А.М. Муравьёв
Мой журнал

Моей жене. Тебе, дорогая спутница моей жизни, нашим детям должен я рассказать о моей жизни. Читая эти строки, они будут знать, что их ссыльный отец пострадал за прекрасное и благородное дело и с мужеством носил оковы за свободу своей родины.

После краткого и несчастливого царствования Павла вступление на трон России Александра было приветствовано единодушными и искренними восторженными возгласами. Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили забыть безумное царствование. Все надеялись на ученика Ла-Гарпа и Муравьева.

Муравьев (Михаил Никитич), член многих ученых академий, по окончании воспитания Александра сделался сенатором, статс-секретарем, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета. С характером благородным и возвышенным он сочетал любовь к изящной словесности. Умер он в Петербурге 29 июля 1807 года. Он написал много трудов, составленных для его ученика. В начале своего царствования Александр был преисполнен великодушными решениями. Он положил конец ужасам, нелепым притеснениям предыдущего царствования. Он положил себе задачей заставить забыть вопиющие несправедливости своего отца. Слова его, как и его поступки, дышали добротой, желанием сделаться любимым. Рабство, власть безудержная были противны душе его, еще здравой. Ответ г-же де Сталь доказывает это: «Во всяком случае — я только счастливая случайность». Александр писал 13 января 1813 года князю Чарторыйскому (Адаму): «По мере того как военные результаты будут развертываться, Вы увидите, до какой степени интересы вашей страны дороги для меня. Что же касается до форм, то наиболее свободные — это те, которые я всегда предпочитаю». В своем воззвании к немцам, изданном в Варшаве 13 февраля 1813 г., Александр заявил: «Если, по остатку малодушия, они будут настаивать на своей гибельной системе покорности, то нужно, чтобы глас народа изучил бы их и чтобы князья, которые ввергают в позор и несчастие своих подданных, были увлечены последними к мщению и славе». 27 марта 1818 года на открытии сейма в Варшаве он сказал представителям Польши: «Порядок, бывший в вашей стране, позволил немедленно установить тот, который я вам даровал, прилагая на практике принцип свободных учреждении, не перестававших быть предметом моих забот, и спасительное действие каковых я надеюсь с помощию Божией распространить на все области, провидением вверенные моим попечениям». Эти слова были восприняты с жадностию. Занятый всецело Европой, бросаясь с одного конгресса на другой, находясь вполне под влиянием Меттерниха, он отрекся от своих благородных и великодушных предположений.

Польша получила конституцию, а Россия в награду за свои героические усилия в 1812 году получила — военные поселения! Правда, глава государства в 1812 г. спокойно пребывал в С.-Петербурге. Я вспоминаю, как мой брат говорил по этому поводу Блудову, разыгрывавшему тогда роль отъявленного либерала: «Надо сознаться, что император — человек чрезвычайно храбрый, он не потерял в 1812 г. надежды, что Россия будет освобождена, так как это единственный, сколько мне известно, русский, который спокойно оставался тогда в С.-Петербурге». Он освободил крестьян Прибалтийских провинций и произнес по поводу этого освобождения депутатам от лифляндского дворянства следующие памятные слова: «Вы почувствовали, что одни только свободные начала могут быть основой счастью народов». А когда русские крепостные прибегали к защите от притеснений помещиков — военная экзекуция была ответом, который они получали.

Основатель Священного союза, он осудил себя, вопреки симпатиям русских, на глухоту к воплям отчаяния восточной церкви, на то, чтобы быть беспристрастным зрителем зверств, совершаемых мусульманским фанатизмом над нашими единоверцами. Предавшись мистицизму, говоря о религии по всякому поводу, он совершенно лишил собственности и свободы тех своих подданных, из которых он образовал военные поселения. Ужасные сцены имели место в Чугуеве, где отцы благословляли детей своих, решившихся пренебречь мучениями, и проклинали тех, кто падал духом при виде пыток. По восьмидесяти человек зараз гибли от жестоких наказаний шпицрутенами — дивизии пехоты явились туда, чтобы выполнить обязанности палача.

Забыв совсем свой долг перед Россией, Александр в конце своего царствования предоставил все отрасли управления страной известному

Аракчееву, который сам был поглощен недостойной страстью. Этот наперсник, враждебный всякому прогрессу, подбирает подчиненных, достойных его. Цензура, с своей стороны, стала бессмысленной, ввозу книг из-за границы препятствовали всеми способами. Профессора наших университетов были преданы под инквизиторскую власть. Совершались неслыханные несправедливости. По простому доносу подлого шпиона заключали в крепость или ссылали в отдаленные гарнизоны и даже в Сибирь. Полковник Бок, поддерживавший в течение долгого времени переписку с Александром, был заключен в Шлиссельбургскую крепость (где умер безумным) за то, что в одном письме напомнил, что царь отрекся от своих первоначальных настроений. Малисон и Кир, двое детей, за мнимый проступок против дисциплины в Виленском университете чахнут годами в Сибири. Молоденький граф Плятер за школьническую проделку в Виленском университете был отдан в солдаты, равно как и многие из его товарищей. Его мать умоляла императора и, чтобы растрогать последнего, сказала, что ее сыну только 14 лет. «Сударыня, он может быть флейтистом!» Арест офицеров старого Семеновского полка: полковника Ивана Вадковского, полковника Дмитрия Ермолаева, подполковника Николая Кашкарова и подполковника Льва Щербатова, которые содержались секретно в Витебске с 1821 по 1826 год. Все четверо были невиновны — виноваты были командующий бригадой великий князь Михаил и полковник Шварц.

Бессилие законов, которые не были собраны и которых никто не мог знать, лихоимство, продажность чиновников — вот печальное зрелище, представляемое Россией.

Чтобы понравиться властелину, нужно быть иностранцем или носить иностранную фамилию. Наши генералы, оказавшие стране услуги в 1812 году, Раевский, Ермолов и прочие, были в пренебрежении или держались под подозрением.

Последние годы своей жизни Александр стал добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую Бог иногда посылает земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком равенства.

Для поездки своей в Таганрог он приказал проложить дорого стоящую стране дорогу: она дала ему возможность миновать города.

Так кончилось царствование, относительно которого полагали, что оно предназначается составить счастие России.

Тайное общество

Тайное общество получило начало в 1816 году. Первым, кто обрек себя в жертву для блага отечества, были: полковники — Муравьев (Александр Ник.), Пестель (Пав. Ив.), капитаны — князь Сергей Трубецкой, Никита Муравьев, два брата Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. К ним присоединились вскоре: подполковник Михаил Лунин, капитан Якушкин, генерал Михаил Орлов, генерал князь Лопухин, статский советник Николай Тургенев, князь Илья Долгорукий, капитаны Бурцов, Муравьев (Михаил Ник.), Перовский (Лев Ал.), братья Шиповы, Бибиков (Илья Гавр.), Пущин (Ив. Ив.), Семенов (Степан Мих.), полковник Глинка (Федор Ник.), Кавелин, полковник Граббе, Токарев.

Это общество приняло сначала название «Союз Спасения» или «Верных сынов отечества». Впоследствии, по выработке своего устава, оно приняло название «Союза Общественного Благоденствия» или «Зеленой книги». Вот его программа: уничтожение рабства, равенство Граждан перед законом, гласность в государственных делах, гласность судопроизводства, уничтожение винной монополии, уничтожение военные поселений, улучшение участи защитников отечества, установление предела их службы, уменьшенной с 25 лет, улучшение участи членов нашего клира, в мирное время уменьшение численности нашей армии.

В 1820 году в Москве был собран под председательством Н. Тургенева съезд. На нем присутствовали депутаты: Якушкин, два брата Фон-Визины, Михаил Муравьев, генерал Орлов, Бурцов, полковники Граббе и Комаров, капитан Охотников, полковник Глинка. В результате этого собрания Тайное общество было объявлено распущенным; но это было сделано для того, чтобы преобразовать его более действительным образом — и в особенности — чтобы устранить бесполезных членов, которыми оно изобиловало. На деле же оно продолжалось. Тайное общество было реорганизовано, и чтобы захватить больше мест для своей деятельности, было разделено на Северное и Южное. В Северном диктатором назначили Никиту Муравьева. В 1823 году его помощниками были сделаны князья Трубецкой и Оболенский. После отъезда Трубецкого в Тверь на его место был избран Кондратий Рылеев. С этого момента Северное общество приобрело много членов: братья Бестужевы (Ник., Александр, Михаил Александровичи) — Александр был известен в нашей литературе под именем Марлинского,— Михаил Нарышкин, Сутгоф, Панов, князь Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, флота капитан Торсон, много офицеров Главного штаба, почти полностью офицеры Гвардейского флотского экипажа, много офицеров Московского полка, Гренадерского корпуса, Измайловского, Конной Гвардии, до 15 офицеров Кавалергардского полка, много офицеров артиллерии и гвардейских саперов.

Никита составил проект монархической конституции, которая, подобно конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, предоставляла особе государя ограниченную власть. Он предпринял составление «Катехизиса свободного человека», который был закончен С. Муравьевым-Апостолом. Ал. Бестужев писал песни, которые производили впечатление. Кондратий Рылеев, эта пламенная душа, сложил поэму «Войнаровский», «Исповедь Наливайки», где предсказал участь свою и своих благородных товарищей. Члены Северного общества разделялись на «Убежденных» и «Соединенных». На происходивших Периодически собраниях сообщалось относительно успехов общества, рассуждали о мероприятиях, о наборе новых членов, извещали о новых злоупотреблениях, совершенных правительством. Нередко Н. Муравьев, с благородным и выразительным лицом, задумчивой и нежной улыбкой, в беседе, полной непередаваемого очарования, спорил о своем проекте конституции, изъясняя конституцию Соединенных Штатов Северной Америки. С раннего возраста своего он проявлял самые блестящие способности, любовь к науке, приятный характер, восторженный патриотизм. Моя добрая и почтенная матушка после смерти нашего отца, которого она обожала, удалилась в Москву, чтобы посвятить себя исключительно воспитанию своих детей. Мой брат был на семь лет старше меня. Лето памятного 1812 года мы проживали на даче в окрестностях Москвы.

Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от нее дозволения поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, потерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение по причине его здоровья, которое у него в детстве было слабое. Матушка не допускала, что он сможет перенести лишения утомительного похода. Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошел несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый — и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают; возвращенный в Москву, он брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Ростопчин призывает его, подвергает его допросу. Удивленный таким патриотизмом в таких столь молодых годах, он отсылает его к матери, поздравляя ее, что у нее есть сын, воодушевленный столь благородными и столь возвышенными чувствами. Я был очень молод, но эта трогательная сцена возвращения, объятия, слезы матушки — живы и по сие время в моей памяти.

Блестящее образование, полученное моим братом, позволило ему быть выпущенным в качестве офицера в Главный штаб. Он проделал с отличием походы 1813, 1814 и 1815 годов. Возвратясь в лоно своей семьи, он возобновляет свои занятия, ведет уединенную жизнь. Пишет биографию Суворова, которая была напечатана в известном тогда журнале «Сын Отечества». Он предполагал написать критику на «Историю» Карамзина, но только коснулся темы: науки политические стали единственным предметом его размышлений.

Южное общество также продолжает дело. Полковник Пестель и генерал-интендант второй армии Юшневский (Алек[сей] Петрович) возглавляли в Тульчинской директории, подразделявшейся на две управы: Васильковскую и Каменскую. Они управлялись: первая — С. Муравьевым, который присоединил к себе впоследствии Михаила Бестужева-Рюмина, вторая — Василием Давыдовым, братом знаменитого генерала Раевского, и князем Волконским (Серг. Григ.). Полковник Пестель и С. Муравьев были стержнем, на котором вращался весь мятеж Южного общества. Они привлекали многочисленных последователей и действовали энергично. Большая часть членов слепо верила в них. Пестель был адъютантом генерал-аншефа графа Витгенштейна, командующего второй армией, который подчинялся его влиянию, влиянию человека необыкновенного. Подполковник С. Муравьев был человек замечательный по своему уму, своей доброте, своим знаниям и энергичности своего характера. Солдаты обожали его. Он знал искусство заставить любить себя всех, кто имел счастье быть близким к нему. Даже тюремщики говорили о нем с уважением. Достойный офицер «старого» и прекрасного Семеновского полка, один только он имел силу удержать свою роту.

Южное общество разделилось на «членов» и на «бояр». Полковник Пестель разработал проект республиканской конституции под названием «Русская Правда». К Южному обществу было присоединено Бестужевым-Рюминым, молодым человеком, полным энтузиазма и большой живости ума, преданным другом С. Муравьева (что говорит в его пользу), Общество соединенных славян. Поручик артиллерии Борисов в Следственной комиссии принял на себя основание этого общества. «Соединенные славяне» были многочисленны. Существование Тайного общества в продолжение десяти лет при самовластном и подозрительном правительстве есть нечто исключительное. В последние годы царствования Александра оно начинало заставлять чувствовать свое влияние на общественное мнение. Развивались идеи, что самодержавие — вещь чудовищная, беззаконная, что пользование им —выше силы одного человека, что только один Господь может быть всемогущим, так как его мудрость, его справедливость, его благость во всем безусловно равны его мощи. Мысль о конституционном правлении имела сторонников.

Ошибки и погрешности неизбежны в таком огромном предприятии. Они были многочисленны. Необходимо было то укрощать слишком пламенное рвение, то подстегивать медлительность, иногда умерять беспокойство.

Тайное общество имело двух предателей. Один — англичанин Шервуд, другой русский — Майборода, который был офицером-казначеем в полку Пестеля. Майборода получал взятки. Оба они донесли о своем нахождении в Обществе. Они получили награды, и царь велел присоединить к имени Шервуда прозвище «Верного». Шервуд принужден был покинуть Гвардейский драгунский полк, так как офицеры не приняли его в товарищи. Майборода также прозябал, презираемый всеми порядочными людьми. Это были те два лица, которые передали Александру список членов Тайного общества, найденный в Таганроге после его смерти.

Ставший вакантным трон, отречение Константина, принесение двух различных присяг и отчасти плохое мнение, которое имели о великом князе Николае, вызвали день 14 декабря и восстание на юге.

Грубое обращение великого князя Николая сделало его ненавистным среди солдат, так как случалось, он бил их собственными руками. Он восстановил также офицеров дерзостями и злопамятным характером. Его воспитание велось очень небрежно. На собраниях 12 и 13 декабря 1825 года члены Тайного общества, находившиеся в Петербурге, предвидели неудачу дня 14 декабря. Ростовцев, один из членов, отправился предупредить из личных соображений великого князя Николая о готовящемся в день 14 декабря. Мы знали это. Но давно уже члены Тайного общества в сердце своем принесли жизнь свою в жертву отечеству. В чаянии верной погибели имелось в виду произвести лишь торжественное выступление против самодержавия и указать нации, что в течение десяти лет мы беспрерывно имели одну только мысль, одно желание — свободу страны!

14 декабря 1825 года, утром, в день восшествия на престол Николая, три полка гвардии в сопровождении значительной толпы народа отправляются на Сенатскую площадь. Акт протеста совершен. Отзвук этого протеста слышен еще до сих пор. Ибо таков порядок вещей: свобода рождается среди бурь, она устанавливается с трудом, одно только время выявляет ее благодеяние.

Слишком преувеличили хвалу спокойствию и хладнокровию, выказанным будто бы Николаем в этот день. Часто он терял голову, и чрезвычайная бледность его лица выдавала душевное волнение. Он обязан этой репутацией малому согласию в повстанческих действиях и в особенности картечи и ружейной стрельбе, которые он не поколебался употребить против своих подданных.

Вследствие доноса Ростовцева учинили присягу в гвардейских полках порознь и в различные часы, что уничтожило единодушие в восстании. 15 декабря 1825 года начались аресты. Какими красками описать отвратительный вид, который представлял царь и его дворец в эти часы, посвященные мести?! Можно было видеть офицеров в полной форме с связанными за спиной руками, с оковами на ногах, являвшихся так перед новым императором! А он, с угрозами и проклятиями на устах, допрашивал их, даруя прощение, которое не выполнил. Толпа царедворцев рукоплескала словам своего господина: «Вы подлецы, бездельники...» Он находил в своем окружении прекрасную помощь своим мстительным инстинктам. Очень немногие из придворных сохранили достоинство. Среди них, однако, был один, который осмелился подойти к арестованным с той симпатией, какую несчастие внушает отважному сердцу: это был флигель-адъютант императора граф Самойлов.

Мой арест

19 декабря, в субботу вечером, я был арестован в доме матери, в возрасте 22 лет, командиром Кавалергардского полка графом Степаном Апраксиным. С большим трудом получил я разрешение сказать доброй матушке: «Прости навек!» Когда я с моими товарищами по полку Анненковым и Арцыбашевым был приведен во дворец, император, взяв нас под руки, начал наш допрос, несколько сдерживаясь; затем, повышая голос все более и более, он говорил нам уже с угрозами. Он приказал Левашеву записывать ответы на вопросы, которые тот должен был задавать. Через полчаса император вернулся к нам и в присутствии начальника Главного штаба гвардии Нейдгардта, командира гвардейского корпуса Воинова и графа Апраксина даровал нам прощение, но объяснил, что мы проведем шесть месяцев в крепости — Анненков в Выборге, Арцыбашев в Нарве, я в Ревеле. Его генералы, так же как и присутствовавшие царедворцы, с готовностию целовали руки императора, приказывая нам сделать то же. Император, видя наше колебание, отступил на несколько шагов и объявил, что ему не нужны наши благодарности. Царедворцы стали выражать свое негодование против нас. Моя матушка сохранила собственноручную записку вдовствующей императрицы, где ей было положительно подтверждено мое помилование. Увы, бедная мать, она была жестоко обманута.

Выйдя из кабинета императора, мы были отведены под конвоем в тюрьму, наспех приготовленную в самом дворце, а оттуда отвезены с фельдъегерями в места нашего назначения. Я оставался в Ревельской крепости до первого мая. Я обязан выполнить долг сердца по отношению к полковнику Шерману, который был плац-майором в Ревеле. Этот превосходный человек как родственник заботился обо мне, давая мне книги, карандаши—одним словом, не заставляя меня нуждаться ни в чем. Его достойная жена посылала мне фрукты, осыпая меня такими знаками внимания, на которые способны одни только женщины. Первого мая фельдъегерь явился за мной. Через 24 часа я был в С.-Петербургской крепости. Полковник Шерман проводил меня несколько верст на лошади. Мы обнялись, мы расстались друзьями.

С.-Петербургская крепость

С.-Петербургская крепость, напротив дворца царя, есть отвратительный памятник самодержавия, как фатальный знак, что они не могут существовать один без другого. Привычка видеть перед глазами казематы, где стонут жертвы самовластия, должна в конце концов непременно притупить сочувствие к страданиям ближнего. Великий Боже! Настанет ли день, когда поймут, что люди не сотворены для того, чтобы быть игрушкой нескольких привилегированных фамилий? Когда свет гласности воссияет у нас, все беззаконие, скрытое этими стенами, вызовет содрогание!

Казематов не хватало из-за большого числа жертв. Помещения, служившие казармами гарнизону, были преобразованы в тюрьму. Оконные стекла, покрытые слоем мела на клею, препятствовали проникновению в эти логова живительным лучам солнца. В длинных комнатах этих казарм устроили из бревен клетки, расположенные таким образом, чтобы не позволить никакого сообщения между ними. Узник не мог сделать более трех или четырех шагов по диагонали своего каземата. Труба из кованого железа проходила через некоторые из этих клеток; они не были достаточно высоки, чтобы жара от этих труб не была бы чувствительна, что являлось истинной пыткой для арестованного.

Мы прибываем, минуем подъездные мосты крепости, останавливаемся у дверей комендантского дома. Фельдъегерь сдает меня на руки плац-майору, который, не говоря ни слова, ведет меня в грязную, сырую, мрачную и тесную камеру. Поломанный стол, мерзкий одер-кровать и железная цепь, один конец которой был вделан в стену, составляли ее меблировку. После путешествия в 360 верст, совершенного с необычайной быстротой, после четырехмесячного заключения я был изнурен усталостью. По уходе плац-майора я, не раздеваясь, бросился на ужасный одер и услышал, как задвигали засовы двух дверей, закрывавших мою камеру.

Вот я один, отрезанный от жизни! Я проводил часы лежа, в думах о матушке, о брате, который, как я знал, был заключен в той же крепости, что и я. Слезы брызнули из моих глаз. Я молился Богу, и молитва меня облегчила. Чувство радости проникло в мою душу. Я испытывал чувство гордости, что разделяю судьбу моего чудного брата. Ободрившись, я встаю. Хожу по своей камере. Вдруг вновь слышу скрип дверных запоров. Плац-майор появляется, зовет меня к коменданту С.-Петербургской крепости, генералу Сукину, старому инвалиду, которого я знал с детства. Он принимает меня, сидя за своим столом, делает вид, что не узнает, спрашивает мое имя. Я отвечаю, что зовут меня Муравьев, офицер Кавалергардского полка. На это он имеет учтивость сказать мне: «Я всегда скорблю о памяти вашего почтенного батюшки, который в вашем лице имеет отверженца». Я вскипаю от этих язвительных слов, но чувство жалости тотчас овладевает, мной при виде несчастного старика, оскотинившегося в пресмыкательстве до способности оставаться равнодушным к страданиям того, кто не разделяет его мнения.

После такого свидания я возвращаюсь в свой каземат, но на этот раз я счастлив, что нахожусь один.

Я остаюсь в каземате без движения, лишенный света, без питания в продолжение восьми дней. По утрам тюремщик в сопровождении часового приносил мне хлеб и воду.

Однажды утром мои двери открылись в неурочный час. Это был генерал Стукалов, которого я также знавал раньше. Он вел себя галантным человеком: со слезами на глазах вздохнул, увидев меня, спросил о состоянии моего здоровья, затем — когда я покинул Ревель, есть ли у меня известия о матушке — и оставил меня... Император посылал раз в месяц одного из своих генерал-адъютантов посещать узников, приказывая им говорить, что он принимает живое участие в их судьбе. Под видом подобной внимательности скрывался умысел выведать убеждения заключенных и в то же время отвести глаза нашим бедным родственникам.

Пища была отвратительная. Деньги, назначенные для нашего содержания, воровали чиновники и — во главе их — старый плац-майор. Часть заключенных находилась на хлебе и воде. У многих на ногах и руках были оковы. Сам император по докладу Следственного комитета предписывал этот диетический режим, так же как и увеличение тяжести заключения. Пытки нравственные были применены. Заключенные получали иногда раздирающие душу и сердце письма от своих несчастных родственников, которые, будучи обмануты внешними любезностями, воздавали громкую хвалу великодушию того, кто его никогда не проявлял. Священнику было поручено приносить утешение религии и особенно вызывать на признание. Когда он познакомился с нами ближе, он нам поведал о заблуждении, в которое был введен на наш счет. Кровавая развязка, закончившая наш процесс, его поразила и вызвала с его стороны живейшее негодование. Многие из узников лежали больные, многие потеряли рассудок, некоторые покушались на свою жизнь. Полковник Булатов уморил себя голодом.

Следственный комитет

Этот Комитет был составлен из военного министра, неспособного старика, который занимал кресло председателя, великого князя Михаила, бывшего судьей и стороной в своем собственном деле, генерала Дибича, пруссака, который, как и многие иностранцы-авантюристы, пользовался благоволением царя, генерала Кутузова, с.-петербургского генерал-губернатора, князя Голицына, экс-министра духовных дел, генералов Потапова, Левашева и Чернышева. Флигель-адъютант полковник Адлерберг присутствовал там, чтобы делать заметки, которые он ежедневно передавал своему повелителю.

Этот инквизиционный трибунал собирался в доме коменданта С.-Петербургской крепости. Вначале его заседания происходили в час пополуночи; когда же стали спешить окончить наш процесс, то заседания имели место и днем и ночью. Когда эти заседания были ночными, изнуренного недостатком пищи и страданием узника заставляли являться перед своими судьями. Плац-майор или один из плац-адъютантов отправлялись за заключенным в его каземат, перед выходом набрасывали ему на лицо покрывало и, взяв за руку, молча провожали через коридоры и переходы крепости. Только в ярко освещенной зале, где находился Комитет, покрывало спадало. Придворные в блестящей форме, не давая времени опомниться, задавали вопросы, от которых зависели жизнь или смерть, требуя быстрых и категорических ответов о фактах, совершенно не известных допрашиваемому лицу. Если оно хранило молчание, последнее являлось новым преступлением, которое добивало.

У Комитета были в качестве руководящих нитей в подробностях столь сложного дела два доноса, Шервуда и Майбороды, а также бумаги, захваченные во время посещения с целью обыска квартир обвиняемых. Именно таким путем попал в их руки проект конституции моего брата. Более затруднительно было захватить конституционный проект Пестеля, который имел осторожность зарыть в землю в неизвестном месте труд, стоивший ему стольких лет жизни. Благодаря Майбороде Комитет получил указание на это место. Лачинов, один из членов Южного общества, спрятавший проект, был разжалован в солдаты. Этот «Секретный комитет» (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов. Когда мысль сделать как можно скорее заданную работу им овладела целиком, он свалил в кучу виноватых и невиновных, чтобы заслужить похвалу за свою быстроту. Все эти царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них — и это были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев; им обоим по преимуществу и было назначено быть нашими допросчиками. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг другу в объятия, к великому веселию членов Комитета. Между тем смертный приговор осужденным был уже подписан. Полковник Главного штаба Фаленберг, потрясенный нравственно заключением, дошел до обвинения в умысле, которого никогда не имел; его друг, князь Барятинский, доказал ему это перед Комитетом кратко и последовательно. Комитет, не обратив внимания на умственное расстройство Фаленберга, воздал громкую хвалу его раскаянию и... осудил его! Один офицер Гвардейского экипажа, едва достигший 19 лет, Дивов, которого тюрьма и жестокое обращение также расстроили умственно, обвинял себя в том, что в заключении он только и видит один сон, как закалывает императора кинжалом. У Комитета хватило бесстыдства сделать из этого пункт обвинения против него. Я привожу только наиболее выдающиеся факты. Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: «Признавайтесь скорее — вы заставляете нас ждать, наш обед простынет».

Особенной задачей Комитета было представить нас цареубийцами: этим бросался намек хулы в настроение толпы, которая слушает, а не рассуждает.

Полковник Лунин, известный своим умом и энергичным характером, на вопрос о цареубийстве отвечал: «Господа, Тайное общество никогда не имело целью цареубийства, так как его цель более благородна и возвышенна. Но, впрочем, как вы знаете, эта мысль не представляет ничего нового в России — примеры совсем свежи!» Двое из членов Комитета Татищев и Кутузов были замешаны в кровавой смерти Павла. Ответ попал в цель, и Комитет остался в замешательстве.

Комитет изо всех сил добивался, чтобы Никита Муравьев дал показание, что Северное общество желало республики. Выведенный из терпения таким ожесточением, Никита Муравьев отвечал: «Мой проект конституции, который у вас в руках,— монархический, но если вам угодно это знать — познание укрепило во мне первоначальное направление моих политических убеждений, и ныне я громко заявляю: сердцем и убеждением я республиканец!»

Арестованного по возвращении его в каземат тотчас же посещал священник. Члены, мало скомпрометированные, забавлялись и мистицировали Комитет. Среди них капитан Горский на вопрос о мотивах, побудивших его вступить в члены Тайного общества, ответил: «Единственно следуя моде». Случались, наконец, и комические сцены. Майор Раевский, человек блестящего ума, говоря о немцах, заставил Дибича подпрыгнуть в своем кресле. Князь Шаховской не признался ни в чем и тем не менее был осужден в ссылку. Полковник Граббе, известный благородством своего характера, весьма заслуженный офицер, будучи спрошен Чернышевым, заявил отвод против него, объяснив, что во время кампании 1814 года в одном деле, которое он имел с неприятелем, он тщательно звал Чернышева с его отрядом присоединиться к нему и что Чернышев, не пожелавший разделить опасности, был оскорблен им, Граббе, грубыми словами.

Граф Захар Чернышев был осужден единственно потому, что его судья носил ту же фамилию, что и он. Дед графа Захара учредил огромный майорат, на который генерал Чернышев, член Комитета, без малейшего намека на родство с фельдмаршалом, основателем майората, имел наглость претендовать на владение имуществом семьи, которая была ему во всех отношениях чуждой.

Много лиц, сильно скомпрометированных, не были даже допрошены. Генерал Шипов, бывший интимным другом Пестеля, Александр Шипов, князь Лопухин, князь Илья Долгорукий, который был директором Северного общества, граф Витгенштейн, флигель-адъютант М. Орлов был арестован, заключен в С.-Петербургскую крепость и освобожден. Следственный комитет, назначенный 17 декабря 1825 года, немедленно открыл свои заседания, каковые и закончил 30 мая 1826 года. Он передал все дело Верховному суду, который повел его со всей возможной поспешностью, так как он судил и осудил, не видав нас и нас не выслушав.

Приговор был приведен в исполнение менее чем через 24 часа после того, как он нам был прочтен.

Приговор

Утром 12 июля 1826 года придворные кареты, эскортируемые эскадроном кавалергардов, доставили в дом коменданта крепости Верховный суд. Нас собрали в разных комнатах по категориям, потом приказали войти в длинную комнату, где наши судьи, которых мы увидели в первый раз, заседали вокруг стола в виде подковы. Это было самое забавное из собраний, какое можно только себе представить. Государственный секретарь прочел звучным голосом обвинительный приговор. После этого, окруженные солдатами, мы были возвращены в казематы.

Ночь удобна для преступления, в два часа утра 13 июля приговор был приведен в исполнение. Несмотря на тайну, которою хотели окружить его, к казни на площадь собралось много народа. Мы имели счастье увидеться друг с другом во второй раз в течение 24 часов. Обнимались. Я бросился в объятия брага; увидев меня, он воск никнул: «И тебя также, мой дорогой Александр, они осудили погибнуть вместе с нами?!»

Нас ввели в каре, образованное войсками на площади, окружающей крепость Она была покрыта гвардейскими полками. На одном из бастионов видна была возвышающаяся виселица, снабженная пятью веревками с затяжными петлями. Сняли форму с тех из нас, которые ее носили, бросили ее в огонь, сломали шпаги над нашими головами. Одетые в больничные халаты, мы были отведены в тюрьму. В то время как мы покидали площадь, казнили наших пятерых мучеников.

Они искупили преступление, наиболее ненавистное для толпы: быть проводниками новых идей. Их казнили жестоко. Двое из этих благородных жертв, С. Муравьев и К. Рылеев, когда доска была выбита, упали с большой высоты и разбились. Их снова повесили совсем изуродованными. Новые Иуды, те, кто составлял Следственный комитет, получили титулы и награды; это была цена крови. Тела наших пяти мучеников были тайно преданы земле на одном из островов Невы.

Во время производства казни фельдъегеря мчались в Царское Село, император Николай поджидал совершения рокового акта, чтобы лечь в постель и уснуть. Один бедный поручик, солдатский сын, георгиевский кавалер, отказался исполнить приказание сопровождать на казнь пятерых, присужденных к смерти. «Я служил с честью,— сказал этот человек с благородным сердцем,— и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю». Граф Зубов, кавалергардский полковник, отказался идти во главе своего эскадрона, чтобы присутствовать при наказании. «Это мои товарищи, и я не пойду»,— был его ответ. После приговора я был помещен в Алексеевском равелине. Спустя несколько дней туда привели некоторых товарищей, я был снова переведен в импровизированные казематы.

Блудов, которого сделали графом, был редактором отчета о нашем деле. Это литературное произведение, где факты были искажены, имело одну лишь цель — выставить нас глупцами и злодеями. Несмотря на все старания, вложенные в редактирование памфлета, Блудов не смог преуспеть: несколько изданий были тотчас расхватаны—так сильна была жажда узнать о столь новом у нас деле. Правительство увидело необходимым запретить публикацию «Донесения Следственного комитета». Несколько месяцев перед тем Блудов играл роль ультралиберала, произнося в городских салонах зажигательные стихи Пушкина. Он был назначен секретарем Следственного комитета. Помню, за несколько дней до 14-го, у матушки было собрание, где присутствовали Карамзин (Н.), граф Плятер и этот самый Блудов. Говорили о событиях дня. «Что очень удивительно,— сказал Блудов,— так это то, что вот уже целый месяц, как мы существуем без государя, и однако все идет так же хорошо или по крайней мере так же плохо, как раньше».

Во время производства следствия государь услышал много истин, которые остались бы ему неизвестными. Страна обязана Тайному обществу опубликованием «Свода» наших законов, солдаты — уменьшением службы, бывшей 25 лет. Наказание шпицрутенами, практиковавшееся без всякой меры, ныне ограничено. Поэтому мы можем утешаться в нашей гибели тем, что выполнили свое назначение в этом мире скорби и испытаний. Мученики полезны для новых людей. Всякая преследуемая истина есть сила, которая накопляется, есть подготовляемый день торжества.

Перевод мемуаров А.М. Муравьева с французского, опубликован П.А. Садиковым в сб. «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов». Т. I. С. 117—135.

Александр Михайлович Муравьёв (1802-1853) - корнет, декабрист, младший брат Н.М. Муравьёва. Автор воспоминаний.