В.Ф. Ходасевич
"Список благодеяний"

Года четыре тому назад, когда "Зависть", первая повесть Юрия Олеши, появилась на страницах "Красной нови", я, помнится, был первым, отметившим в эмигрантской печати несомненное дарование молодого советского автора. Вполне сочувственно приходилось мне отзываться о нем и позже, когда его имя уже приобрело у нас некоторую популярность. Все это позволяет мне быть уверенным, что никому не придет в голову заподозрить во мне враждебное предубеждение теперь, когда я вынужден с огорчением заявить о несомненнейшей неудаче, постигшей Олешу. Имя же этой неудаче — "Список благодеяний": так озаглавлена пьеса, поставленная им в театре Мейерхольда и напечатанная в той же "Красной нови", где когда-то была напечатана "Зависть".

Только пролог и первая сцена пьесы разыгрываются в Москве. Все остальные события протекают в Париже — и тут мы встречаемся с той "обратной", советской клюквой, о которой уже не раз приходилось упоминать по разным поводам. У Олеши она, как и полагается клюкве, довольно "развесиста". Можно сказать, что вся пьеса разыгрывается под ее сенью.

Парижская жизнь Олешей изображается, видимо, со слов советских путешественников. Известно, что эти путешественники свободнее себя чувствуют в Берлине, чем в Париже, и больше времени там проводят. Берлин более им знаком. Надо полагать, что именно по этой причине героиня Олеши, приехав в Париж, поселяется в пансионе, а не в отеле. Пансион содержится некоей госпожой Македон — такая фамилия по-французски филологически невозможна. Пансион настолько великолепен, что в нем имеются даже витрины с образцами платьев, изготовляемых модными домами, — деталь, явно забежавшая в пансион из больших отелей.

Некая Трегубова, русская, уже двадцать лет содержащая модный дом в Париже и торгующая многотысячными платьями, сама развозит свои изделия по пансионам и предлагает их незнакомым покупательницам. Платья же возит она в одной из тех фанерных коробок, которых так много в России и которых мы никогда не видим в Париже. Служащие парижского полпредства собираются в кафе на "улице Лантерн" — невдалеке от полпредства. В разные времена в Париже было две рю де ла Лантерн: одна, на Сите, была упразднена в 1834 году; другая, в районе Бастилии, перестала существовать еще раньше — в середине пятнадцатого столетия. В кафе полпредские служащие заказывают чай, а когда к ним присоединяется дама, они угощают ее из той же порции. Все мы знаем, что скорее погаснет солнце, нежели хоть один гарсон допустит нечто подобное.

Список подобных несообразностей можно бы весьма увеличить, но это заняло бы много места. Довольно и этих — они достаточно свидетельствуют об осведомленности автора в том, что касается парижского быта. Разумеется, бытовые несообразности сами по себе не решают вопроса о художественном качестве литературного произведения. Общеизвестно, что промахи этого рода встречаются у самых замечательных писателей и даже в тех случаях, когда они изображают быт, хорошо им известный. Однако же в данном случае, когда речь идет о "Списке благодеяний", с такими промахами не только приходится считаться, но их наличие даже становится одним из решающих обстоятельств в оценке пьесы. Дело в том, что она вся построена не на чем ином, как на противопоставлении мира пролетарского — миру капиталистическому, советской России — Западной Европе, Москвы — Парижу. Олеша, таким образом, сопоставляет два мира, два образа, два цикла явлений, об одном из которых имеет он представление самое фантастическое и вздорное. Незнание бытового уклада парижской жизни неразрывно переплетается у него с таким же незнанием обстоятельств порядка социального и политического. По несуществующим улицам расхаживают у него ажаны в черных пелеринах. Лишь только в частной квартире появляется советская гражданка — ажаны уже за дверью, что символизирует гнусную слежку капиталистического мира за советскими гражданами. Лишь только русский эмигрант (конечно, дегенерат и нравственный урод) производит случайный выстрел — ажаны уже появляются в комнате. Арестовывая стрелявшего, они тут же учиняют ему допрос и, грозя побоями и гильотиной, завербовывают его в провокаторы (на что он, конечно же, соглашается). Провокатор же нужен для того, чтобы расправиться с коммунистическим вождем Сантилланом, ведущим на Париж толпу безработных.

Меж тем как на город надвигается эта страшная лавина, весь Париж только и занят, что предстоящим "международным балом артистов". В свою очередь, этот бал символизирует не только слепоту, легкомыслие и глупость капитализма, но и нечто худшее. Бал организуется здешней "ложей артистов" — "а кто дергает за веревочку?" За веревочку дергает банкир Лепельтье. "Его задавил кризис, он закрывает фабрики, но при скверной игре нужно делать хорошую мину, и вот он затеял бал. Понимаете? Это демонстрация мнимого благополучия. Там всякая сволочь будет, эмигрантские знаменитости, фашисты". Зовут же этого Лепельтье не как-нибудь, а Валтасар, и, следовательно, им затеваемый пир будет пир валтасаров:

А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но странные буквы давно на стене
Чертит уж рука огневая...

Очевидно, банкир до такой степени разорился, что может позволить себе только самую дешевую аллегорию!

Вот в этот-то несуществующий Париж и приводит свою героиню Олеша — и заставляет ее пережить длинный ряд приключений, в которых она познает всю мерзость и все гниение Запада. Но в том-то и беда, что в настоящем Париже (и нигде в настоящей Европе) с бедной Лелей Гончаровой не могло бы произойти ничего того, что с ней происходит в пьесе Олеши. Автор волнуется и негодует, а читателю приходится только пожимать плечами да улыбаться его незнанию. Героиня кончает героической смертью на баррикаде — но читатель знает твердо, что нет и не было ни этого города, ни этого бытового уклада, ни этого бала, ни всех этих людей, которые окружают Лелю, ни безработных, доведенных до последнего отчаяния, ни баррикад, — словом, ничего, чем мотивирована ее смерть и происходящий в ней душевный процесс. Остается только неправдоподобная выдумка, политграмота в лицах, да еще — несуразная пьеса, в которой нельзя поверить ни одному слову, ни одному жесту действующих лиц, в которой все сплошь притянуто за волосы, все неубедительно, ни психологически, ни художественно. Тяжбу между Москвой и Парижем Олеша решает в пользу Москвы, но, если бы он, с его запасом сведений, решил ее в пользу Парижа — его суд был бы точно так же произволен и ни на чем не основан, ибо, прежде всего, ему неизвестны обстоятельства дела.

Этой тяжбой, однако же, не исчерпывается смысл пьесы. У "Списка благодеяний" есть и другая сторона, не менее, а, пожалуй, даже и более существенная для автора, нежели простое сопоставление России и Европы. Героиня пьесы — Леля Гончарова, знаменитая советская артистка. Ее коронная роль — Гамлет. По-видимому, надо понимать так, что роль вечно колеблющегося датского принца потому так удается Леле, что она сама, в качестве одного из последних отпрысков старой интеллигенции, раздвоена, расколота между старым миром и новым. В ней живут зараз и любовь, и ненависть к новому порядку — и в этом ее душевная драма — драма советской интеллигенции. Леля ведет дневник, в котором имеются два списка: список благодеяний и список преступлений советской власти. "Установка" пьесы в том заключается, что список благодеяний в конечном счете должен перевесить, что и происходит, когда Леля оказывается за границей. Но как это происходит?

Приехав в Париж, Леля тотчас соблазняется вышеупомянутым "валтасаровым" балом и серебряным платьем, которое ей предлагает Трегубова. Платье стоит четыре тысячи. Денег у Лели нет, но она собирается их получить, выступив в мюзик-холле, где она намерена сыграть сцену из "Гамлета". Такое предложение весьма мало улыбается директору мюзик-холла — и это, кажется, единственное правдоподобное место в пьесе.

Дело, однако, не в том. Леля берет платье в долг, но любовник портнихи, эмигрант Татаров, жульническим манером заставляет Лелю выдать расписку на бланке эмигрантской газеты, "которую читают Милюков и генерал Лукомский". Тот же Татаров похищает Лелин дневник и печатает список преступлений советской власти в той же гнусной эмигрантской газете. Самый дневник, оторвав список благодеяний, он вместе с распиской посылает в полпредство, чтобы скомпрометировать Лелю и заставить ее сделаться невозвращенкой.

Великодушное полпредство, однако, все понимает и все прощает. Леля же, поняв, что ее родина не в подлом мире Валтасаров и Татаровых, гибнет на баррикаде, воздвигнутой безработными. Она искупает свою вину, заслонив собой коммунистического вождя Сантиллана и спася его драгоценную жизнь для пролетариата. Умирая, она произносит соответствующий монолог. Последним благодеянием советской власти оказывается возможность героически погибнуть за социалистическое отечество. Список благодеяний, таким образом, перевешивает.

Мы уже говорили, что настоящий Париж не мог предоставить Леле тех условий, которые нужны для героической гибели, а автору для того, чтобы написать пьесу. Но, допустим — Париж таков, каким представил его Олеша. В этом случае возникает вопрос иной: правдоподобна ли сама героиня? И опять приходится ответить — неправдоподобна. Невозможно поверить, что великая артистка, очень умно рассуждающая в прологе об искусстве и мучимая сомнениями самого высокого идейного порядка, втянулась бы в историю с Трегубовой и Татаровым из-за серебряного платья. Если Леля действительно так умна и возвышенна, как ее изображает Олеша, то она на такой жалкий соблазн не попадется, ей не в чем будет раскаиваться, нечего будет искупать смертью — и в списке благодеяний не окажется того последнего, трагического благодеяния, которое перевесит список преступлений. Леля благополучно вернется в Москву — на новые сомнения.

Если же Леля пустенькая особа, способная потерять голову из-за платья, — то весь опыт поставлен неправильно: на примере пустенькой особы нельзя решить драму, основная коллизия которой задумана очень серьезно. Главное же — будьте покойны: если Леля соблазнилась платьем, то до баррикады она не дойдет. С ней случится одно из двух: либо она останется в Париже, где, выбросив список благодеяний, можно жить очень весело, либо выпросит у полпреда прощения и опять же вернется в Москву, будет служить в театре Мейерхольда, выйдет замуж за комиссара и раз навсегда перестанет вести дневники, отлично помня о преступлениях советской власти, но вслух говоря только о благодеяниях.

Разумеется, ни в одном из этих жизненно правдивых случаев Олеше не удалось бы превратить судьбу Лели в драму. Поставив себе целью оправдание советской власти, он мог только выдумать Лелю и выдумать всю ее историю, исказив правду о Леле, как исказил и выдумал все, что касается Парижа. Потому-то и пьеса его вышла ходульна, надумана и никому не нужна. Если есть в ней какая-нибудь подлинная драма, то это лишь драма самого автора. Видимо, в собственной душе силится он задавить, заглушить растущий в ней список преступлений советской власти. И, конечно, самый тяжелый, самый невыносимый пункт этого списка — та ложь, то постоянное насилие над собой, над своим искусством, над правдой этого искусства, над своей человеческой и художнической совестью, — которое принужден учинять писатель, отчасти за страх, отчасти за совесть ищущий оправдания этой власти. Олеша оплевал прекрасный город, которого он не видел, оплевал эмиграцию, которой не знает и которую знать не смеет, убил свою героиню ради спасения какого-то французского Сантиллана, хотя она ненавидит и своих собственных, русских, — и все это только для того, чтобы написать тенденциозную пьесу, в тенденцию которой он первый не верит, но изо всех сил старается убедить себя, будто верит. Без этой веры ему жить в Москве невтерпеж — а где взять эту веру? Вот в чем собственная его драма.

Впервые опубликовано: Возрождение. 1937. 12 ноября.

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) поэт, прозаик, литературовед.