| ||
|
Как памятно мне время моего перехода из юности в возраст зрелый, время сего перехода, когда человек, внезапно пораженный опытностью, — решается оставить ту простосердечную доверчивость, которая составляет блаженство младенца, решается и — еще жалеет о ней, любит ее! ______________________ * Может быть, некоторым из моих читателей и знаком уже А р и с т. Но чтобы избавиться от всяких притязаний, я почитаю нужным и здесь сказать следующее: само собою разумеется, что мысли Ариста не суть собственные мои мысли. Мне хотелось изобразить в Аристе человека пламенно привязанного к своим собственным мнениям, и с горестию смеющегося над людскими, по его мыслям, заблуждениями, — словом, Демокрита в наших нравах. Мне показалось, что может быть любопытным образ суждения с точки зрения человека, каковым представляю себе Ариста. ______________________ Прежде еще сего перехода я помню — одна мечта, как игрушка, занимала меня: с величайшим благоговением взирал я на старость. Божественным казался мне сей возраст, в котором, мнил я, укрощаются буйные, постыдные страсти; умолкают мелкие, суетные желания — ничтожными становятся препоны, задерживающие человека на пути к высокой мете его — совершенствованию! На покрытом морщинами челе старца — я читал сладкое чувствование усталого путника, близкого желанной цели и уже готового в прах сбросить и запыленную одежду и ношу, к которой, несмотря на тягость, привыкли плеча его; каждый старец казался мне счастливцем, покорившим силу борения — силою духа; — и до того даже доходила моя слепота в сем случае, что тот приобретал право на мое нелицеприятное почтение, кто был меня хотя несколькими годами старее. Если б тогда старший меня, сказал: я мудрейший из смертных, я бы и не поверил ему, но не смел бы противоречить: он опытнее меня, сказал бы я самому себе! Теперь же вы знаете меня, друзья! — суетная наружность не ослепляет глаз моих! Грозный взор вельможи, потрясающий всю нервную систему твари, им созданной, производит во мне лишь улыбку, столь нередко бывающую на устах моих: я привык, дерзостной рукою срывая личину с спесивой знатности, находить отсутствие всех достоинств, а под мишурою пышных слов — вялое слабоумие. Но чувство благоговения к старости до сих пор еще сохранилося в душе моей, только с тою разницею, что прежде всякий старец казался мне существом совершенным; теперь же и в старцах я смею открывать недостатки. Но таковые открытия всегда были тягостны моему сердцу: они, разочаровывая меня, возмущали душу мою; в сем только случае я не мог смеяться. Несколько же дней тому назад, произошла со мною большая перемена и в сем отношении, и вот каким образом: Прижавшись к углу в моем кабинете, с Диодором Сицилийским в одной руке и с Греческим Словарем в другой, я путешествовал по Аравии, по цветущему острову Панхай, наслаждался видом колесницы Урановой* и стоящего на оной храма. ______________________ * Так называлося на баснословном острове Панхай место, где находился храм, посвященный Юпитеру Триффилийскому. ______________________ Воды, омывающие сей храм, названные водами солнца, имели, как говорят, дар чудный: испивший от них молодел постепенно и, дошедши до возраста юноши, соделывался бессмертным; но горе тому, который хотел в одно мгновение сделаться юным! Желание его исполнялось, — но безрассудный продолжал молодеть беспрестанно и умирал, пришедши в состояние одновременного младенца. На свече моей нагорело, глаза утрудились от долгого чтения, голова отяжелела от греческих аористов, сумрак, усталость, баснословное сказание, мною читанное, — все это вместе погрузило меня в то сладостное состояние, которое известно всякому знакомому с умственными напряжениями, в то состояние, когда мы еще не можем отдать себе отчета в новых впечатлениях, нами полученных, когда родившиеся от них беглые, разнородные мысли роятся в голове нашей и мешаются с чуждыми, часто безобразными призраками. В таком состоянии был я: не знаю спал ли, или нет, — но слушайте, друзья мои, что нарисовало предо мною причудливое воображение: Взору моему представился храм Гемифеи, осененный пальмовыми деревьями, — мне слышалось журчание вод солнца, тихий зефир, вечно-вьющий над сими водами, касался лица моего. Берега сих вод были покрыты толпами людей обоего пола, всех народов и состояний; но ни одного старца не было видно в сих толпах: везде были — дети. Приближаюсь, всматриваюсь, — и какое удивление меня поразило, когда я увидел, что все те, которые мне казалися издали младенцами — были ими только по телесной немощи и своим занятиям; лицо изменяло им: почти у всех оно было изрыто морщинами; впалое. Сузившиеся глаза, беззубый рот, трясущиеся колена и другие принадлежности глубокой старости, спорили с младенческим ростом и ребяческим выражением. Нельзя описать, какое сильное отвращение производил вид сих старцев-младенцев! Я содрогнулся, хотел бежать, но невидимая рука остановила меня, и невидимый голос говорил мне: "Наблюдай! Здесь видишь ты свет и людей, живущих в нем, в истинном их виде. Тот свет, в котором ты обитаешь, есть мечтательный, и все действия, здесь происходящие, кажутся там совсем иными!" Я послушался и, скрепя сердце, продолжал протираться сквозь толпу младенцев. О! сколько тут знакомых моих я увидел, и как странны были их занятия! Многие из младенцев подходили друг к другу; один из них с величайшею важностию вынимал мишурный мячик и кидал к своему товарищу; товарищ с такою же важностию отвечал ему тем же мячиком; перекинувши его несколько раз таким образом, младенцы, не теряя своей важности, расходилися! "Что это за игра такая?" спросил я. Она называется, отвечал мне невидимый голос: светскими разговорами. Эта игра весьма скучна, как ты видишь, но любимая у младенцев. Есть многие из них, которые до самой смерти беспрестанно занимаются ею и ничем более. К дереву, возле которого я стоял, была прислонена тоненькая жердочка; многие из младенцев старалися взобраться по ней на дерево; чего не делали они для достижения своей цели! И низко сгибали спину, и ползали, и то хваталися за младенцев, окружавших дерево, то отталкивали их; странно было только, что когда кто поднимался несколько выше другого по жердочке, то младенцы старалися того назад отдергивать, а между тем рукоплескали и кланялися ему; упавшего же гнали и били немилосердно. Я заметил, что предмет, привлекавший более всего младенцев к этому дереву, были прекрасные плоды, на нем висевшие. Младенцы с низу не замечали, что эти плоды были прекрасны только издали, но в самом деле были гнилы. "И это игра, сказал мне голос; она называется почестями без заслуги". Весьма жалко мне было смотреть на некоторых юношей, которых старики-младенцы приводили к дереву и показывая им плоды, на нем росшие, — с важностию говорили, что это плоды чрезвычайно вкусны и должны быть целию жизни человеческой, — что единственное средство для достижения оной, есть искусное перекидывание мишурного мячика. Тщетно злополучные юноши обращали взоры к чему-то высшему, непонятному для стариков-младенцев; упрямые старики, не давая им отдыха, заставляли перекидывать мячик. "Не жалей! сказал мне голос, это также игра, называемая светским воспитанием. Старики-младенцы, правда, соблазнят многих юношей, но не остановят истинно презирающих эту ничтожную игру. Посмотри сюда, и ты увидишь подтверждение слов моих". Я обратился, увидел... О! как мне выразить словами то, что увидел я? — Небесным огнем пламенели их очи; их не туманило ничтожное земное; душевная деятельность пылала во всех чертах, во всех движениях; они презирали шумный суетный крик младенцев, — их взоры быстро стремились к возвышенному. "Кто сии недовольные?" воскликнул я от избытка сердца. Это бессмертные! — отвечал голос. Старики-младенцы не замечают, что сим бессмертным юношам они обязаны почти существованием, что сии юноши, стремясь к возвышенной цели своей, мимоходом, с отеческою нежностию разливают на них дары свои; неблагодарные не понимают ни действий, ни цели бессмертных: одни смеются над ними, другие презирают, иные не обращают внимания, большая часть даже не знает о существовании сих юношей. Но вращаются веки, быстрые круговороты времени поглощают в бездне забвения ничтожную толпу стариков-младенцев, и живут бессмертные — живут, и нет предела их возвышенной жизни! Кружок стариков-младенцев привлек мое внимание. Все, составлявшие оный, сидели, наморщив брови, и с важностию, тщательно складывали песчинку к песчинке; им хотелось таким образом соорудить здание, подобное храму Гемифем. "У вас нет основания, — сказал, улыбался, один из бессмертных юношей, — у вас даже нет связи, которая бы могла соединить песчинки". Младенцы презрительно посмотрели на юношу — и спесиво указали ему на десять кое-как сложенных песчинок, как говоря: вот где истинная мудрость! Тщетно! сказал мне голос; от этой игры их не отучить; он называется: опытными знаниями! Возле сего кружка, несколько стариков-младенцев, еще более угрюмых — размеривали землю для построения того же здания; но никак у них дело не ладилось: только что беспрестанно ссорились и бранились! — и не мудрено! У всех были разномерные аршины! "Меряйте одним и тем же аршином!" — сказал бессмертный юноша. — "Мой лучший, мой лучший!" — закричали они все вместе. Эти старики-младенцы думают, сказал голос, что они несколькими степенями выше младенцев, складывающих песчинки; но в самом деле также в игрушки играют, лишь с тою разницею, что эта игра имеет другое название; она называется: офранцуженными теориями. Возле меня несколько стариков-младенцев играли в игру весьма странную: один из них завязывал себе глаза, приходил в место совершенно ему незнакомое и приказывал некоторым юношам идти по дороге, которую он, не видя, им указал. Бедные юноши спотыкалися беспрестанно, следуя в точности руководству его; но упрямый старик уверял, что юноши спотыкаются от несовершенного исполнения его наставлений, и ежеминутно твердил о своей опытности. "Эта игра в большем употреблении у стариков-младенцев, сказал мне голос; она истинное торжество для них слабоумия — и называется: искусством подавать советы". Удаленный от всех под тению миртового кусточка, сидел один из стариков-младенцев; он подзывал каждого проходящего и с глупою радостию показывал свою работу, но никто не обращал на нее внимания; по этому и по розовому платочку я тотчас узнал моего друга Ахалкина; подхожу — и что же? Он вырезывал солдатиков из листочков розы, и мнил такою армиею в прах разразить своего грозного Аристарха! Повеял легкий ветерок, — исчезли труды Ахалкина; только на лице его осталося никем не замеченное выражение, которое не знаю, как назвать — улыбкою или плачем, лишь знаю, что оно было — отвратительное! Как исчислить мне все суетные занятия стариков-младенцев, как исчислить — неисчислимое? Одни пускали мыльные пузыри и уверяли, что для сего потребны величайшие усилия и ум высокий, другие вили в кудри седые волосы и восхищалися своею безобразною красотою; третье прозябали в бездействии, но у всех на языке вертелося — опытность! Не знаю, долго ли продолжалося мое видение, но когда оно исчезло, я сделался гораздо спокойнее. Теперь, слышу ли я старика, порицающего ученость, потому что сам не имеет ее, порицающего всякую новизну за то, что она новизна, вижу ли старика, которой хочет обмануть время не приобретением познаний, но подкрашенными волосами — их невежество и слабоумие не возмущают меня более; я вспоминаю о моем видении и спокойно говорю себе: "это старик-младенец". Увы! я уже вижу поднимающуюся грозно-смешную толпу стариков-младенцев; они обвиняют меня даже за то, что мне могло представиться такое видение. Но вы, юные друзья мои, скажите мне: не тогда ли только долгая жизнь может соделать человека опытным, когда каждый день оной — есть новый ряд умствований; — где же опытность стариков-младенцев, которою они столько хвалятся, когда бездейственность, или ничтожные занятия потушили в их головах и последнюю искру размышления? Зевс посылает нам сны, говорили древние. Мое видение — не должно возбудить непочтение к старости, но напротив еще большее произвесть благоговение к старцам, в истинном, высоком значении слова. Друзья! улыбку старикам-младенцам и на колена пред вечно-юными старцами! Впервые опубликовано: альманах "Мнемозина". 1824. Ч. 1.
Владимир Фёдорович Одоевский, князь (1803-1869) — русский писатель, философ, музыковед и музыкальный критик, общественный деятель. Член-учредитель Русского географического общества. | ||
|