Воспоминания о младенческих годах императора Николая Павловича,
записанные им собственноручно

Всем известно, кто был мой отец и кто моя мать; я могу только добавить, что родился 25 июня стар. ст. 1796 г. в Царском Селе.

Говорят, мое рождение доставило большое удовольствие, так как оно явилось после рождения шести сестер подряд и в то время, когда родители мои перенесли чувствительный удар вследствие несостоявшегося бракосочетания старшей из моих сестер — Александры с королем Шведским Густавом-Адольфом, тем самым, которого впоследствии так жестоко преследовала судьба, лишив его даже престола и наследия его предков; она обрекла его на прозябание без пристанища, скитание из города в город, нигде не позволяя остановиться надолго, и разлучила с женой и детьми.

Причиной этого несостоявшегося брака было, говорят, упрямство короля, который ни за что не хотел согласиться на то, чтобы сестра моя имела при себе православную часовню, а также неумелость графа Моркова, которому было поручено составление брачного договора и который, желая устранить это затруднение, откладывал существенный пункт договора до последнего момента — пункт, который, как это ему было известно, положительно отвергался королем и без соблюдения которого Императрица Екатерина не желала согласиться на брак, как почти основной закон Нашего Дома. Это было очень жестоким ударом для самолюбия Императрицы. Сестра моя была уже причесана, все подруги ее в сборе — ожидали лишь жениха, когда пришлось все это остановить и распоряжения отменить. Все, которые были этому свидетелями, говорят, что это событие чуть не стоило жизни Императрице, с которой приключилось потрясение, или апоплексический удар, от которого она уже более не могла оправиться.

Я родился и думаю, что рождение мое было последним счастливым событием, ею испытанным; она желала иметь внука, — я был, говорят, большой и здоровый ребенок, она меня благословила, сказав при этом: "Экий богатырь". Слабое состояние ее здоровья не позволяло ей лично участвовать в обряде крещения; она присутствовала при крестинах, помещаясь на хорах Придворной церкви Царского Села. Государь, тогда еще Великий Князь Александр, и сестра моя Александра были моими восприемниками.

С давних пор существовал обычай определять к каждому из нас по англичанке, в качестве няньки, и нескольких дам, долженствовавших по очереди находиться при наших кроватях в течение всего первого года. При мне была назначена состоять мисс Лайон, шотландка, взятая от генеральши Чичериной; г-жи Синицына и Панаева состояли при ночных дежурствах, и не более и не менее, как четыре горничных для услуг, кроме кормилицы — крестьянки, московской славянки.

Императрица Екатерина скончалась 6-го ноября того же года; при ее жизни все мои братья и сестры всюду неотлучно за нею следовали; таким образом, мы, разлученные с отцом и матерью, мои сестры и я, оставались на попечении графини Ливен, уважаемой и прекрасной женщины, которая была всегда образцом неподкупной правдивости, справедливости и привязанности к своим обязанностям и которую мы страшно любили. Мой отец по вступлении на престол утвердил ее в этой должности, которую она и исполняла с примерным усердием. Обязанности ее, при жизни Императрицы, были тем более тяжелыми, что отношения между сыном и матерью были часто натянутыми и она, постоянно находясь между обеими сторонами, только благодаря своей незыблемой прямоте и доверию, которое она этим внушала, умела всегда выходить с честью из этого трудного положения.

6-го ноября отец удостоил зачислить меня в Конную гвардию, зачислив моих братьев во 2-й и 3-й гвардейские полки. По возвращении в 1799 г. из итальянского похода, брат мой Константин был переведен в Конную гвардию, а я получил вместо него 3-й гвардейский полк, который с тех пор навсегда и сохранил. Впечатление, которое на меня произвело это известие, было столь сильно, что оставило в памяти моей жизни след о том, каким образом я об этом узнал и сколь мало я в то время был польщен этим назначением. Это было в Павловске, я ожидал моего отца в нижней комнате, он возвращался, я пошел к нему к калитке малого сада у балкона; он отворил калитку и, сняв шляпу, сказал: "Поздравляю, Николаша, с новым полком, я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк, в обмен с братом".

Я об этом упоминаю лишь для того, чтобы показать, насколько то, что льстит или оскорбляет, оставляет в раннем возрасте глубокое впечатление — мне в ту пору было едва три года!

Вскоре после кончины Императрицы Екатерины ко мне приставили в виде старшей госпожу Адлерберг, вдову полковника, урожденную Багговут. Во время коронования Государя и путешествий, как предшествующего, так и последующего, сестра моя Анна и я, так как были слишком малы, чтобы сопутствовать Государю, были оставлены в Петербурге, под присмотром обершенка Загряжского. Одновременно с сестрою Анною же нам была привита оспа, что по тогдашним временам представлялось событием необычайной важности, как совсем в обиходе не знакомое. Оспа у меня была слабая, у сестры же она была сильнее, но мало оставила следов.

Одновременно с нами также привили оспу сыну и единственной дочери госпожи Адлерберг, сыну Панаева и еще нескольким детям. Это происходило в Зимнем дворце; некоторое время спустя, ввиду того, что в то время переезжали в Павловск, мы были отделены от прочих и помещены с сестрою в доме Плещеева. Михаил, родившийся 28 января 1798 года, находился в то время сперва в Мраморном дворце с Дурновым, а впоследствии в Царском Селе.

Когда мы поправились, нас взяли в Зимний дворец, и я был помещен в верхнем этаже, над комнатами Государя, близ малого садика. События того времени сохранились весьма смутно в моей памяти, и я могу перечислить их лишь без соблюдения последовательности. Так, помню, что видел Шведского короля, вышеназванного Густава-Адольфа, в Зимнем дворце, в прежней голубой комнате моей матушки; он мне подарил фарфоровую тарелку с фруктами из бисквита. В другой раз помню, что был в Зимнем дворце, в комнате моего отца, где видел католических священников в белых одеяниях или куртках и страшно их испугался. Припоминаю свадьбу моей сестры Александры в Гатчине с эрц-герцогом Австрийским, ожидавшим начала церемонии в спальне моей матушки. Императрица, в то время еще Великая Княгиня, Елисавета возила меня на шлейфе своего платья.

Во время венчания по православному обряду меня посадили в кресло на хорах; раздавшийся пушечный выстрел меня сильно испугал, и меня унесли; во время католического венчания, происходившего в большом верхнем зале, престол был устроен на камине. Мне помнится, что я видел желтые сапоги гусар венгерской дворянской гвардии. У меня еще сохранилось в памяти смутное представление о лагере Финляндской дивизии, пришедшей на осенние маневры в Гатчину; стрелки были поставлены на передовые линии, в лесу; я был этим поражен так же, как и всем порядком тогдашнего лагеря. Помню также, как несли первые штандарты кавалеров Мальтийской гвардии. То были серебряные орлы, держащие с помощью цепочек малиновую полосу материи с серебряным на ней крестом ордена Св. Иоанна. Во время происходившего на гатчинском дворе парада отец, бывший на коне, поставил меня к себе на ногу. Однажды, когда я был испуган шумом пикета Конной гвардии, стоявшего в прихожей моей матери в Зимней дворце, отец мой, проходивший в это время, взял меня на руки и заставил перецеловать весь караул.

Пока я числился в Конной гвардии, я носил курточку и панталоны сперва вишневого цвета, потом оранжевого и наконец красного, согласно различным переменам в цветах парадной формы полка. Звезда Св. Андрея и крестик Св. Иоанна были пришиты к платью; при парадной форме — лента под курточкой. А иногда — супервест Св. Иоанна из золотой парчи с серебряным крестом под обыкновенной детской курточкой.

Отец мой нас нежно любил; однажды, когда мы приехали к нему в Павловск, к малому саду, я увидел его, идущего ко мне навстречу со знаменем у пояса, как тогда его носили, он мне его подарил; другой раз обер-шталмейстер граф Ростопчин, от имени отца, подарил мне маленькую золоченую коляску с парою шотландских вороных лошадок и жокеем.

В это время я познакомился с детьми госпожи Адлерберг: дочь ее, Юлия, была 8-ю годами старше меня, а сыну ее, Эдуарду, было тогда пять лет. Я шел по Зимнему дворцу к моей матушке и там увидел маленького мальчика, поднимавшегося по лестнице на антресоли, которые вели из библиотеки. Мне хотелось с ним поиграть, но меня заставили продолжать путь; в слезах пришел я пришел к матушке, которая пожелала узнать причину моего плача; приводят маленького Эдуарда, и наша 25-тилетняя дружба зародилась в это время. Сестра моя в то же время нашла в лице Юлии подругу, которая, 25 лет спустя, должна была сделаться гувернанткой моей старшей дочери.

Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность. С момента рождения каждого ребенка к нему приставляли английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырех нянек или горничных, кормилицу, двух камердинеров, двух камер-лакеев, восемь лакеев и восемь истопников. Во время церемонии крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицы. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга, в фижмах, в высокой прическе, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушия. Тем не менее это находили необходимым. Лишь только отец мой, при рождении Михаила, освободил этих несчастных от этой смешной пытки. Только в течение первого года дежурные дамы находились ночью при детской кровати, чередуясь между собой, — позднее они оставались лишь в течение дня — ночью же присутствовали лишь няньки с одной горничной.

Когда нас возили на прогулку в экипаже, что при жизни Императрицы никогда не случалось без предварительного разрешения самой Императрицы, после же ее смерти, с дозволения графини Ливен, то мы обыкновенно выезжали в полдень, моя сестра со мною вместе; впоследствии сестра выезжала одна, а Михаил и я катались вдвоем.

То были позолоченные шестиместные кареты, которым предшествовали два гвардейских гусара, позднее впереди ехали два вестовых в сопровождении конюшенного офицера с вестовым; два лакея — сзади за каретой. В праздничные дни карета была в семь стекол, т.е. вся прозрачная, кроме спинки. Две англичанки с детьми на коленях занимали заднее сидение, две дежурные дамы помещались против них. Когда госпожа Адлерберг была приставлена ко мне, то преимущественно она со мною выезжала, и с нею дежурная дама.

Ничто не делалось без разрешения графини Ливен, которая часто нас навещала. Обедали мы, будучи совсем маленькими, каждый отдельно, с нянькой, позднее же я обедал вместе с сестрою. Обыкновенно это давало повод к частым спорам между детьми и даже между англичанками из-за лучшего куска.

Спали мы на железных кроватях, которые были окружены обычной занавеской; занавески эти, так же как и покрышки кроватей, были из белого канифаса и держались на железных треугольниках таким образом, что ребенку, стоя в кровати, едва представлялось возможным из нее выглядывать; два громадных валика из белой тафты лежали по обоим концам кроватей. Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, составляли саму постель; две подушки, набитые перьями; одеяло летом было из канифаса, а зимой ватное, из белой тафты. Полагался также белый бумажный ночной колпак, которого мы, однако, никогда не надевали, ненавидя его уже в те времена. Ночной костюм, кроме длинной рубашки, наподобие женской, состоял из платья с полудлинными рукавами, застегивавшегося на спине и доходившего до шеи.

Скажу еще несколько слов о занимаемых нами помещениях в Царском Селе. Я помещался с самого дня моего рождения во флигеле, который в настоящее время занят Лицеем, в комнате, находившейся против помещения покойной Александры, устроенной немного лет тому назад для Императрицы. Брат мой помещался за мною с противоположной стороны. В Зимнем дворце я занимал все то же помещение, которое занимал Император Александр до своей женитьбы. Оно состояло, если идти от Салтыковского подъезда, из большой прихожей, зала с балконом, посередине над подъездом, и антресолей в глубине, полукруглое окно которых выходило в самое зало. Зало это было оштукатурено, и в нем находились только античные позолоченные стулья да занавеси из малиновой камки. Зало это, или гостиная, предназначалось в сущности для игр; комната эта, пока я не научился ходить, была обтянута в нижней части стены, так же, как и самый пол, стеганными шерстяными подушками зеленого цвета; позднее эти подушки были сняты. Стены были покрыты белой камкой с большими заводами и изображениями зверей, стулья — с позолотой, обитые такой же материей, в глубине стоял такой же диван с маленьким полукруглым столом — маркетри; две громадных круглых печи в глубине занимали два угла, между окнами помещался стол белого мрамора с позолоченными ножками.

Затем следовала спальня, в глубине которой находился альков; эта часть помещения, украшенная колоннами из искусственного мрамора, была приурочена к помещению в ней кровати, но там я не спал, так как находили, что слишком жарко от двух печей, которые занимали оба угла; напротив двух других, у алькова, крайне узкого, находились два дивана, упиравшиеся в печи; два шкафа в стене алькова помещались в двух углах напротив печей, а рядом со шкафом, стоящим с правой стороны, находилась узкая одностворчатая дверь, которая вела к известному месту.

Комната была оштукатурена с богатой живописью фресками в античном вкусе по золоченому фону; такой же был и карниз; паркет великолепного рисунка был сделан из пальмового, розового, красного, черного и другого дерева, в некоторых местах сильно попорченный ружейными прикладами и эспантонами моих старших братьев, — изъян, который Михаил и я с тех пор старались усугубить, свалив, конечно, все это на наших братьев. Два больших трюмо стояли одно против другого, одно из них помещалось между двумя окнами этой комнаты, другое же находилось между двумя арками алькова. В комнате стоял лишь античный позолоченный диван, крытый зеленой камкой с ярко-зелеными разводами, и огромные стулья со съемными пуховыми подушками. Диваном, крытым подобной же материей и помещавшимся у левой стены, пользовалась англичанка; перед диваном находился маленький полукруглый столик, украшенный деревянной мозаикой. Два наброска, писанные масляными красками "Александр у Апеллеса" и тот же "Александр, отвергающий подаваемый ему воином шлем с водой", висели на боковых стенах, один против другого.

Налево под ним находился рисунок карандашом моей матери: белая ваза, а под ним миниатюрный портрет моего отца. Между окнами помещались белый мраморный стол на ножке из красного дерева, а треугольный, красного дерева, стол в левой углу комнаты предназначался для образов; существовал обычай, и я его сохранил для моих детей, что Императрица дарила каждому новорожденному икону его святого, сделанную по росту ребенка в день его рождения. За этой комнатой следовала другая, узенькая, в одно окно, по стенам которой стояли большие, красного дерева, шкафы; в них в прежнее время помещались книги Императора Александра, а самая комната служила ему кабинетом; в глубине этой комнаты находилась лестница, о которой я упоминал выше.

Маленькая одностворчатая дверь вблизи этой лестницы вела в другую, сходную с ней по размерам, комнату, оканчивающуюся большой стеклянной дверью; эти две комнаты предназначались: первая — для дежурной горничной, позднее для хранения халатов, а вторая была отведена для остальных служащих; для хранения вещей прислуга имела маленькую каморку под этими деревянными лестницами, которые вели к тем же антресолям, как и другая лестница; эти антресоли были расположены над обеими комнатами и находились под помещением госпожи Адлерберг; в них моя англичанка занимала одну часть, а госпожа Адлерберг — другую.

Нас часто посещали доктора: господин Роджерсон, англичанин, доктор Императрицы, господин Рюль, доктор моего отца, господин Блок, другой его доктор, господин Росберг, хирург, господин Эйнброт и доктор Голлидей, который нам привил оспу.

Говоря о свадьбе моей сестры Александры, я забыл сказать, что смутно вспоминаю мое прощание с ней в ее комнатах в Гатчине, но не могу припомнить ни ее вида, ни ее лица; с трудом представляю себе лицо моей сестры Елены. То же самое могу сказать и относительно Великой Княгини Анны, первой супруги брата моего Константина, которую припоминаю тоже лишь в редких случаях; так, помню ее во время спуска кораблей "Благодать" и "Св. Анна", из коих спуск первого не удался — событие, наделавшее в то время много шума, в особенности же в моих ушах. Нас поместили у Императрицы Елисаветы. Бастион Адмиралтейской крепости находился тогда как раз под ее окнами, и, когда раздался пушечный выстрел, я с криком бросился на диван; Великая Княгиня Анна старалась, насколько возможно, меня успокоить. Видел я ее на вечере у моей матушки в голубой комнате; я стоял тогда за ее карточным столом. Это было в один из вечеров, когда мой отец, проходивший всегда через спальню, дверь которой Кутайсов ему открывал изнутри, дал мне пачку гравюр, которую он держал под мышкою; гравюры эти представляли нашу армию в прежней форме; фигуры были такие же, как изображены в коллекции прусской армии времен Фридриха II.

Одно из последних событий этой эпохи, воспоминание о котором будет для меня всегда драгоценным, это удивительное обстоятельство, при котором я познакомился со знаменитым Суворовым. Я находился в Зимнем дворце, в библиотеке моей матери, где увидел оригинальную фигуру, покрытую орденами, которых я не знал; эта личность меня поразила. Я его осыпал множеством вопросов по этому поводу; он стал передо мной на колени и имел терпение мне все показать и объяснить. Я видел его потом несколько раз во дворе дворца на парадах, следующим за моим отцом, который шел во главе Конной гвардии. Это повторялось моим отцом каждый день. По окончании парада мой отец свертывал знамя собственноручно. Я помню также несколько неудавшихся парадов. Мой отец несколько раз заставлял проходить неудачно парадировавшую гвардию.

Одно лето мы провели некоторое время в Царском Селе. Помню парад там и учение на дворе. Под колоннадой близ аркад находился артиллерийский пикет, который шел в караул под начальством офицера; я помню, что присутствовал при его смене; одна батарея была расположена близ спуска к озеру. Как мне кажется, именно в это время скончалась маленькая Великая Княжна Мария Александровна в Новом дворце; я был у нее перед ее смертью один или два раза. Я припоминаю парад Семеновскому полку во время моего пребывания в Петергофе и происшедший от удара молнии взрыв порохового погреба в Кронштадте. Я находился в портретной комнате близ балкона, когда произошел взрыв.

Надо думать, что чувство страха или схожее с ним чувство почитания, внушаемое моим отцом женщинам, нас окружавшим, было очень сильно, если память об этом сохранилась во мне до настоящего времени; хотя, как я уже говорил, мы очень любили отца и обращение его с нами было крайне доброе и ласковое, так что впечатление об этом могло быть мне внушено только тем, что я слышал и видел от нас окружавших.

Я не помню времени переезда моего отца в Михайловский дворец, отъезд же нас, детей, последовал несколькими неделями позже, так как наши помещения не были еще окончены. Когда нас туда перевезли, то поместили временно всех вместе, в четвертом этаже, в анфиладе комнат, находившихся не на одинаковом уровне; довольно крутые лестницы вели из одной комнаты в другую. Отец часто приходил нас проведывать, и я очень хорошо помню, что он был чрезвычайно весел. Сестры мои жили рядом с нами, и мы то и дело играли и катались по всем комнатам и лестницам в санях, т. е. на опрокинутых креслах; даже моя матушка принимала участие в этих играх.

Наше помещение находилось над апартаментами отца, рядом с церковью; смежная комната была занята англичанкою Михаила; затем следовала спальня, потом — комната брата, столовая была общая, моя спальня соответствовала спальне отца и находилась непосредственно над нею; потом шла угловая круглая комната, занятая сестрою Анною, за нами помещались сестры; за моей спальней находилась темная витая лестница, спускавшаяся в помещение отца. Помню, что всюду было очень сыро и что на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость. Всем было очень скверно, и каждый сожалел о своем прежнем помещении, всюду слышались сожаления о старом Зимнем дворце.

Само собою разумеется, что все это говорилось шепотом и между собою, но детские уши часто умеют слышать то, чего им знать не следует, и слышат лучше, чем это предполагают. Я помню, что тогда говорили об отводе Зимнего дворца под казарму; это возмущало нас, детей, более всего на свете.

Мы спускались регулярно к отцу в то время, когда он причесывался; это происходило в собственной его опочивальне; он тогда бывал в белом шлафроке и сидел в простенке между окнами. Мой старый Китаев, в форме камер-гусара, был его парикмахером, — он ему завивал букли. Нас, т. е. меня, Михаила и Анну, впускали в комнату с нашими англичанками, и отец с удовольствием нами любовался, когда мы играли на ковре, покрывавшем пол этой комнаты. Как только прическа была окончена, Китаев с шумом закрывал жестяную крышку от пудреницы, помещавшейся близ стула, на котором сидел мой отец, и стул этот отодвигался к камину; это служило сигналом камердинерам, чтобы войти в комнату и его одевать, а нам, — чтобы отправляться к матушке; там мы оставались некоторое время, играя перед большим трюмо, стоявшим между окнами, или же нас посылали играть в парадные комнаты; серебряная балюстрада, украшающая придворную церковь и в прежнее время окружавшая кровати большой опочивальни, была местом наших встреч, и ее-то мы по преимуществу и избирали для лазания по ней.

Однажды вечером был концерт в большой столовой; мы находились у матушки; мой отец уже ушел, и мы смотрели в замочную скважину, потом поднялись к себе и принялись за обычные игры. Михаил, которому было тогда три года, играл в углу один в стороне от нас; англичанки, удивленные тем, что он не принимает участие в наших играх, обратили на это внимание и задали ему вопрос: что он делает? Он, не колеблясь, отвечал: "Я хороню своего отца"! Как ни малозначащи должны были казаться такие слова в устах ребенка, они тем не менее испугали нянек. Ему, само собою разумеется, запретили эту игру, но он тем не менее продолжал ее, заменяя слово отец — Семеновским гренадером. На следующее утро моего отца не стало. То, что я здесь говорю, есть действительный факт.

События этого печального дня сохранились так же в моей памяти, как смутный сон; я был разбужен и увидел перед собою графиню Ливен.

Когда меня одели, мы заметили в окно, на подъемном мосту под церковью, караулы, которых не было накануне; тут был весь Семеновский полк в крайне небрежном виде. Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к моей матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас же заставила его молчать. Матушка моя лежала в глубине комнаты, когда вошел Император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед матушкой на колени, и я до сих пор еще слышу его рыдания. Ему принесли воды, а нас увели. Для нас было счастьем опять увидеть наши комнаты и, должен сказать по правде, наших деревянных лошадок, которых мы там забыли.

Воспоминания о младенческих годах императора Николая Павловича, записанные им собственноручно. Пер. с франц. В.В. Щеглов. СПб., 1906.

Николай I (Павлович) (1796-1855) — император Всероссийский с 14 декабря 1825, царь Польский и великий князь Финляндский. Из династии Романовых.