| ||
|
"Много раз приходилось мне возить государя Николая Павловича на своем шестерике по Московскому шоссе, и все проходило благополучно, — так передавал свой рассказ Гаврила Пахомыч, — только один раз наказал меня Господь, чего до смерти не забуду, и должно быть за то, что смолоду я был большой зубоскал, любил пускаться на разные выдумки, чтобы посмеяться над стариками да посмешить сверстников. Помню, дело было в конце лета, — это в сороковых годах, когда еще железной дороги не было; государь и вся царская фамилия ездили в Москву по шоссе на лошадях. Отец мой был ямщик почетный; в то время держали мы стойку и в Померанье и Бабине; я как старший из братьев с пятью работниками жил в Бабине за хозяина. Обыкновенно недели за две до царского проезда выходило распоряжение, чтобы и люди, и лошади для царского проезда были назначены и занумерованы; ямщикам наклеивались нумера на шляпы, а для лошадей втыкались в землю колья, на верху которых на дощечках написаны были те же нумера, какие были у ямщиков на шляпах, и каждый ямщик два раза в день должен был приводить своих лошадей в сбруе к своему нумеру; а станционный смотритель — осмотреть, все ли в порядке. Этих лошадей до царского проезда мы не должны были отпускать в езду ни для кого, хотя бы ехал сам Клейнмихель*. На содержание, как ямщиков, так и лошадей, во все это время выдавался двойной оклад; лошадей кормили овсом без выгреба, а чтобы они не застаивались и не бесились, то их два раза в день объезжали после их осмотра станционным смотрителем. Какое бы нибудь средство надобно было придумать объезжать и нас — ямщиков, да, к сожалению, не было, зато мы целые дни сидели в харчевнях — пили там и ели, зубоскалили, да придумывали разные глупые штуки, кто что лучше выдумает; нам тогда никто был нипочем, — мы величали себя царским крылом. ______________________ * Клейнмихель, которого, кстати сказать, ямщики почему-то очень боялись. ______________________ Вот, в самый день царского проезда, мне и приди в голову сыграть глупую шутку с нашим станционным смотрителем Семеном Григорьевичем Красотиным. Это был, надобно сказать, добрейший старичок, Царство ему небесное! Наши ямщики прозвали его петухом. А за что? Наденет, бывало, Семен Григорьевич свой мундир с коротенькими хвостиками, да треуголку-шляпу, грудь выставит вперед, хвостики у мундира поднимутся, и ходит Семен Григорьевич между ямщиками; ну, настоящий петух; а ночью, чтобы мы не засыпались, особенно в такое тревожное время, хотя у нас всегда были караульные настороже, выйдет на улицу и закричит: "Лошадей!". А голос был тоненький и звонкий. "Ребята, — говорим мы друг другу, — вставайте, петух запел", — и бежит каждый за своими лошадьми, и спешит стать к своим нумерам. Это у нас называлось тревогою. Вот над этим-то Семеном Григорьевичем я и вздумал выкинуть шутку. Сидим это мы в харчевне, а Семен Григорьевич проходит мимо — идет домой обедать. Я говорю: "А что, ребята, синочи петух своею тревогою не дал нам выспаться. Давайте сделаем и ему тревогу". — "А как?" — "Да вот как: теперь он пообедает и пойдет отдыхать в кладовушку; я тоже будто лягу заснуть на сарае у кладовушки; а ты, Степан, погодя с полчасика, беги с улицы на двор и кричи, что есть мочи: "Государь едет", — и тогда все заорем: "Государь едет".". Как условились, так и сделали. Семен Григорьевич, по обыкновению, после обеда пошел в кладовушку отдохнуть; а я минут десять спустя подошел к кладовушке, тихонько задвинул снаружи защелку у двери и как ни в чем не бывало пошел на сарай, разул одну ногу, лег и жду тревоги. Настала тишина. Не прошло получаса, как раздался крик на улице: "Государь едет!". На дворе подхватили ребята: "Государь приехал!". Семен Григорьевич, услыша крик, вскочил с постели, толкнул в дверь, но дверь заперта; он кричит благим матом: "Отворите, отворите!". А у меня одна нога в сапоге, а другой сапог держу в руках и бегаю по двору будто со страху, а сам не могу удержаться от смеха, как Семен Григорьевич кричит и поскочет в дверь; вдруг он подбежал к окну, распахнул его и выскочил из него на двор в халате, да тут и присел; оказалось, что он повредил ногу; хотя высота была меньше сажени; но, верно, со страху он скочил неловко. Наш смех как кислым замело. Испугались и мы своей шутки, как увидели, что Семен Григорьевич насилу поднялся на ноги и, прихрамывая, поплелся в контору. Мы накрепко сговорились не выдавать друг друга; ходим, как сонные, — ни шуток, ни смеха не стало слышно. Приходит ночь, а спать никто из нас не ложится. Ждем Государя. Часу этак в двенадцатом ночи прискакал фельтьегерь* и объявил, что чрез час Государь будет в Бабине. Мы засуетились. Смотрим: выходит Семен Григорьевич в мундире и треуголке, на одну ногу прихрамывает и закричал: "Лошадей!". Но уж совсем не таким голосом, как прежде, а как-то жалобно, так что нам даже жалко его стало, и никто на этот раз не сказал: "Петух запел". ______________________ * Любимое выражение ямщиков. ______________________ Все побежали за своими лошадьми; побежал и я за своей четверкой, чтобы вести к своему нумеру, а племянник мой за своей парой выносных — он у меня ездил фалетуром* — на выносе (государь ездил тогда на шестерике). Веду это я лошадей мимо церкви; как ёкнуло у меня сердце — будто испугался я, а чего, и сам не знаю; это, знать, предчувствие у меня было; остановился я против церкви, снял шляпу с первым нумером, три раза поклонился на церковь Божию: "Святые Апостолы Петре и Павле (храм во имя апостолов Петра и Павла), спасите и сохраните!". Привел лошадей, поставил к первому нумеру; стою, а сам за шесток держусь, — так ли то у меня сердце-то в груди стукает, что и сказать не могу; и лошади стоят смирнехонько. ______________________ * форейтором. ______________________ Часу во втором стал подъезжать экипаж к станционному дому (гостиницы в Бабине не было); это свита да кухня; много при этом их бывает. Выкликают нумера; наши молодцы подводят лошадей, закладывают и уезжают. Чрез полчаса слышу — выкликнули: "Первый нумер". Значит, государь приехал. Подвели мы с племянником свой шестерик. Я, как у нас водится, сряду сел на козлы, племянник верхом на выносных. Заметил я только, что в коляске сидят двое, — лиц не мог рассмотреть — темно было; это, как оказалось после, были государь Николай Павлович и наследник Александр Николаевич. Верх у коляски поднят. Только что успел я разобраться с возжами, как скомандовали: "Готово!". Фалетур натянул постромки у своей пары; я тронул возжами, мои подхватили дружно и поскакали ровным фельтьегерским скоком. Страх у меня совсем прошел. Я и думаю: "Вот, что значит сел за свое-то ремесло", и, если бы не с государем ехал, так и песню бы затянул. Проскакал я мимо церкви, и вот чудо: не только не сотворил молитву, даже не взглянул на храм Божий, чего никогда прежде не бывало, знать, лукавый хотел посмеяться надо мной. Сижу на козлах, перебираю возжи, как будто играю ими. Проскакал Бабино; и сряду за Бабином начинается довольно отлогий подъем в гору — версты на три, — это называется — на бугор. Вижу, лошади мои начали забирать шибче и шибче, и пока оне скакали в гору, я передернул возжи, на всякий случай намотал их еще на локти рук, чтобы лучше сдерживать, если понадобится. Пока я справлялся с возжами, лошади выскакали в гору и, как почувствовали, что им стало еще легче, понеслись во весь дух — одна перед другой. Я натягиваю возжи, не тут-то было; руки немеют, а лошади так и забирают. И теперь удивляюсь: как это я, при моей-то силе*, не мог сдержать четверки лошадей. Уж, видно, Господь захотел меня наказать за мои грехи. ______________________ * Пахомов был огромного роста, плотный, плечистый — настоящий атлет. ______________________ Вижу, постромки у фалитурных лошадей начинают слабеть — залягались из стороны в сторону. Я и говорю вполголоса фалитуру: "Натяни постромки". Это, чтоб он прибавил ходу. Он стегнул своих, но вижу, что оне едва уносят ноги, а не то, чтобы натянуть постромки. Немного спустя слышу сзади: верх у коляски спустился, раздался громкий и грозный голос из коляски: "Легче!". Стараюсь сдерживать, нет силы, руки онемели; а лошади закусили удила, несут во весь дух. А постромки у выносных так и болтаются. Ну, думаю, либо сами мои лошади запутаются в постромках, либо сомнут выносных вместе и с фалетуром. Слышу опять голос из коляски: "Слышишь ли, легче!" — голос государя; а я как ни в чем не бывало повернулся на козлах в пол-оборота и говорю так спокойно, как с вами: "Будьте спокойны, Ваше Величество!". А сам думаю: "Если бы да не было этих выносных, пустить бы своих на волю Божию, — дорога гладкая, ровная, на дороге ни души; умаялись бы до Чудова", а сам опять говорю фалетуру: "Уноси постромки!". Не прошло и двух минут, как вижу: протягиваются чрез мои плечи руки, берут возжи дальше моих рук и начинают осаживать лошадей. Это государь, должно быть заметил, что мне не справиться с лошадьми, встал в коляске, подобрал возжи и стал Сам осаживать лошадей. Лошади пошли тише и тише, и на какой-нибудь версте Он совсем их осадил, и оне остановились. Так мы стояли минут пять, пока не подскакал фелтьегерь, что едет всегда вслед за государем. Как только подъехал фелтьегерь, государь сказал громко: "Иностранцев!". Фельтьегерь выскочил из брички, подбежал к коляске: "Что прикажете, Ваше Величество!" — "Отдать ямщика в военную службу!" — "Слушаю, Ваше Величество!" — "Пошел!" — сказал государь, кивнув на меня головой. Я тронул возжами, и побежали мои лошади, как ничего с ними не было, обыкновенно по-фелтьегерски, что мы называем вперевалку. Вот подъезжаем к Чудову; как взяло меня раздумье. Держу возжи, а сам плачу: "Пропал ты теперь, Пахомов; не видать тебе больше ни отца, ни матери, ни родного Померанья, и все это за Семена Григорьевича. Господи, Мать Пресвятая Богородице! спасите и сохраните меня, другу и недругу закажу: не смеяться над стариками". А слезы-то у меня, как горох, так и катятся по поддевке. Подскакал я в Чудове к гостинице, только рассветать стало. Не знаю, уж видно Господь надоумил меня: как только осадил я лошадей, вскочил с козел, подбежал к той стороне коляски, где сидел государь, пал на колени и закричал благим матом: "Ваше Величество, помилосердствуйте!". Поднял я глаза; государя не видно; спал ли он в это время, — не знаю; только наследник приподнялся с своего места с противоположной стороны, посмотрел на меня и мне показалось, что он кивнул головой, чтобы я зашел с другой стороны. Я перебежал на другую сторону коляски, опять пал на колени и закричал: "Ваше Величество, помилосердствуйте!". Слышу голос Государя: "Иностранцев! Оставить ямщика в покое!". Я, как услыхал это, пал на землю лицом и помню только, что закричал: "Век буду Бога молить за Ваше Величество!". И после того ужличего не помню, что со мной было. Привели меня в чувство, уж спустя несколько времени, ямщики в почтовой избе и сказывали, что я так закричал и даже не своим голосом, что они испугались и отшатнулись от коляски государя; но что государь велел ямщикам меня взять и отвести в ямскую избу. После этого случая еще лет десять возил я государя Николая Павловича на своих лошадях, и все проходило благополучно. А проезжая мимо церкви в Бабине, всегда я вспоминал этот случай: снимал всегда шляпу и творил молитву: "Святые апостолы Петре и Павле, спасите и сохраните!". Не знаю, запомнил ли меня государь или нет, только никаким намеком не давал понять, что он меня помнит". Рассказывая этот случай, Гаврила Пахомыч всегда плакал. Это был почтенный старик, уважаемый за свою набожность всем Помераньем. Вечная ему память! Священник Я. Лавров
| ||
|