А.И. Несмелов
Короткий удар

I

Штаб Особой армии, состоявшей из корпусов — гвардейского и 25-го армейского, нуждался в контрольном пленном. Дело в том, что агент контрразведки, подкинутый в один из польских городов при отступлении русской армии, пробравшись через линию окопов, сообщил о переброске на Владимире-Волынский участок фронта двух свежих германских дивизий, что указывало на возможность наступления. Худосочный поляк чахоточного вида так уверенно перечислял номера прибывших полков, что у штабных возникло подозрение: не обслуживает ли шпион обе стороны, выполняя в данном случае директиву германского штаба, целью которого было ввести в заблуждение русское командование?

Проверить слова агента штаб мог лишь одним способом: показаниями пленных, которых поэтому на специальном военном языке и называли контрольными.

Однако немцы за зиму так обжились в окопах, так укрепились в них и стали столь осторожны, что достать хотя бы одного контрольного пленного для частей Особой армии оказалось задачей непосильной.

Обычно пленных раздобывали команды полковых разведчиков. Они ночью подползали к выставленным за линию проволочных заграждений полевым караулам и снимали их.

Но, пожертвовав за осень десятком людей, немцы уже не попадались на этот хитрый прием. Они обнесли проволокой места стоянок караулов, соединив их с окопами глубоким ходом сообщения, также огражденным проволокой. С этого времени поиски разведчиков оканчивались, чем и начинались, — лишь безрезультатной стрельбой. Начальники же команд представляли в штабы своих полков в качестве трофеев куски немецкой проволоки, срезанной еще осенью и предусмотрительно хранившейся в командных цейхгаузах.

— Дошли, мол, до проволочных заграждений, начали их резать, но были обнаружены противником и с огнем отошли.

Вот почему 7 декабря 1916 года командарм Особой генерал Гурко, вызвав к телефону комкора 25-го генерала Нилова, категорически приказал:

— Завтра к вечеру контрольный пленный должен быть во что бы то ни стало!

Как раз в этот день врач штаба корпуса, выслушав Нилова, сказал генералу, что у пего склероз, вероятно, расширена аорта, и прописал йод. От того ли, что сказал врач, от болезни ли, или от разговора с Гурко, которого Нилов терпеть не мог, но сегодня утром генерал был особенно мрачен.

За обедом в офицерском собрании вынужденная улыбка так криво ползла по его тонким губам, что офицерам помоложе становилось муторно: генерал любил молодых штабных неожиданно отсылать в полки.

Обед прошел натянуто.

После обеда комкор вместе с полковником Струпским, старшим адъютантом штаба, удалился в оперативный отдел.

II

В тот же день, в девяти верстах от деревушки, где был расположен штакор 25-го, в земляной яме, накрытой бревнами и поверх засыпанной землей, прапорщик Янушевич, толстый, неуклюжий студент-математик Московского университета, сопя над маленькой дымившейся печуркой, приготовлял скоблянку, поджаривая в котелке мелко на резанное вареное мясо из солдатского супа.

Ядево, щедро сдобренное салом, шипело и распространяло вкусный, слюну вызывающий запах.

Денщик Янушевича, тоже москвич, бывший вагоновожатый трамвая, стоял рядом и светил огарком.

— Будет! — сказал он офицеру. — Подгорит, ваше благородие. Ей-богу.

— Подгорит немного, ничего, — чувствуя голодную слюну во рту, вдумчиво ответил офицер. — Вкуснее будет. Я люблю со шкварками. Слаще.

И он старательно мешал в котелке жестяной ложкой, черной и согнутой.

Землянка была без окон, блиндажная, крепко сделанная: на шестидюймовку, полевой не пробьешь. Тяжелый потолок навис грузно и низко. По черным бревнам с оттаивающей земли ползла сырость.

На узких нарах, укрывшись меховой бекешей, не то спал, не то валялся со скуки другой офицер, ротный, подпоручик Рак, хохол, из подпрапорщиков.

По лесенке в подземелье затопали шаги: солдатские тяжелые сапоги торопливо скользили вниз по обледенелым ступенькам. Рванулась дверь, дохнув облаком сизого потного пара.

— Разрешите войти? — крикнул солдат, уже на пороге стаскивая папаху и не закрыв дверь.

— Двери закрывай, черт! — выругался Янушевич. — Чего надо?

— Командира роты — штаб полка. К трубке! — выдохнул солдат и замер.

Офицер, лежавший под бекешей, стремительно вскочил. Оказывается, не спал. Он метнулся за посыльным, на ходу надевая бекешу.

Когда шум шагов обоих выпрыгнул из колодца подземного хода на изрытое окопами поле, Влас сказал:

— Не люблю я, ваше благородие, когда штаб полка ротного тревожит. Обязательно неприятность.

— А что, разве денщичий телеграф о наступлении толкует? — улыбнулся прапор. — Не скули, Влас. До самой смерти ничего не будет. А вот поджарка готова. Режь хлеб!

Янушевич перенес котелок на самодельный, из ящика, стол и нетерпеливо смотрел, как Влас, прижав к груди тяжелый буханок хлеба, резал толстые ломти.

Опять затопали на лестнице. Вернулся Рак.

Он посасывал черный седеющий ус и морщил переносье, отчего его косматые брови, как две гусеницы, наползали одна на другую.

— Влас, выйди! — приказал ротный.

Неловко положив хлеб на стол, солдат нырнул в низкую дверь и от торопливости, не успев согнуть высокий рост, стукнулся головой о притолоку.

— Наступление? — дрогнувшим голосом спросил Янушевич. — Что?

— Хуже, — выругался матерно Рак. — Хуже. Короткий удар!

— Нашей ротой? — чернея лицом, пролепетал прапорщик.

— Вашей полуротой, — подчеркнув вашей, ответил ротный. — За контрольным пленным.

— Быть не может!

У Янушевича разом пропал аппетит. Отодвинув подальше котелок, ибо запах пищи вдруг стал возбуждать тошноту, он стал плаксиво жаловаться:

— Подумайте сами, Василь Яковлевич, разве это возможно на нашем участке? Ведь они кругом в проволоке! Одного ряда не перережешь, как всех положат. Глупо же! Ну, на кой черт из-за пары пленных жертвовать жизнью ста человек? Да и не возьмешь пленного!

— Не возьмешь! — согласился ротный. — Я так и сказал: «Слушаюсь, господин полковник, но на успех не надеюсь».

«Как же! — подумал прапор. — Так он и скажет, кислая каша*. Да и как скажешь: «Не верите, мол, так сами полезайте!» И опять заныл:

______________________

* Кашей в старой армии называли сверхсрочных.

______________________

— Значит, пожил, довольно! Так сегодня и домой напишу. Вы сами, Василь Яковлевич, подумайте, возможно ли это? Наверняка всех укокошат.

— И очень просто! — побасил Рак и вдруг, уже официально:

— Однако идти надо. Ни фига не попишешь. Дисциплина! Вам полуроту приготовить надо. До самого конца гренадерам не велено говорить. Соврите что-нибудь о разведке. Чего же не едите-то? — вдруг спросил он, учуяв запах жареного.

— А на черта есть, если меня через день самого черви есть будут! — злобно проворчал прапор.

Он уже завидовал ротному, который сегодня из окопов, в безопасности, будет наблюдать за его вылазкой, завидовал и ненавидел его.

И хохол, хитрый и умный, понял это.

— Ну, так я съем, — сказал он. — А насчет червяков — напрасно. Мороз теперь. До тепла в соседстве пролежите.

И вдруг, словно сбрасывая личину наглого фельдфебеля, расплылся добродушной мужицкой улыбкой:

— Да ты очень-то не расстраивайся, парень! — мягко и ласково пробасил он. — Уж я ли в таких переделках не бывал! Страшно вспомнить, как мне дались золотые погоны. А жив. Главное, до ночи еще далеко, и передумает начальство.

Как ни маловероятна была надежда на отмену приказа, но последние слова странно успокоили прапора. Человеческое сознание, как и утопающий, тоже умеет хвататься за соломинку.

И Янушевич сказал:

— А все-таки надо приготовить гренадеров!

— Приготовить надо, — согласился командир, вновь становясь фельдфебелем, — это твой воинский долг. — Служишь Царю и Отечеству.

И Янушевич не понял: глуп ротный или же просто смеется над ним.

III

Войдя в ход сообщения, — глубокий, в рост человека ров, с отвесными стенками, которым соединялись между собой землянки роты, — Янушевич зажмурился от яркого солнца, горевшего на снежных сугробах поверх хода сообщения.

Боль в глазах вызвала досадливую мысль.

— И в легких непорядок. Полковой врач предлагал в госпиталь! Не лег, дурак. А теперь поди ляг! Вот и остался бы жив.

Засвистав от досады, прапор двинулся к землянкам гренадер.

Было тихо, потому что наши солдаты отдыхали, пообедав, а немцы в этот час пили «каву» — кофе. Только где-то очень далеко погромыхивали пушка.

Замаскированный выглядывавшим из-под снега хилым кустиком, прапор, высунувшись из хода сообщения, стал смотреть на немецкую сторону.

Вот она, немецкая проволока. Триста двадцать шагов до нее. Между нею и нашими заграждениями — снег. Белый, ровный, серебряный. Только вчера выпал.

А бугорки на нем — не кочки. Трупы. Вон он, правый сугроб — разведчик Комов, а левый — солдат второго взвода Мактудинов. Два других — немцы.

Подобрать нельзя.

Наших — немцы не дают, немцев — наши. Только сунься. А ночью — прожекторы и ракеты. Да и зачем им, трупам-то? Не все ли равно им теперь?

«Вот где-нибудь между ними и я лягу, — подумал Янушевич. — Неужели сегодня ночью. Дьявол!»

Сердце нехорошо сжалось: вспомнился запах поджарки, и опять затошнило.

IV

— Встать, смирно! — закричали в землянке, когда Янушевич вынырнул в ее темноту с яркого света воли. Дежурный подошел с рапортом. Еще ничего не видя со света, прапор ощупью нашел его руку, поднятую к папахе, и опустил ее, не приняв рапорта.

Янушевич велел гренадерам сесть и сам сел на край земляных нар.

Солдаты затихли как-то сразу, особенно напряженно.

— Приготовьтесь, ребята! — унылым голосом сказал офицер. — Сегодня ночью в разведку пойдем. Унтер-офицеры, придите ко мне в восемь часов вечера: я объясню задачу

— Ваше благородие! — послышался молодой голос из темного угла землянки.

— Ну?

— А правда, что мы с вами сегодня пойдем прорыв делать?

— Кто это говорит? — вместо ответа спросил Янушевич.

Гренадеры, плотно сидевшие на нарах, задвигались и пропустили вперед остролицего солдата, голубоглазого и щуплого. Янушевич с ним никогда не говорил, но знал его: у него на спине шинели была черная заплата, похожая на арестантский бубновый туз.

Он слышал, что этот солдат хорошо играет на губной гармонике.

— Кто тебе сказал? — спросил Янушевич.

— Так, солдатня болтает. Да не верим мы, ваше благородие. Рази мысленно.

— Конешно ж, рази его прорвешь! Полуротой-то! — вдруг тихим рокотом загудела вся землянка. — Чего ж умирать-то зря...

— Все чепуха! — бодрым и веселым голосом вдруг, совершенно неожиданно для себя, закричал Янушевич. — Никакого прорыва не будет. Вздор!..

И, повторяя так облегчившие его слова Рака и все еще бессознательно веря им, добавил:

— А может, и никуда не пойдем. До ночи далеко. Передумает штаб!

Но на солдат утешение не подействовало.

— Никак нет, ваше благородие! — настойчиво повторил востроносый солдатик. — Из седьмой роты ефрейтор прибегал, говорил, что брать нам пленных сегодня велено, коротким, то есть, ударом.

«Знают уже, — тоскливо подумал прапор, — а не все ли мне равно. Знают, так им же хуже!»

Чувство сосущей тоски, всегда появлявшееся у него перед необходимостью идти в бой, на время забытое, как только он оказался среди солдат, — опять подступило к сердцу.

— А ты молчи! — строго сказал он. — Не ори, раз тебя не спрашивают. Сказано, в разведку, так, значит, в разведку. А об остальном узнаешь, когда нужно будет.

И он повернулся к выходу, оставив землянку полной робкого и глухого гула. С ним в ход сообщения вышел взводный, старший унтер-офицер Романченко, высокий, стройный красавец с бритым лицом.

«Сейчас будет спрашивать! — с тоской подумал прапор. — О, черт, хоть бы до вечера забыться. Вот спирту-то нет!..»

Романченко остановился на повороте рва.

— Ваше благородие! — тихо начал солдат.

— Ну? — с ненавистью крикнул Янушевич.

— Не по силам это, ваше благородие! Все лягем и пленных не возьмем.

— А разве я этого не знаю?! — закругляя серые добродушные и теперь почти плачущие глаза, закричал прапор. — Разве я не понимаю этого?

И, повторяя слова Рака, но уже с явной издевкой, он докончил:

— Дисциплина. Служим Царю и Отечеству! Но солдат принял его слова попросту:

— Разве я против этого! Но ведь зря-то чего же погибать? Будь Янушевич на месте Рака, т.е. посылай он другого, оставаясь сам в окопах, он бы нашел для унтер-офицера слова ободрения, но сейчас говорить было не для чего: оба в одинаковом положении.

Вздохнув от тоски, Янушевич сказал:

— Пойдем в окоп, наметим, как поползем. И унтер-офицер беспрекословно свернул в ход сообщения, ведущий в передовую линию окопов.

V

В окопах в этот час были только часовые, наблюдавшие из бойниц за противником. Вернее, они стали наблюдать за ним лишь с того момента, как увидели офицера, а до того мирно балакали, повернувшись к бойницам спиной.

Прапор с унтером прошли в дальний угол окопа, туда, где над разрушенным снарядом пулеметным гнездом не было козырька.

То же поле с бугорками трупов, но только ближе. Ближе и немецкая проволока.

Надо было наметить ту точку в этой проволоке, куда ночью поползут, а затем побегут восемьдесят гренадер шестой роты 11 -го Фанагорийского полка, предводительствуемые прапорщиком Янушевичем.

— Ну, как думаешь? — безразлично и уныло спросил прапор.

— Вон там, где пень чернеет, пулемет у них, — тоже уныло ответил Романенко. — Так что левее сподручнее взять, ваше благородие. И вроде низинки там.

— Ну, возьмем левее, — тоскливо согласился прапор и ужаснулся при мысли, что через несколько часов он под немецкими пулями будет лежать в этой самой «низинке».

Со стороны противника сухо и четко в морозном воздухе щелкнул выстрел, и пуля стремительно свистнула над головами. Немец-часовой заметил высунувшиеся головы и открыл огонь.

«Ух», — дернулось близко: это наш часовой ответил по опаловому дымку противника.

И белое, солнцем горевшее, снежное поле словно ожило, будто разбуженное этими двумя выстрелами.

Справа и слева захлопали винтовки, и вдруг, обрывая всю эту бестолковую ружейную болтовню, с немецкой стороны деловито закудахтал пулемет, открыв огонь по бойницам роты. Часовые спрятались, присев на земляную ступеньку.

У унтер-офицера загорелись глаза.

— Ваше благородие, прикажите их из пулемета! — шепотом сказал он. — Они нас из артиллерии покроют, и разгорится на сутки. А при огне какая вылазка!

— А что ж! — согласился прапор.

Но «номер» не прошел, не вывезла кривая. По окопу в своей меховой бекеше уже шагал Рак, свирепо матерясь.

— Курок! — кричал он часовым. — Смирно, черти! Не тревожить противника.

И, увидев Янушевича, с усмешкой спросил:

— Ну как, огляделись?

— А чего тут оглядываться! — огрызнулся прапор, не стесняясь присутствием нижнего чина. — Вон оно, поле-то! До середины не долезем. Да и раненых не вынесем.

— Ну, Бог милостив! — не замечая тона, каким были сказаны слова, ответил Рак и вдруг закричал на солдата, который повернулся спиной к бойнице:

— Ты, интеллигентное..., куда смотришь! Два наряда! Солдат вытянулся и сунулся носом в амбразуру.

А поле гремело. Был сильный огонь и на участке соседней роты (позиция изгибалась по лощине). Шальные пули выли и стонали над головами.

Офицеры свернули в ход сообщения к землянкам.

Унтер-офицер шел за ними. Янушевич молчал. Вдруг сзади крикнули незнакомым, по-бабьи тонким голосом. Офицеры обернулись. Романченко, прислонившись спиной к отвесной стенке рва, медленно, осыпая комки мерзло шуршащей земли, сползал на колени.

Ладонью он зажимал шею и ухо.

Сквозь пальцы сочилась темная густая кровь и каплями падала на рукав и желтый гренадерский погон с шифром великого князя Дмитрия Павловича.

В глазах унтера была дикая животная радость.

— Ваше благородие, ранен! — крикнул он.

А глаза вопили: «Значит, на проволоку не лезть!» И, растеривая капли драгоценной красной жидкости, он бросился бегом к землянкам.

— Стой! — грозно крикнул Рак.

— Ваше благородие! — отчаянно взмолился унтер. — Да разве ж я могу терпеть!..

— Стой, стерва! — еще грознее завопил хохол, смеясь одними усами.

— Такое счастье! — уже ласково сказал он, отрывая от ремня походного снаряжения пакет с сулимовым бинтом. — Погоди, перевяжу.

И, многозначительно шевельнув усами, в сторону Януше-вича:

— Вот видите... Кому везет, так везет. А вы говорите.

И стал заматывать розовым бинтом окровавленную шею солдата, пачкая руки в крови. Откуда-то вынырнувший солдатишка подхватил унтера под локоть и поволок его, томно охавшего, к землянкам.

И не было ничего в мире равного по остроте зависти прапорщика Янушевича, когда он представил себе, как через полчаса санитарная двуколка, потряхивая по плохой дороге, потащит унтера от полкового околодка к дивизионному лазарету, а оттуда — в глубокий тыл.

И от страха и зависти ему захотелось заплакать.

VI

Вежливо, кончиками пальцев, адъютант передвинул на шахматной доске фигуру и сказал:

— Ваше превосходительство, ваш король проигрывает. Кажется, шах и мат.

Комкору нравились вежливые пальцы адъютанта и его ласковый голос.

Нилова не интересовал исход партии, он играл плохо; фантазии не было, была только настойчивость в смелых атаках малым числом фигур.

Адъютант играл осмотрительнее, и если и проигрывал, то только из соображений куртизанства.

— Ну, спасибо! — сказал комкор. — Можете идти. У нас есть на завтра что-нибудь?

Адъютант напомнил, что завтра, в восемь часов утра, генерал хотел инспектировать парк 46-й артиллерийской бригады, что он должен написать письмо своей супруге, которая обеспокоена его здоровьем, и (адъютант вежливо улыбнулся) надо принять лекарство, прописанное доктором.

— В молоке, ваше превосходительство!

Нилов поблагодарил улыбкой и протянул руку. Адъютант звякнул шпорами и попятился к двери. Уже с порога он сказал:

— В Фанагорийском полку короткий удар полуротой.

— Ах, да, — вспомнил Нилов. И взглянув на часы-браслет:

— Еще через два с половиной. Мне доложат по телефону. Адъютант ушел. В дверь заглянул денщик; увидев, что генерал зевает и потягивается, спросил:

— Приготовить постель, ваше превосходительство? Нилов молча кивнул головой.

Солдат боком, на цыпочках, искоса, как на Собаку, которая может укусить, поглядывая на генерала, прошел к складной генеральской кровати, расставленной в углу небольшой комнаты крестьянского дома.

Хотя солдат давно уже был в денщиках у Нилова, но боялся его: между ними так и не установилась простые отношения, всегда создававшиеся на фронте между офицером и денщиком.

Генерал был сух, черств и неразговорчив.

С трудом наклоняясь, Нилов сам стащил на колодке простые дешевые сапоги. Денщик стоял рядом, не смея помочь: генерал не любил этого.

— Иди! — сказал Нилов.

— Адъютант велели вам молока дать, — строго сказал солдат.

— Не надо, ступай.

Солдат вышел, осторожно затворил дверь.

Генерал, ступая носками по полу, перенес лампу к столику у постели и лег под теплое шерстяное одеяло. Минут пять он лежал, закрыв глаза, отдыхая, ни о чем не думая. На худом темном лице выразительно проступали монгольские черты, выдающиеся скулы, узкий прямой, исчерченный морщинами, лоб.

Что-то неуловимое, но весьма настойчивое делало Нилова сейчас похожим на монгольского ламу.

По этой голове, так бессильно вдавившейся в испачканную тенями белизну подушки, никак нельзя было угадать, что она, голова эта, принадлежала генералу, решившемуся на авантюристическое бегство из немецкого плена, бегство, стоившее жизни другим его спутникам, генералу, командовавшему теперь одним из образцовых корпусов русской армии.

Нилов открыл глаза, и невероятное стало фактом. В его взгляде была настойчивая устремленность и стальной холод большой силы, знающей себе цену.

Нилов поднялся на локте, взял со столика книгу и начал ее перелистывать. Это был том «Войны и мира». Нилова не интересовали ни Пьер, ни князь Андрей, ни история их любвей, описанная там. Генерал искал то сражение, где пятитысячный русский отряд задержал на сутки превосходную армию короля Мюрата. Он жадно вчитывался в строки, посвященные Багратиону. Генералу казалось, Багратион — это он, Нилов. Потом он отложил книгу, закрыл глаза и, сделавшись вновь похожим на монгольского ламу, стал думать.

В его уме проплывали фигуры знакомых генералов. И Нилов сравнивал их с теми, что выведены в романе Толстым. «Те же люди, — думал он, — все то же. Шкурничество, карьеризм, желание урвать кусок, заработать деньги или чины на стихийном несчастье — войне. Ничего не изменилось. Храбрых, честных и талантливых затирают».

Вот, например, ему ни за что скоро не получить армии, да и получит ли? И он, Нилов, не может руководить большими операциями. А царедворец Гурко командует лучшей русской армией и, вероятно, скоро получит фронт.

Нилов вспомнил, что месяц тому назад, когда он был в Петрограде, Гучков, с которым он познакомился возвратясь из плена, что-то туманно намекал ему на возможность перемен и говорил, что считает его демократическим генералом, способным к огромнейшей и ответственнейшей работе.

Генерал вздохнул. Он не верил в возможность революции и не представлял ее себе. Революция вызывала в нем воспоминание о лохматом студенте-еврее, которого он, будучи еще артиллерийским полковником, видел во Владивостоке в девятьсот пятом году на митинге. Студент был ему мало приятен, но вспомнилось крикнутое сегодня в телефонную трубку командармом Гурко:

— Чтобы контрольный пленный завтра был! — и студент показался уже не таким противным.

Нилов вновь вспомнил о коротком ударе на участке Фана-горийского полка и взглянул на часы, снятые с руки и лежавшие теперь на столике рядом с кроватью: был двенадцатый час в начале.

«Через полтора часа», — спокойно отметил генерал.

Он ни на секунду не задумался над тем, что переживают теперь люди, которые через полтора часа но его приказанию должны будут броситься на немецкую проволоку и под беспощадным захлебывающимся огнем пулеметов рвать ее привинченными к штыкам автоматическими ножницами.

Он, казалось ему, имел право не думать об этом: сам никогда не щадил себя ни в работе, ни в бою. Но у него была надежда, которой не могло быть у этих людей: стать Багратионом, только более удачливым, более крупным. Пожалуй, Кутузовым, только без его слабости и слезоточивости.

Да и люди ли должны броситься на проволоку? Люди — это то, что мыслит, говорит, сопротивляется. Люди — это то, с чем очень трудно иметь дело. Он же имеет дело не с людьми, а с частями, в данном случае с полуротой.

Генерал стал дремать. Хотя дрема была сладка и приятно расслабляла тело, но он сейчас же бросил ее, как только полевой телефон, соединявший его со штабом, — желтая лакированная коробка, стоявшая прямо на полу у изголовья его кровати, — загудел тревожным взрывом:

— Гу, гу, гу!..

Нилов любил эти ночные вызовы: они всегда говорили о чем-нибудь, побуждавшем его к деятельности, к проявлению своей находчивости, смелости, неутомимости, т.е. о том, что приближало его к положению большого военачальника.

Но на этот раз известия были невероятны.

— Гренадеры 6-й роты 11-го Фанагорийского полка отказались от выполнения боевого приказа. Они не пожелали броситься на немецкую проволоку, ссылаясь на то, что короткий удар не может быть удачно выполнен.

VII

Теперь приведем дознание военного следователя при штабе. 25-го армейского корпуса поручика Стеблицкого, произведенное по делу об отказе нижних чинов 1-го и 2-го взводов 6-й роты 11-го гренадерского Фанагорийского полка от выполнения боевого приказа.

В дознании говорится:

«Командир 6 роты вышеуказанного полка подпоручик Рак Василий Яковлевич, 37 лет, православный, женат, не судился, показал следующее:

— 6 декабря 1916 года, в два часа дня, я получил приказание от командира полка полковника Яковлева поручить своему младшему офицеру, прапорщику Янушевичу, с 1-м и 2-м взводами вверенной мне роты, перерезав проволочные заграждения противника, ворваться в его окопы на участке, лежащем против позиции 6-й роты, и, захватив пленных, вернуться в исходное положение.

Прапорщик Янушевич беспрекословно, как подобает доблестному русскому офицеру, взялся за выполнение этого приказа. Предупредив вверенные ему взводы, что ночью будет произведена разведка, он вместе со старшим унтер-офицером отправился в окопы для того, чтобы наметить точку удара, и я, обходя окопы, застал его за этим занятием.

На обратном пути к землянкам унтер-офицер Романченко был ранен в ходе сообщения шальной пулей в шею и отправлен мною в околодок.

В шесть часов во взводы первой полуроты были выданы белые халаты для маскировки, которые гренадеры называют саванами, и пополнено количество ручных гранат и патронов. В восьмом часу вечера полуроте был роздан ужин и было велено лечь на отдых, причем подъем был указан в половине двенадцатого ночи.

В одиннадцатом часу в землянку явился назначенный взводным унтер-офицером, вместо выбывшего Романченко, младший унтер-офицер Климов и заявил мне, что полурота отказывается от выполнения боевого приказа.

Я вместе с прапорщиком Янушевичем немедленно прибыл в землянку 1-го взвода и потребовал у гренадер, чтобы они выдали зачинщиков бунта. Все молчали, кроме гренадера Рябова, который заявил, что никаких зачинщиков нет и что гренадеры не хотят выполнять приказ, так как он якобы невыполним.

Я приказал прапорщику Янушевичу арестовать гренадера Рябова и отправить его с унтер-офицером Климовым в землянку телефонистов, что и было названным лицом исполнено.

Сопротивления со стороны гренадер мне оказано не было. Все молчали. Только ефрейтор Скебловицкий, поляк по национальности, сказал, что Рябов никакого бунта не делал, а что, мол, действительно, нельзя идти без всякой пользы на верную смерть.

При этом многие зашумели, явно поддерживая Скебловицкого, и я хорошо слышал голос гренадера Бойко. Тогда, рискуя жизнью, но не будучи в силах перенести, что вверенная мне рота отказывается от исполнения боевого приказа и тем покрывает позором доблестный суворовский полк, я вынул наган и крикнул, что застрелю каждого, кто произнесет хотя бы одно слово.

Державшийся мужественно прапорщик Янушевич также вынул револьвер и готов был в случае надобности меня защищать или умереть.

Бойко и Скебловицкий были мною также арестованы.

К написанному прибавить ничего не могу.

Подпоручик Рак».

Опрошенный того же числа младший офицер 6-й роты Янушевич Николай Иванович, холост, православный, под судом не был, двадцати трех лет, показал:

«К сказанному подпоручиком Раком могу прибавить следующее: когда в третьем часу дня я пришел в землянку 1-го взвода сказать о том, что нужно приготовиться к ночной разведке, гренадер Рябов стал спрашивать меня, не поручено ли полуроте прорвать немецкую проволоку, что, по его мнению, сделать совершенно невозможно.

Когда я приказал ему замолчать и слушать то, что ему говорят, то он сказал, что говорит так потому, что слышал, что полуроте дан именно такой приказ.

Я вторично приказал ему замолчать, что он и исполнил, хотя не сразу, и у меня явилась мысль, что Рябов дурно действует на солдат. Но, в приготовлениях к вылазке, я забыл об этом доложить ротному командиру.

Больше по этому делу показать ничего не могу».

Опрошенные того же числа гренадеры Рябов Иван (22 лет, православный, холост), ефрейтор Скебловицкий (20 лет, холост, римско-католического вероисповедания) и гренадер Бойко Степан (38 лет, женат, до призыва из запаса отбывал наказание за нанесение тяжелых увечий в драке) показали:

«Никаких зачинщиков не было. Гренадеры отказались от выполнения приказа, потому что знали, что его нельзя выполнить, так как предыдущие разведки показали, что противник, хорошо снабженный прожекторами и непрерывно освещающий ракетами пространство между проволочными заграждениями, не подпустит полуроту незамеченной. Кто первый сказал, чтобы не идти в дело, допрашиваемые не помнят, но только не они. По выражению Бойко, «вся землянка гудела»; в отдельности же никто не высказывался».

На вопрос, кричали ли они, чтобы младший унтер-офицер Климов шел к ротному командиру с докладом о том, что полурота не хочет идти в дело, все трое ответили: «Да!»

Младший унтер-офицер Климов, спрошенный того же числа, на вопрос, какие он меры принял против вышедших из повиновения гренадер, когда они требовали, чтобы он отправился с докладом об их преступном решении к ротному командиру, ответил:

«И там была смерть, и здесь смерть. Устал я, ваше благородие. Хоть голову рубите!»

VIII

На дознании комкором была положена резолюция:

«Предать всех поименованных в дознании офицеров и нижних чинов военно-полевому суду, который собрать распоряжением начальника 3-й гренадерской дивизии».

Суд состоялся 10 декабря. В тот же день был вынесен приговор.

Подпоручик Рак отстранялся от командования ротой; прапорщик Янушевич, переведенный в другую роту, приговаривался к одному году крепости с отбыванием наказания после окончания войны, а младший унтер-офицер Климов, ефрейтор Скебловицкий и гренадеры Рябов и Бойко были приговорены к лишению воинского звания и к смертной казни через расстреляние.

Приговор был приведен в исполнение за штабом полка, у кустарников, замаскировавших тяжелую батарею.

Был ясный морозный день.

Приведение приговора в исполнение было поручено сборной команде, по два гренадера от каждой роты. Это приказал Нилов в назидание, чтобы все почувствовали.

Над кустиками кружился немецкий аэроплан.

Высокий, он почти растворялся в бледной голубизне зимнего неба и изредка лишь поблескивал металлическим брюхом.

Солдаты команды, присланной на экзекуцию, и несколько офицеров, присутствовавших по обязанности, боязливо поглядывали на не вовремя прилетевшую стальную птицу и слушали настойчивое гудение ее мотора.

Не боялись аэроплана только приговоренные. Для них он был не врагом, а другом... Эх, если бы он закидал бомбами этих выравнивавшихся перед ними людей с винтовками.

Но аэроплан не интересовался маленькой кучкой людей у кустарников. Он высматривал батарею.

В тот же день той же шестой роте Фанагорийского полка, имевшей уже другого командира и другого младшего офицера, было приказано выполнить то, от чего она отказалась два дня тому назад.

Гибель четырех остальных не спасла. Нилов был упрям. Не пошла полурота, пойдет рота.

IX

В эту ночь в полку не спал ни один солдат.

Все, замирая, ждали назначенного часа. В одиннадцать часов ночи в землянку, где два дня назад жили Рак и Янушевич и которую теперь заняли новые офицеры, грузно, хрипя одышкой, сполз батальонер, — подполковник Звягин и с места в карьер, для поднятия собственного духа, стал распекать нового ротного за неопрятность в окопах (неогороженное отхожее место, куда он вляпался в темноте).

— Безобразие! — кипятился он. — Не воинская часть, а черт его знает что! Примите меры, штабс-капитан Ярыгин!

Ярыгин, георгиевский кавалер, — аристократия полка, не очень тянулся перед Звягиным.

— Нам там бывать не придется, Георгий Иванович! — зевая, заявил он. — Пусть другой командир старается.

Мягкий и чувствительный Звягин сейчас же струсил.

— Ну-ну-ну, — начал он, похлопывая Ярыгина по плечу. — Разве можно говорить так перед боем. Бог милостив! Где младший офицер?

— В землянках роты.

— Ну, как он? На вас-то я надеюсь, как на себя (Ярыгин улыбнулся). Но как он, не струхнет?

— А не все равно! — досадливо, как при зубной боли, ответил Ярыгин. — Да и не нужен он мне совсем. Тут офицерская инициатива ни к чему. Проспят немцы — мы пан, не проспят — мы пропали. Я бы не брал субалтерна.

— Ну, так нельзя!

— Я понимаю. Да и вы лучше уходите... Немцы ведь заградительный огонь по нашим окопам откроют. С землей сровняют.

— Вы думаете?

— А вы не знаете?

— Да, глупое дело! И на кой черт! Хотите коньяку, Ярыгин?

— Не пью перед боем, полковник: перебежку невозможно делать, жажда томит... слабеешь. А командир полка не придет сюда?

— Нет, меня послал. Сам на наблюдательном.

— И вы бы шли.

— Послал, говорю.

По лестнице затопало несколько пар ног. Хлопнула дверь. Вбежавшие офицеры, увидев батальонера, взяли под козырек.

Один из них, молодой и лихой, в папахе, заломленной на затылок, в коротком кавалерийском полушубке, сочно отрапортовал:

— 2-я рота, г. полковник, прибыла в ваше распоряжение.

— Займите окопы 6-й роты.

— Слушаюсь, г. полковник.

На случай контрвылазки немцев резервной роте было приказано занять окопы, которые опустеют, когда 6-я рота пойдет в удар.

Другой из вошедших был младший офицер Ярыгина подпоручик Жмот.

— Как гренадеры? — спросил его Звягин.

— Вот, — пьяно улыбаясь, показал Жмот объемистую пачку солдатских писем. — Прощаются с женами и детьми, г. полковник. Все пишут. И тихие до чего, прямо слеза навертывается! Ягнята вроде перед бойней. А я, г. полковник, верю в удачу! — вдруг пьяно заволновался он. — И нестрашно ни чуточки.

Звягин похвалил. Пьяный оптимизм Жмота был все-таки лучше унылой зевоты Ярыгина.

Наверху топотали тяжелые солдатские ноги и звякало снаряжение. Это 2-я рота занимала окопы шестой. Командир прибывшей роты имел словесное приказание: если 6-я рота, покинув окопы, заляжет и не пойдет вперед, открыть огонь по своим.

X

Тридцатисильный «бенц» тряско шел по испорченной обозами дороге.

Хотя можно было удобно почти лежать на подушках, Ни-лов сидел совершенно прямо, нелепо, так, что иногда на ухабах его папаха ударялась о брезент фордека.

«Сидит, как в двуколке, старый черт!» — досадливо подумал адъютант, расположившийся из вежливости столь же неудобно.

И ласково сказал:

— Ужасная дорога, ваше превосходительство!

— Напомните завтра, — проскрипел Нилов, — надо будет отметить в приказе корпусному инженеру.

«Бенц» замедлил ход.

— Что такое? — спросил Нилов.

— Пост, ваше превосходительство, — ответил шофер, сын богатого московского купца, отбывающий воинскую повинность в автороте.

— Стой! — звонко на морозе крикнул впереди солдат. — Кто такие?

В голубом свете электрического фонаря виднелись две солдатские фигуры. В их руках блестели металлическими частями винтовки с примкнутыми штыками.

— Командир корпуса, — ответил Нилов.

— Пропуск, ваше превосходительство? — настойчиво попросил солдат.

Он вплотную подошел к машине, другой оставался на месте, загораживая дорогу.

— Разве не знаешь меня в лицо? — досадливо проскрипел Нилов.

— Темень, ваше превосходительство! — смело ответил солдат. — В темное время всякий обман может быть.

— Гм! — довольно пробурчал Нилов. — А если я не скажу пропуск, что ты сделаешь?

— Знамо что, — ответил солдат. — Препровожу в штаб полка.

— Молодец, знаешь службу! Ну, «антапка», — сказал генерал секретное слово.

— Так точно! — обрадовался солдат и крикнул товарищу: — Махмудка, дай автомобилю дорогу!

Но генерал с адъютантом вышли из машины: на холме перед ними был наблюдательный пункт, за холмом противник.

Нилов огляделся. Ночь была безлунная, но звездная, и чуть волнистыми скатами белел и поблескивал снег. Справа и чуть назади желтели какие-то светы.

— Что там? — спросил генерал.

— Огонь в землянке артиллеристов, — не задумываясь ответил адъютант. — Два орудия там, ваше превосходительство.

— Не собьемся с дороги?

— Никак нет!

И они стали подниматься на холм, оставив за собой машину с шофером, зевавшем на своем сиденье.

— А и мягко же у них, язви их в душу! — с восторгом сказал солдат, старший поста, только что разговаривавший с генералом.

Он встал на подножку и щупал кулаком сиденье.

— Прямо для бабьего зада!

— Слезь, — строго сказал шофер.

— А что? Неужели солдату и рукой нельзя потрогать, на что господа... садятся! Ты сам-то чей, земляк?

— Я московский, деревня!

— А мы с Омского. Ну да все равно. Дай уж закурить-то, што ли!

Шофер молчал.

— Ишь, гордый! — сказал солдат, обходя радиатор. — А и накручено же здесь всяких фигелей-мигелей.

«Ух!» — тяжело вздохнуло за горой, pi в воздух ввинтился нарастающий звук летящего снаряда.

Блеснуло огнем и тарарахнуло в десяти шагах от машины.

— По нам! — дрогнул шофер.

— А то по кому! — ответил сибиряк. — Рассветился на весь свет. Над горой-то заревом оно выходит.

И крикнул земляку, юркнув в темноту:

— Бежим, Махмудка, лягем в яму. Снаряд в снаряд никогда не угодит!

Но шофер погасил фары, и немцы больше не стреляли. Через минуту ему стало скучно и жутко одному.

— Эй, ребята, — крикнул он, — ходи сюда, покурим!

— Стало быть, так, — ответил ему из темноты веселый солдатский голос, — сопрел один-то, парень.

Нилов с адъютантом в это время подходили к замаскированному блиндажику наблюдательного пункта на гребне холма.

От куста, где фыркала лошадь, отделилась темная высокая фигура и грубо крикнула:

— По тропе иди, дьявол! Не порти снег.

Не обращая внимания на окрик, генерал шел прямо по снегу к черневшей бревенчатым тылом землянке. Фигура сунулась вперед, всмотрелась и, вытянувшись, замерла, держа в правой руке повод мотавшей головой лошади.

В тесную каморку наблюдательного пункта зашел один Нилов и сейчас же вышел с двумя офицерами: командиром полка и его адъютантом.

Генерал и полковник взошли на самый гребень.

Адъютант комкора мотнулся за ними, но адъютант командира полка ласково удержал его за руку:

— Не стоит ходить, поручик. Артиллеристы просят не обнаруживать пункта. У немцев сильные прожекторы.

А перед глазами поднимавшегося на возвышенность Нило-ва вправо и влево развертывалось то, что было частью фронта его корпуса.

В глубокой лощине, на дне которой протекала безымянная речонка, теперь замерзшая, иссиня-черная клубилась снежная мгла ночи, и едва вырисовывались, белея мутно, противоположные, немецкие, уклоны увалистых холмов.

Из черной глубины оврага, почти в полуверсте от наблюдательного пункта, медленно и беззвучно поднимались электрически-голубые шарики немецких ракет, высоко взлетали, останавливались в воздухе и здесь, разгораясь до нестерпимого блеска, медленно гасли, осветив на несколько секунд черные полосы своих, немецких, и наших окопов.

Эти шарики-ракеты появлялись и вправо и влево, вычерчивая длинную изогнутую линию фронта.

Ни единый выстрел не нарушил тишины ночи.

— Где участок 6-й роты? — спросил Нилов у командира полка.

— В ста саженях от нас, ваше превосходительство, — круглым и спокойным баритоном ответил командир, сгибая в полупоклоне стройную фигуру в романовском полушубке. — Видите, чуть чернеет дерево. Сейчас же за ним.

— Готовы?

— Так точно. Резервная рота уже заняла окоп (он посмотрел на светящийся циферблат часов), через пятнадцать минут начнут.

Нилов молчал, посапывая носом. Сзади вполголоса переговаривались адъютанты.

XI

— Пора! — со вздохом сказал Ярыгин, вставая. — Перед смертью не надышишься. Ну, полковник, будьте здоровы. Не поминайте лихом.

— Дай я тебя перекрещу! — по-старчески всхлипнул Звягин, снимая папаху и целуя ротного. — Ну, иди. Бог милостив!

В землянке уже никого не было, кроме них и денщика Ярыгина хохла Скопиченко.

— Прощай, Василий, не сердись, ежели чего! Солдат, румяный и круглощекий, глазами, пристальными от страха и жалости, безмолвно глянул на офицера.

— Иди в тыл, — приказал Ярыгин, — если убьют, отправь письма.

И, махнув рукой, метнулся к лестнице из землянки.

В окопах, рассчитанных на одну роту, стало тесно. Люди б-й роты, уже в белых «саванах» поверх шинелей, топтались в ходах сообщения, выстраиваясь повзводно.

Одиннадцатая заняла окопы.

Ярыгин обошел взводы, расталкивая чужих солдат, неуз-навших его и не дававших дорогу его белому, скрывавшему его офицерское снаряжение халату.

XII

Нервного позевывания как не бывало. Необходимость действовать успокаивала.

Два года тому назад Ярыгин мечтал (у него был приятный тенор) о карьере певца. Кадровый офицер, он в то же время учился и в консерватории, думая скоро бросить военную службу.

Но началась война, и она-то и обнаружила в (тогда) подпоручике Ярыгине умную храбрость, открывшую ему путь к незаурядным военным успехам.

Его знали не только свои, своя армия, но и немцы, оценившие, как упорно говорили в полку, его голову в пятьдесят тысяч марок: уж слишком он донимал их дерзкими наскоками, командуя полковыми разведчиками.

Про Ярыгина в полку говорили, что он умно храбр. Храбрость Ярыгина не была храбростью подпрапорщиков, «тянувшихся» на офицерский чин, или «геройством» (насмешливое слово в полку) подвыпившего прапорщика Жмота, готового, очертя голову, броситься на противника.

Зевал в блиндаже Ярыгин, потому что все, что мог он сделать для удачи вылазки, он уже сделал, и в бездельи тоску, тошнотой подступавшую к горлу, одолеть было нечем.

А сделал Ярыгин вот что.

Он обошел землянки взвода, постарался отобрать «кам-лечь»* и тех, кто был окончательно измучен страхом.

______________________

* «Камлечью» во время войны называли стариков и слабосильных.

______________________

Ярыгин никого не обманывал.

Он сказал:

— Ребята, дело ваше паршивое, трудное дело, но не выполнить его нельзя... Но стариков, у которых дети и прочая мура, пожалеть стоит. И должны пожалеть их вы сами.

— Мы-то что, ваше высокоблагородие! — загудели в землянке. — Что мы можем, если и вы сами тут ничего не поделаете.

— Стой! — крикнул Ярыгин. — Сейчас узнаете, только, смотри, меня не выдавать!

— Не выдадим. Штык тому, кто слово скажет!

— Так, слушайте. Первое — дневальные, рабочие на кухне, обозные и другие. Сколько их всего, фельдфебель?

— Двенадцать человек, ваше высокоблагородие!

— Этих людей сами выбирайте, бородачей туда, семейных! Теперь другое. Как нам успешно вылазку сделать? Ну-ка, ты? — ткнул Ярыгин пальцем первого попавшегося солдата. — Подумай-ка!

— Не могу знать, — вздохнув, ответил солдат. — Рази шапку-невидимку достать.

И в первый раз за сутки в землянке засмеялись.

— Не смейтесь, ребята! — остановил Ярыгин солдат. — Он правду говорит. Чтобы не видно и не слышно подойти к немецкой проволоке — только в том и спасение наше. А чтобы идти так, должен солдат идти со мной своей охотой... Ну, вот, нужно мне таких восемьдесят человек, а вас в роте сто восемьдесят. Сто пусть за проволоку выйдут и в снег залягут, а я с восемью десятками ударю. Только, чтоб начальству ни слова!

Ярыгин вдруг громко крикнул:

— Ну, кто со мной?

— Я! — выскочил из гула почти детский голос новобранца Семина.

— Я! — твердо отрубил всегда хмурый бондарь Лохмачев. — Дело мертвое, ваше высокоблагородие, да за семейных хочу пострадать.

После этого Ярыгин вернулся в землянку спокойный.

— Господин капитан! — остановил Ярыгина командир 2-й роты. — Два слова...

И он сообщил ему о секретном приказе открыть огонь по своим.

— Ну и правильно! — холодно ответил Ярыгин. — Только вот что: я оставлю взвод в резерве, за проволокой. Смотрите, не обстреляйте!

— Я вообще не исполню этот приказ! — обидчиво ответил офицер.

— Ваше дело.

И нырнул в темноту к проходу в проволоке, по которому уже ползли, тяжело дыша от волнения, гренадеры шестой роты.

XIII

Из блиндажика наблюдательного пункта выскочил фейерверкер и, легко взбежав по снегу на вершину холма, отрапортовал:

— Командир батальона докладывает, что 6-я рота выходит за проволоку.

— Минута в минуту! — хвастливо сказал командир полка, взглянув на часы.

Адъютанты, не утерпев, тоже взошли на холм.

Немецкие ракеты вспыхивали с той же спокойной правильностью. Вот одна из них поднялась против участка 6-й роты, осветив темное днище ложбины.

«Заметят или нет?» — подумал каждый из офицеров. Но немцы не заметили. Дно оврага снова погрузилось в черную глухую тьму.

Вспыхнул прожектор и повел свой белый световой конус справа налево.

— Ох! — вырвалось у адъютанта комкора.

— Никогда не заметят! — успокоительно пробасил командир полка. — Они теперь легли и лежат, как кочки. Вот увидите.

Прожектор, действительно, проскользнув совсем влево, угас.

Нилов молчал. Шли минуты.

Но вот, с едва слышной хлопушкой выстрела, в черное небо взвилась красная ракета, сигнализирующая тревогу. Вторая, третья. Беспорядочно, тревожно, истерически затрещали винтовочные выстрелы.

— Добрались до проволоки, — с облегчением вздохнул командир полка, которого, несмотря на его бравый и уверенный тон, все это время не покидал страх, что шестая рота вновь откажется от боя. — Режут ее!..

А дно ложбины уже запылало в голубом свете прожекторов.

Они вспыхивали в разных точках немецкого фронта и, пошарив своей голубой метлой по дну оврага, упорно втыкали свой луч в то место, где в немецкой проволоке барахтались несколько десятков серых копошащихся фигурок.

Около них и впереди них, к немцам, вспыхивало красное пламя тротила, и через полсекунды оттуда слышались гулкие раскаты разрыва ручных гранат.

В бинокли так ясно и так близко были видны залитые голубым светом фигурки нападающих. Они махали руками, что-то делая, видимо, рвали и резали проволоку, которая, как цепкая паутина, обвивалась вокруг их тел.

— Что-то их мало, — проскрипел Нилов, — тут нет роты. Остальные, значит, залегли.

Командир полка не успел ответить: немцы открыли артиллерийский огонь по окопам шестой роты и по всему дну оврага перед нею.

Летящая тяжесть упала, содрогнув воздух и землю. За ней вторая, третья.

Все дно лощины поползло белесыми фантомами дымов. Столбы пламени, как гигантские факелы, вставали то там, то тут и рушились в шелестящем дожде вздыбленной земли, в вое осколков.

Командир полка видел в бинокль, как по дну оврага бежали крошечные фигурки солдат, разбегаясь влево и вправо; возврат в свои окопы для них стал уже невозможен: косил заградительный огонь.

Нилов смотрел не туда.

Он, наблюдая в бинокль, видел, как группа нападавших все глубже и глубже вгрызалась в проволоку немцев.

— Какие молодцы! — голосом неожиданно страстным вдруг почти прокричал генерал. — Всех к крестам!

«На могилках! — злобно подумал адъютант, испуганный с непривычки гулом боя и визгом шальных пуль, — Молодцы-то едва ли выберутся из проволоки».

В немецких окопах, справа и слева от точки прорыва, взяв нападающих под перекрестный огонь, не торопясь, спокойненько закудахтали два пулемета.

— Пропали! — ахнул командир полка, въедаясь в бинокль. — Очень скверно!

В голубом кругу стекол было видно, как забарахтались в проволоке запутавшиеся в ней серые фигурки людей. Но вскоре движения их стали замедляться. Словно устали люди. Все реже поднимались руки. Все ниже наклонялись тела, падая на проволоку и повисая на ней.

— В чем дело? Почему они не отходят? — закричал Нилов, бросая бинокль, мотнувшийся на ремне. — Что такое?..

— Ничего не понимаю! — развел руками командир полка.

— Они мертвы, господин полковник! — зашептал, догадавшись, адъютант. — Не падают, потому что запутались в проволоке. Она их держит.

И, подтверждая слова адъютанта, немецкий пулемет оборвал свое кудахтанье, умолк, поперхнувшись последним выстрелом. Разбрелись и прожекторы, ползая своими голубыми метлами по всей лощине. Они выискивали серые кочки разбежавшихся солдат и, выследив, задерживались на них.

И тогда по этой цели снова начинал отрывисто лаять пулемет.

Серые кочки вскакивали, на секунду становясь людьми, делали несколько прыжков в сторону своих окопов и снова падали, уже навсегда.

Теперь всего один несильный прожектор освещал место гибели капитана Ярыгина. В бинокль уже плохо было видно, что делалось там, у этой проволочной могилы.

Слабел и артиллерийский огонь. Лишь тяжелая батарея откуда-то далеко, так, что почти не было слышно звука выстрела, с упрямой правильностью пауз бросала снаряды по козырькам и блиндажам несчастной роты.

Вот и наш мортирный дивизион начал отвечать по зарницам вспышек немецких гаубиц. Завязалась артиллерийская дуэль, словно подчеркнув, что уже нечего интересоваться тем, что делалось у немецкой проволоки.

— Поручик Долинский, — приказал Нилов, — передайте артиллеристам, чтобы они открыли огонь по окопам противника.

Командир полка дернулся было плечом, но адъютант уже гаркнул:

— Слушаюсь! — и исчез в темноте.

— Короткий удар был произведен блестяще! — повернулся Нилов к командиру полка, протягивая ему руку. — Благодарю вас, полковник. Шестая рота смыла свой позор.

— Рад стараться, ваше превосходительство! — прочувственно-вкрадчиво ответил командир полка. — Сделать больше было не в человеческих силах!

— Да. Я так и доложу командарму.

Снова заскрипели торопливые шаги по снегу. Вернулся адъютант с артиллерийским офицером.

— Ваше превосходительство! — отрапортовал офицер, со звяком шпор останавливаясь в трех шагах от генерала и говоря громко и раздельно, без торопливости. — Немцы подбирают наших раненых. Прикажете открыть огонь?

Нилова охватило темное бешенство, хотя офицер был прав, доложив о том, что он видел в сильную трубу наблюдателя и чего уже не мог заметить генерал в полевой бинокль.

Но вопрос офицера в ушах Нилова прозвучал как: «Одно преступление сделали, прикажете ли сделать второе?»

«Я уже приказал, — из злого упрямства, вызванного неудачей удара, хотел крикнуть Нилов, — а за нераспорядительность вы будете арестованы!»

«Людишки, подлая слизь!» — злобно подумал генерал, все же поднимая бинокль.

Офицер, ожидая ответа, стоял, вытянувшись, держа руку под козырек.

— Ступайте! — справившись с сердцебиением, неопределенно приказал Нилов, ничего не увидев в бинокль, кроме мутного белесого пятна, в поле которого что-то чернело.

Лощина засыпала.

Смолкли пушки. Угас прожектор, освещавший место прорыва. Лишь вспыхивали ракеты, электрически-белые шарики, высоко взлетавшие в черное небо. Изредка пощелкивали винтовки. Это немецкие часовые обстреливали серые бугорки уцелевших солдат шестой роты, возвращавшихся в окопы.

Опять, уже неторопливо, к начальникам подошел артиллерийский офицер и сообщил, что в ходе сообщения убит осколком гранаты подполковник Звягин.

Командир полка снял папаху и перекрестился:

— Царство ему небесное!

— Жив ли командир роты? — спросил Нилов.

— Еще нет полных сведений о потерях роты, ваше превосходительство, — ответил офицер. — Из штаба полка сообщают, что шестая рота постепенно сползается в окопы по всему участку батальона.

XIV

Нилов спал ночью не хуже, чем всегда, но утром встал угрюмее обычного. Была неприятная необходимость доклада командарму Гурко.

В оперативном отделении, где стоял аппарат прямого провода со штабармом, квартировавшим в Луцке, — в этот ранний час еще никого не было.

Генштабисты вставали поздно.

«Не зря встал такую рань, — подумал адъютант, уже изучивший характер патрона. — Разговор будет неприятный, не хочет свидетелей».

И спросил:

— Мне остаться или прикажете выйти, ваше превосходительство?

— Можете остаться, — ответил Нилов, угадав мысль офицера, вызвавшую этот вопрос. Адъютанту комкор доверял.

Генерал надавил рычажок вызова. Желтый лакированный ящик заунывно запел:

— У-гу-гу... И-гу-гу-гу...

И этот же звук был повторен за тридцать верст, в Луцке, в оперативном отделении штабарма. Нилов, приложив трубку к уху, стал ждать ответа, повернувшись в пол-оборота к наваленным на столе снимкам немецких окопов, сделанных с нашего аэроплана.

— Что надо? — равнодушно булькнула трубка.

— Я — Нилов. Попросите к телефону командующего армией.

— Сейчас доложу, ваше превосходительство!

Нилов стал ждать, держа трубку правой рукой, а левой переворачивая фотографии. Кто-то тихонько, на узкую щель, приотворил дверь в оперативное отделение. Выглянуло усатое лицо старшего адъютанта штаба по оперативной части полковника Струйского. Офицер прибежал, не успев напиться чаю, предупрежденный денщиком, что комкор пришел в штаб.

Долинский, стоявший у двери, дружески сделал ему страшные глаза, и офицер, мотнув головой, тихонько прикрыл дверь.

— Соединяю с командармом! — звонко сказали в трубку.

— Слушаю! — ответил Нилов и бросил фотографии на стол. Вслед за этим трубка сказала:

— Да, генерал, я вас слушаю.

Нилов, слегка подавшись вперед и улыбнувшись, начал докладывать:

— Во исполнение вашего приказания, ваше высокопревосходительство, для того, чтобы получить контрольных пленных, шестой ротой Фанагорийского полка был произведен короткий удар. Гренадеры с незабываемой доблестью врезались в проволочные заграждения противника и почти прорвались в его окопы.

— А-а-ах! — зевнула трубка и с надменной хрипотцой сказала, перебив Нилова:

— «Почти» не в счет, генерал. Пленные взяты?

— Пленных нет, ваше высокопревосходительство! — строго ответил Нилов.

— Ну вот, видите! — фыркнула трубка. — А всегда у вас доблесть и всегда незабываемая! Результаты же — ноль!

— Взять пленных оказалось выше сил человеческих!

— Опять громкие слова! Зачем было тогда посылать роту? Зачем было предавать суду и расстреливать тех четверых?

— Ваше высокопревосходительство!.. Отказ от выполнения боевого приказа! Надо же было заставить роту войти в подчинение.

— Эх, генерал! — кашляла трубка. — Все это так, конечно, но надо проще, проще... Вот гвардейский корпус, например, на буханок ситного приманил австрийца... Кстати, какие потери?

— Один штаб-офицер, один обер и девяносто три штыка.

— Вот видите! Капитан Ярыгин убит?

— Да, видимо, погиб.

— Надо представить его в подполковники. Все-таки пенсия больше семье.

— Он уже представлен, ваше высокопревосходительство.

— Плохо... Даже наградить нечем! Ну, я кончил, генерал... Кстати, чуть не забыл. В Луцк приехал Пуришкевич, я даю завтра обед, обязательно будьте...

— Слушаюсь.

Нилов положил трубку.

Адъютант, стоявший сзади, отставив ногу, вытянулся в струнку и, пропустив вперед не взглянувшего на него генерала, осторожно ступая щеголеватыми сапогами, пошел вслед за ним.

Был морозный солнечный день.

За халупой оперативного отделения, у штабного кипятильника, в ожидании, когда он забурлит, толкалось с чайниками несколько денщиков. Они были в затрапезных куртках, без погон, распоясанные. Увидев командира корпуса, солдаты, забыв о кипятке, бросились за сарай.

— Опять без погон и поясов! — придирчиво заскрипел Нилов. — Поручик Долинский, остановите их.

— Стой! — гаркнул офицер, вырываясь вперед. Двое солдат успели удрать. Офицер задержал троих.

— Чьи вы?

Солдаты были бледны от страха.

— Прапорщика Стахеева. Полковника Струйского... ротмистра графа Келлера! — лепетали денщики, зная, что им теперь грозит отчисление в полки.

Офицер записал фамилии их господ.

Солдаты таращили глаза и тянулись изо всех сил.

— Ходите, как арестанты, по штабу! — добродушно журил их офицер. — Вот и отправитесь на позицию. Денщики молчали. Но когда поручик ушел догонять комкора, весельчак Степка Кольцо, денщик генштабиста Струйского, бросил чайник на землю, плюнул и развел руками:

— Четыре года по штабам мотаюсь, а такого генерала в жизнь не встречал! Рази ж это барин?.. Ну чистый каша-фельдфебель!

— Вот и зафельдфебелит он тебя червей кормить! — проворчал другой, матерясь. — И когда только эта каторга кончится!

XV

Недели через две наштакор, толстопузый, добродушный генерал Арликов, доложил Нилову, что командир полка, сменившего фанагорийцев, запрашивает, как быть с трупами, повисшими на проволоке против окопов одной из рот.

Немцы трупов не убирали для острастки русским. Время зимнее, заразы от них быть не могло.

— Командир докладывает, — говорил Арликов, — что мертвецы плохо действуют на психику солдат, понижая боевой дух. Напоминают о неудаче, конечно. В случае наступления — прямой вред.

Разговор шел после обеда, в столовой офицерского собрания.

Нилов, позвякивая ложечкой, мешал чай в стакане. Погладив сухой острый подбородок, комкор скрипуче ответил:

— Ну что ж, уничтожьте их огнем. Наштакору показалось, что Нилов говорит, думая о другом.

— Как-с?.. Чем? — переспросил генерал, подняв круглые брови, черные, как нарисованные.

— Огнем, — повторил Нилов, строго взглянув на начальника штаба. — Прикажите тяжелому дивизиону сровнять с землей это место!

— А моральное впечатление на солдат? — вкрадчиво возразил Арликов. — Учитываете ли вы, ваше превосходительство, почитание русским народом своих покойников?

— Раз трупы нельзя оставить висеть на проволоке, значит, их надо уничтожить, — спокойно скрипел Нилов, отхлебывая чай ив обжигавшего пальцы стакана. — Позволить немцам депрессировать психику моих частей я не могу. Не испрашивать же у командарма разрешения начать переговоры о перемирии для уборки трупов?

И, скривив тонкие губы в усмешку, кончил намеком:

— Война не оперетка, генерал. Немцы правы, — победит тот, у кого нервы крепче.

Солдаты полка, сменившего фанагорийцев, прильнули к бойницам, нутряно охая ори каждом удачном ударе снаряда. А бомбы падали одна за другой с размеренной правильностью тяжелого обстрела.

Там, где пять минут тому назад в трехстах двадцати шагах от русских солдат висели на проволоке скорченные оснеженные трупы крестьян Сибири, Великороссии и Украины, доблестно, как писал Нилов в приказе, ворвавшиеся в паутину немецкой проволоки, — теперь гудело, грохотало и бросало дымом, землей и кольями красное пламя тротила.

И вместе с ним в голубое бледное зимнее небо летели руки, ноги и головы.

Солдаты смотрели в бойницы, и глаза у них были круглыми с пустотой дикого ужаса в зрачках.

Опубликовано: Арсений Несмелов. Рассказы о войне. Шанхай, Книгоиздательство В.П. Камкин, Х.В. Попов. 1936.

Несмелов Арсений Иванович (наст. имя и фамилия Арсений Иванович Митропольский, псевдонимы — А. Н-ов, А. Н-лов, А. Арсеньев, Н. Арсеньев, Арсений Бибиков, Сеня Смелов, Николай Дозоров, Н. Рахманов, Анастигмат, Тётя Розга, Не-пыли; (1889 — 1945) — русский поэт, прозаик, журналист. Участник Белого движения.