В.Ф. Одоевский
Апологи

СОДЕРЖАНИЕ

Радуга — цветы — иносказания

Дервиш

Солнце и младенец

Два мага

Алогий и Эпименид

Новый демон

Моя управительница

РАДУГА — ЦВЕТЫ — ИНОСКАЗАНИЯ

(Индийское предание)

(Посвящается Варваре Ивановне Ланской)

Oίά τoά μεσάων ίερή δóσις άνθρϖπoισιν.
Hesiod. Theog.

На берегу Ганга в преддверии великолепного храма сидел брамин, погруженный в глубокую драму: глаза его были устремлены на небо, глава пылала, все члены являли внутреннее напряжение, восторг развевал белые власы его; игривое воображение облекало пред ним в одежду земную, прекрасную — истины высокие, небесные!

Долго безмолвствовал он; вдруг трепет пробежал по телу его, изнемогли ослабевшие члены, усталая глава склонилась на грудь... "Волшебные призраки, — воскликнул брамин, — какою силою подчинили вы себе неудержимую никакими преградами мысль человека? Где начало ваше непостижное? Не там ли за седьмым миром*, где волны злата кипят, рвутся в воздухе и наполняют его благоуханием, не там ли..." Чудное видение прервало слова его... все небо показалось ему исполненным дивов, духов блаженных; их очи, власы, крылия — все сливалось вместе и как бы пеленою неизмеримою облекало вселенную.

______________________

* Индейцы верят существованию семи миров, из коих один окружен морем воды соленой, другой морем меда, наконец последний морем злата.

______________________

Отделился один из бесплотных и приблизился к брамину.

"Было время, — вещал он, — когда на земле луга еще не подобились коврам испещренным, когда разноцветные краски не различали предметов, звуки не потрясали воздуха и беспрерывные тишина и свет утомляли взоры и слух смертных своим однообразием: тогда в сонме божеств праздновали сочетание великого Чивена* с прелестною Парвади. Боги плавали в невообразимых увеселениях: благовония, волнуясь вокруг них, спорили о превосходстве; многочисленные, роскошные яства остановили бы на время ненасытный голод самого Амрута**; минута наслаждения в объятиях Летмы*** претворялась для них в вечность. Но, наконец удовлетворилися все желания, с тем вместе истощилось блаженство. Боги жаждали нового и окруженные утехами, скучали... горесть сжала сердце Чивена, слеза выкатилась из очей его — и что же?., в одно мгновение она ниспустилась в пространство: поравнялась с солнцем, и великолепная радуга отважно перегнулася чрез вселенную; приблизилася к земле, и цветы одождили шар земной; достигла мышления человека, и иносказания стройными звуками вырвались из умов вдохновенных, раздалися в горных селениях, и улыбнулися небожители".

______________________

* Чивен или Шивен — одно из трех божеств Индии, и более других почитаемый; замечательно, что он имеет двух жен: Парвади — отвечающую Юноне, которая, как известно, была Богинею верности у Греков (см. Monde primitif, par Court de Gebelin 1.1) и другую — Гунги — Богиню опрятности. Сим хотели Индейцы выразить, что два необходимые условия брака: с духовной стороны -верность, с вещественной — чистота.
** Амрут — один из сыновей Самонакодама, Бога Сиамцев, — славный своим объедением. О.
*** Летмаили Летчма — Индийская Венера.

______________________

"Так, когда чувство непонятное, высокое теснит душу певца, одаренного свыше, крылатая мечта его стремится, подобно лучу солнечному и облекается в одежду звучную, разноцветную, сами Боги приникают к нему и легкокрылые дивы прикованы к его мечтаниям!"

Видение исчезло — но старец оставался недвижим. Он, казалося, все еще внимал небесному вестнику, и восторг все еще развевал белые власы его.

ДЕРВИШ

Дорога была излучиста. Она разделялась на неисчислимое множество тропинок, которые то спускалися в глубокие пропасти, то поднималися по стремнинам. Густой мрак покрывал вселенную; колючие тернии впивалися в ноги несчастных странников: они спотыкалися, а бездны разверзались под ними, а огромные нависшие скалы при малейшем шорохе грозили падением.

Впереди всех шел дервиш; многие следовали по пути им проложенному, другие шли по иным путям; одни благословляли его: колючие терния, подавленные смелою стопою дервиша, не язвили их более; светильник в руке его обличал пред ними и мрачные бездны и грозные скалы; большая ж часть проклинали его: одни завидовали его светильнику, другие роптали, зачем идет он не путем ими избранным, зачем не для них попирает терния, не им освещает. Иных же обманывал издалека мерцавший светильник, они совращалися с собственного пути, не попадали на путь дервиша и низвергалися в пропасти.

Дервиш не внимал ни благословениям, ни проклятиям; холодный, бесстрастный не примечал стона ниспадающих, не для освещения ничтожной толпы нес он светильник, не для нее подавлял терния: взорам, воображению, уму, всем чувствам, всем движениям души его представлялася цель, к которой он стремился. Для нее позабывал он все подлунное, и если вспомоществовал своим спутникам, то потому только, что не мог к ней стремиться и в тоже время не подавлять терния, не освещать светильником.

Мудрый! Ужели добродетели простолюдина цель твоих действий? Толпа бессмысленная, приравнивая тебя к себе, ищет в тебе сих добродетелей, слепой взор ее не замечает... Но не твоя ли добродетель возвышеннее всех прочих? — Совершенствование! — Добродетель мудрого! — ты, в которой поглощаются и благотворительность, и милосердие, и любовь к ближнему! Он не может стремиться к тебе и в то же время не быть милосердным, не благотворить человечеству, но ты — единая цель пламенного его стремления!

СОЛНЦЕ И МЛАДЕНЕЦ

Солнце скатилось за холмы. Младенец сидел у двери в хижину; возвышенные мысли при виде торжественной картины вечера не возбуждалися в душе его. Что великое могло ей быть знакомо? Лишь беспечно любовался он, смотря как последние багряные лучи солнца золотили окна, соломенные кровли хижин и потускневшие колокола полуразвалившейся церкви. Он не понимал и не искал причины этого явления, но оно ему нравилось.

"Доброе солнышко! — сказал старый отец его, взглянув на младенца. — Доброе солнышко, — повторил он, — ты и людям благотворишь и забавляешь малютку".

— За что ты хвалишь солнце, отец мой? — спросил младенец.

Старец улыбнулся: "Как не хвалить его? Смотри: теперь все затихло в деревне, даже лист на дереве не шелохнется, и голуби перестали ворковать на колокольне. Все уснуло, но завтра вспрянет солнце и всех пробудит, согреет, осветит; не будь его, и мы спали бы сном непробудным".

Этих слов не забыл младенец; на другой день еще едва начинало светать — а он уже стоял у двери хижины и с нетерпением ожидал восхода солнечного.

Солнце взошло, но густые туманы скрывали лице его; между тем все ожило, встрепенулось, раздался первый утренний шум...

Улыбка слабоумного негодования разлилась по лицу младенца. "Какую же неправду сказал отец мой! — воскликнул он. — Солнце сего дня и не думало сходить, а никто о нем и не заботится, все по-прежнему идет своим чередом".

Возвышенные умствования гениев — друзей человечества — сколь ничтожны вы в глазах простолюдина! Он окружен вашими благодетельными действиями: без вас и мрак бы оледенил его тело, мрак ослепил бы его, вам обязан он и своим покоем, и довольством, и всеми прелестями жизни, даже минутными; но туманы предрассудков скрывают вас от глаз его; он беспечно наслаждается благами, вами производимыми, и не ищет их начальной причины; слабоумный, он смеется, когда мудрый говорит ему, что вы единая вина его счастия!

ДВА МАГА

Народ толпился на стогнах. Сейчас только провозгласил царский вестник, что назначена драгоценная награда тому, кто изобретет питие, подающее жизнь долгую и вечное здравие.

Два мага вызвались исполнить царскую волю, и казнохранитель выдал несчетные суммы для вспомоществования их усилиям.

___________________________________

Протекло полвека. Один из магов не щадил трудов своих, призвал на помощь все силы искусства и природы, день и ночь погруженный в размышления над древними свитками, он пожертвовал всеми наслаждениями жизни для цели высокой и наконец достигнул ее. Другой, напротив, погрязнувши в земных увеселениях, не думал о порученном и беспечно расточал казну царскую и юное здравие.

Истощенный, с бледным лицом, измученный болезнями, входит он в храмину своего соперника, видит сосуд с драгоценным питием, приближается и — опрокидывает его.

"Пусть! — восклицает он, задыхаясь от гнева. — Пусть ввек не прервутся и твои страдания; пусть род человеческий лишится надежды на вечное счастие; но не будет кичиться мой соперник!"

Так невежество во прах обращает все усилия мудрого! — Пусть не воспользуюсь ими, говорит оно, но я и не буду одолжено ему благодарностию, не возвысится оно предо мною.

АЛОГИЙ И ЭПИМЕНИД

С гасильником в руке, с закоренелою злобою в сердце, с низкою робостию на челе, Алогий прокрался в храмину, где Эпименид, при мерцающем свете лампады, изучал премудрости, куда сами боги сходили к нему беседовать.

Алогий видит лампаду; бессмысленный думает, что она единственная вина мудрости Эпименидовой, приближается и — трепещущею рукою гасит ее; но пламя, пылавшее в лампаде, было пламя божественное, сам Аполлон возжигал его; не погасло оно от нечистого прикосновения Алогия; но более возгорелось, заклокотало, охватило всю храмину, в прах обратило ничтожного и тихо взвилось на лампаде.

Невежды-гасильники! Ужели ваши беззаконные усилия погасят божественный пламень совершенствования? Еще более возгорится оно от нечистых покушений ваших, грозно истребит вас с вашими оковами и опять запламенеет с прежнею силою.

НОВЫЙ ДЕМОН

С каким сумрачным наслаждением читал я произведения, где поэт России так живо олицетворяет те непонятные чувствования, которые холодят нашу душу посреди восторгов самых пламенных. Глубоко проникнул он в сокровищницу сердца человеческого, из нее похитил ткани, неприкосновенные для простолюдина, которыми облек он своего таинственного Демона*. Но не только внутри существует сей злобный гений, он находится и вне нас; последний не так опасен, как первый, но не менее мучителен.

______________________

* См. Стихотворение А. Пушкина: Мой демон. Мнем. Часть III, стр. 11.

______________________

________________________________

В беседе избранных сидел Каллидор, юноша исполненный огня, вдохновения. Пламенные глаза его были обращены на возвышенных; в их взорах, речах он встречал непонятное черни; неземному земное в нем покорялося. Едва расцветавшая жизнь его развивалась в наслаждениях высоких и созревала вместе с ними.

Проходил день за днем. Молча, погруженный в глубокую думу, юноша не оставлял своего созерцания, но более и более к нему прилеплялся. Все пленяло его в храмине избранной: и тихий свет, и спокойная твердость возвышенных, и прелестные, хотя недоконченные украшения.

Но вдруг хлынул ветер, дверь настежь, и человек пожилых лет вбежал в храмину; он был затянут в модный фрак; золотая цепочка гремела у жилета; на заботливо сложенном галстуке проницательность считала часы убитого времени. Лицо его было смесь всех характеров; и не от сильных чувствований изрыто морщинами, которые ему тщетно белилами хотелось загладить; бесчувственные глаза перебегали от предмета к предмету; во всех движениях его суетливость, вертлявость спорила с какою-то важностию и педантизмом. Улыбка его была насмешлива; но он умел ее делать необыкновенно приветливою; она нравилась, но плач его не возбудил бы сожаления; никто между избранными не знал незнакомца, хотя он им был известен по слуху; не испугались они его, но смутились, как будто он застал их в каком преступлении.

Незнакомец подошел к Каллидору.

"Что ты здесь делаешь! — говорил он ему. — Прелестна эта храмина, но посмотри: уже обветшали ее недоконченные украшения; все усилия обитающих в ней не могли довести их до совершенства, даже самая храмина не совсем достроена. Почтенны мужи в ней сидящие, но кроме их есть люди на свете; я знаю, понимаю тебя; ты хочешь совершенствоваться; в своей храмине ты еще не многое видел; познакомься с теми, которые живут вне ее! Опытность великое дело".

Незнакомец приятно улыбнулся, протянул Каллидору руку, юноша по какому-то невольному чувству подал ему свою и последовал за незнакомцем.

Они выходят их храмины: и яркие краски ослепляют глаза Каллидора; разнообразные предметы развлекают внимание (новость покрывала их радужными цветами); беспрерывный не неприятный шум оглушал его. Пред ним воздвигнуты высокие здания, пышно украшенные; казалось, и малейший недостаток в них не гнездился. Каллидор изумляется сему совершенству.

Он входит в огромные палаты, его встречают толпы незнакомых, но прелестных существ, как будто носящих образ человеческий; все они были, по-видимому, в великой деятельности, но оставляли свои занятия и подходили к Каллидорову спутнику: одни приветствовали его, другие жали руку; все спрашивали его наставлений и с благословением ему внимали. Это еще более увеличило Каллидорово почтение к незнакомцу. Он не переставал изумляться, забывал о своей прежней храмине, был в упоении, но вдруг подул легкий ветер, и палаты заколыхались. Это поразило Каллидора, прервало минутный восторг его, он всматривается с большим вниманием на существа его окружающие и что же видит? Не людей, но несметное количество зверей, скотов, гадов разного рода.

Он проходит из здания в здание и везде видит тех же животных; к большому прискорбию замечает, что везде пресмыкающиеся властвовали над прочими; что к ним после его спутника, более всего оказывалось уважение, а что напротив ближайшие к человеку животные оставалися без внимания.

"Где же люди, которых ты обещал показать мне?" — восклицал нетерпеливый юноша своему спутнику.

Незнакомец не отвечал ему на вопрос, твердил беспрестанно об опытности и водил его из здания в здание. Бедный юноша заблуждался час от часу более, вспоминал о своей храмине; но уже не знал, как найти к ней дорогу, боялся еще более заблудиться и усталый, в скуке, томлении уже невольно, как слепец следовал за своим путеводителем.

Тщетно юноша хотел вспомнить о высоких помыслах, прежде волновавших душу его. Незнакомец не давал ему ни на минуту задуматься. Когда в красотах поэзии Каллидор стремился найти отраду, незнакомец вертелся перед ним на одной ноге и гремел побрякушками; когда он прикасался к мусикийскому орудию, чтобы в согласии звуков неопределенных поглотить разногласный, резкой шум его утомляющий, незнакомец на том же инструменте наигрывал модную пляску; когда несчастный даже в объятиях сна, в видении представлял себе прежнюю храмину, незнакомец будил его холодною, костлявою рукою. Когда же выведенный из терпения, вспыхнувши от досады, юноша с гневом взглядывал на своего незнакомца: незнакомец или отвечал ему насмешкою, или принимал на себя важный вид и педантическим тоном толковал о своей важности и достоинствах.

Между тем дни проходили за днями. Каллидор мало-помалу привыкал к своему спутнику; он боялся его, он нуждался в нем, ибо лишь незнакомец мог защитить его от зверей и гадов, их окружающих.

Наконец, здания не колыхались более на глазах Каллидора; к чрезвычайному его удивлению, животные нечувствительно стали для него облекаться в одежду человеческую; наконец они в самом деле людьми ему казались; он не понимал прежнего своего состояния; лишь нередко взглядывая в зеркало, мнил видеть себя в образе тех животных, которых прежде ужасался, но почитал это мечтою; день ото дня более и более душою привязывался к своему спутнику; душою верил пышным словам его и обещаниям; по его внушению подружился с окружающими существами, вступил в их круг деятельности; старался всячески подражать им: и пресмыкаться пред пресмыкающимися и порхать с насекомыми; животные не могли нахвалиться Каллидором, и лишь избранные жалели, зачем он познакомился с светскою жизнию.

МОЯ УПРАВИТЕЛЬНИЦА

На сих днях посетил я одного моего приятеля, которого знавал еще в молодости; тогда он, как водится у нас, подавал великие надежды: учился славно, имел память острую, ум гибкий; все думали, что он будет осьмое чудо мира; журналисты прославляли его гением, добрые читатели им поверили; слава его обошла все гостиные и кабинеты; но прошло несколько лет, о гении нет ни слуха, ни духа, как в воду канул. Меня чрезвычайно огорчило это происшествие, которому впрочем подобные каждый день у нас встречаются; мне хотелось узнать причину оного.

Вхожу к моему приятелю, и не узнаю ни его самого, ни его комнаты: пыль покрывала все книги и бумаги его, на них даже и признака прикосновения не было; сам он сидел, или лучше сказать, лежал в пуховых креслах; беспечно курилась трубка в устах его; ни огня в глазах, ни жизни в лице; пред ним лежал исписанный листок бумаги; я развернул его и прочел следующее:

"Было время, когда добрые, почтенные тетушки гладили меня по головке, глубокомысленные дядюшки давали денег на лакомство; в это счастливое время я почитал их существами, подобными человеку; их занятия казались мне чем-то важным, возвышенным; ежели и случалось мне зевать от их разговоров, я в том самого себя обвинял.

Однажды — о счастливое время! когда вышедши из пансиона, я первый раз в жизни видел как тетушка моя раскладывала гранпасьянс, с благоговением смотрел на нее и мечтал о той блаженной минуте, когда и я буду в состоянии постигнуть сию высокую тайну; вдруг тетушкин стол зашатался и из под него вылезло существо, которого описать не умею; это меня так испугало, что я из гостиной опрометью, в кабинет и спрятался за грудою книг. С тех пор лишь загляну в гостиную, а непонятное существо уже там, валяется по столам, по диванам и я снова бежать.

Робость моя не понравилась ни почтенным тетушкам, ни глубокомысленным дядюшкам; я с ними рассорился; они, как водится, назвали меня безбожником, вольнодумцем; я заткнул уши и лишь изредка из-за груды книг с насмешкою на них поглядывал.

Но эта насмешливость не прошла без наказания. Кто против дяди и невежества? Между грудами книг, за которыми я прятался, находились и творения некоторых наших модных поэтов. Что ни разверну — все вижу изображение непонятного существа, которого я так испугался; везде его хвалили, превозносили, утешалися им, как игрушкою; везде явственно изображался отпечаток моего пугалища.

Я сперва удивлялся, потом мало-помалу перестал дивиться, а, наконец, непонятное существо не казалось мне более страшным.

Однажды, когда я не мог довольно налюбоваться мною читанными описаниями златой беспечности, милой неги и проч., играл в cache cache с нашими поэтами, т.е. отыскивал мысли между словами, не успевая в сем предприятии, восхищался их пиитическою хитростию, дверь настежь, и непонятное существо ввалилося в комнату. Старая моська моя весьма ему обрадовалась, бросилася, легла с почтением у ног его, растянулась и заснула; множество книг запрыгали на полках, как будто отозвалося в них родное чувство; и лишь молодой котенок с негодованием выпустил когти. Я устремил на чудное существо неподвижные взоры и сначала мне показалося, что это Каллидоров спутник: вечная сонливость в глазах, изнеженные, ослабевшие члены подтверждали мое мнение; но всматриваюсь, и что же? Это была женщина, одетая в мужское платье, вероятно, для большей увертливости, свойство, которое как я после узнал, по странному противоречию, было отличительнейшим в сей богине; она не могла нравиться; но небрежно повязанный галстук, кое-как наброшенная одежда придавали ей какую-то прелесть; она, казалось, угадала мысли мои и сказала: "Ты почитаешь меня Каллидоровым спутником, ошибаешься, я его подруга Лень, богиня, не одними русскими поэтами обожаемая. Древние не хотели и знать меня; они меня приковывали к стулу, складывали крест на крест руки и забывали обо мне, теперь благодаря Каллидорову спутнику и модным поэтам, я вышла на свет, брожу всюду, во все мешаюсь, заступаю место философии и поэзии и, как уверяют многочисленные почитатели, даю счастие истинное, необманчивое; я хочу быть твоею управительницею".

Тут она ко мне начала ласкаться так приветливо, раскурила мне трубку, постлала пуховую постель, положила меня, окутала в теплое одеяло. Кто устоит против женщины, и такой услужливой; я совершенно отдался в ее волю.

Весело мне жить с нею, но о чем не забочусь; но только, правду сказать, владычество ее становится иногда несносным.

Моя управительница беспрестанно старается усыплять меня. Это бы и туда и сюда; кажется сама спит, а между тем имеет все время проказить: то засыпает пылью книги мои, то расстроивает фортепьяны, то ссорит с знакомыми. Хочу узнать о каком-либо открытии, она начинает доказывать, что с меня довольно и старого, начинает приводить в пример своих приятелей, наших сочинителей рукодельных риторик. Кто устоит против такого доказательства? Едва хочу я приняться за сочиненье, чернилы мои высушены, перья испорчены. Кто виноват? Управительница. Хочу рано проснуться, она останавливает, или переводит назад часы, уверяет, что еще рано и между тем укутывает меня одеялом. Придет ли кто смеяться над моею неволею, она за меня отвечает, начинает зевать и, наконец, прогонит насмешника. Хочу ли даже когда подать милостыню, она хватает меня за руку, не выпускает ее, уставит на меня сонливые глаза свои и засыпает вместе со мною. Словом, она совершенно обладает мною, распоряжает всем домом, всеми делами, все портит, не платит долгов, выкидывает напрасно из кошелька деньги, люди называют меня скупым и расточительным, неучью и педантом, а кто виноват? право не я, все управительница, хочу вытолкнуть ее за двери, тогда, откуда возьмется у ней живость и увертливость, она прыгает из места в место и искусно подменит важную книгу романом и примется очинивать перья и очинивает их так долго, долго, между тем, начинает жалеть, что я изнуряю себя, потом так приветливо улыбаться, что я снова невольно приклоню к ней отяжелевшую голову.

И теперь едва имею время написать сии строки в ее отсутствие, она отправилась в гости к знатному барину, которому недавно поручена судьба миллионов, но я слышу шаги ее, идет моя милая мучительница, вырывает из рук перо, нахлобучивает на глаза колпак, Доброй ночи, читатели!"

Впервые опубликовано: альманах "Мнемозина". 1824. Ч. 3-4.

Владимир Фёдорович Одоевский, князь (1803-1869) — русский писатель, философ, музыковед и музыкальный критик, общественный деятель. Член-учредитель Русского географического общества.