| ||
|
(Отрывок из романа) (Нужным почитаю здесь поместить несколько слов из предисловия к роману, который скоро весь представится на суд публики и из которого взят сей отрывок: "До сих пор я столько был несчастлив, что во всех моих сатирических сочинениях, рассеянных по журналам, люди злонамеренные хотели находить отношения к лицам, в самом деле существующим, и многие из моих отрывков, давно уже достойных совершенного забвения, не перестают некоторым образом вредить мне. Впрочем такова была участь почти всех Сатириков и дурных и хороших: самолюбивое слабоумие от начала веков не терпело зеркала истины и если не могло разбить самого зеркала, то по крайней мере старалося оскорблять тех, которые им вооружалися. Привычка моя почти под всеми моими сочинениями подписывать имя, кажется, должна была бы избавить меня от подобных толков, не имеющих никакого основания; но со всем тем считаю необходимым торжественно объявить, что как в сем сочинении, так и в других, не имел и не имею ничего другого в виду, кроме обыкновенных материалов сатирика — страстей и пороков, общих всему человечеству". Humani generis mater, natrixque profecto
...Таким образом все благоприятствовало графу Двинскому: брак Лизы с Мушкиным отложен на три недели; Лиза согласилася избавиться от деспотической власти княгини Рядиловой и в объятиях Ипполита забыть светские толки о ее неблагодарности, о победе и замужестве против воли своей благодетельницы*. Не доставало Двинскому одного, только одного, что своею бренностию часто останавливает величайшие замыслы гениев — денег: без них нельзя было и думать об увозе прекрасной Лизы: надлежало подкупать нянек, мамушек, горничных, лакеев, кучеров, весь этот народ, который, подобно прочим людям, предан душою до тех пор только, пока слышит звон в кошельке. Правда, карманная книжка графа не страдала чахоткою, но имела другую болезнь, увы! не менее опасную — водяную, т.е. наполнена векселями. Одна надежда графа оставалась на тетку, которая так хорошо была расположена к нему, и эта надежда казалась ему необманчивою. Но что верно в сей жизни! Случай, который я теперь рассказать намерен, чуть было совсем не расстроил предприятие Двинского. ______________________ * Лиза — в которую влюблен граф, воспитывается в доме княгини, которая по неволе хочет ее отдать за Мушкина, человека без ума и воспитания. ______________________ Занимаясь приготовлениями к своей женитьбе, Ипполит не оставлял и литературных занятий. Я забыл сказать, что он уже несколько был известен в ученом свете: некоторые его опыты были счастливо приняты публикою и обруганы журналистами, другие были расхвалены в журналах и осталися на верхних полках книгопродавцев. Журналисты сердились на публику, публика на журналистов, книгопродавцы на автора, журналистов и публику вместе, а Ипполит — ни на кого; мало нуждаяся в брани или похвале журнальной, как равно и читающей черни, он смеялся над тем и другим; писал, потому что писалося и едва ли из всех судей-самозванцев не был лучшим ценителем своих произведений. Между тем такие занятия доставили ему в М** новых знакомцев, новые связи. Живучи в сем городе, он невольно заметил, что все М**ские общества можно разделить на три класса, различные между собою почти до невероятности: 1-й класс состоит их тех, кои осмелились покинуть уныние и сладострастие, разогнать густые туманы, забыть о луне и заниматься своим совершенствованием, в полном смысле этого слова, само собою разумеется, что этот класс самый маленький; 2-й, из них, которые глаз не сводят с туманной дали, читали Парни и Мильвуа — и почитают их величайшими поэтами, — не читали Батте — и называют его величайшим философом; к сему же классу принадлежит довольно многочисленная дружина переводчиков, которые благоговеют перед каждым листком, напечатанным французскими буквами, ахают, увидевши les Contes a ma fille, a mon fils, a ma soeur, a ma tante, a mon oncle, a mon neveu и проч. и проч., при появлении же какого-нибудь бульварного французского водевиля, дюжинами переводят; хотя про сих витязей и говорил Ипполит, что они величественны как парящея вороны, легкокрылы как моль и столько же полезны, но признавался, что этот класс — все-таки красное солнышко пред третьим и к несчастию многочисленнейшим: составляющие оный, покинув простоту прежних нравов и не достигнувши европейской образованности, остановились на какой-то безобразной средине: ездят повсюду; повсюду скучны себе и скучны другим; эти люди до сих пор не подозревают, что есть на Руси литераторы, спрашивают, кто сочинял "Руслана и Людмилу", и читают — "Дамский Журнал"* ______________________ * Франкфуртский. ______________________ Сей последний класс всего известнее был Ипполиту, но когда он познакомился ближе с двумя первыми, то разнообразие оных доставило ему необыкновенное удовольствие, хотя увы! не негорькое. Но хорошо если бы, оставивши свет, Ипполит оставил и свой твердый, правдивый характер, который навлек на него хлопотливую злобу благородной черни и с которым везде худо! Привыкши независимо обнаруживать свои мнения, Ипполит с негодованием смотрел, как многие припадали пред модными писателями — и выше их едва ли и самих себя ставили. Всякое незначащее выражение, всякая ошибка человека с талантом им казались прелестию; они брали ее за образец и распространяли в периодических изданиях свою бездушность и безвкусие. Такое раболепство надоело Ипполиту; он собрался с духом и в одном из периодических изданий напечатал статью, в которой высказав свое беспристрастное мнение о разных писателях, порядочно посмеялся над слепыми их подражателями. Видали ли вы, какие хлопоты производит в муравейнике — небрежный толчок ноги беспечного пешехода: он прошел уже далеко и едва заметил скопище пресмыкающихся насекомых, а они между тем выходят из себя от гнева, выпускают маленькие жальца, сбирают свои былинки, и, кажется, толкуют, что пешеходец не иначе, как из зависти нарушил незаметные труды их. Такое точно действие произвела статья Ипполитова над счастливою посредственностию: развозились литературные насекомые; каждое из них почло себя обиженным в лице людей с талантом, о которых Ипполит говорил с почтением, но и беспристрастно. Одно из них чрезмерно толстое и безобразное, напоминало, что не раз потчивало Ипполита своим обедом; другое — что не раз хвалило его в обществах и в журналах; третие — что даже читало свои произведения Ипполиту — градом сыпались на него добрые эпиграмы. Узнавши об этом жужжании, Ипполиту любопытным показалось узнать, какое действие произведет он над своими смешными противниками, встретившись с ними в обществе. Для сего он избрал вечер, когда в доме одного М**ского мецената, собиралися все литературные переписчики, величать друг друга названием Писателей. К несчастию, в этот вечер, хозяин, замечательный тем, что в нем толщина спорила с непомерною вышиною и, кажется, не без успеха, приготовлялся прочесть своим приятелям перевод, над которым он несколько месяцев трудился — перевод двух водяных писем Севинье* — и одного плаксивого Графиньи** ______________________ * Многие до сих пор восхищаются письмами г-жи Севинье, хотя оболочка слога, которого красота понятна одним Французам едва ли выкупает пустоту их содержания. Соч.
______________________ Как сие заседание было приватное, то ему надлежало происходить в кабинете; тут уже все было приготовлено для литературного маскерада: шкафчик с книгами как бы ненарочно растворен; из него выглядывали сочинения Жанлис, Дюкре-Дюмениля и неисчислимое множество Notices, Remarques, Appercues, Resumes, Quelques mots и других книг в роде Philosophic, enseignee en deux lecons и l'Art de penser reduit a trois mots и проч. и проч.; на большем письменном столе, между дюжинами склянок, банок, зрительных трудов, лорнетов, щеток, щеточек и других безделушек, коими обыкновенно покрываются дамские столики, смиренно лежали шесть или семь томов крошечных томиков некоторых французских писателей, коих достоинство не превосходило величины формата; возле них бронзовой Амур — одною рукою держал едва приметную чернильницу и колчан с вороньими, тонко очинёнными перышками, а другою следующую надпись: Que leurs tendres ecrits, par les Graces dictes
Тут же, кстати, находились часы, измерявшие время, посвященное деятельному бездействию; несколько ближе к портфелю, где скрывались творения самого хозяина, было раскидано в искусственном беспорядке богатое издание Лагарпа, с премножеством отметок, будто бы показывающих необыкновенное внимание читателя, — ибо Мусорин*, между нами будь сказано, был классик**. ______________________ * Имя хозяина.
______________________ Далее возле вольтеровских кресел стоял столик, покрытый красным ковром: с сахарною водою для смягчения грубых нелепостей оратора и шампанским для вспоможения похвалам, долженствовавшим выходить из уст слушателей. Между сими припасами, столь необходимыми для литературного общества, находилося рукописное собрание трудов хозяина на прекрасной бумаге, с величайшим тщанием переписанное и переплетенное в сафьянной переплет с золотыми застежками. Тут же стояли две восковые свечи в бронзовых подсвечниках с зонтиками. Уже начали собираться; каждый из переписчиков-литераторов говорил комплименты своему товарищу и вслед за тем как бы невольно срывалось у него с языка имя Двинского, правда, они говорили о нем как о человеке, не имеющем вкуса, желающем отличиться странностию, честили даже его названием сумасшедшего и подтверждали свое мнение значительною самодовольною улыбкою; но видно было по всему, что Двинский задел их за живое и что они его как огня боялись. В числе приглашенных слушателей находился и Видефьер, тот французский профессор, который в доме тетки Двинского играл столь важную ролю. Надобно знать, что он за дорогую цену читал приватные лекции французской словесности; умел нравиться дамам; быть товарищем молодых людей в их шалостях; умел подделываться к знатным, которых уверял, что знает русский язык лучше многих русских литераторов, в чем может быть не ошибался, и по всему этому был оракулом М**ских обществ. Ничего не может быть смешнее и жалче французов нашего века, которые думают, что еще не прошло то счастливое время, когда они пользовались литературного славою, столь неправедно ими приобретенною; когда Вольтер кружил всем головы, а Буало и Лагарп почиталися верховными самодержавцами Парнаса; впрочем они не виноваты в том: еще многие поддерживают их в сем заблуждении, которое тогда только совершенно уничтожится, когда умствования глубокие, освещаемые пламенником истины, восторжествуют над обветшалыми предрассудками. На лекциях Видефьера не было и помину об этом, там толковали о делах гораздо важнейших: там с почтением внимали слушатели глубокие рассуждения о причинах, почему Буало в своей науке стихотворства не упомянул о Лафонтене; от чего Расин не имел счастия нравиться госпоже Севинье; отчего Академия не согласилася послушаться Вольтера и писать ai — вместо oi; от чего существовала вражда между Аруетом и Пироном; там еще повторялись с восторгом неблагопристойные шутки любимца Людовика XIV; там еще изумлялися смелости Лабрюйера, дерзнувшего хвалить живых Академиков*. ______________________ * Известно, что в Парижской Академии до Лабрюйера надлежало вступившему члену произнести: 1-е благодарность за принятие; 2-е похвалу члену, которого место заступает; 3-е похвалу Кардиналу Ришелье и Людовику XIV. Это нелепое обыкновение, которому и Лабрюйер должен был подвергнуться, дало ему мысль — хвалить живых Академиков. ______________________ "Не правда ли что это мисль прекрасный?" сказал Видефьер одному из литераторов, показывая на висящую в руках Амура надпись — "я его рекомендоваль Господин Мусорину!" — О! charmant! Et tres a propos! il est amateur de la bonne litterature! — отвечал Русский Литератор со всеми возможными французскими ужимками. "C'est celle de nos grands maitres — ne c'est pas? — О! он иметь к ним большой почитанье! — Я ему рекомендовал еще перевести то, что нинче будете слышать — и он послишался. Прекрасния перевод! Самая чистая русская язик! — Я вам ручаюсь". — О вы в состоянии то судить! — Не слыхали ли чего-нибудь о Двинском? — прибавил невольно литератор. Иной удивится такому скачку от одного предмета к другому примется отыскивать в логике причины отношений идей между собою, их взаимного возбуждения — труды напрасные! Наши парнассники — превеликие мастера на сальто-мортале и постигнуть связь их идей всего труднее. Читаешь о пиитическом веке Афин, а тут как раз явится француз века Людовика XIV распудренный, раздушенный; в образованную Германию сажают готтентота; а древнего славянина заставляют ораторствовать, как англинскаго лорда в парламенте. Говорят ли об учебниках, о наших правилах словесности — нет, избави Бог — какой желудок сварит эту olla podrida. — Двинский не в Москве — отвечал Видефьер — и еще долго не будет. Многие из парнасников показали вид, будто бы не слыхали Видефьеровых слов, но едва могли скрыть свою радость; у Мусорина же как гора с плеч свалилась: "Так стало граф Двинский не будет к нам сего дня, — сказал он с притворным сожалением, — а я только его и дожидался; теперь все наши общие друзья здесь; нечего мешкать — сядемте". Все чинно уселись; дружелюбно придвинулись к столику. Круговая чаша обошла несколько раз беспечных спутников жизни, они еще подвинулись и внимательное ухо к словам Мусорина приклонили — Indo toro pater... Тогда разверзлися отвисшие уста оратора; сентиментальные, кудрявые фразы уже готовы были истекать из его чудовищного туловища; уже в верху поднялся подбородок вместе с глазами, ничего не выражающими; уже вздулися пухлые щеки, как вдруг отворяется дверь и входит — граф Двинский. Нельзя описать, какое смятение произвел нечаянный приезд его; всякой невольно схватился за шляпу; Мусорин хотел встать и приветствовать гостя обыкновенною учтивостию, но внутреннее волнение сковало язык его; телесная тягость не позволяла приподняться; ноги запутались между ножками столика; Мусорин сбирает все свои силы, кресла шатаются; он теряет равновесие и падает, уронив столик со всеми припасами на Видефьера; Видефьер, желая отсторониться, дает сильной толчок своему товарищу журналисту Вампирову; Вампиров падает на соседа Мушкина, который в свою очередь роняет худощавого Ахалкина и покрывает его всею огромностию своего чрева. Шум, крик, треск изломанных мебелей, стук разбитых бутылок и рюмок раздалися по целому дому. Двинский, пораженный таким странным приемом, останавливается, как окаменелой. Между тем в углу происходит ужасное сражение: Гектор, датская собака Мусорина, испуганная всеобщим смятением, по какой-то антипатии или симпатии — не знаю, бросилась на Вампирова, в то время как он от толчка Видефьерова и от винных паров свалился со стула; бросилася, начала тормошить фалды его платья и утащила корректурный листок журнала, бывший в кармане журналиста; Вампиров устремился на собаку со всею журнальною яростию, разбил свои зеленые очки, но тщетно... в первой раз в жизни он сражался с достойным себя неприятелем — собака самому Вампирову в злости не уступала и никак не хотела уступить своей добычи, но наконец прибежавшие лакеи отбили ее, а Вампиров с умилением спрятал в карман обгрызенные остатки своего недельного вздора; Мусорин приподнялся, Видефьер также — все утихло, как вдруг из-за угла раздался жалобный стон — подходят и что же? — видят несчастного Мушкина на четвереньках, при последнем издыхании: барахтаясь с Ахалкиным он попался в ущелину между библиотекой и диваном; одуревши от упавшего ему на голову со шкапа лексикона, он не мог пошевельнуться. Двинский первый подал руку помощи своему несчастному сопернику. Между тем все пришло в порядок: Мушкин причесал подкрашенные свои волосы, распрямил галстук и измявшиеся манжеты, и стал снова молодцом, опустил руки в карман и уже готов был по-прежнему отпускать свои вытверженные фразы, Ахалкин распустил бант розового платочка больше прежнего; расставили стулья, столики... Но увы! какое зрелище поразило отеческие взоры Мусорина! Рукописное собрание его творений, с таким тщанием, столько лет собираемое, до половины было сожжено упавшею свечою во время тревоги... "Боже милосердный, — воскликнул Мусорин, не могши удержаться от ужаса, перебирая остатки от сгоревшей рукописи, — все: и стихи мои к Ней и мадригал на вопрос Делии, даже письма Севиньи и Графиньи — все сделалось жертвою пламени..." Но Мусорин скоро спохватился, что не хорошо так явно показывать свою родительскую нежность, стараяся принять вид хладнокровный, он попросил всех садиться — лучше он ничего не мог выдумать. Уселись: разговор, само собою разумеется, обратился прежде всего на случившееся происшествие, в продолжении коего Мусорин со вздохом, невольно заговаривал о своей потере и умокал, взглядывая на Двинского. Разговор переходил от предмета к предмету: судили, рядили — и между прочим Ипполит заметил Мусорину, что судьба, истребивши его переводы из Севиньи и Графиньи, как бы хотела дать ему знать сим, что с переводами не далеко уйти можно. Тут разговор обратился на пользу и вред переводов. Двинский доказывал, что прошла для русских пора восхищаться всяким бредом, печатаемым во Франции, и что нам время кинуть раболепное подражание и производить самим, не справляясь с Батте и Лагарпом. Видефьеру не понравилась эта мысль: он принялся спорить и доказывать превосходство французской словесности над всеми прочими; особенно поражала его недоверчивость Двинского к правилам французской литературы — это превосходило его понятие; но тщетно он кричал, горячился! Не могши ничего доказать, он постарался, по уезде Двинского отмстить ему шуткою: "Эти люди, — сказал он по-французски, с самодовольною улыбкою, — осмеливающиеся восставать против правил, освященных нашими великими учителями — настоящие карбонарии в литературе; они и тут так же вредны, как в политическом обществе". Эта шутка чрезвычайно понравилась русским парнасникам, которые видели в Видефьере не только Аполлона, но даже самого Лагарпа и всякое слово его повторяли с восхищением. Мудрено ли после того, что на другой же день она разнеслась в целом городе с различными прикрасами и имя Двинского не иначе стало произноситься, как с прибавлением слова: карбонарий. Двинский, ничего не зная о происходящем, чрез несколько дней отправился к своей тетке, с твердою уверенностию, что получит себе от нее помощь; его принимают сухо, сожалеют о его положении и отказываются помогать ему; оскорбленный такою неожиданною переменою, Ипполит раскланивается и уезжает; когда он проходил мимо дверей, ему показалось, что тетка его с досадою вымолвила: "Карбонарий", — впрочем он на это не обратил внимания. "Что за диво, — думает он, — чем заслужил я такое обращение? О, тетушка конечно не в духе — московская дама!". Приезжает в другой, третий, четвертый раз — та же история! Куда не явится, все бегут от него, как от язвы, никто не хочет и слушать его. Между тем время проходило, и срок, назначенный Лизою, уже оканчивался. Надобно было спешить, но что мог предпринять бедный граф без денег, без помощи, без друзей. Он уже был в отчаянии, как вдруг нечаянный случай вывел его из сего затруднительного положения. Мы сей случай увидим в следующей главе, а оканчивая эту, как не воскликнуть: "О юноши! Не пишите Сатирических статей и пуще всего не говорите истины; не выходите из тесного круга, в котором заключила себя посредственность, иначе Вампировы, Мусорины, Мушкины, Ахалкины не дадут вам покоя... Правда, не опасны язвы, ими наносимые; но что может быть несноснее докучливых насекомых? — О юноши! Не пишите статей сатирических!!!" Впервые опубликовано: альманах "Мнемозина". 1824. Ч. 3. Подзаголовок — "отрывок из романа" — имеет, видимо, фиктивный характер.
Владимир Фёдорович Одоевский, князь (1803-1869) — русский писатель, философ, музыковед и музыкальный критик, общественный деятель. Член-учредитель Русского географического общества. | ||
|