частями собрания есть глубокие различия, — все те же, что и прежде, и что новые неудачи и угрозы врага на фронте отнюдь не смогли пробить брони революционного доктринерства. Второе заседание 12 октября еще резче раскрыло расхождение этих течений даже и в общих прениях. Представитель левых эсеров Штейнберг-Карелин прямо заявил: «Основная трагедия русской революции заключается в том, что начавшись под общими лозунгами, она скоро разошлась в разные стороны. Если для цензовых элементов революция была нужна, чтобы расчистить дорогу для наших военных успехов, то для демократии революция была первым шагом к тому, чтобы войну прикончить. И так как эти задачи были диаметрально противоположны, то объединения не могло произойти». «При таких условиях ясно, что разговоры об обороне государства бесплодны, ибо мы стоим на разных точках зрения». Хуже было, что на «разную точку зрения» стал и меньшевик-оборонец Гольдман-Либер, всю речь посвятивший резким до хрипоты нападкам на «кадетов», которые «допускали годами то, что теперь пожинается», которые хотят «исполнять обязательства, заключенные старым режимом», и требуют войны «до победного конца», вместо того, чтобы «сказать армии, что русская армия не будет вести оборонительной войны, чтобы помогать наступлению союзников». Формула меньшевиков-оборонцев, прочтенная Либером, перечисляла «глубокие корни» упадка боеспособности армии: затяжка войны и экономическое расстройство, недоверие солдат к командному составу, эксцессы солдат, «руководимых политически незрелыми элементами и анархической организацией». Далее перечислялись положительные требования: создать в армии ясное понимание целей войны соответственной внешней политикой- «стремящейся всеми средствами к скорейшему достижению всеобщего демократического мира»; обеспечить успешное снабжение армии энергичной экономической политикой «подчиняющей интерес частных групп общегосударственным началам», поднять организованность и дисциплинированность армии «согласованными действиями командного состава, комиссаров, войсковых организаций» отменить смертную казнь «не оправдывающую себя с точки зрения восстановления дисциплины», и «беспощадно бороться» с контрреволюцией, с самосудами, с насилиями и погромами. Только последние слова резолюции: «без энергической и усиленной обороны невозможно и скорое заключение мира» — должны были показать, что оратор и его партия понимают гораздо больше, чем осмеливаются сказать перед лицом своих обличителей слева. Только Н.В. Чайковский от имени трудовой народно-социалистической группы имел эту смелость: взять альтернативу Штейнберга-Карелина (война или немедленные социалистические преобразования) и выбрать в ней первую часть, войну. «Я с самого начала войны утверждал», говорил Чайковский, «что проведение социально-революционных преобразований во всем их объеме во время войны есть преступление, и мы это преступление совершаем». На грубый перерыв слева семидесятилетний старик, один из патриархов русского социализма, имел право гордо ответить: «Пусть те, кто мне не верит, докажет своей жизнью то, что говорят».

Единственными голосами из рядов других социалистических групп, отважившимися открыто и последовательно присоединиться к этому голосу опыта и здравого смысла, были голоса двух женщин-социалисток, из которых одна, Е.Д. Кускова, говорила от имени кооперации, а другая, Л.И. Аксельрод-Ортодокс, от имени группы «Единство». Обе речи произвели то впечатление, которое всегда производит правдивое и смелое слово в среде, привыкшей к условному лицемерию. Впечатление было тем сильнее, что это был первый дебют женщины в русском представительном учреждении. Конечно, обе делегатки говорили не как специалистки в военных вопросах. Но обе говорили о тех элементарных предпосылках, без которых не может быть никакого порядка и никакой обороны. Кускова требовала от правительства не слов, а действий: «Тех, кого не научило все то, что мы пережили, не научат никакие убеждения словами». У предпарламента она «не просила, а молила» — «оставить декларации, принять в расчет несознательность и неорганизованность масс», которые «безумно устали от того, что делаем мы, их интеллигентные вожди», спрятать «ученические тетради общественной деятельности» и «наметить те точки единения, которые действительно обеспечивали бы оборону страны и вверженное сейчас в разруху государство». Она кончила призывом: из предпарламента «сделать исключительно оборонческий союз для обороны родины».

Это была совершенно правильная постановка основной задачи, и правилен был призыв, «если у нас эти точки единения есть, выявить их в ближайшие дни и часы». Самое меньшее, что для этого было нужно, это — объединить, если не весь предпарламент, что было очевидно невозможно, то по крайней мере, большинство в нем, на общей формуле перехода. Почин для этого сделала фракция народной свободы, составив свой проект формулы и передав его кооператорам. Так как кооператоры в этом собрании являлись более естественным центром, то фракция народной свободы и уступила инициативу внесения общей формулы им. Для кооператоров формула оказалась приемлемой. Но когда они от себя вошли в переговоры с более левыми группами, то оказалось, что необходимо сделать изменения и дополнения, одно затушевать, другое выдвинуть вперед. Переговоры затянулись. Общего проекта формулы не было, а в ожидании пока группы сговорятся, нельзя было остановить прений. Таким образом, еще одно заседание 13-го октября было посвящено речам и обсуждению вопроса об эвакуации Петрограда. По поводу вопроса об эвакуации Керенский протестовал против обвинений, которыми усердно пользовалась в эти дни большевистская демагогия, — будто правительство хочет сдать Петроград немцам, а само собирается «бежать в Москву». Керенский просто снял вопрос с очереди, заявив, что «с того времени, когда правительство впервые его обсуждало в своей среде, обстановка значительно изменилась к лучшему, и в настоящее время оно не считает нужным настаивать на обсуждении вопроса об эвакуации Петрограда в порядке неотложной срочности».

В промежутке между заседаниями Совета республики состоялся 14-го и 15-го октября в Москве X всероссийский съезд партии народной свободы. Развернувшиеся на нем прения имели ближайшее отношение к вопросу о политической роли предпарламента. Как было уже указано, мнения во фракции разошлись. В.Д. Набоков, М.С. Аджемов и М.М. Винавер считали необходимым дальнейшее развитие той же тактики соглашения, которая привела к созданию, при деятельном участии двух первых, третьей коалиции и Совета республики. Путем переговоров и уступок более левым группам они рассчитывали создать в Совете «здоровое большинство, опирающееся на государственную точку зрения». Соглашение в предпарламенте они рассматривали, как преддверие к выборам в Учредительное Собрание. Напротив, П.Н. Милюков, к которому присоединился А.И. Шингарев, полагали, что здоровых элементов для составления прочного большинства в Совете республики не найдется, ибо даже умеренные социалистические партии не рискнут открыто войти в соглашение с «цензовыми элементами» и не откажутся от идеологии и фразеологии, которые отдают их в жертву крайним левым элементам*.

______________________

* Ср. приведенную выше цитату из мемуаров В.Д. Набокова.

______________________

Если они и теперь ищут опоры в «цензовых элементах», то это потому, что они отброшены от своего социального и политического базиса на аукционе, где крайние левые надбавили цену. При этих условиях они — союзники бессильные, а следовательно, и бесполезные, и нет основания жертвовать этому сомнительному и непрочному союзу ясностью программы к.-д., постепенно принимаемой все более широкими общественными кругами. Предпарламент надо рассматривать, не как арену для соглашения, которое, вероятно, не состоится, а как средство дальнейшей агитации перед выборами в Учредительное Собрание. На выборах нужно не соглашение, а борьба. Выборы — наш последний шанс, ибо, «если состав Учредительного Собрания будет такой же, как и Совета, то для России это означало бы гибель. Теперь происходит процесс разочарования в лозунгах, выдвинутых крайними партиями, и мы должны этот процесс ускорить». А это можно сделать только вполне определенной постановкой всех основных государственных вопросов.

Центральный комитет и фракция были на этот раз, в большинстве на стороне соглашения. Но съезд в огромном своем большинстве высказался за тактику П.Н. Милюкова — и готов был идти еще дальше его. Страстное и резкое нападение М.С. Аджемова встретило резкий же отпор со стороны П.И. Новгородцева. П.Н. Милюков предложил съезду не обострять разногласий и принять примирительную формулу, в ожидании, пока ближайшие дни оправдают фактически тот или другой из борющихся взглядов. В принятой формуле, действительно, «стремление к образованию в Совете руководящего центра государственной мысли, объединяющего здоровые политические элементы, дающего Временному Правительству возможность опереться на них и направляющего правительство по пути неуклонного осуществления неотложных государственных задач», было принято, как «ближайшая задача партии в Совете». Но, рядом с этим, было категорически признано, что этой задаче не следует жертвовать другой задачей — сохранения связи со всей предыдущей деятельностью партии во время революции, — деятельностью, цель которой была «закрепить в сознании масс твердый и определенный взгляд на пути спасения родины». Партия уже давно выдвинула для этой цели минимальную государственную программу, «не оспариваемую нигде, кроме России», но здесь находящую свое признание в целом ряде «разнообразных и все увеличивающихся в числе общественных групп».

Ближайшие же заседания Совета республики оправдали все опасения П.Н. Милюкова. Два дня перед заседанием 16-го октября прошли в поисках общей формулы. Попыткам кооператоров — составить правое большинство с к.-д. — социал-демократы противопоставили свою попытку составить новое большинство с эсерами. Но и эта попытка не привела ни к чему. Пришлось это заседание тоже посвятить продолжению прений. После чересчур затянувшегося перерыва решено было в ожидании результатов дальнейших переговоров о формуле, выслушать речь М.И. Терещенко о внешней политике. Наступило, наконец, следующее заседание 18-го октября, а общей формулы все еще не было. Пришлось предоставить решение случайным шансам голосования. Перед голосованием, от имени объединившихся групп кооператоров, народно-социалистической, «Единства», крестьянского союза, партии народной свободы, радикально-демократической, казачьей, торгово-промышленной и некоторых национальных групп, Н.В. Чайковский огласил проект общей формулы. Из этой формулы было исключено все, сколько-нибудь спорное и конкретное. Отношение Совета к программе оздоровления армии, то есть выбор между Алексеевым и Верховским, был оставлен открытым «до представления правительством и комиссиями детально разработанных мер». Формула, однако, признавала, что задачи «широких социальных реформ и обеспечения землей трудового крестьянства должны быть подчинены первоочередной задаче — отражения врага и защиты целости и независимости родины*. Она утверждала, что «силы страны нельзя считать истощенными» и что надо лишь «водворить в стране и армии демократический порядок» для устранения расстройства хозяйственной жизни. В области военных распорядков формула лишь требовала определения законом точных прав и обязанностей комитетов и комиссаров, — чтобы «этим прекратить дальнейшее присвоение государственной власти не уполномоченными на то лицами и группами» — энергичной борьбы с самоуправством и подчинения интересов всех классов общегосударственным задачам. От армии и флота резолюция ожидала, что «при содействии государственной власти, они справятся с разлагающими их силами. Все вообще граждане призывались к неустанному труду, самоограничению и жертвам».

______________________

* «В зале общее движение и смущение», отмечает хроникер «Русских Ведомостей».

______________________

Эта компромиссная формула, уклонившаяся от ответа на основной вопрос, подлежавший решению Совета, не удовлетворила ни правых, ни левых. П.Б. Струве сделал оговорку об этом от имени совещания общественных деятелей, казак Анисимов тоже был недоволен «общими фразами». А.В. Пешехонов подробно объяснил, почему трудовая народно-социалистическая партия соглашается не вносить в формулу левых элементов. В конце концов, все эти группы соглашались на компромисс. И формула при первом голосовании была принята ничтожным большинством 5 голосов, 141 против 136, при 6 воздержавшихся. Но при проверке голосования путем выхода в двери это большинство растаяло. Формула была отвергнута 139 голосами против 139, при одном воздержавшемся. Все другие формулы не собрали даже и этого меньшинства. Формула эсеров получила только 95 голосов против 127, при 50 воздержавшихся (крайних левых). Формула меньшевиков получила только 39, левых эсеров только 38, меньшевиков-интернационалистов и левых эсеров только 42 голоса. Так, по первому важнейшему вопросу, поставленному на решение Совета, Совет оказался без формулы и без общего мнения.

VI. «Национальная политика» или «похабный мир»

«Политика парадоксов» во всех отношениях или «национальная политика». — Вмешательство Совета в дипломатию. — «Наказ» Скобелеву и манифест стокгольмского комитета. — Выступление М.И. Терещенко. — П.Н. Милюков критикует не Терещенко, а социалистов. — Переделка «Наказа» крестьянскими депутатами. — Конфликт Терещенко с «демократией» и с Верховским. — Верховский ставит кабинетный вопрос. — Конец прений по внешней политике

Затем Совет республики должен был перейти ко второму капитальнейшему вопросу государственной политики, тесно связанному с первым: к вопросу об основах наших международных отношений. В этой области, как и в области военных вопросов, правительство безнадежно запуталось в противоречиях между признанной им идеологией «революционной демократии» и реальными интересами России, без обеспечения которых невозможно было даже осуществление и этой «демократической» идеологии. Разница тут была лишь в том, что тогда как ошибки в военной программе тотчас же отзывались понижением нашей боеспособности и тяжелыми уроками поражений, заставлявших, хотя бы частично, хотя бы в виде отдельных попыток, подумать о немедленном возвращении на старую дорогу, здесь — в области дипломатии, потеря нашего международного веса не сознавалась так быстро и непосредственно, отчасти благодаря традиционной условности дипломатического языка, отчасти в виду необходимости считаться хотя бы и с слабеющим союзником. О России продолжали говорить, как о «великой державе». Но ненормальность создавшегося положения прекрасно понималась, как и ее истинные причины, официальным руководителем иностранного ведомства. Мы уже отметили возраставшее раздражение М.И. Терещенко против органов «революционной демократии», когда ему не удалось поладить с ними одной видимостью сделанных уступок. В последнюю коалицию он вступал с определенным решением покончить с этой политикой уступчивости. Он не выступил перед демократическим совещанием, но в самый день его открытия 14 сентября в газетах появилась его беседа, свидетельствовавшая о сознательном отношении министра к тому внутреннему противоречию, которое мы отметили и жертвой которого он сделался. «Говоря о будущем», он «выразил надежду, что впредь общая русская политика не будет больше политикой парадоксов, которая нам так дорого стоила в течение последних месяцев». «В самом деле», пояснял министр иностранных дел, «мы выступили во имя мира, но на деле создали условия, вследствие которых затянулась война. Мы стремились к сокращению жертв, но в результате только увеличили кровопролитие. Мы работали в пользу демократического мира, но вместо него приблизили торжество германского империализма. Такие недоразумения недопустимы. Для завершения войны, согласно принципам, заявленным Временным Правительством, необходимо, чтобы внутри страны все живые силы объединились и дали возможность правительству вести настоящую национальную политику»} Бывший товарищ министра иностранных дел, Б.Э. Нольде, был прав, когда указал в газете «Речь» (16 сентября), что эта жестокая критика «политики парадоксов» есть критика политики самого М.И. Терещенко. Он указал и на то, что не следовало бы легкомысленно относиться к германским предложениям мира (беседа была по поводу германского ответа на мирное предложение папы Бенедикта XV); Ибо при ослаблении России и при физическом отказе ее от продолжения войны, эти предложения могут быть сделаны и сепаратно, за счет России, ее союзникам. На самом деле Терещенко имел основание сказать, что новый ответ Германии так же лицемерен и так же мало дает, как и прежние. Но он мог прибавить, что когда Германией велись предварительные переговоры с папским престолом об опубликовании папской ноты, то Германия имела в виду дать на нее более определенный и готовый к уступкам ответ. Если же эти намерения были взяты потом назад и ответ получился по-прежнему неопределенный, то не надо забывать, что в промежутке произошло занятие Риги, которое очень повысило настроение германских патриотов и открыло перед ними новые перспективы.

В числе уступок «революционной демократии», грозившей и в будущем держать нашу внешнюю политику в области «недопустимых недоразумений» и «дорогостоящих парадоксов», не дающих правительству «возможности вести настоящую национальную политику», имелась одна, особенно чреватая дурными последствиями. Еще в декларации 8-го июля опубликованной в промежуток между уходом министров к.-д. и созданием второй коалиции с их участием, «революционной демократии» было обещано своеобразное право непосредственного ведения международных переговоров, параллельно с официальными дипломатами., К этому сводилось обязательство, что на предстоящей союзнической конференции, — которая предполагалась в августе, но именно в виду этой трудности была отсрочена, — представители «демократии» примут непосредственное участие в пересмотре переговоров, наряду с специалистами ведомства иностранных дел. При переговорах об образовании третьей коалиции «демократия» вспомнила об этом обязательстве и потребовала его выполнения. Мы видели, что именно в это время на Совете было произведено особенно сильное давление слева в смысле требования немедленных переговоров с союзниками о заключении «демократического мира» и одновременного перемирия на всех фронтах. Представители партии народной свободы, конечно, не могли подписаться под политически безграмотным обещанием декларации 8 июля. Но ведя переговоры в духе соглашения, они не могли и отказаться вовсе от сделанной раз уступки. Они выбрали среднюю линию: они согласились, чтобы «лицо, облеченное особым доверием демократических организаций» вошло в состав официальной русской делегации. Но они поставили условием, что в делегацию это лицо будет назначено правительством, будет считаться его представителем и будет выступать совместно и солидарно с другими представителями дипломатического ведомства. Это было написано черным по белому в правительственной декларации 27 сентября. Это же повторил и А.Ф. Керенский в своей речи при открытии Совета республики.

Однако же, «революционная демократия» вовсе не желала признавать такого ограничения, ибо так постановленное представительство теряло для «демократии» всякую цену. И в то время, когда М.И. Терещенко совещался в ставке и в Петрограде с генералом Алексеевым и с вновь назначенным послом в Париже, В.А. Маклаковым, с которым собирался ехать и сам на парижскую конференцию, окончательно назначенную на вторую половину октября, — центральный исполнительный комитет совета рабочих и солдатских депутатов поручил своему бюро выработать особый «Наказ», которым должен был руководствоваться на конференции специальный делегат «революционной демократии» М.И. Скобелев. «Наказ» этот был опубликован 7-го октября. Содержание его оказалось таково, что о посылке представителя «демократий» наряду с представителями правительства на союзническую конференцию не могло быть и речи.

Как нарочно, для иллюстрации особенностей этого «Наказа», за два дня раньше был опубликован манифест организационного комитета стокгольмской конференции. Делегация социалистов нейтральных стран обращалась с этим манифестом к партиям, примыкающим к интернационалу во всех странах. Материал для манифеста был заимствован из подробных опросов социалистических делегаций разных национальностей, посетивших Стокгольм еще в мае и в июне.

Созыв стокгольмской конференции, как известно, неоднократно откладывался, вследствие внутренних разногласий между социалистическими течениями, — разногласий, усилившихся после того, как обнаружилась слабость русской революции.

Наконец, организационный комитет решил использовать собранный материал, чтобы формулировать вполне конкретные условия того, что в Германии получило название «согласительного мира».

Согласно общей тенденции Стокгольмского комитета, его условия мира, разумеется, были формулированы так чтобы без проявления очевидной пристрастности, все-таки быть приемлемыми для Германии. Конечно, все основные тезисы интернационального движения в пользу мира были здесь включены полностью: обязательный арбитраж, всеобщее разоружение, мир «без принуждения победителем побежденного», «без аннексий и контрибуций», с «свободой национального самоопределения» Но центр тяжести манифеста лежал не в этих пацифистских, а в специальных условиях Эти последние условия отражали очень прозрачно мнения социалистических делегаций враждебных нам стран. Бельгия должна была быть восстановлена «экономически» (о политической и военной независимости не говорилось) и разделена, согласно только что опубликованному требованию Германии, в ее дополнительном ответе нам, на Фландрию и Валлонию, которые получали «культурную автономию» Русская Польша получала независимость, но польские области Австрии и Германии получали лишь «наибольшую возможную автономию», в полном противоречии с началом «самоопределения народностей». Так же бережно обращался манифест и с итальянскими областями Австрии, которые не будут уступлены Италии. Им «предоставлялась культурная автономия», а чешский народ только «объединялся», без упоминаний не только о независимости, но и об автономии. Зато щедрой рукой манифест создавал «независимость Финляндии и Ирландии» и давал «территориальную автономию национальностям России в рамках федеративной республики», подчеркивая этим связь русских национальных организаций и «съезда народностей» в Киеве с международными связями и влияниями, скрещивавшимися в Стокгольме. Балканские вопросы трактовались в смысле внешней справедливости. «Независимая Сербия, объединенная с Черногорией» восстанавливалась «политически и экономически», и получала от Болгарии и Греции Македонию на запад от Вардара, «который останется коммуникационной линией Сербии — а через нее и австрийской торговли — «с морем», с правом пользоваться свободным доступом к Салоникскому округу и порту». Безусловно справедливо и беспристрастно было требование «независимости и территориального восстановления турецкой Армении». Наконец, еврейский вопрос признавался международным и разрешался в смысле «личной автономии» евреев в России, Австрии, Румынии и Польше (подразумевается, очевидно, вне территориальная национальная автономия) и «содействия колонизации евреями Палестины».

«Наказ» М.И. Скобелеву далеко выходил за пределы этих, более или менее ставших ходячими, тезисов международного социалистического пацифизма. Перечитывая его текст параллельно с Стокгольмским манифестом, невозможно отделаться от впечатления, что тут работали две руки: рука неопытного пацифиста-утописта, внесшего в текст специфически русские пацифистские иллюзии и другая, очень опытная рука, знакомая с такими деталями спорных вопросов, которые вообще были неизвестны непосвященным. Эта рука наклоняла решения в пользу Германии гораздо полнее и откровеннее, чем это было сделано в документе старавшегося держаться нейтрально голландско-скандинавского комитета.

К первой категории пацифистских требований следует отнести требования об отмене тайных договоров, об утверждении условий мира парламентами, о заключении мира на конференции «через уполномоченных, выбранных органами народного представительства», об участии в «лиге мира» «всех государств с равными правами, при демократизации внешней политики». Все эти положения, естественно, вытекают из скрытой здесь предпосылки, что мир и будущие международные отношения будут устанавливаться не «грабительскими империалистскими правительствами», а «революционной демократией» всех стран, свергнувшей эти правительства по примеру России. Во всяком случае, эта большевистско-циммервальдская идея, не уместившаяся в рамках Стокгольмского манифеста, прекрасно укладывается в рамках «Наказа» Скобелеву.

Другая категория изменений, внесенных в «Наказ», — продукт ревизии сведущего германофила, — проходит красной нитью через все конкретные условия мира. Немецкие войска, конечно, «выводятся из занятых областей России». Но... «Россия предоставляет полное самоопределение Польше, Литве и Латвии»: другими словами, на месте оккупированных провинций создаются «государства буфера», согласно давней мечте германских националистов*. При этом о германской и австрийской частях Польши «Наказ» просто молчит. Эльзас-Лотарингский вопрос разрешается, как и в Стокгольмском манифесте, — но не «в определенный после заключения мира срок», как принял этот манифест, согласно желанию французских социалистов, а «после вывода войск обеих коалиций», причем «местное самоуправление организует опрос населения при условии полной свободы голосования»): то есть администрация, созданная при господстве Германии привлекает к участию в голосовании пришлый германский элемент, тогда как не успевшие вернуться на родину французские изгнанники устраняются от решения ее судьбы. Бельгии только возвращаются прежние границы, и о независимости (даже «экономической») ничего не упоминается. Ее убытки покрываются «из международного фонда», тогда как даже само германское правительство соглашалось вернуть Бельгии часть взятых с нее «контрибуций». Союзникам Германии «Наказ» тоже дает преимущества. Сербия получает лишь «доступ к Адриатическому морю» на что австрийцы соглашались даже в 1909 году; но Босния и Герцеговина получают только «автономию». Этим же, но с «последующим плебисцитом», ограничивается дело в «итальянских областях Австрии». Уступка Италии хотя бы части их, предусмотренная Стокгольмским манифестом, вовсе не предполагается. Румыния дает Добрудже, как Россия Польше, Литве и Латвии «полное самоопределение»: это значит, что Добруджа переходит к Болгарии, которая получает и всю Македонию — не только восточную по р. Вардар, как предполагал Стокгольмский манифест, вовсе не упоминавший о Добрудже. Особо упоминалось в «Наказе» о возвращении германских колоний, поставленном в манифесте в зависимость от возвращения всех оккупированных территорий вообще. Далее говорилось о «восстановлении» Греции и Персии, понятном только в смысле «восстановления германского влияния в первой и утрате русского и английского влияния во второй». Вероятно, в этом же смысле, то есть в смысле установления каких-нибудь специальных германских прав и устранения английских и американских, говорилось о «нейтрализации»-Суэцкого и Панамского каналов давно нейтрализованных. Далее развиваются обычные германские требования, «свободы морей», отказа от экономической блокады после войны и свободы торговой политики. В последнем отношении каждая получает «автономность», но без права «заключать сепаратные таможенные союзы» (очевидно, новые) и без права «наиболее благоприятствуемой нации», которое должно быть распространено на «все государства без различия».

______________________

* Как известно, неделю спустя после победы большевиков Ленин опубликовал декрет 15 ноября о праве самоопределения народностей «вплоть до отделения», а 29 ноября германский канцлер Гертлинг заявил в Рейхстаге, что он «уважает право Польши, Курляндии и Литвы на самостоятельное решение своей судьбы».

______________________

Опубликование «Наказа» произвело впечатление скандала даже в «демократических» кругах. Разобравшись несколько в том, что они приняли, органы «демократии» стали утверждать, что не все в этом «Наказе» нужно считать одинаково обязательным, и что вообще «Наказ» можно пересмотреть. Но недостатки «Наказа» были, как мы видели, не наносными, случайными чертами в нем, а так сказать, самым его существом. И сговориться правительству с «революционной демократией» на почве этого «Наказа», так ясно покровительствовавшего врагам и предавшего друзей и союзников, было, очевидно, невозможно. М.И. Терещенко дал понять «демократии», что связать себя «Наказом» он не может и на конференцию вместе с М.И. Скобелевым не поедет.

Таково было положение, когда в Совете республики очередь дошла до обсуждения внешней политики. Компромиссная позиция по вопросу о мире была для правительства возможна. Оно уже не нее стало и принципиально; оно готово было лишь искать какого-нибудь минимума, при котором «демократическая» формула мира могла бы быть примирена с национальным интересом России. Но такого минимума, какой придумал Верховский в военном вопросе, тут не было на лицо, да его бы и не приняла «демократия». А становиться на точку зрения «Наказа» было совершенно невозможно для сколько-нибудь уважающего себя правительства. Таким образом, в области внешней политики правительство осталось без компромисса и без возможности предложить его с каким-нибудь расчетом на успех. М.И. Терещенко не имел и такой точки опоры для своего выступления, какую имел Керенский, Верховский и Вердеревский в прениях о боеспособности армии.

Может быть при таком положении следовало бы заговорить открыто о «настоящей национальной политике»? М.И. Терещенко не был лишен понимания, в чем она заключалась. Но, боясь рассориться с «демократией», он мог говорить только вполголоса. И такой половинчатой, хромающей на обе ноги и никого не способной удовлетворить, явно неискренней и не отвечающей достоинству руководителя русской внешней политики, оказалась его речь перед Советом республики.

Связь внешней политики с обороной давала министру первую тему, развивая которую он мог бы вернуться к своей мысли о «парадоксах», так «дорого стоивших» России и отныне «недопустимых». Развивала же левая печать ту мысль, что шансы «демократического мира» быстро падают по мере успеха демократических утопий. Но такое развитие темы перед аудиторией Совета республики было бы небезопасно... И министр ограничился двумя чертами сравнения. Во-первых, и об обороне, и о внешней политике... нельзя всего говорить открыто. Во-вторых, и оборона, и внешняя политика должны основываться на «одном и том же чувстве любви к родине и желании сохранить ее интересы». Однако Терещенко тотчас же испугался этого второго сравнения. Разве можно было здесь говорить о любви к родине, о ее интересах, как о чем-то объективно-обязательном и общепринятом? И поймав себя на этой неосторожности, М.И. Терещенко тотчас же оговорился: он «хотел бы говорить здесь совершенно сухо и конкретно, не вводя вопросов государственной чести и достоинства, а только государственной целесообразности». И исключительно из соображений «целесообразности» он вывел, «что нельзя России оставаться одинокой и что та группировка сил, которая в настоящее время создалась, оставляя в стороне вопросы обязательства и чести, для нее целесообразна».

Вероятно, это был единственный министр иностранных дел и единственная в мире аудитория, перед которой в такую минуту нельзя было говорить об «обязательствах чести и достоинства» родины, не извиняясь за эти слова, и не устраняя их из доказательства, как спорные! Какая разница, какая пропасть отделяет этот момент от того, когда в палате общин, перед решением Англии оказать поддержку Франции и России, сэр Эдвард Грей говорил: вы свободны от обязательств, никакие союзы вас не связывают, но помните о чести и достоинстве Англии! Даже эта аудитория почувствовала неловкость и выделила шумными аплодисментами выражение в запретной области «достоинства и чести», которое проскользнуло у министра, когда он хотел провести под флагом «целесообразности» и другую контрабандную в этой аудитории идею: «в России никто не допустит мира, который был бы унизителен для России и нарушал бы ее государственные интересы». Интернационализм левой части аудитории позволил кончить эту мысль аргументом, более употребительным в союзных парламентах — и одинаково приемлемым для Мартова и Милюкова: такой мир на долгие годы, «десятилетия, если не столетия», отложил бы торжество во всем мире «демократического начала».

Во всяком случае проведя еретические мысли о пользе единения с союзниками и о вреде для России мира во что бы то ни стало, нужно было разорвать традиционную связь этих мыслей с прошлым русской политики и прочно привязать их к новому репертуару идей о «демократической» внешней политике. М.И. Терещенко пошел и на это и попытался сделать это путем рискованной исторической справки. Впрочем, он бросил ее на полдороги, дойдя до самого трудного момента. Оказывалось, что «унизительный» мир грозил России, не как последствие «демократической» политики «парадоксов», а именно раньше, чем эта политика была усвоена и именно потому, что ее не хотели усвоить предшественники Терещенко и его бывшие товарищи в первом коалиционном кабинете. Мы знаем, впрочем, что именно так и было понято дело некоторыми французскими и английскими социалистами. «Будущие историки», говорил Терещенко, переворачивая вверх дном всю историю революции, «с изумлением увидят», что «Россия ближе всего стояла к позорному сепаратному миру» именно в первые месяцы революции, когда патриот Гучков начал портить русскую армию, а «великодержавный политик» Милюков вел русскую внешнюю политику. К тому времени М.И. Терещенко отнес «то стихийное движение, стихийную волну, которая вразрез с истинными интересами и задачами родины, влекла ее совершенно в непредвиденные дали». Тогда именно «установившееся на нашем фронте перемирие грозило кончить войну под влиянием стихийной силы, простым угасанием военных действий на фронте». Спасли Россию от этой опасности «непредвиденных далей» Терещенко и Керенский, усвоив начала демократической политики. Той самой, которая открывала «непредвиденные дали» циммервальдизма и санкционировала подписью Керенского тот «вред», который принесли армии «документы, подписанные Гучковым!». Мимо этого подводного камня Терещенко удалось перескочить глухой и общей ссылкой на «те задачи», которые правительство «твердо поставило себе» в начале мая и которых оно с тех пор «держалось и держится». Но тотчас же он наткнулся на другое, гораздо более серьезное препятствие. Ведь энтузиазм, который Временное Правительство пыталось путем чрезвычайных «усилий и трудов» вдохнуть в русскую армию, при помощи идей демократической внешней политики и «революционной дисциплины», оказался непрочным? Ведь те признаки «страха перед русской революцией», которые министр отметил в Австрии и Германии после «успеха, окрылившего нашу армию» в конце июня и начале июля, также быстро уступили место впечатлению, которое констатировали в Европе члены делегации совета рабочих и солдатских депутатов — и которое с их слов привел сам Терещенко: впечатлению «смущения и разочарования». Значит, «русская революция, которая так громко, в марте еще, призывала все народы к братскому миру (в «непредвиденные дали»), своему народу дала не силу, а ослабила его?»

Этого подводного камня министр обойти не мог — и, пожалуй, не хотел, ибо его историческая справка составлена была вовсе не для «будущего историка», а для специальной психологии той аудитории, которую он пытался усовестить и убедить ее собственными аргументами. Ведь говорят же вам ваши собственные товарищи, посланные советом за границу и вернувшиеся оттуда: «Необходимо, чтобы Россия хоть где-нибудь да победила». Если вы хотите доказать, что ваши «заявления отказа от завоевательных стремлений исходят не от слабости и не от невозможности занять ту или иную территорию, а от того, что такова воля русской демократии и ее идеалы», если вы хотите, словом, «чтобы голос русской демократии был силен», то поднимите же боеспособность армии! Он, министр, конечно, никого не винит на этот раз в крахе демократической политики; «это не его область».

Далее, М.И. Терещенко попытался осторожно и деликатно проредактировать «идеалы русской демократии», принятые им в мае, как «определенные задачи нашей иностранной политики». Отказ от аннексий и контрибуций: это хорошо; но нужно, чтобы это уже был «отказ и от того, чтобы на нас налагали все эти кары и от нас не отнимались наши земли». Это означает, следовательно, на языке государственных интересов России, «неприкосновенность ее территории». Далее, почему же «демократия» обнаруживает тенденцию забывать о второй половине своего лозунга: самоопределение народностей, — «особенно в заявлениях, которые связаны с центральными державами?» «От обеих частей этого лозунга, отрицательной и положительной, правительство считает одинаково невозможным отказаться». «Право нации на самоопределение столь же существенно, как и отказ от завоевательных мыслей». А если признать это право, то как же одобрить стремление Германии к сохранению у себя польских земель и к захвату Литвы и Курляндии, план заселения которой германскими переселенцами уже вполне готов?/Согласитесь с этим, — М.И. Терещенко из «демократического лозунга» выведет свое патриотическое заявление: «Тут Россия должна совершенно твердо сказать: лишиться того, что являлось стремлением всех русских людей и существенным государственным интересом, — выхода к незамерзающему Северному морю, — этого Россия не может допустить». Она должна бороться и с планом создания буферных государств на ее западной границе. Эта борьба, прежде всего, не так уж безнадежна, ибо Германия тоже истощена и тоже жаждет мира. Уже после того, как она заявила, что после своего ответа на папскую ноту она больше не протянет руки, — она все же эту руку протянула. Затем, борьба против «дезаннексии» на западной границе также важна, — и армия должна понять это: иначе грозит экономическое завоевание России Германией и «будущая судьба русского народа будет ужасна». Наконец, даже военные неудачи в борьбе не так страшны, пока мы не одиноки, и пока союзники, как они это категорически заявляют, будут рассматривать «все плюсы и минусы» всей коалиции, «как одно целое».

На этой почве М.И. Терещенко снова сталкивается с требованием «демократии» — разговаривать с союзниками только на предмет заключения демократического мира, — и разговаривать немедленно, как только борющиеся стороны изъявят готовность отказаться от захватов, не дожидаясь определенного заявления их о конкретных целях войны (то есть того заявления, от которого настойчиво отказывалась Германия). Так гласил один из пунктов «Наказа» Скобелеву, особенно неуклюже изложенный лицом, явно мыслившим по-немецки. Мы видели, что ни для союзников, ни для русского министра принять этот «Наказ» не только к руководству, но даже и к обсуждению, представлялось совершенно невозможным. Так или иначе, это надо было сказать: этот «Наказ» пройти молчанием было невозможно. М.Н. Терещенко заговорил, но сделал это так осторожно, как только мог.

Цель конференции «определена Ллойд-Джорджем» и русскому министру «мало что остается присоединить к его заявлению». На конференции, как и в прениях Совета республики, от военно-стратегических вопросов перейдут к задачам международной политики: одно обусловит другое, и вместе с тем, несомненно, будут установлены и те точки зрения, которые, как сказал Ллойд-Джордж, «определят и конец этого ужасного кровопролития». Это будет «в первый раз с самого начала войны». Но при этом, «чтобы не было недоразумений ни с чьей стороны», министр предупреждает, что Россия на конференции «представляет собой одно целое». «Взгляды, которые будут там представлены, должны быть едиными». И он спешит смягчить и успокоить: «ведь это же — простая и ясная коалиция, всегда достижимая, если люди говорят правдиво и искренно, если основная база их одна — интересы родины и если они согласны в определении задач».

Да, но согласны ли они и как понимать «интересы родины»? На пороге к этому согласному пониманию стоит «Наказ» Скобелеву, — и министр не может, при всей своей мягкости, сказать, что он с ним согласен. М.И. Терещенко отметил, что даже программа скандинавско-голландской группы, «к которой с недоверием отнеслись представители союзной демократии, из опасения, что эта группа выдвигает на первый план интересы центральных держав», — даже эта программа все же не идет так далеко в направлении интересов Германии, как «Наказ» Скобелеву. «Возьмите п. 2, которого нет в скандинавском наказе: полное самоопределение Польши, Литвы и Латвии», — то есть независимость этих областей. Ведь «Россия без незамерзающей гавани Балтийского моря вернется к временам допетровским... С этим пунктом делегатам на конференции выступить нельзя будет: их осудит Россия», заявил министр при бурных аплодисментах справа и в центре. Далее, нейтрализация проливов, при неосуществлении полного всеобщего разоружения, есть тоже «вопиющее нарушение интересов России, возвращение к положению несравненно более худшему, чем было до войны» (снова бурные аплодисменты справа и в центре). Из этих двух примеров М.И. Терещенко сделал вывод, что «опыт конкретизации требует, быть может, еще большего знакомства с фактами и еще большей любви к интересам, которые защищают».

Этот вывод, наконец, расколол аудиторию. Справа кричали: «верно», слева: «сильно сказано». А оратору еще оставалось сказать, что нельзя, как делает «Наказ», совершенно умалчивать об обязательствах, падающих на наших противников и добиваться жертв от наших союзников, вроде уступки Добруджи Румынией. Благоволение — или нейтральность — левой части аудитории были уже исчерпаны. И министр буквально в двух словах, как-то вскользь, упомянул о том, что он считал положительной задачей русских делегатов на конференции: требование, «чтобы неприкосновенна была территория России и чтобы условия, которые дали бы возможность ее северу и югу экономически развиваться, были правовым образом обеспечены». В конце последней фразы были тщательно упрятаны русские интересы на Черном море, включая сюда и вопрос о проливах... Министр уже спешил в заключительных словах уверить «демократию», что Временное Правительство «не отказывается от тех лозунгов, которые на себя приняло — и которые считает реально отвечающими интересам России», но не отказывается от них «ни в одной части, ни в той, ни в другой», и будет считаться в проведении их «с нашими военными неудачами и с тяжелой обстановкой внутри страны». А «чтобы слово представителей было твердо», М.И. Терещенко приглашал граждан помнить, что «каждый из них, а не одно правительство отвечает за исторические судьбы России»; все должны быть «служителями великого идеала и достойными детьми великого государства». Министр кончил при рукоплесканиях только справа и из центра. Левые были решительно недовольны. Их отзывы в печати сводились к тому, что Терещенко отделался общими местами, своего отношения к требованиям «демократии» определенно не высказал и не объяснил, «почему армия должна переносить нечеловеческие страдания» (Дан, Гоц, Скобелев). В переговорах с Керенским они шли еще дальше и заявили, что Терещенко вообще не может представлять на конференции взглядов «революционной демократии». Это было верно: Терещенко пользовался лозунгами демократии в собственном толковании, переводя их, по возможности, на язык государственности, а если это было невозможно, то просто не делая из них никаких практических выводов. В свою очередь, и Терещенко заявлял, что в случае разногласия с ним «демократии», он предпочтет уйти и на конференцию не поедет. Окончательное решение зависело теперь от того, как отнесется большинство Совета республики и его комиссии иностранных дел к конфликту «революционной демократии» с министром.

Первым оратором в открывшихся прениях был предшественник Терещенко в министерстве, П.Н. Милюков. Чтобы сохранить благосклонность «демократии», министру выгоднее было иметь его своим противником, чем союзником. Но такого метода поддержки министра П.Н. Милюков, очевидно, применить не мог. Он, напротив, раскрыл недоговоренное в речи Терещенко, чтобы показать, что в сущности, министр не отказался ни от чего существенного в прежнем взгляде на задачи войны России и ее союзников и сопоставил его взгляды с последними заявлениями Асквита в Лидсе. Он только отвел личный выпад министра, поставив ему вопрос: «Когда Россия была ближе к сепаратному миру; тогда ли, когда депутации от армии приходили к первому Временному Правительству и предлагали защитить его от советов и большевиков, или теперь, когда те же делегаты направляются в петроградский совет рабочих и солдатских депутатов и предлагают большевикам арестовать правительство и передать всю власть революционной демократии для заключения того, что они сами называют «похабным» миром?» Он сообщил также, к сведению министра, что всегда боролся против «великодержавной» политики, если разуметь под ней «империалистическую». Главным содержанием своей речи П.Н. Милюков сделал критику того, «своеобразного, истинно-русского взгляда на задачи внешней политики, который выдает себя за интернациональный». Правда, «формально этот взгляд привезен к нам из-за границы и претендует на связь с интернационалом. Но за границу он привезен из России и является специфическим продуктом перегретой атмосферы наших эмигрантских кругов». Он взращен в сфере отвлеченной мысли, и именно русской, доктринерской интеллигентской мысли. Дворянин Ленин только повторяет дворянина Киреевского, когда утверждает, что из России придет новое слово, которое возродит обветшавший Запад и поставит на место старого знамени «научного» социализма новое знамя прямого, вне парламентарного действия голодающих масс, которые физической силой заставят человечество взломать двери социалистического рая. Только с точки зрения этой новой всемирно-исторической иллюзии можно понять смысл бессознательного предательства, призывающего солдат в разгар войны покинуть окопы и заменить внешнюю войну одних «империалистических» правительств с другими — внутренней гражданской войной интернационального пролетариата против капиталистов и помещиков всех стран. На вопрос слева: кто говорит это, Милюков прочел с трибуны основные положения Кинтальского доклада Мартова — и этим вызвал заявление последнего, что к уходу из окопов во время войны он не призывает. П.Н. Милюков указал затем на связь, продолжавшую существовать между чистой циммервальдской доктриной крайних и взглядами умеренных социалистов, между взглядами этих последних и правительственной программой внешней политики, — указав при этом, что в своем урезанном виде, без призывов к силе и к немедленному всемирному социальному перевороту, циммервальдская доктрина теряет и тот последний смысл, который она еще имеет в своем первоначальном, «чистом» виде. Смысл этот в том, чтобы убедить аргументами ничтожного циммервальдского меньшинства европейское большинство социалистов-патриотов, а через них принудить морально буржуазные правительства стать на точку зрения интернационала. Очевидно, это не есть кратчайшим путем получить «демократический» мир, требуемый русской «революционной демократией». Делегаты Совета должны были a posteriori [доказательно] убедиться за границей, что «реальной обстановки для интернациональной конференции, о которой они мечтают, в Европе не существует». Однако же, они продолжают хранить личину «официального лицемерия», что доказывает «Наказ» Скобелеву. Чтобы выяснить окончательно, почему опубликование «Наказа» делает посылку лица, призванного его защищать, недопустимой в интересах чести и достоинства России. П.Н. Милюков подверг этот странный документ внимательному анализу. Он разделил содержание его на три концентрических круга мыслей: 1) мысли общепацифистские (об арбитраже, разоружении, парламентском контроле над внешней политикой, самоопределении народностей в известном смысле): с ними он согласен, как пацифист и противник настоящей войны. 2) Мысли специфически-стокгольмские или голландско-скандинавские (ответственность за войну всех правительств, мир в ничью, самоопределение народностей в одностороннем германском толковании и отказ от экономической борьбы, в том же тенденциозном смысле): с ними он не согласен, также как и союзные социалисты. Наконец, 3) мысли специфически-советские, смешные в той части, в которой они составляют «карикатуру» пацифистских идей, но вызывающие «чувство негодования и жгучего стыда» в той части, которая является воспроизведением германских стремлений. Тут говорится, в самом деле, о создании «в худшем случае», государств буферов на нашей западной окраине, «а если работа над разложением нашей армии будет продолжаться тем же темпом, как до сих пор, то и о прямом отобрании всей этой полосы, как компенсации за уступки нашим союзникам на западе Германии». П.Н. Милюков указал далее и на все те жертвы, которые «Наказ» Скобелеву возлагал на наших союзников в интересах Германии. Левая часть аудитории, которая после первых упоминаний о «германских интересах» в «Наказе» громко шумела, прерывала оратора и требовала призвать его к порядку, — после приведения всех этих объективных фактов молчала при выводе: «К «Наказу», очевидно, твердо прикреплена германская марка». Оратор закончил призывом: не кичиться мнимым демократическим превосходством перед союзниками, а преклониться перед передовыми демократиями мира, «давно прошедшими значительную часть пути, на который мы только что вступаем нетвердыми и неверными шагами»; преклониться и извлечь урок из их умения сочетать реальную военную мощь с преследованием действительно осуществимых демократических задач, а не пролетарских утопий.

Продолжение прений по внешней политике было отложено до 20 октября. В промежутке вожди революционной демократии проявили весьма энергическую деятельность для того, чтобы выяснить пределы конфликта, неожиданно открывшегося между министром иностранных дел и «демократическими органами», и принять меры к тому или другому его разрешению. Всего неудобнее для «демократии» было бы, если бы конфликт развернулся на «Наказе» Скобелеву, незащитимость которого после критики его в Совете республики стала совершенно бесспорной. В этом пункте приходилось уступить. Для того, чтобы спасти лицо, на помощь исполнительному комитету совета рабочих и солдатских депутатов выступил тогда исполнительный комитет крестьянских депутатов. Ко дню возобновления прений бюро исполнительного комитета спешно выработало другой «Наказ» Скобелеву, в котором устранены были все специфические особенности «Наказа» солдатских и рабочих депутатов, делавшие его безусловно неприемлемым и бросавшие тень на выпустивший его орган. В крестьянском «Наказе» Скобелеву первый пункт восстановлял, как того требовал Терещенко, обе части русской демократической формулы мира («без аннексий» и «самоопределение»). Второй пункт выделял те общепацифистские основы, которые и П.Н. Милюков признал вполне приемлемыми и формулировал их с достаточной осторожностью. Третий пункт напоминал об обязательстве союзников не вести сепаратных переговоров о мире и не заключать сепаратного мира. Четвертый сочетал отказ от экономической блокады, желательной для Германии, с полной свободой торговой политики для каждой страны. Вторая часть «Наказа», посвященная конкретным условиям мира, также брала назад не только те уступки германцам, которые были сделаны «Наказом» солдатских и крестьянских депутатов, но и те, которые делал голландско-скандинавский манифест. Первый пункт этой части требовал очищения оккупированных территорий, второй подтверждал основной принцип неприкосновенности русской территории, причем право самоопределения русских народностей определенно ограничивалось «окончательным решением Учредительного Собрания». Третий пункт, подтверждая независимость Польши ссылкой на русский правительственный акт от 13 марта 1917 года, предоставлял польским областям Германии и Австрии «право на самоопределение при условии международной гарантии». Четвертый пункт обязывал Германию возместить, по крайней мере ту часть убытков Бельгии, которая нанесена нарушениями правил войны Гаагской конвенции. Пятый пункт ставил в такое же положение Сербию и Черногорию. Шестой требовал «восстановления» Румынии без отделения от нее Добруджи. Седьмой обставлял плебисцит Эльзас-Лотарингии условием, что в нем не примут участия «лица, находящиеся на германской государственной службе, и не являющиеся уроженцами Эльзаса, а также их семьи». Восьмой обеспечивал «полную автономию Армении» «международной гарантией» и предоставлял ее окончательное устройство «армянскому народному собранию при той же гарантии». Наконец, девятый пункт оговаривал «реальную гарантию свободного голосования» при окончательном решение «всех национально-территориальных вопросов, вызванных настоящей войной или стоящих в связи с ней, как-то, югославянского, трансильванского, чешского и итальянского в Австрии». Это было полное отступление по всей линии и прямое признание того, что критика первого «Наказа» Скобелеву была вполне основательна. Таким образом, главный повод к конфликту — содержание «Наказа», враждебного интересам России — был устранен.

Но это еще не значило, что разрешен был и самый конфликт. Напротив, он был перенесен на более защитимые пункты: на отношение министерства к демократической делегации вообще, на отношение его к стокгольмскому конгрессу, в особенности же на основной и главный пункт разногласия: переговоры с союзниками о немедленном мире. Вопрос о том, воевать или мириться, готовиться к продолжению обороны или к перемирию на всех фронтах, продолжал стоять так же уродливо и неправильно, как раньше и острота его после открытого обмена мнений в Совете республики только усилилась. Сторонники того или другого решения одинаково признавали, что решение вопроса международной политики должно быть связанс) с решением вопроса военного, но по военному вопросу «демократия» имела свое решение: это было решение Верховского, принятое Керенским. По вопросу же внешней политики мнение Терещенко не могло быть принято «демократией». И сам собой, конфликт между двумя сторонами вопроса превратился в конфликт двух лиц, защищавших несовместимые решения: Верховского и Терещенко.

Верховский за эти дни обнаружил вполне сознательное отношение к этой своей роли и хотел воспользоваться положением, которое для него так выгодно складывалось. В своих сношениях с органами демократии, которые становились все более частыми и систематическими, он определенно проводил то мнение, что из неразрывной связи войны с внешней политикой надо сделать именно тот вывод, который предлагал он, а не Терещенко: не усиление средств борьбы, а немедленный мир. «Новая Жизнь». Горького решительно взяла Верховского в эти дни под свою защиту и указывала, что в лице Верховского и Терещенко «столкнулись два миросозерцания»: одно — приемлемое для демократии, другое — неприемлемое. «Для генерала Верховского ясно», писала газета, стоявшая на границе большевизма, «что для успешной обороны и для предотвращения дальнейшей разрухи армии солдатская масса должна определенно знать преследуемые Россией цели. Всякое затемнение этих целей, всякое оттягивание мирных переговоров неминуемо учитываются армией, как предательство и обман. Рассеять такие подозрения может только последовательная и твердая политика мира... К такому взгляду военный министр пришел не под влиянием теоретических соображений, а вследствие горьких уроков самой действительности... Как военный, он не мог утаить ту правду, о которой единогласно сообщают все приезжающие с фронта люди, а именно, что без ускорения мирных переговоров немыслимо не только поднять дисциплину в армии, но и удержать ее на позициях». Вывод «Новой Жизни» выражал взгляд левого крыла революционной демократии: «несмотря ни на какие запугивания, демократия должна поддержать генерала Верховско-го против Терещенко».

При таком настроении возобновились 20 октября прения по иностранной политике в Совете республики. М.И. Терещенко, выехавший в ставку перед речью П.Н. Милюкова, вернулся в Мариинский Дворец лишь во второй половине заседания 20 октября. Следовательно, он не мог участвовать в переговорах этих дней. Это и отразилось на характере левых выступлений — меньшевика Гурвича-Дана, интернационалиста Лапинского, наконец Чернова, говоривших в этом заседании. Вялое отношение к прениям, выражавшееся в позднем открытии заседаний при полупустом зале, продолжалось в течение всего этого заседания и следующего, 23 октября.

Дан и Лапинский развивали приблизительно одни и те же тезисы «революционной демократии», конечно, с гораздо большей определенностью, чем это сделал бы Церетели, теперь совершенно стушевавшийся. Разложение армии не есть вина «революционной демократии», а продукт войны, непонятной народу и даже не «империалистической». «Наше участие в этой войне было преступлением царизма, искавшего себе спасения от надвигавшейся на него революции». Это трафаретное представление включало, конечно, и ответ на вопрос об ответственности за войну — конечно, ответ в германском смысле, а не в смысле наших союзников. «Революция для широких масс и для армии была революцией против войны, революцией скорейшего достижения мира!». Понимать ее, как «революцию за лучшее ведение войны» есть «глубокое заблуждение многих в России и на Западе». Именно это заблуждение, «в частности политика Милюкова», на нем основанная и продолжавшая внешнюю политику царизма, «больше, чем что-либо способствовало развитию анархии внутри страны и разложению армии». Если армия еще существует, «если законное стремление к миру не разложило ее окончательно, то заслуга в этом принадлежит единственно революционной демократии, которая только одна работала над организацией нашей армии». Коалиционное правительство при Терещенко, в мае обещало ей помочь, «направив свою активную внешнюю политику на скорейшее достижение всеобщего мира» на основе демократической формулы. Но оно «приложило слишком мало усилий для проведения этой политики в жизнь». В речи Терещенко нет «ни демократических, ни революционных элементов, которые одни только могли бы дать опору сильной твердой внешней политике». Россия при нем ведет себя какой-то «бедной родственницей» своих союзников и рассчитывает на их «плюсы» для покрытия своих «минусов», тогда как революция сама по себе есть «колоссальный плюс». «Достоинство России не было достаточно ограждено в происходивших здесь прениях»: у нас есть силы двинуть вперед дело демократического мира и все и каждый должны считаться с этим основным требованием русской демократии — приступить немедленно к мирным переговорам. Лапинский также находил, что правительство коалиции не умеет говорить с союзниками решительным языком и не руководится демократическими лозунгами. «Настал момент, когда революционная Россия должна открыто сказать союзникам, что дальше воевать она не может и что затягивать войну без определенной цели — бессмысленно. Надо потребовать от союзников немедленно приступить к мирным переговорам на основаниях, провозглашенных русской революцией». Дан выражался осторожнее: «Наш делегат и вся делегация должны поставить на очередь вопрос о декларировании всеми союзными державами готовности немедленно приступить к перемирию, как только все страны согласятся отказаться от насильственных захватов»: это есть самое главное требование «Наказа», о котором министр умолчал. Еще сдержаннее высказывался Чернов, понимавший, по-видимому, что от русской дипломатии требуют лишь платонической демонстрации. «Сейчас не ставится вопрос о принятии полных условий мира». На конференции «могут быть выработаны лишь принципы и первые попытки применения их к конкретным вопросам. Опубликование принципов уже будет громадным приближением к ликвидации войны. Заблуждаются утверждающие, будто бы они обладают магическими средствами окончить войну, провозгласив моментально перемирие на всех фронтах. Перемирие явится естественным следствием гласности результатов будущей союзной конференции». В этой связи, — «пока еще не созрели обстоятельства для мира на всех фронтах», — получил больше значения вопрос об «ускорении их созревания» путем созыва «предконгресса мира», Стокгольмской конференции. Приобретало смысл и требование, выставленное Даном, — чтобы русское правительство не ограничивалось признанием Стокгольмской конференции «частным» делом, на чем настаивал Терещенко, а считала бы ее делом своим, «неотделимым» от признанной им демократической внешней политики.

Речь П.Б. Струве еще раз подчеркнула глубокую разницу между этим пониманием и тем, которое разделяла правая часть Совета. Верно, что стремление России к миру не дало до сих пор никаких результатов. Но это произошло не потому, что была ошибочна политика Терещенко, который все же, дал хоть «минимум того, чего могли требовать здравое национальное чувство и истинные интересы России». Это объясняется тем, что с самого начала революции пропаганда мира была построена на утопических предположениях. Германские социал-демократы, на деятельности которых построен весь расчет, суть «прежде всего, немцы и добрые буржуа. Как немцы, они не будут бунтовать во время войны, а как добрые буржуа, они вообще неспособны делать революцию. Самые смирные русские кадеты — гораздо более революционеры, чем самый свирепый германский социал-демократ». Вот почему «демократическая формула» лишь разожгла аппетиты германского империализма на прибалтийский край и повела к затяжке войны. Бессмысленно объяснять солдатам, за что ведется война, «когда враг почти вплотную подходит в столице и идут разговоры об эвакуации Петрограда». Далее, пропагандисты немедленного мира «вводят русский народ в заблуждение, обещая, что при немедленной ликвидации войны, народу станет легче. Напротив, подобное катастрофическое прекращение войны, не могущее произойти в условиях упорядоченной международной и хозяйственной обстановки, будет означать внезапное катастрофическое ухудшение положения рабочих масс вообще и широких слоев городского населения в частности Революционная ликвидация войны ввергнет массы непосредственно же в испытания более тяжкие, чем те, которые налагает война».

Афоризмы одного из основателей русского марксизма больно били его бывших единомышленников. «Вы потому плохие социалисты», бросил он им один из своих глубоких парадоксов, «что вы не получили хорошего буржуазного воспитания». «Бонапарт», кричал с места Мартов. Другие напоминали Струве про Корнилова. Последнее напоминание вызвало со стороны оратора гневную реплику. «Корнилов бежал из германского плена после смертельных ран и имя его мы все здесь признаем честным». На левой это вызвало бурные протесты, а правая отвечала на них, вставши с мест и устроив в честь арестованного «государственного изменника», как его тут же назвал Чернов, импровизированную овацию.

Было ясно, что при таком расхождении взглядов, почти при двух миросозерцаниях, общая формула перехода была еще невозможнее, чем это оказалось при обсуждении военных вопросов. Попытки составить такую формулу, однако, делались и слева и справа, социал-демократами и партией народной свободы. Но переговоры о ней с другими группами не приводили ни к чему. И опять пришлось отсрочить окончание дебатов до следующего заседания 23-го октября.

Политическая обстановка к этому заседанию, однако же, снова значительно изменилась. Вернувшийся из ставки Терещенко снова завел переговоры с представителями «демократии» на почве уже сделанных ею уступок в вопросе о «Наказе». Однако и Верховский не хотел отказаться от роли истинного представителя демократического мировоззрения. Переговорив с левыми группами, он по-видимому, окончательно решил, что его час настал. Во Временном Правительстве сношения Верховского с левым крылом «демократии», не исключая и большевиков, как раз в это время вызвали сомнения, следует ли ему оставаться леном правительства в виду грозившего движения большевиков. Верховский решился пойти навстречу этим толкам и сам поставил вопрос о своей отставке, но уже на вопросе принципиальном — о всей политике правительства или, точнее говоря, именно об основном вопросе всей политики: о связи войны с внешней политикой. Вечером 20 октября заседала созванная Советом республики комиссия обороны Выслушивались обстоятельные доклады начальников отделов по разным частям снабжения армии. В середине этих докладов, поздно вечером, явился в заседание министр Верховский и, взяв слово без всякого отношения к обсуждаемым вопросам, заявил, что все это мелочи и детали и что необходимо обсудить главный вопрос о том^ можем ли мы вообще продолжать войну. Такое странное вмешательство в прения вызвало недоумение и смущение. Члены комиссии из фракции народной свободы предложили председателю Знаменскому восстановить порядок прений, прерванный министром. Вмешательство Верховского было так очевидно неуместно, что председателю только и оставалось удовлетворить это требование, что он и сделал в довольно резких выражениях.

На следующий вечер, 21 октября, Верховский повторил свою попытку уже обдуманно. В связи с прениями в Совете было назначено специальное совместное заседание двух комиссий — обороны и иностранных дел, где должны были выступить один за другим оба министра. Верховский и Терещенко. Если первый доказал бы, что Россия не может воевать, то второму оставалось бы только сделать из этого соответствующие выводы для нашей дипломатии. В этой последовательности выступлений, по-видимому, и состоял план Верховского и его сторонников в комиссии. Верховский предварительно решил подготовить фракции к своему выступлению и, в числе других, просил и получил свидание с несколькими ответственными представителями фракции народной свободы. Он говорил им, что не считает возможным удержать армию от распадения иначе, как путем обещания близкого мира. В этом последнем случае он рассчитывает поднять энтузиазм в войсках и повести их к победам. Перелом настроения в войсках нужен и для внутренней политики. Один раз ему удалось предотвратить выступление большевиков. Но в другой раз это может и не удастся... Он спрашивал членов фракции, считают ли они возможным поднять вопрос о мире с союзниками на конференции, куда ему предлагали ехать в качестве представителя демократии. Верховский получил ответ, что поднятие энтузиазма в войсках путем обещания мира есть средство уже испробованное — и оказавшееся пагубным. Ничто не обеспечивает нас против того, что и теперь вместо подъема получится новая эпидемия дезертирства с фронта, — только на этот раз в более широких размерах. Именно поэтому трудно привлечь этим способом и наших союзников к принятию «демократических» предложений. Те, кто все-таки хочет на них настаивать — и в то же время говорит о заключении «общего» мира, — впадают в противоречие сами с собой. Союзники не пойдут на окончание войны в ничью или в пользу Германии; если даже мы откажемся воевать дальше, этим мы не принудим их заключить мир. Они все равно будут продолжать борьбу, но развязанные от обязательств по отношению к нам, не будут уже церемониться, если придется закончить войну уступками за наш счет. Таким образом, «демократическая» постановка вопроса о мире на союзнической конференции есть постановка практически бесплодная и безнадежная, для нас же унизительная и вредная. Вредная потому, что раз заговорив громко о мире, мы уже не сможем окончить ничем. Вместо «общего» мира мы будем принуждены дальнейшим развалом армии говорить о мире «сепаратном». Сепаратный мир и есть последнее слово так называемой «демократической тактики»!*

______________________

* В.Д. Набоков в своих мемуарах рассказал о своих личных колебаниях по вопросу о продолжении войны и о попытках Б.Э. Нольде и Аджемова провести соответственный взгляд в центральном комитете к.-д., (где решение вопроса было отложено до моего возвращения из Крыма) и в частном совещании у кн. Гр.Н. Трубецкого (которое, как и ЦК, в большинстве отнеслось к мысли о воздействии на союзников отрицательно). Беседа с Верховским происходила в квартире Набокова днем 20-го октября; присутствовали Шингарев и Кокошкин; говорить пришлось главным образом мне. Только из мемуаров Набокова я узнал, что он молчал по «психологическим» мотивам, не разделяя по существу нашего мнения. Но обстоятельство, делавшее нашу позицию бесспорной, было то, что единственной альтернативной был бы сепаратный мир, — ибо надеяться убедить союзников было наивно, а на сепаратный мир тогда никто идти не хотел, как ни ясно было, что разрубить безнадежно запутавшийся узел можно было бы только выходом из войны.

Из записок Верховского видно, что мысли им высказывавшиеся, были его серьезным убеждением. Но провести их на деле, не присоединяясь к лозунгам большевиков, было совершенно невозможно. В этом была трагедия положения тех, кто как Верховский, принуждены были защищать «демократизацию» армии.

______________________

Верховский имел вид поколебавшегося и смущенного этими возражениями. Он раскланялся и ушел. Но вечернее заседание 21 октября показало, что возражения к.-д. вовсе не заставили его отказаться от своего плана кампании. В своем докладе он оперировал очень приблизительными расчетами. Министр продовольствия берется прокормить всего 5 миллионов, а у нас на фронте 7 миллионов. Следовательно, воевать невозможно. Далее, упадок производительности заводов делает невозможным снабжение армии в надлежащих размерах: это приводит к тому же выводу*. В этом роде велась вся аргументация Верховского перед комиссией, многие члены которой привыкли к серьезной специальной работе. По окончании доклада Верховского внесено было заготовленное заранее предложение: выслушать тотчас же доклад министра иностранных дел, и затем открыть прения по обоим докладам. Члены фракции народной свободы воспротивились этому, — и встретили поддержку не только среди кооператоров, но и среди более левых членов комиссии. Они доказывали, что с выводами военного министра нельзя считаться, как с окончательными и безусловными, и прежде чем приступать к обсуждению внешней политики, которое существенно зависит от этих выводов, необходимо предварительно заняться специальной проверкой самых выводов.

______________________

* Подробно речь Верховского изложена в его книге: «Россия на Голгофе». Пг., 1918.

______________________

Когда это было принято и прения открыты, первым оппонентом Верховскому выступил, к полной неожиданности для комиссии, министр иностранных дел М.И. Терещенко, Он поставил три вопроса. Считает ли военный министр цифровые данные, которыми оперирует, достаточно надежными? Возможно ли делать заключения о современном состоянии снабжения, не зная прошлого и не имя возможности провести параллель между ним и настоящим? И, наконец, не полагает ли военный министр, что вступить на указанный им путь было бы равносильно измене и предательству? М.И. Терещенко сообщил при этом, что во Временном Правительстве затронутые здесь вопросы не обсуждались и что высказанные Верховским мнения он слышит впервые. После этого сенсационного заявления, члены фракции народной свободы внесли новое предложение: прервать обсуждение до тех пор, пока у комиссии будет мнение всего правительства, а не отдельных министров и поставить на повестку следующего соединенного заседания специальные доклады о сравнительном состоянии снабжения армии в прошлом году и теперь для выяснения степени безнадежности настоящего положения. К голосу представителей к.-д. присоединились и другие голоса, — после того, как министр в своих спутанных и сконфуженных объяснениях на вопросы Терещенко, задел снова тему, которая проскользнула незамеченной в его обращении к Совету республики: вопрос о необходимости сосредоточить в одних руках власть, которая могла бы распоряжаться военной силой и, в случае необходимости, прибегать к принудительным мерам. Только что перед этим появился в печати приказ Верховского войскам от 17 октября, в котором в очень резких выражениях заявлялось, что «развал и анархия тыла губят страну» и «требовалось от всех начальников, в тесном союзе с комиссарами и комитетами, принятие самых решительных мер, вплоть до применения оружия для подавления анархии», тогда как «до сих пор было больше слов, чем дела». Когда министр повторил те же мысли в комиссии, то уже слева его спросили: не называется ли та власть, о которой он говорит «диктатурой»? Если угодно, назовите ее этим именем, ответил Верховский.

Отголоски этих прений проникли в ближайшие дни в печать и произвели такое же впечатление, как в комиссии. «День» говорил: «Страна доверила свою судьбу ограниченному человеку, в котором ограниченность или авантюра перевешивают чувство долга и лояльности? Отдающий черносотенством авантюризм, опьяняющий теперь столь многих перспективой диктатуры, и интернационалистская фразеология причудливо смешиваются в лице человека, занимающего один из наиболее ответственных постов в государстве». «Русское Слово» говорило: «Выскочив в момент нового усиления «советской» диктатуры и возросшего влияния большевизма, генерал Верховский сразу взял соответствующий тон и начал спекулировать на «корниловщине» и на «спасении революции», вскочив на запятки колесницы товарища Троцкого. Конечно, если бы генерал Верховский был рожден «товарищем», то его революционная карьера не кончилась бы с его отставкой, и мы увидели бы его в роли настоящего генерала революции, во главе полков, присягнувших на верность товарищу Троцкому и победоносно завоевывающих... Петроград. Но генерал Верховский только "вельможа в случае"».

Рассуждения о «диктатуре», в связи с готовящимся восстанием большевиков, произвели, наконец, впечатление и на Керенского. Он решился расстаться с военным министром. Неосторожное выступление Верховского в комиссиях оказалось той апельсинной коркой, на которой военный министр поскользнулся даже и во мнении левых. Вопрос об отставке министра был поставлен М.И. Терещенко, приехавшим прямо из заседания комиссии в Зимний Дворец к Керенскому. М.И. Терещенко указал, прежде всего, на недопустимость сепаратного выступления министра, без предупреждения правительства, по вопросу такой огромной важности и принципиального значения. Верховский признал свою вину в этом отношении. Но Терещенко настаивал на недопустимости и самого содержания заявлений Верховского и на невозможности для министра иностранных дел вести далее внешнюю политику, если взгляды эти будут приняты. Верховскому оставалось после этого только подать в отставку, причем ему было обещано сделать это в форме «отпуска по болезни, с освобождением от обязанности военного министра» и с обязательством немедленно же покинуть Петроград для устранения всяких толков о его возможной роли в случае восстания большевиков Официальное постановление правительства об этом было сделано, после обычных колебаний Керенского, только 23 октября и опубликовано 24. Накануне 22-го была закрыта газета Бурцева «Общее Дело» за вздорное сообщение, что «в заседании комиссии обороны военный министр предложил заключить с немцами мир тайно от союзников». Председатели комиссии Скобелев и Знаменский печатно засвидетельствовали, что «такого предложения» Верховский ни в комиссии обороны, ни в соединенном заседании не делал. Союзные послы получили от М.И. Терещенко соответствующие уверения. Свою победу М.И. Терещенко ознаменовал приглашением на совещание делегатов, отъезжавших на парижскую конференцию, — с министрами — М.В. Алексеева и П.Н. Милюкова. Первый дал справку о мерах восстановления боеспособности армии и снова, уже в четвертый раз, настаивал на последовательном и спешном проведении программы, неоднократно принимавшейся и в июле, и в августе, и в сентябре при его участии. Последний дал справку об интересах России на Ближнем востоке, о наших задачах в Армении и в проливах.

Таково было положение, когда возобновились прения по внешней политике в заседании Совета республики 23 октября. Внешней политикой интересовались в этот день еще меньше, чем прежде. В зале заседания оставалось едва сто членов, которые притом не слушали ораторов. Заседание открылось с большим опозданием, в 12 часов, и было еще сокращено перерывом, в течение которого, как и во время прений, в кулуарах передавались слухи о предстоявшем выступлении большевиков, а представители фракций вели безуспешные переговоры о формуле перехода по внешней политике, которая могла бы собрать большинство. Единственная реальная цель прений была теперь примирить Терещенко с «демократией». Это должно было быть достигнуто выступлением М.С. Скобелева, с одной стороны, и «разъяснением» недоумений, вызванных у демократии речью Терещенко, с другой. Речь Скобелева, действительно, носила примирительный характер. Конечно, министр был «недостаточно энергичен» в изменении курса русской внешней политики. Но, все же, он и «не проявил упорства Милюкова». Скобелев признал «трагизм русской демократии» в том, что ей зараз приходится и добиваться скорейшего мира и стремиться к демократическому разрешению поднятых войной вопросов. О состоянии отдельных вопросов он сообщил успокоительные сведения. «Бельгийский посланник удовлетворился разъяснениями исполнительного комитета». «В Эльзас-Лотарингском вопросе нет больше разногласий между русской и французской демократией». Полякам, армянам, сербам даны удовлетворившие их обещания. С Литвой и Латвией как-нибудь сговоримся «по-братски» о сохранении «великого государственно-хозяйственного организма», в котором «демократии всех национальностей, населяющих единую, царскую Россию, одинаково заинтересованы». Что касается вреда для России нейтрализации проливов без полного разоружения, — «уж позвольте русской демократии озаботиться и здесь, чтобы конечное достижение, к которому стремится она в области международных отношений, не стало орудием ее собственного закрепощения». «Наказ» во всяком случае оказал услугу: он послужил лакмусовой бумагой, сразу обнаружившей полюс войны и полюс мира. Об армии беспокоиться нечего: «представители политического течения, предпочетшего остаться за пределами этой государственной аудитории (то есть большевики), в решительный момент отдают свои жизни на алтарь своей родины. Отрицательные явления есть и в других армиях: они объясняются продолжительностью войны. Делегация на конференции, конечно, должна быть единой, ибо выражает единую волю единой революционной страны». Однако же, «расхождение во взглядах по отдельным конкретным вопросам между членами делегации — допустимо». «Ближайшим и неотложным шагом Временного Правительства должно быть предложение союзникам огласить цели, за которые они будут вынуждены вести войну и за отсутствием (осуществление ?) которых они готовы будут завтра же сложить оружие и тем самым сделать достоянием истории старые соглашения; наконец, переход от пассивной политики умалчивания к открытым деятельным шагам и открытое предложение от имени всех союзников противной стороне приступить немедленно к обсуждению условий мира».

Ответ М.И. Терещенко не содержал новых уступок «демократии», но содержал несколько упреков по ее адресу. «Зигзагов» во внешней политике, за которые упрекают министра не было, а во внутренней политике «развивающаяся анархия действительно провела в работе государственной жизни тяжелые зигзаги». «Мы не сдали позиций, принятых в мае», говорил министр; «а вот некоторые организации это делали, если сопоставить их заявления в марте с теми, которые делаются теперь». «Министерство — основных целей, являющихся государственно-национальными интересами России, сдать не может». Его задача на конференции «согласовать возможно теснее наши взгляды на вопрос о мире с взглядами той стороны: «та сторона должна заявить о мире без захватов». Но для этого нужны два существенные условия. Первое, — чтобы не говорили об армии, что это только лица, одетые в солдатскую форму, но чтобы совершилась работа по восстановлению армии». Второе, — «чтобы те, кто будут за границей.., чувствовали, что сзади есть нация, есть люди, которые думают за Россию и поддерживают и созидают сплоченную нацию», как это сделали наши союзники.

«Если этого не будет, тогда — будет ли единое представительство или два, будет ли контролер и министр или только один контролер, ничего из этого не выйдет».

На этом заявлении оборвались прения по внешней политике в Совете республики. Совету оставалось жить два дня, — и эти два дня были наполнены заботами не о достойном России представительстве за границей, а о том, чтобы как-нибудь справиться с вновь налетевшим внутренним шквалом, грозившим затопить все: и вождей, и исполнителей, и сам государственный корабль, направлявший страну к обетованному берегу Учредительного Собрания. Прежде чем вернуться к решительным дням борьбы и к роли в эти дни Совета республики, остановимся и рассмотрим, в чем собственно заключалась опасность.

VII. Большевики готовятся к решительному бою

Идеология большевистского переворота. — Подготовка большевистского переворота. — Попытка предупреждения большевистского переворота. — Практические меры большевиков. — 23 октября — день Петроградского совета. — 24 октября: речь Керенского и банкротство Совета республики. — Торжество и последние приготовления большевиков

В дни, предшествовавшие большевистскому перевороту, идеология этого переворота была дана самим вождем большевизма, Лениным, в его брошюре: «Удержат ли большевики государственную власть?» Такая постановка вопроса объяснялась почти всеобщим тогда убеждением печати разных направлений, что большевики или не решатся взять власть, не имея надежды ее удержать, или если возьмут, то продержатся лишь самое короткое время. В очень умеренных кругах последний эксперимент находили даже очень желательным, чтобы «навсегда излечить Россию от большевизма». На партию народной свободы с этой точки зрения часто раздавались нарекания, что, препятствуя успеху большевизма, она только затягивает неизбежный революционный процесс и связанную с ним дезорганизацию страны.

Опыт показал, что вся эта легкомысленная самоуверенность была глубоким заблуждением. Большевики взяли власть и удержали ее в течение достаточно продолжительного времени, чтобы нанести не только имущим классам, но и всей стране непоправимые удары и чтобы в неумолимом состязании международных сил потерять безвозвратные возможности. Таким образом, теперь* можно с большей объективностью прислушаться к тому, о чем предупреждал Ленин, взвесить то верное, что было в его предупреждениях, — и что дало большевикам доверие масс, внушило им ту смелость «дерзания», которой не хватало Керенскому, — и успехом их попытки вполне оправдало предварительные расчеты и соображения Ленина. Речь идет, конечно, не об успехе осуществления социальной республики, а о политической победе партийной группы, прикрывшейся этим флагом.

______________________

* Эти строки писаны в начале 1918 года.

______________________

Ленин берет за исходную точку заявление «Новой Жизни» в номере от 23 сентября*. «Надо ли доказывать, что пролетариат, 1) изолированный не только от остальных классов страны, но и 2) от действительных живых сил буржуазии, не сможет ни 3) технически овладеть государственным аппаратом и 4) привести его в движение, в 5) исключительно трудной обстановке, ни 6) политически неспособен будет противостоять всему тому напору вражеских сил, который сметет не только диктатуру пролетариата, но и в придачу всю революцию?» Один за другим, Ленин опровергает все шесть (отмеченных у нас цифрами) пунктов этого утверждения.

______________________

* Брошюра написана в последнюю неделю сентября 1917 г. Ленин сам напоминает, что высказанные в ней мысли он развивал в России со дня своего приезда, с 4-го апреля.

______________________

Кончено, пролетариат «изолирован» от буржуазии, потому что он с нею борется. Но в России меньше чем где-либо он изолирован от мелкой буржуазии. Исполнительные комитеты крестьянских депутатов на петроградском совещании высказались от 23-х губерний и 4-х армий против коалиции с буржуазией в правительство, тогда как только 3 губернии и две армии высказались за коалицию без к.-д. и только 4 промышленных и богатых губернии за коалицию без ограничений. Далее, и национальные группы на демократическом совещании дали 40 голосов против 15 противников коалиции. Отсюда Ленин заключает: «Национальный и аграрный вопросы — это коренные вопросы для мелкобуржуазных масс населения в России в настоящее время: и по обоим вопросам пролетариат не «изолирован» на редкость. Он имеет за собой большинство народа... Он один способен вести решительную, действительно «революционно-демократическую» политику по обоим вопросам, а именно, провести «немедленные и революционные меры против помещиков, немедленное восстановления полной свободы для Финляндии, Украины, Белоруссии, для мусульман и т.д.». «А вопрос о мире, этот кардинальный вопрос всей современной жизни?» «Пролетариат выступает здесь, по истине, как представитель всех наций.., ибо только пролетариат, достигший власти, сразу предложит справедливый мир всем воюющим народам, только пролетариат пойдет на действительно-революционные меры (опубликование тайных договоров), чтобы достигнуть, как можно скорее, как можно более справедливого мира». Итак, «это условие для удержания власти большевиками есть на лицо».

Далее, неверно, что пролетариат «изолирован от живых сил демократии». Кадеты, Брешковская, Плеханов, Керенский и Кº — это «мертвые силы», «живые силы», «связанные с массами», — это левое крыло эсеров и меньшевиков, и как раз его усиление после «июльской контрреволюции», есть «один из вернейших объективных признаков того, что пролетариат не изолирован».

«Часть масс, идущих... за меньшевиками и эсерами поддержит чисто большевистское правительство».

Что пролетариат «не сможет технически овладеть государственным аппаратом», армией, полицией и чиновничеством, это пожалуй, верно в том смысле, что тут указана «одна из самых серьезных, самых трудных задач, стоящих перед победоносным пролетариатом». Но ведь «Маркс учил на основании опыта Парижской коммуны», что пролетариат должен не просто овладеть государственной машиной, а разбить ее и заменить новой. «Эта государственная машина была создана Парижской коммуной, и того же типа государственным аппаратом являются русские советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Это их главный raison d'etre [довод], право на существование. Советы, как «новый государственный аппарат» неоценимы, ибо 1) они дают вооруженную силу рабочих и крестьян, тесно связанную с массами; 2) связь эта легко доступна проверке и возобновлению; 3) именно потому, это — аппарат более демократический, чуждый бюрократизма; 4) он «дает связь с различными профессиями, облегчая тем различнейшие реформы самого глубокого характера»; 5) он дает «форму организации авангарда» угнетенных классов, который «может поднимать за собою всю гигантскую массу» и 6) он «дает возможность соединить выгоды парламентаризма с выгодами непосредственной и прямой демократии, то есть соединить в лице выборных представителей народа, и законодательную функцию и исполнение законов»: «шаг вперед, который имеет всемирно-историческое значение». «Если бы народное творчество революционных классов не создало советов, то пролетарская революция в России была бы делом безнадежным, ибо со старым аппаратом пролетариат, несомненно, удержать власти не мог бы». «Эсеровские и меньшевистские вожди проституировали советы, сводили их на роль говорилен, придатка соглашательской политики... Развернуть полностью свои задатки и способности советы могут, только взяв всю государственную власть».

Какая цель этого? Ленин отвечает: «Государство есть орган господства класса». Если это есть господство «пролетариата», то пролетариат должен взять в свои руки весь «рабочий контроль» над производством и распределением: не «государственный контроль», как соглашались кадеты и меньшевики; в их устах это просто буржуазно-реформистская фраза, — а именно, «всенародный рабочий контроль», как аппарат «социалистической революции». Для этого в современном государстве есть, «кроме угнетательного аппарата армии, полиции и чиновничества, аппарат у четно-регистрационный. Этого аппарата разбивать нельзя и не надо; его надо вырвать из подчинения капиталистам, от него надо отрезать, отрубить капиталистов с их нитями влияния, его надо подчинить пролетарским советам.., опираясь на завоевания, уже осуществленные крупнейшим капитализмом». «Капитализм создал аппараты учета, вроде банков, синдикатов, почты, потребительных обществ, союзов служащих. Без крупных банков социализм был бы неосуществим... Единый, крупнейший из крупнейших, государственный банк, с его отделениями в каждой волости, при каждой фабрике, — это уже девять десятых социалистического аппарата. Низшие служащие, исполняющие фактическую работу счетоводства, контроля, регистрации, учета и счета, вероятно, подчинятся, а с «горстью» высших служащих и капиталистов нужно будет «поступить по строгости». Этих Тит-Титычей мы знаем поименно: достаточно взять имена директоров, членов правления, крупных акционеров и т.п. Их несколько сот, самое большее, — тысяч — на всю Россию; к каждому из них пролетарское государство... может приставить и по десятку, и по сотне контролеров». Не в конфискации имущества капиталистов будет гвоздь дела: в конфискации нет элемента организации, учета, правильного распределения. Конфискацию мы легко заменим взысканием справедливого налога (хотя бы в «шингаревских» ставках)».

Сможет ли пролетариат «привести в движение» новый государственный аппарат? Для этого есть средство «посильнее законов конвента и его гильотины». «Гильотина только сламывала активное сопротивление: нам этого мало: ...нам надо сломить и пассивное, более вредное сопротивление...». «Недостаточно» «убрать вон» капиталистов; надо поставить их на государственную службу». Это сделает хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность. «Кто не работает, тот не должен есть». «Советы введут рабочую книжку для богатых». «Особенно упорных придется наказывать конфискацией всего имущества и тюрьмой».

Но это еще не все. Государственный аппарат старой России «приводили в движение» 130000 помещиков. Неужели не смогут управлять Россией 240000 членов партии большевиков, представляющие не менее 1 миллиона взрослого населения? Мы можем «удесятерить этот аппарат», привлекши бедноту «к повседневной работе управления государством». Сумеют ли они? Да, если им придется проводить «революционные меры, как распределение жилых помещений в интересах бедноты (известное впоследствии «уплотнение» квартир), распределение продуктов продовольствия, одежды, обуви в городе, земли в деревне... «Разумеется, неизбежны ошибки, но... разве может быть иной путь к обучению народа управлять самим собой, как не путь практики?». «Самое главное — внушить угнетенным и трудящимся доверие в свои силы, показать им на практике, что они могут и должны взяться сами за правильное, строжайшее, упорядоченное, организованное распределение хлеба, всякой пищи, молока, квартир и т.д. в интересах бедноты».

Пятый аргумент: большевики не удержат положения, ибо «обстановка сложная».., но когда же она не бывает сложна во время настоящих революций? «Революция есть самая острая, бешеная, отчаянная классовая борьба и гражданская война. Ни одна великая революция не обходилась без гражданской войны».

Шестой аргумент и последний: победа пролетариата вызовет напор враждебных сил, который сметет и пролетариат и всю революцию. Ленин отвечает: «не запугаете». «Видели мы эти враждебные силы и этот напор в корниловщине». Это не гражданская война будет, а безнадежнейший бунт кучки корниловцев, «который может довести народ до исступления» и «спровоцировать его на повторение в широких масштабах того, что было в Выборге».,. «А силу сопротивления пролетариата и беднейших крестьян тчы еще не видели... Только тогда, когда десятки миллионов людей, раздавленных нуждой и капиталистическим рабством, увидят на опыте, почувствуют, что власть в государстве досталась угнетенным классам, — только тогда проявится то, что Энгельс называет «скрытым социализмом»: на каждые десять тысяч открытых поднимется по миллиону новых борцов, доселе политически спавших». «Республики капиталистов с помещиками голодный не может отличить от монархии» и народом овладевает апатия, равнодушие «А вот когда последний чернорабочий, либо безработный, каждая кухарка, всякий разоренный крестьянин увидит — не из газет, а собственными глазами — что пролетарская власть не раболепствует перед богатством, а помогает бедноте.., что она берет лишние продукты у тунеядцев и помогает голодным, что она вселяет принудительно бесприютных в квартиры богачей, что она заставляет богатых платить за молоко, но не дает им ни одной капли молока, пока не снабжены дети бедных, что земля переходит к трудящимся, фабрики и банки под контроль рабочих, что за укрывательство богатства ждет миллионеров немедленная и серьезная кара, — вот когда увидит это и почувствует это, тогда никакие силы капиталистов и кулаков... не победят народной революции, а напротив, она победит весь мир, ибо во всех странах зреет социалистический переворот».

Последний утопический припев, конечно, не лишает всех этих рассуждений весьма реалистической подкладки. Это, разумеется, не социализм. Но это — демагогия, и весьма действенная, особенно при слабости и бесформенности русских классовых надстроек и при податливости неподготовленной массы на всякие эксперименты. Впредь до разочарования в последствиях этих экспериментов, расчет Ленина на массы совершенно правилен. А после этого? Но в промежутке ведь будет создан «новый государственный аппарат». Хотя Ленин и предлагает переименовать свою партию в «коммунистическую», но в федерирование коммун снизу он плохо верит. В социализме он скорее сенсимонист, чем фурьерист, и анархические аргументы ему совершенно чужды. Он централист и государственник — и больше всего рассчитывает на меры прямого государственного насилия. Возражая «реформисту» Базарову, он говорит: «Государство, милые люди, есть понятие классовое. Государство есть орган или машина насилия одного класса над другим. Пока оно есть машина для насилия буржуазии над пролетариатом, до тех пор пролетарский лозунг может быть лишь один: разрушение этого государства. А когда государство будет пролетарским, когда оно будет машиной насилия пролетариата над буржуазией, тогда мы вполне и безусловно за твердую власть и за централизм». И тогда, во имя интересов пролетариата и бедноты, новый государственный аппарат насилия сумеет дисциплинировать и подтянуть и саму бедноту.

В «послесловии» к брошюре Ленин очень кстати объясняет, почему в июле и раньше большевики не хотели стать властью и почему в октябре они вовсе не собираются следовать «тупоумному» совету «Новой Жизни» — остаться «непобедимыми, занимая оборонительную позицию в «гражданской войне» и не принимая на себя "наступательной инициативы"». Ответ Ленина мог служить ответом также и тем, кто находит, что лучше было пустить большевиков к власти раньше, когда они были менее организованы и не имели еще на своей стороне масс. Тогда, отвечает Ленин, мы и не пошли бы на этот эксперимент. «Если нет у революционной партии большинства в передовых отрядах революционных классов и в стране, то не может быть речи о восстании. Кроме того, для него нужно: 1) нарастание революции в общенациональном масштабе; 2) полный моральный и политический крах старого — например, «коалиционного» правительства; 3) большие колебания в лагере всех промежуточных элементов, то есть тех, кто не вполне за правительство, хотя вчера вполне за него». Наблюдая за этими признаками, большевики 3 — 5 июля сознательно «удержали гражданскую войну в пределах начатка», вовсе «не задаваясь целью восстания». «Лишь гораздо позднее, чем в июле 1917 г., большевики получили большинство в столичных советах и в стране». Именно, после 3-5 июля, именно в связи с разоблачениями господ Церетели их июльской политикой, именно в связи с тем, что массы увидали в большевиках своих передовых борцов, а в социал-блокистах — изменников, начинается развал эсеров и меньшевиков.

Этот развал еще до корниловщины вполне доказан выборами 20 августа в Питере, давшими победу большевикам и разгром «социал-блокистов» (...процент голосов за большевиков возрос с 20% до 33%, а абсолютное число голосов за них уменьшилось всего на 10%; процент голосов всех «средних» уменьшился с 58% до 44%, а абсолютное число голосов их уменьшилось на 60%).

Развал эсеров и меньшевиков после июльских дней и до корниловских — доказан также ростом «левого» крыла в обеих партиях, достигшего почти 40%. Таким образом, теперь, после того как «пролетарская партия выиграла гигантски», теперь нужно дать ей иной совет, чем дает «Новая Жизнь»: «не отходи от кипящих масс к «Молчалиным демократии» и, «если восставать, то переходи в наступление, пока силы врага разрознены». «Захватывай врага врасплох», так говорит сам Маркс, цитируя слова «величайшего мастера революционной тактики, Дантона: смелость, смелость и еще раз смелость». Ни одного дня, ни одного лишнего часа не потерпят правительства Керенского рабочие и солдаты, знающие, что советское правительство дает немедленное предложение справедливого мира всем воюющим, а следовательно, даст, по всей вероятности, немедленное перемирие и скорый мир. Ни одного дня, ни одного лишнего часа не потерпят солдаты нашей крестьянской армии, чтобы оставалось, вопреки воле советов, правительство Керенского, военными мерами усмиряющее крестьянское восстание».

«Если же в объективных условиях момента коренится неизбежность — или хотя бы только вероятность гражданской войны, тогда, как можно ставить во главе угла съезд советов или Учредительное Собрание?.. Что же, голодный согласится ждать два месяца?.. Или история русской революции, шедшая с 27 февраля по 30 сентября необыкновенно бурно и темпом неслыханно быстрым, пойдет с 1-го октября по 29 октября (день открытия Учредительного Собрания), темпом архиспокойным, мирным, легально-уравновешенным» и даст возможность «во главу угла тактики класть мирные конституционно-легальные, юридически и парламентски «простые» вещи, вроде... Учредительного Собрания? Но ведь это было бы просто смехотворно, господа, ведь это же сплошная издевка и над марксизмом и над всякой логикой вообще».

Логика событий была несомненно на стороне Ленина. «Ясно видя, осязая, чувствуя наличность обстановки гражданской войны», он дал сигнал. Называя только что сформированную коалицию «правительством гражданской войны», Троцкий, очевидно, разумел именно это: не то, что коалиция начнет гражданскую войну сама, а то, что при этой коалиции «объективные условия момента» сложились в смысле «неизбежности» гражданской войны с несравненно большими шансами на победу «пролетариата», чем это было 3 — 5 июля.

Брошюра Ленина датирована 1-го октября и в ней не напрасно подчеркнуто, что благоприятные условия для победоносного выступления большевиков сложились еще до «корниловских дней». Мы знаем, что действительно, уже 29 августа предполагалось вооруженное восстание большевиков. Его на этот раз предупредил Корнилов, пославши, согласно желанию правительства и собственным планам, войска, которые должны были вступить в Петроград в день назначенный для большевистского бунта. Большевики имели, конечно, все основания думать, что Корнилов их не пощадит и что при изменении правительственного курса, неизбежном в случае его победы, им будет трудно продолжать свою деятельность. И они предпочли уклониться от направленного на них удара, отменив назначенное выступление и поставив тем Корнилова в невыгодное положение нападающего не на большевиков, а на само Временное Правительство. Это было очень умно и указывает на очень умелое руководительство. Во всяком случае, большевики не отменили, а только отсрочили осуществление своего плана. Как только корниловское движение было подавлено и открылся вместе с тем длительный правительственный кризис, они принялись за серьезную подготовку к решительному бою. К дням наибольшей слабости власти относится документ, который бросает яркий свет на закулисную сторону этой подготовки. Также как в дни, предшествовавшие 3-6 июлю, дело идет о солидной германской помощи деньгами и оружием

Мы не знаем, на какое употребление Ленин получил уже 29 августа (12 сентября) по телеграмме представителя Diskonto-Gesellschaft, некоему г. Фарзену в Кронштадте 207000 марок через указанных Фарзеном лиц в Стокгольме. Но 8 (21-го) сентября по специальной телеграмме председателя рейнско-вестфальского угольно-промышленного синдиката Кирдофа, — то есть по особому распоряжению из главного источника, откуда шли германские субсидии, контора банкирского дома В.Варбург открыла новый текущий счет: «для предприятия товарища Троцкого». Какой-то адвокат (разведка предполагает, что это был известный активист Ионас Кастрен) приобретает на эти деньги оружие, а не менее известный посредник большевиков в Стокгольме, Фюрстенберг-Ганецкий, заблаговременно сносится с «товарищем» в Хапаранде, чтобы подготовить доставку этого оружия и «требуемой товарищем Троцким» суммы в Россию. Через И дней, 19-го сентября (2 октября) Фюрстенберг уже сообщает из Стокгольма в Хапаранду Антонову (вероятно, лицо, тождественное с будущим главнокомандующим большевистскими войсками в походе против Ростова), что «поручение товарища Троцкого исполнено со счетов синдиката и министерства (вероятно, Министерства иностранных дел в Берлине) 400000 крон сняты и переданы товарищу Сене (Суменсен), который одновременно посетит вас (Антонова) и вручит вам упомянутую сумму»*

______________________

* Данные эти взяты из документов, собранных, вероятно, русской разведкой и иностранными разведками и приобретенных американцем Сиссоном в конце 1917 года Тогда же эти документы были пересланы в Новочеркасск, где я впервые с ними познакомился В известной брошюре Сиссона «The Bolshevist Conspiracy» эта серия документов напечатана мелким шрифтом, в приложении Более сенсационными, очевидно, считались тогда документы, переданные американцем в подлинниках или фотографических снимках и относившиеся к сотрудничеству большевиков с германскими офицерами уже после их победы Но уже в период собирания этих последних документов пошли слухи о подделке их лицами, продававшими документы Сиссону К брошюре Сиссона приложено специальное расследование особой комиссии американских ученых, которое опровергло обвинение в подделке и признало документы подлинными Но конечно, это не есть последняя инстанция Основательность сомнений была признана союзными правительствами и на документы перестали ссылаться Уверенность в подложности их широко распространилась Однако же, и этот вывод был бы чересчур огулен История собирания документов в большевистских учреждениях для Сиссона рассказана в «Последних Новостях» г. Е.П. Семеновым (Коганом) Из другого источника я также имел случай узнать, что по крайней мере некоторые из собранных ими документов — подлинные Весьма возможно, что агенты Семенова, польстившись на деньги, перешли от собирания документов к их подделке на советских бланках Точного критерия я до сих пор не имею Но, документы использованные в тексте, повторяю, относятся совсем к другой категории, и происхождение их иное как я полагаю, их действительно собрала иностранная и русская разведка.

______________________

Очевидно, этой серьезной подготовкой объясняется и то отношение, в которое большевики в это время встали к правительству «гражданской войны», как Троцкий уже заранее называл правительство третьей коалиции, и ко всем тем «социалистам», которые содействовали созданию этой коалиции и Совета республики. Надо было для успеха предстоящего выступления охранить абсолютную чистоту и ясность положения, при котором все социалисты, кроме «левого крыла» Совета рабочих и солдатских депутатов, окончательно дискредитировались в рабочей и солдатской среде Петрограда, как «изменники», не желающие дать народу немедленного хлеба и мира. Мы видели начало этой кампании в резолюциях Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов во время переговоров о коалиции Нам остается проследить теперь, как та же кампания развивалась в течение октября, параллельно с окончательными приготовлениями к инсценировке на улицах столицы «предприятия товарища Троцкого».

9 октября, то есть тотчас после ухода большевиков из Совета республики, состоялось в Смольном институте, под председательством Каменева, пленарное заседание Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, в котором взаимные тактические позиции умеренного и крайнего социализма определились вполне отчетливо. Троцкий в своем докладе о предпарламенте заявил, что это — никому не нужное учреждение, которое играет на руку лишь империалистической буржуазии, проводящей через него свои контрреволюционные требования. Он закончил свою речь призывом, «чтобы все были готовы к борьбе за захват власти, так как только советы могут спасти страну и закончить войну настоящим демократическим миром». Тщетно доказывал Либер от имени меньшевиков, что большевики «до смешного упрощают вопрос о власти», что «через две недели они сами обнаружат, что не власть рождает хлеб» и что «добросовестно подумав, они поймут, что одно дело взять власть в свои руки, а другое — сохранить ее в своих руках». Либер прибавил, что «совесть мешала меньшевикам и эсерам взять власть в свои руки, ибо они никогда не были демагогами и знали, что обещания, данные народу, надо осуществлять и нельзя народ обманывать». Вывод отсюда был тот, что нельзя давать неисполнимые обещания вообще, даже и не находясь у власти. Но в этом и заключалась трудность промежуточной позиции меньшевиков, что не отказываясь давать обещания, они отказывались поставить себя в положение, в котором они были бы принуждены или их исполнить, или от них формально отказаться. Большевики перешагнули через условную черту демагогической совести — и привлекли большинство Петроградского совета на свою сторону. Против 169 меньшевиков и эсеров подавляющим большинством принята была предложенная Коллонтай резолюция, в которой говорилось, что предпарламент создан для закрепления власти за буржуазией, в обход всероссийского съезда советов и что «корниловцу» Керенскому предпарламент нужен для его «бонапартистских» замыслов. Такой же провал ожидал в этом заседания эсеров в лице оборонца Каплана, требовавшего от исполнительного комитета экстренных мер для обороны столицы и содействия выводу петроградского гарнизона для встречи неприятеля. Эта последняя мера, на которой настаивал северный фронт, была конечно, непопулярна в Петрограде. Нашелся офицер, некто Павловский, который внес проект резолюции с требованием немедленной отставки нового правительства, захвата власти, вооружения рабочих и воспрещения вывода гарнизона из Петрограда. «Контрреволюционный» состав должен был быть заменен новым революционным «комитетом обороны», к которому должна была перейти вся власть по охране «революционного народа». Эта резолюция большевиков также была принята. Армия была представлена в этом заседании 36 делегатами от румынского фронта, заявлявшими, что солдаты требуют немедленного заключения мира и передачи власти совету; иначе армия сама заключит перемирие и сложит оружие. Председатель Каменев приветствовал это заявление, выразил радость по поводу того, что большевистские лозунги наконец усвоены и обещал внимательно изучить желания делегатов и вынести удовлетворительные решения.

11-го октября опыт был повторен перед более широким собранием представителей советов Северной области, с участием представителей Москвы, Балтийского флота и Петроградского совета, под председательством прапорщика Крыленко? После резкой резолюции, по поводу остававшихся в Крестах 37 заключенных большевиков, которая была принята съездом по предложению Антонова, снова Троцкий требовал перехода власти в руки советов. Матрос Дыбенко, в качестве представителя финляндского областного комитета, заявил, что комитет ведет неустанную борьбу с правительством. Представитель Балтийского флота сообщил, что флот исполняет лишь те военные приказы, которые скреплены подписью комиссаров совета и если правительство не заключит мира, то сам Балтийский флот предпримет шаги к его заключению. Представитель Волынского полка, как бы для иллюстрации к решению предыдущего собрания, заявил, что полк не выйдет из Петрограда по простому приказу «контрреволюционного правительства». В дальнейших заседаниях съезда было принято обращение к крестьянам, говорившее «о близости решительного боя рабочих, солдат и крестьян за землю, волю и мир». Представитель латышского совета рабочих и солдатских депутатов сообщил, что 40000 латышских стрелков находятся в распоряжении съезда. Единственный способ борьбы умеренного большинства Исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов со всеми этими решениями съезда заключался в заявлении, что съезд созван без ведома Исполнительного комитета в произвольном составе, и поэтому является «частным совещанием отдельных советов, а не полномочным съездом».

«Полномочным съездом» должен был стать для большевиков всероссийский съезд советов, созванный на 20-е октября. По смыслу их резолюций (см. выше резолюцию Коллонтай), они хотели апеллировать к этому съезду на решение демократического совещания и уполномоченных им органов о создании коалиционного правительства. К 20 октября большевики решили приурочить и свое выступление с требованием передачи всей власти советам. Правительство было осведомлено об этом уже 10-го октября, а 12-го октября вопрос о поддержании порядка в Петрограде был поставлен в совещании Керенского с его начальником штаба, военным и морским министрами, генералами Черемисовым и Барановским. По-видимому, тогда задача эта была признана легкой и спокойствие столицы — вполне обеспеченным. Двойственное отношение социалистической части правительства к большевикам продолжалось, несмотря на возраставшую угрозу с их стороны. В эти самые дни министр юстиции Малянтович счел возможным, уступая требованиям областного съезда, продолжать освобождение большевиков, арестованных после восстания 3-5 июля, даже таких, как Козловский и Раскольников, или главных вожаков пулеметного полка, солдат Семцовых и Сахарова. Он находил, что их нельзя преследовать по ст. 108 за «благоприятствование неприятелю», — так же как нельзя было бы преследовать Льва Толстого. Напрасно один из товарищей министра возражал, что нельзя не считать «благоприятствующим неприятелю» такие действия большевиков, как отказ повиноваться военному начальнику, отобрание винтовок у желающих идти на фронт, взрывы на заводах, работающих на оборону, задерживание на станциях поездов со снарядами и т.д. («Русское Слово», 14 октября)*.

______________________

* Все три товарища министра: Бальц, Скарягин и Демьянов после этого подали в отставку и остались только тогда, когда Малянтович признал неправильность своих действий. Внешняя сторона этого эпизода рассказана в воспоминаниях г. Демьянова, в IV томе «Архива русской революции».

______________________

Напрасно также военная контрразведка напоминала в эти дни специальным воззванием ко всем гражданам, что работа германских агентов в последнее время чрезвычайно усилилась и что «задачи тайной агентуры германцев и их союзников в России направлены к ослаблению нашей боевой мощи, окончательному подрыву наших экономических сил и к истощению нравственных сил населения путем обострения политической борьбы и доведения ее до формы погромов и анархии». («Русские Ведомости», 15 октября).

На серьезность приближающейся опасности на этот раз первые обратили внимание вожди умеренного большинства «революционной демократии». До них прежде всего дошли сведения об энергичной агитации, которую большевики вели на фабриках и заводах столицы и среди солдат петроградского гарнизона. Исполнительный комитет совета крестьянских депутатов первый высказал осуждение планам большевиков в резолюции, принятой большинством 32 против 3, при 7 воздержавшихся, 15 октября. «Заслушав сообщение о созываемом на 20 октября всероссийском съезде советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, на котором предполагается провести требование о переходе власти в руки советов, — так гласила эта резолюция, — Всероссийский совет крестьянских депутатов считает необходимым категорически заявить, что в данный момент этот акт может иметь глубоко печальные последствия для страны и революции, ибо может привести к гражданской войне, которая будет выгодна внешнему врагу, все глубже проникающему в нашу родную землю, и всем противникам трудового народа. Решить вопрос о власти в окончательной форме может только Учредительное Собрание... Решение же этого вопроса накануне созываемого через полтора месяца Учредительного Собрания будет не только вредной, но и преступной затеей, гибельной для родины и для завоеваний революции».

На следующий день, 14 октября, тот же вопрос был поставлен и в соединенном заседании обоих исполнительных комитетов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в связи с вопросом об обороне Петрограда. «В эти дни внешней опасности», говорил докладчик Дан, «со стороны одной части революционной демократии, большевиков, ведется агитация за то, чтобы перейти от слов к делу. К какому делу? К чему ведет эта агитация?». «К миру и земле» кричал с места Рязанов. «Но армия», продолжал Дан, «понимает ее, как призыв к неисполнению стратегических приказаний. Рабочие понимают ее, как призыв к немедленному выступлению. Называют то 16, то 20 число. Большевики должны ответить, правильно или неправильно понимают их; должны сказать, говорят ли они массам, что выступление будет сопровождаться кровавой войной, погромом. К нам, в ЦИК приходят рабочие и солдаты и говорят, что они не знают, надо им выступать или нет. С одной стороны, как будто надо, с другой, как будто не надо. Пусть же большевики прямо, честно, открыто скажут здесь: да или нет?».

Большевики отвечали лишь протестами и шумом, стараясь заглушить оратора и сорвать собрание. Когда им это не удалось, они потребовали часового перерыва для обсуждения предложенной Даном резолюции. По возобновлении заседания Пятаков произнес резкую демагогическую речь и внес резолюцию о переходе власти к советам. После продолжительных прений принята была всеми, кроме воздержавшихся большевиков и левых эсеров следующая резолюция Дана. «Принимая во внимание опасное военное положение Петрограда, которому угрожает вражеское нашествие и ту погромную агитацию, которую давно ведет контрреволюция.., Центральный исполнительный комитет рабочих и солдатских депутатов и Исполнительный комитет крестьянских депутатов обращается ко всем рабочим, солдатам и крестьянам и ко всем жителям Петрограда с призывом сохранять полное спокойствие... и считает при данных обстоятельства недопустимыми всякого рода выступления, способные только вызвать погромное движение и привести к гибели революцию».

Обратила внимание на грозившую опасность и несоциалистическая часть правительства. А.И. Коновалов неоднократно настаивал перед Керенским на принятии действительных предупредительных мер на случай восстания, на точном выяснении, какие именно части войск будут поддерживать Временное Правительство и на составлении соответственного плана обороны. Разговоры об этом велись 13-го и 14-го октября. Ответы Керенского были уклончивы: меры приняты, опасаться нечего, военное положение дает достаточные средства обороны в случае надобности. 14-го октября Коновалов настоял на выслушании доклада начальника штаба Петроградского военного округа генерала Багратуни — единственного сколько-нибудь компетентного лица в составе округа — и его впечатление было, что никаких мер не принято, никакого плана нет и правительство, несомненно, будет застигнуто восстанием врасплох. Вечером 14-го, Керенский уехал в ставку и вернулся только к вечеру 17-го, все еще имея в виду в ближайшие дни снова уехать — и надолго — на нижнюю Волгу, в Саратов и другие города, «для ознакомления с настроением народа», как он говорил. Коновалов продолжал категорически возражать против этого плана. Недовольный повторными настояниями, Керенский просто стал уклоняться от бесед и от прямых ответов на прямые вопросы. Единственными мерами, принятыми в эти дни, были приказы главного начальника Петроградского военного округа полковника Полковникова, типичного представителя новейшего «революционного» командования, выдвинутого на свой пост отнюдь не по цензу профессиональной опытности, а по цензу революционной благонадежности. В сильных словах не было недостатка в этих прокламациях 17-го октября. «Всякий, кто способен в настоящее время призывать массы к гражданской войне», объявлялся здесь «безумным слепцом или же сознательно действующим в угоду императора Вильгельма». Напоминалось о строгом запрещении Временным Правительством «всякого рода митингов, собраний и шествий, как бы они ни устраивались» и, наконец, даже была налицо угроза «самыми крайними мерами для подавления всякого рода попыток нарушения порядка». Петроград, Кронштадт и Финляндия со всеми войсками были непосредственно подчинены главнокомандующему Северного фронта (Черемисову), и для разрешения деликатного вопроса о выводе из столицы войск петроградского гарнизона он созвал съезд делегатов в Пскове.

Большевики на эти бумажные меры и формальные распоряжения отвечали практическими шагами. Первый такой шаг был предпринят в заседании петроградского совета рабочих и солдатских депутатов 16 октября. По предложению Троцкого, был создан главный штаб предстоящего восстания, под названием «военно-революционного комитета». Троцкий привел очередные демагогические аргументы: «нужно оборонять Петроград от... буржуазии, которая хочет опереться на войска Вильгельма против революционной демократии», «Наученные опытом корниловщины, мы не можем подчиняться распоряжениям органов, не очищенных от контрреволюционных элементов. Мы должны создать свой собственный орган, чтобы сознательно идти сражаться и умирать». Меньшевики-оборонцы протестовали «против гибельных для революции авантюр», меньшевики-интернационалисты высказались против выступления масс в данный момент; но большинством голосов проект создания военно-революционного комитета был принят, и Троцкий благословил этот новый орган на «немедленную и плодотворную работу».

И, действительно, «работа» предполагалась немедленная. Был уже готов целый план выступления в ночь на 17 октября. Массы должны были двинуться к центру города с трех сторон: с Охты, из-за Нарвской заставы и из Новой деревни. Второй отряд должен был захватить мосты через Неву и занять Петропавловскую крепость. Третий отряд должен был занять дворцы. В два часа ночи по этому поводу спешно собралось Временное Правительство и выслушало доклады Керенского, Верховского и Никитина о принятых мерах. С четырех часов ночи заседание продолжалось в кабинете Керенского с высшими чинами округа; и были приняты меры к усилению охраны Зимнего Дворца. Для этого были приглашены юнкера-артиллеристы и две школы прапорщиков из Ораниенбаума, хотя Полковников и продолжал уверять, что большинство гарнизона относится к выступлению отрицательно.

В последнюю минуту большевики отменили свои приготовления. Почему они это сделали, неясно. Верховский, как мы видели, приписывал себе заслугу отсрочки большевистского выступления и объяснял их решение тем, что они испугались того впечатления, которое произвели сведения об их планах на Северном фронте. Подобно Корнилову, Верховский грозил, очевидно, тем, что фронт пойдет на Петроград. Как бы то ни было, эта угроза оказалась впоследствии беспочвенной. Правда, что и сам кандидат на роль Корнилова в промежуток покинул свой пост. Возможно, что ввиду принятых правительством ночью мер большевики захотели еще раз проверить свои силы. Наконец, съезд советов, к которому приурочивался момент выступления, 17 октября был отсрочен центральным исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов с 20 октября на 25-е. В связи с этим могла перемениться вся диспозиция боя. Но бой был только отложен. Большевики говорили теперь, что они, собственно, не назначают еще вовсе дня своего выступления.

Отсрочкой выступления большевики воспользовались прежде всего для закрепления своих позиций среди петроградских рабочих и солдат. Троцкий появлялся на митингах в разных частях петроградского гарнизона. Созданное им настроение характеризуется тем, что, например, в Семеновском полку выступившим после него членам исполнительного комитета Скобелеву и Году не дали говорить. Троцкий дал лозунг — ждать инструкции от всероссийского съезда советов. 19 октября состоялось собранное военным отделом петроградского совета закрытое заседание полковых и ротных комитетов. Присутствовавшие делегаты оказались большевистски настроенными и в их заявлениях была лишь та разница, что не всем было ясно отношение к выступлению ИЦК петроградского совета, а в некоторых частях вопрос о выступлении еще не был формально обсужден. Так, представитель Измайловского полка заявил, что солдаты его части верят только совету рабочих и солдатских депутатов и выступят по первому его зову против Временного Правительства. Делегат Егерского полка заявил, что полк выступит по приказу петроградского совета для свержения правительства и передачи власти советам. Представитель Волынского полка заявил, что солдаты его части не будут исполнять приказаний правительства. Делегат Павловского полка сообщил, что полк не признает ни правительства, ни ЦК, а вопроса о выступлении не обсуждал. Представитель Кексгольмского полка пришел с готовой резолюцией о немедленном созыве съезда советов, который бы принял меры к прекращению войны. Представитель XX Стрелкового полка указал, что полк требует немедленного окончания войны и передачи земель комитетам. Представитель Гвардейского и Флотского экипажа заявил, что матросы правительству не верят, ждут приказа от «Центрофлота» и требуют прекращения соглашательской политики. Гренадерский полк и представитель 2-й Ораниенбаумской школы прапорщиков (размещенной в Зимнем дворце) заявили, что выступят в защиту правительства только по приказу исполнительного комитета совета. Кавалеристы говорили, что они останутся нейтральными хотя и есть несколько казачьих сотен и ударных батальонов, которые сочувствуют Временному Правительству.

После всех этих докладов выступил Троцкий и прямо указал на цель собрания. «У нас нет решения о сроке выступления», подтвердил он; «но правительство желает пойти на открытую борьбу с нами, и мы примем бой; петроградский гарнизон воспротивится выводу войск на фронт». Затем был оглашен ряд постановлений петроградского совета о непрерывной связи его со всеми частями гарнизона. Тут предусмотрено было и назначение специальных комиссаров петроградского совета во все войсковые части, и дежурство у полевых телефонов, и ежедневное осведомление о планах военно-революционного комитета, только что выбранного. Словом, устанавливались уже подробности сношений с гарнизоном в ожидании немедленного выступления.

Относительно общего положения в городе корреспонденции «Русских Ведомостей» сообщили 20 октября следующие факты. «На окраинах, на петроградских заводах, Невском, Обуховском и Путиловском, большевистская агитация за выступление идет вовсю. Настроение рабочих масс таково, что они готовы двинуться в любой момент. За последние дни в Петрограде наблюдается небывалый наплыв дезертиров. Весь вокзал переполнен ими. На Варшавском вокзале не пройти от. солдат подозрительного вида, с горящими глазами и возбужденными лицами. Все окраины производят в этом отношении ужасающее впечатление. По набережной Обводного канала бесцельно движутся толпы пьяных матросов... Имеются сведения о прибытии в Петроград целых воровских шаек, чувствующих наживу. Организуются темные силы, которыми переполнены чайные и притоны... Комиссар Нарвского подрайона сообщил управлению милиции о появлении на Балтийском заводе значительных групп матросов... В связи с ожидаемым выступлением большевиков, в частных кредитных учреждениях отмечается усиленное требование клиентами банков принадлежащих им ценностей». Это объясняется «убеждением широких масс населения, что выступающие большевики прежде всего обратятся к разгрому частных коммерческих банков».

В таком напряженном ожидании прошли 20, 21, 22 октября. Патрули ходили по улицам; изредка показывались таинственные автомобили с людьми в солдатской форме, стрелявшими в воздух из револьверов и винтовок. У Зимнего Дворца стояли броневики, легкая артиллерия и пулеметы. Подступы к дворцу и к штабу охраняли караулами. На воскресенье 22-е, в день Казанской Божьей Матери, казаки назначили крестный ход, а большевики объявили «день петроградского совета». Троцкий на общем собрании полковых комитетов в Смольном объявил, что это будет «смотр наших революционных сил». Однако, ввиду казачьей демонстрации петроградский гарнизон вынес резолюцию, в которой приглашал «братьев-казаков» на «завтрашнее собрание», объяснял цель «советского дня», как «сбор средств на революционную печать», и предостерегал против «провокации наших общих врагов», корниловцев и буржуазии.

«День петроградского совета», 23 октября, прошел спокойнее, чем ожидалось. Испуганное население осталось дома или держалось в стороне. Митинги были немноголюдны и выступавшие на них большевистские ораторы не встречали единодушного сочувствия аудитории. Хотя казацкий крестный ход был отменен, тем не менее, не знавшая об этом толпа демонстрантов, собралась у Исаакиевского собора и образовала довольно внушительное шествие к Казанскому собору. К вечеру толпа разошлась и день закончился мирно. Но в то же время делались последние подготовительные шаги к решительному выступлению и, быть может, именно этим объясняется умеренный тон большевистских ораторов, приглашавших своих сторонников воздержаться от выступлений и накапливать силы к моменту, когда петроградский совет подаст сигнал к захвату власти.

В центре предстоящего выступления стоял организованный 20-го октября «военно-революционный комитет», предназначенный заменить штаб Петроградского округа в руководстве петроградским гарнизоном. В ночь на 23-е комитет приступил к осуществлению своей миссии. Члены военно-революционного комитета явились в штаб округа и потребовали допущения к контролю всех распоряжений штаба с правом решающего голоса. Полковник Полковников ответил на требование категорическим отказом. При штабе уже имелось одно «революционное учреждение»: это было особое совещание представителей центрального исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов и солдатской секции петроградского совета. Но теперь шла борьба между центральным комитетом и петроградским советом, и последний орган решил непосредственно взять революционную власть над штабом в руки своего комитета. После отказа Полковникова один из членов особого совещания при штабе, член солдатской секции, солдат Огурцовский, заявил, что при таких условиях он не может работать со штабом. Полковников принял тогда компромиссную меру: он обратился телефонограммами ко всем полковым комитетам петроградского гарнизона с приглашением непосредственно послать своих представителей в штаб. При обнаружившемся уже тяготении гарнизона к военно-революционному комитету можно было предвидеть, что из этого выйдет. Представители полковых комитетов были избраны, но по предложению военно-революционного комитета ]они отправились не в штаб к Полковникову, а в Смольный, «для выработки единообразной тактики и для принятия резолюции об отношении к штабу округа». После продолжительных прений на этом собрании (23-го октября) было решено отправить во все части петроградского гарнизона телефонограмму, в которой говорилось, что штаб округа, отказываясь признать авторитет военно-революционного комитета, тем самым порывает с революционным гарнизоном и с петроградским советом и становится «прямым орудием контрреволюционных сил». Телефонограмма отдавала далее следующие приказания: «Никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные военно-революционным комитетом, недействительны. Все распоряжения петроградского совета относительно следующего дня остаются в силе. Всем солдатам гарнизона вменяется в обязанность бдительность, выдержанность и служебная дисциплина. Революция в опасности. Да здравствует революционный гарнизон». Делегация из 6 лиц должна была поехать в штаб округа и заявить там, что отныне штаб может сноситься с гарнизоном только через военно-революционный комитет.

В то время как в Смольном вырабатывались эти решения, в штабе округа происходило совещание гарнизонного и бригадного комитетов с участием представителей исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов, такого же комитета крестьянских депутатов и петроградского совета. Члены последнего заявили, что присутствуют только для информации, а член совета подпоручик Дашкевич предъявил требование о контрассигновке всех распоряжений штаба военно-революционным комитетом. Представители штаба объяснили, что они не могли принять комиссара военно-революционного комитета потому, что у них уже есть комиссар — представитель центрального исполнительного комитета Малевич и прежде назначения другого они должны выждать, как разрешится конфликт центрального комитета с петроградским советом.

Правительство не могло, наконец, не обратить внимание на действия большевиков, которые становились тем бесцеремоннее и агрессивнее, чем дальше они оставались безнаказанными. По настоянию А.И. Коновалова Керенский вызвал 23-го октября в Зимний Дворец министров для обсуждения создавшегося положения. Все единодушно находили, что самочинное образование военно-революционного комитета должно считаться преступным деянием, — тем более, что оно совершенно на театре военных действий. Обращено было внимание на нерешительность действий Полковникова и на необходимость сосредоточить оборону столицы и правительства в руках одного и более опытного руководителя.

Выше уже отмечено настроение А.Ф. Керенского в эти последние дни существования Временного Правительства и его постоянные колебания в случаях необходимости принять скорые и решительные меры. Это настроение роковым образом отразилось и на данном вопросе. В своей позднейшей статье «Гатчина» («Современные Записки», книга X. 1922) Керенский слагает с себя ответственность — перелагая ее отчасти и на своих партийных товарищей — в следующих выражениях. «Около 20 октября (мы видели, что это началось значительно раньше) начали большевики осуществлять в Санкт-Петербурге свой план вооруженного восстания для свержения Временного Правительства.

Эта подготовка шла довольно успешно в частности и потому, что остальные социалистические партии и советские группировки, относясь ко всем сведениям о готовящихся событиях... как к «контрреволюционным измышлениям», даже не пытались своевременно мобилизовать свои силы, способные в нужный момент оказать сопротивление большевистским затеям внутри самой революционной демократии». Мы видели внутренние причины паралича «остальных социалистических партий». Но и сам А.Ф. Керенский относился к предстоящему выступлению крайне легко. В ответ на опасения министров он заявлял, что он очень рад этому выступлению как лучшему способу окончательно разделаться с большевиками.

Однако, для этой последней цели надо же было готовить силы, А.Ф. Керенский говорит в упомянутой статье: «С своей стороны правительство готовилось к подавлению мятежа, но не рассчитывая на окончательно деморализованный корниловским выступлением санкт-петербургский гарнизон, изыскивало другие средства воздействия. По поему приказу с фронта должны были в срочном порядке выслать в Санкт-Петербург войска и первые эшелоны с Северного фронта должны были появиться в столице 24 октября. В то же время (то есть после 20-го или даже после 23-го) полковник Полковников,, командующий войсками Санкт-Петербургского военного округа, получил приказ разработать подробный план подавления мятежа. Ему же было предложено своевременно взять на учет и сорганизовать все верные долгу части гарнизона». Мы видели, как далека была от этих гладких официальных выражений та реальная обстановка, среди которой пришлось работать Полковникову. По словам А.Ф. Керенского Полковников «каждое утро лично представлял ему рапорт; причем постоянно докладывал, что во вверенных ему войсках — частей, которыми может располагать правительство вполне достаточно», чтобы справиться с готовящимся восстанием. Мы только что видели, что в это самое время, когда Керенский отдавал Полковнику приказы и выслушивал рапорты, министры требовали замены Полковникова более энергичным и опытным человеком. В статье «Гатчина» Керенский признает основательность этих указаний, но опять распространяет ответственность с себя на все правительство. «К великому сожалению», говорит он «мы, члены правительства, слишком поздно узнали, что как сам Полковников, так и часть его штаба вели в эти роковые дни двойную игру и примыкали как раз к той части офицерства, в планы которой входило свержение Временного Правительства руками господ большевиков». Такое настроение, действительно, было — и не только в среде офицерства. Но обвинение Полковникова в сознательной «двойной игре», по-видимому, идет слишком далеко.

Военно-революционный комитет, с своей стороны не дремал. В многолюдном заседании петроградского совета 23-го октября, в присутствии многочисленной публики, член комитета Антонов сделал доклад о первых двух днях деятельности комитета. «Почти все части гарнизона, — докладывал Антонов, — уже признали власть комитета и его комиссаров. К нему начали обращаться и разные столичные учреждения. Наборщики одной типографии запросили комитет, — следует ли исполнять заказы, которые они признали «черносотенными»; и комитет постановил, чтобы ни один подозрительный заказ типографиями не исполнялся без его санкции. Рабочие Кронверкского арсенала пожаловались, что по распоряжению штаба из арсенала выдается значительное количество винтовок. Комитет послал в арсенал своего комиссара, который задержал 10 тысяч винтовок, предназначенных для отправления в Новочеркасск. Комитет постановил вообще, чтобы рабочие выдавали оружие со складов и заводов не иначе, как по его ордеру. Далее Антонов заявил, что военно-революционный комитет не только осведомлен о мерах, которые правительство принимает на случай восстания, вызывая войска с фронта и из разных городов, но уже и принял с своей стороны меры. Так одна пехотная часть, направлявшаяся к Петрограду, задержана у Пскова. Одна пехотная дивизия и два полка в Вендене отказались идти на Петроград. Неизвестно пока комитету, что произошло с отрядом юнкеров, вызванных из Киева, и с ударными батальонами, — но скоро и об этом будут получены сведения», Антонов отметил, между прочим в своем докладе, что, несмотря на угрозы штаба и центрального комитета, комиссары военно-революционного комитета до сих пор не арестованы. «Да их и не посмеют арестовать», прибавил он под гром аплодисментов.

Действительно, выслушав в тот же вечер доклад Полковникова*, правительство обсуждало вопрос о немедленном аресте военно-революционного комитета, но... решило ждать дальнейшего развития действий! В ожидании Керенский обсуждал с Малянтовичем вопрос о возбуждении против членов комитета судебного преследования... Физиономия города, под впечатлением этого бездействия власти и безнаказанности революционных действий, заметно изменилась. Начались самочинные обыски красногвардейцев, в разных местах производилась стрельба. На летучих митингах солдаты, матросы и рабочие призывали население подчиниться лозунгам большевиков.

______________________

* Доклад Полковникова правительству 23-го октября, следовательно не был так оптимистичен, как утверждает Керенский о его рапортах себе.

______________________

24 октября газеты опубликовали воззвание петроградского совета к гражданам, солдатам и населению столицы. В первом из них было повторено, что штаб «порвал с революционным гарнизоном и петроградским советом», сделался «прямым органом контрреволюционных сил» и что «военно-революционный комитет снимает с себя всякую ответственность за действия петроградского военного округа». Солдатам подтверждалось, что «никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные военно-революционным комитетом недействительны». А населению объявлялось, что во все воинские части и «особо важные пункты столицы и ее окрестностей», назначены комиссары, противодействие которым есть «противодействие совету рабочих и солдатских депутатов (не сказано которому)» и без утверждения которых никакие приказы и распоряжения не подлежат исполнению. Граждане приглашались оказать этим комиссарам «всемерную поддержку». Со своей стороны, военный комиссар центрального исполнительного комитета при штабе Малевский обращался к комитетам петроградского гарнизона с контрвоззванием, в котором призывал сохранить спокойствие и напоминал, что «всякое выступление вызовет гражданскую войну, выгодную для врагов революции». Конфликт стал, таким образом, публичным и открытым. Все оптимистические сведения, доставлявшиеся в Зимний Дворец до глубокой ночи, — будто бы удалось ликвидировать столкновение «совершенно безболезненно», оказывались неверными. Военно-революционный комитет не только не признавал центрального комитета, но даже не изъявлял желания подчиниться и петроградскому совету, в случае если последний пойдет на компромисс. (Московский «Социал-демократ» заявлял в этот день с полной откровенностью: «Гражданская война началась. Война объявлена и военные действия начались. Мы должны твердо сказать себе это. Керенский и его агенты — наши открытые враги: никаких переговоров с ними. С врагами не разговаривают — их бьют».

При таком положении дальше молчать нельзя было и правительству. И Керенский, наконец, заговорил. Он выступил в тот же день, 24 октября, в заседании Совета республики с своей, увы, последней речью. Он рассказал историю своих — не приготовлений, а переговоров, которые тянулись так долго и до тех пор, как это нужно было противнику, чтобы приготовиться. «Несмотря на целый ряд выступлений, уговоров и предложений, которые шли от целого ряда общественных организаций», рассказывал Керенский, «ив особенности весьма внушительное заявление, которое было сделано вчера представителями всех приехавших сюда делегатов фронта, мы не получили в срок заявления об отказе от сделанных (военно-революционным комитетом) распоряжений. Нам было сделано только заявление в 3 часа ночи, что принципиально все пункты, предъявленные как ультиматум со стороны военной власти, принимаются. Таким образом, счел нужным прибавить Керенский, в 3 часа ночи организаторы восстания принуждены были формально заявить о том, что они совершили акт неправомерный, от которого отказываются». Это, очевидно, и считалось «безболезненной ликвидацией» восстания и с места раздались восклицания: «оригинально». «Но, продолжал Керенский, как я ожидал и был уверен по всей предыдущей тактике этих людей, это была очередная оттяжка и сознательный обман. В настоящее время прошли все сроки, и мы того заявления, которое должно было быть в полках, не имеем; но имеется обратное явление: именно, самовольная раздача патронов и оружия, а также вызов двух рот в помощь революционному штабу. Таким образом, я должен установить перед временным Советом республики полное и ясное состояние известной части населения города Петербурга, как состояние восстания».

Керенский произнес эти слова довольным тоном адвоката, которому удалось, наконец, уличить своего противника, — как он уличал Корнилова, — в том, что тот тщательно и искусно скрывал. Он и в эту минуту заботился прежде всего о «юридической квалификации», как он тут же выразился. Но с места послышалось ироническое: «дождались». И Керенский при возраставшем шуме на крайней левой, прибавил: «Мною предложено немедленно начать соответствующее судебное следствие, предложено произвести соответствующие аресты»... Аресты кого? Приказ об аресте Ленина был отдан уже несколько дней тому назад, но Керенский сам, ядовито, как он думал, заметил, что «вожаки имеют обычай и чрезвычайную способность скрываться», и им «никакие тяжкие последствия восстания» не грозят.

Вот и все меры, о которых сообщило правительство. И вся речь Керенского, не такая намеренно красивая, как обыкновенно, скорее взволнованная и растерянная даже в эту минуту была направлена не к тому, чтобы подавить восстание, а к тому, чтобы оправдать себя в глазах левой, и даже в глазах восставших. Чтобы доказать, что они действительно преступники, он уличал Ленина цитатами из большевистских газет «Рабочего Пути» и «Солдата». Но, чтобы смягчить даже и этот выпад, он даже и в такую минуту не отказался от своего обычного приема — уравновешивать удар налево ударом направо. Он, заявил, что «пропаганда против власти (с места поправляли: за сильную власть) велась также и в «Новой Руси», «Живом Слове» и «Общем Деле» (Бурцева), и что эти газеты, по его распоряжению, «сегодня ночью также закрыты». Он даже считал «для себя чрезвычайно важным отметить», что «сами организаторы восстания», «сам Ленин», выдал ему, Керенскому, «узурпатору, продавшемуся буржуазии», свидетельство о том, что при его правительстве «наилучше постановленные во всем мире пролетарские интернационалисты» могли совершенно безнаказанно организовать свое восстание. К этой мысли он вновь и вновь возвращался в течение своей речи. «Правительство могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но во всяком случае, никто не имеет права сказать, что Временное Правительство за все время, пока я стою во главе Временного Правительства и до этого, прибегало к каким-либо мерам воздействия, раньше, чем это не грозило непосредственной гибелью государству. Прошу также членов Совета республики, которые выражают с мест свои мнения возгласами о том, что действия власти были недостаточно своевременны и что мы бездействовали, вспомнить... что нам необходимо во чтобы то ни стало стремиться к тому, чтобы новый режим, режим свободы, был по возможности совершенно освобожден от упреков в каких бы то ни было, не оправдываемых необходимостью, репрессиях и жестокостях». «Никто не может заподозрить, что эти меры нами принимаются с какими-нибудь другими целями, кроме необходимости спасти государство»*.

______________________

* В статье «Гатчина» Керенский иначе резюмирует эту свою последнюю речь: «Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Временным Правительством; что оно будет до конца бороться с изменниками родины и революции; что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп» и т.д.

______________________

Во время самой речи Керенский получил копию документа, которую в это самое время военно-революционный комитет разослал по войскам: «Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов грозит опасность. Предписываю привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление и неисполнение приказа будет считаться изменой революции. За председателя Подвойский, секретарь Антонов». Это был язык власти... Керенский, прочтя документ собранию, констатировал вновь «состояние восстания» и продолжал, осуждая «чернь», апеллировать к «разуму, совести и чести населения столицы», пугать его не только открытием фронта, новой военной катастрофой, но и новой «попыткой» контрреволюции, «может быть более серьезной, чем попытка Корнилова»*. Он слагал заранее ответственность на других и свидетельствовал о невинности правительства и своей собственной. С левой кричали в ответ: «Виноваты те, кто за кулисами демократии затягивает войну».

______________________

* Эту точку зрения А.Ф. Керенский усвоил впоследствии, как метод своего оправдания перед потомством. Из своей статьи «Гатчина», цитированной выше (Современные Записки. X), он излагает тот взгляд, по которому восстание большевиков чуть не являлось плодом нового заговора «корниловцев». «Общественные группы, поддерживавшие «диктатора» и связанные с ним, говорит он, постановили: не оказывать правительству, в случае столкновения его с большевиками, никакой помощи». Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков, а затем, после падения ненавистного Временного Правительства, быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом, должны были быть достигнуты, наконец, цели постановленные корниловским восстанием. Военные и штатские стратеги, авторы этого замечательного плана, были твердо убеждены в том, что большевистский триумф не представит из себя никакой серьезной опасности и что в 3-4 недели «здоровые элементы» русского народа справятся с бунтующей массой и установят в России «сильную власть». Конечно, толки этого рода были, и по «сильной власти» тосковали и не одни «контрреволюционеры» в России. Но едва ли Керенский прав, утверждая, что на этом настроении, враждебном Керенскому и захватывавшем все более широкие круги, основан был целый «стратегический план» и что состоялось даже «постановление» — допустить низвержение правительства большевиками. То что есть верного в соображениях Керенского, изложено в тексте этой книги, составленном в 1918 году.

______________________

При аплодисментах всего собрания, крайняя левая упорно молчала. Но, именно, в эту сторону Керенский продолжал направлять свою аргументацию и, в завершение ее, даже сделал новые авансы. Большевики — та партия, которая теперь подлежит немедленной, решительной ликвидации, «обещает народу землю и мир». Но и правительство готово обещать то же самое. Оно как раз теперь «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче временно, до Учредительного Собрания, земель в распоряжение и управление земельных комитетов». То же правительство «предполагало в ближайшие дни отправить свою делегацию на парижскую конференцию для того, чтобы там, согласно своим убеждениям и программе, в числе прочих вопросов, поставить вопрос и предложить вниманию союзников о необходимости решительно и точно определить задачи и цели войны, то есть вопрос о мире». Эти заявления, очевидно, условленные с центральным исполнительным комитетом совета, имели в виду усилить последний и ослабить позиции большевиков в массах. В действительности, они только лишали правительство в эту последнюю минуту определенной и ясной собственной позиции и отнимали у него последних заступников, на которых оно могло бы еще опираться. Защищать правительство — да, конечно! Но... защищать Керенского? Того Керенского, который два месяца тому назад имел возможность раздавить большевиков, но который и теперь, пред лицом очевидной опасности, пытался даже обвиняя их в «предательстве и измене», перед ними же оправдываться? Керенского, который сам дезорганизовал свою оборону, который не хотел опираться на честного Корнилова и не смел вверяться интригану Верховскому? Так рассуждали в кругах, от которых зависело в эту минуту оказать Керенскому действительную поддержку.

Но внимание Керенского было отвлечено в другую сторону. Он требовал, чтобы сегодня же в этом дневном заседании Совет республики ему ответил на его сообщение, «может ли Временное Правительство исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания»? Дав авансы «революционной демократии» он мог рассчитывать, что по крайней мере теперь умеренная часть этой демократии, демократия исполнительного комитета, находящаяся в состоянии острой борьбы с военно-революционным штабом восстания, отбросит в сторону все свои оговорки и сомнения и поддержит правительство безусловно и всецело. О государственно-мыслящих элементах собрания он, конечно, мог не заботиться: как бы они ни думали о Керенском, но в такой момент они понимали, что все партийные счеты и распри нужно отложить и поддержать правительство, каково бы оно ни было.

После своей речи Керенский по его словам, «не ожидая голосования, вернулся в штаб, к прерванной срочной работе, думая, что не пройдет и часа, как он получит сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета республики в помощь правительству». Не совсем понятно о каких «деловых начинаниях» тут идет речь. Эти начинания были делом правительства, и с ними правительство, как мы видим, страшно запоздало. Но Совет республики, конечно, мог и должен был оказать правительству нравственную поддержку. В сущности, при данном положении, поддержка его уже немного стоила. Но, если бы совет оказал правительству поддержку, он по крайней мере, независимо от хода событий, оправдал бы собственное существование.

Придавая преувеличенное значение поддержке совета, Керенский, однако, имел для этого свои основания. Его надежды — и его последующие упреки — относились не к высшему представительному органу в целом, а к тем единомышленникам, для которых поддержка сочлена и «товарища» была специальной обязанностью. Только по отношению к социалистической части совета, как сейчас увидим, был уместен и упрек Керенского, что она «весь этот день и весь вечер потеряла на бесконечные и бесполезные споры и ссоры».

Между прочим, это преимущественное значение, придававшееся в этот момент социалистическим элементам сказалось в плане, который не успел осуществиться, но, несомненно существовал и имел очень симптоматическое значение.

Среди элементов «революционной демократии», искавших и в эти минуты «единого фронта» с крайним левым крылом, бродила мысль об исключении из Совета республики всего правого сектора, о пополнении его большевиками и о превращении его в полномочный «конвент» республики. Гораздо позднее,одна газета сообщила даже, что сам Керенский был втянут в переговоры о возможной перемене курса, и что его «близкий друг» В.К. «уже успел сделать подготовительные шаги по ведению переговоров с ответственными лидерами социалистических партий» на предмет образования однородного социалистического правительства вплоть до большевиков. Хотя «политический деятель, близкий к большевикам, г. Е.» и ответил на это, что «время для объединения социалистической демократии вплоть до большевиков, вероятно, упущено», но он не отказался, «в случае официального предложения со стороны Керенского передать это предложение ответственным лидерам партии большевиков»*. Конечно, для такого предложения «время прошло», когда в заседании Совета 24-го октября Керенский объявил этих лидеров «предателями и изменниками» и распорядился об их аресте. Но все же эти слухи, не вовсе неправдоподобные, объясняют нам настроение умов среди «демократии» в тот момент, когда ей приходилось сделать решительный вывод и «мужественно стать в те или другие ряды, как требовал от нее Керенский, наперед отстраняя людей, не решающихся никогда высказать смело правду в глаза».

______________________

* «Новое Слово», 2 апреля (20 марта) 1918 г. Статья «Правительство Керенского накануне переворота».

______________________

Перерыв, объявленный после речи Керенского для совещания фракций, затянулся до 6 часов вечера. Мнение правых элементов Совета было совершенно определенное и единодушное: никаким прениям в подобный момент не должно быть места, необходимо тотчас же, без прений, вынести по возможности, значительным большинством, требуемый правительством решительный вотум осуждения восстания и поддержки правительства. Лидеры этой части Совета решили воздержаться от всяких речей. Напротив, среди фракций «революционной демократии» настроение было смешанное. Даже и независимо от намеченного выше тяготения влево, центр должен был прикрыться мотивировкой, достаточно приемлемой для съезда советов, который должен был открыть свои заседания на следующий день 25-го, и где предстояла ожесточенная борьба против предложения большевиков о передаче всей власти советам. Поэтому и формула, составленная социалистическими партиями, давала правительству лишь условную поддержку. Ему обещали поддержать его в том случае, если оно примет следующие предложения (уже намеченные, как мы видели, в речи Керенского): 1) все частновладельческие земли должны перейти в ведение земельных крестьянских комитетов; 2) Временное Правительство должно принять решительные меры во внешней политике, а именно, немедленно опубликовать тайные договоры и обратиться к союзникам с требованием об обнародовании целей войны. Так как было мало оснований думать, что весь коалиционный состав данного правительства примет эти условия, то принятие их Советом республики означало бы в сущности новый правительственный кризис в самом разгаре восстания. В этой связи понятны и переговоры об однородном социалистическом правительстве.

Имея в виду распределение голосов при предыдущих принципиальных голосованиях, уже можно было предвидеть, что единодушной формулы Совет республики во всяком случае вынести не сможет даже и по вопросу, который для самого Совета, как и для правительства, был вопросом жизни и смерти. Но если вообще поддержка совета теперь не имела большого положительного значения, то отказ в поддержке, бесспорно, должен был иметь очень большое отрицательное значение. Правительство лишалось в этом случае последней моральной поры. Если для исхода борьбы в самом Петрограде это не могло иметь практического значения, то во всяком случае, для армии и для провинции та или другая позиция, занятая в конфликте Советом республики, была очень важна. Все это понимали и те промежуточные элементы, прежде всего, кооператоры и народные социалисты, от настроения которых в данном собрании зависел исход голосования. Но, понимая это, они с другой стороны не хотели отрываться совершенно и от социалистического фронта. Раз этот фронт передвигался влево, то самое большее на что они могли решиться, было воздержание от голосования формулы левых. Но в то же время они соглашались голосовать за формулу правых и, в случае голосования этой формулы раньше, их голоса, быть может, могли бы дать правительству требуемое большинство. Случайное сцепление обстоятельств привело к тому, что левая формула голосовалась впереди правой; кооператоры и народные социалисты не поняли, что при таком порядке голосования технически их воздержание равносильно отвержению той формулы, за которую они хотели голосовать. По несчастью, наиболее влиятельные в этой среде члены, как Е.Д. Кускова, в этой части заседания отсутствовали, и установление порядка голосования застало всю группу врасплох. Она опомнилась только тогда, когда ее воздержание уже дало перевес формуле левых. После этого формула правых вообще отпала и вовсе не ставилась на голосование.

Так, в последнюю решительную минуту, вновь сказалось то основное свойство Совета республики, с которым мы постоянно встречались: связанность его руководящего центра отвлеченными идеологиями, отдававшими его в жертву левой демагогии, и в результате — нерешительность и растерянность перед важнейшими вопросами, требовавшими неотложного и ясного решения. На этот раз это свойство сказалось только особенно ясно и наглядно, так как речь шла не о сложных вопросах военного дела и дипломатии, а о простейшем и элементарнейшем вопросе: поддержать ли государственность и власть в минуту открытого восстания. Если даже в такую минуту, перед лицом мятежа, ставившего на своем знамени явно утопические лозунги и столь же очевидно грозившего потерей -войны и сдачей на милость победителя, расчленением России, ее экономическим порабощением, не нашлось в этом собрании большинства, которое выразило бы государственную волю, — и если Совет республики в самом деле отражал действительное мнение страны, — в таком случае, очевидно, для России не оставалось никакого другого пути к ожидавшему ее будущему, кроме пути тяжелых испытаний и горького собственного опыта.

Временное Правительство все целиком не могло понять решения Совета республики иначе, как вотум недоверия — и, прежде всего, недоверия к несоциалистической части кабинета. При нормальных условиях, результатом вотума мог бы быть окончательный распад коалиции и сформирование однородного социалистического правительства. Но как уходить накануне восстания, хотя бы борьба с ним и представлялась безнадежной? Этот вопрос должны были задать себе представители к.-д. и цензовых элементов в правительстве. Они получали формальное право — уйти. Чувство долга перед родиной заставило их остаться и разделить проигранную игру Керенского. Что касается этого последнего, в 11 часов вечера он и некоторые члены правительства имели совещание с лидерами поддерживавшего кабинет социалистического большинства советской демократии, Авксентьевым, Гоцом, Даном и Скобелевым.

Керенский заявил с самого начала делегации социалистических групп, что он возмущен «принятой ими резолюцией», что «правительство после такой резолюции завтра же утром подаст в отставку» и что «голосовавшие за нее должны взять на себя всю ответственность за события, хотя, по-видимому, они имели о них очень малое представление». «На эту мою взволнованную филиппику», рассказывает Керенский («Гатчина») спокойно рассудительно ответил Дан, тогда не только лидер меньшевиков, но и исполняющий должность председателя ВЦИК... Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего «реакционного штаба». Затем он сообщил, что «неприятная для самолюбия правительства» резолюция (левого) большинства Совета республики чрезвычайно полезна и существенна для «перелома настроения в массах», «что эффект ее уже сказывается» и теперь влияние большевистской пропаганды будет «быстро падать». С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность «подчиниться воле большинства советов», что они готовы «завтра же» предпринять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции». «В заключение», говорит Керенский, «Дан, упомянув, что большевики «завтра же» (все завтра) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только «раздражают массы» и что вообще я своим «вмешательством» лишь «мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания» «Для полноты картины», прибавляет Керенский, «нужно добавить, что как раз в это время, как мне делалось это значительное сообщение, вооруженные отряды "Красной гвардии" занимали одно за другим правительственные здания»...

Заявления Дана лучше всего иллюстрируют те настроения, которыми определялось поведение левого крыла Совета республики накануне большевистской победы. Исходя из глубокого непонимания реального положения вещей, эти настроения связывали власть и лишали ее всякой возможности действовать решительно. Однако же, было бы ошибочно резко отделять настроение социалистических элементов в самом правительстве от настроения поддерживавших его политических кругов. В своих позднейших объяснениях Керенский начал яснее понимать то, чего не понимал во время своего пребывания у власти, и проявил склонность переложить ответственность за непонимание на тех представителей «революционной демократии», которых большевики, в этот решительный момент «не без успеха старались заставить смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать».

Несоциалистические элементы правительства видели в том же свете поведение самого Керенского. Разница была, конечно, в степени слепоты «лидеров» социалистических партий — и выдвинутых этими партиями членов правительства, поневоле более зрячих. Но сети идеологии, опутавшей тех и других и заставившей их «смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать», были одни и те же. Только вплотную сталкиваясь с практическими последствиями своего неправильного доктринерства, «лидеры» в последнюю минуту, в полном противоречии с самими собой, видоизменяли — не принципы, а практические выводы из них. Так и на этот раз, увидя, что «самолюбие правительства» настолько задето резолюцией социалистического большинства Совета, что ему остается только подать в отставку, «лидеры» заявили Керенскому, что принимая свою формулу перехода, они не имели в виду выражать правительству недоверия и что вопрос об уходе или об изменении состава кабинета в данную минуту не ставится*.

______________________

* В своем изложении событий («Гатчина») А.Ф. Керенский вообще придает решению Совета республики более роковое значение, чем оно имело в ряду других факторов большевистского успеха. Он готов признать, что успех партии в значительной мере объяснялся тем, что остальные социалистические партии советские группировки, относясь ко всем сведениям о готовящихся событиях, как к «контрреволюционным измышлениям» (то есть в сущности довольно близко к тогдашнему взгляду самого Керенского), даже не пытались своевременно мобилизовать свои силы способные в нужный момент оказать сопротивление большевистским затеям внутри самой революционной демократии. «Мы видели, что основная причина этого была в стремлении держать «единый фронт» этой «революционной демократии» (кавычки, на этот раз, самого Керенского) с большевиками против несоциалистической части демократии. Теперь Керенский желает переложить часть вины на «большевиков справа», «которые не могли преодолеть в себе жгучей ненависти к правительству мартовской революции», и на весь состав Совета, раздираемого внутренними распрями и непримиримыми противоречиями мнений». Мы видели, что вся правая половина Совета была готовая оказать немедленное содействие правительству, и следовательно, характеристика Керенского должна относиться только к левому крылу из-за поведения которого, как видно из текста, и был потерян в бесплодных прениях весь этот день.

______________________

Вожди большевиков торжествовали — и не скрывали своего торжества. Вечером 24 октября в заседании Городской Думы В.Д. Набоков отметил это торжество в тех радостных улыбках, которые не мог скрыть Луначарский во время своей речи. Городской голова Шрейдер протестовал против вмешательства комиссаров военно-революционного комитета в дела городского самоуправления, и Городская Дума приняла резолюцию эсеров, поддержанную кадетами и протестовавшую против всякого насильственного и вооруженного выступления, приглашавшую население объединиться около Думы, как полномочного представительного органа, во имя подчинения грубой силы праву и провозглашения первенства гражданской власти, единственно законной представительницей, которой является Городская Дума. Принято было затем предложение образовать общественный комитет безопасности, из 21 представителя революционных организаций, 20 представителей Городской Думы, 17 от районных Дум и по одному от штаба, правительственного комиссара и прокурорского надзора. Эта запоздалая попытка противопоставить военно-революционному штабу орган более умеренных групп не могла, конечно, иметь успеха.

К Смольному, после его молчаливого отказа на ультиматум штаба — отменить приказ о неисполнении распоряжений военных властей, стягивались в течение всего дня и вечера отряды Красной гвардии, грузовые автомобили, и шла раздача боевых патронов. На состоявшемся вечером экстренном заседании петроградского совета Троцкий выступил с речью, в которой отметил пройденные этапы, констатировал полное бессилие правительства и первые успехи нового переворота. Он предсказал правительству Керенского 24 или 48 часов жизни. «У нас есть полувласть», выразился он о правительстве, которой не верит народ, и которая сама себе не верит, ибо она внутри мертва. Эта полувласть ждет взмаха исторической метлы, чтобы очистить место подлинной власти революционного народа. Однако Троцкий еще остерегался говорить открыто о восстании. Он стоял на раз усвоенной точке зрения, что петроградский совет только защищается от «заговорщиков» и «контрреволюционеров». «Военно-революционный комитет возник, не как орган восстания», заявлял он, «а на почве самозащиты революции». В этом смысле он ответил и явившейся к нему в Смольный в 2 часа дня делегации Городской Думы. «Наш лозунг — вся власть советам. Этот лозунг должен получить осуществление в ближайшую эпоху, эпоху заседания всероссийского съезда советов. Приведет ли это к «восстанию» или к «выступлению», это зависит не только и не столько от советов, сколько от тех, которые вопреки единодушной воле народа, держат в своих руках государственную власть».

Вероятно, таков и был первоначальный план Троцкого: подготовившись к борьбе, поставить правительство лицом к лицу с «единодушной волей народа», высказанной на съезде советов, и дать, таким образом, новой власти вид законного происхождения*. Но правительство оказалось слабее, чем он ожидал и сама собой власть падала в его руки раньше, чем съезд успел собраться и высказаться. И Троцкий в тот же вечер 24 октября уже не скрывал более, что «воля народа будет лишь санкцией переворота, который фактически уже начался — и начался успешно». «Вчера правительство закрыло две газеты, имеющие огромное влияние на петроградский пролетариат и гарнизон. Это — прямое нападение, прямое контрреволюционное восстание, и мы даем ему решительный отпор»! «Мы сказали, что не можем терпеть удушения свободного слова, — и выпуск газеты решили возобновить, возложив почетную обязанность охранения типографий революционных газет на доблестных солдат Литовского полка и 6 запасного саперного батальона». Действительно, в 11 часов утра этого дня опечатанные типографии «Рабочего Пути» и «Солдата» были открыты названными частями гарнизона, отпечатанные номера газет получили распространение, а в два часа военно-революционный комитет прислал ордер, в котором, после приведенной Троцким мотивировки, содержались постановления об открытии газет, продолжении их издания и возложении «почетной обязанности охранения революционных газет от контрреволюционных покушений» на названные воинские части. Троцкий привел затем и другой случай победы восстания над правительством. «Когда правительство стало мобилизовать юнкеров, в это самое время оно дало крейсеру "Аврора" приказ удалиться... Речь идет о тех матросах, к которым в корниловские дни явился Скобелев со шляпой в руках просить, чтобы они охраняли Зимний Дворец от корниловцев. Матросы "Авроры" выполнили тогда просьбу Скобелева. А теперь правительство пытается их удалить (в Зимнем Дворце караулы матросов, действительно, были заменены юнкерскими). Но матросы спросили военно-революционный комитет совета: и "Аврора" сегодня стоит там, где стояла и прошлой ночью».

______________________

* К этой цели, вероятно и сводились переговоры большевиков с другими социалистическими партиями, — переговоры, о которых говорил Дан Керенскому (см. выше).

______________________

Что касается видов на ближайшее будущее, Троцкий излагал их вечером 24 октября следующим образом. «Завтра откроется съезд советов. Задача гарнизона и пролетариата — предоставить в распоряжение съезда накопленную силу, о которую разбилась бы правительственная провокация Задача наша — донести эту силу до съезда не расколотой, не ущербленной. Когда съезд скажет, что он организует власть, — этим он завершит ту работу, которая проделана во всей стране! Это будет означать, что высвободившийся из-под власти контрреволюционного правительства народ созывает свой съезд и создает свою власть, Если мнимая власть сделает азартную попытку оживить собственный труп, народные массы, организованные и вооруженные, дадут ей решительный отпор, и отпор этот будет тем сильнее, чем сильнее будет наступление и атака. Если правительство двадцатью четырьмя или сорока восьмью часами, которые остались в его распоряжении, попытается воспользоваться для того, чтобы вонзить нож в спину революции, то мы заявляем, что передовой отряд революции ответит ударом на удар, на железо — сталью».

Действительные намерения руководителей переворота шли гораздо далее этих официальных заявлений Троцкого. Как мы уже заметили, съезд советов должен был быть поставлен перед совершившимся фактом. И уже утром 25-го октября военно-революционный комитет! предвосхищая исход принятых им мер, опубликовал следующую прокламацию «к гражданам России» помеченную десятью часами утра.

«Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства — это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян».

Что же произошло за ночь, что дало штабу переворота право сделать такое сообщение? С вечера положение правительства еще вовсе не казалось совершенно безнадежным. «Центрофлот» высказался против переворота, считая «всякое вооруженное выступление гибельным для интересов революции». Делегация от казачьих войск и от казачьих полков 1, 4 и 14 явилась в половине первого после полуночи в Зимний Дворец Керенский только что окончил в это время свое «бурное объяснение», с делегатами социалистических групп (см. выше). Мы видели, что вместо поддержки, он получил от них лишь упреки в том, что его распоряжения мешают им сговориться с большевиками о ликвидации восстания мирным путем. Теперь с другого фланга общественности ему предлагали поддержку, но тоже условную. Казаки, по рассказу самого Керенского («Гатчина»), желали знать, какими силами он располагает для подавления мятежа и требовали личного распоряжения Керенского личным же ручательством, что на этот раз казачья кровь «не прольется даром», как это было в начале июля. Керенский отвечал призывом к исполнению долга и объяснениями, что 3-6 июля он был на фронте, а вернувшись принял строгие меры. В ответ он получил согласие казаков «исполнить долг» и подписал приказ казакам исполнять распоряжения штаба округа. По другим сведениям, однако же казаки требовали, чтобы Керенский ликвидировал большевистские организации и арестовал большевистских вождей, как государственных преступников, а Керенский отвечал на это, что не решается арестовать Троцкого, находящегося в совете рабочих и солдатских депутатов. Вместо ареста, министру юстиции* предоставлялось предложить прокурорскому надзору привлечь Троцкого и других большевиков за мятежные речи на митинге в Петропавловской крепости.

______________________

* П.Н. Малянтович и в эту решительную минуту проявил нерешительность и настоял на отмене решения о немедленном аресте членов военно-революционного комитета. Он заявил, что необходимо предварительно расследовать, кто является авторами воззвания к населению и к гарнизону, какую цель преследовало это воззвание и лишь тогда произвести аресты, а пока достаточно в срочном порядке начать судебное преследование против членов военно-революционного комитета. С другой стороны, однако, Малянтович согласился вернуться к аресту, как к мере пресечения, относительно тех большевиков, которые после того как были выпущены под залог, агитировали среди войск и населения (Троцкий, Коллонтай и др.)

______________________

Видимо, у казаков осталось неблагоприятное впечатление от этого разговора с Керенским, так как в результате его совет казачьих войск, заседавший всю ночь, высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного Правительства с большевиками. С другой стороны, социалистическая делегация провела ночь в переговорах с большевистскими лидерами. Всю ночь напролет, жалуется Керенский, «провели эти искусники в бесконечных спорах над различными формулами, которые, якобы должны были стать фундаментом примирения и ликвидации восстания. Этим методом переговоров большевики выиграли в свою пользу огромное количество времени. А боевые силы эсеров и меньшевиков не были во время мобилизованы». Ни на одном из двух флангов русской общественности, как видно, не обнаружилось твердой решимости защищать правительство Керенского.

Однако же, было бы неправильно заключить, что ничего не было сделано для защиты власти в эту ночь.

Военные телеграфисты и главный комитет почтово-телеграфных служащих высказались против предприятия большевиков и за ЦИК. Явившиеся ночью на главный телеграф большевики после переговоров с представителями почтово-телеграфного союза удалились, оставив лишь одного своего товарища в аппаратной для наблюдения за ходом работ. Когда штаб округа узнал, что большевики решили захватить ночью электрическую осветительную и телефонную станции, то немедленно была усилена охрана этих станций юнкерами. Мосты через Неву были разведены по распоряжению штаба, за исключением дворцового, на котором была поставлена вооруженная охрана. Правда, городское самоуправление сложило с себя ответственность за разводку мостов, и ночью некоторые из них были вновь сведены. Приказы военного штаба «отстраняли» всех комиссаров военно-революционного комитета, отменяли их «незаконные действия», запрещали «самостоятельные выступления» частей гарнизона без приказов от округа, «категорически запрещали исполнение приказов», исходящих от различных организаций, а в случае «самовольных вооруженных выступлений и выходов солдат на улицу» приказывали офицерам оставаться в казармах, грозя в противном случае «судом за вооруженный мятеж».

Все эти приказы, однако же, опоздали на несколько дней и опубликованные в момент, когда восстание уже началось, естественно, остались на бумаге.

А.Ф. Керенский упоминает, что в последнем, ночном заседании правительства, после его бесед с делегациями социалистов и казаков, «некоторые из членов правительства весьма сурово критиковали «нерешительность» и «пассивность» высших военных властей». Он упрекает этих членов, что они «совершенно не считались с тем, что нам приходилось действовать все время, находясь между молотом правых и наковальней левых большевиков». Однако критика несоциалистических членов правительства именно и была направлена на то, что Керенский своей тактикой поставил себя, — а вместе с собой и все Временное Правительство, — в это положение жалкой беспомощности. Притом же, эта критика, как указано выше, не была новостью для Керенского. Оставив без внимания эти указания и не приняв во время решительных мер, на которых настаивали несоциалистические члены правительства, Керенский теперь, лицом к лицу с надвинувшейся катастрофой, готов был видеть опасность даже там, где ее не было. По окончании заседания правительства, во втором часу ночи, он выслушал предложение командующего войсками и начальника штаба организовать немедленно экспедицию для захвата Смольного института — штаб-квартиры большевиков. Керенский говорит («Гатчина»), что он тут же утвердил этот план, и прибавляет: «Во время этого разговора я все с большим вниманием наблюдал за странным и двусмысленным поведением полковника Полковникова, все с большей тщательностью следя за кричащим противоречием между его весьма оптимистическими и успокоительными сообщениями и печальной известной мне действительностью». «Этот психологический метод наблюдения», более характерный для наблюдателя, чем для наблюдаемых, известен уже нам из корниловской истории. По мере возрастания тревоги Керенского, он все охотнее прислушивается к случайным сообщениям «преданных и честных офицеров», быстро убеждается, что, действительно, «все происходящее нельзя назвать иначе, как изменой», спешит вместе с Коноваловым и адъютантами в штаб, через Дворцовую площадь, производит новый экзамен полковнику Полковникову и приходит к заключению: «Нужно сейчас же брать в свои руки командование». Он собирает «в самом штабе несколько высших офицеров, на которых мог положиться с закрытыми глазами», вызывает «по телефону тех, чье присутствие казалось ему особенно нужным», решает «привлечь партийные военные организации, в особенности достаточно многочисленные организации партии эсеров» (о которых только что дал весьма неудовлетворительный отзыв). Очевидно, такое обращение в последнюю минуту к немногочисленным, в действительности, и дезорганизованным партийным элементам должно было оттолкнуть от Керенского все более правые элементы, и без того относившиеся к нему неприязненно, и окончательно дезорганизовать оборону. Сам Керенский замечает по этому поводу: «Офицерство, собравшись в значительном количестве в штабе, вело себя по отношению к правительству, а в особенности, конечно, ко мне, все более вызывающе. Как впоследствии я узнал, между ними по почину самого полковника Полковникова, шла агитация за необходимость моего ареста. Сначала об этом шептались, а к утру стали говорить громко, почти не стесняясь присутствия посторонних». Керенский не замечает, как его собственное свидетельство говорит не столько об «измене», сколько о перемещении центра последних надежд на сохранение государственности, по мере того как обнаруживалось в течение ночи дезорганизованность действий правительства. Без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками; можно будет без затруднений создать наконец «эту, так называемую, твердую власть». Так Керенский формулирует мысль офицерства, которую он квалифицирует, как «безумную». «Не подлежит никакому сомнению», свидетельствует он, «что всю эту ночь полковник Полковников и некоторые другие офицеры штаба округа находились в постоянных сношениях с противоправительственными правыми организациями, усиленно тогда действовавшими в городе, как например, с советом союза казачьих войск, с союзом георгиевских кавалеров, с санкт-петербургским отделом союза офицеров и прочими подобного же рода военными и гражданскими учреждениями. Последующие историки выяснят, был ли предметом этих переговоров коварный проект низложения Керенского руками большевиков, как подозревает Керенский, или последняя попытка организовать оборону. Пишущему эти строки представляется более вероятным, что готовность к защите правительства не отсутствовала в этих правых кругах, но значительно ослабела в течение ночи, после того, как они были фактически отстранены распоряжениями Керенского от организации обороны столицы. Об этой перемене настроения свидетельствует сам Керенский, говоря, что уже с вечера юнкера, настроение которых сначала было превосходно, стали терять бодрость духа; позднее начала волноваться команда блиндированных автомобилей; каждая лишняя минута напрасного ожидания подкреплений все более понижала «боеспособность» у тех и у других. Естественно, ни юнкера, ни команда автомобилей, ни казаки не хотели очутиться в одиночестве. Решение зависело теперь от того, как отнесется к защите Временного Правительства Северный фронт и вызванные с фронта эшелоны, В ожидании этих подкреплений Керенский и Коновалов оставшиеся одни в Зимнем Дворце, переживали тревожные часы. «Мучительно тянулись долгие часы этой ночи», вспоминает Керенский. «Отовсюду мы ждали подкреплений, которые, однако, упорно не подходили. С казачьими полками шли беспрерывные переговоры по телефону. Под разными предлогами казаки упорно отсиживались в своих казармах, все время сообщая, что вот-вот через 15-20 минут они «все выяснят» и «начнут седлать лошадей». С другой стороны, партийные боевые силы не только не появлялись в штабе, но и в городе не проявляли никакой деятельности. Этот загадочный с первого взгляда факт объясняется крайне просто. Партийные центры, увлеченные бесконечными переговорами с Смольным, гораздо более рассчитывая на авторитет «резолюции», чем на силу штыков, не удосужились вовремя сделать соответствующие распоряжения». На обязанности социалистических сторонников Керенского остается объяснить, какими именно «боевыми силами» они могли располагать в эту минуту и какого рода распоряжения они упустили сделать. Разделяя по своей политической схеме все общественные круги на три группы, «большевиков слева», «большевиков справа» и «круги, искренно преданные революции и связанные в своей судьбе с судьбой Временного Правительства», Керенский определенно отбрасывает две первые группы, как враждебные и возлагает, в последнем счете, ответственность на третью группу, среди которой по ее свидетельству, «господствовала какая-то непонятная уверенность, что «все образуется», что нет никаких оснований особенно тревожиться и прибегать к героическим мерам спасения». Вне ответственности отчасти только он сам. Историку остается еще раз констатировать, что вплоть до 24 октября глава правительства разделял обрисованную им психологию своих единомышленников...

Ночь на 25 октября прошла в этих волнениях и взаимных обвинениях. «В седьмом часу утра», вспоминает Керенский, «переговорив еще раз по прямому проводу со ставкой Главкосева о всяческом ускорении высылки в Санкт-Петербург верных войск, так и не дождавшись казаков, которые все еще «седлали лошадей», мы с Коноваловым, разбитые впечатлениями этой ночи и переутомленные, отправились (из штаба) назад в Зимний, хоть немного вздремнуть».

Не прошло и часу, как задремавший на оттоманке Керенский был разбужен фельдъегерем, принесшим тревожные вести. Большевики захватили центральную телефонную станцию и все дворцовые телефонные сообщения с городом прерваны; дворцовый мост под окнами комнат Керенского занят пикетами матросов-большевиков; Дворцовая площадь безлюдна и пуста.

Действительно, в течение ночи большевики продолжали энергично работать. С вечера они приступили к занятию важнейших пунктов по заранее намеченному плану. В 9 часов вечера на Балтийский вокзал явился комиссар военно-революционного комитета в форме прапорщика, с ротой Измайловского гвардейского полка, и заявил коменданту станции, что по распоряжению комитета принимает всю власть надзора за порядком отправления поездов. В 5 часов утра отряд матросов занял помещение Государственного банка на Екатерининском канале и охранял его «именем правительства». Рано утром комиссар комитета явился в «Кресты», где содержались арестованные большевики, и предъявил караульным солдатам Волынского полка постановление их полкового комитета об освобождении большевиков по списку петроградского совета, в котором значились бывший редактор «Окопной Правды», известный поручик Хаустов, не менее известный по Кронштадту «доктор Рошаль» и другие. После тщетных попыток переговорить с министром Малянтовичем, давшим уклончивый ответ, тюремный инспектор подчинился требованию комиссара. Той же ночью значительное количество судов Балтийского флота в боевом порядке вошло в Неву; некоторые из этих судов поднялись до Николаевского моста, который был занят отрядами восставших.

Час решительного столкновения приближался. Разбуженный Керенский с Коноваловым и адъютантами в девятом часу бросились в штаб и там уже нашли следы деятельности большевиков. Юнкера, охранявшие дворец, получили от них ультиматум с требованием покинуть дворец под угрозой беспощадных репрессий. У блиндированных автомобилей «исчезли» некоторые части, и автомобили были приведены в негодность для защиты. Становилось ясно, что защищаться в Зимнем Дворце невозможно. «Посоветовавшись с министрами Коноваловым и Кишкиным, подоспевшим к этому времени, и переговорив с некоторыми оставшимися верными присяге офицерами штаба», Керенский решил «ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины», оставив в Зимнем Дворце беспомощное правительство.

В десятом часу утра на дом к одевавшемуся В.Д. Набокову позвонили два офицера! Взволнованным тоном они сказали ему: «Вы, вероятно знаете, что началось восстание, почта, телеграф, телефон, арсенал, вокзалы захвачены; все главные пункты в руках большевиков; войска переходят на их сторону, сопротивления никакого; дело Временного Правительства проиграно. Наша задача спасти Керенского, увести его поскорее на автомобиле, навстречу тем, оставшимся верными Временному Правительству войскам, которые двигаются к Луге Все наши моторы захвачены или испорчены». Они просили В.Д. Набокова достать им два «закрытых автомобиля». Не получив просимого, они повторили попытку у секретаря американского посольства Уайтхауза. Вот как рассказывает об этом американский посол Давид Френсис в своей книге*. «Секретарь Уайтхауз вбежал ко мне в сильном возбуждении и сказал мне, что за его автомобилем, на котором развевался американский флаг, следовал до его квартиры русский офицер, заявивший, что Керенскому этот автомобиль нужен для поездки на фронт. Уайтхауз и его шурин барон Рамзай, отправились с офицером в главный штаб, чтобы проверить источник этого изумительного заявления. Там они нашли Керенского... все были страшно возбуждены и царствовал полный хаос. Керенский подтвердил заявление офицера, что ему нужен автомобиль Уайтхауза, чтобы ехать на фронт. Уайтхауз заявил: это мой собственный автомобиль, а у вас (он показал на Зимний Дворец, по другую сторону площади) больше тридцати автомобилей ожидают у подъезда. Керенский отвечал: они ночью испорчены, и большевики распоряжаются всеми войсками в Петрограде, за исключением немногих, заявляющих о своем нейтралитете; они отказываются подчиняться моим приказаниям. Уайтхауз и Рамзай, посоветовавшись наспех, пришли к резонному заключению, что так как автомобиль уже захвачен фактически, они больше противиться не могут. Выйдя из штаба, Уайтхауз вспомнил об американском флаге и, вернувшись, сказал офицеру, просившему об автомобиле, что он должен снять флаг, прежде чем использует автомобиль. Тот возражал, и после некоторых пререканий Уайтхаузу пришлось удовлетвориться протестом против того, чтобы Керенский пользовался флагом... Я одобрил, но приказал никому не говорить об этом... Позднее до меня дошли слухи, что Керенский выехал из города на автомобиле американского посольства и под американским флагом»**.

______________________

* Russia from the American Embassy, by David R. Francis. N.Y. Scrib-ner's 1921. P. 179-180.
** Керенский («Гатчина») излагает этот эпизод иначе. «Каким образом, я не знаю, но весть о моем отъезде дошла до союзных посольств. В момент самого выезда (когда Керенский уже «приказал подать свой превосходный открытый дорожный автомобиль» с «отменно мужественным и верным» солдатом-шофером ко мне являются представители английского и, насколько помню, американского посольства с заявлением, что представили союзных держав желали бы, чтобы со мной в дорогу пошел автомобиль под американским флагом. Хотя было более, чем очевидно, что американский флаг, в случае неудачи прорыва, не мог бы спасти меня и моих спутников, и даже, наоборот, во время проезда по городу мог усилить к нам ненужное совсем внимание, я все-таки с благодарностью принял это предложение, как доказательство внимания союзников к русскому правительству и солидарности с ним». Можно с большой вероятностью предположить, что так далеко любезность союзников идти не могла, что никакого «предложения» с их стороны не было и что, самое большее, американцы решили смотреть сквозь пальцы на захват автомобиля, под условием не пользоваться их флагом. Данный пример снова показывает, как настроение Керенского влияет на его изложение фактов.)

______________________

Последнее не совсем верно. Керенский поехал на своем автомобиле, но американская машина, «кстати оказавшаяся тут», по выражению Керенского, следовала за ним «на почтительном расстоянии», но тем не менее, «под американским флагом», — очевидно не из простой любезности к «желанию союзников». Керенский подчеркивает в своем рассказе, что он решил «действовать с открытым забралом» и соблюдая до мелочей «всю привычную внешность своих ежедневных выездов». Но, быть может, американский флаг и сыграл свою роль в «растерянности патрулей у красных отрядов», заметивших Керенского. Как бы то ни было, при проезде через людные места столицы, узнанный многими прохожими солдатами, Керенский не был остановлен. «Наверное секунду спустя после моего проезда», замечает он, «ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого «контрреволюционера», «врага народа», но и отдал ему честь». Замечание, которое ярко характеризует настроение уезжавшего Керенского и психологию начинавшегося, но еще не вполне осознавшего свои цели, восстания.

«Въезжая в рабочие кварталы и приближаясь к Московской заставе», продолжает Керенский свой рассказ, «мы стали развивать скорость и, наконец, помчались с головокружительной быстротой. Помню, как на самом выезде из города, стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, стали с разных сторон сбегаться на шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознать-то нас не успели». Опасность миновала для Керенского.

Но вернемся к тому, что в этот роковой день 25 октября происходило в Петрограде. Главное внимание восставших было, конечно, направлено на министров и на Совет республики. Созванные на утреннее заседание министры собирались в Зимний Дворец. Площадь между дворцом и зданием штаба, а также ближайшая часть Невского до Мойки были еще свободны от восставших. Выше по Невскому уже утром появились броневые автомобили военно-революционного комитета. За мостом через Мойку рабочие строили баррикады и ставили пулеметы. Со стороны Миллионной тоже подходили отряды восставших. Подъезжавший с этой стороны к Зимнему Дворцу на заседание министр С.Н. Прокопович был арестован вместе с Е.Д. Кусковой. Последняя была отпущена. Позднее у выхода Миллионной стали броневики, державшие, согласно решению бронебатальона «нейтралитет» между правительством и Лениным.

Кругом Мариинского Дворца все окружающие улицы также были понемногу заняты. Собравшиеся довольно рано по приглашению председателя Авксентьева члены президиума Совета республики обсуждали создавшееся положение. Другие члены постепенно подходили, когда Мариинский Дворец был оцеплен. Солдаты расположились внутри дворца шпалерами по большой лестнице, ведущей в бельэтаж дворца из нижнего вестибюля. Около часа дня членам президиума было передано требование немедленно расходиться, иначе через полчаса начнется обстрел. Оставалось только подчиниться силе. Совет старейшин протестовал против насилия и поручил своему председателю созвать Совет республики при первой возможности. Об этом решении было доложено немногим членам, собравшимся в почти пустой зале заседаний. Никакой попытки, подобно той, какую сделал городская дума, оставить организованный орган или группу членов, чтобы реагировать на события, не было сделано. В этом сказалось общее сознание бессилия этого эфемерного учреждения и невозможность для него, после принятой накануне резолюции, предпринимать какие бы то ни было совместные действия. Один за другим члены Совета проходили по лестнице среди развалившихся в удобных позах солдат, бросавших на них равнодушные или злобные взгляды. Внизу, в дверях, просматривали документы уходящих и выпускали на площадь по одиночке. Ожидали сортировки членов и кое-каких арестов. Но у революционного штаба были другие заботы. Члены Совета были все пропущены, кроме князя В.А. Оболенского короткая задержка которого была, очевидно, вызвана его титулом. Мариинский Дворец опустел.

После отъезда Керенского в исполнение обязанностей министра-председателя вступил А.И. Коновалов, а высшее заведование военной охраной Петрограда взял на себя Н.М. Кишкин, За подписью А.И. Коновалова составлено было воззвание к армии, начинавшееся словами: «В Петрограде назревают грозные события». В воззвании излагалась история этих событий. «Непосредственно вслед за приказанием войскам петроградского гарнизона выйти на фронт для защиты столицы от наступающего врага, — началась упорная агитация в полках и на заводах». Затем был «самочинно созван» военно-революционный комитет, грозивший своими действиями парализовать оборону столицы. Правительство приняло против него меры, но «ввиду неустойчивости и нерешительности части петроградского гарнизона, не все распоряжения Временного Правительства оказались выполненными». В результате «Петрограду грозит гражданская война и анархия; вместе с тем грозит приостановка деятельности государственного организма, прекращение дипломатической работы, имеющей целью приближение мира, прекращение работы по созыву Учредительного Собрания, приостановка снабжения армии припасами, одеждой и снарядами... Действующая армия... не может допустить, чтобы ей наносился предательский удар в спину». И Коновалов призывал армию «сплотиться вокруг Временного Правительства и центральных органов революционной демократии».

В ожидании, пока воззвание дойдет до фронта и произведет то действие, на которое рассчитывало правительство, нужно было, однако, действовать немедленно в самом Петрограде.

В помещении главного штаба против дворца — единственная территория оставшаяся еще в распоряжении правительства — происходило обсуждение способов борьбы с восстанием. Никаких действительных способов, собственно, уже не оставалось, и немудрено, что отзывы военных участников совещания, Багратуни, Полковникова, приглашенного на совещание генерала Алексеева, были самые пессимистические. Представители казачьих полков, предлагавшие правительству поддержку накануне, теперь заявили петроградскому совету, что приказаний правительства они исполнять не будут, а оставаясь нейтральными, готовы нести охрану государственных имуществ и личной безопасности граждан. Полки гарнизона не повиновались приказам штаба и арестовывали своих офицеров. На площадь между дворцом и штабом постепенно собирались к полудню, по приказаниям штаба, юнкера из военных школ: из школы прапорщиков, инженерных .войск, школы прапорщиков из Ораниенбаума и Петергофа, взвод от Константиновского артиллерийского училища. Как видно из воспоминаний А.П. Синегуба («Архив русской революции», т. IV), настроение юнкеров было очень сложное. [Они колебались между необходимостью исполнить долг, защищая родину от врагов всего того, что для них было свято, и недоверчивым отношением к правительству, и в особенности «главноуговаривающему» Керенскому В психологии падающей власти они видели слишком много общего с тем, против чего им предстояло сейчас бороться, рискуя жизнью. Естественно, что уже при обсуждении положения утром, в «Советах» школ обнаружились разногласия. В течение дня эти разногласия усиливались по мере того как выяснилась для юнкеров безнадежность положения и их изолированность, отсутствие Керенского, отъезд которого они считали побегом, недостаток боевых запасов для занятия дворца и отсутствие единого компетентного руководства. Н.М. Кишкин, участвовавший в утреннем совещании штаба, пытался вдохнуть в защитников веру в возможность обороны до подхода с фронта частей, за которыми поехал Керенский. Но он должен был убедиться, что у начальства округа этой веры не было. В гневе он отрешил от должности Полковникова и вернулся во Дворец, чтобы оттуда организовать сопротивление. Генерала Алексеева Савинков настойчиво убеждал поехать в союз казачьих войск, с которым он вел в это время сношения и который сделал его своим представителем в Совете республики. Но было ясно, что руководители союза также мало могут распоряжаться казачьими полками, как штаб — войсками гарнизона. Генерал Алексеев вынужден был признать, что его дальнейшее участие в руководстве бесполезно, ибо некем руководить. После этого Савинков выехал к Керенскому.

Около четырех часов дня А.И. Коновалов пробовал созвать в Зимний Дворец на совещание общественных деятелей, близких к кабинету, для обсуждения положения с заседавшими во Дворце министрами. В.Д. Набоков, которому удалось пробраться в Зимний Дворец через шпалеры солдат, оцеплявших Дворцовую площадь, застал там следующую картину. «В зале находились все министры, за исключением Н.М. Кишкина (он был в это время в здании штаба). Чрезвычайно взволнованным казался А.И. Коновалов. Министры группировались кучками, одни ходили взад и вперед по зале, другие стояли у окна. С.Н. Третьяков сел рядом со мной на диване и стал с негодованием говорить, что Керенский их бросил и предал, что положение безнадежное. Другие говорили (помнится, Терещенко, бывший в повышенно-нервном возбужденном состоянии), что стоит только «продержаться» 48 часов, — и подоспеют идущие к Петербургу верные правительству войска... «Само собой разумеется», прибавляет Набоков, что присутствие мое оказалось совершенно бесполезным. Помочь я ничем не мог и когда выяснилось, что Временное Правительство ничего не намерено предпринимать, а занимает выжидательно пассивную позицию, я предпочел удалиться (в начале 7-го часа)... Минут через 15-20 после моего ухода все выходы и ворота были заперты большевиками, уже никого больше не пропускавшими».

Немногочисленные защитники Зимнего Дворца, оставшись без руководства, в первую половину дня еще поддерживали свой оптимизм всякого рода слухами. То вдруг распространялось между ними известие, что «эшелоны генерала Краснова в Петрограде и уже заняли Николаевский и Царскосельский вокзалы». То стрельба, раздававшаяся со стороны Невского, толковалась в том смысле, что «казаки уже идут к Дворцу с Николаевского вокзала».

Чем дальше, конечно, тем меньше все подобные слухи находили охотников верить.

С утра собравшиеся на Александровской площади юнкера еще получили боевые задания и была сделана попытка употребить их для наступательных действий. Штаб хотел очистить от большевиков телефонную станцию на Морской, из которой восставшие перехватывали все сношения между штабом, дворцом и войсковыми частями. Решили было также послать помощь Совету республики в Мариинском Дворце. Но до дворца добраться уже не удалось. Установленное юнкерами «наблюдение» за телефонной станцией выяснило лишь полную невозможность для них справиться с захватившими станцию большевиками. Военный комиссар Станкевич, пытавшийся руководить этими слабыми попытками сопротивления, вошел в конце концов в переговоры с восставшими и «согласился прекратить осаду телефонной станции, получив за это свободный проход для юнкеров» (Синегуб). Часть юнкеров, однако, была захвачена большевиками. Остальные, вернувшись около трех часов дня на Александровскую площадь, застали там прежнюю картину хаоса и отсутствие всякой распорядительности. В Белом зале дворца комитеты Ораниенбаумской и Петергофской школ устроили совещание и вызвали представителя правительства для объяснений. Не удовлетворившись объяснениями вышедшего к ним Пальчинского, они собрали общий митинг гарнизона Зимнего Дворца, на который пришли уже члены правительства. Речи Коновалова, Маслова, Терещенко были, по рассказам юнкеров, приняты без всякого «уважения». «В конце концов все же договорились, и юнкера обещали остаться, если будет проявлена активность и если информация событий будет отвечать-действительности» (Синегуб). Начальник инженерной школы был назначен комендантом обороны Зимнего Дворца и ему были подчинены все собравшиеся в Дворце силы.

Увы, сил этих было немного, и настроение защитников Временного Правительства продолжало ухудшаться. Наскоро был разработан план обороны Дворца юнкерскими частями. К ним присоединился вечером отряд казаков — «стариков», не согласившихся с решением своей «молодежи» — держать нейтралитет в завязавшейся борьбе. Пришли также инвалиды — георгиевские кавалеры и ударная рота женского батальона смерти. Начата была постройка баррикад из поленниц дров, сложенных на площади перед дворцом. Но в этот момент артиллерийский взвод Константиновского училища получил приказание от начальника училища уйти из Дворца и увезти орудия. Орудия эти при выезде на Невский были немедленно захвачены большевиками и направлены против Дворца. За юнкерами-константиновцами двинулись из Дворца и казаки. Среди них уже оказались агитаторы, которые обещали им свободный пропуск из Дворца со стороны Зимней канавки, где они поместились. В то время, как юнкера организовывали защиту ворот Дворца, со стороны Миллионной большевики получили свободный доступ во Дворец и тотчас воспользовались им, чтобы начать пропаганду...

В седьмом часу вечера к Временному Правительству явились парламентеры восставших, два солдата. Они требовали, чтобы правительство признало себя низложенным В противном случае они грозили обстрелом Дворца из орудий. Министры устроили совещание по поводу этого предложения. На совещании оба представителя военной силы, генерал Маниковский и адмирал Вердеревский высказались в том смысле, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и необходимо либо сдаться победителям, либо найти пути спасения. Однако же штатские министры в эту решительную минуту поняли, что с проигрышем военного столкновения, их политическая роль еще не кончена. Они были представителями законной власти. На их стороне был моральный авторитет, и если им суждено было сойти со сцены, то они должны были сделать это, не погубив, а напротив, сохранив для будущего ту идею, которую они представляли. Были в среде министров и такие, которые все еще верили в возможность, оттянув развязку, дождаться Керенского с обещанными им войсками. По тем или другим основаниям, министры единогласно решили оставаться на своих постах и стойко идти навстречу ожидавшей их участи. Парламентерам правительство твердо заявило, что оно сложит свою власть только перед Учредительным Собранием. Ко времени, когда было принято это решение, защита Дворца, в сущности, уже стала невозможной. Дворец был плотно обложен отовсюду.

На самой Дворцовой площади появились броневики военно-революционного комитета, которые заняли все входы и выходы. Некоторое время оставался свободным путь по набережной. Но с Невы грозил Дворцу крейсер «Аврора». Петропавловская крепость объявила нейтралитет. По Неве патрулировали миноносцы, пришедшие из Кронштадта. Зимний Дворец был, таким образом, совершенно изолирован. Единственным средством сообщения правительства с внешним миром оставались некоторые телефоны дворца, которые большевики позабыли выключить и которые действовали до глубокой ночи. Единственную попытку прорваться через это кольцо сделали женщины-ударницы. Они были почему-то уверены, что генерал Алексеев еще находится в помещении главного штаба и решили во чтобы то ни стало его выручить. Эта попытка только показала, что выход за баррикады, построенные юнкерами, на площадь грозит смельчакам гибелью. Те из ударниц, которые не погибли от пуль и были захвачены большевиками, подверглись в этот вечер и ночь ужасному обращению солдат, насилию и расстрелам.

После отказа правительства сдать Дворец, в восьмом часу вечера началась сперва ружейная, потом и орудийная стрельба по дворцу. Стрелял крейсер «Аврора». Министрам пришлось менять помещения, переходя из одной комнаты в другую, из передних комнат в задние, чтобы спастись от пуль. Матросы, высадившись у Николаевского моста, подобрались ко Дворцу, перебегая от здания к зданию по набережной. Несколько матросов взобрались на крышу галереи Зимнего Дворца, и разобрав крышу, бросили внутрь здания бомбу. Разрывом бомбы был контужен один юнкер. Пальчинский бросился на крышу и объявил матроса арестованным. В то же время нижний этаж здания дворца со стороны Канавки наполнялся сторонниками большевиков. Грозя новым обстрелом Дворца с «Авроры», агитаторы предлагали свободный выход и пощаду тем, кто сложит оружие и выйдет из дворца добровольно. Часть юнкеров второй Ораниенбаумской школы склонялась к этому решению.

Правительство, однако, все еще бодрилось. От заведующего путями сообщения при ставке Лебедева и от начальника штаба Духонина было получено сообщение, в котором подробно указывалось, какие казачьи части должны придти на помощь правительству 26 и 27 октября и описывалась поддержка, на какую правительство может рассчитывать. Но удастся ли продержаться, пока подоспеет, не раньше утра следующего дня, эта помощь? Правительство продолжало надеяться. В 10 часов 5 минут оно разослало губернским и уездным комиссарам следующую телеграмму: «Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов объявил Временное Правительство низложенным и потребовал передачи ему всей власти под угрозой бомбардировки Зимнего Дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера «Авроры», стоящего на Неве. Правительство может передать власть только Учредительному Собранию, а посему постановило не сдаваться и передать себя защите народа и армии о чем послало телеграмму ставке. Ставка ответила о посылке отряда. Пусть армия и народ ответят на попытку поднять восстание в тылу борющейся армии. Первое нападение на Зимний Дворец в 10 вечера отбито».

Увы, последние слова свидетельствовали больше о бодрости духа осажденных и о высоком понимании ими своего долга, нежели о действительном положении вещей. Как мы видели, теперь начала уменьшаться и территория самого Дворца, остававшаяся в распоряжении правительства. Телефон в кабинете, где находились министры, перестал действовать. А.М. Никитин пошел в кабинет А.И. Коновалова, чтобы позвонить по телефону Е.Д. Кусковой и сообщить ей о возрастающей опасности. В ответ Е.Д. Кускова сообщила министру, что к Зимнему Дворцу направляется большая депутация от городского самоуправления и от разных фракций. Действительно, городской голова созвал экстренное заседание думы, в котором было сообщено, что Зимний Дворец окружен войсками, что правительству дан двадцатиминутный срок для сдачи, после чего начнется бомбардировка. По предложению эсера Быковского решено было пойти к Зимнему Дворцу всей думой, чтобы поддержать правительство всем авторитетом органа демократического самоуправления. Отказались идти только большевики. С думой пошли и центральные комитеты партий эсеров и объединенных меньшевиков.

Как раз в этот момент в помещение правительства явился юнкер, посланный комендантом обороны дворца с докладом, что положение становится отчаянным: главный штаб занят восставшими, Дворец полон агитаторов. Выслушав доклад, Коновалов и Терещенко благодарили юнкеров за стойкость и выражали уверенность, что баррикады смогут продержаться до утра, когда подойдут войска. Пальчинский догнал уходившего юнкера и сообщил ему радостную весть о решении Городской Думы, с просьбой передать ее на баррикады. В представлении юнкера (Синегуб), известие получило следующий вид: «общественные деятели, купечество и народ с духовенством во главе идут ко Дворцу, скоро должны подойти и освободить Дворец от осады».

Известие о шествии отцов города и духовенства, действительно, на короткий срок подбодрило защитников Дворца. Подтянулись даже юнкера-ораниенбаумцы. Комендант обороны приказал взводу юнкеров очистить от большевиков часть Дворца, примыкавшую к Эрмитажу. Запоздалая экспедиция при участии Пальчинского была выполнена с энтузиазмом. Несколько зал удалось очистить, и взятые тут в плен большевиками юнкера были освобождены. Но это был уже последний успех. Первый же патруль, состоявший из матросов, остановил шествие гласных Думы к Дворцу по Невскому. После переговоров с комиссаром военно-революционного комитета процессии было заявлено, что она должна немедленно вернуться, иначе будет расстреляна, несмотря на присутствие в ней вождей революционных партий. Участникам процессии ничего не оставалось, как вернуться в думу. Там она предприняла шаги для организации «всероссийского комитета спасения революции», который в ближайшие дни вступил в сношения с остатками Временного Правительства, но действовать мог уже только конспиративно.

Н.М. Кишкина надежда не покидала до последней минуты. Еще в 3-м часу ночи он вызвал по телефону товарища по партии, товарища министра финансов А.Г. Хрущева, и просил его сообщить, куда возможно, что правительство нуждается хотя бы в небольшом подкреплении, чтобы додержаться до утра, когда наверно придет Керенский с войсками. «Что это за партия», взволнованно и с упреком говорил министр, «которая не может послать нам хотя бы триста вооруженных человек». Это был последний телефонный звонок из дворца.

Защитникам дворца, наконец, стало ясно, что дальнейшее сопротивление толпам восставших, имевших своих единомышленников внутри и проникавших беспрепятственно во Дворец все новыми и новыми группами, невозможно. Комендант обороны вступил в переговоры с парламентерами и сдал Дворец на условиях, что юнкерам будет сохранена жизнь. Относительно судьбы правительства парламентеры отказались дать какие-либо обещания. Ораниенбаумские юнкера окончательно решили уйти. Группа оставшихся юнкеров с винтовками продолжали охранять Временное Правительство. Получив известие о сдаче, министры продолжали некоторое время колебаться, и Пальчинский настаивал на дальнейшей обороне, пытаясь созвать оставшихся юнкеров. Было, однако, очевидно, что не только защищаться, но и вести формальные переговоры об условиях сдачи, было уже поздно. Толпа большевиков быстро приближалась к последнему убежищу министров. Она состояла из матросов, солдат и красногвардейцев.

Впереди толпы шел, стараясь сдерживать напиравшие ряды, низенький, невзрачный человек; одежда его была в беспорядке, широкополая шляпа сбилась на бок, на носы едва держалось пенсне, но маленькие глаза сверкали торжеством победы и злобой против побежденных. Это был Антонов: имя, которое мы не раз встречали выше. Антонов, сопровождаемый Пальчинским, был приглашен последним войти в охранявшийся юнкерами кабинет, где заседали министры.

В их составе уже не было А.М. Никитина. Возвращаясь после телефонных переговоров с Е.Д. Кусковой, он услыхал крик: «сдавайся». Пройдя две комнаты и выйдя в круглый зал, он застал там красногвардейцев, матросов и солдат, занятых разоружением юнкеров. Увидав Никитина, восставшие спросили его, кто он, и узнав, что это министр, арестовали и повели к комиссару Чудновскому, солдату Преображенского полка. Никитин был первым арестованным министром, и этот арест произвел большое возбуждение среди присутствовавших. Остальные министры пробовали вступить в переговоры с Антоновым, но совершенно напрасно. Хриплым голосом Антонов объявил, что всякое сопротивление бесполезно и предложил беспрекословно подчиняться дальнейшим распоряжениям его и военных команд* Правительство решило принять сдачу без всяких условий, подчиняясь силе и предложило юнкерам, последовать его примеру. Антонов вызвал в помещение министров двадцать пять вооруженных лиц, по выбору толпы, и передал им охрану сдавшихся министров.

______________________

* Рассказ С.Н. Третьякова в Петропавловской тюрьме 7-го января. См. книгу Ф.В. Винберга «В плену у "обезьян"». Киев, 1918. С. 39-40.

______________________

Комиссар Чудновский составил протокол об аресте восемнадцати человек, Коновалова, Кишкина, Вердеревского, Третьякова, Маслова, Ливеровского, Маниковского, Гвоздева, Малянтовича, Борисова, Смирнова, Салазкина, Бернацкого, Терещенко, Рутенберга, Никитина и Пальчинского. На протоколе подписались, кроме комиссара, выбранные для охраны министров солдаты. Затем арестованных вывели на Миллионную, где они оказались среди вооруженной толпы солдат и матросов, отчасти подвыпивших, которые требовали, чтобы им выдали Керенского. Узнав, что Керенского тут нет, они готовы были излить свой гнев на нахолившихся налицо. Кое-как, с громадным трудом, шествие двинулось от Зимнего Дворца к Петропавловской крепости. Понадобилось три часа, чтобы пройти этот короткий путь, загроможденный разъяренными толпами народа. Вот как описывает это путешествие один из участников, министр А.М. Никитин. «Толпа набросилась на нас с криками: расстрелять их, кровопийцы наши, поднять их на штыки, к черту автомобили и т.д. Толпа прорвала окружавшую нас охрану, и если бы не вмешательство Антонова, то я не сомневаюсь, что последствия были бы для нас очень тяжелыми. Нас повели пешком по Миллионной, по направлению к Петропавловской крепости. Антонов в пути все время торопил нас, опасаясь самосудов. Мы шли, окруженные разъяренной толпой. Когда мы вышли на Троицкий мост, нас встретила новая толпа солдат и матросов. Матросы кричали: «Чего с ними церемониться, бросайте их в Неву». Нам снова грозила опасность. Тогда мы взяли под руки караульных и пошли с ними шеренгой. В это время с другого конца моста началась усиленная стрельба. Стреляли красногвардейцы, а также вооруженные солдаты с автомобиля. Сопровождавшая нас толпа моментально разбежалась, что и спасло нас от самосуда. Мы все легли на землю вместе с караульными (это не совсем верно: трое министров: Ливеровский, Терещенко и Третьяков — последний особенно открыто и демонстративно — остались стоять). Стрельба длилась долго, и только когда мы выслали вперед караульных, которые объяснили, что это — свои, стрельба прекратилась. Мы встали и были приведены в крепость».

Победа теперь была полная в Петрограде. Но большевики не дожидались ареста министров, чтобы объявить о своем торжестве. В вечерней газете «Рабочий и Солдат» в тот же день 25-го октября появился следующий бюллетень и воззвание. «Заняты все вокзалы, телеграф, телефонная станция, почтамт. Зимний Дворец и штаб выключены из телефонной сети. Государственный Банк, Зимний Дворец, штаб и прилежащие пункты окружены. Ударные батальоны рассеяны. Юнкера парализованы. Броневики перешли на сторону революционного комитета. Казаки отказались подчиниться Временному Правительству. Временное Правительство низложено. Власть перешла в руки революционного комитета петроградского совета рабочих и солдатских депутатов». Воззвание «к тылу и фронту» гласило: «В Петрограде власть в руках военно-революционного комитета петроградского совета. Единодушно восставшие солдаты и рабочие победили без всякого кровопролития. Правительство Керенского низложено. Комитет обращается с призывом к фронту и тылу — не поддаваться провокации, а поддерживать петроградский совет и новую революционную власть, которая немедленно предложит справедливый мир, передаст землю крестьянам, созовет Учредительное Собрание. Власть на местах переходит в руки советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Следовала подпись Военно-революционного комитета. Позднее, — вероятно, уже на следующий день, комитет разослал радиотелеграмму «всем армейским комитетам действующей армии, всем советам солдатских депутатов», в которой идеология переворота приведена уже в более полный вид. «Петроградский пролетариат и гарнизон», — так начиналась эта радиотелеграмма, «свергнул правительство Керенского, восставшего против революционного народа. Петроградские советы рабочих и солдатских депутатов, торжественно приветствуя совершившийся переворот, признали, впредь до создания правительства Советов, власть военно-революционного комитета... Временный революционный комитет призывает революционных солдат бдительно следить за поведением командного состава. Офицеры, которые прямо и открыто не присоединились к совершившейся революции, должны быть немедленно арестованы, как враги против новой власти. Петроградские советы видят спасение революции в немедленном предложении демократического мира, немедленной передаче помещичьей земли крестьянам, передаче всей власти советам и в честном созыве Учредительного Собрания. Народная революционная армия должна не допустить отправки с фронта ненадежных частей на Петроград, действуя словом и убеждением, а где не может препятствовать отправке, беспощадным применением силы... Утайка армейскими организациями этого приказа от солдатских масс равносильна тягчайшему преступлению перед революцией и будет караться со всей строгостью революционного закона. Солдаты, за мир, за землю, за народную власть».

Собственно, по теории новую власть должен был создать съезд советов, как высший уполномоченный орган советского представительства. Но большевики не были в нем вполне уверены, так как с приездом новых и новых депутатов их перевес в составе съезда все более уменьшался. К 25 октября, когда предположено было открытие съезда, съехалось 560 депутатов и из них только 250 были партийными большевиками. Правда, к ним присоединялись 69 левых эсеров, что вместе уже составляло большинство 319. Из остального состава 159 принадлежали к правым эсерам, 14 — к меньшевикам-интернационалистам, 3 — к анархистам, 16 — к национально-социалистическим группам. Внепартийных социалистов было 3, беспартийных 22. Партийная принадлежность остальных 24-х оставалась неизвестной.

Этот состав съезда еще не успел выясниться и начавшаяся борьба еще не окончилась победой большевиков в Петрограде, когда соперничавшие с большевиками социалистические группы решили перенести борьбу против захвата большевиками власти и демократических органов — на самый съезд советов. Преследуя эту цель, меньшевики вышли из президиума петроградского совета, сделав в лице своих представителей Бройдо, Вайнштейна и Либера совету следующее заявление. Партия большевиков, за спиной совета и прикрываясь его именем, организовала военный заговор, грозящий гибелью делу революции и свободы, срывом Учредительного Собрания и катастрофой на фронте. Меньшевистская фракция, без различия течений, открыто выступала против этой преступной авантюры, когда она обсуждалась в заседании совета, и публично заявляла о своем отказе от участия в военно-революционном комитета, стоящем во главе заговора. Теперь, когда эта авантюра стала фактом, фракция считает себя обязанной сложить с себя всякую ответственность за гибельные последствия заговора и в согласии с ЦК российской социал-демократической рабочей партии (объединенной) заявляет о своем уходе из состава президиума Исполнительного комитета петроградского совета рабочих и солдатских депутатов и призывает всех членов фракции к активной партийной работе». Это, однако, вовсе не значило, что целью своей «активной партийной работы» меньшевики собираются сделать поддержку Временному Правительству против «заговора» и «преступной авантюры». Напротив, и тут меньшевики ухитрились занять промежуточную позицию, совершенно несовместимую с желанием сложить с себя всякую ответственность за гибельные последствия «заговора». На заседании фракции меныневиков-объединенцев, приехавших на съезд, они выработали для защиты на съезде следующие противоречивые положения. С одной стороны, они «осуждают политику правительства, провоцирующего выступление и оказывают дружный отпор попытке правительства подавить выступление вооруженной силой». Мы, действительно, видели, что и в этот день открытой вооруженной борьбы, когда не было места никакому нейтралитету, эти группы предпочитали ограничиваться словами убеждения, — то есть оставались праздными зрителями совершавшихся на их глазах событий. В будущем они признавали «необходимость полной реконструкции власти» в смысле ее «однородности и демократичности».

Гораздо определеннее, достойнее и политически грамотнее была позиция ЦК партии эсеров, постановившего, что «1) Временное Правительство является единственным законным правительством до Учредительного Собрания, 2) авантюра, предпринятая большевиками, решительно осуждается ЦК и 3) в случае появления у власти нового, большевиками составленного правительства, ни один эсер не должен войти в новое правительство»,. Так же определенна была позиция исполнительного комитета совета крестьянских депутатов, опубликовавших свое воззвание крестьянам, солдатам и рабочим. «Против воли представителей всероссийского крестьянства и представителей армии», говорилось здесь, «власть захватывается петроградским советом рабочих и солдатских депутатов. Захват власти за три недели до Учредительного Собрания есть захват прав всего народа... Армии вновь нанесен удар в спину, сопротивляемость ее ослабляется. Петроградский совет обещает мир, хлеб и землю. Это — ложь. Он дает междоусобие, анархию и рабство. Временное Правительство объявило об окончательной разработке закона о передаче земли в распоряжение земельных комитетов и о решительных мерах в деле приближения мира. Пусть знает армия и крестьянство, что идя за петроградским советом, они лишаются земли и воли и сделают невозможным созыв Учредительного Собрания».

Открытие съезда советов было назначено на 5 часов дня. В этот момент борьбы, быть может, и была еще возможность перенести эту борьбу на арену парламентских споров. Но съезд открылся только в 11 часов вечера, когда судьба министерства была уже почти решена и дальнейшее сопротивление в Петрограде стало, очевидно, бесцельным. При этом условии, бороться против совершившегося факта захвата большевиков в собрании, где они имели большинство, было, очевидно, безнадежно и психологически невозможно. И социалистическая оппозиция решилась идти другим путем — тем же, какой она избрала относительно областного северного съезда советов: путем непризнания съезда.

Раньше, чем состоялось это решение, съезд, однако, успел уже открыться и конституироваться. Открывший заседание Дан, заявил, что теперь не время для политических речей и предложил выбрать президиум. В состав президиума вошло 14 большевистских вождей и 7 левых эсеров. Правые эсеры и меньшевики отказались от участия в президиуме. Затем меньшевик-интернационалист Мартов, по вопросу о порядке дня, предложил принять все меры к мирному улаживанию создавшегося кризиса, для чего избрать делегацию для переговоров с остальными революционными демократическими организациями и принять меры к остановке начавшегося кровопролития. Предложение, практически безнадежное, было принято единогласно. И уже только после всего этого все правое крыло съезда покинуло съезд, а центральный исполнительный комитет совета рабочих и солдатских депутатов разослал всем советам и армейским комитетам следующую мотивировку. «Второй всероссийский съезд собрался в момент, когда на улицах Петрограда пролилась уже братская кровь и началась гражданская война, вызванная захватом власти большевиками. Фракции социалистов-революционеров, социал-демократов, меньшевиков, интернационалистов и народных социалистов не сочли в таких условиях возможным принимать участие в съезде и покинули его. Вследствие этого ЦИК считает второй съезд несостоявшимся и рассматривает его, как частное совещание делегатов большевиков. Решения этого съезда, как незаконные, ЦИК объявляет необязательными для местных советов и всех армейских комитетов. ЦИК призывает советы и армейские организации сплотиться вокруг него для защиты революции. ЦИК созовет новый съезд советов, как только создадутся условия для правильного его созыва».

Это, конечно, была самая сильная мера, какая только находилась в распоряжении социалистической оппозиции. Большевики уже обязались передать власть революционного комитета в руки съезда. Объявление съезда несостоявшимся, а его решений — незаконными отнимало у будущей новой власти легальный источник ее происхождения, согласно собственной теории большевиков. Но, конечно, перед этим они не остановились. При первых же слухах о готовящемся выходе и о декларации центрального исполнительного комитета они поспешили разослать предостережение против этой декларации. Они стали на вполне защитимую точку зрения, что раз съезд открыт, конституирован, составил порядок дня и голосовал одно предложение (Мартова), то уже не во власти сецессионистов, участвовавших во всех этих действиях, объявить съезд несостоявшимся. Что касается авторитета ЦИК, он погашался вместе с перевыбором этого органа на съезде. Таким образом, съезд продолжал заседать и принимать решения. В ночь на 26-е октября им была разрешена его основная задача: создание правительства. В отличие от предыдущих это временное правительство рабочих, солдат и крестьян получило название «совета народных комиссаров». Министерства должны были замениться «комиссарствами». Эта символическая перемена названий свидетельствовала о приступе к коренной замене старого правительственного аппарата новым, согласно плану Ленина.

Первоначальный личный состав «народных комиссаров», назначенный 26-го октября, был следующий: председатель совета Ленин-Ульянов, комиссар внутренних дел А. Рыков, земледелия В. Милютин, труда — А. Шляпников, торговли и промышленности В. Ногин, народного просвещения А. Луначарский, финансов И. Скворцов-Степанов, иностранных дел Л. Троцкий, юстиции Г. Оппоков, продовольствия И. Теодорович, почт и телеграфов Н. Авилов, по делам национальностей И. Джугашвили-Сталин, военные и морские дела были поручены комитету в составе В. Авсеенко (Антонов), Н. Крыленко и П. Дыбенко, комиссарам по железнодорожным делам несколько позднее назначен Д. Рязанов. Дальнейшая история этой власти и ее мероприятий относится уже к следующему периоду русской революции, также как и история попыток бороться с нею «комитета спасения родины и революции», история «саботажа» старого правительственного аппарата и вообще всей той гражданской войны, которая последовала в центре и в разных частях России против непризнанной власти «народных комиссаров». Здесь мы выделим из всей этой истории только те эпизоды, которые ближайшим образом относятся к ликвидации низложенной власти.

VIII. Ликвидация сопротивления большевикам под Петроградом и в Москве

Керенский в Пскове. — Поход генерала Краснова. — Положение Керенского. — Совещание о переговорах. — Выдача и бегство Керенского. — Ликвидация похода генерала Краснова. — Ликвидация обороны Петрограда. — Сопротивление Москвы. — Посредничество социалистов и перемирие. — Перелом и победа большевиков

А.Ф. Керенский пожал то, что посеял. Отношение к нему в армии было давно уже резко отрицательное, доходившее до ненависти в среде тех государственно-настроенных элементов, которые он выбрасывал, как неспособные сразу освоиться с идеями и фразеологией «демократизированной» армии. Но он не встретил поддержки и в среде тех, кого он выдвинул на место устраненных, руководясь их репутацией радикалов и создавая им неожиданно блестящую карьеру. Генерал Верховский был прав, когда заклеймил этих новоиспеченных начальников корпусов, армий и фронтов кличкой: «куда ветер дует». Они были за Керенского, когда ветер дул в его сторону. Теперь они первые спешили повернуть ему спину, в ожидании новых хозяев. Таким образом, очень скоро оказалось, что Керенского не хотели защищать ни его враги, ни его друзья. Злой рок судил, чтобы в ту минуту, когда нужно было собрать все силы на защиту русской государственности, эта государственность называлась именем Керенского. И своей легкой победой большевики в весьма значительной степени были обязаны тем, что имели такого противника в высоком звании Верховного Главнокомандующего.

Едва выбравшись из Петрограда, Керенский тотчас встретился с проявлениями враждебного к нему настроения в войсках. Друзья большевиков немедленно дали знать о выезде Керенского по направлению к Гатчине и из Смольного послано было туда распоряжение — задержать Керенского. Исполнить поручение должен местный военно-революционный комитет. Он опоздал на какие-нибудь пять минут. Керенский, приехав в Гатчину, заметил, что за ним следят, отменил данные было распоряжения запастись всем нужным для дальней езды, тотчас сел в свой автомобиль и уехал, бросив второй автомобиль под американским флагом на жертву большевикам. «Не думая ни о чем, считая минуты и вздрагивая от каждого толчка, трепеща за шины», Керенский с своими спутниками к вечеру (25 октября) добрался до Пскова.

Увы, здесь также уже действовал военно-революционный комитет, в руках которого тоже имелась телеграмма об аресте Керенского, в случае его появления в Пскове, подписанная прапорщиком Крыленко и матросом Дыбенко. Остановившись из предосторожности на частной квартире генерального квартирмейстера Барановского, Керенский здесь узнал, что и сам Главкосев Черемисов находится в связи с революционным комитетом, и вовсе не склонен компрометировать себя перед большевиками защитой Временного Правительства.

Еще в половине седьмого утра 25 октября, то есть до выезда Керенского из Петрограда, в штабе 3-го конного корпуса, расположенного в районе г. Острова, была получена шифрованная телеграмма об отправке первой Донской дивизии с артиллерией в Петроград. При этом было получено и подтверждение этого распоряжения, подписанное самим Керенским и контрассигнованное полковником Грековым от имени союза казачьих войск. В распоряжении командования из 50 эскадронов и сотен и 23 орудий третьего корпуса в этот момент находилось только 8 сотен и 8 орудий Донской дивизии и 6 сотен с 10 орудиями Уссурийской дивизии. Остальные части корпуса были разбросаны по другим городам от Ревеля до Витебска.

Командовавший третьим корпусом генерал Краснов, назначенный после генерала Крымова, в своих воспоминаниях подробно рассказывает, как этот корпус, предназначавшийся в корниловские дни для защиты Петрограда, был постепенно распылен и разложен большевистскими агентами. Уже в конце сентября корпус был отведен из Царского Села подальше от Петрограда, в окрестности острова. Затем в течение октября части корпуса были разосланы в Старую Руссу, Торопец, Осташков, Боровичи, Ревель, Новгород и т.д. В момент получения приказа Керенского, у генерала Краснова оставалось под руками только 18 сотен из 50*. Генерал Краснов отдал тотчас же распоряжение — стянуть части корпуса к Луге, откуда он предполагал идти к Петрограду походом, чтобы избегнуть участи Крымова. Но генерал Черемисов поспешил отменить распоряжение Краснова, и тем сделал немедленное движение на Петроград невозможным. Уже погруженные к 8 часам вечера сотни были при приказу Главкосева вновь выгружены. На станции был получен приказ Черемисова — отправить находившиеся в Острове эшелоны, вместо севера на юг, то есть вместо Петрограда к станции Марцен.

______________________

* В дальнейшем я пользовался рассказом генерала Краснова в двух редакциях. Более ранняя редакция напечатана генералом Красновым в Великих Луках в 1917 г. под названием «Описание действий 3-го конного корпуса под Петроградом против советских войск». Экземпляр этого «Описания» был передан мне самим автором осенью 1918 г. в Ростове, использован мной при составлении текста истории и оставлен мной в Киеве, при выезде в Яссы в ноябре 1918 г. К сожалению этот экземпляр, по словам генерала Краснова, оказался единственным. Другой, более подробный и красочный, но зато менее документальный и менее достоверный рассказ, напечатан генералом Красновым в т. 1 «Архива русской революции». В тексте я держался первого «Описания», но некоторые подробности внесены мной из рассказа, напечатанного в «Архиве».

______________________

Часов в 11 вечера, то есть как раз тогда, когда решалась судьба Зимнего Дворца, генерал Краснов узнал об отмене своих распоряжений. Он решил тогда лично объясниться с Главкосевом и в полночь на 26-е отправился в Псков. Приехав туда в четверть третьего ночи, Краснов нашел Черемисова занятым; он участвовал в заседании военно-революционного комитета.

К этому времени Черемисов уже успел покончить свои счеты с Керенским. Вызванный Керенским на квартиру Барановского, он «не скрыл», по словам Керенского, «что в его намерения вовсе не ходит в чем-нибудь связывать свое будущее с судьбой «обреченного» правительства. Он признал, что уже отменил приказ о посылке войск к Петрограду, данный ранее, после получения телеграммы Керенского. Никаких войск, которые бы он мог послать с фронта, у него нет. Он не может даже ручаться за безопасность Керенского в Пскове. Впрочем, он идет в заседание военно-революционного комитета, там выяснит окончательно настроение войск и вернется доложить Керенскому».

Черемисов вернулся только в первом часу ночи — и только для того, чтобы заявить, что никакой помощи правительству он оказать не может. В Пскове Керенскому оставаться нельзя, а если он непременно хочет сопротивляться, то пусть едет в ставку, в Могилев, к Духонину. По словам Керенского, Черемисов скрыл от него, что Духонин уже дважды добивался непосредственного разговора с Керенским и дважды получил отказ. Керенский просил Черемисова послать к нему Краснова, но получил тоже лживый ответ: «Краснов был здесь и уехал назад в Остров».

В действительности, Краснов приехал в Псков, как мы видели, в третьем часу ночи и в четвертом часу был принят Черемисовым, хотя и с большой неохотой. Черемисов повторил Краснову свое распоряжение — отправить Уссурийскую дивизию в Марцен, а Донскую выгрузить и сосредоточить на старых квартирах под Островом. На недоуменный вопрос Краснова, как примирить это с определенным приказанием Верховного главнокомандующего — идти на Петроград, Черемисов вяло и зевая, ответил: «Верховного правительства нет, оно разогнано в Петрограде большевиками, Верховный главнокомандующий скрылся неизвестно куда, и вам надлежит исполнять только мои приказания, как главнокомандующего». На просьбу Краснова отдать это распоряжение письменно, Черемисов ответил пожатием плеч и с видом сожаления простился с Красновым, дав ему на прощание уже не приказание, а добрый совет: «Оставаться в Острове и ничего не делать».

Краснов не последовал этому совету. Он отправился разыскивать комиссара Войтинского и прождал его в его квартире до четырех часов ночи. Войтинский по секрету сообщил Краснову, что Керенский в Пскове и хочет его видеть.

Скрепя сердце и подавляя в себе «гадливое отвращение», генерал Краснов пошел по указанному адресу. Он шел «не к Керенскому», а к родине, которая «не сумела найти вождя способнее» ...

Керенский тем временем ждал автомобиля, чтобы ехать в Остров — или в Могилев. Он тщетно пытался заснуть. «В ночной тиши, казалось, слышен был стремительный бег секунд... Никогда еще так не ненавидел я этот бессмысленный бег времени, все вперед, все вперед»... Звонок у парадной двери прервал это томительное ожидание. В лице Краснова явилось спасение, и Керенский тотчас принял свой повелительный тон, который отпечатлелся в воспоминании Краснова. «Где ваш корпус? Идет сюда? Здесь? Близко? Отчего не под Лугой?». «Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, — ничего величественного», отмечает Краснов. «Не Наполеон, но позирует на Наполеона»...

«Я доложил, что не только нет корпуса, но нет и дивизии; части разбросаны по всему северо-западу России, и их надо раньше собрать: двигаться малыми частями — безумие». «Пустяки, вся армия стоит за мной, я сам поведу ее, и за мной пойдут все». Краснов стал диктовать Барановскому, какие и где части находятся; оба, по впечатлению Краснова, «точно играли, а не всерьез делали». «Вы получите все ваши части, сказал Барановский. Не только Донскую, но и Уссурийскую дивизию; кроме того 37-ю пехотную дивизию, 1 кавалерийскую, весь 17-й армейский корпус». В голове Краснова уже складывался план кампании. И вместе точило сомнение, уверен ли сам Керенский в том, что говорит. Покончив свою сцену, Керенский «вдруг сразу осел, завял, глаза стали тусклыми, движения — вялыми».

Как бы то ни было, поход на Петроград «малыми частями», в ожидании больших подкреплений, был решен. Краснов с Керенским на исходе ночи выехали из Пскова, погруженного в сон, и бледным утром подъехали к Острову. Краснов первым делом остановил расходившиеся по деревням Донские сотни и сообщил им, что они идут на Петроград и что с ними Керенский. Несмотря на принятые меры, имя это вызвало больше любопытства, чем энтузиазма. Когда, через несколько дней, попытка Краснова кончилась неудачно, генерал Черемисов говорил Краснову по телефону: «Вина за все (то есть за сопротивление большевикам) падает на Керенского. Когда он был в Пскове, я ему предсказал, чем это кончится. Он меня не послушал и вот — результат налицо».

Это говорилось 1-го ноября. Но в ночь на 26 октября генерал Краснов хотел «исполнить присягу». И он ответил Керенскому иначе, чем ответил Черемисов. Он сказал: «Первая Донская дивизия настроена превосходно. Правда, после похода по приказу генерала Корнилова и после того, что было потом, ваше имя в ней непопулярно, но казаки поймут, что они идут не за личность, а за святое дело свободы против насильников. Если пойдет пехота, то тогда пойдет и Уссурийская дивизия»,

Этот припев: «ваше имя непопулярно» — постоянно повторялся в последующие дни. Во время того же разговора, на предложение Керенского «поговорить с казачьими комитетами» генерал Краснов ответил снова напоминанием, что «после корниловской истории его имя непопулярно». Когда Керенский все-таки исполнил свое намерение и говорил с казаками, из рядов слушателей раздавались крики: «Хотите в крови нашей захлебнуться... по колена в крови ходить будете»! На следующий день вызванный для доклада сотник Карташев не хотел пожать поданной ему Керенским руки и сказал: «Извините меня, я подать вам руки не могу, я — корниловец». «Таких корниловцев», замечает генерал Краснов, «было едва ли не половина отряда».

Как бы то ни было, сопротивление Черемисова было сломлено. Благодаря энергии Краснова, эшелоны задвигались. Но железнодорожные служащие продолжали пассивно сопротивляться.

Составление поездов тормозилось; потом не оказалось машиниста, и пришлось заменить его казацким есаулом. Около трех часов 26 октября, наконец, поезд тронулся. Ускоренным ходом поезд проехал станцию Псков, где уже собралась многотысячная толпа солдат, настроенная враждебно. Подъезжая к Гатчине, Керенский торжественно поздравил генерала Краснова командующим армией, идущей на Петроград. «Командующий армией — и две роты», саркастически замечает Краснов! «Всего 700 всадников, а если придется спешиться, всего 466 человек»...

«К вечеру этого дня (26 октября)», вспоминает Керенский, «в поезде под Лугой, мы получили первое известие о захвате Зимнего Дворца (из Пскова от генерала Барановского)... Самое достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова — подозрительным... Невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом». Хотелось верить, вопреки очевидности: на этой вере ведь основывалась и сама возможность дальнейшей борьбы.

Керенский смотрел на дело очень легко и вначале был уверен, что войска могут высадиться прямо на Николаевском вокзале раньше, чем будет взят Зимний Дворец. Генерал Краснов разочаровал его, объяснив, что нужно предварительно сосредоточиться в Гатчине и уже оттуда идти на Петроград, «по всем правилам искусства» .

По предварительным сведениям, основанным на сделанных ранее распоряжениях, с Красновым должен был пойти на Петроград «сильный корпус, почти армия». Кроме частей 3-го корпуса намечено было отправление бригады 44-й стрелковой дивизии, частей 17-го армейского корпуса с артиллерией и какой-то кавалерией, якобы идущей из Москвы и дошедшей до ст. Дно. В действительности, не только эти части не дошли, по причинам уже указанным раньше, но и от сотен Донского корпуса, находившихся под руками, Черемисову удалось в последнюю минуту оторвать три сотни казаков под предлогом защиты Пскова от большевиков. С Красновым пошли и выгрузились к полудню 27 октября на товарной станции Гатчине всего 5 1/2 сотен, 6 пулеметов и 8 орудий, то есть считая по 60 казаков в сотне, 330 конных казаков, равнявшихся 220 спешенным.

Керенский продолжал рассылать телеграммы на Северный фронт о погружении и отправке других частей войск и упорно настаивал на немедленном движении войск от Гатчины на Петроград. В приказе Краснову значилось, что он должен «вступить в командование всеми вооруженными силами российской республики петроградского округа на правах командующего армией». На замечание Краснова, что силы его так малы, что с приходом к Петрограду придется разойтись по улицам, и это будет даже «не отдельные патрули, а просто одинокие казаки», Керенский обещал подкрепления.

Ранним утром 27 октября небольшой отряд Краснова высадился на товарной станции Гатчине. В Гатчине в это время уже находились только что прибывшие из Петрограда, Красного Села и Кронштадта большевистские части. Но о силах Краснова ходили преувеличенные слухи. В Петрограде их исчисляли в 10000 слишком. Пришедшие части, не зная положения, одна за другой согласились сдать казакам Краснова винтовки и пулеметы. Не имея возможности брать пленных, Краснов отпускал их и они или разбредались, или ехали обратно в Петроград. Гатчинский гарнизон объявил себя «нейтральным». Из местной школы прапорщиков и юнкеров отряд Краснова получил даже небольшое подкрепление, правда только для внутренней службы по охране Гатчины. Из казацких частей подошли две сотни 10-го Донского полка, столько же 9-го Донского, полсотни 1-го Амурского. Остальные казачьи части были остановлены Черемисовым в Пскове и начальником гарнизона в Ревеле. «Ни 37-й пехотный, ни 1-й кавалерийской дивизии, ни частей XVII корпуса не было видно на горизонте» (Краснов).

А.Ф. Керенский остановился в Гатчинском дворце, в квартире коменданта, «которую менее двух суток назад так вовремя и так счастливо покинул». По его свидетельству, он «с первой минуты появления в Гатчине стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются». «Керенский был уверен, по расчетам, основанным на официальных данных, что первый эшелон пехоты должен быть в Гатчине к вечеру 27-го». Он вызвал к себе Краснова и настойчиво требовал от него — продолжать наступление к Петрограду.

Краснов, лучше знакомый с положением, вовсе не разделял этого уверенного настроения. «Идти с этими силами на Петроград», говорит он в позднейших воспоминаниях, «было бы не безумство храбрых, а просто глупость» Но, признавая, что законы гражданской войны совсем особые и рассчитывая на моральное действие наступления с участием «не царского генерала Корнилова, а социалистического вождя, демократа Керенского», он созвал комитеты, обсудил с ними положение и решил наступать. По словам Керенского, в этот день «Краснов был полон уверенности и бодрости». Однако же, внешний вид «уверенности» обоих едва ли отвечал их внутреннему настроению. В своей первой работе Краснов признает, что уже к вечеру 27-го октября настроение казаков вовсе не было «вполне удовлетворительно», как хотел думать Керенский. Не дождавшись до поздней ночи 27-го октября никаких обещанных подкреплений, казаки уже начали роптать. «Это обман... Это опять такая же авантюра, как в корниловские дни... На казачьих спинах хотят играть... Говорили, идет пехота, а где же эта пехота?» Пришедшая к Краснову этим вечером депутация от офицеров гарнизона говорила: «Керенский всем мешает. Его не любят и за ним не пойдут. Что если бы вы взяли всю эту работу на себя, арестовали Керенского и стали бы сами во главе движения». То же самое, по словам Краснова, ему говорил и Савинков, только что приехавший от союза казачьих войск*. «Зачем вы допускаете сюда Керенского. Дело идет отлично. Оно будет сделано казаками. Казаки спасут Россию от большевиков, но спасителем себя выставит Керенский, и этот недостойный человек станет снова кумиром толпы». Говоря это, Савинков не только основывался на своих личных мнениях и чувствах, но и на том, что он выслушал в Петрограде от офицеров двумя днями раньше. По его словам**, приехавший с фронта полковник П., сообщил ему, что «по его сведениям, офицеры, находившиеся в Петрограде, не будут поддерживать Временное Правительство, ибо не доверяют Керенскому». Поручик Н.Н., служивший в штабе петроградского военного округа, «поставил его в известность, что среди офицеров, находящихся в Петрограде, возбуждение против А.Ф. Керенского настолько велико, что многие из них полагают необходимым немедленно арестовать» его. По мнению некоторых офицеров штаба, А.Ф. Керенский, вмешиваясь в распоряжения командующего войсками петроградского военного округа, полковника Полковникова, препятствовал успешной обороне Петрограда. Может быть не без связи с этими разговорами Савинкова было и то, что к Краснову тогда же явилась депутация казаков с просьбой разрешить им арестовать Керенского. Когда Краснов отказал им в этом, сказав, что «казаки никогда не были предателями», то депутация просила по крайней мере «не допускать Керенского близко к отряду». Это Краснов обещал — и «упросил Керенского под предлогом — не подвергать свою жизнь риску, оставаться в Гатчине», когда отряд Краснова пойдет на Царское Село. В два часа пополуночи это наступление началось.

______________________

* Согласно второй работе Краснова, он встретил Савинкова лишь на рассвете 28-го октября.
** Воспоминания Б.В. Савинкова об этих днях изложены им в статье: «К выступлению большевиков», напечатанной в «Русских Ведомостях» 21 ноября

______________________

Гарнизон Царского Села состоял из 12-16 тысяч солдат, не склонных сражаться. Краснов мог противопоставить им, со вновь присоединившимися частями, всего 400 конных или 265 спешенных казаков. Но иллюзия силы и численности красновского отряда еще не была разрушена. Отряд не успел разложиться, и быстротой действий Краснов рассчитывал до некоторой степени уравновесить недостаток действительной силы.

Первые встретившиеся на пути, еще до рассвета, большевистские части сдались без сопротивления. На рассвете, подойдя к Царскому Селу, отряд Краснова наткнулся на цепи, которые вяло стреляли. Начались продолжительные «разговоры», в результате которых стрелки раскололись. Часть присоединилась к Краснову, другая сделала попытку обхода. В это время подъехал Керенский, которому «надоело ждать» развязки на вышке Пулковской обсерватории, где он было устроился. По словам Краснова, он был «в сильном нервном возбуждении». Вопреки просьбе вернуться в Гатчину, Керенский «врезался в толпу колеблющихся солдат»; раздался его «проникновенный истеричный голос». Часть солдат при этом удалось разоружить, но окружение цепями, которые остались верны большевикам, продолжалось. Положение становилось тревожным. Краснов убедил Керенского вернуться на его обсервационный пункт.

«В продолжение этого разговора генерал Краснов как-то по новому держал себя со мной», замечает Керенский. Он «как-то не особенно раздельно объяснял мне, что мое присутствие не то мешает операции, не то волнует офицеров». Керенскому это казалось «очень странным, не совсем понятным». Но появление Савинкова в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, «с быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде». Керенский приписал перемену настроения появлению делегации совета союза казачьих войск. Он вспоминал позднее, что Савинков «старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение». Манера Савинкова навязывать себя и свою волю здесь уловлена очень верно. Керенский пропустил момент взять Савинкова на свою сторону. «Я уклонился от всякого с ним по существу разговора: мы расстались», — вспоминает он. Мы скоро увидим последствия.

Солнце клонилось к закату, решительного натиска на Царское не было и Керенский вновь потерял терпение. Он «уже более не сомневался, что внезапный (?) паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса, происхождения не военно-технического, а чисто политического». На Краснова посыпались «письменные требования немедля начать военные действия против Царского, открыв артиллерийский огонь». Керенский остался и впоследствии «при глубочайшем убеждении», что можно было «при доброй воле командования и при отсутствии интриг» занять Царское еще утром, полусутками раньше. «Сознательное промедление под Царским» он считает «роковым ударом для всего похода».

«Роковым» было однако же, как мы знаем, все положение. К вечеру 28-го оно стало только яснее, чем раньше. И несомненно, Краснов, решившийся наступать в расчете на случайности гражданской войны, чем дальше, тем яснее понимал, что случайности эти складываются не в его пользу. Он дал два пушечных выстрела, многотысячная толпа противников разом бежала к станции, требуя отправки в Петроград. Казаки почти без сопротивления заняли станцию железной дороги, радиостанцию, телефон. В сумерках казаки начали входить в город. Но этим дело не решалось. Краснов помнил малочисленность своего отряда, помнил тактическую опасность вступления в Царское и поздно вечером заявил Керенскому, что надо оттянуть войска и отложить занятие города до утра. Керенский решительно протестовал и требовал немедленного вступления. Его поддержал Станкевич, только что прибывший из Петрограда и сообщивший оптимистические сведения о настроении в столице. С утра 29-го Керенский собирался «приступить к подготовке ликвидации Петербурга», продолжая ссылаться на «движение эшелонов» вспомогательных войск. Подчиняясь приказанию и понимая моральное значение занятия Царского, Краснов ночью вошел в город и занял дворцы. Керенский, полный «самых мрачных мыслей», вернулся на ночлег в Гатчину. Он, впрочем, по его словам, еще «надеялся твердо в Гатчине найти свежие войска». Он нашел «только... телеграммы». В своих воспоминаниях он признает: «За день нашего отсутствия настроение в низах сильно ухудшилось».

Положение в Царском было тоже неважное. Как и предвидел Краснов, сохранить силу горсточки казаков в многолюдном городе было гораздо труднее, чем в Гатчине. Юнкеров здесь не было, а дружественно расположенный Обуховский батальон соглашался помочь только расстановкой караулов. Гарнизон Царского Села, превосходивший силы красновского отряда «раз в десять», оставался нейтральным, но лишь до той поры, пока выяснится соотношение сил. Нечего и говорить, что никакой надежды на подход подкреплений, обещанных Керенским, не было. Численность отряда утром 28-го октября составляла всего 8 1/2 сотен, то есть 510 конных или 340 спешенных казаков. Днем 28-го подошли, правда, еще три сотни 1-го Амурского казачьего полка, но они заявили, по свидетельству Краснова, что «в братоубийственной войне принимать участия не будут, что они держат нейтралитет». Они стали в деревнях, не доходя до Царского, и отказались даже выставить заставы, на смену утомленным донцам.

С фронта тоже приходили печальные известия. Генерал Черемисов телеграфировал по частям фронта, что «политическая борьба происходящая в Петрограде, не должна касаться армии», и эта телеграмма тотчас отозвалась на движении эшелонов к Петрограду. Начальник штаба Черемисова генерал Лукирский телеграфировал Краснову, что «приморский драгунский полк отказался грузиться в Витебске и лишь один эшелон, погрузившись, дошел до Полоцка». Мы видели, что казачьи части 3-го корпуса, не успевшие выступить с Красновым, были задержаны, а 13-й и 15-й Донские казачьи полки не были выпущены из Ревеля. Шедший на помощь из Гатчины эшелон осадного полка был обстрелян большевиками и отошел на станцию Ижора.

Таким образом, отряд Краснова оказался окончательно изолированным. Двигаться на Петроград при таких условиях было, очевидно, невозможно. Генерал Краснов решил назначить на 29-е своему отряду дневку в Царском Селе. В своих позднейших воспоминаниях он объясняет это решение следующим образом.

«Люди, которые были со мною, были сильно утомлены. Они двое суток провели без сна, в непрерывном нервном напряжении. Лошади отупели, не имея отдыха. Необходимо было дать передышку. Но мои люди не столько устали физически, сколько истомились в ожидании помощи. Комитеты мне заявили, что казаки до подхода пехоты дальше не пойдут», Краснов надеялся, что «кто-либо подойдет за день» и, во всяком случае, он сможет лучше выяснить обстановку.

За этот день 29-го октября в Петрограде произошло неудачное восстание юнкеров. По свидетельству Керенского, сведения об этом были получены в Царском Селе «только около 4-х часов дня, когда все уже было кончено». Керенский высказывает предположение, что «если бы мы были хоть вовремя осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы врасплох ни застало нас известие о восстании» Но мы видели, как мало Керенский уже тогда имел влияния на ход событий и как невозможно было «немедленно броситься на помощь» из Царского в Петроград. В течение дневки 29-го «обстановка» выяснилась в смысле, еще более неблагоприятном для продолжения наступления и для Керенского лично.

«Офицеры моего отряда все корниловцы», рассказывает Краснов, «возмущались поведением Керенского... Его популярность пала, он — ничто в России и глупо поддерживать его... Пойдем с кем угодно, но не с Керенским», Краснов догадывается, что «под влиянием разговоров с офицерами и казаками» к нему зашел Савинков и «предложил — убрать Керенского, арестовать его и самому стать во главе движения». С тем же явился войсковой старшина 9-го Донского полка Лаврухин, он «почти требовал немедленно удалить Керенского из отряда, потому что казаки ему не верят, считают, что он идет заодно с большевиками и предает нас». «Именно в виду этого настроения Краснов и уговорил Керенского «с большим трудом» переехать в Гатчину, куда приехал штаб корпуса и откуда можно было сноситься со ставкой». Станкевич и Войтинский пытались поднять настроение казаков, разъясняя им политический смысл борьбы и необходимость наступления на Петроград. К чему привели эти убеждения, видно из воззвания, которое было составлено 29 октября «совещанием представителей сводного отряда».

Отряд «с негодованием протестовал против клеветы, будто казаки служат контрреволюции», ссылаясь на то, что он идет к Петрограду «по приказу верховного главнокомандующего и по приказу центральных комитетов советов рабочих и солдатских депутатов, киевского фронтового общеказачьего съезда, совета союза казачьих войск и других органов российской демократии». По «очищении Петрограда от преступно захвативших власть большевиков», отряд «отдавал себя в распоряжение тех органов, которым верит Россия», а именно Временного Совета Республики и комитета спасения родины и революции, которым предстоит вопрос «о воссоздании в республике государственной власти». Отряд хотел: «обеспечить им возможность разрешения этого вопроса без всякого давления с какой бы то ни было стороны». Позиция, как видим, приближалась к «нейтральной».

А навстречу этому воззванию, не имевшему никаких шансов на распространение, военно-революционный комитет распространял по всем фронтам и армиям, по всей России, при помощи мощной петроградской радиостанции, прокламации, в которых сообщалось, что «фронт отказал в поддержке бывшему министру Керенскому, низложенному народом и пытающемуся преступно противодействовать законному правительству, избранному всероссийским съездом советов». Радиотелеграммы лживо утверждали, что «Москва присоединилась к новому правительству», что то же самое сделал и ряд других городов, что ни одна пехотная часть не идет против рабочего и крестьянского правительства и грозили, что «если казаки не арестуют обманувшего их Керенского и будут двигаться к Петрограду, то войска революции силой оружия выступят на защиту драгоценных завоеваний революции». Дальше шла демагогия: министры Керенского разрушили продовольствие и порядок Петрограда; «Керенский идет на народ по требованию дворян, помещиков, капиталистов и спекулянтов, чтобы вернуть земли помещикам и т.д.»

В самом Царском Селе не было недостатка в отголосках подобного же настроения. Представители пулеметной команды 14-го Донского полка прямо заявили Краснову, что они «заодно с Лениным», потому что «Ленин за мир». Митинги шестнадцатитысячного Царскосельского гарнизона дали, как максимальный результат, резолюцию против «братоубийственной войны» и обещание полного нейтралитета. «Весь день прошел в бесплодных переговорах», вспоминает Краснов. За этот день на помощь ему пришли еще три сотни 9-го Донского полка, блиндированный поезд, 2 орудия запасной конной батареи из Павловска, наполовину без прислуги, запасная сотня Оренбургского лейб-гвардии Сводного казачьего полка, вооруженная одними шашками, и несколько юнкеров из Петрограда. Отряд Краснова, по его позднейшим заявлениям, состоял к вечеру 29 октября из 9-ти сотен или 630 конных казаков (420 спешенных).

Однако же, Керенский, к которому присоединились Савинков и Станкевич, продолжали настаивать на наступлении. Керенский уверял (см. «Гатчину»), что «в санкт-петербургском гарнизоне как в полках, так и в специальных войсках, было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при первом удобном случае с оружием в руках выступить против большевиков... и в нужное время нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему (то есть красновскому) отряду». В Петрограде считали в то время, что у Краснова по крайней мере 5 тысяч казаков. Вопреки настроению казаков и комитетов, Краснов убедил свой отряд «произвести усиленную рекогносцировку с боем» по направлению к Пулкову, чтобы «разведать, узнать все и тогда решить», а в случае надобности, «отойти, обороняться и ждать помощи». Керенского, однако, просили во время боя остаться в Гатчине, откуда он собрался было уехать «навстречу приближавшемуся эшелону».

Рано утром 30-го октября, прорвавшись из Петрограда, гимназист передал Краснову клочок бумаги, на котором стоял бланк совета союза казачьих войск и сообщалось, за подписью председателя, Агеева, следующие сведения о положении в столице: «Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят, казаки ждут пока подойдут пехотные части. Совет союза требует вашего немедленного движения на Петроград. Ваше промедление грозит полным уничтожением детей — юнкеров, не забывайте, что ваше желание бескровно захватить власть — фикция, так как здесь будет поголовное избиение юнкеров».

Краснов отвечал по адресу «комитета спасения родины в половине десятого утра»: «Сейчас выступаю на Петроград». Он спрашивал при этом, может ли петроградский гарнизон занять караулы по городу, а донские полки 1, 4 и 14-й выйти ему навстречу. «С мужеством отчаяния», рассказывает Краснов в своем первоначальном отчете, «в количестве всего восьми боевых сотен, то есть 480 конных или 320 спешенных, при 12-ти орудиях мы выступили из Царского Села по направлению на Александровскую-Пулково».

30-го октября разыгрался решительный бой под Пулковым, если только можно назвать «боем» столкновение маленькой кучки менее, чем в пятьсот человек с противником, превышавшим ее численностью «в 15-30 раз», «очень недурно обученным» и «действовавшим совершенно правильно», под руководством германского обер-лейтенанта Отто Бауера и при участии дисциплинированных латышских стрелков.

За оврагом, по которому протекает р. Славянка, можно было видеть склоны Пулковской горы, изрытой окопами и черной от пяти-шести тысяч красногвардейцев, ее занимавших. Густые цепи спускались вниз, в овраг, штатские красногвардейцы шли неровно, то подаваясь вперед, то отбегая назад; матросы, соблюдая строгое равнение и залегая сообразно местности. Красная гвардия занимала центр; кронштадтские матросы, с их германскими инструкторами, искусно действовали на флангах.

Сила красновского отряда состояла в артиллерии и в броневом поезде: то и другое до поры до времени маскировало его малочисленность. Одним огнем артиллерии сбить противника было, очевидно, невозможно, а сил для атаки не было.(Оставалось рассчитывать на психологическое действие пушечных выстрелов на Петроград и держаться, хотя бы до вечера^ Но единственный полк, пришедший из Петрограда, лейб-гвардии Измайловский, был на стороне большевиков. Правда, он немедленно разбежался, после первого шрапнельного выстрела. Легкость успеха увлекла сотню оренбуржцев в атаку. Толпы красноармейцев побежали в беспорядке. Но матросы, засевшие в деревне Сузи, выдержали атаку. Командир сотни, 18 казаков и 40 лошадей были убиты и ранены. Сотня бросилась назад и этот маленький эпизод обнаружил превосходство матросов. Бой начал затихать.

С двух часов дня у противника появилась артиллерия и начался систематический обход с флангов. К вечеру снаряды и патроны красновского отряда были расстреляны, а комендант Царского Села категорически отказывался выдать новые. «Погреб оказался окруженным толпой вооруженных стрелков. Нужно было добиваться патронов силой. А силы то этой и не было», говорит генерал Краснов в первоначальном описании боя. Приехавший из Петрограда Год сообщил, что «казаки не могут выйти из казарм, так как окружены советскими войсками». Положение становилось трагическим, — или точнее, трагичность положение окончательно выяснилась. «Если бы хотя два батальона пехоты подошло ко мне в это время, — пишет Краснов, — (если бы хоть триста человек солдат, говорили осажденные во дворце министры пятью днями раньше), можно было бы поправить дело. Но подмога не шла». И Краснов, отступив при наступлении ночи, писал в покинутой жильцами даче приказ «третьему конному корпусу». «Усиленная рекогносцировка, произведенная сегодня, выяснила, что... для овладения Петроградом наших сил недостаточно... Царское Село постепенно окружается матросами и красногвардейцами... необходимость выждать подхода обещанных сил вынуждает меня отойти в Гатчину, где занять оборонительное положение».

Где же однако были эти «обещанные силы»? Керенский в своих воспоминаниях говорит о «целых грудах телеграмм, извещавших о приближении эшелонов» и о том, что «около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов». Где тут доля истины, доля самообмана и доля преувеличения?

Чтобы найти ответ, мы должны на время оставить театр военных действий между Царским Селом и Гатчиной, и посмотреть, что за это время делалось в ставке и на фронте. В распоряжении историка имеется для выяснения этого вопроса копия телеграфных лент, содержавших в себе переговоры ставки со штабами фронтов в дни октябрьского восстания*. Из этих переговоров мы видим, как быстро изменилось на фронте первоначально благоприятное для Временного Правительства настроение армии и ее командования, как только выяснилась слабость правительства и обозначились первые успехи большевиков. С Временным Правительством повторялась в октябре та же история, как с царским правительством в февральские дни. Случайный революционный взрыв в столице был поддержан пассивно армией, потому что настроение как командования, так и солдат, сложилось против того и другого правительства. В этом смысле, правильно было бы сказать, что судьба той и другой революции в последнем счете решена армией.

______________________

* Две тетради, содержащие копии телеграфных лент 25 и 26 октября, переписанные по-видимому по приказанию Духонина в ставке, были захвачены добровольческой армией при занятии Киева осенью 1919 г. и напечатаны в VII томе «Архива русской революции».

______________________

При первых слухах о надвинувшемся в Петрограде перевороте, в ночь с 24 на 25 октября, настроение командования было вполне лояльно. Получив в два часа ночи распоряжение Керенского «направить все полки Кавказской казачьей дивизии, 23 донской казачий полк и все остальные казачьи части, находящиеся в Финляндии, по железной дороге в Петроград на Николаевский вокзал в распоряжение Полковникова и в случае невозможности перевозки по железной дороге направить их по-эшелонно, походным порядком», Духонин немедленно передал это распоряжение начальнику штаба главнокомандующего Северным фронтом Черемисова, Лукирскому и получил ответ: «Распоряжение уже делается, перевозка по железной дороге налаживается.., первым прибудут в Петроград роты самокатного батальона, которые находятся уже наготове на ст. Батацкая». Общеармейский комитет при ставке той же ночью собрал экстренное заседание и «выразил резкое осуждение выступлению» большевиков.

В течение дня 22 октября, по мере развития событий, это настроение изменилось. Исполнительный комитет румынского фронта («Румчерода») высказался против «посягательства как справа, так и слева». Но на юго-западном, западном и северном фронтах комитеты до четырех часов дня спорили, не вынося никаких решений. Пятая армия Северного фронта и тыловые организации склонялись к большевикам. Самокатные батальоны были «кем-то» задержаны в 70 верстах от Петрограда и отправка казачьей дивизии 25-го октября — «не выполнена». В 10 часов вечера Черемисов официально отменил все распоряжения о посылке войсковых частей к Петрограду. На тревожные вопросы Духонина, почему он это сделал, Черемисов дал лживый ответ: «Это сделано с согласия главковерха (Керенского), полученного мною от него лично». На просьбу Духонина дать ему возможность переговорить с самим Керенским, Черемисов продолжал лгать: «Невозможно, в его интересах». Объясняя свою перемену фронта, Черемисов тут же придумал следующую мотивировку: «Сегодня вечером кто-то, — по-видимому, правые элементы, назначили генерал-губернатором Петрограда Кишкина, принадлежность которого к кадетским партиям известна на фронте. Это назначение вызвало резкий перелом в войсковых организациях фронта не в пользу Временного Правительства». Наконец, Черемисов завершил свои измышления сообщением, будто «Керенский от власти устранился и выразил желание передать должность главковерха — мне».

Свое настроение Черемисов попытался передать и главнокомандующему Западным фронтом Балуеву. Ему он сообщил прямее, что «по последним сведениям генерал-губернатором Петрограда назначен без участия Керенского, кадет Кишкин; в силу этого обстоятельства посылка войск в Петроград является бесцельной и даже вредной, так как, очевидно, войска на сторону Кишкина не станут». В ответ он получил от Балуева резкую отповедь: «Очень жаль, что ваши войска участвуют в политике, мы присягали Временному Правительству, и не наше дело рассуждать, состоит петроградским губернатором Кишкин или кто другой... Я считаю большим несчастием для России, если власть будет захвачена такими безответственными партиями, как большевиков, так как тогда будет анархия и гибель России неизбежна.., Кроме Петрограда еще имеется обширная Россия и еще вопрос, как она посмотрит на это». Ответ Черемисова был: «Мы не имеем права уклоняться от политики и не считаться с политическим настроением массы».

Генерал Балуев в результате этих переговоров не захотел пойти на объединение «хотя бы двух фронтов, Северного и Западного», как того добивался Черемисов. Он заявил, что будет ждать указаний от ставки. Ставка же была в очень трудном положении. Около часа ночи на 25-е здесь были получены известия об аресте министров. Местонахождение Керенского было неизвестно. Между тем военно-революционный комитет большевиков разослал по фронтам требование — известить солдат о случившемся и арестовать тех, кто будет против переворота. Скрыть это требование от армии было невозможно. И ставка, прежде чем дать требуемые указания, в ночь на 25 октября произвела «опрос главнокомандующих фронтов, имеются ли в их распоряжении войсковые части, которые безусловно поддержали бы Временное Правительство».

Генерал Балуев ответил на это с Западного фронта: «Ни за одну часть поручиться не могу, большинство же частей безусловно не поддержит. Даже те части, которые находятся около меня, — и те годны разве только для того, чтобы остановить погромы и беспорядки, но для поддержки Временного Правительства навряд ли они пригодны». Комиссар Румынского фронта Ти-зенгаузен на тот же вопрос ответил: «Двинуть с фронта войска для защиты лишь самого правительства едва ли возможно... Состав прежнего правительства не особенно популярен в войсках, и как таковой, мало интересует солдат». Напротив, «защита Учредительного Собрания весьма популярна: в защиту Учредительного Собрания и для противодействия попыткам срыва безусловно станет весь фронт». От Юго-западного фронта генерал Махров уклонился от ответа, ссылаясь на сведения, сообщенные ему Черемисовым, что посылка войск вообще остановлена.

К утру 26 октября настроение на Северном фронте изменилось под влиянием решения Керенского — идти походом на Петроград — и вследствие доклада комиссара Войтинского Черемисову, что большевики изолированы, «так как вся организованная демократия стала против них» и победа их есть «пиррова победа». Черемисов разрешил тогда «продолжать продвижение по железной дороге частей 3-го конного корпуса и приказал снять посты революционного комитета». На своей версии событий он, видимо, перестал настаивать. И Духонин решился через штаб Северного фронта послать телеграмму Керенскому, хотя и просил «уничтожить кусочек ленты», на котором сообщил было Керенскому свое мнение: «Полагаю необходимым выдвижение к Петрограду не только 3-го корпуса, но и других назначенных частей; конечно, придется выехать походным порядком, так как состоялось постановление железнодорожников — не перевозить войск к Петрограду». Во втором часу дня 26 октября в ставке получен был приказ Керенского, который вместе с воззванием пяти демократических организаций (Совета рабочих и солдатских депутатов, Центро-флота, армейских организаций в Петрограде и ПИК совета рабочих депутатов на короткое время укрепил антибольшевистское настроение ставки. Духонин поспешил сообщить эти хорошие вести Балуеву на Западный фронт, но выслушал в ответ, что Минск в руках совета рабочих депутатов, гарнизон ненадежен и сам он, Балуев, находится под арестом 37 полка, который «весь в распоряжении совета». Момент оптимистического настроения по поводу «изолирования» большевиков отразился и на Юго-западном фронте, откуда Н.И. Иорданский обнадеживал, что «большинство за Временное Правительство, готовятся к посылке отряда в Петроград». Иорданский отговаривался, однако, по поводу приказа Керенского: «Приказ получен, одна фраза возбуждает недоумение: о возможности образования нового правительства»*). «Если это означает готовность идти на компромисс с Петроградом, то это ошибка. Лозунгом должно быть восстановление правительства и созыв Учредительного Собрания». «Наступил момент ликвидации большевизма, и мы были бы совершенно выбиты из колеи, если бы повторились полумеры 3-го и 5-го июля». Так перекрещивались в армии настроения справа и слева, одинаково враждебные Керенскому.

______________________

* Текст приказа, подписанного Керенским, в Пскове следующий: «Наступившая смута, вызванная безумием большевиков, ставит государство наше на край гибели и требует напряжения всей воли, мужества и исполнения долга каждым. В настоящее время, впредь до объявления нового состава Временного Правительства, если таковое последует, каждый должен оставаться на своем посту и исполнять свой долг перед истерзанной родиной} Нужно помнить, что малейшее нарушение существующей организации армии может повлечь непоправимые бедствия, открыв фронт для нового удара противника. Поэтому необходимо сохранить во что бы то ни стало боеспособность армии, поддерживать полный порядок, охраняя армию от новых потрясений и не колебать взаимное доверие между начальниками и подчиненными. Приказываю всем начальникам и комиссарам во имя спасения родины сохранить свои посты как и я сохраню свой пост верховного главнокомандующего впредь до изъявления воли Временного Правительства республики. Приказ прочесть во всех ротах, командах, сотнях, эскадронах и батареях, на судах и во всех строевых командах. А. Керенский».

______________________

К сожалению, на этом оптимистическом настроении обрывается наш источник — переговоры ставки с фронтами по прямому проводу. Чтобы проследить, как в течение последующих дней, 27-го и следующих, это настроение окончательно перешло в пессимистическое, мы располагаем составленными по просьбе автора (неопубликованными) показаниями генерал-лейтенанта Шиллинга, командира 17 армейского корпуса, который предполагалось направить против большевиков и комиссара восьмой армии, к которой принадлежал этот корпус, К.М. Вендзягольского, пытавшегося сорганизовать посылку 17 корпуса к Петрограду. Приехав в ставку 26 октября и сделав доклад Духонину о положении 8-й армии, Вендзягольский узнал в управлении военного комиссара при Верховном главнокомандующем, что ставка «предполагает организовать сводный отряд под командой генерала Врангеля для отправки его частью под Петроград, частью для защиты подступов к ставке». Вендзягольский прождал в Могилеве сутки до полудня 27 октября, но отряд не формировался. Тогда, с разрешения начальства, он решил ехать дальше на север, где в Витебской и Псковской губерниях, был расположен XVII корпус, только что переведенный сюда с Румынского фронта и прибывший в район Невель-Городок 15-25 октября, в распоряжение главковерха. «Настроение в Невеле и в частях, расквартированных в нем (запасный артиллерийский дивизион, тяжелый дивизион с Рижского фронта и Сибирский запасный саперный батальон) было большевистское», свидетельствует генерал Шиллинг. Он вызвал в город надежный «курень смерти», состоявший из 700 солдат украинцев и 27 октября занял им почту, телеграф и вокзал. Из штаба 5-й армии, где комитет был большевистский, начали уже просачиваться телеграммы с призывом подчиниться большевикам. Прервав телеграфное сообщение с 5-й армией, генерал Шиллинг решил связаться непосредственно со ставкой. В 1 час ночи на 28-е к нему приехал Вендзягольский, сообщивший ему о положении. На вопрос Шиллинга, почему ставка не делает никаких распоряжений и ничего не сообщает, он получил от Вендзягольского ответ, что «там не уверены, можно ли надеяться на части корпуса». Чтобы проверить это, генерал Шиллинг собрал в 11 часов утра 28 октября представителей всех частей корпуса и изложил им свой взгляд на большевизм. Через два часа он получил ответ председателя корпусного комитета, поручика Зотикова, что все с ним согласны и пойдут за ним. Тогда он отправил начальника штаба корпуса, полковника Вронского, на автомобиле в ставку с почтограммой на имя Духонина, составленной Вендзягольским. Генерал Шиллинг ходатайствовал в ней о разрешении погрузить войска корпуса на железную дорогу и немедленно отправить эшелонами по двум направлениям: к Пскову и Луге и к Бологому и Чудову.

Раньше, чем дошла до ставки эта просьба, генерал Шиллинг получил из ставки секретный пакет с приказанием занять узловые станции Дно и Оршу, каждую батальоном с четырьмя пулеметами, чтобы «не допустить продвижения большевиков к ставке». Однако, сделанный Шиллингом наряд (от 140 Зарайского полка) был задержан, так как «всеми нарядами поездов ведал штаб Северного фронта и, видимо, там приказания ставки не исполнялись».

Около 11 часов ночи 29 октября генерал Шиллинг получил из ставки ответ и на свою просьбу. Ставка приказывала послать от корпуса к Петрограду бригаду пехоты, мортирный дивизион и дивизион полевой легкой артиллерии. Генерал Шиллинг приказал сосредоточить части, разбросанные на 25 верст в окружности, к станциям посадки: расчет был на аккуратную подачу поездов. Назначены к посадке были 11 пехотный Псковский и 12 Великолуцкий полки, 17 мортирный дивизион и три батареи 35 артиллерийской бригады. «К великому удивлению начальствующих лиц», свидетельствует генерал Шиллинг, «полки и части прибывают для посадки, а поездов нет. Солдаты стоят под открытым небом, при отвратительной дождливой погоде. С грехом пополам добились, чтобы через 10 часов подали два состава для посадки 12 Велико-луцкого полка и один состав для штаба 3 пехотной дивизии. Агитация против посадки и отправления в это время велась во всю». В результате этой агитации, вечером 29 октября Шиллингу пришлось отменить отправку распропагандированных полков 3-й дивизии и заменить их верной ему 35-й. Штабу 3-й дивизии и частям 12 полка, уже погруженным, велено было выгрузиться. На их место — уже только 30 и 31 октября — началась посадка 137 Нежинского и 140 Зарайского полков. Повторилась и тут та же история. «Составы подавались чрезвычайно медленно. Бывало так, что состав подадут, весь эшелон погрузится, но сутки не дают паровозов, и солдаты сидят в вагонах, не приспособленных для отопления и не оборудованных для людей». Однако, на этот раз, «настроение у солдат было бодрое и веселое.., все шли охотно, несмотря на то, что кругом все кишело большевиками».

Движение погруженных эшелонов к Петрограду, наконец, началось, — но продолжало встречать на пути всевозможные препятствия. По докладу командира 137 пехотного Нежинского полка, корпусного комиссара, а также и начальника 35 дивизии, говорит генерал Шиллинг, «выяснилось, что везде на станциях эшелонам чинились задержки, не давали паровозов и что в деле захвата власти большевиками весьма подлую роль сыграл Викжель» Только применением насильственных мер первому из эшелонов удалось пробиться через Псков и добраться до Луги, где «весь гарнизон — около 6 — 7 тысяч человек — немедленно сдался без боя, все караулы были заняты солдатами Нежинского полка, а находящиеся в Луге артиллеристы пришли к командиру батальона и сдали замки от орудий». «Погрозив вернуться и расстрелять Псков, этот первый эшелон вытащил вслед за собой мортирную батарею 17-го дивизиона. Депутация большевиков с матросом Дыбенко, приехавшая в Лугу уговаривать пришедшие туда передовые части, не имела успеха. Корпусный комиссар Зотиков решился даже съездить в Петроград, в Смольный, и вернулся оттуда благополучно, погрозив большевикам лужскими войсками. Но, увы, все эти частичные удачи пришли слишком поздно. Цель непрерывных задержек войск железнодорожниками была достигнута. Мы знаем, что уже 30 октября красновский отряд, лишенный подкреплений, проиграл решительный бой под Пулковым и принужден был отступать. А затем до Луги дошли слухи о переговорах Краснова с большевиками и 2 ноября получен приказ Духонина, — на этот раз действительный и окончательный — остановить движение эшелонов к Петрограду Нежинский полк не поверил и послал выборных в ставку». Получив там подтверждение, части «стали возвращаться на свои места... конечно, уже не теми по настроению, какими пошли», замечает генерал Шиллинг: «яд большевизма начал проникать и в их среду».

Чем вызвано было решение Духонина? Мы увидим это, вернувшись в Гатчину к красновскому отряду и к Керенскому. Туда направился через Псков и Вендзягольский после соглашения с генералом Шиллингом о наступлении.

Приехав в Гатчину за два дня до пулковского «боя» и повидавшись с А.Ф. Керенским, Вендзягольский застал картину полной растерянности Верховного Главнокомандующего и внутренних распрей вокруг его личности. «К ужасу своему я заметил, пишет он, «что ни Верховный Главнокомандующий, ни кто-либо из окружавших его (штаба Краснова там не было) не имели ни малейшего представления о дислокации войск Северного фронта... Известие о возможности прибытия «целого корпуса» свалилось на всех большим неожиданным счастьем. Оставалось ждать прихода корпуса, не имея возможности, за отсутствием связи, следить за его движением. В штабе Верховного Главнокомандующего поражала всеобщая суетня, беготня, пулеметы в столовой, консервы на дворе, бесконечное шатание всех повсюду и полное отсутствие службы связи, почти отрезанность от всей России» Приближенные к А.Ф. Керенскому комиссары Войтинский и Семенов «назначили» меня комиссаром броневого поезда, имеющего задачу 29-го октября занять вокзал. «Позднее Войтинский отменил это назначение, когда Вендзягольский сказал ему, что броневой поезд имеет шансы удержать Николаевский вокзал только путем опустошения и террора среди большевиков». «По мнению этого доброго человека», замечает Вендзягольский, «броневой поезд должен был сыграть роль аргумента больше морального свойства...» «Через некоторое время мне предложили ехать комиссаром к какому-то отряду в Валк или куда-то в другое место, а еще спустя некоторое время назначили меня агитатором в какие-то слабые части с программой: если слишком правы, наступить им на хвост (выражение Войтинского)... Назначения и поручения сыпались всю ночь и утро 29-го октября от метавшихся вокруг А.Ф. Керенского, Станкевича, Войтинского, Семенова, трех адъютантов, начальника гражданской канцелярии и многих других лиц разного звания, упомнить которых не мог». Скоро все эти лица почувствовали в Вендзягольском врага, особенно когда появился в Царском и Гатчине Савинков. Савинков имел несколько неприятных разговоров с Керенским, в которых указывал, что казаки ему не верят, боятся повторения истории 3-5 июля и что его речи к ним производят неблагоприятное впечатление. Настроение приближенных Керенского выразилось в разговоре Войтинского с Савинковым, в котором комиссар Северного фронта «высказывал опасение, что «контрреволюционеры» воспользуются большевистским выступлением для осуществления своих собственных целей». «Мне казалось», прибавляет Савинков, «что он недоверчиво относится к казакам и ко мне». И действительно, вечером того же 29-го октября Семенов снял с Вендзягольского форменный «допрос по поводу слухов о предполагающемся будто бы перевороте, аресте Керенского» и т.д. Дрожащие уста комиссара Семенова произнесли «страшное» слово: «Савинков». «Пугаясь своих защитников, приближенные Керенского и сам он уже задумывали (или, вернее, продолжали обсуждать, см. выше) новую политическую комбинацию». «В~ кабинете Керенского, свидетельствует Вендзягольский, происходила борьба: зарождалась идея соглашательства. Станкевич и остальные комиссары что-то говорили. Показались во дворце Чернов и еще кто-то. Стали носиться слухи о формировании в ставке (в Могилеве) какого-то однородного правительства. Называли Авксентьева, Чернова. Савинков также узнал, уже во время Пулковского боя от одного члена комитета спасения, что А.Ф. Керенский собирается уехать в ставку. Полагая, что отъезд «был бы учтен, как бегство во время боя», Савинков счел нужным снова поехать в Гатчину, чтобы отговорить Керенского. «Станкевич возражал мне», вспоминает Савинков, но А.Ф. Керенский посоветовавшись с приехавшим со мной есаулом О., согласился с моими соображениями». Вечером того же дня, 30 октября, Савинков имел новый разговор с Керенским (по поводу своего назначения комиссаром отряда Краснова. «Я заявил Керенскому, что не разделял и не разделяю его политики, что его пребывание у власти уже давно мне кажется губительным для России, что я боролся против него всеми законными средствами и что я готов бороться незаконными, ибо считаю его одним из виновников полного развала России, и, в частности, одним из виновников выступления большевиков, против которых им не было своевременно принято никаких мер».

После этого откровенного разговора, Керенский «ввиду исключительности положения» утвердил Савинкова в должности, которую просили его занять офицеры Краснова.

Среди руководителей шли распри; среди защитников шла упорная агитация. «Большевики открыто бунтовали солдат и казаков», свидетельствует Вендзягольский. «Повсюду шныряли агитаторы... Жители Царского Села роптали: какой же это порядок, какая война, если враг беспрепятственно просачивается в войска, на улицах митинги, по городу стрельба, а Керенский все речами, да речами воюет». «Большевистские агитаторы», подтверждает Савинков, «доказывали казакам, что большевики и казаки — братья и служат одной и той же цели, ибо те и другие прежде всего желают, чтобы Керенский сложил с себя полномочия... С этой пропагандой было невозможно бороться: в Царском Селе было несколько тысяч гарнизона; в этой вооруженной толпе тонула горсть казаков генерала Краснова». Плоды агитации сказались и на поле битвы. В то время как большевики «смотрели на нас как мы смотрели на германцев, дрались жестоко и упорно, — увечили трупы», говорит генерал Краснов — и казаки не могли отрешиться от навязанного им агитаторами взгляда, что это «свой», что это «братья», что это «братоубийственная» война и, где только можно, щадили их. От этого часто вовлекались в обман, пропускали лазутчиков и шпионов, приходивших «переговорить» и «столковаться»...

С характеристикой Савинкова и Вендзягольского вполне соглашается и Керенский, но с той разницей, что он возлагает, вину за разложение красновского отряда на самого Краснова. «Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка принято не было», говорит он. «Всюду, в аллелях парка, на улицах, у ворот казарм, шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, обрабатывавшие наших станичников. Как раньше, гвоздем пропаганды было сравнение моего похода с корниловским». Краснов стал все решительнее сбрасывать маску своей «лояльности». Одним словом в атмосфере интриги ясно чувствовались признаки измены.

Отступление от Царского вечером 30 октября было сигналом для открытого выявления всех этих настроений, плохо прикрывавшихся до тех пор тонкой пленкой военной дисциплины. В Гатчине, первые слухи об отступлении, по выражению Керенского, «вызвали панику у одних, удвоили энергию и дерзость у других». Перед самым возвращением Краснова, в 10 часов вечера, к Керенскому явилась депутация от «Викжеля» (Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожных служащих), представившая ультимативное требование: под угрозой железнодорожной забастовки вступить в немедленные переговоры о перемирии с большевиками. Когда Керенский спросил пришедшего к нему генерала Краснова, как он думает об этом предложении, Краснов отвечал, что для выигрыша времени нужно начать переговоры о перемирии: что это несколько успокоит казаков, все с большей настороженностью посматривающих на свое начальство, и даст возможность дождаться подкреплений.

Действительно, казаки больше не верили никаким «грудам телеграмм о продвижении эшелонов». Красновский отряд вернулся в Гатчину совершенно разложенный. Утром 31-го октября 9-й Донской полк отказался выставить караулы и не взял ружейных патронов, заявляя, что не желает братоубийственной войны. Караулы пришлось занять только что пришедшими из Петрограда двумя сотнями 10-го Донского полка. Надежду на прибытие вспомогательных войск с фронта начал уже терять и Керенский. К этому времени, по показанию его адъютантов, он «связался по прямому проводу со ставкой и Северным фронтом и оттуда получил сведения о том, что фронт в некоторых местах стал открыто на сторону большевиков, что в некоторых пунктах, как в Виннице, Киеве и Москве, вспыхнули большевистские восстания, а латышские полки бросили фронт и отправились в тыл, разгромив Венден и Юрьев. Таким образом, общая обстановка для А.Ф. Керенского складывалась так, что дальнейшее промедление и затягивание операций становилось невозможным».

Как подействовало на Керенского это изменение положения видно из его распоряжений вечером 30-го октября. Еще сутками раньше он пытался уехать из Гатчины «навстречу приближающимся эшелонам» — и был остановлен решительным заявлением казацкой делегации, что казаки связали с ним свою судьбу и не допустят его отъезда. Теперь, «воспользовавшись новым приездом друзей из Петрограда», Керенский «на всякий случай, передал им письмо на имя Авксентьева, которым вручал председателю Совета Республики права и обязанности министра-председателя и предлагал немедленно пополнить состав правительства». После этого, по требованию совета офицеров в Гатчине, он назначил начальником обороны города Савинкова, которого считал, как мы видели, самым опасным своим врагом. «В это время мы уже чувствовали», — говорит Керенский, «что идем быстро к неизбежному» и «собственная судьба не представлялась нам особенно загадочной». Поздно ночью, Керенский отпустил одного из своих адъютантов, женатого человека, и «заключил братский союз» с другим, не хотевшим его оставить.

В одиннадцатом часу утра 31-го октября А.Ф. Керенский пришел к генералу Краснову и пригласил его на совещание с представителями партий и комиссарами по поводу предложения «Викжеля». Телеграмма «Викжеля», разосланная «всем, всем, всем», выставляла «категорическое требование немедленно остановить гражданскую войну и собраться для образования однородного, революционного, социалистического правительства». В случае неподчинения этому требованию, железнодорожный союз объявлял «прекращения всякого движения по дорогам» с 12 часов ночи с 29 на 30 октября. Это было, конечно, безразлично для наступающих из Петрограда большевистских войск, но вовсе не безразлично для движения эшелонов, предназначавшихся на помощь отряду генерала Краснова. Это был тот «строгий нейтралитет, который по той же телеграмме «Викжель» признал для себя обязательным с самого начала междоусобицы». В обсуждении предложения участвовали, кроме Керенского и Краснова, представители союза казачьих войск, Савинков и Аникеев, комиссар Станкевич, капитан Козьмин, подполковник Попов и подъесаул Ажогин. Описание этого заседания мы приводим по первоначальной записке генерала Краснова.

«Мы сели в дворцовой гостиной за круглым столом. А.Ф. Керенский сел несколько поодаль. Он, видимо, был сильно взволнован. Он сообщил о предложении «Викжеля» и просил нас, представителей отряда, высказаться, насколько оно приемлемо в настоящее время.

Я указал Керенскому на создавшееся положение. Обещанная пехота не подходит. Казаки не верят в то, что она придет; среди них сильное брожение. Сегодня они уже вышли из повиновения. Если к нам не подойдут значительные силы пехоты, борьба бесполезна.

Что же вы предполагаете делать?

Если бы не было предложения «Викжеля», наше положение было бы отчаянным. Пришлось бы пробиваться на юг, — туда, где есть еще верные правительству войска, идти походом, испытывая все муки голода. Теперь, когда это предложение исходит не от нас, после вчерашнего боя, в котором советские войска испытали силу казачьего сопротивления, понесли значительные потери, мы можем выговорить очень приличные условия и прекратить эту гражданскую войну, которая всем одинаково тяжела и противна.

Подполковник Попов и подъесаул Ажогин меня поддержали. На вопрос Савинкова, сколько же казаков осталось таких, на которых вполне можно положиться, подъесаул Ажогин мужественно доложил, что разложение идет быстро, — его усиливает сознание своего одиночества, слабости, покинутости всеми. Борьба при этих условиях невозможна. Мы можем остаться с несколькими офицерами и двумя, тремя десятками казаков добавлял я».

«Что же, значит, приходится сдаваться на милость большевиков», с горечью заметил Керенский?

Нет, — воспользоваться предложением «Викжеля» и войти в переговоры, отвечал я.

Заговорил Савинков. Он говорил с глубокой горечью, с истинным и сильным патриотизмом. Ярко обрисовал он тяжелое, невыносимое положение, в которое попадет Россия, если в правительство попадут большевики. Я мог пойти на соглашение, говорил он, только при том условии, что большевиков в нем не будет. Потому что стоит войти одному большевику в правительство и он сумеет развалить все министерства. Мы должны бороться до конца и спасти Россию.

Его горячо поддерживал капитан Козьмин. Он все еще считал силы большевиков слабыми и считал, что победить их можно даже и теперь. Сколько времени можете вы простоять здесь, спросил он меня?

Я считаю свое положение в Гатчине за рекой Ижорой очень выгодным. В это осеннее, холодное время я сильно сомневаюсь, чтобы советские войска стали форсировать реку в брод. Она и летом, вследствие болотистости берегов, трудно проходима. Но мне нужны войска, а их у меня нет. Вместо оборонительных застав, наблюдательные, я не ручаюсь даже за сегодняшнюю ночь, потому что хорошего напора мне не задержать.

Станкевич стал на нашу сторону. Он доказывал, что соглашение с большевиками неизбежно*. Нельзя же отрицать их сильное влияние, и с ними приходится считаться. Его мнение было таково, что надо выработать условия переговоров и кому-либо поехать в Смольный, послав одновременно парламентеров.

______________________

* По воспоминаниям Савинкова, Станкевич заявлял даже, что «на большевиков он не смотрит как на изменников, и что он даже полагал бы возможным назначить прапорщика Крыленко своим помощником... Государственные интересы требуют немедленного соглашения с большевиками и образования на основе этого соглашения нового министерства». Краснов в «Архиве» тоже передает, что «Станкевич полагал, что сговориться с большевиками все-таки можно».

______________________

Итак, за переговоры были Станкевич и трое нас, представителей военного отряда; против — Савинков, Аникеев и Козьмин. Я понимаю переговоры, говорил Савинков, только как военную хитрость, чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдем на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей.

Я опять повторил, что если сегодня к вечеру ко мне подойдет хоть один батальон пехоты, — то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

А.Ф. Керенский после долгого раздумья, полурешил вступить в переговоры*, капитан Козьмин и отчасти Аникеев соглашались уже, что борьба невозможна. Один Савинков честно и горячо, и так молодо упорствовал, изыскивая средства помочь горячо любимой им родине.

______________________

* В своих воспоминаниях («Гатчина») Керенский говорит, что он «утвердил мнение большинства», так как другого выхода не было: «нужно было выиграть время» и «невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться».

______________________

Все встали. Ходили по комнате, обменивались отрывочными фразами. У нас есть польские войска, сказал Савинков. Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в Польский корпус и приведу его сюда...

Но нам казалось это несбыточным. Вряд ли поляки пожелают вмешиваться в наши внутренние дела. Да и когда придет этот корпус? Наконец, прибытие поляков не повлияет на казаков и не заставит их драться.

Шел уже третий час, что мы заседали. Время шло в разговорах. Нужно было действовать. Я напомнил об этом. Было приступлено к выработке текста послания, которое было решено отправить по телефону и с парламентерами, как в Смольный, так и в штаб отряда советских войск в Красное Село.

«Пока шло совещание начальства», рассказывает Краснов в своих последних воспоминаниях, «другое совещание шло у комитетов. Прибывшие матросы — парламентеры, безбожно льстя казакам и суля им немедленную отправку специальными поездами прямо на Дон, заявили, что они заключать мир с генералами не согласны, а желают заключить мир через головы генералов с подлинной демократией, с самими казаками». Казаки явились к Краснову, и он составил им текст соглашения, который они должны были отстаивать, не упоминая о его авторе. По этому предложению, «большевики прекращают всякий бой в Петрограде и дают полную амнистию боровшимся против них офицерам и юнкерам, отводят войска к Четырем Рукам; Лигово и Пулково нейтральны. Наша кавалерия занимает, исключительно в видах охраны, Царское Село, Павловск и Петергоф. Ни та, ни другая сторона до окончания переговоров не перейдет указанной линии. В случае разрыва переговоров о переходе линии надо предупредить за 24 часа. Поздно вечером 31-го октября это предложение было отправлено с офицером и двумя казаками в Красное Село».

Другое заявление было составлено Козьминым и направлено «комитету спасения родины» в ответ на телеграмму «Викжеля». Здесь выражалась готовность прекратить кровопролитие на условии освобождения арестованных членов правительства и верных ему лиц и вступления в переговоры с представителями партий о реорганизации власти на основах преимущественного значения большинства, необходимости продолжать оборону страны и созыва в установленное время Учредительного Собрания} которое одно только должно разрешить вопросы о земле и воле, о войне и мире.

Третья бумага, составленная Станкевичем и подписанная Керенским*, была отправлена со Станкевичем в совет комиссаров. Вдогонку, в 6 часов вечера, Керенский для верности послал еще телеграмму «Викжелю» о том, что предложение о перемирии сделано. О настроении Керенского после совещания свидетельствует Вендзягольский, которого Керенский вызвал, чтобы еще раз справиться о возможности прихода 17-го корпуса и польских войск, о которых Савинков говорил с его слов на совещании. Вендзягольский получил письменное приглашение «ехать в польский корпус». Вдруг Керенский схватывается за голову и кричит: «Да не пойдут поляки; я знаю, что не пойдут». «Думаю», замечает Вендзягольский, «за вас, наверное, нет. За Польшу, которая связана с будущим России, — пожалуй». И затем прибавляет позднейшую справку: «На этот раз министр был прав. Поляки не пошли. Хороший генерал, Довбор-Мусницкий оказался слепым политиком!». — После этого a parte, Вендзягольский продолжает описание. «Керенский ложится, закрывает лицо руками. Чувствуется внутренняя слабость человека». Становится жалко. По углам шепчутся адъютанты и свита. По временам с их стороны падает нерешительный совет. «А может то, а может это».

______________________

* По воспоминаниям Керенского, который знает только эту бумагу, но не помнит ее текста, Станкевич был послан «объездом» также в «комитет спасения родины и революции». «Два из моих условий я не забыл», прибавляет он: «во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному Временному Правительству; во-вторых, состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и комитетом спасения родины и революции». Керенский вполне основательно прибавляет: «Во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков». Станкевич выехал около 4-х часов дня в Петроград.

______________________

Савинков согласился с Вендзягольским, что при такой обстановке около Керенского делать нечего. Он предложил Керенскому съездить в Быхов и в Минск. Керенский согласился и подписал приказ о погружении польской дивизии, помеченный 8 часами вечера 31 октября. Правда, тотчас после того, он отменил это распоряжение и приказал Савинкову выехать к 17 корпусу в Невель, затем снова переменил решение и приказал обоим остаться в Гатчине*. Савинков и Ведзягольский этому приказанию не подчинились и, «провожаемые насмешками: удирают — мол», в 9 часов вечера 31 октября уехали в Псков.

______________________

* В воспоминаниях Керенского говорится лишь о первой бумаге, с командировкой в Ставку. Керенский иронически прибавляет: «Мудрая предусмотрительность Савинкова, лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен».

______________________

Слухи о начавшихся переговорах быстро распространились в Гатчине и усилили брожение среди казаков. Полковой комитет 9-го Донского полка явился к Краснову около 5 часов пополудни с просьбой всего полка — арестовать Керенского, как «изменника и предателя, вовлекшего их в авантюру». Краснов ответил: «Не нам дано судить его. Казаки, которым он доверился, не могут унизиться до самосуда и предать своего высшего начальника. Дон никогда не простил бы нам этого. Как глава государства, он если и сделал что неправильно, не уйдет от народного суда». Казаки отвечали, что Керенский может убежать и Краснов принужден был разрешить им выбрать казака для наблюдения за Керенским. На дворцовом дворе, полном казаками, тотчас начались летучие митинги на эту тему. Керенский узнал об этом и вызвал Краснова, который подтвердил ему, что «положение грозно», но обещал не допустить «выдачи» и поставить надежный караул. Приехавшему снова из ставки французскому генералу Нисселю Краснов сказал в тот же вечер, что «считает положение безнадежным», хотя один батальон иностранных войск и мог бы его спасти. «Ниссель выслушал, ничего не сказал и поспешно уехал».

Ночь на 1 ноября прошла в крайней тревоге. В мрачных коридорах старого Павловского дворца «толпились настороженные, обозленные люди». «Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу, не раздеваясь. Казаки, не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах и уже не верили друг другу». В комнатах Керенского, еще вчера переполненных, не было ни души. До рассвета Керенский «уничтожал все бумаги и письма, которых нельзя было оставить в чужих руках». Потом он «прилег на постель и задремал с единственной мыслью, придут ли утром эшелоны?».

В 10 часов его внезапно разбудили. Вместо перемирия, казаки, посланные в Красное Село парламентерами, вернулись с матросской делегацией, с Дыбенко во главе. Основное требование — безусловная выдача Керенского. Казаки готовы принять это условие.

«Громадного роста красавец мужчина, с вьющимися черными 'кудрями, сверкающий белыми зубами, с готовой шуткой на смеющемся рте, физический силач позирующий на благородство», Дыбенко, по словам Краснова, «очаровал в несколько минут не только казаков, но и многих офицеров»). «Давайте нам Керенского, а мы вам Ленина предоставим — тут же у дворца и повесите» Краснов выгнал казаков, пришедших к нему с этим предложением. Керенский решил... «вывести на свежую воду самого Краснова». Около полудня он вызвал его к себе.

«Приходит — корректный, слишком спокойный», рассказывает Керенский. Потом «нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка — все это не оставляло никаких сомнений». Сомнений — в чем? Керенский и в эту минуту не оставляет позы величия. Он беседует с Красновым, как беседовал с В. Львовым, с Крымовым. «Что происходит внизу? Как мог он допустить матросов во дворец? Как мог не предупредить, не осведомить? Краснов длинно объясняет».

Вот как сам генерал Краснов передает этот последний разговор с верховным главнокомандующим:

«Я застал Керенского нервно шагающим по диагонали средней комнаты своей квартиры и в сильном волнении. Когда я вошел к нему, он остановился против меня, почти вплотную ко мне, и сказал взволнованным голосом: генерал, вы меня предали. Ваши казаки определенно говорят, что они меня арестуют и выдадут матросам.

— Да, отвечал я; разговоры об этом идут и я знаю, что ни сочувствия, ни веры в вас нигде нет.

— Но и офицеры говорят то же.

— Да, офицеры особенно настроены против вас.

— Что же мне делать? Остается одно: покончить с собой.

— Если вы честный человек и любите Россию, вы поедете сейчас, днем, на автомобиле с белым флагом в Петроград и явитесь в революционный комитет, где переговорите, как глава правительства.

А.Ф. задумался; потом, пристально глядя мне в глаза, сказал: да, я это сделаю, генерал.

— Я дам вам охрану и попрошу, чтобы с вами на автомобиле поехал матрос.

— Нет, быстро возразил Керенский. Только не матрос. Вы знаете, что здесь Дыбенко.

— Я ответил, что не знаю, кто такой Дыбенко.

— Этой мой политический враг, сказал мне А.Ф. Керенский.

— Что же делать, отвечал я. У человека, занимающего столь высокое место, естественно есть друзья и враги. Вам приходится теперь дать ответ во многом; но если ваша совесть чиста, Россия, которая так любит вас, поддержит вас и вы доведете ее до Учредительного Собрания.

— Хорошо, но я уеду ночью, сказал, немного подумавши А.Ф. Керенский.

— Я не советую вам делать так, возразил я ему. Это будет походить на бегство. Поезжайте спокойно и открыто, как глава правительства.

— Хорошо, но только дайте мне надежный конвой.

Я вышел из его квартиры, потребовал себе казака Руссова (который был выбран для наблюдения за Керенским) для того, чтобы вызвать надежных людей для сопровождения А.Ф. Керенского в Петроград»*.

______________________

* Цитирую этот разговор по первоначальному изложению Краснова В воспоминаниях, напечатанных в «Архиве русской революции», Краснов сводит весь разговор к просьбе Керенского — заменить казачий караул у дверей — юнкерским. Керенский в своих воспоминаниях однако же, помнит свое «последнее свидание» с Красновым полнее и не зная текста первоначальной брошюры Краснова, излагает некоторые черты разговора сходно с рассказом Краснова Привожу для сравнения рассказ Керенского. «Краснов с чрезвычайной длительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим, что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным Пусть их там говорят, рассуждал он день пройдет в разговорах, спорах, а к вечеру положение разъяснится придет пехота и мы переменим тон (Это, действительно, была обычная тактика Краснова — П.М. ) А что касается моей выдачи, что ничего подобного он никогда не примет Я могу быть совершенно спокойным Но ему кажется, что может быть, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим эскортом — он его даст — поехал бы в Санкт-Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения Государства?» Что же, действительно, происходило «внизу» между матросами и казаками Приехавшие матросы, Дыбенко и Тушин, сразу заявили, что с начальством разговаривать они не намерены, а будут вести переговоры прямо с отрядом.

______________________

Собраны были дивизионные комитеты и после шестичасовых переговоров, в два часа пополудни, выработаны были следующие условия перемирия:

1) полная амнистия и выпуск на свободу всех юнкеров, офицеров и других лиц, принимавших участие в борьбе, кроме имеющих за собой обоснованное обвинение в государственной измене;

2) выпуск на свободу и выдача надлежащих пропусков всем членам совета союза казачьих войск;

3) прекращение грабежей, насилий и неистовств над мирными жителями, если таковые происходили и впредь предотвратить;

4) свободный и организованный пропуск всех семейств казаков, находящихся в Петрограде, с правом вывести необходимое имущество;

5) установление надежной охраны в г. Гатчине и окрестностях после отъезда казаков;

6) полная гарантия спокойствия и нормальной жизни в гатчинской школе прапорщиков и авиационной школе;

7) дать возможность приготовить все для погрузки казаков отряда не спеша;

8) немедленно по окончании переговоров открыть движение всех железных дорог, чтобы дать возможность подвоза продовольствия и всего необходимого;

9) открыть все заставы и установить свободное сообщение со столицей. Товарищи Ленин и Троцкий, впредь до выяснения их невинности в государственной измене, не должны входить как в министерство, так и в народные организации. «С другой стороны, было постановлено, по заслушании доклада представителей революционного комитета»: «передать Керенского в распоряжение революционного комитета для предания гласному народному суду под охраной трех представителей от казаков, трех от партий и трех от матросов, солдат и рабочих Петрограда. Обе стороны дают честное слово, что над ним и вообще ни над кем ни в коем случае не будут допущены никакие насилия и самосуды».

Керенский, как видим, был прав, что «внизу» происходил «торг о цене его головы». Понятны, в связи с содержанием этих решений, которые здесь переданы по данным первоначальной брошюры Краснова, и советы Краснова Керенскому — поехать в Петроград добровольно, с надежным эскортом. В некоторых пунктах соглашения видны следы предложений Краснова о перемирии, посланных накануне в Красное Село. Едва ли, конечно, Краснов мог поверить в добросовестность предложений «румяного и веселого красавца мужчины», Дыбенко, поменять Керенского на Ленина, «ухо за ухо».

Казаки, однако, этому верили. Вскоре по принятии приведенных решений, в три часа дня к Краснову, по его позднейшим воспоминаниям, «ворвался комитет 9-го Донского полка с войсковым старшиной Лаврухиным». Казаки истерично требовали немедленной выдачи Керенского, которого они под своей охраной отвезут в Смольный. «Ничего ему не будет, говорили они: мы волоса на его голове не позволим тронуть».

Дальше в показаниях Краснова и Керенского начинается важное разноречие. Конец разговора своего со станичниками Краснов передает здесь так, как передан выше разговор его с той же делегацией 9-го Донского полка, происшедший (по первоначальной брошюре Краснова) в пять часов вечера накануне, 31-го октября. Надо думать, что в позднейших воспоминаниях произошло смешение и тот же разговор отнесен к 3 часам 1 ноября. Если это так, то и в дальнейшем рассказе Краснова мы можем предполагать путаницу. Краснов рассказывает следующее.

«Когда они (казаки) вышли, я прошел к Керенскому. Я застал его смертельно бледным, в дальней комнате его квартиры. Я рассказал ему, что настало время, когда ему надо уйти. Двор был полон матросами и казаками, но дворец имел и другие выходы. Я указал на то, что часовые стоят только у парадного входа. «Как ни велика вина ваша перед Россией, сказал я, не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь». Выйдя от Керенского я устроил так, что надежный караул (обещанный депутацией 9-го полка) долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он бежал».

Керенский в своих воспоминаниях утверждает, что «все это вздор и вымысел», и что никакого свидания с Красновым непосредственно перед побегом у него не было. Утверждение Керенского подтверждается не только подозрительно театральным тоном обращения, которым отличаются и части предыдущей беседы, но и тем обстоятельством, что в своем первоначальном рассказе, составленном тогда, когда воспоминания были свежее. Краснов также ничего не говорил о втором разговоре с Керенским. Там он рассказывал о бегстве Керенского, как совершенно неожиданном для него самого. Он описывал, как после приведенного выше разговора, происходившего около полудня, он едва успел получить сведения о ходе переговоров с казаками, отправить телеграмму в ставку и вызвать к аппарату казачьего комиссара в ставке, как наткнулся в комнате офицеров штаба на растерянных казаков и офицеров, сообщивших ему, что Керенский бежал. «Это известие показалось мне совершенно невероятным», сообщает Краснов в своем первоначальном «Описании». «ТЗыл полный день: коридор дворца (квартира Керенского выходила на два коридора, охранялся же только один вход, другой был заперт), дворцовый двор и площадь перед дворцом кишели казаками и солдатами. Как можно было бежать через всю эту кипень людей такому приметному наружно человеку, каким был А.Ф. Керенский?». Из расспросов Краснов установил, что Керенский «ушел в матросской куртке и синих очках».

По-видимому, покрывая себя перед начальством, Краснов телеграфировал в ставку генералу Духонину: «Приказал арестовать главковерха: он успел скрыться».

От приказа арестовать до пособничества в побеге — расстояние, конечно, очень большое и единственным исходом из этого ряда внутренних противоречий генерала Краснова является признать более правильным изложение Керенского, совпадающее с первоначальным свидетельством самого Краснова. Керенский рассказывает («Гатчина») как после своего «последнего свидания» с Красновым, изложенного выше, он «рассказал всю правду тем, кто еще оставался с ним». По его словам, тут же было решено, что он с адъютантом останется в своих комнатах, но живым не сдастся, а с наступлением сумерек выйдет из дворца подземным ходом, который был указан ему одним из высших служащих дворца. Но в третьем часу вбежал к нему «тот самый солдат, который утром принес весть о Дыбенко» и сообщил, что «торг состоялся» и что для ареста Керенского и выдачи его большевикам уже избрана смешанная комиссия. «Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться». «Я ушел из дворца, рассказывает Керенский за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду. Прошел нелепо переодетый, под носом у врагов и предателей. Я еще шел на улицам Гатчины, когда началось преследование»... Потом на автомобиле он уехал по шоссе к Луге.

Адъютанты Керенского тогда же сообщили печати следующее официальное объяснение его исчезновения. «Около 3-х часов дня, когда стала известной вся безнадежность создавшейся обстановки для А.Ф. Керенского, — решение казаков выдать его большевикам, по его мнению должно было повлечь за собой самосуд: тем более, что у него не было надежды на то, что его дело будет рассматриваться в условиях нормального политического процесса, — он решился временно скрыться, с тем, чтобы когда улягутся страсти и настроение общества будет более объективным, объяснить стране как обстановку, в которой он действовал в последние дни, так и те причины, которые заставили его решиться сделать этот шаг».

В самый момент обнаружения бегства Керенского комиссар Северного фронта Войтинский сообщил генералу Краснову, что «соглашение между отрядом Краснова и представителями Петроградского гарнизона достигнуто на основании низложения Керенского». В Псков и в ставку Войтинский послал следующие телеграммы. В Псков: (после только что приведенной фразы) «предпишите немедленно остановить все двигающиеся к Петрограду эшелоны и прекратить всякие действия, связанные с формированием отряда Керенского». Наштаверху: (после того же сообщения) — «все проявления гражданской войны должны быть немедленно ликвидированы. В частности, прекратите движение эшелонов и известите всех о прекращении военных действий между столкнувшимися сторонами». «Всем, Всем» была послана третья телеграмма: (после той же вступительной фразы) «вопрос управления Россией этим соглашением не предрешается, но устанавливается безусловное прекращение гражданской войны. Керенский покинул отряд».

В первую очередь предстояла ликвидация красновского похода. Казачий комиссар при ставке Шапкин, еще не зная о соглашении и исчезновении Керенского, телефонировал Краснову, что казачьим частям надо соединиться и добиваться пропуска на Дон, а Керенскому, не выдавая его, — «чего не допускает казачья честь», — надо «дать возможность скрыться». Слух об этом разговоре немедленно дошел до казаков и мысль об уходе домой окончательно разрушила в их среде остатки дисциплины. Офицеры пребывали в состоянии растерянности, когда колонна солдат лейб-гвардейского финляндского полка в несколько тысяч человек в стройном порядке беспрепятственно прошла казацкие заставы и подошла к дворцу. «Казаки оставили меня и разбежались куда попало», рассказывает Краснов. За финляндцами шли матросы, за матросами красная гвардия. В окна, сколько было видно, все было черно от черных шинелей матросов и пальто красной гвардии. Тысяч двадцать народа заполнило Гатчину и в их темной массе совершенно растворились казаки.

О заключенном перемирии вновь приходившие части ничего не знали и считали, что они «взяли Гатчину». Солдаты, матросы, красногвардейцы, казаки — все перемешалось. Смешанная толпа наполнила коридоры, лестницы и комнаты дворца. Они «шатались по коридорам, тащили ковры, подушки, матрацы». «Прибывшие с матросами народные комиссары Дыбенко, мичман Раскольников, Рошаль сбивались с ног, успокаивая непослушное свое войско. Всюду стоял гомон голосов, происходили летучие митинги, шли споры, легко переходившие в брань. Матросы упрекали казаков в том, что они шли за Керенским, казаки упрекали матросов в том, что они стояли за Ленина... Обе стороны упорно открещивались от своих вождей и до хрипоты кричали, что они стоят за Учредительное Собрание».

В 11 часов ночи Краснов отправил телеграмму в ставку, в которой сообщал о разложении казаков и прибавлял: «Ночуем, окруженные часовыми финляндцев (Финляндского полка), стоящими вперемежку с нашими». Последовала тревожная ночь на 2-е ноября: в 1 час ночи явился главнокомандующий петроградскими войсками «подполковник Муравьев и объявил генерала Краснова с штабом арестованными «именем Временного Правительства». Уведомленные о том, что это правительство уже заключило перемирие, одним из условий которого является отказ от ареста и насилия, Муравьев смутился и извинился. Вопрос об аресте был исчерпан, но Муравьев потребовал приезда генерала Краснова в Смольный «для допроса»*. За поздним временем поездка была отложена на утро. Утром в Гатчинский дворец приехал посланец из Смольного, уверивший Краснова, что допрос продолжится «не более часа». Краснов поехал.

______________________

* В «Архиве» Краснов говорит, что его вызвали в Смольный тут же ночью Дыбенко, Тарасов и Родионов, гвардейский подпоручик, «для переговоров, что делать с казаками» и давали честное слово через час вернуть обратно.

______________________

В Смольном переполненном вооруженными «товарищами» часовыми и канцелярскими барышнями, Краснова поместили в комнату, где уже содержались другие лица, прикосновенные к защите Временного Правительства: один адъютант Керенского, комендант Гатчинского дворца и т.д. Через несколько часов явился матрос для вопроса Краснова, «по чьему приказу он выступил и как бежал Керенский»? Скоро однако, нормальный ход этого расследования был нарушен появлением всего комитета 1-й Донской дивизии, в сопровождении Дыбенко. Между ними и прапорщиком Крыленко шел спор. Крыленко требовал, чтобы отправляясь на Дон, казаки выдали пушки. Казаки отказывались и настаивали на своем. В этот момент, не считая еще свое дело окончательно выигранным, большевики их боялись. Крыленко спрашивал Краснова, правда ли, что генерал Каледин уже под Москвой. Через начальника штаба Краснова Троцкий давал понять Краснову, что он может получить высокий пост у большевиков.

Ввиду явного нежелания Краснова пойти на это предложение он был объявлен под домашним арестом и отвезен на свою квартиру. Крыленко объявил, что договор с казаками аннулирован народными комиссарами, так как не исполнен первый пункт его — выпущен Керенский. Спутник Краснова ответил, что тогда не исполнен и последний пункт, ибо Ленин и Троцкий не под следствием, а во главе власти. Последовали переговоры о том, куда двинуть казаков из Гатчины, оставить ли у них пушки или отобрать и т.д. Так прошли 2, 3 и 4 ноября и все это время генерала Краснова продержали под домашним арестом. Ввиду настойчивости, проявленной казаками, их желания были в конце концов удовлетворены, отряд направлен в Великие Луки, куда поехал и Краснов. Ночью 10-го ноября первая донская казачья дивизия отправлена на Дон. Краснов писал Каледину, что туда придут совершенно небоеспособные и разложившиеся части, которые надо распустить по домам и заменить новой молодежью. Каледин отвечал, что для этого у него нет власти. Краснов «понял, что течение несло неудержимо к большевикам».

Отношение ставки ко всему совершившемуся определилось в самый день исчезновения Керенского, 1-го ноября. Это явствует из следующей телеграммы генерала Духонина, разосланной после получения приведенных выше телеграмм Войтинского. «Сегодня 1-го ноября, войсками генерала Краснова, собранными под Гатчиной, было заключено с гарнизоном Петрограда перемирие, дабы остановить кровопролитие гражданской войны. По донесениям генерала Краснова, главковерх Керенский оставил отряд и место пребывания его не установлено.

Вследствие сего, на основании положения о полевом управлении войск я вступил во временное исправление должности верховного главнокомандующего и приказал остановить дальнейшую отправку войск на Петроград. В настоящее время между различными политическими партиями происходят переговоры для формирования Временного Правительства. В ожидании разрешения кризиса, призываю войска фронта спокойно исполнять свой долг перед родиной, дабы не дать противнику возможности воспользоваться смутой, разразившейся внутри страны, и еще более углубиться в пределы родной земли. Духонин».

«Переговоры между политическими партиями», о которых упоминается здесь, очевидно, происходили не в ставке, а в Петрограде. В ожидании их окончания, генерал Духонин встал на единственно возможную формальную точку зрения. Но практически эта позиция равнялась отказу от дальнейшей поддержки правительства Керенского. Все усилия Савинкова и Вендзягольского, выехавших из Гатчины с целью убедить армии фронта продолжать борьбу, были, таким образом, заранее осуждены на неудачу. В Пскове, куда они выехали 1-го ноября, они окончательно выяснили, что именно распоряжениями генерала Черемисова, а вовсе не большевистскими настроениями пехотных частей объяснялась, главным образом, то опоздание, которое стало причиной неудачи похода генерала Краснова. Двусмысленная позиция главнокомандующего Северным фронтом заставила и его подчиненных быть крайне уклончивыми. Начальник штаба генерал Лукирский сидел дома и не ходил в штаб. Он признал, что приказы Черемисова обнаруживают его нежелание допустить движение пехотных частей к Петрограду, но от дальнейшего обсуждения причин, побуждений и последствий этой тактики главнокомандующего отказался. Генерал Барановский, родственник Керенского, ответил приезжим: «В моем положении мне неудобно вмешиваться во все это». Генерал Духонин, запрошенный Савинковым по аппарату 3 ноября, ответил только, что приглашает бывшего управляющего военным министерством лично прибыть в ставку. Уже 4-го ноября Савинков ответил на это приглашение письмом из Луги, что не может приехать, потому что «его ищут», но что при безостановочном движении эшелонов, в Луге еще может собраться отряд в 2 — 5 пехотных дивизий, который «при достаточной артиллерии и хотя бы небольших конных частях», мог бы «без особого труда», предпринять поход на Петроград, который «должен увенчаться успехом». Не дожидаясь ответа, Савинков снова едет в Псков и делает безнадежную попытку убедить дивизионный комитет и штаб, что Черемисова, который сошелся с большевиками, надо арестовать.

Дивизионный комитет пытался «всячески выпрямлять извилистые пути» эшелонов, разбрасываемых Черемисовым в разные стороны. Действительно, 3 ноября приходит первый эшелон 35 дивизии. Но за ним не следуют другие. И «дисциплина берет верх». Решено обратиться еще раз к высшей власти, к генералу Духонину. Савинков и Вендзягольский шлют ему 5-го ноября телеграмму, в которой просят срочно указать, «сосредоточиваться ли частям 35-й и 3-й финляндской дивизии в районе Луги или отбывать по другим направлениям». Черемисову они телеграфируют одновременно, что «при восстановлении законного Временного Правительства ими будет ему доложено о его противоречивых распоряжениях, кои могут дать повод усмотреть в них нежелание защищать законную власть в столь ответственную минуту». Части 35-й дивизии, получившие накануне приказ Черемисова грузиться обратно, из Луги на Псков, отказываются выполнить этот приказ.

Все это были последние судороги. 5-го ноября пришло распоряжение Духонина, подтверждавшее приказ Черемисова. Еще накануне 4-го ноября, Духонин повторил свой приказ от 1-го ноября, остановивший дальнейшую отправку войск на Петроград. С каким настроением он это делал, видно из его разговора по аппарату с новым начальством, прапорщиком Крыленко. В эти же дни Крыленко прямо спрашивал Духонина: «Как и чего мы можем ждать с вашей стороны по отношению к создавшемуся положению вещей». Духонин, который в телеграмме от 27-го октября Каледину заверял.., «что мы все в тесном сотрудничестве с комиссарами и войсковыми комитетами... до последнего предела будем бороться для восстановления в данное время Временного Правительства и Совета республики», не мог сразу решиться признать, что наступил «последний предел». Положив фактически сам этот предел своим распоряжением об остановке движения эшелонов и, конечно, не разделяя упорной настойчивости Савинкова и его упрямого оптимизма, Духонин, однако, не мог решиться и на признание новой власти. Он отвечал Крыленко: «Ставка не может... принять участие в решении вопроса о законности верховной власти... Я, как временно исполняющий должность Верховного главнокомандующего, готов войти в деловые сношения с генералом Маниковским». «На повторные заявления Крыленко, что речь идет собственно не об этом, а о прекращении передвижения войск, возбуждающего «волнения гарнизона Петрограда», Духонин отвечал односложной справкой: «Мой приказ 1-го ноября выполняется». Печатая юзограмму этих переговоров, «Известия» прибавили от себя, что «так могут поступать только люди, которые еще пока не знают, чего держаться» и что генерал Духонин, конечно, не может остаться на своем посту раз в такой критический момент он колеблется безоговорочно признать власть советов». Так готовилась агония ставки и личная трагедия Духонина.

Сопротивление армии перевороту большевиков было, таким образом, остановлено на первых робких попытках. Савинкову и Вендзягольскому оставалось спасаться самим, что они и сделали, вернувшись в Псков с погрузившимися воинскими частями. В момент их отъезда, 6-го ноября утром, разведка сообщила, что на вокзале в Луге уже находятся Дыбенко и Рошаль во главе отряда матросов и что солдаты с ними братаются... В Пскове было получено новое распоряжение генерала Духонина: направлять все части, двигающиеся на Лугу, обратно в Невель и в первоначальные места погрузки.

В Петрограде сопротивление большевикам после 25-го октября сосредоточилось в руках «комитета спасения родины и революции», созданного городской думой. Одновременно борьбой руководила военная комиссия при центральном комитете партии эсеров. Связь между комитетом и комиссией поддерживалась тем, что некоторые члены, как Гоц, участвовали и там и здесь.

Вероятно, в этой среде существовало убеждение, высказанное Керенским («Гатчина»), что в «санкт-петербургском гарнизоне, как в полках, так и в специальных войсках, было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при первом удобном случае выступить против большевиков». Мы видели, что между Петроградом и Гатчиной не прерывались сношения, целью которых, очевидно, была координация борьбы. Известия, получавшиеся в Гатчине, были то оптимистические, то, наоборот, очень пессимистические. Можно сказать, что Петроград возлагал надежды на Гатчину, а Гатчина на Петроград.

Из показаний Ракитина-Брауна, Краковецкого и Фейта в Московском процессе эсеров в июне 1922 года видно, что военной комиссией эсеров был разработан план восстания, целью которого был захват Смольного и удар в тыл стоявшим против отряда Краснова в Гатчине частей Петроградского гарнизона. План этот был утвержден на особом совещании, в котором участвовали Авксентьев, Гоц, Богданов и полковник Полковников (подозрения против последнего, высказывавшиеся Керенским и некоторыми министрами, тем самым оказываются преувеличенными). Успех плана зависел от согласования его с движениями красновского отряда, а также, разумеется, от численности войск, которые примут участие в выполнении. Но части Петроградского гарнизона, вопреки расчетам эсеров и «комитета спасения», уклонились от участия. Единственным надежным элементом оказались юнкера. И как раз тут случилось обстоятельство, которое повело к провалу всего предприятия и к кровавой расправе с юнкерами. В Смольном узнали о плане эсеров.

Получив об этом сведения, рассказывает Ракитин, мы (по смыслу показания — инициаторы плана) «решили форсировать события и не дожидаясь прихода Керенского в Гатчину (очевидно, деталь неточная) поднять восстание.

Я (Ракитин) составил приказ, в котором говорилось, что власть большевиков свергнута и что все члены военно-революционного комитета должны быть задержаны. Этот приказ должны были подписать Авксентьев, Гоц, я и Синани».

В данном случае инициаторы, очевидно, пошли дальше руководителей. По рассказу Керенского, «в заседании военного совета, происходившем вечером 28-го октября, никакой резолюции о немедленном восстании принято не было». Это произошло позже, когда заседание кончилось и большая часть участников его разошлась*. В этот момент в помещение заседания совета явилось несколько военных с известием, «которое Керенский называет крайне тревожным, но едва ли верным». Военные заявили, что «большевики, узнав о готовящихся событиях, решили с утра 29-го приступить к разоружению всех военных училищ». Они выводили отсюда, что «больше медлить нельзя, завтра же нужно рисковать».

______________________

* Это показание подтвердил и Авксентьев автору этих строк. Он не участвовал в военном совещании, о котором идет речь, но, находясь, в качестве председателя совета крестьянских депутатов, в том же здании, в котором происходили эти совещания, по окончании заседания поздно ночью, вместе с Гоцем вышел из здания и Гоц сказал ему, что на завтрашний день ничего не решено и день пройдет спокойно.

______________________

Этот ход событий объясняет почему, когда нужно было подписать приказ (составленный Ракитиным) «на лицо не оказалось ни Авксентьева, ни Гоца». Гоц заявил на суде, тотчас после показания Ракитина, что он не видал приказа, а потому и не подписывал. Инициаторы восстания, однако, перед этим не остановились. «Мы, говорит Ракитин, решились опубликовать приказ, поставив на нем их фамилии»*.

______________________

* «Через три дня после подавления восстания», добавляет Ракитин «в печати появилось письмо Авксентьева, Гоца и Синани с заявлением, что они указанного приказа не подписывали».

______________________

Это едва ли была «провокация», как выражается Керенский. Но это, во всяком случае, была крайняя неосторожность и опрометчивость, повлекшая за собой роковые последствия.

Утром 29-го октября началась канонада, «происхождение и смысл которой», по свидетельству Керенского, «оставались совершенно непонятными большинству гражданских и военных руководителей антибольшевистского движения в Санкт-Петербурге» . Ракитин показывает, что начало восстания было удачно, и что в этот момент он распространил заготовленный им приказ от имени «комитета спасения». Но, очевидно, сразу же обнаружилось крайнее неравенство сил, — началась расправа.

Мы имеем свидетельство очевидца И. Кузьмина, напечатанное в органе правых эсеров «Народ», о том, что происходило 29-го октября в Петрограде. «С 7-8 часов утра началась осада Владимирского военного училища. Я был разбужен пальбой из пушек, пулеметов и ружей. Юнкера и женский ударный батальон отстреливались до 2-х часов и потом сдались. С той и другой стороны были раненые и убитые. Сколько их, я не знаю. В стенах училища пробиты бреши; двери и окна разбиты и разворочены... С момента сдачи толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками, заколоты безоружные! Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги. Убийцы грабили мертвых и снимали с них шинели и сапоги, тут же надевая их на себя.

Оставшихся в живых повели группами под усиленным конвоем в Петропавловскую крепость, подвергая их издевательствам и провожая ругательствами и угрозами. Это было кровавое шествие на Голгофу. Здесь свершилось. На вопрос, что делать с пленными, последовало распоряжение: «расстрелять». Раздалась команда первой группе юнкеров: «Становись в ряды». Юнкера с бледными лицами выстроились у стены.

Однако солдаты, которым был поручен расстрел, с проклятьями бросили ружья в сторону и убежали. Кто добровольно хочет стрелять? Юнкера стояли и ждали. Потом — несколько залпов, и они упали.

Приводили еще партии юнкеров и женщин из ударного батальона. По-видимому, их тоже расстреливали, хотя очевидец расстрела первой партии юнкеров не был свидетелем расстрела двух партий: он бежал от ужасов и только по раздавшимся залпам заключил, что и другие партии расстреляны. Это происходило днем, в центре города... Очевидец солдат, который рассказал мне о злодеянии, совершившемся в Петропавловской крепости, закрыл лицо руками и, плача, отошел в сторону...»

Вот другое свидетельство, в письме А.И. Шингарева в «Русские Ведомости» от 27-го октября.

«Артиллерийским огнем не только покорено юнкерское Владимирское училище, но и разрушены соседние дома, убиты и ранены дети, женщины, расстреляно мирное гражданское население. Сдавшиеся юнкера на городской телефонной станции выводились на улицу и здесь зверски убивались; еще живые, с огнестрельными ранами, сбрасывались в Мойку, добивались о перила набережной и расстреливались в воде. Убийцы-мародеры тут же хладнокровно грабили их, отнимая сапоги, деньги и ценные вещи. Рассказ комиссара Адмиралтейского района об этих фактах, лично им наблюдавшихся, вызвал стоны и крики в заседании Городской Думы.

...Еще вчера от одного из гласных я слышал фактическое описание обыска в одной из женских организаций. Были издевательства, безмерная наглость и грубость, аресты. Во время обыска исчезли ценные вещи, серебряные ложки, платья, деньги. Новые жандармы унесли с собой все, что имело в их глазах какую-либо ценность, но оставили кое-что и свое: на полу после их ухода нашлась германская марка».

Так положено было в столице формальное начало гражданской войны, начало той бесконечной цепи страданий неорганизованных масс от вооруженного господства организованных шаек, в которой погибла русская государственность. Процесс распада власти, который мы следили на протяжении всего нашего изложения, здесь пришел к своему естественному, давно предсказанному и предвиденному концу. В процессе разрушения отступила, в сущности на второй план даже та идеология, во имя которой это разрушение совершалось. Вожди нового переворота были вовлечены в тот же стихийный процесс, которому открыли путь и не могли противиться их предшественники. Этот контраст между возвышенными лозунгами, предполагавшими исключительное и неограниченное господство государства над частными интересами и печальной действительностью, в которой групповые интересы привилегированной кучки получили неограниченную свободу злоупотребления среди разбушевавшегося океана народных страстей, — составит предмет следующей части нашей истории.

Нам остается теперь рассказать о последней попытке спасти гибнущую государственную власть. Взятие Петрограда и центрального правительственного аппарата большевиками еще не решало вопроса, подчинится ли вся Россия захвату власти солдатами петроградского гарнизона. Слово было за Москвой.

Коммунистическая партия в Москве была, конечно, в курсе всего, что происходило в Петрограде. Как и в Петрограде, здесь боролись два течения: за и против восстания и немедленного захвата власти. Бухарин, Осинский, Смирнов стояли за восстание, ссылаясь на мнение Ленина. Ногин, Рыков, Скворцов, Норов возражали. За неделю до октябрьского восстания в редакции московского «Социал-демократа» обсуждалось письмо Ленина, в котором московский комитет партии приглашался взять на себя инициативу восстания, если ЦК и Петроградский комитет не захотят взять на себя ответственности. В партийном совещании руководитель военной организации Ярославский доложил, что «огромное большинство солдат на стороне пролетариата». Мешал только совет солдатских депутатов, где продолжали преобладать эсеры. Для окончательного решения собрана была в большой аудитории Политехнического музея общегородская конференция коммунистической партии, которая после докладов Осинского, Семашко и Смирнова единогласно вотировала восстание.

Накануне октябрьского восстания в Петрограде московские представители, Рыков и Ломов участвовали в совещаниях в Смольном, на которые являлся Ленин, бритый и в парике. В день восстания Ломов был отряжен в Москву «брать там вместе с товарищами власть». Партийные организации коммунистов — (Московский комитет, Окружной комитет и Областное Бюро) немедленно выделили из себя центр, который занялся объединением работы этих организаций в Москве и мобилизацией, «по условленному конспиративному призыву» всех партийных сил в губернии и в области на помощь Москве*.

______________________

* Деятельность коммунистов в московском восстании изложена по воспоминаниям участников, печатавшихся в московских коммунистических газетах 1917 и 1918 гг и переизданных в сборнике «Москва в октябре 1917 г.» Иллюстрированный сборник заметок и воспоминаний участников движения Под редакцией и со вступительной статьей Н. Овсянникова Москва, 1919.

______________________

Прежде, чем перейти к результатам этой деятельности партийных учреждений, посмотрим, что предпринималось на антибольшевистском лагере при первых известиях о петроградских событиях 25 октября Средоточием московских противников большевиков с самого начала явилась городская дума. Городской голова В.В. Руднев — эсер немедленно созвал экстренное заседание Думы и предложил ей высказаться по поводу переворота. Лично он высказался отрицательно, и даже в случае, если перемена правительства будет признана необходимой, считал возможным только правительство коалиционное, а не чисто социалистическое. В защиту переворота выступил большевик Скворцов-Степанов, сообщивший собранию, что захват власти советами «хорошо организован и совершается почти безболезненно». Ему возражал Н.И. Астров, представитель партии народной свободы, находивший, что «безболезненность» переворота не исключает насилий и погромов, а хитрая обдуманность плана свидетельствует об участии германцев. Астров предлагал Думе создать орган для руководства защиты столицы и охраны жизни и имущества населения. Ораторы-меньшевики разошлись между собой. Социалисты-революционеры поддерживали Руднева и Временное Правительство. В заключение было принято воззвание к московскому населению — сплотиться вокруг Думы для защиты Временного Правительства, и решено было поручить управе — создать при городском управлении комитет общественной безопасности с представительством демократических организаций. С утра 26 октября и было преступлено к организации этого комитета.

По идее эсеров, комитет должен был быть составлен не из представителей комитетов политических партий, а из представителей учреждений. Этим устранялись межпартийные споры; этим же, с другой стороны, определился и фактический перевес тех политических групп, которые преобладали в составе объединенных в комитете учреждений. В комитет безопасности вошли, таким образом: президиум городской управы, в лице городского головы Руднева и трех его товарищей, представители уездного земства, президиум совета солдатских депутатов*, исполнительный комитет крестьянских депутатов, представители железнодорожного и почтово-телеграфного союзов, представители штаба военного округа. Представители думских фракций, то есть политических групп, были допущены лишь для осведомления, в качестве информационного комитета.

______________________

* При этом большевики отказались послать своего представителя.

______________________

Комитет объявлял, что все обязательные распоряжения могут публиковаться только от его имени и ставил своей задачей «защиту порядка и безопасности» и «уменьшение испытаний, которые грозят населению». Командующий войсками московского округа, в своем приказе от 26 октября «призывал не поднимать никакой гражданской войны, охранять национальные ценности и казенные учреждения и не допускать никаких выступлений темных сил и погромов».

Ограничение комитета пассивной задачей охраны безопасности вытекало из тогдашнего настроения. Психологии немедленного призыва к борьбе не было на лицо, и даже те, кто с самого начала видел необходимость борьбы, считали необходимым привести население постепенно к сознанию этой необходимости. Городская Дума, взявшая на себя руководство защитой, принципиально не хотела призывать к гражданской войне. Она лишь брала на себя своеобразную роль политического прикрытия между армиями и мятежниками. Это была, по выражению одного эсера, видного участника событий, «педантически-государственная концепция».

Не признавая переворота, думский комитет взывал к стране и к фронту: «решающий голос в борьбе должен был принадлежать по этой концепции всей демократии России и действующей армии».

Получив от министра Никитина право пользоваться телеграфом, Комитет апеллировал на решение Петрограда к стране. На тысячи телеграмм он получил сотни ответов. Но они запоздали и пришли после развязки. Ошибочна была и надежда продержаться пока не выскажется фронт: мы видели, что фронт сам выжидал пока не явилась возможность перейти на сторону победителя) Вся надежда в Москве возложена была на командование округом, но представитель командования, полковник Рябцев, два первые дня отсутствовал в комитете. Он был в Кремле и... переговаривался с большевиками. Приказаний от Комитета он не получал и в силу упомянутой основной «концепции» Комитета.

Для большевиков, напротив, все было ясно. К своей цели они шли ни на кого не полагаясь и не оглядываясь направо и налево. Одновременно с заседанием Городской Думы 25 октября состоялось заседание совета рабочих и солдатских депутатов, на котором приняты были решения желательные большевикам. Правда, этому заседанию предшествовал общий сговор фракции совета, и бюро фракций вынесло выработанную сообща платформу, сообразно которой предполагалось «для охраны порядка и борьбы с натиском контрреволюционных сил образовать временный общедемократический революционный орган в составе представителей от советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, представителей городского и земского самоуправлений, штаба округа и всероссийских железнодорожного и почтово-телеграфного союзов». Но создание такого органа, который по составу совпадал бы с Комитетом Безопасности организованным Думой, вовсе не нравилось большевикам. Они потребовали перерыва и внесли свою формулу: «московские советы рабочих и солдатских депутатов выбирают на сегодняшнем пленарном заседании революционный комитет из 7 лиц. Этому революционному комитету представляется право кооптации представителей других революционных демократических групп, с утверждения пленума и социал-демократов. Избранный революционный комитет начинает действовать немедленно, ставя себе задачей оказывать всемерную поддержку комитету петроградского совета рабочих и солдатских депутатов». Социалисты-революционеры решительно протестовали против «создания организаций, направленных к захвату власти». «Снимая с себя всякую ответственность за результаты большевистской попытки государственного переворота», они от голосования отказались. Меньшевики голосовали против, но формула большевиков получила большинство 394 против 113, при 26 воздержавшихся и московский «военно-революционный комитет», предназначенный действовать в «поддержку» петроградскому, был тут же выбран. «Большинство в нем (4 из 7) принадлежало к большевикам. Социалисты-революционеры отказались войти. Меньшевики вошли с оговоркой, что входят не для того, чтобы содействовать захвату власти советами, а для того, чтобы помочь пролетариату и армии возможно безболезненнее изжить все последствия этой попытки авантюризма большевистских вождей, и чтобы бороться внутри комитета за замену его общедемократическим революционным органом. Позиция — довольно своеобразная в органе, который должен был заставить говорить пушки. Нужно прибавить, что и меньшевики, и объединенцы скоро почувствовали невозможность своего пребывания в составе органа, который вовсе не желал с ними считаться. «Ввиду явного нарушения большевиками принципа коллективности и стремления подавить волю меньшинства и действовать за его спиной, они вынуждены были покинуть комитет»*.

______________________

* Эта мотивировка приведена в «Вечернем Курьере» 7 ноября 1917 года, в статье «Летопись кровавой недели».

______________________

Немедленно же большевистский штаб восстания начал действовать. В помещении совета рабочих и солдатских депутатов работа кипела. Одним из первых его действий было — объявить на следующий день всеобщую забастовку и запретить выход «буржуазных» газет. Товарищ Голенко организовал немедленно нападение на типографии этих газет, начатый набор был разобран и утром 26-го вышли только «Известия» и «Правда». Чтобы закрепить за собой московские войска, не знавшие в первую минуту, кого слушаться и запрашивавшие об этом «контрреволюционный» совет солдатских депутатов, была созвана 26 октября конференция представителей всех частей московского гарнизона. Огромным большинством 116 голосов против 18 она постановила выразите доверие большевистскому Военно-революционному комитету. Прокламацией, напечатанной 27 октября в «Известиях» Военно-революционный комитет брал власть в свои руки. « Революционные рабочие и солдаты г. Петербурга во главе с петербургским советом рабочих и солдатских депутатов», говорилось в этой прокламации, «начали решительную борьбу с изменившим революции Временным Правительством. Долг московских солдат и рабочих поддержать петербургских товарищей в этой борьбе. Для руководства ею московский совет рабочих и солдатских депутатов избрал Военно-революционный комитет, который и вступил в исполнение своих обязанностей: Военно-революционный комитет объявляет: 1) весь московский гарнизон немедленно должен быть приведен в боевую готовность. Каждая воинская часть должна быть готова выступить по первому приказанию Военно-революционного комитета. 2) Никакие приказы и распоряжения, не исходящие от Военно-революционного комитета или не скрепленные его подписью, исполнению не подлежат».

Немедленно же сделано было употребление из этих полномочий, взятых на себя Военно-революционным комитетом. Занимавшие караулы в Кремле роты 56 полка были на стороне большевиков, но решено было подкрепить их ротами 193 полка и приказ об этом, привезенный в ночь на 27 октября в Хамовнические казармы большевиком Ярославским, был немедленно выполнен. Начальник арсенала в Кремле Лазарев подчинился и требованию Военно-революционного комитета о выдаче оружия. К 10 часам утра было выдано 1500 винтовок с патронами. Входы и выходы из Кремля были заперты. Прапорщик Берзин назначен начальником гарнизона Кремля.

С другой стороны (центром сопротивления Военно-революционному комитету, заседавшему в губернаторском доме на Скобелевской площади, становились военные училища, — в особенности Александровское на Знаменке. Туда стекалось к юнкерам и офицерство, желавшее принять участие в борьбе с большевиками и горячая студенческая молодежь. Первая стратегическая задача, которая была тут поставлена — было занятие командующих позиций и важнейших пунктов: Кремля, почты, телеграфа, телефона. Второй задачей являлось окружение Скобелевской площади, где заседал совет. В первые дни восстания выполнение этих задач представлялось не только возможным, но и легким, так как Военно-революционный комитет еще не успел стянуть своих войск. Но и Кремль, и почта были уже заняты ротами 56 полка, сочувствовавшими восстанию. Начались переговоры) между командующим округом полковником Рябцовым и Военно-революционным комитетом о предупреждении кровавого столкновения.

Полковник Рябцов очутился в трудном положении между юнкерами, Комитетом Общественной Безопасности и Военно-революционным комитетом. Человек не сильный и колеблющийся, он пытался лавировать среди противоположных требований, предъявлявшихся к нему и очень скоро потерял всякий авторитет. В течение всего дня 27 октября он вел бесплодные переговоры с большевиками об очищении Кремля и занятии его юнкерами. При этом Рябцов оставался в Кремле среди восставших солдат, а Кремль был окружен юнкерами, не пропускавшими никого из ворот. Большевики требовали, чтобы юнкера очистили манеж, который они занимали и дали провезти из Кремля оружие, взятое из арсенала для вооружения солдат и рабочих. Взамен этого они соглашались увести из Кремля роту 193 полка, но настаивали на оставлении там рот 56 полка. Рябцов настаивал, чтобы охрана Кремля и арсенала были поручены юнкерам, или чтобы, по крайней мере, они были впущены для охраны окружного суда. Солдаты 56 полка, среди которых велись эти переговоры, волновались, требовали ареста Рябцова и грозили убить его. Рябцов, наконец, обещал отвести юнкеров от ворот Кремля и отдал соответственный приказ, которого, однако, юнкера не хотели исполнять. К вечеру 27-го Рябцову, наконец, удалось выбраться из Кремля и перейти в помещение Думы, откуда он вел дальнейшие переговоры.

Попав в район влияния Комитета Общественной Безопасности, Рябцов стал смелее. В 7 часов вечера он протелефонировал в Военно-революционный комитет ультиматум: Кремль должен быть очищен, Военно-революционный комитет распущен. Ответ должен быть дан через десять минут, иначе начнутся военные действия. Решение это было мотивировано тем, что Военно-революционный комитет «несмотря на все уверения, не вывел из Кремля отказавшуюся повиноваться воинскую часть и было допущено самое широкое расхищение оружия, пулеметов и снарядов из разных мест и снабжение ими большевистских организаций». «Мы испытывали большие колебания», свидетельствует по поводу ультиматума Рябцова, член Военно-революционного комитета Аросев. «Никогда мое сердце так не трепетало, как в тот раз, когда приходилось решительно голосовать: отвергнуть ультиматум или нет»... «Товарищ председатель сосчитал голоса: за то, чтобы отвергнуть ультиматум Рябцова, большинство. Трезвые, твердые цифры голосов за и против убили колебания».

Действительно, в тот момент Военно-революционный комитет еще не знал, чем он может располагать. Через два часа после принятого решения пролилась первая солдатская кровь на Красной площади. Но это был только небольшой авангард революции: отряд «двинцев», большевистских солдат, арестованных в Двинске еще в августе и переведенных в сентябре в Бутырскую тюрьму, откуда в количестве 860, они были выпущены 1-го сентября «по постановлению московского совета рабочих депутатов». «Двинцы» оказались первыми убежденными сторонниками восстания и его защитниками. Отряд в 300 человек бросился «пролить кровь за идею социализма» и «45 лучших товарищей двинцев легло у стен Кремля, под выстрелами юнкеров». Остальные отбились и добрались до Скобелевской площади, где и составили основное ядро гвардии Военно-революционного комитета.

В течение этого вечера, следующей ночи и утра 28 октября Военно-революционный комитет пережил тревожные часы. Помещение совета опустело: в нем остались только лица, непосредственно связанные с текущей работой. С уходящими в районы прощались, точно навсегда. Настроение оставшихся приближалось к паническому. «Начался поток тревожных вестей», вспоминает большевичка П. Виноградская. «Доносили, что наших теснят, юнкера окружают совет. Связь с районами определенно порывается. Как бы в подтверждение этих ошеломляющих донесений, во всех переулках, прилегающих к совету со стороны Б. Никитской, начали показываться юнкера. Неприятельская артиллерия то и дело стала попадать в здание совета. Нам отвечать было нечем: артиллерия к нам еще не пришла. (Приток донесений из районов прекратился, и с часу на час можно было ждать, что мы очутимся в мешке, окруженные со всех сторон и отрезанные от внешнего мира. Этот момент надо считать самым тревожным, самым тяжелым на всем протяжении октябрьских дней».

Утром 28 октября в Кремле были получены сведения, что вся Москва в руках Рябцова, гарнизон сдался и обезоружен, заняты почта, телеграф и все вокзалы. По телефону Рябцов подтвердил эти сведения: «Все войска разоружены мной, я требую немедленного, безусловного подчинения, требую немедленной сдачи Кремля». Подавленный этими сообщениями большевистский комендант Кремля Берзин «решил подчиниться приказу и сдать Кремль, чтобы спасти солдат от расстрела». Солдаты не хотели сдаваться: «Нам все равно погибать», — но уступили необходимости и разоружились Офицеры и юнкера вошли в Кремль, арестовали Берзина и членов большевистского комитета. Последовали расстрелы солдат арсенала.

Юнкера наступали и в других местах Москвы. «Весь центр города», вспоминает большевик М. Ольминский, «кроме части Тверской улицы, был в руках юнкеров, в их руках вокзалы, трамвайная электрическая станция, телефон (кроме Замоскворецкого), Военно-революционный комитет сразу оказался почти отрезанным от районов, и районы, плохо связанные между собой, вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы, не зная, что делается в центре. Отрезанность центра от районов (связь кое-как поддерживалась только через Страстную площадь) — подвергала его ежеминутной опасности разгрома. Юнкерские броневики появились на самой Советской площади. Бывали моменты, когда казалось, что, центру только и остается, что бежать. Это сильно отражалось на настроении членов Военно-революционного комитета, делало их склонными к переговорам о перемирии и уступкам. Совсем иное настроение наблюдалось в районах».

Однако и в рядах победителей данной минуты настроение было далеко не радужное. Состав военной молодежи, собравшейся в Александровском училище, юнкеров, прапорщиков, студентов, мобилизованных интеллигентов был отборный и очень твердо настроенный. Но единства настроения и здесь не было. Вначале эта молодежь с ужасом смотрела на перспективу участвовать в гражданской войне. Иначе настроена была группа правого офицерства, с самого начала примкнувшая к защитникам Москвы. Но этим правым демократически настроенная молодежь не доверялась и побаивалась их влияния на себя. С другой стороны, не удовлетворяла этой молодежи и «педанчески государственная» позиция Комитета безопасности, не желавшего непосредственно руководить борьбой и ссылавшегося на командующего округом. А командующий округом. Рябцов страшно боялся сделать какой-либо шаг, за который его мог бы впоследствии привлечь к ответственности какой-нибудь орган «революционной демократии». Он оказался крайним неврастеником, бесконечно говорившим, когда надо было действовать, абсолютно неспособным распоряжаться, не сумевшим запасти вовремя ни продовольствия, ни снарядов. Молодежь еще менее доверяла Рябцову, чем Комитету Безопасности, обвиняя его в намеренной дезорганизации обороны и в сношениях с большевиками. На комитет негодовали, что он не хочет сменить Рябцова надежным военным руководителем (в руководители, между прочим, предлагал себя Брусилов). Но Комитет, как мы видели, принципиально избегал распорядительных действий, опасался офицерства правого настроения и, наконец, считал неудобным менять командование в разгар борьбы.

Была еще одна сила, которая при других условиях могла бы сыграть роль в борьбе: это представители низвергнутого в Петрограде правительства. В эти дни противники большевиков не могли не смотреть на них, как на единственных представителей законной власти. С.Н. Прокопович был единственным из министров, не арестованным в Зимнем Дворце. Он был арестован еще по пути туда в 10 часов утра, а около пяти часов пополудни освобожден из Смольного. Днем 26-го октября под его председательством состоялось совещание товарищей министров, бывших в Петербурге По словам С.Н. Прокоповича, «на этом совещании он указал на необходимость после потери Петербурга организовать сопротивление в Москве и просил дать соответственные полномочия". Получив эти полномочия, он приехал 27-го утром в Москву и прямо с вокзала приехал в Городскую Думу, где заседал Общественный комитет, с ним были его товарищи Хижняков и Кондратьев. В Думе они предложили «кооптировать» комитет во Временное Правительство. Но авторитет Временного Правительства, как мы видели, был невысок, и принять его фирму в Москве — не значило облегчить борьбу. Сам С.Н. Прокопович вспоминает, что в Москве правые открыто тогда говорили: «Лишь бы большевики свергли власть Временного Правительства, а там уже справиться с ними будет легко». «В стане правых и левых», прибавляет С.Н. Прокопович, «я видел в эти дни чуть не открытое ликование по поводу молодцеватости большевиков».

При таких настроениях, предложение Прокоповича «о кооптации» встретило в Думе более, чем сдержанный прием. Полномочия, данные товарищами министров в Петрограде, в Москве, очевидно, теряли свою силу. Идея Прокоповича и его товарищей — создать в Москве суррогат Временного Правительства — таким образом, не могла осуществиться.

Другой идеей министра и его товарищей было опубликовать воззвание к населению, приняв тем самым на себя руководство борьбой. Текст этого воззвания был спешно составлен при участии членов партии к.-д. На следующий же день воззвание должно было появиться в газетах и показать Москве, что несмотря на захват правительства в Зимнем Дворце, законная власть Временного Правительства не погибла и, что в Москве имеются налицо ее представители, готовые возглавить собой сопротивление Москвы вооруженному покушению на власть, созданную революцией. Однако и этому плану не суждено было осуществиться. Воззвание не было опубликовано и присутствие в Москве представителей законной власти совершенно не сказалось на ходе событий.

Отстранение представителей Временного Правительства от руководства борьбой произошло как-то автоматически, само собой, как неизбежный результат соотношения сил вступивших в борьбу. Но вместе с этим терялась конкретная цель борьбы. С.Н. Прокопович рассказывает, что на третий или четвертый день борьбы к нему явились четыре общественных деятеля, которые заявили ему, что поддерживать Временное Правительство они не хотят, но готовы поддержать его, если он объявит себя диктатором. Это фантастическое предложение характеризует настроение правых кругов. B более влиятельных левых кругах зрела другая мысль — та же самая, которая высказывалась в дни петроградского восстания среди представителей социалистических партий: образование нового, чисто социалистического правительства. Но для большинства юнкеров и офицеров, наиболее активных участников борьбы, эта идея делала бесцельной самую борьбу.

Все эти внутренние противоречия в ближайшие дни вышли наружу. Но уже с самого начала они сказались в том, что вместо единства руководства и немедленного приступа к решительным действиям, защитникам государственности пришлось тратить дорогое время на ведение переговоров и на придумывание компромиссов между различными течениями, объединившимися для совместной борьбы*.

______________________

* В некотором противоречии с этим выводом стоит заявление самого С.Н. Прокоповича в «письме в редакцию» берлинской газеты «Руль» 1-го августа 1922 г. в ответ «Новому Времени». С.Н. Прокопович излагает следующим образом свою роль при взятии Кремля. «Выяснив положение (в общественном комитете, куда он приехал прямо с вокзала утром 27-го октября)», пишет С.Н. Прокопович, «я вызвал в Городскую Думу командующего войсками покойного Рябцова и спросил его, как он мог допустить занятие Кремля. Рябцов ответил мне, что он, как военный, может лишь исполнять приказания гражданской власти. Ни Временное Правительство, ни общественный комитет в Москве прямых приказаний вступить в борьбу с большевиками ему не давали. Тогда я, опираясь на данные мне собранием товарищей министров полномочия, отдал ему приказ занять Кремль. Рябцов исполнил приказ, и Кремль был занят нами». Рассказ С.Н. Прокоповича о заявлении ему Рябцова отчасти совпадает с показанием о «педанчески-государственной» позиции комитета, приведенным в тексте со слов влиятельных членов комитета. Он совпадает и с характеристикой личности Рябцова, страшно боявшегося ответственности за самостоятельные решения и готового перестраховаться у кого угодно и переложить ответственность на кого угодно — большевиков, думский комитет, Временное Правительство. Но из моего предыдущего изложения видно, что, с одной стороны, борьба за Кремль была уже в ходу, когда приехал Прокопович и факторы этой борьбы выяснялись постепенно, а с другой стороны, что взятие Кремля явилось нелегкой задачей, которая окончательно поставлена только вечером 27-го октября, когда Рябцову удалось вырваться из большевистского полуплена, а осуществлена она лишь в течение следующего дня, не столько силой, сколько воздействием на паническое настроение большевистского коменданта Кремля. Решение, принятое вечером 27-го, не столько вызвано утренним «приказом» Прокоповича, сколько требованием «Комитета Безопасности, — чтобы Рябцов, наконец, сменил свою точку зрения на события.

______________________

Мы видели, что вечером 27-го и утром 28-го большевистский комитет находился в положении, близком к панике, и проявлял готовность пойти на компромисс и на оттяжку решения. Правда, положение это несколько изменилось в течение 28-го октября. После полудня 28-го вернулся, наконец, посланный на Ходынку за артиллерией член Военно-революционного комитета В. Смирнов и привел три орудия, немедленно расставленные и начавшие стрелять вниз и вверх по Тверской от Скобелевской площади и по Космодемьянскому переулку. «Теперь голыми руками они совета не возьмут, теперь мы продержимся день, другой, пока не подтянутся районы»: так формулирует впечатление, произведенное на Военно-революционный комитет появлением этих орудий, большевик В.Соловьев. Затем, появились делегации с фронта, чтобы осведомиться о положении. Оживилась деятельность в районах. Тем не менее, склонность к переговорам о перемирии у Военно-революционного комитета еще не прошла; а в посредниках между ним и Комитетом Безопасности не оказалось недостатка.

Первую попытку наладить переговоры между двумя вступившими в борьбу лагерями сделали меньшевики. Они заявили сторонам, что желают «мирной ликвидации гражданской войны» и хотят для этой цели «сплотить третью силу, которая заставила бы считаться с собой обе стороны". Меньшевики предложили для этого превратить сам Комитет Безопасности в «общедемократический орган, независимый ни от Думы, ни от советов". Превращение это должно было состоятся путем включения в комитет представителей социалистических партий. Эсеры и к.-д., вошедшие в думский комитет, на это не согласились, опираясь на то основное правило, что Комитет Безопасности объединяет не политические партии, а учреждения и организаций После этого отказа меньшевики отозвали из Комитета Безопасности всех членов партии, входивших в него от учреждений. Они, таким образом, остались вне обеих борющихся организаций.

«Третьей силой», несравненно более могущественной и действительно заставившей стороны идти на переговоры, явился знакомый нам «Викжель». «Викжель» заявил, что он только под тем условием допустит подвоз к Москве войск, готовых поддержать Временное Правительство, если «Комитет Безопасности согласится на создание однородного (то есть чисто социалистического) министерства». «Скрепя сердце и идя на тяжелый компромисс, — свидетельствует прокурор палаты А.Ф. Стааль, — Комитет Безопасности подчинился требованию Викжеля».

«Что оставалось нам делать», говорил впоследствии один из видных членов Комитета Безопасности автору этой книги: «Между нами не было ни одного сторонника однородного социалистического министерства! Но что было бы, если бы мы сказали, что не признаем этого лозунга. «Викжель» оставил под Москвой подходившие войска и обещал пропустить их лишь после исполнения его требований. Военные убеждали нас не упорствовать и соглашаться на что угодно. Члены комитета, вызванные в Александровское училище, были спрошены поименно и все поголовно согласились нести ответственность за состоявшееся решение».

С другой стороны, однако, «Викжель» предъявил ряд требований и большевикам. Так как большевики этих требований не удовлетворили, то «Викжель» заявил, что с этого момента железнодорожный союз активно выступает против большевиков и будет пропускать в Москву войска беспрепятственно. При этих условиях Военно-революционный комитет решился пойти на перемирие. Оно было заключено на срок с 12 часов 29-го по 12 часов 30-го октября на следующих условиях: 1) полное разоружение Белой и Красной гвардии; 2) возвращение всего разобранного оружия; 3) роспуск обоих комитетов — Военно-революционного и общественной безопасности; 4) привлечение всех виновных к судебной ответственности; 5) установление нейтральной зоны; 6) перемирие на 24 часа для выработки технических условий сдачи оружия и развода по казармам военных частей; 7) весь гарнизон подчиняется командующему войсками московского военного округа. При штабе восстанавливается военный совет; 8) организация общего демократического органа.

Комитет Безопасности, идя на все уступки, какие требовались, руководился уже известным нам соображением, что он составляет только «политическое прикрытие военной борьбы». На уступках, притом немедленных, настаивали военные по стратегическим соображениям. Делегаты комитета являлись в Александровское училище, где и обсуждались эти вопросы, перед большой аудиторией военных. По указаниям военных защитников Москвы было заключено и упомянутое перемирие*.

______________________

* Это и некоторые другие данные сообщены мне руководящими членами Комитета Безопасности.

______________________

В течение ночи с 29-го на 30-е октября особая «согласительная комиссия» разрабатывала «военно-технические вопросы и устанавливала «нейтральную зону», на линии которой уполномоченные «Викжеля» должны были предупреждать столкновения. Кольцо большевистских войск проходило через Крымскую площадь, Остоженку, переулки, идущие от нее (до Еропкинского) к Поварской, продолжение Ржевского переулка к северу от Поварской, Скатертный, Медвежий, Мерзляковский, проезд ц. Вознесения между Б. и М. Никитской, Спиродоновка, Спиридоновский пер., Большая и Малая Бронная, Богословский пер., юго-западная часть Градоначальства, выходы переулка на Большую Никитскую, юго-западная часть Большого Театра.

Перемирие осталось на бумаге. Большевики его не соблюдали, а местами о нем даже и не знали. Заключая перемирие, Военно-революционный комитет руководился лишь одной целью: выиграть время для подвоза подкреплений. Полученные в промежутке сведения о неудачах отряда Краснова укрепили большевиков в решимости продолжать борьбу. На категорический вопрос — хотят ли они идти на соглашение, большевики отвечали уклончиво . В конце концов они поставили требования, заведомо неприемлемые. Они отказались даже от создания «однородного» министерства и вернулись к своему чистому лозунгу «вся власть советам». Далее они требовали своего большинства в совещательном органе, который должен был функционировать до Учредительного Собрания, настаивали на том, чтобы офицеры и юнкера были разоружены, а большевикам было оставлено оружие.

Таким образом, выяснилось, что все до сих пор сделанные уступки были напрасны. Если хитрили военные, то хитрили и большевики, протягивая время из «стратегических» соображений. Но выиграли от затяжки только последние.

После ухода большевистских парламентеров, предъявивших приведенные условия, в помещении Думы состоялось последнее заседание Комитета с участием представителей войсковых частей, президиума совета солдатских депутатов, бежавшего из генерал-губернаторского дома и — на этот раз — «также всех вольных и невольных обитателей здания» осажденной городской Думы, включая к.-д. Юренева и думских служащих. Перед этим собранием городской голова Руднев констатировал «вероломство большевиков, использовавших перемирие для передвижения и подкрепления своих частей» и возложил «всю вину за неизбежное продолжение борьбы исключительно на большевиков». В тоне самооправдания велись и дальнейшие прения, пока потухшее электричество не напомнило присутствующим, кто действительные господа положения.

На другой день 31-го октября, появилось воззвание Комитета Общественной Безопасности «гражданам и товарищам», в котором констатировались пункты расхождения его с военно-революционным комитетом. Комитет Безопасности считал «единственными условиями прекращения военных действий — ликвидацию большевистского Военно-революционного комитета, очищение отрядами Военно-революционного комитета занятых ими пунктов и возвращения Москвы к нормальному порядку.«Победе насилия» комитет противопоставлял, «на основании соглашения с «Викжелем», «организацию временной власти на основах ответственности нового правительства перед органами революционной демократии и социалистического его состава».

Так же, как и условия перемирия, эта формула была принята по соглашению с военными в Александровском училище, куда вызваны были представители Комитета Безопасности, вынужденные согласиться на формулу социалистического министерства и взять за нее на себя ответственность (Руднев, Филатьев, Бурышкин, Студенецкий, представители почтово-телеграфного союза и земской управы). Но, как сказано, большевиков даже и эта уступка уже не удовлетворяла.

(Большевики ответили комитету в 4 часа утра категорическим «требованием безусловной сдачи, с угрозой артиллерийского обстрела Думы». Комитету оставалось возобновить борьбу при изменившихся к худшему условиях. Приглашая население к проявлению наибольшей самостоятельности для собственной защиты, Комитет ободрял своих единомышленников известием, что «к Москве приближаются части, посланные фронтом для подавления мятежников тыла и, что «войска Керенского вступают в Петроград» Комитет мог лишь повторить тут то, что получил сам. Иорданский и Моисеенко, действительно, слали в Москву сообщения, что с фронта командируются на помощь защитникам Москвы определенные части.

В этой связи следует упомянуть о предложении штабс-капитана Соколова, приехавшего в Москву от Каледина и доложившего в каком-то совещании общественных деятелей под председательством Н. Н. Щепкина о готовности донского атамана послать помощь Москве. Об этом предложении рассказал сам г. Соколов корреспонденту белградского «Нового Времени»*, прибавив, что «товарищи министров от этой помощи отказались». Но даже независимо от того, что предложение г. Соколова дальше совещания не пошло, оно не могло иметь никакого практического значения при быстром ходе событий. С.Н. Прокопович решительно отрицает свое участие в упомянутом заседании.

______________________

* «Новое время», 1922, № 387, письмо из Парижа г. П-ева.

______________________

Ночь с 30-го на 31 октября была моментом перелома в настроении борющихся сторон. Измученная непрерывными усилиями, потерявшая надежду на успех первого быстрого удара и недостаточно снабженная для длительной борьбы, кучка защитников Москвы и России чем дальше, тем больше чувствовала себя изолированной и от остальной России, и от других общественных элементов. Слова «юнкер», «офицер», «студент» сделались бранными словами и геройский порыв людей, носивших эти звания, бледнел перед пассивным отношением или даже явной враждебностью к ним населения, на защиту которого они выступили и жертвовали жизнью. Поведение командующего войсками, чем далее, тем более вызывало все более сильные подозрения. Бесполезная уступка, сделанная идее «однородного» социалистического министерства, поставила перед многими из юнкеров и офицеров вопрос, за кого же, за какую политическую ориентацию они собственно борются и какая в сущности разница между «передачей все власти» Советам — и «ответственностью» исключительно социалистического партийного правительства перед «органами революционной демократии». В довершение всего, надежда на подход войск к Москве, ради которого была куплена этой уступкой помощь «Викжеля», тоже оказалась призрачной. Никакие войска не подходили, а малочисленные отряды юнкеров терпели серьезные потери, или отрезанные, попадали в плен к большевикам.

В момент наибольшего развития силы этих отрядов, с трудом удерживавших за собой центр Москвы от Кремля до Никитских ворот и от Театральной площади до Зубовского бульвара, доходили тысяч до пяти*. С удивлением и с беспокойством эта армия замечала, что она изолирована не только топографически, но и социально; что, защищая порядок и законную власть, она в тоже время, путем исключения и против своей воли, оказывается представительницей определенных классов. Имя «юнкер» начало с ненавистью произноситься демократическим населением Москвы и противополагаться «народу». В газетах тех дней можно найти следы смущения, испытанного людьми, пошедшими на идейный подвиг и очутившимися в роли, столь непривычной для русской интеллигенции. Представители шести школ прапорщиков, зовя в свои ряда солдат, печатно заявляли, что в их среде почти нет дворян, что в огромном большинстве они — выслужившиеся солдаты — фронтовики, «истинные представители солдатской массы», и среди них «много истинных и давнишних социалистов», борющихся лишь с «небольшой кучкой безумцев-мечтателей». А с другой стороны, группа студентов-большевиков в официальных «Известиях» признавала «позорным» и «выражала презрение и протест против бесстыдного, антинародного выступления буржуазной кучки студентов», примкнувших в числе 600, к защитникам Москвы и проявлявших чудеса геройского самоотвержения.

______________________

* Н.Муралов следующим образом определяет численность сил обеих сторон: «у наших врагов были силы, по моим вычислениям, около 10000 человек, не считая командного состава. Там были: юнкера Александровского и Алексеевского военных училищ, все школы прапорщиков, штаб округа; Комитет Общественной безопасности, солдатская секция социалистов-революционеров и меньшевиков, студенты и гимназисты. У нас: все пехотные московские полки, 1 запасная артиллерийская бригада, самокатный батальон, команда двинцев, полковые части из Павловской Слободы, из Костромы, из Серпухова общей численностью по 15 тысяч вооруженных активных и больше 25 тысяч резервных не активных, около 3000 вооруженных рабочих, 6 батарей трехдюймовых и несколько тяжелых орудий, без прислуги или с неумелой прислугой. Две казачьих сотни, принявшие за несколько дней перед тем мои резолюции, держались нейтрально». Нейтрально держалась в эти дни также милиция.

______________________

Пяти тысячам защитников противостояли десятки тысяч московского гарнизона, правда, далеко не относившегося сознательно к борьбе «пролетариата с капиталистами». Солдаты гарнизона начали даже, после нескольких дней борьбы, разбегаться из Москвы. Но на смену этим равнодушным и испуганным подходили из окрестностей другие тысячи — более сознательных; подвозились орудия, в том числе и тяжелые, и распределялись для бомбардировки центра и Кремля; мобилизовались броневики, которых у юнкеров было всего два и те сломанные; рылись окопы, заготовлялись запасы снарядов.

Настроение рабочей массы, как и настроение солдат, не было, однако же, всецело на стороне большевиков. Об этом настроении свидетельствует любопытная запись доклада по телефону, сделанного на третий день борьбы социалистом-революционером своему центральному начальству. Вот этот интересный памятник дней московского восстания:

«Сущевский район. Многочисленные митинги, скорее толпа; ночью. Солдаты не стали слушать. Выступал рабочий Ферейна. Спросили, какой партии. Ответ: социалист-меньшевик. Крики — долой. Одинаковое отношение к представителям других социалистических партий. Резолюция: бесполезность вооруженной борьбы, начавшейся без опроса пролетариата. Требование — предать суду обе организации стоящие во главе (то есть и военно-революционный комитет и комитет безопасности). Отношения к эсерам — самое отвратительное.

Район Пятницкий. (Серпуховской, Александровский). Большая толпа. Митинг. Обвиняют революционный комитет и Руднева. Выступал меньшевик с Сытинской фабрики. Не дали говорить. Крики: «долой социалистов, к черту». Выступал — с таким же успехом. Выступавший кадет пользовался огромным сочувствием. Соглашение в будущем, видимо, состояться не может. Надо выпускать листовки для осведомления масс. Социалистов-революционеров, распространявших их, ощупывали дозоры большевиков и отнимали. Ночью большевиками были выпущены прокламации, в которых вводят в обман обывателя. Крайне нужно воззвание к населению от всех партий».

Такое подлинное настроение массы, не дисциплинированной, темной, сбиваемой с толку и переставшей верить вчерашним вождям, инстинктивно чувствовав о не организованной и не привыкшей к активному участию в борьбе. Активно — лишь большевистское меньшинство. Оно выставляет нафанатизированных красногвардейцев, преимущественно из рабочей зеленой молодежи, — и этот элемент обнаруживает особую непримиримость и жестокость в борьбе.

После полуночи на 31 октября, с окончанием перемирия, борьба возобновилась с особым ожесточением со стороны большевиков, ободренных приливом новых сил и известиями о поражении защитников Керенского*.

______________________

* Большевики обвиняли в нарушении перемирия юнкеров. М. Ольминский говорит по этому поводу: «Контрреволюционеры надеялись выиграть время в ожидании подкреплений. С юга к ним шли казачьи полки, а по Брянской дороге — ударники. Через несколько часов после начала перемирия прибыл на Брянский вокзал первый отряд ударников. Юнкера тотчас осмелели и произвели нападение у Никитских Bopoт».

______________________

В течение 31 октября и 1 ноября большевики разрушили дома у концов Никитского и Тверского бульваров, в которых оставались юнкера, захватили после продолжительного обстрела сильно пострадавшую телефонную станцию в Милютинском переулке, где юнкера принуждены были сдаться, заняли «Национальную» гостиницу и сильно поврежденную гостиницу «Метрополь», а затем принялись обстреливать Государственную Думу, защитники которой, вместе с гласными и членами Комитета Безопасности, принуждены были к трем часам дня 1-го ноября уйти в Исторический Музей и в Кремль, оставив в Думе раненых и медицинский персонал. Другая часть комитета находилась в Александровском военном училище. Эти два центра сопротивления подверглись ожесточенной орудийной бомбардировке, которая продолжала усиливаться в течение 2-го ноября, превратившись по отзывам офицеров, «из солдатской в офицерскую или немецкую, очень точную». Заняв Исторический Музей, большевики принялись с его вышек обстреливать Красную Площадь, сделав выход из Кремля опасным для жизни и превратив, таким образом, Кремль в осажденную крепость. В эти дни сам Кремль с его историческими святынями подвергся усиленному артиллерийскому обстрелу. Повреждения, причиненные при этом древним соборам Кремля были первым ударом по религиозной совести московского населения: они вызвали даже из среды большевистских вождей болезненный крик возмущения г. Луначарского, печатно заявившего, что он не может долее терпеть большевистских ужасов и уходит из числа «народных комиссаров» — увы, не надолго...

Уже вечером 1 ноября представители Комитета Общественной Безопасности, Руднев и Коварский, были приглашены в Александровское училище. Исполнительный комитет совета офицерских депутатов вместе с советом представителей частей, входивших в состав правительственного отряда, поставили им девять вопросов. Их спрашивали о фактическом положении дел на фронте, об отношении к борьбе московского населения, о причинах не прихода обещанных подкреплений, о шансах успеха борьбы, какие имеются у комитета и т.д. Если по всем этим вопросам Комитет Безопасности не даст удовлетворительных ответов, то ему прямо ставили вопрос: какие меры надо принять для прекращения бесполезной борьбы? Комитет, выдерживая раз принятую линию «политического прикрытия», подчиняющегося условиям стратегической целесообразности, отвечал, что готов принять на себя исполнение тех мер, которые будут решены военными защитниками Москвы.

Тогда Комитету дано было поручение — начать мирные переговоры. Днем 2-го ноября делегация Комитета Безопасности отправилась в Военно-революционный комитет с предложением начать мирные переговоры. Делегация поставила себе задачей провести только два пункта, которые считала вопросом чести. Во-первых, устранен был вопрос о признании в прямой форме совершившегося переворота. Во-вторых, получена была гарантия свободного вывода войск, — правда, очень скоро нарушенная большевиками.

В 5 часов дня мирное соглашение на основе разоружения «Белой гвардии» было достигнуто. Не желавшие идти на это юнкера приехали из Александровского училища в Кремль и здесь было решено «не сдаваться, защищать принцип государственности до конца, пробиться сквозь кольцо, выйти за город и добраться до верных правительству войск». В 7 часов вечера с этим решением юнкера вышли из Кремля и направились в Александровское училище, в «торжественном и напряженном настроении, хотя сознание того, что надо пройти сквозь ряд улиц, где из окон и с крыш будут стрелять, тяжело действовало на психику» (свидетельство Стааля). Решения своего юнкерам, конечно, не удалось осуществить, ибо никаких «верных правительству» войск вне Москвы не было налицо, и 3-го ноября происходило печальное зрелище — разоружение «белой гвардии». «Небольшими отрядами», пишет очевидец, «человек по 10 — 20) подходили к зданию Александровского училища офицеры, юнкера и студенты. Начальники отрядов среди общей тишины собравшейся публики рапортовали председателю комиссии названия отрядов и их количества. [Юнкера с винтовками проходили в здание училища, офицеры и студенты складывали оружие тут же на тротуар. К 12 часам на улицах можно было видеть только вооруженных солдат и рабочих».

Победа большевиков была полная и окончательная. Их победой в Москве решился вопрос о их победе в России. В тот момент все еще верили, что победа будет кратковременной и, что захваченной власти большевики удержать не смогут. В тон этому настроению ходили фантастические слухи о приближении к Москве войск Каледина и начиналась тяга на Дон разбитых в Москве защитников порядка и законного Временного Правительства.

Господство большевиков начиналось при уверенных предсказаниях партий, что большевистская власть не сможет осуществить ни одного из данных ею обещаний, — не даст обманутому ею народу ни мира, ни земли, ни хлеба, ни «социализации» промышленности и что разочарованное население не потерпит над собой господства насильников. Партия народной свободы предсказывала при этом, что победа большевиков повлечет за собой проигрыш войны и разделение России на части. Но никто, включая и эту партию, не предвидел, что здесь возникает режим, который будет длиться долгие годы и который доведет Россию до крайней степени разрушения всех ее национальных целей — государственных, экономических и культурных, которые копились долгими веками.

Послесловие

Третьим выпуском «Истории второй русской революции» заканчивается фактический рассказ, доведенный автором до падения Временного Правительства и победы большевиков. Четвертый и последний выпуск будет содержать описание внутреннего распада России за период времени от марта до октября и историю борьбы за мир в международном масштабе. Написанные одновременно с напечатанным текстом трех выпусков, эти главы нуждаются в переработке по новым источникам. При новом издании «Истории», такой же переработке должен подвергнуться, конечно, и фактический рассказ. В ожидании этой переработки, автор считает необходимым дополнить последний выпуск еще одной главой, которая будет заключать в себе подробную характеристику литературы о революции, появившейся после окончания труда автора. Там он ответит и на критические замечания, появившиеся в этой литературе, как о его роли, как политика, во время революции, так и о его исторических взглядах на революцию.

Автор, однако, считает нелишним предупредить, что появившиеся в печати материалы и исследования по истории второй революции не изменили ни в чем существенном его понимания этой истории. Те, кому этот взгляд представляется односторонним и субъективным, во всяком случае, не откажут признать его цельность и определенность. Еще раз автор напоминает сказанное им в начале «Истории»: он не хотел быть только мемуаристом и добровольно отказался от некоторых преимуществ мемуарного изложения, чтобы тем более приблизиться к выполнению задачи историка.

П.Н. Милюков. История второй русской революции. Часть II. Корнилов или Ленин?


Опубликовано: Милюков П.Н. История второй русской революции. Вып. 3. Лондон, 1921.

Павел Николаевич Милюков (1859-1943) — политический деятель, историк и публицист.


На главную

Произведения П.Н. Милюкова

Монастыри и храмы Северо-запада