Митрополит Антоний (Храповицкий)
Нравственность черного и белого духовенства

Читатели, близкие к печатному делу, понимают, что оно в сущности — ремесло, которое изредка наполняется соответствующим печатному слову настроением автора, а чаще выполняется присяжным фельетонистом как необходимый для получения харчей заказ, в силу которого он обязан (посредством выгодного контракта) три или четыре раза в неделю вдохновляться либо патриотизмом, либо священным негодованием, либо гоголевским сарказмом, смотря по заказу редакции; при этом и автор, и редакция хорошо понимают, что и набившая глаз на газетном чтении публика отлично знает цену газетным чувствам негодования или восторга, и только наивное юношество, да барышни, которые поглупее, могут верить хоть одной четверти авторских восклицаний.

Дельнее других фельетонистов пишет г. Меньшиков; несомненные дарования — проникновенной наблюдательности и художественно ясного изложения — представляли неизменное свойство его фельетонов. Автор, которому опротивел лицемерный, изолгавшийся либерализм современных политических и литературных мерзавцев, перешел от своей прежней толстовщины к патриотизму и сказал много разумных слов в защиту родины и в обличение ее врагов и враждебных ей лжеучений. Искреннее обращение его недюжинного ума к действительной жизни государства, общества и народа создавало в нем самом зачатки нового, дотоле чуждого ему мировоззрения, несколько сродного аксаковскому славянофильству. Впрочем, наш автор сознавал, что самое дорогое сокровище, самое основное начало нашей народной жизни ему чужды; он признавался, что ему чужда религиозность, чуждо христианство, чужды церковь и молитва.

Мудрено ли поэтому, что справедливый в своей оценке различных отраслей государственной жизни и ее разнообразных деятелей — министров, докторов, профессоров и офицеров, — он не умеет быть справедливым в суждениях своих о духовенстве, причем и сам заявляет, что среда эта, особенно среда монашеская, ему неведома.

Тем не менее он говорит о ней, и притом весьма решительно, а за неимением собственного материала приводит целиком длинное и прямо-таки глупое письмо какого-то актера Григория Ге, обнаружившего не более осведомленности в том, о чем сообщает, чем любой грошевый репортер из бывших еврейских мишурисов.

Наш автор вместе со своим корреспондентом обвиняет монашество: во-первых, в безучастном отношении к нуждам отечества, а во-вторых — в безнравственной жизни. Они негодуют на то, будто "богатые монастыри ничего не делали в пользу раненых во время последней войны и теперь во время революции, а между тем сама Киево-Печерская Лавра могла бы снарядить целую эскадру". Во время войны еврейские газеты тоже писали, что Троице-Сергиевская Лавра могла бы пожертвовать семь миллиардов.

Я просматривал приходо-расходные ведомости всех лавр и могу лично от себя заявить то, о чем в свое время печатали лаврские начальства в газетах.

Капиталы московской лавры не достигают никогда миллиона рублей. Капиталы киевской не достигают двух миллионов, а колеблются между полумиллионом и полутора миллионами, смотря по количеству необходимых построек и ремонтов. В Почаевской лавре имеется 130 тысяч неприкосновенного капитала на поминовение душ, а в петербургской лавре капитал определяется тоже в несколько сот тысяч, а иногда спускается до нуля, когда предпринимаются большие постройки, при всем том лавра пожертвовала на военные надобности несколько сот тысяч, т.е. несомненно больший процент своего состояния, чем все прочие в России капиталисты, личные и коллективные. Кстати, упомянем и о том, что газетные клеветники в десять раз увеличили доходы наших митрополитов и снова повторяют свою клевету чрез каждые два месяца, побуждая к тому и ораторов думской трибуны. Все три наших митрополита вместе не получают и половины того, что приписывают одному петербургскому (печатают, будто он получает 250 тысяч в год), а последний не получает и десятой части того, что ему приписывают.

Не я первый разоблачаю в печати эти клеветы, но разоблачаю с полной уверенностью в том, что три четверти газетчиков, которые прочитают эти строки, все равно будут городить прежний вздор о лаврских миллиардах и митрополичьих полумиллионах, нисколько не смущаясь заведомой клеветой, которая так приятна и им самим и обществу, искренне ненавидящему ту Церковь, к которой оно зачем то продолжает принадлежать и после Манифеста 17 апреля, когда всем желающим разрешено оставлять постылую им Церковь и избирать себе вероисповедание по вкусу. Г-н Меньшиков угрожает нерадивому духовенству тем, что "если дело пойдет так и дальше, то уже не часть народа, не одна лишь радикальная интеллигенция, а все мы, вся Россия, уйдем из церкви". Увы, эти мы давно уже ушли из Церкви, и она бы отрадно вздохнула, она бы поднялась и оживилась, если бы неверующие, немолящиеся, не повинующиеся ее законам критики открыто и явно освободили бы от себя ту духовную семью, то вероисповедное общество, к которому они принадлежат только по рождению.

Может быть, со стороны, в качестве посторонних наблюдателей, они были бы хоть немножко более правдивы, чем теперь, когда они готовы все святое и искреннее забросать грязью, лишь бы оправдать свое языческое отступление от христианской веры и жизни.

Но возвратимся к прежнему. В заволжских губерниях был недород в 1892, в 1898 и в 1901 годах. Сотни, даже тысячи монахинь казанской, самарской, уфимской и др. епархий были разосланы по голодающим христианским и магометанским деревням заведовать столовыми, управлять пекарнями, кормить и лечить народ. Когда окончен был их подвиг, то не только христиане, но и магометане-татары устраивали им триумфальные проводы, забывая свое пренебрежение к женщинам, и кричали на местах расставания: "Спасибо тебе, баба-мулла. Бог тебя наградит, баба-мулла!". В это же время по казанской и уфимской губерниям "действовали" и несколько наездов из мира литературного и университетского. С гиканием и свистом носились по татарским деревням кавалькады либеральных амазонок со студентами и писателями; хлопали пробки и пенилось шампанское на их бивуаках, устраивались серенады и цыганские пляски, резвились амуры, и требовался врач уже не для голодающих, а для их спасителей, которых беспощадная природа наказывала за грехи молодости; словом, развеселая столица переносилась к Тетюшам и Мензелинскому, а татары и татарки, при виде этих несущихся картин Вальпургиевой ночи, с ужасом запирали ворота и шептали: русские шайтаны подходят!

Что же делала литературная Немезида? Она и по газетам, и в речах разных ораторов, профессоров, прокуроров, адвокатов и поэтов барабанила свои давно заученные формулы: "Вот когда монастыри и монахи могли бы выступить на деятельную помощь голодающему народу, но они сидели, затворившись на свои крепкие запоры, а, может быть, не твердо верующее, но любящее бедняка русское общество и студенчество самоотверженно пошло на помощь меньшей братии, жертвуя ей своим каникулярным отдыхом после изнурительных трудов (?) учебного года" и т.д.

Наступила революция. Почаевская и Сергиевская лавры пустили в народ миллионы книжек и листков с увещаниями. Эти издания перекупались прочими монастырями и раздавались богомольцам. Почаевская лавра объединила около себя в Союз Русского Народа столько членов, сколько едва ли объединили все светские деятели во всей России — без малого два миллиона! Она устроила несколько центральных потребительских магазинов, выписала во время нынешней голодовки из Челябинска 75 вагонов дешевого хлеба и тем понудила евреев понизить цену на 18 копеек с пуда, разрушив их злостный синдикат. Безусловная преданность благодарного народа и доверие сельского духовенства поставили так на Волыни дело выборов в 2-ю и 3-ю Думы, что выборы определялись архимандритом Виталием, а озлобленные кадеты язвительно называли его диктатором Юго-Западного края.

Правда, не многие монастырские братства приспособлены к прямой борьбе против современных лжеучений: для этого они слишком мало образованы. Но не само монашество опростило себя. Еще Петр I указом воспрещал монахам держать у себя книги и чернила, а экспроприация архиерейских домов и монастырей при Екатерине II обратила большую часть обителей в нищенские приюты, обители же, куда сносится много денег богомольцами, сделала в глазах духовной власти источниками доходов для содержания наших схоластических академий и семинарий, содержавшихся прежде на счет архиерейских домов. Вскоре после этой экспроприации архиереи стали назначаться настоятелями наиболее богатого в их епархии монастыря или лавры, чем еще более разрушалось нравственно-воспитательное значение обители, в которой настоятель должен жить только для Бога и для братии, а не быть собирателем себе ее достояния.

Науку отняли от монастырей, но не отняли их глубоко народного значения. Духовенство монастырское, не оторванное от народа ложною школой, воспитанное на тех священных книгах, как и народные начетчики, оно и посейчас остается главным учителем и охранителем православного русского народного благочестия и в качестве духовников, и в качестве священнослужителей и певцов монастырского храма, чрез прием к себе на год крестьянских парней-обетников. Наша деревня по укладу своих понятий и посейчас есть копия русского монастыря, только осложненная семейною жизнью.

Факты, на которых автор строит вывод о безнравственности наших монахов, весьма немногочисленны. Г-н Ге видел двух монахов Китаевской пустыни, путешествовавших с женщинами на остров, видел монахов Сергиевской пустыни, гулявших в саду с барынями, и он негодует на то, что монастыри вместо пустынь ютятся в большие города.

"Любят люди падение праведников" — вспоминается нам афоризм старца Зосимы из повести Достоевского. Автор за всю свою жизнь усмотрел несколько монашеских падений, и вот у него почти все монахи — праздные распутники, обманщики верующего народа.

Что такое Китаевская пустынь? Это ссыльный монастырь для провинившихся братий Киево-Печерской Лавры и др. обителей, и судить по ней о русском монашестве не то же ли значит, что судить об армии по дисциплинарному батальону?

Что касается до Сергиевской пустыни близ Петербурга, вокруг которой облегли бесчисленные дачи, то возможно ли ей сохранить нравственно-неповрежденными всех своих насельников среди этого пламени разврата, который ее окружает?

Лев Толстой неоднократно выражается так в своих философских трактатах: наш большой свет — это не иное что, как огромный публичный дом, где все об одном и думают. Живя в соседстве такой среды, могут ли быть свободны от увлечений все до одного послушники обители?

Известно ли автору, какими сложными соблазнами улавливают женщины в свои сети невинных юношей-послушников? Не так давно один послушник Оптиной пустыни был приглашен в нумер монастырской гостиницы такою барыней; вошел в комнату, ничего не подозревая, но дверь за ним щелкнула на замок, а его схватили за плечи в такой обстановке, что он мог спастись, только бросившись в окошко с третьего этажа, и затем остался без ног на всю жизнь.

Спрашивают: зачем монастыри ютятся в города? Это неправда. Большинство мужских монастырей в местах пустынных, и эти обители многолюдные — по 200, по 500, по 1000 братий, а монастыри городские, исключая двух-трех на целую империю, имеют не более 20-50 человек братий; значит, огромное большинство монахов живет вдали от городов, живет в молитве, посте и труде, — и вот эти-то именно качества их равноапостольной жизни и возмущают злобную зависть притворных радетелей благонравия, за это-то и ненавидит монахов наше сгнившее от разврата общество, "как блудница ненавидит женщину честную и весьма благонравную" (3 Езд. 16, 50).

Что же касается монастырей городских, то они основывались не монахами, а царями, князьями или горожанами, приглашавшими в созданную обитель опытных старцев, уже не столько для уединенной молитвы, сколько для назидания мирян своим опытным руководством и благолепною службою. Конечно, здесь общая жизнь братии никогда не будет достигать той высоты, как в обителях пустынных, но все же обвинения нашего автора есть сплошное недоразумение.

Он, как и большинство наблюдателей жизни из его среды, видимо, вовсе не различает монахов, послушников и нанятых певчих — парней или мальчишек, которые по найму поют в городской обители дневные службы и готовятся вовсе не к монашеской жизни, а к званию приходских псаломщиков, которое они получают, напрактиковавшись в монастыре в церковном чтении, пении и знании богослужебного устава. Впрочем, и этого звания удостаиваются только наиболее нравственно устойчивые монастырские певчие, а те, которые попадались автору в загородных садах, беспощадно изгоняются из монастыря обыкновенно вскоре после своего поступления, затем они перебираются в другой монастырь, потом в третий и образуют собою ту "бродячую Русь", о которой писал Максимов. По большей части, это молодежь "с дарованиями", как выражаются в монастырях, т.е. с хорошим голосом и музыкальным слухом, прошедшая сельскую, а иногда и четырехклассную городскую школу, но предпочитающая свободу слова, союзов и собраний всякому жизненному удобству и покою. Есть типы, которые перебывали во всех городских монастырях Европейской и Азиатской России, в Румынии, Царьграде и Иерусалиме, нередко голодали, холодали, но чувствовали себя всегда великолепно.

Они-то и бывают виновниками всех похудений монашества, и их-то имел в виду молодой викарий из Казани (полной небольшими монастырями), когда советовал не спешить "привлечением всех монастырей к миссионерской деятельности". Так вот эти-то странствующие "артисты" и вооружают против монашества наших притворных Катонов, которые, думается, еще более ненавидели бы чин монашеский, если бы к нему вовсе нельзя было придраться. Напротив того, искренно благочестивые люди нисколько не теряют своего уважения к святой обители из-за нескольких сорванцов мальчишек, которые изгоняются из нее после первой же обнаруженной проделки. Благочестивые люди высоко ценят значение и городских монастырей как ради умилительной, неторопливой службы, так и ради тех благоговейных и опытных старцев, которых всегда можно найти во всякой обители. Так, например, Сергиевская пустынь, подвергшаяся жестоким обличениям г. Меньшикова, привлекала в свои стены для говения и исповеди наиболее благочестивых жителей столицы, хорошо помнящих тамошних старцев — Игнатия II, Герасима, Никона, Афанасия, Агафангела, не говоря уже о прежних, сотрудниках архимандрита Игнатия Брянчанинова (1-го), которых многие считают угодниками Божиими. За последнее 25-летие, т.е. со времени большей свободы православного вероисповедания в полуторамиллионном Петербурге, появилось столько же маленьких монастырей (монастырских подворий), сколько имеется в столице приходских храмов. Войдите в эти монастырские церкви и церковки. Они всегда полны народом: он чувствует себя здесь своим среди своих, среди искренно верующих и искренно молящихся, хотя и не святых, предстоятелей молитвенного подвига.

Белое духовенство есть прежде всего сословие, энергия которого направлена на семью и на свои сословные интересы, а его религиозное воззрение и самый строй его религиозной жизни определяется смолоду не чисто церковными началами, а воспитавшею его школой и системами, выросшими вне церковной жизни, но заимствованными прежде из латинской богословской схоластики XVI и XVII веков, а в последние годы разбавленными протестантским псевдорационализмом, т.е. протестантскими вероисповедными предрассудками, смешанными с гегельянским пантеизмом и его разветвлениями. Напротив, монастырское монашество вырастает и крепнет на той же Псалтири, Прологах и Четьи-Минеях, откуда и народ почерпает свои религиозные вдохновения.

Любознательность монахов, как и внимание народа, направлена не на метафизику, а на собственную душу, на борьбу со страстями, на исполнение сердца своего умилением и страхом Божиим, а эта наука христианского подвижничества так понятна и дорога всем русским, что даже те немногие из образованного общества, которые ищут веры и общения с высшим миром, гораздо больше удовлетворятся разъяснениями монахов-самоучек в благочестии, нежели чуждыми русскому обществу немецкими философствованиями наших академических резонеров.

Нет, г. Меньшиков, если желаете быть русским националистом и народником, то советую вам монахов любить да жаловать. Смотрите, как их полюбили, когда узнали их наши лучшие писатели — Достоевский, Апухтин, А. Толстой, Киреевский, Муравьев, Норов и др. Где нашел "Крестьянское Царство" Немирович-Данченко, как не на монашеском Валааме? Начав свои очерки монашеского быта свысока, как мыслитель высшего порядка, он постепенно сделался специальным певцом русского монашества, как и великий Достоевский. "Не судите по наружности, но судите судом праведным" (Ин. 7, 24).

Наше монашество не умеет лицемерить, не умеет концы в воду прятать, как католические ксендзы или немецкие пасторы, всегда приличные и прилизанные, которые по наружности кажутся людям праведными, а "внутри исполены лицемерия и беззакония" (Мф. 23, 28).

А у нас другая крайность: один послушник пьян, а остальные 80 трезвы, но шуму на весь монастырь столько, как будто пьяных 79, а трезвых один.

То же самое и в белом духовенстве.

В благочинническом округе 32 священника трезвых, а двое пьют, но о них говорят по целому уезду, а о тех трезвых молчат. Такова наша Русь. Подъезжаете к деревне — слышите пьяные вопли и ругань стоном висит в воздухе, а пойдите по всем закоулкам — и десятка пьяных не найдете. Да, наши не похожи на немцев и англичан, которые все пьяны каждый вечер, но уткнутся молча, как сытые боровы, и общественный порядок не нарушается. Почему так? — спросите вы. Потому что русский пьяница, живущий в религиозной среде, крестьянской, купеческой или духовной, не может спокойно наслаждаться своим состоянием. Его грызет и терзает как окружающая религиозная обстановка, так и собственная совесть, это тип Мармеладова из Достоевского или Ахиллы из Лескова.

Самое стремление быть прежде пьяным, чтобы дать волю чувственной страсти или дикому разгулу, объясняется тем, что делать гадости в трезвом виде не может русский человек, живущий в старой церковной обстановке. В прежнее время эта обстановка, эта среда была настолько строга к своим сочленам, что порочным из них было нравственно невозможно оставаться между благочестивыми и они бежали в леса и болота устраивать свое преступное общежитие в виде разбойничьей шайки или дружины грабителей на Волге.

Теперь нравы ослабели, но голос совести так сильно чувствуется в среде народной, особенно в среде духовной, что уклонение от ее строгого церковного и морального быта не может происходить в том спокойно животном благополучии, как у народностей европейских и у нашей интеллигенции, но выражается в явлениях бурных, нередко безобразных по своей внешности, но свидетельствующих тем самым, что вы здесь встречаетесь не с нормою священнического или монашеского быта, а с исключением, с выступлением из среды, когда человек поддается исканию чувственных наслаждений, но вместо них испытывает нравственную муку. Люди из народа — купцы, крестьяне и мещане — не выходят из себя, видя нравственно павшее духовное лицо, потому что понимают, в каком мучительном раздвоении сказываются его безобразные выходки. Но почему интеллигенты наши готовы потерять веру во Христа при виде пьяного диакона?

Или они сами уже так трезвы и целомудренны? Нет, но их внецерковное воспитание внушило им совершенно ошибочное мнение, будто добродетель есть специальность одного только духовенства и заповеди Моисея даны одним монахам, не говоря уже о постах и молитве.

Нет, милостивые государи и государыни. Не одни монахи, но и миряне по правилам Вселенских Соборов и св. апостол должны быть отлучаемы от Св. Причастия: за нарушение поста — на два года, за блуд — на семь лет, за прелюбодеяние и за содомский грех — на 15 лет, за убийство (например, на дуэли) — на 20 лет, а за непосещение трех подряд воскресных литургий, за неговение в продолжение целого года и вовсе отлучаемы от Церкви.

Итак, не спешите угрожать нам выступлением из Церкви, господа фельетонисты: едва ли и теперь вы к ней принадлежите.

Ведь законы жизни церковной выражены в постановлениях Вселенских Соборов, а по этим постановлениям едва ли ваше положение в Церкви прочно. Так вот об этом-то написать бы вам хороший фельетон; как бы самим-то хоть немного походить на христиан, а монахи и без вас наладятся.

Остается сказать два слова о белом духовенстве. Читатели, мало знакомые с нашею жизнью, конечно, уже говорят про себя так: "Ну, разумеется, свой своих защищает, да и что знает начальник о жизни сельского духовенства? Заключенные монастырскими стенами, видящие жизнь только в окна своих карет, наши архиереи-монахи замкнулись от современной действительности, им чуждо" и т.д. и т.д., как городили наши "писатели и оратели" за последние годы и как, не стыдясь заведомой лжи, повторяли за ними студные иереи-декаденты. Однако лучше прочитайте талантливый очерк Чехова "Архиерей", где описана светлая личность моего друга, покойного епископа Таврического Михаила (Грибановского, † 1898). Отсюда вы увидите, что архиерею приходится сталкиваться не с лучшими типами духовенства и не с лучшими сторонами его жизни, а с худшими. Если наблюдательный епископ не сумеет себе составить правильную оценку духовенства, а будет только обобщать свои непосредственные впечатления, то его взгляд на своих сотрудников всегда будет ниже их действительного достоинства, а не выше.

Когда и с кем из священников и псаломщиков приходится иметь дело архиерею? Главным образом, в двояком случае их жизни: при определении на место или при перепрашивании на другое, то по делам судебным или по жалобам на них мирян или друг на друга. Ясно, что в таких положениях обнаруживаются не лучшие стороны духа наших клириков, а худшие. Хороших, безупречных иереев, диаконов и псаломщиков архиерей долго не будет и в лицо знать, а скандалисты, сутяжники и искатели более выгодных приходов ему наперечет известны с первых же месяцев его пребывания на епархии.

Откуда берутся такие типы и много ли их? Во всяком случае, их в пятьдесят раз меньше, чем можно было бы предполагать, судя по тем условиям, при коих наш клирик вступает в отправление своих обязанностей.

Служение священническое есть служение исключительное, требующее себе не внешнего труда, не восьмичасового дня, а всего человека, всю его душу, всю жизнь. У священника нет разделения на жизнь частную и на исполнение служебных обязанностей. Последние идут за ним в виде требований или запрещений в его дом, в его кухню, в его детскую, в его спальню. От него требуют не только дел и слов, но и настроений. За что вы недовольны своим священником? -спрашивал я уфимских крестьян, ведь и служит хорошо, и живет трезво, и поучения говорит. На Троицу, когда читает молитвы, то не плачет, а полагается плакать, также и на Златоустовом слове в Пасху, — таков был ответ. Так вот, господа писатели, это не то, что фельетоны составлять, хотя бы и с огнем священного негодования.

Теперь примите во внимание, кто у нас выступает на высокое служение иерея? Такие ли обогащенные духовным опытом мужи, которые до зрелого возраста сохранили и умножили благочестие своей юности и выдавались из общества христиан особою ревностью о славе Божией? Пресвитеры, т.е. старцы церковные, должны бы избираться именно из таких лиц, притом согласно канонам: 1) не потерявшие девственной чистоты до вступления в брак или сохранившиеся девственниками до зрелых лет и 2) достигшие, по крайней мере, 30-летнего возраста. То ли у нас? У нас посвящаются в священники 20-летние мальчики или в лучшем случае 25-летние юноши, по большей части принимающие это звание не потому, чтобы они предпочитали его всякому другому, но потому, что условия их сословной жизни лишили их возможности поступить после средней школы в высшую, т.е. выйти в господа, понудили остаться в более скромном положении священника. Священство для обычного, более поддающегося условиям среды или, как принято выражаться, пассивного семинариста — это как бы переход из шестого класса семинарии в седьмой, это прежде всего женитьба, обзаведение себя своим собственным хозяйством вместо прежнего участия в хозяйстве отцовском и исполнение службы Божией пред престолом взамен прежнего участия в ней на клиросе. Правда, если раньше все это не нравилось молодому человеку, если он был безрелигиозен, охвачен бурными страстями, то он все-таки в это звание не вступит, потолкается в народных учителях, а потом выскочит в акцизное управление. Не отрицаем и того, что за столь однообразною внешнею историей жизни нашего семинариста часто возгреваются в душе самые возвышенные настроения, усвоенные в благочестивой семье, а иногда и поддержанные добрыми наставниками в семинарии, но желаю указать на то, что наше духовенство не есть активно настроенное свободно и сознательно объединившее общество, каковым является духовенство католическое, магометанское, еврейское. Наше духовенство вырастает на почве народной жизни, на почве истории, как вырастает дворянство, крестьянство, как вырастают летом молодые листы, как вырастает пшеница на засеянном поле. Не сомневаюсь в том, что духовное сословие есть лучшее из всех, но трагизм его заключается в том, что тем сословиям ничего не приказывают делать заранее определенного, как только пахать крестьянам землю, а этому сословию жизнь приказывает священствовать, т.е. постоянно молиться и учить народ благочестию. Можно ли теперь вменять в тяжкую вину нашему подневольному духовенству его недостаточную горячность в борьбе за Христову истинность, его недостаточное усердие к молитве, его равнодушие к богословским интересам? Если вас глубоко огорчают все эти и другие недочеты нашего духовенства, то вы должны не на тех изливать свое негодование, кого, не спросясь, родили, отдали в школу и выпустили из школы прямо в алтарь, а на тех, кто не сумел и не пожелал эту школу так устроить, чтобы она воспитывала горячих борцов за истину, а не отрешенных от жизни резонеров. Последним спасибо и за то, что не отказались от своего тяжелого жребия.

Но разве нормально, что у нас духовенство сословное, а не по личному призванию каждого? Разве нормально, что пастырями душ назначаются мальчики, и по большей части равнодушные к вере? Конечно нет, отвечу я. 33-е правило VI Вселенского Собора под проклятием воспрещает ставить в клирики только детей клириков и делать священнический сан наследственным, как это было в Ветхом Завете. Но не думайте, что так легко изменить 200-летний порядок сословного закрепощения духовенства, начавшийся, как и все худое у нас, со времен Петра I. Тогда набирать силком поповичей в латинские школы было совершенно бесполезно, потому что в то время готовиться к этому высокому званию рады были все и людей, начитанных в священных книгах, было много в каждом приходе. Достаточно было собирать на два года для обучения Св. Писанию взрослых начетчиков, но правительство имело свою цель разобщить латинскою школою духовенство от своей паствы, как это делают католики в униатских епархиях, и тем убить религиозную самодеятельность православного населения, что в значительной степени и удалось сделать: духовенство с каждым поколением становилось все ученее в схоластическом направлении, а народ все невежественнее. Так продолжалось дело до последнего времени и теперь дошло до того, что говорить о немедленном лишении духовенства всяких преимуществ в даровом или удешевленном воспитании своих детей в семинариях стало, по меньшей мере, рискованным.

Правда, мудрено ожидать горячего воодушевления и живой активности от духовенства сословного, а не свободно объединившегося около своего высокого предназначения, но прочие-то сословия так далеко ушли от всякого общехристианского религиозного предназначения, что для ожидаемого от них "освежения" духовного звания нужно принять большие предосторожности. Как ни печально, а приходится сознаться в том, что лишь меньшинство священников и монахов, вступивших в это звание из светских сословий, оказалось лучше среднего типа сословного священнослужителя. Одни неопределенные религиозные порывы молодости у первых не могли заменить нравственных и церковных навыков у вторых, навыков, вынесенных из среды, которая жила в них целыми столетиями. Ведь и Гапон, и Петров, и бывший архимандрит Михаил не были детьми духовных лиц, а принявшие католичество священники Толстой и Веригин были детьми столбовых дворян. А крестьянские дети? Не ожидайте от них многого. Ведь священство в их глазах — это то же, что для сына священника или чиновника звание товарища министра. Не высокий подвиг, а сравнительно высокое общественное положение, конечно, потянет, да и уже тянет, толпы деревенских мальчиков в духовные училища, а оттуда в семинарии, но ждать отсюда больших благодеяний для народа нечего. В этом нас убеждает уже достаточно определившийся тип ученика учительской семинарии или даже церковно-учительской школы. Пред вами тип, напряженно стремящийся к более высоким кругам общественной жизни и вовсе не желающий, подобно великому Моисею, возвратиться из дворцов высшей культуры к своим собратиям по сословию. В 1905-1906 годах, в эпоху петиций и "сознательных требований" эти юноши заботились не о просвещении народном, а о разрешении им переходить без экзамена в такие-то и такие-то классы гимназий и в университеты, а сверх того, быть свободными от лежащей на них обязанности учительствования в течение трехлетнего срока за казенное воспитание. Мы не за то, чтобы затруднять крестьянским детям доступ в духовные семинарии, надо, напротив, этот доступ расширить, но статистика убеждает нас в том, что процент иносословных воспитанников, остающихся верными предназначению семинариста, менее, чем процент детей духовенства, не уклоняющихся от духовного звания.

Теперь часто раздаются голоса, что для сельского священника вовсе не нужно курса семинарских наук, что гораздо лучше ставить в пастыри народу благочестивых мужичков и мещан вместо равнодушных к вере богословов. Есть доля правды и в таком заявлении, но разумно осуществить эту мысль на деле гораздо труднее, чем заявлять ее хотя бы в самой эффектной форме. Ведь благочестие на лбу не отмечается, а желающих сделаться из пахарей или мелких торговцев священниками окажется весьма много, и если это желание окажется осуществимым, то все деревенские пролазы и проныры не пожалеют ведер водки, чтобы убедить своих соседей просить о посвящении их в священнический сан. Принято говорить, что наш мир лучший из возможных миров. Увы, господа публицисты, и наше духовенство есть лучшее из возможного выбора кандидатов на эту должность. Можно поднять его на значительную высоту, существенно преобразовав наши духовно-учебные заведения, и очень жаль, что церковная власть так нехотя берется за это дело: но дело это очень трудное. У нас нет типа национальной, православной педагогии; у нас нет православной науки, а есть выхолощенная латинская. Нужно много работать головой и сердцем, чтобы выработать принципиальные основы настоящей церковной школы, и еще более, чтобы приложить эти принципы к делу. А пока этого нет, пока наших иереев учат вовсе не тому, что требует от них звание духовного пастыря сельского крестьянства, да и культурного общества, а учат тому, чем интересовалось католическое духовенство XVII века, до тех пор не негодуйте на духовенство за его неумелость приманить вас к Церкви. Убежденности, терпения, снисхождения, семейной крепости и веры во Христа у нашего духовенства много и гораздо больше, чем можно требовать от воспитанника современной школы. А каково живется ему в эти последние годы мужицких забастовок, грабежей и поджогов и нравственного бешенства интеллигенции, так об этом и подумать страшно. Священников оскорбляют в церкви, ругают, выгоняют и даже бьют. А кроме них, ведь никто не сдерживает, не вразумляет народа. Пожалейте-же их, посочувствуйте, поблагодарите их, а не злорадствуйте в их бедах.

Впервые опубликовано: Мирный труд. 1908. № 10.

Митрополит Антоний (в миру — Храповицкий Алексей Павлович) (1863-1936) митрополит Киевский и Галицкий, первый по времени председатель Архиерейского синода Русской Православной Церкви заграницей, богослов, философ.