| ||
|
21-го июля 1826 года вечером мне принесли в мой номер Кронверкской куртины, где я находился, серую куртку и такие же панталоны из самого грубого солдатского сукна и возвестили, что мы должны готовиться к отправлению в путь. Накануне этого дня я имел свидание с меньшими братьями, пажами, и, простившись с ними, просил их прислать мне необходимое платье и белье. Они исполнили мое желание: вероятно, нашли готовый сюртук с брюками и вместе с бельем уложили в небольшой чемодан и отправили ко мне: все это я получил и, удивляясь новому наряду, который мне принесли, спросил у плац-майора: «Зачем же мне послали партикулярное платье, если хотят, чтобы я носил серую куртку»? Ответ мне был, что это отдается на мою волю и что я могу воспользоваться казенным платьем, если этого сам пожелаю. Но так как мне приказано было приготовиться к дороге, то я, пораздумав, что у меня не было ни одной копейки в кармане и что — в дальней стороне и в дальнюю дорогу — единственный мои сюртук потерпит совершенное истребление, я решился надеть казенную амуницию, которая хотя на вид не хороша, но весьма была удобна по ширине ее размеров, и стал дожидаться времени отправления. Вскоре после полуночи меня повели в Комендантский дом: взойдя в комнату, вижу Александра Ивановича Якубовича в таком же наряде, как и я. Вслед за ним вошел Артамон Захарович Муравьев — бывший командир Ахтырского гусарского полка и Василий Львович Давыдов — отставной лейб-гусар. Артамон Захарович был одет щегольски, в длинном сюртуке и со всем изяществом, которое доставляет искусство портного, щедро награжденного. Его добрая жена Вера Алексеевна заботилась о нем. Василия Львовича я увидел тогда в первый раз: невелик ростом, но довольно тучный, с глазами живыми и выразительными, в саркастической его улыбке заметно было и направление ума, и вместе с тем некоторое добродушие, которое невольно располагало к нему тех, кто ближе с ним был знаком. На Василии Львовиче был надет фрак Буту, первого портного, остальной наряд соответствовал изящной отделке лучшего портного. Мы молча пожали друг другу руки. Якубович не мог удержаться от восклицания, когда увидел меня с отросшей бородой и в странном моем наряде. «Ну, Оболенский!—сказал он, подводя меня к зеркалу,— если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина». Вскоре дверь распахнулась, и комендант крепости, генерал от инфантерии Сукин, громко сказал: «По высочайшему повелению вас велено отправить в Сибирь закованными». Выслушав повеление, я обратился к нему и сказал, что, не имея при себе ни одной копейки денег, я прошу его об одной милости, чтобы мне возвратили золотые часы, довольно ценные, которые были у меня отобраны, когда привезли в крепость. Выслушав меня, генерал приказал плац-адъютанту Трусову немедленно принести мои часы и возвратить мне. Это было исполнено; вскоре потом принесли тяжелые ножные цепи, нас заковали, сдали фельдъегерю Седову при четырех жандармах, и мы вышли, чтобы отправиться в дальний путь. Провожая нас, крепостной плац-майор Егор Михайлович Подушкин подходит ко мне и таинственно пожимает мне руку, я отвечал ему тем же пожатием, и тут слышу едва внятный его шепот: «Возьмите, это от вашего брата». Тут я чувствую, что в руке моей деньги, молча пожал ему руку и внутренне благодарил Бога за неожиданную помощь. У подъезда стояли четыре тройки: на одну из них посадили меня, невольное грустное чувство обнимало душу. Вдруг вижу—на мою телегу вскочил Козлов, адъютант военного министра Татищева, посланный им, чтобы быть свидетелем нашего отправления; мы с ним были мало знакомы. Он обласкал меня, как брат родной, и слезы, потоком лиясь из его глаз, свидетельствовали о глубоком чувстве, коим он был проникнут; отрадно мне было видеть сочувствие в таком человеке, с которым я едва был знаком. Тройки помчали нас с рассветом дня через Петербург в Шлиссельбургскую заставу, и мы остановились для перемены лошадей на первой станции... где нас ожидала жена [Артамона Захаровича] Муравьсва для прощания с мужем. Не более часа пробыли они вместе, лошадей переменили, и скоро мы миновали Новую Ладогу и с обычной быстротой ехали все далее и далее. Путевые впечатления совершенно, изгладились из моей памяти; быстрая и беспокойная езда, новость положения — все вместе не дозволяло обращать внимания на внешние предметы. Мы останавливались в гостиницах; Артамон Захарович был общим казначеем и щедро платил за наше угощение; посторонних лиц до нас не допускали; наша отрада была в беседе Друг с другом. Из путевых впечатлений наиболее в памяти сохранился въезд в Нижний, который совершился во время открытия ярмарки; тысячи народа толпились на площади, когда мы медленно проезжали чрез площадь к гостинице. Общее чувство к нам выразилось единственно безмолвным созерцанием наших колесниц с жандармами и нашего наряда с ножными украшениями. В Нижнем я купил необходимую для меня шинель и некоторые другие вещи, мне нужные, и из 150 рублей, полученных мною от Егора Михайловича [Подушкина], немного оставалось у меня в наличности. Мы продолжали путь по большому сибирскому тракту и в конце августа были мы в Иркутске. Генерал-губернатор Лавинский находился в отсутствии; нас принял исправляющий его должность статский советник Гирлов; с нами он обошелся ласково и, поговорив с участием с каждым из нас, вышел из залы; вместе с ним вышли и другие, но оставался чиновник, нам тогда неизвестный (это был советник какой-то палаты Вахрушев ). Во время нашей беседы с губернатором он смотрел на нас с вцдимым участием; Наконец, когда старшие чиновники удалились, он подходит ко мне; слезы у него были на глазах; едва внятным голосом от душевного волнения он говорит мне: «Не откажите мне ради Бога, примите» —и в руку кладет мне 25 руб. Я не знал, что мне делать, говорю ему шепотом: «Не беспокойтесь, у меня деньги есть, я не нуждаюсь»; вновь те же слова: «Ради Бога, примите». Много говорить и рассуждать было невозможно: и свидетели и боязнь обнаружить ту малую сумму, которая у меня хранилась, все вместе заставило меня взять деньги, молча пожать руку и шепотом сказать: «Никогда вас не забуду». То же самое он сделал и с Прочими товарищами, получил те же ответы, но неотступно говорил то же: «Ради Бога, примите» —и принуждал принять. До нашего конечного назначения на заводы нам отвели квартиру у частного пристава Затопляева. Полицмейстер в то время был Андрей Иванович Пирожков, градским головой был Ефим Андреевич Кузнецов, впоследствии столько прославившийся богатыми золотыми приисками, но еще больше общественною благотворительностию. Много внимания и участия оказали нам, как Ефим Андреевич, так и прочие чиновники и купечество, и по возможности старались нас успокоить и развлечь во время краткого Пребывания нашего в квартире г. Затопляева, который сам, равно как и Андрей Иванович Пирожков, никаким словом и никаким поступком не оскорбили в нас того чувства собственного достоинства, которое неизменно нами сохранялось. Недолго пользовались мы радушным гостеприимством; нас назначили — меня и Якубовича — в соляной завод, находящийся в 60-ти верстах от Иркутска, под названием Усолье; Муравьева и Давыдова в Александровский винокуренный завод. Мы расстались с надеждою вновь увидеться при благоприятнейших обстоятельствах. С Якубовичем прибыли мы к месту нового назначения 30 августа. Вслед за нами приехали в Иркутск: Трубецкой, Волконский и два брата Борисовых, Петр Иванович и Андрей Иванович; первые двое были посланы в Николаевский, а последние два в Александровский винокуренный завод. По прибытии на завод нас приняли в заводской конторе, отобрали деньги, бывшие при нас, и отвели квартиру у вдовы, у которой мы поселились в единственной ее горнице, сама же она жила в избе. Начальника соляного завода, горного полковника Крюкова, в то время не было в заводе, и потому никакого особого распоряжения об нас сделано не было, и мы пользовались свободой, хотя ограниченной полицейским надзором, но не стесняемой никакими формальными ограничениями; время от времени нас посещал заводской полицмейстер урядник Скуратов, единственное лицо, с которым мы имели официальные сношения. С простым народом, населяющим завод, наши отношения ограничивались покупкою припасов и платою за простые услуги, нам оказываемые. Полицейский невидимый надзор непрерывно наблюдал за нами, и часто среди вечерней беседы вдвоем с Якубовичем мы слышали осторожные шаги приближающегося к запертым ставням агента полиции, и глаз его, сквозь ставенную щель, нередко был нами замечаем. Но вопреки всем полицейским мерам скоро до нас дошла весть, что княгиня Трубецкая приехала в Иркутск. Нельзя было сомневаться в верности известия, потому что никто не знал в Усолье о существовании княгини и потому выдумать известие о ее прибытии было бы невозможно. Это было, кажется, недели через две после нашего прибытия на завод. К этому времени прибыл давно ожидаемый горный начальник Крюков, который должен был окончательно распорядиться о назначении нас на заводскую работу. На другое утро после его прибытия нас позвали к нему. Заводская полиция отдалила от его дома всех посторонних лиц, и к нему во время этого свидания никого не впускали. Он нас принял не только ласково, но с таким вниманием, которое глубоко нас тронуло. После первых обычных приветствий разговор наш принял то направление полуоткровенное и не стеснительное для нас, которое ему умел дать образованный, хозяин; вскоре затем вошла в гостиную его дочь с подносом в руке, на котором мы увидели кофе, приготовленный ее собственными руками. Хозяин отрекомендовал нас дочери, и мы с удовольствием выпили приготовленный ею прекрасный кофе. Впоследствии мы узнали, что даже прислуга была выслана из дома, чтобы никто из посторонних не мог донести о внимании, которое нам оказал начальник завода. Отпуская нас, полковник объявил, что назначит нам работу только для формы, что мы можем быть спокойными и никакого притеснения опасаться не должны. Мы возвратились домой, довольные и покойные на счет будущности, нас ожидающей. Невольно иногда тревожила нас мысль, что нас могут употребить в ту же работу, которую несли простые ссыльно-каторжные. Я видел сам, как они возвращались с работы покрытые с головы до ног соляными кристаллами, которые высыхали на волосах, на одежде, на бороде — они работали без рубашек и каждая пара работников должна была вылить из соляного источника в соляную варницу известное число ушатов соленой влаги. На другой день после свидания с начальником урядник Скуратов приносит нам два казенные топора и объявляет, что мы назначены в дровосеки и что нам будет отведено место, где мы должны рубить дрова в количестве, назначенном для каждого работника по заводскому положению: это было сказано вслух, шепотом же он объявил, что мы можем ходить туда для прогулки и что наш урок будет исполнен без нашего содействия. В тот же день нам указали назначенное нам место для рубки дров вблизи от завода, и мы возвратились домой, довольные прогулкой и назначением. Между тем мысль об открытии сношений с княгиней Трубецкой меня не покидала: я был уверен, что она даст мне какое-нибудь известие о Старике-отце, но как исполнить намерение при бдительном надзоре полиции—было весьма затруднительно. Встав рано поутру, в день, назначенный для начала работы, и напившись чаю, я простился с Якубовичем, который был болен воспалением глаз, подпоясал шинель, заткнул за пояс данный мне топор и отправился на назначенное нам место. Прибыв в лес, я рассудил, что лучше приняться за работу, нежели праздно проводить время. Сверх того, зная опасения полковника Крюкова на доносы и не желая ввести его в ответственность за лишнее к нам снисхождение, я храбро взялся за топор и начал рубить деревья, сколько у меня было силы и уменья. Много я трудился, пока свалил первое дерево, и, наработавшись до поту лица, весело возвратился домой в полной уверенности, что исполнил долг благодарности в отношении к внимательному начальнику. Между тем во время моей прогулки в лес заметил я человека, одетого порядочно нарядно, в крытом сукном полушубке, с чертами лица довольно замечательными и с выражением какого-то особенного сочувствия, когда он мне сделал обычный свой привет. Вечером того же дня вижу его вновь недалеко от нашего дома, и мне показалось, что он делает мне таинственные знаки: мое внимание было обращено на таинственного незнакомца. На другой день, выйдя на работу, я вновь увидел его на моем пути, и тот же таинственный знак указал мне на лес, куда я направил мой путь; начав работу, я начал забывать мою встречу, но вижу, как он пробирается сквозь чащу в уединённое место и знаком, едва заметным, манит меня туда: недолго я Думал и пошел за ним. Мой незнакомец встречает меня таинственными, но торжественными словами: «Мы давно знаем о вашем прибытии, в пророчестве Иезекииля, в такой-то главе, о вас сказано, и мы вас ожидали; наших здесь немного; надейтесь на нас, мы вас не выдадим». Из его слов я видел сектатора, но ни место свидания, ни время не позволили мне его разуверить в его заблуждении. Лесная дорога, через которую проезжали крестьяне, была недалеко. Я уже слышал скрип телеги невдалеке; не теряя времени, я ему сказал: «Ты ошибаешься, мой друг, но если хочешь сослужить мне даровую службу, то исполни. Берешься ли доставить письмо к княгине Трубецкой в Иркутск, за труды не могу я тебе заплатить, у меня денег нет?» Недолго он думал. «Будьте покойны,— сказал он мне,— завтра в сумерки я буду на таком-то месте, принесите мне письмо — оно будет доставлено». Так мы расстались, я догадывался потом, что мой незнакомый знакомец принадлежал к секте духоборцев; посоветовавшись с Якубовичем, я решился написать письмо и в назначенное время отнес к моему приятелю, он его взял и в ту же ночь отправился в Иркутск, верно исполнил поручение и через два дня принёс письмо от княгини Трубецкой, которая уведомляла о своем прибытии, доставила успокоительные известия о родных и обещала вторичное письмо пред отъездом в Николаевский завод к мужу; чрез поверенного Ефима Андреевича Кузнецова письмо было вскоре получено, и мы нашли в нем пятьсот рублей, коими княгиня делилась с нами. Тогда же предложила она нам писать к родным, с обещанием доставить наше письмо чрез секретаря ее отца, который сопутствовал ей до Иркутска и должен был возвратиться обратно в Петербург. Случай благоприятный был драгоценен для нас, и мы воспользовались, сердечно благодаря Екатерину Ивановну за ее дружеское внимание. Но время коснуться замечательной личности, каковою была княгиня Екатерина Ивановна, рожденная графиня Лаваль. Ее отец со времени [французской] революции поселился у нас, женившись на Александре Григорьевне Козицкой, получил вместе с ее рукою богатое наследство, которое придавало его дому тот блеск, в котором роскошь служит только украшением и необходимою принадлежностью и высокого образования и изящного вкуса. Воспитанная среди роскоши, в своем аристократическом кругу Екатерина Ивановна с малолетства видела себя предметом внимания и попечения как отца, который ее нежно любил, так и матери и прочих родных. Кажется, в 1820 году она находилась в Париже с матерью, когда князь Сергей Петрович Трубецкой приехал туда же, провожая больную свою двоюродную сестру княгиню Куракину; познакомившись с графиней Лаваль, он скоро сблизился с Екатериной Ивановной, предложил ей руку и сердце и таким образом устроилась их судьба, которая впоследствии так резко очертила высокий характер Екатерины Ивановны и среди всех превратностей судьбы устроила их семейное счастие на таких прочных основаниях, которых ничто не могло поколебать впоследствии. По сношениям общества я был близок с князем Сергеем Петровичем; в 1821 году я в первый раз увидел Екатерину Ивановну, и с того времени дружба к ней и глубокое уважение не изменялись, но, с каждым годом все более и более развиваясь, приняли тот характер, который теперь, когда ее нет уже между нами, когда она уже приняла высшую награду от единого истинного ценителя всей нашей жизни, остались начертанные чертами, неизгладимыми там, где все лучшее переходит с нами в иной мир. Событие 14-го декабря и отправление в Сибирь князя Сергея Петровича служили только поводом к развитию тех сил души, коими одарена была Екатерина Ивановна и которые она так прекрасно умела употребить для достижения высокой цели исполнения супружеского долга в отношении к тому, с коим соединена была узами любви вечной, ничем не разрушимой; она просила как высшей милости следовать за мужем и разделять его участь и получила высочайшее дозволение и, вопреки настоянию матери, которая не хотела ее отпускать, отправилась в дальний путь, в сопровождении секретаря графа Лаваля француза M-r Vaucher; не доезжая ста или более верст до Красноярска, карета ее сломалась, починить ее было невозможно; княгиня не долго думала, села в перекладную телегу и таким образом доехала до Красноярска, откуда она послала тарантас, ею купленный, за своим спутником, который не мог выдержать тележной езды и остановился на станции. Соединившись временно с мужем в Николаевском заводе, она с того времени никогда не покидала нас и была во все время нашей общей жизни нашим ангелом-хранителем. Трудно выразить то, чем были для нас дамы, спутницы своих мужей; по справедливости их можно назвать сестрами милосердия, которые имели о нас попечение, как близкие родные, коих присутствие везде и всегда вливало в нас бодрость, душевную силу, а утешение, коим мы обязаны им, словами изъяснить невозможно. Вслед за княгинею Трубецкой приехала и княгиня Мария Николаевна Волконская, дочь знаменитого в отечественных войнах Николая Николаевича Раевского. В то время, о котором я говорю, ее не было еще в Иркутске. Но обратимся к прерванному рассказу. Дни наши в заводе текли однообразно: каждый день утром мы шли с Якубовичем на обычную работу, и я наконец достиг в рубке дров того навыка, что мог уже нарубить 1/4 сажени в день; в третьем часу мы возвращались домой, обедали сытно, хотя и не роскошно, а вечер проводили или в беседе друг с другом, или играли в шахматы. Сравнительно с тем, чего я ожидал, мы были так; покойны, что я решительно не верил, чтобы наше положение не изменилось к худшему: Мой товарищ был мнения противного и находился в твердом убеждении, что вместе с коронацией, назначенной на 22-го августа, последует манифест о нашем возвращении. Каждый из нас отстаивал свое мнение, и беседы наши оживлялись как рассказами товарища о кавказской боевой его жизни, так и воспоминаниями о недавнем происшедшем. Таким образом протекали дни, как вдруг вечером 5-го октября, в то время, когда мы играли в шахматы, входит урядник Скуратов и объявляет нам, чтобы мы собирались в дорогу и что нас велено представить в Иркутск. Первая мысль товарища была, что манифест прислан с фельдъегерем и что нас зовут в Иркутск, чтобы объявить высочайшую милость. Я молчал, но думал противное и начал укладывать все, что можно было поместить в наши чемоданы, одним словом все, что не принадлежало к домашней кухонной утвари. Мой товарищ решительно не хотел брать ничего с собою в полной уверенности, что он скоро на возвратном пути легче и удобнее может заехать в Усолье и взять с собою все то, что ему покажется нужным для обратного пути. Молча я сделал свое дело: уложил наши чемоданы, но никак не мог уговорить товарища взять медных 25 руб., которые остались на руках хозяйки до предполагаемого нашего возвращения. Тройки прибыли; при каждом из нас посадили по два казака, на третьей тройке урядник Скуратов нас провожал. Я указал молча Якубовичу на наш конвой, но он махнул рукой и, говоря «вот услышишь, тогда поверишь», сел на передовую тройку и поскакал. Таким образом продолжали мы путь до Иркутска. На перевозке тройка Якубовича была первая. Переехав на другой берег, он махал мне белым платком. Тронулась наша тройка. Это было в самую заутреню 6-го октября Мы въезжаем в город. Якубович не перестает мне махать белым платком; наконец, едем далее, проезжаем весь город, нигде не останавливаясь; белый платок перестал развеваться; выезжаем, наконец, за город и на четвертой версте видим здание, окруженное войском. Гут были и казаки и пехота, часовые расставлены везде. Это были казармы казачьего войска. Въезжаем во двор; Ал. Ив. Якубович соскочил с телеги, его встречает Андрей Иванович Пирожков. Недолго задумывался наш кавказец. «Помилуйте, Андрей Иванович,— говори! он ему,— у вас здесь собрана и пехота и кавалерия, где же ваша артиллерия?» Андрей Иванович не мог не улыбнуться, но молча протянул нам руку, провел в верхний покой, где мы нашли князей Трубецкого и Волконского; тут мы узнали истинную причину нашего приезда: нас отправляли в Нерчинские рудники! Нас угостили чаем, завтраком, а между тем тропки для дальнейшего нашего отправления были уже готовы. В это время, смотря в окошко, вижу неизвестную мне даму, которая, въехав во двор, соскочила с дрожек и что-то расспрашивает у окружавших ее казаков, Я знал от Сергея Петровича, что Катерина Ивановна в Иркутске, и догадывался, что неизвестная мне дама спрашивает о нем. Поспешно сбежав с лестницы, я подбежал к ней: это была княжна Шаховская, приехавшая с сестрой, женой Александра Николаевича Муравьева, посланного на жительство, в город Верхнеудинск. Первый ее вопрос был: «Здесь ли Сергей Петрович?» На ответ утвердительный она мне сказала: «Катерина Ивановна едет вслед за мною, она непременно хочет видеть мужа перед отъездом, скажите это ему». Но начальство не хотело допускать этого свидания и торопило нас к отъезду; мы медлили, сколько могли, но, наконец, принуждены были сесть в назначенные нам повозки. Лошади тронулись, в это время вижу Катерину Ивановну, которая приехала на извозчике и успела соскочить и закричать мужу; в мгновение ока Сергей Петрович соскочил с повозки и был в объятиях жены; долго продолжалось это нежное объятие, слезы текли из глаз обоих. Полицмейстер суетился около них, просил их расстаться друг с другом: напрасны были его просьбы. Его слова касались их слуха, но смысл их для них был непонятен. Наконец, однако ж, последнее «прости» было сказано, и вновь тройки умчали нас с удвоенною быстротою. Княгиня Трубецкая осталась в неизвестности об участи мужа. Никто не хотел ей сказать истины об окончательном назначении нашем; но твердо решившись следовать за мужем и разделять его участь, какою бы она ни была горькою и тягостною, княгиня обратилась к начальству с требованием, чтобы ей дозволено было следовать за мужем и разделить с ним его участь. Долго томили ее разными уклончивыми ответами. В это время приехала в Иркутск княгиня Мария Николаевна Волконская, и обе соединились в одной мысли соединиться с мужьями и действовали в одном и том же решительном духе, не отступая ни перед угрозами, ни перед убеждениями. Наконец, им предоставили положение о женах ссыльно-каторжных и о правилах, на которых они допускаются на заводы. Во-первых, они должны отказаться от пользования теми правами, которые принадлежали им по званию и состоянию. Во-вторых, они не могут ни получать, ни отправлять писем и денег иначе, как через заводское начальство. Далее, свидание с мужьями дозволяется им только по воле того же начальства и в том месте, которое им же будет определено. Изустно же прибавляли к этим правилам, что заводское начальство могло даже требовать от них и личной прислуги, как-то мытья полов и тому подобное. Прочитав условия, Катерина Ивановна и Мария Николаевна не усомнились утвердить их своими подписями, и, таким образом, начальство было наконец вынуждено дать свое согласие и дозволить им беспрепятственно следовать за мужьями в Нерчинские рудники. Пока длились эти переговоры, мы уже давно переехали через Байкал на двухмачтовом судне «Ермак». Когда мы еще были на берегу, к нам присоединились и прочие товарищи: Муравьев, Давыдов и два брата Борисовых. Таким образом, на восьми тройках от Писольского монастыря помчали нас по большому Нерчинскому тракту при двух казачьих офицерах; при нас был хорунжий Чаусов, сын атамана Иркутского казачьего войска, при второй партии хорунжий Черепанов, оба люди добрые, не притязательные, которые исполняли свой долг и были твердо убеждены, что мы не введем их в ответственность никаким необузданным поступком. Казаки, нас сопровождавшие, как все добрые русские люди, были готовы оказать нам во всякое время всякую помощь и всякую услугу. Из путевых впечатлений наиболее врезался мне в память приезд наш поздно вечером к берегу реки за Верхнеудинском. Тут был перевоз, и мы остались ночевать. Поставили самовар, и мы начали пить чай. В это время входит к нам в избу молодой парень, хорошо одетый, и чистым русским наречием говорит нам: «Дедушка просит вас принять его хлеб-соль». С этими словами он вносит к нам корзину с чистым белым хлебом, с булками, сухарями; все было так чисто, хорошо, вкусно, что мы немало удивились, увидя в таком дальнем краю такую роскошь; поблагодарив юношу, мы просили его передать нашу благодарность его почтенному деду и просили его посетить нас, если это его не затруднит. Через час приехал к нам и старец, и мы долго и приятно беседовали с ним; он называл себя коренным сибиряком, т. е. его предки поселились тут с первых времен населения Забайкальского края; трудом земледельческим и промышленностию звериной ловли приобрели они то благосостояние, коим он ныне пользовался. Простившись с ним, мы еще долго беседовали о старце и о том крае, который он с такою любовью нам описывал. За этим первым впечатлением следовало другое, не менее приятное, хотя в другом роде: это была остановка в селе Бианкине, где нас принял и угостил купец Кондинский. Его обед и угощение были роскошны. Радушие хозяев было полное: они желали угостить нас баней, но мы не могли оставаться долго у них, чтобы не ввести в ответственность офицеров, и потому, простившись с хозяевами и поблагодарив за угощение, мы отправились в дальний путь. Во время этого краткого переезда по селениям, принадлежавшим к Нерчинским заводам, меня поразила картина, довольно необыкновенная в это время года, где мороз доходит до 10-ти и более градусов: это были дети разных возрастов, которые в полдень стояли кучками около избы без всякой одежды, как мать родила, и грелись на солнце. Зрелище такой бедности давало понятие о благосостоянии заводских крестьян. Скоро мы прибыли к месту нашего назначения — на Благодатский рудник,— и тройки наши остановились у казармы, приготовленной для нашего жилища. Это было строение 7-ми сажен длины 5-ти аршин ширины; в нем были две избы, первая с входа назначалась для караульных солдат, вторая для нас; в нашей избе, со входа в левую сторону, находилась огромная русская печь; направо вдоль всей избы устроены были три чулана, отделенные друг от друга дощатыми перегородками; к противоположной стене от двери была устроена третья комната, наскоро сколоченная из досок. К трем первым чуланам вели две ступени и у каждого чулана навешена дверь. Размер первых двух чуланов был: с правой стороны 3 аршина с небольшим длины и аршина два ширины. Размер последнего чулана — длина та же, но ширина аршина четыре. Скоро мы разместились. Давыдов и Якубович заняли каждый по особому чулану, Трубецкой и я поместились вместе в третьем чулане. Трубецкой имел свою дощатую кровать в длину, моя кровать была устроена так, что половина моего туловища находилась над кроватью Трубецкого, а другая примыкала к двери; Волконский занял противоположную сторону против Трубецкого. Муравьев и двое Борисовых поместились подобным образом в своей дощатой комнате. Караул наш состоял из горного унтер-офицера и трех рядовых, которые бессменно сторожили нас во время нашего пребывания в Благодатском руднике. Караул был внутренний, те же караульные готовили нам кушанье, ставили самовар, служили нам и скоро полюбили нас и были нам полезнейшими помощниками. Нас принял управляющий рудником, горный инженер, которого фамилию я не запомнил. Нам дали отдохнуть дня три, отобрали бывшие при нас деньги и распорядились таким образом, чтобы мы из выдаваемых нам денег могли закупать всю нужную нам провизию, а в издержанных деньгах отдавали бы отчет. Денег оказалось весьма мало: всякий отдавал из своих денег что хотел, и никто не требовал большего против того, что было нами показано. В течение этих трех дней приехал и начальник Нерчинских заводов обер-берг-гауптман Тимофей Степанович Бурнашев взглянуть на нас; на словах он был довольно груб, но в его распоряжениях видно было желание облегчить наше положение, не обременяя нас излишнею работою. Скоро настало время наших работ; накануне нам было объявлено, чтобы мы приготовились с ранним утром к предстоявшему труду. На другой день в 5 часов пришли к нашим казармам штейгер с рабочими, назначенными нам в товарищи: началась перекличка: «Трубецкой?» Ответ: «Я». «Ефим Васильев?» — и Трубецкой пошел с Ефимом Васильевым. «Оболенский?» — «Я». «Николай Белов?» — и двое мы пошли тем же путем. Таким образом всех нас распределили по разным шахтам; дали каждой паре по сальной свече, мне дали в руку кирку, товарищу молот, и мы спустились в шахты и пришли на место работы. Работа была нетягостна: под землею вообще довольно тепло, но нужно было согреться, я брал молот и скоро согревался. В одиннадцать часов звонок возвещал окончание работы, и мы возвращались в свою казарму; тогда начинались приготовления к обеду. Артельщиком нами был выбран Якубович как самый опытный по военно-кухонной части. Вообще мы пользовались полной свободой внутри нашей казармы, двери были открыты, мы обедали, пили чай и ужинали вместе. Большое утешение было для нас то, что мы были вместе; тот же круг, в котором мы привыкли в продолжение стольких лет меняться мыслями и чувствами, перенесен был из петербургских палат в нашу убогую казарму; все более и более мы сближались, и общее горе скрепило еще более узы дружбы, нас соединявшей. Одна неизвестность о том, увенчается ли успехом твердое намерение княгинь Трубецкой и Волконской соединиться с мужьями, волновала нас в первые недели после нашего приезда. Но вскоре и это недоумение разрешилось; обе прибыли благополучно и обе заняли небольшую избу в руднике, в полуверсте от наших казарм. Скоро назначено было свидание нашим дамам в самой казарме. Время свидания могло продлиться час. Первая пришла Катерина Ивановна; мы вышли с Волконским к соседям товарищам; свидание кончилось сменою Марии Николаевны, которая в том же номере беседовала с мужем определенное время. Прибытие этих двух высоких женщин, русских по сердцу, высоких но характеру, благодетельно подействовало на нас всех; с их прибытием у нас составилась семья. Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же; своими руками они шили нам то, что им казалось необходимым для каждого из нас, остальное покупалось ими в лавках; одним словом, то, что сердце женское угадывает по инстинкту, любви, этого источника всего высокого, было ими угадано и исполнено; с их прибытием и связь наша с родными, с близкими сердцу, получила то начало, которое потом уже не прекращалось по их родственной попечительности доставлять и родным нашим те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи. Но как исчислить все то, чем мы были обязаны в продолжение стольких лет, которые ими посвящены были попечению о своих мужьях, а вместе с ними и об нас? Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника — плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике? Но мы были в восторге, и нам все казалось так вкусным, что едва ли хлеб, испеченный рукою княгини Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения любого первого петербургского булочника. Как не вспомнить и ежедневных их посещений нашей казармы в первом или во втором часу, в те дни, в которые не позволено было иметь личного свидания с мужьями? Издали мы видели их приближение, им выносили два стула, они садились против единственного окна нашего чулана и тут проводили час и более в немой беседе с мужьями. Иногда они приходили вместе, иногда каждая назначала себе час свидания и приходила отдельно. Мороз доходил до 20-ти градусов, закутанные в шубы, они сидели, доколе мороз не леденил их членов. Помню, как однажды, глядя на Катерину Ивановну, я замечаю, что она прижимает свои ножки, видимо, страдая от стужи; я сообщил свое замечание Сергею Петровичу; он посмотрел на ботинки и, увидев, что она надела старые, уже довольно поношенные, обещался пожурить ее за то, что она в такой сильный мороз не надела своих новых теплых ботинок, а вышла в старых, истертых. На другой день было свидание, следствие было произведено, и оказалось, что действительно новые ботинки существуют, но что их нельзя было надеть, потому что ленты, коими они прикреплялись, были отпороты для того, чтобы употребить на шапочку из тафты, которую мне сшила княгиня для работы под землею, где шапочка оберегала мне голову от руды, коею наполнялись мои волосы при каждом сотрясении от ударов молотом. Скоро, однако ж, при ежедневных наших трудах под землею последовало распоряжение, которое вывело нас из обычного, спокойного нашего положения и было причиною сильной тревоги, которая отозвалась в сердцах наших хранительниц. К нам назначили особого горного офицера, молодого Рика, вероятно, для ближайшего надзора над нами; мы не предвидели никакого изменения в нашем положении, но по окончании обеда или вечернего чая получаем приказание от г. Рика идти в наши чуланы с тем, чтобы во все время, кроме работ, быть там запертыми и не сметь оттуда выходить ни для обеда, ни для ужина; и то и другое, равно как и чай, мы должны были получать от сторожей, которые должны были разносить нам пищу по нашим чуланам. Мы показали г. Рику наши чуланы, сказали ему, что невозможно будет нам вынести душного и злокачественного воздуха, если мы будем заперты в продолжение 18-ти часов, что никакое здоровье не может выдержать этого неестественного положения. Никакие убеждения не могли подействовать на г. Рика. Он подумал, что наши слова означают нашу решимость не повиноваться его распоряжению, и закричал солдатам: «Гоните их!» И действительно, солдаты были готовы к исполнению приказания, но они знали нас, и потому мы взошли в свои казематы, беспрекословно повинуясь отданному приказанию, а солдаты молча смотрели на нас. Когда г. Рик удалился, мы начали рассуждать между собою, на что следует решиться. То, что мы говорили г. Рику, было полным нашим убеждением; нам казалось, и действительно, было невозможно выдержать злокачественность воздуха в том малом пространстве, в котором мы находились, где другого положения мы не могли иметь, кроме сидячего и лежачего. Трубецкой, когда вставал, должен был нагнуться, потому что головой он касался потолка. Долго рассуждая, не знаю, кому из нас пришла мысль не принимать пищи до тех пор, пока условия наши не изменятся. Единогласно решено было привести это предложение в исполнение; с того же вечера мы отказались от предложенного ужина; на другой день вышли на работу, не напившись чаю; возвратившись, отказались от обеда и, таким образом, провели первые сутки без пищи, не принимали даже воды, которую нам предлагали. На другие сутки повторилось то же самое. Не помню, в этот ли второй или на третий день нашего добровольного поста нас на работу не вызывали, но объявили, что ожидают начальника, г. Бурнашева. Мы приготовились к бурной встрече; часу в двенадцатом (чистого понедельника) видим ефрейтора и двух рядовых с примкнутыми штыками, которые подходят к нашим казармам; вызвали Трубецкого и Волконского, мы простились, не зная, что будет с ними; неизвестность будущего невольно тревожила нас. Сижу у окошка—это было, кажется, в январе (феврале),— мороз сильный; вижу на дороге стоят княгини Трубецкая и Волконская; обе ожидали мужей, которые должны были пройти мимо них. Но голос их едва доходил до слуха мужей; это было видно по тому, что и та и другая умоляющими жестами дополняли то, что выговорить не могли. Со страхом и трепетом ждали мы возвращения товарищей; видим, их ведут обратно; я перекрестился. Настала наша очередь с Якубовичем; из слов Трубецкого мы могли только понять, что Тимофей Степанович был грозен. Мы взошли, не стану говорить о грубости его выражений, она оыла естественна в нем, его угрозы плетей, кнута и прочего составляли часть его монолога; его обвинение, что мы затеяли бунт и что бунтовать он нам не позволит. Наш ответ был весьма краток и прост: что если он называет бунтом непринятие нами пищи, то пусть вспомнит, что во все время нашего пребывания в Благодатском руднике мы ни разу ни в чем не преступали тех приказаний, которые нам были даны, что мы были совершенно довольны его распоряжениями до того времени, как г. Рик стеснил одну-единственную, невинную свободу, коей мы пользовались, и что неестественно желать пищи, находясь в таком тесном пространстве, в каком мы помещались. Нас отпустили немного смягченным голосом, но никакой надежды на изменение не подавали. После нас пошли тем же порядком и прочие товарищи. Слышали то же самое, говорили то же и возвратились так же. К обеду наши чуланы были отперты, и все пошло прежним порядком. Невольною горячею молитвою почтил я окончание этого эпизода нашей нерчинской жизни. В нашей решимости рассуждения не было, инстинктивно предложение сделано, принято также и приведено в исполнение. Но успех увенчал наше желание освободиться от положения тягостного, которого мы, может быть, не вынесли бы... Наши работы продолжались тем же порядком, и единственное изменение, которое произошло в порядке наших дней, состояло в том, что мужья получили дозволение иметь свидание с женами в их квартире, куда их провожал конвойный, который становился на часы во все время свидания. Это изменение весьма было приятно для наших дам. Настала весна, и мы получили позволение делать прогулки при конвое, в свободные дни от работ, по богатым лугам, орошаемым Аргунью. Сначала мы удалялись не более двух или трех верст от нашей казармы, но постепенно, приобретая все более и более смелости, мы, наконец, доходили до самой Аргуни, которая была от нас на расстоянии девяти верст. Богатая флора этого края обратила на себя наше общее внимание и возбудила удивление к красотам сибирской природы, так щедро рассыпанным и так мало еще известным в то время. Два брата Борисовых, любители естественных наук, наиболее занимались как собиранием цветов, так и зоологическими изысканиями; они набрали множество букашек разных пород красоты необыкновенной, хранили и берегли их и впоследствии составили довольно порядочную коллекцию насекомых, которая была предметом любопытства любителей естественных наук. Вскоре, однако ж, произошла перемена в работе назначенной, но эта перемена вместо облегчения увеличила бремя тягости, на нас лежавшей. Приехал чиновник из Иркутска узнать лично от каждого из нас, не расстроено ли наше здоровье работою под землею и не предпочтем ли мы работу на чистом воздухе? Мы единогласно утверждали, что работа под землею нам вовсе не тягостна и что мы ее предпочитаем работе на чистом воздухе, потому что в последней мы были бы подвержены всем переменам в воздухе, т.е. дождю и проч., и что здоровье наше ничем не пострадало от подземного воздуха. Наши представления не были уважены, и на другой день мы были высланы на новую работу, нам назначенную; часть причин, по которой мы предпочитали подземную работу, нами не была высказана; но мы понимали, что тягость, на нас лежавшая, увеличится. В подземной работе нам не было назначено урочного труда; мы работали, сколько хотели, и отдыхали так же; сверх того работа оканчивалась в одиннадцать часов дня, в остальное время мы пользовались полной свободой. Но как объяснить и то сочувствие, которое мы находили под землею, в тех ссыльнокаторжных, которые не вдали от нас заняты были одинаковою с нами работою, но коих труды были втрое тягостнее? Они были в ножных цепях и на них лежали все тяжести подземного рудокопства. Они проводили шахты в местах новых розысков, устраивали галереи, которые должны были поддерживаться столбами и соединенными арками; как люди способные, они употреблялись и в плотничную работу, и хорошо и плотно устраивали подземные ходы; они же выкачивали воду, которая накапливалась от времени до времени в местах, назначенных для розысков; они же относили руду, ими и нами добытую, к колодцу, откуда она подымалась вверх и относилась в назначенное место. Встречаясь с нами, эти люди, закаленные, по-видимому, в преступлениях, показывали нам немое, но весьма явственное сочувствие. Не раз случалось, когда я выходил из-под земли на чистый воздух подышать им на некоторое время, едва завидит меня один из них, Орлов, знаменитый разбойник, красивый, плотный, плечистый, который силою был истинный богатырь, как даст знать своим товарищам и тут же начнет он своим зычным серебристым голосом заунывную русскую песню, которая чем-то родным, близким отзывалась сердцу знакомыми звуками. Не случайно запевал он песню; нет, он ею высказывал то, чего не мог выговорить словом. Не со мною одним, но и с товарищами многие из них делали то же, и не раз в порыве усердия брали наши молоты и в десять минут оканчивали работу, которую мы и в час не могли бы исполнить. Все это делалось без надежды возмездия. За нами надзирали, а мы могли только в коротких словах выразить, что мы их понимаем и оценяем их усердие. Но конец подземной работе был положен, и мы вышли на новый труд, нам назначенный. Работа была урочная; рудоразборщики, обыкновенно подростки горных служителей, разбивали руду и отделяли годную к плавке от негодной; мы не могли заняться этим трудом, который требовал большого навыка в умении различать и сортировать руду по ее большей или меньшей годности. Итак, нам дали, каждой паре, по носилкам, и урочная наша работа состояла в том, что мы должны были перенести 30 носилок, по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора в другое, общее складочное место. Переход был шагов в Двести. Началась работа; не все могли исполнять урок; те, которые были посильнее, заменяли товарищей, и, таким образом, урок исполнялся; в одиннадцать часов звонок возвещал конец трудам, но в час-другой звонок вновь призывах на тот же труд, который оканчивался в пять или шесть часов вечера. Таким образом, по новому распоряжению и время труда и тягость его увеличены почти вдвое; наши прогулки к Аргуни были менее заманчивы; мы рады были отдыху в те дни, когда позволено было отдыхать. Но при всем том наше положение было довольно сносное, и тягость работы заменялась свободою, которою мы пользовались внутри нашей казармы, и утешениями от наших утешительниц, которые не раз были свидетельницами наших трудов и дружеской беседой облегчали их тяжесть. Но скоро и это положение должно было измениться. Не помню, в июле или начале августа, нас известили, что вновь назначенный комендант Лепарский приехал на Нерчинские заводы и на другой день будет нас осматривать. Многие из товарищей лично были с ним знакомы; командуя Северским конноегерским полком, он был известен как кроткий, снисходительный начальник и вообще был любим и сослуживцами и подчиненными. Мы с удовольствием ожидали его прибытия. Действительно, на другой день он прибыл к нам в сопровождении г. Бурнашева, был ласков и учтив со всеми и, расставаясь с нами, оставил нам надежду на улучшение нашего положения. Ожидания не сбылись: в тот же день нас повели»в ближайшую кузницу и там заковали нас в ножные цепи. В то же время отрядили к нам особый воинский караул из двенадцати казаков при унтер-офицере, и новый порядок устроился в надзоре за нами. Горный чиновник и горный начальник боялись оказать нам снисхождение, о котором могли довести до сведения коменданта; казаки, бывшие при нас, боялись такого же доноса от горного начальства. Таким образом, обе власти, наблюдая одна за другою, были в равных отношениях к нам. Впрочем, выбор казаков был так хорошо сделан, что мы не могли довольно налюбоваться этим молодым, славным поколением. Все они были люди грамотные, большая часть кончили курс уездного училища и удивляли нас и разнородными познаниями, и развитием умственным, которое трудно было ожидать в таком дальнем краю, о коем весьма редко носились слухи, и то как о месте диком, где и люди и природа находились в первоначальной своей грубости. Здесь мы увидели совершенно противное. Наши казаки скоро полюбили нас, и их жажда знания, которое они хотели почерпнуть из беседы с нами, нас радовала и удивляла. Некоторые из них достигли впоследствии офицерских чинов и вообще отличались добрым поведением, которое начальство умело ценить и наградить. Впрочем, кроме тяжести наших цепей, все осталось в прежнем порядке; работы были те же, но прогулка в свободное время прекратилась, и трудно было бы иметь желание прогулки при ножных цепях. Незаметно проходили таким образом дни и недели. Наши хранительницы не переставали нас утешать и беседами и постоянным вниманием, и тою чистою дружбою, которая на все, к чему коснется, налагает свою печать и освящает все. В течение этого времени новый острог, который был построен в Чите, наполнялся товарищами, которые привозимы были туда из разных крепостей, в коих они временно содержались. Скоро и до нас дошла очередь присоединиться к ним. Не помню, в октябре или ноябре, вновь сели мы в приготовленные повозки. Наши казаки сопровождали нас и вновь помчали нас по прежнему Нерчинскому тракту. Скоро и Читинский острог показался вдали, все ближе и ближе рассматривали мы наше будущее помещение. Высокий тын окружал его; мы остановились у ворот; нас принял плац-майор Осип Адамович Лепарский, часовые дали свободный путь, мы бросились в объятия друзей: Пущин, Нарышкин, Фон-Визин были тут. Нас распределили по четырем комнатам, в которых помещались прочие товарищи; шум от цепей заглушал всякую речь, но вскоре свыклись мы и с этим шумом... Расспросам, беседам не было конца в первые дни нашего прибытия. Постепенно сближение по одинаковому направлению мыслей и чувств теснее сблизило некоторых. Общее чувство расположения ко всем не изменилось, но оттенки этого чувства в личных отношениях, невольно сближая одних, теснее связывали их между собою. Эти отношения сохранились и ныне теми, у коих не изглаживается дружба, основанная на полном обоюдном доверии, на духе, руководящем теми, поступки коих составляют только отражение того вечного источника любви, коим они одарены щедрою рукою того, кто есть высшая и совершеннейшая любовь. Заключаю мой рассказ полным благодарным воспоминанием тринадцати лет, проведенных мною в тесном пространстве с товарищами заключения, сначала в Читинском остроге, потом в Петровском заводе. Политический характер «Союза благоденствия» кончился, но нравственная печать, им положенная на каждого из членов его, сохранилась неизменно и положила основание того взаимного уважения, того нравственного чувства, коим все одушевлялось во взаимных и близких отношениях между собою. Взаимное уважение было основано не на светских приличиях и не на привычке, приобретенной светским образованием, но на стремлении каждого ко всему, что носит печать истины и правды. Юноши, бывшие тут, возмужали под влиянием этого нравственного направления и сохранили впоследствии тот же самый неизменный характер. Рассеянные по всем краям Сибири, каждый сохранил свое личное достоинство и приобрел уважение тех, с коими он находился в близких отношениях. Не могу иначе окончить этих строк, как благодарственною молитвою единому промыслителю о нас, единому доброму сеятелю всех добрых семян, единому виновнику всякого добра. Ему единому да будут слава и благодарение! Е. Оболенский
Опубликовано: Русский заграничный сборник. Лейпциг. Т. 5. 1861.
Евгений Петрович Оболенский (1796-1865) — русский офицер из рода Оболенских, один из самых активных участников восстания декабристов. Автор воспоминаний. | ||
|