П.Н. Милюков
Республика или монархия?

На главную

Произведения П.Н. Милюкова

СОДЕРЖАНИЕ

Нужно ли решать вопрос теперь?

Возможно ли и нужно ли, чтобы после революции Россия стала республикой, а не монархией? На этот вопрос отвечает наша брошюра. Но предварительно нам часто ставят вопрос: следует ли вообще решать этот вопрос теперь? Не лучше ли отложить его решение до тех пор, когда действительно совершится падение большевицкого строя и когда народная воля решит сама, какой строй должен существовать в будущей России? Стоит ли из-за этого несвоевременного вопроса спорить и расходиться, когда для победы над большевиками нужно прежде всего объединение?

Может быть, все это было бы и так, если бы за «непредрешением» вопроса не скрывалось очень часто молчаливое предрешение его — в смысле восстановления монархии. Нужно решать вопрос сейчас уже для того, чтобы русский народ знал, как кто об этом думает и кто с чем к нему идет. Вопрос-то решит, конечно, в правильном порядке, сам народ, и никто из республиканцев не думает связывать его волю. Связать ее хотят как раз те, кто теперь предлагает молчать о форме правления.

Но, говорят нам, в самой России об этом теперь не разговаривают. Весьма возможно: в России теперь вообще трудно разговаривать о чем бы то ни было, а особенно о подобных вещах. Но не значит ли молчание именно об этом вопросе то, что в России этот вопрос уже решен самой жизнью? Прошло двенадцать лет со времени падения монархии. Молодое поколение о ней просто не знает, как не знали его отцы о крепостном праве. Россия фактически стала республикой: очень плохой республикой, конечно, но все же республикой.

Однако же теперь это только факт, который, пока существуют большевики, и не может вообще превратиться в право. Большевики ведь права вообще не признают, а признают только силу. Чтобы стать правом, русская республика должна быть осознана всей народной массой как право; без этого не может быть и того проявления народной воли, которое одно может дать России новый республиканский правовой порядок. Оставшись слепой в этом вопросе, масса может перейти от безвольного приятия одного факта — большевистского строя — к такому же приятию какого-либо противоположного факта, вроде фашистской диктатуры, которую теперь так настойчиво советуют. Фашисты не боятся «предрешения». Должны и сторонники демократической, т.е. народной республики, говорить о вопросе и разъяснять его народным массам.

Республика — идеал или целесообразность?

Республика есть, несомненно, лучший государственный строй для народов, достигающих достаточной ступени народного развития. Это не значит, что республика есть безусловно высший идеал, годный для всех времен и народов на всякой ступени их развития. Всякий политический строй имеет свои недостатки и несовершенства. Не бывает строя безусловно хорошего; всякий строй должен отвечать потребностям того человеческого общежития, для которого предназначается. Есть обширные земли где-нибудь в ледяной тундре или в песчаной степи, где трудно ожидать, чтобы население самостоятельно устроило себе республиканский строй. Бывали и длинные промежутки времени в истории каждой страны, когда население еще не доросло до республики. Есть мечтатели, которые думают, что люди станут наконец такими совершенными, что не только республика, но и какое бы то ни было государство больше им уже не понадобится. Есть, напротив, люди, не верящие в возможность бесконечного совершенствования: они думают, что, достигнув той высоты, на которой республика является наиболее подходящей политической формой, народ неизбежно спустится с этой высоты и для него потребуются более упрощенные политические, формы, т.е. республика тоже уже не потребуется. Те и другие, мечтатели и скептики, однако, сойдутся в том, что бывает такая ступень в развитии народов, когда республика лучше всего отвечает их потребности.

На этом, быть может, можно примирить и тех, для кого республика есть высший и непререкаемый общественный идеал, — так сказать, символ их политической веры. Ведь и при взгляде на временное значение республики она все-таки остается формой, соответствующей высшей точке развития народного организма. А с другой стороны, если при развитии народа формы правления меняются, то тому же закону всего преходящего и временного подчиняется и форма монархии, хотя и у нее есть поклонники, тоже склонные считать ее высшей формой для всех времен, народов и ступеней развития.

Монархия — форма прошлого

Что старая патриархальная и наследственная монархия, подкреплявшая себя «Божией милостью», быстро отходит в прошлое, — об этом говорят бесспорные и неопровержимые факты истории. Даже в таких странах, как Германия, где еще недавно существовала монархия, выдававшая себя за окончательное воплощение духа германского народа, за незыблемое «историческое начало», эта монархия уже заменена демократической республикой. В тех современных государствах, где монархия еще сохранилась, монархическая власть давно отказалась от претензий на божественное происхождение и от права стоять выше народной воли, выраженной законными представителями народа. Таким образом, ценой своего фактического самоуничтожения она приспособилась к республиканской сущности. Для таких стран вопрос о выборе между монархией и республикой действительно стал безразличен. Но Россия не принадлежит к числу этих стран.

Русская старая монархия пропустила все сроки для мирного превращения в такого рода «парламентарную» монархию. И она сама, и ее сторонники все время пытались доказать, что для нее обычные законы развития человеческих обществ недействительны. В доказательство наши монархисты любили ссылаться на неподвижность и косность Азиатского Востока. Но неумолимый ход исторических событий лишил их в наше время и этого последнего прибежища. В последней из отсталых стран, связывавшей Европу с Азией, в Турции, монархическое начало казалось прочным, ибо до конца опиралось на освящение религии: монарх был и духовным главой. Но в наши дни даже и Турция изменила своему вековому преданию, своему «историческому началу». Турецкие обновители отделили сперва духовную власть от светской — «халифа» от «султана», а потом и вовсе уничтожили должности и халифа, и султана. Турецкая государственная власть освободилась, таким образом, от теории своего божественного происхождения, осуждавшей ее на неподвижность, потом потеряла личный и патриархальный характер и, наконец, превратилась в республиканскую, подчиняясь общему закону эволюции.

Любителям параллелей между Россией и Азией я могу рекомендовать Китай. История республики в Китае действительно представляет поучительные параллели с Россией, только не в том смысле, как хотели бы наши русские монархисты. И в Китае, как у нас, введению республики предшествовали попытки старой монархии обмануть народ лжеконституционными обещаниями и учреждениями. Была там и неудачная попытка реставрации монархии после годов междоусобной войны. Трудно ожидать где бы то ни было большей пассивности народных масс, чем в Китае. И, однако, китайская республика уже пережила ряд испытаний — и оказалась жизненной формой, соответствующей национальному чувству и правосознанию масс.

Русская монархия — исключение ли?

Неужели же, в самом деле, одна история России является опровержением общего закона развивающихся демократий всего света? Неужели именно в России, не в пример нашим соседям с запада и востока, не в пример Германии и Китаю, институт монархии является неизменным и вечным свойством русской народной души? Нас хотят действительно в этом уверить. Есть такое учение, которое выводит характер государства из неизменяемых свойств «души предков». Это учение графа Гобино и Постава Лебона, предвосхищенное нашими славянофилами и Данилевским, очень нравится нашим современным националистам, призывающим нас искать примеров в прошлом. Может быть, мы, действительно, с этим прошлым роковым образом связаны?

Простая справка в истории России может показать, что наши поклонники старины, чтобы извлечь из прошлого требуемые уроки, должны предварительно переделать это прошлое по своему. Как выражается Мефистофель в «Фаусте», «то, что эти господа называют духом времен, есть в сущности их собственный дух, в котором преломляются времена».

История опровергает

Когда-то — но это было очень давно — русские официальные историки и «историографы» в самом деле пытались доказать, что монархия — это основная стихия русской истории. Это было в те времена, когда дворянские роды заказывали себе фальшивые генеалогии, а цари заказывали фальшивую историю. Началось это при Иванах, третьем и четвертом, а кончилось при Карамзине. С тех пор наука русской истории освободилась от казенной монархической идеологии.

Никто не оспаривает теперь, что начало русской истории не было монархическим. На заре нашей истории мы застаем 1) тот же, как везде, но запоздавший у нас переход от древнейшего племенного быта к государственному, те же остатки первобытных форм прямой власти народа, 2) договорные отношения с властью, извне пришедшей, которая долго не может усесться на месте, 3) борьбу между вождями дружин за эксплуатацию богатых городских центров, потом 4) переход самых ловких из них к заселению северных пустырей, захваченных на начале частной собственности. Очень долго продолжалось смещение власти государя с властью помещика — словом, было все, что угодно, только не было монархии. Когда, наконец, 5) к концу 15 века, монархия начинает выдвигать свое лицо из княжеских споров и пытается стряхнуть с себя свое вотчинное происхождение, она все-таки никак не может найти себе прочной юридической опоры. Вместо римского учения о неограниченной власти императора московская власть берет то, что попадается ей под руку. Югославянские и греческие монахи, пробравшиеся в Москву в XV— XVI вв. просить помощи против турок, предлагают московским великим князьям титул царя и двоякую основу для этого титула: наследственную и религиозную. Они создают легенду, будто московский царь унаследовал свою власть — по праву родства или по праву победы — прямо от древних византийских императоров. Чтобы придать московской власти религиозное освещение, они переносят к нам другую югославянскую надежду, что Москва будет третьим Римом, призванным охранять до второго пришествия потухшее во всем остальном мире православие. Оба предания оказываются, однако, непригодными. Оба носили на себе печать слишком темной и невежественной поры, и оба рухнули при самом слабом свете европейской культуры. Московское самодержавие скоро о них и забыло. Власть московского царя XVII столетия была построена на старорусском вотчинном начале власти: царя-собственника земли, царя-хозяина.

Самодержавию так и не удалось до конца сойти с этой породившей его почвы. Оно не смогло — да и не захотело — превратиться из личной хозяйской власти в государственный орган, хотя и пыталось прибегнуть к хитроумным немецким рассуждениям. Русская монархическая власть осталась до конца патриархальной. Это ее и погубило.

Шаткая основа монархии

Правда, Петр Великий, неограниченный диктатор на практике, превратил в теории московскую вотчинную монархию в чиновническую монархию на европейский манер. Екатерина Вторая пыталась доказать, что Россия не деспотическая страна, потому что в ней есть дворянство, привилегированный правящий класс, составляющий промежуточную силу между царем и народом. Но для народа это было плохим утешением.

Русская монархия тем и отличалась от западной, что ее не ограничивали никакие права сословий, никакие привилегии областей, и на широком просторе собранной ею Руси она хозяйничала, как хотела. Ей не пришлось бороться с чужим правом, а потому и сама она не заботилась забронировать себя доказательствами собственного права. Когда в конце царствования Екатерины II и при Александре I образованные люди стали спорить против неограниченности царской власти, русское самодержавие прибегло к мерам самообороны. Но эти меры были не юридическими, какими было бы превращение монархической власти, хоть в это время, в государственный орган, а чисто полицейскими и военными. Борьба самодержавия с общественностью тянулась целый век. Насильственный характер этой борьбы вызвал со стороны общественности окончательное убеждение в неизбежности насильственного переворота. Самодержавие сделало наконец в тяжелую минуту запоздалую и неискреннюю уступку в виде слабого и непоследовательного подражания единственному уцелевшему в Европе дворянско-военно-монархическому образцу — германскому. Так появилась Государственная дума и апрельские основные законы 1906 г. Но они уже не могли удовлетворить народ. В течение десяти лет существования Государственной думы продолжалась скрытая борьба: с одной стороны стоял республиканский парламентаризм интеллигенции и черный передел крестьянства, с другой стороны — ложный конституционализм царя и царицы, все еще надеявшихся, что самодержавное «солнце правды воссияет, как встарь».

Как видим, собственного твердого права у нашей монархии, которая упорно хотела остаться вотчиной, так и не было. Западное право монарха вело туда, куда вел и закон эволюции, но куда самодержавие не захотело пойти: к монархии конституционной. Не уступив закону эволюции, монархия окопалась на своих позициях и продолжала до первого толчка держаться практикой постоянно усиливавшегося насилия, рассчитывая на неподготовленность масс и всячески задерживая просвещение народа.

Многие, вероятно, читали трагический документ монархии -— письма императрицы Александры Федоровны. Этот первоклассный исторический источник обнаруживает, в какой целости и неприкосновенности сохранилась до самого падения монархии немудрая, почти инстинктивная, вотчинная теория самодержавия. Существование этого документа избавляет от необходимости доказывать, почему революция, предсказанная еще век тому назад Сперанским, сделалась, наконец, неизбежной. Нам надо только выяснить, почему с тех пор монархия стала в России окончательно невозможна, а республика необходима.

Почему монархия стала невозможна?

Прежде всего не следует тут забывать, что вот уже двенадцать лет республика в России есть существующий факт. Конечно, это республика совсем особого рода. Это — республика без народа, республика нового дворянства — коммунистической партии, именем которой правит немногочисленная кучка. Все приемы этой республики — самые деспотические, а с народными массами она расправляется хуже, чем с крепостными рабами. Народные массы утратили всякую надежду на то, что эта власть может стать народной, и смотрят на теперешних господ России как на власть узурпаторов — власть временную. Практика большевистского беззакония и бесправия не может идти в сравнение ни с каким насилием самодержавного режима и отнюдь не может облечься в какое-либо право.

Но отсюда, однако, еще вовсе не следует, чтобы массы представляли себе восстановление России как простое возвращение к старому порядку. Такое возвращение было бы, вероятно, теперь уже понято как попытка нового революционного переворота. Старый порядок и революция, таким образом, поменялись местами. Законна в народном понимании, конечно, не советская власть, а создавшая ее революция. Революционен же старый режим и те, кто хочет восстановить его.

Чем же объясняется выжидательное отношение со стороны масс к длящемуся беззаконию? Одной простой усталости в борьбе против насильников было бы недостаточно для объяснения. Очевидно, та же самая причина, которая объясняет успех революции и легкость низложения самодержавия, объясняет и продолжительность существования создавшегося после революции строя. Массы признали революцию с самого начала своею, происшедшей в их интересах. После всех разочарований массы продолжают, конечно, не поддерживать мнимое «рабоче-крестьянское правительство», но бояться появления всякого другого, для них неизвестного и подозрительного. Инстинкт подсказывает им, что с новой властью могут явиться мстители, которые отнимут то, что дала революция. Речь, конечно, идет, главным образом, о земле.

Это и есть те препятствия, весьма сильные, на которые наталкивается теперь восстановление монархии...

«Сильная власть» и республика?

Но, скажут мне, зато это будет сильная власть. Зато эта власть сможет восстановить единство и целость России. Зато она вернет России ее прежнее место в ряду великих держав мира. Это говорят — и этому иные верят. Против демократической республики часто возражают не потому, чтобы возражающие были друзьями монархии, а потому что боятся при республике слабой власти, которая снова повергнет Россию в пучину бедствий.

Говорящие это должны дать себе отчет, что то, что было при февральской республике 1917 года, произошло при совершенно исключительных обстоятельствах. Обстоятельства эти были созданы не только общей политической неподготовленностью по вине прошлого режима, но и обстановкой неудачной и тяжелой войны. Это, во всяком случае, вовсе не была еще демократическая республика, а только неудачная подготовка к ней при таких условиях, которые развязали все стихийные силы и ослабили все силы политической сознательности. Этот тяжелый опыт должен быть учтен и не должен повториться. Именно для введения республики необходима чрезвычайно сильная власть. Как создать ее, это вопрос сложный. Современные республики решают эту задачу по-разному. Но что сильная власть может и должна быть создана в республике, это очевидная истина, подтверждаемая всем опытом новейшей истории. Тот же опыт показывает, что именно в монархии старого типа — монархии, пережившей себя, — сильная власть невозможна. Важно отметить, что напряжения власти в прошлой войне не выдержали и от него погибли как раз три великие монархии: германская, австрийская и русская. Победителями же явились великие демократии: Франция, Англия и Соединенные Штаты. Очевидно, смертные казни и переполненные тюрьмы не есть еще доказательство силы власти, а скорее — ее бессилия. Они явились у нас до революции, как и в других местах, предвестником падения власти, а не средством ее сохранения. Теперь, после революции, те же приемы употребляют большевики, и опять эти приемы предвещают приближение гибели советской власти.

«Национальная власть» и республика

Монархическая власть «национальная», возражают ее сторонники. Она одна может стать над партиями и народностями — и восстановить единство России, разрушенное революцией. Демократическая республика этого не сумеет сделать.

Вот еще одно представление, основанное на глубоком недоразумении! Старая монархия никогда не стояла над партиями. Напротив, она сама превратилась в партию классовой борьбы правящего сословия с народными массами. И только политическое равенство и широкие социальные реформы могут превратить эту классовую борьбу в мирное соревнование, ведущееся в законных демократических формах.

Может ли монархия стать над народностями? Но ведь именно монархия и накопила то недовольство народностей, ею покоренных, которое выразилось в их стремлении — во что бы то ни стало и поскорее уйти прочь от России. Русская монархия была «национальна» не в том смысле, что она смогла создать из всех этих народностей единую российскую «нацию», а в том, что она хотела поставить над этими «гражданами второго разряда» одну «национальность», великорусскую. Это и вызывало необходимость управлять другими национальностями при помощи насилия. Таким образом, не только старая монархия не может восстановить русского единства, но она несет большую долю ответственности за распадение этого единства. Теперешние монархисты, выдвигая для монархии старую формулу: «самодержавие, православие, народность», тем самым хотят вернуть Россию к старой тактике относительно народностей. Они готовы, пожалуй, обещать им «широкое самоуправление». Но есть уже глубокая разница в положении нацио-нального вопроса тогда и теперь. Народности придется теперь не просто удерживать, а, если держаться старой тактики, вновь завоевывать при неодобрении всего мира, вероятно, даже при открытом сопротивлении иностранных держав и с риском, что если далее будет восстановлен таким образом старый «колосс на глиняных ногах», то опять при первом серьезном толчке он рухнет, увлекая за собой и «господствующую» народность. Единственный действительный способ восстановить Россию есть как раз тот, который самодержавию недоступен. Это — способ мирного и добровольного соглашения с другими народностями, как равных с равными, на начале федеративного объединения и полное обеспечение свободы национальной жизни там, где национальности населяют отдельные сплошные территории. Для этого прежде всего надо отказаться от националистической формулы, построенной на признании в государстве одной народности и одной веры господствующими над всеми остальными. Прибавим, что такое насилие над другими народностями чуждо и русскому народному духу. Не путем насилия великорусский язык был положен в основу общерусского литературного языка. Не путем насилия русская литература на этом языке приобрела всемирную славу. Не насилием, наконец, и русский мужик — переселенец осваивал себе новые и новые земли и прошел Россию до Черного моря и Сибирь до Тихого океана. Он мирно селился среди других народностей, не пугал их своей принадлежностью к «высшей» расе, а напротив, сливался с ними и зачастую принимал их обличье. Только самодержавное государство в своей старой форме хотело дополнить и ускорить этот вековой естественный процесс крутыми попытками насильственной ассимиляции. Оно лишь вызвало этим дух сопротивления, упорную борьбу и ускоренный рост нерусского национального сознания. Демократическая республика вернет русскому культурному влиянию на другие народности этот прежний добровольный характер, а русскому государству — экономическое и политическое единство территории. Федерализм уничтожит сепаратизм и впервые откроет путь к созданию единой государственной «нации». Принадлежностью к ней будут дорожить потому, что она одинаково прострет свой покров над гражданами всех национальностей и религий, возвысит экономическую производительность и усилит общенародную мощь.

Международное признание и республика

Наконец, говорят — или говорили прежде — что монархия легче получит международное признание и будет пользоваться большим международным весом. Говорящие это не уясняют себе, что теперь уже не то время, когда международная политика делалась при помощи династических связей. Бессилие иностранных родственников оказать помощь в беде Николаю II лучше всего освещает эту новую международную обстановку. Есть, конечно, державы, которые спекулируют на слабости России. Но никто не связывает этой слабости с республиканской формой правления. Напротив, попытки признания власти белых генералов показали иностранцам, что в России власть, которая пробует опереться на старую государственную идеологию, не может быть сильной. И восстановление монархии, вероятно, сопровождалось бы среди цивилизованных народов опасением перед новыми конфликтами с народом. Применение старой тактики «сильной» власти внутри страны наверное вызвало бы возмущение цивилизованного общественного мнения и помешало бы установлению добрых отношений с самодержавной Россией. Наоборот, установление демократической республики показало бы миру, что послереволюционная Россия пошла по тому же пути, как и послереволюционная Европа; оно дало бы гарантию мира и создало бы живейшие симпатии к новой, молодой России среди всего, что есть прогрессивного в мире. В особенности положительно проявилось бы сочувствие Соединенных Штатов, которые не теряли уважения к русскому народу, помогали ему в его бедствиях и уже теперь готовы узнавать в России многие черты своей собственной истории.

Английская монархия или китайская республика?

Разумеется, между сторонниками возвращения в прошлое есть и более благоразумные, для которых старый строй не является последним словом русской истории, а возвращение к старой самодержавной формуле гр. Уварова не является последним словом монархии.

Мысль людей, понимающих нелепость легитимизма, но не привыкших мыслить Россию как республику, ищет часто среднего решения. Их возражения против республики и их предпочтение монархии находят себе выражение в характерной фразе, которая стала ходячей. «Лучше английская монархия, чем китайская республика». Разумеется, лучше. Но какое отношение имеет это к русской монархии или республике? Если бы можно было примерить и надеть на Россию любой политический костюм, то дело было бы очень легко и просто. Оно трудно потому, что историческая и реальная обстановка очень ограничивает выбор для каждой страны, в том числе и для России. Парламентарная монархия, веками выросшая на английской почве, не может быть пересажена без перемен на любую другую почву. Английская сложная система сил и противовесов образовалась в результате очень долгого опыта практики свободных политических учреждений; она выросла в стране крупного землевладения и капитала, в среде, где всякая новизна должна облечься для своего осуществления в формы старой правовой традиции. У нас нет этой традиции, нет вековой практики свободных учреждений и нет — в особенности после революции — вполне организованных социальных сил, могущих не только законом, но и фактом ограничить волю монарха.

Правда, парламентарная монархия и без специфических британских особенностей была пересажена в другие страны Европы. И там, куда она была пересажена и где привилась, как в Бельгии, Дании, Швеции и Норвегии, там институт монархической власти продолжает существовать. По отношению к этим странам, конечно, можно утверждать, что монархия и республика безразличны, раз они гарантируют демократический строй и правильное выражение народной воли. Но ведь это безразличие есть последствие того, что в истинно-парламентарной монархии власть короля может стать слабее власти республиканского президента. Там же, где монархия сохранила черты вотчинного происхождения и религиозной санкции, черты средневековья, как, например, в дореволюционной Германии, там никак нельзя сказать, что монархическую власть легко обновить и уместить рядом с парламентаризмом. Историческое преобладание этой власти в таких странах слишком велико, чтобы рядом с собой она могла терпеть другие органы народного верховенства. Поэтому-то такая власть и не шла добровольно на введение парламентаризма; поэтому она не могла застраховать себя на случай переворота и поэтому в такого рода странах переход от вотчинной монархии прямо к республике оказался несравненно более легок, чем переход к парламентарной монархии.

Итак, для России у нас нет выбора. Сказать, что для России вы предпочитаете монархию, но под условием, чтобы она была парламентарной, значит не дать никакого решения. Политические программы нельзя строить на личных вкусах и на предположениях, имеющих явно неосуществимый характер. Сторонники возвращения неограниченной власти монарха прекрасно понимают фантастичность и отвлеченность этой промежуточной позиции. Потому они и терпят снисходительно, до времени в своей среде конституционных и парламентарных Маниловых. Не представляя серьезных конкурентов, эти мечтатели до поры до времени выгодно прикрывают их абсолютистскую наготу.

Идея «народного царя»

Есть другой выход, который предпочитают более умные, опытные и последовательные демагоги монархизма. Они тоже понимают, что как-нибудь надо примирить монархию с духом современности — духом революции. Они находят способ примирения — в возрождении идеи демократического царя. Мы видели, что эта идея бита историей. На первый взгляд может показаться, что именно в России, где царская власть никогда не была ограничена юридически закрепленными правами сословий, легче, чем в других местах, построить на этом прошлом введение демократической монархии. Нам говорят: у нас все не так, как на Западе: не было феодалов, не было сословной монархии. Отчего бы не взять народного царя прямо из нашего прошлого? Ни с «конституцией», ни с «парламентаризмом» — ни с какими европейскими «шаблонами» такая монархия не будет иметь ничего общего. Но в ней все же как будто есть нечто от верховенства народной воли.

Стоит немного остановиться на этом ряде мыслей, соблазнительных для людей мало подготовленных, чтобы показать их несостоятельность. Разница нашей истории от западноевропейской существует, конечно. Но она не идет так далеко, чтобы изменилась последовательность самых ступеней развития. Те же явления, через которые прошел Запад, были и у нас, только в измененных и ослабленных формах. Наше служилое сословие не вышло из феодализма, по-западному, а из государева пожалования, по-восточному. Но оно все же превратилось в «благородное дворянство» при содействии монархии и в прямом союзе с нею. Была и крестьянская «крепость», принявшая все черты личной неволи. Русская государственная власть при своей бесформенности не могла устранить этих явлений. Она, напротив, только обострила их, так как дала им возможность развиться без надлежащего воздействия государственного контроля. При этих условиях трудно говорить о демократичности старой монархии. А принимая во внимание ее вотчинный характер, сохранившийся дольше и ярче, чем где бы то ни было, невозможно и мечтать о переодевании старого самодержавия непосредственно из русского средневекового костюма в новый демократический. Русская царская власть и демократическая империя, примеры которой имеются в новой истории, суть две разные исторические формации. Они отделены друг от друга веками. Они еще более различны, чем французская легитимная монархия и империя Наполеона.

Царь и «Бонапарт»

В сочинении греческого философа Аристотеля «Политика» имеется место, в котором чрезвычайно ярко и точно проведена граница между этими двумя политическими формациями. Их различие вполне уже выяснилось в древние времена. Средневековый король и послереволюционный «император» соответствуют в древней Греции старинному «царю» и новому демократическому «тирану» (в греческом смысле это означало неограниченного властителя, а не непременно жестокого правителя). «Царская власть, — говорит Аристотель, —учреждается для защиты лучших классов (военного сословия) против народа, и царь назначается из членов лучших классов.., тогда как тиран берется из народной массы, чтобы действовать против дворянства и защищать народ от их обид... Почти всегда тираны были прежними демагогами и приобрели доверие народа нападками на дворянство». Как видим, и «царь», и «тиран» преследуют цель сохранения социального мира при классовой борьбе. Но «царь» сохраняет этот мир в интересах дворянства, делая народу необходимые уступки, а «тиран» (конечно, «благоразумный») сохраняет мир в интересах народа, делая неизбежные уступки высшим сословиям.

Царь старинного вида, легитимный («законный») монарх, союзник знати, очевидно, совсем не у места после революции, в которой народ одержал победу. Но, быть может, возможен демократический глава, «тиран» или, по-современному, Бонапарт, «император» послереволюционной Франции или «цезарь» после-республиканского Рима?

Этот путь бонапартизма, быть может, и открывал бы нашим монархистам кое-какие перспективы. Но беда в том, что такой исход вовсе не соответствует их личным и классовым интересам. Говорят, места губернаторов и исправников уже давно распределены между сановными эмигрантами. Между тем, у «тирана» при его плебейском происхождении или симпатиях образуется свой собственный, новый двор, как у Наполеона завелись собственные «маршалы». Куда же при этом денутся царские тайные и статские советники, становые пристава и щигровские зубры? Легитимная монархия нужна этим людям, как было нужно эмигрантам Французской революции царствование Людовика XVIII. Иначе откуда они получат свои миллиарды за потерянные земли? Вот почему наши монархисты вовсе не стремятся получить Наполеона и были бы довольны Людовиком XVIII.

Но ведь Людовик XVIII вернулся в Париж не путем народного плебисцита, а под защитой иностранных штыков. Это — т.е. иностранная интервенция — и было естественным путем русской монархической реставрации. Поэтому монархисты так и держались за интервенцию до последней возможности. Но теперь, после всех испытанных неудач, после того, как расцветавшие с каждой весной надежды на наступление окончательно поблекли, после того, как дальнейшее содержание организованной военной силы оказалось невозможным ни морально, ни материально, — теперь вожди монархизма стали пробовать уже сами ставить монархическое движение на новые рельсы. Ничего не уступая по существу, они пробовали и пробуют загримироваться под демократию — и даже приняли систему советов, как «истинно русское» учреждение. Они выдвинули смутную идею «демократического царя» и принялись искать путей ко всем возможным союзникам внутри России — к крестьянству, так же как и к Красной армии.

Предупредить обман с их стороны в крестьянской среде, по-видимому, не представляется особенно трудным. Подменить одну историческую формацию другой и выдать старомодного «царя» за послереволюционного «императора» гораздо легче на эмигрантских съездах в Берлине, Мюнхене, Кобурге или Париже, чем в крестьянской России. Но, может быть, удачнее будет обращение к Красной армии? Может быть отсюда явится какой-нибудь Бонапарт, который сыграет роль Монка?

Монархисты и армия

Монархисты, действительно, долго пускали таинственные намеки, что именно в Красной армии у них самые надежные сообщники. Они даже гордились тем, что полиция и та теперь наполовину в руках старых царских жандармов. «Командующие высоты» были заняты, следовательно, надежными частями.

Теперь времена для таких намеков прошли. Отрицать возможную роль армии в падении советской власти, разумеется, нельзя. Но прошлый опыт и в этом случае не дает больших надежд монархистам. Сочувствие и невмешательство армии в феврале 1917 г. решило судьбу монархии и победу революции. Невмешательство армии в октябре того же года отдало власть большевикам. Но в обоих случаях армия не брала на себя почина. Она лишь решила исход борьбы в последнюю минуту, когда выяснилось, на чью сторону склоняется победа. А на чью сторону она склонится, решило в обоих случаях сочувствие народа. Но народная масса настолько враждебна монархической реставрации, что наиболее осторожные монархисты сами признавали необходимым, чтобы переворот произошел под какой-нибудь другой фирмой.

В одном случае, конечно, армия может сыграть более активную роль. Это уже упомянутый раньше случай «бонапартизма». Но для «бонапартизма» необходим, прежде всего, Бонапарт: необходима наличность признанного вождя армии. Признание это чаще всего получается в походах на защиту революции или для пропаганды ее идей. Где же эти походы? Вожаки коммунистов, по-видимому, поняли, что мировой революцией теперь даже и не пахнет и что единственной их практической задачей может быть только продержаться у власти как можно дольше. Они, конечно, вовсе не склонны создавать популярность техническим руководителям армии. Вот почему в близком будущем и ждать от них военных авантюр можно лишь в случае их полного отчаяния. Не видно, таким образом, чтобы в России могла скоро сложиться обстановка для Наполеона. Эта обстановка ведь складывается не сразу. Нужно время, чтобы победоносный вождь успел в законных формах подчинить себе гражданскую власть. Иначе вместо Бонапарта получаются Лафайеты, Дюмурье и Корниловы.

Республика — наиболее возможная форма

Мы можем теперь сделать общий вывод из всего сказанного. Демократическая республика не только является принципиально наиболее желательной заменой советской власти. Она оказывается также и наиболее возможной — и потому наиболее вероятной. Мы приходим к этому выводу, исключив все другие исходы, менее вероятные или вовсе не вероятные. Легитимная монархия невозможна без старого дворянства и осуждена историей. Бонапартизм не подготовлен действительным ходом событий. Парламентарная монархия для России есть слишком теоретическое и отвлеченное решение, не подготовленное достаточно нашим прошлым. Для нее нет ни соответствующего социального строя, ни политических пре-даний, ни надлежащего опыта у населения, ни, наконец, подходящего кандидата. Напротив, республика есть факт настоящего, понятный населению и дорогой ему, как вернейший способ охраны приобретенного. Превращение этой фактической республики из «пролетарской» и коммунистической в «формально»-демократическую настолько вероятно, что правоверные большевики сами считают это превращение за величайшую для себя опасность, за ближайший шаг на пути их «пере-рождения». В самом деле, это превращение повелительно диктуется тем безысходным кризисом, в котором уже сейчас находится советская власть и который будет усиливаться, пока она не откажется от тактики введения социализма в России.

Созрела ли русская демократия?

Но остается еще вопрос, притом коренной. Готова ли русская демократия к правильной деловой работе каких бы то ни было демократических учреждений? Для сторонников возвращения к прошлому, так же как для защитников сохранения настоящего, «дикость» русского крестьянства есть последнее убежище. К нему они прибегают, чтобы только не отказываться от привычек мысли, созданных этой самой «дикостью».

Ответ на это не труден. Демократические учреждения сами воспитывают массы. Никакая демократия не осуществилась бы, если бы мы стали ждать, пока вся народная толща дорастет до полной политической сознательности. С другой стороны, надо признать, что русская народная масса не в такой уже степени не готова.

Уровень просвещения, правда, сильно упал. Но грамотность, которая давалась низшей школой, не есть единственный фактор гражданского правосознания. Сознательность масс в условиях гражданской войны развилась фактически до небывалых прежде размеров. Современная русская деревня далеко ушла вперед от дореволюционной. Обилие печатной бумаги, брошенной туда, участие в выборах и даже борьба за своих излюбленных людей, борьба против коммунистических чиновников в деревне — все это политически воспитывает массы. То, что называют «одичанием», — если не исходить из старых народнических иллюзий о необыкновенно высоком уровне массового сознания в прошлом, — есть неизбежное приспособление к условиям жизни при существующем строе. Конечно, явление это временное. И самая необходимость быстро и активно приспособиться к изменившейся обстановке, охраняя в то же время полученное от революции, должна была создать в массах необычную степень сознательного отношения к совершающемуся вокруг. Этот рост сознательности обыкновенно сопровождает периоды массовых движений и национальных катастроф. За двенадцать лет суровая школа жизни, коснувшаяся каждого и наглядно показавшая каждому его связь с целым, сделала больше, чем могла сделать народная школа и практика представительных учреждений в течение многих десятилетий.

Когда мы теперь говорим, что народ сам решит свою политическую судьбу, — это не голая фраза, а признание факта, созданного двенадцатью годами непосредственного участия масс в народной революции.

«Непредрешенчество»

Однако на это будущее решение самого вопроса ссылаются и люди, воздерживающиеся по тем или другим причинам от выражения своего мнения о желательной форме правления в России. Такое воздержание было естественно в армии, пытавшейся освободить Россию от ее насильников. Воздержание армии от участия в решении народа совершенно правильно. Армия как таковая вообще не должна вмешиваться в политику. Это есть проявление уважения армии к будущей воле народа. Но совсем другое дело, когда к такому же воздержанию призываются не вооруженные группы, могущие применить силу при решении вопроса, а политические партии и органы политической печати, которых профессиональная обязанность в том и состоит, чтобы готовить свободное и сознательное выражение воли народа. Можно доказывать, что наличные политические партии не годятся для этой цели. Но нельзя говорить, что партии и партийные программы вообще не нужны для свободной политической жизни. Это значило бы не понимать азбуки политического демократизма.

Дело, впрочем, тут не в непонимании. Умолчание о форме правления, так называемое «непредрешенчество», есть тоже вид политики, обыкновенно прикрывающей готовое антидемократическое решение, в котором неудобно сознаться публично. Если угодно, такая конфузливая политика умолчания есть тоже косвенное признание, что вернуть Россию к монархии можно только путем молчаливого заговора — не с народом, а против народа. Раскрыть этот заговор молчания есть тоже услуга народу. Эту услугу уже оказали отчасти республиканско-демократические группы — тем, что своим открытым выступлением за республику вынудили и врагов республики высказаться и поднять свое забрало. При этом и обнаружилась двусмысленность и лицемерие промежуточной позиции, не решающейся стать ни под то, ни под другое знамя и прикрывающейся принципом, что необходимо предоставить решение народу. Ясность в этом коренном вопросе русского будущего и нужна именно для того, чтобы народ знал, кто чего хочет и кто куда ведет, — и мог бы сделать свой выбор вполне сознательно.

Будьте демократами-республиканцами!

Если не будет налицо силы или обмана, выбор этот склонится, всего вероятнее, в пользу демократической республики. Но для этого нужно, чтобы были налицо — демократы-республиканцы. В России нельзя громко говорить о формах правления, а громадному большинству населения, весьма вероятно, просто некогда о них и думать. Это большинство — фактические республиканцы. Эмиграция находится в лучшем положении. Издали республиканцам-эмигрантам лучше видны общие контуры процессов, ускользающие от местного наблюдателя в гуще жизни. Нам яснее и возможности перемен, и те опасности, которые могут грозить массам, если эти перемены произойдут без их сознательного участия. При таком положении демократическая эмиграция должна помочь народу определенностью и ясностью политического прогноза, не преследующего никаких задних мыслей и никаких чужих интересов, кроме народных. Необходимо со всей определенностью сказать нашему народу, что, если он хочет сберечь приобретения революции и сделаться хозяином своей судьбы, он может сделать это только в формах демократической республики. Конечно, чтобы сказать это с надлежащим авторитетом, эмиграция должна прежде всего сама стать открыто, дружно и организованно на сторону этого решения.

Опубликовано: Милюков П.Н. Республика или монархия? Париж, 1929, с. 3—11, 17—31.

Павел Николаевич Милюков (1859—1943) — политический деятель, историк и публицист.

На главную

Произведения П.Н. Милюкова
Монастыри и храмы Северо-запада