Н.А. Добролюбов
Литературная заметка

Задеть мою амбицию
Я не позволю вам;
На вас, сударь, в полицию
Я жалобу подам.

Из водевиля "Чиновник по особым поручениям".

Было время, когда нещадно издевались над Полевым за его литературное самовосхваление. Еще недавно поднимали на смех за то же самое Гоголя, по поводу его странного завещания. И за это никого не подвергали судебным допросам. Припоминая эти примеры, решаюсь просить вас поместить в "Санкт-Петербургских ведомостях" мои замечания о г. Островском, который хотя и старается запугать своих противников, но этим нисколько не приобретает себе права равняться в литературе не только с Гоголем, но даже и с Полевым.

В 80 № "Московских ведомостей" 1856 г. помещено литературное объяснение г. Островского, в ответ на некоторые недоумения об участии в его литературной известности г. Горева, высказанные в "Ведомостях московской городской полиции" и в "Санкт-Петербургских ведомостях". Объяснение это, правда, запоздало двумя месяцами, но г. Островский объясняет его тем, что, "находясь вдали от обеих столиц и даже от губернских городов, он не мог знать, что делается в русской литературе, особенно в низших слоях ее". Под низшими слоями он, очевидно разумеет фельетоны, помещаемые действительно внизу каждого № газеты; очень легко, впрочем, может быть, что г. Островский называет низшими слоями литературы — все, кроме тех книжек "Москвитянина" и других журналов, где помещены его комедии. Дальнейшие строки придают большую вероятность этому предположению. Как бы то ни было, г. Островский два месяца не читал газет и журналов и потому не знал, что делается в литературе. А между тем в это время произошли события ужасные! Видите, в чем дело. У г. Островского, как у всех людей вообще и у великих в особенности, очень много завистников. Без всякого сомнения — это люди бездарные (иначе и не может быть: всякий умный и благородный человек должен пасть во прах перед гением!); они-то и старались всячески вредить г. Островскому. Но так как его гений выше всякого сомнения и критика вредить ему не может, то они по своей натуре решились на другое средство — на клевету. Однако ж и клеветать они боялись на г. Островского, пока он был "не вдали от обеих столиц и даже губернских городов" и, следовательно, читал еще журналы и газеты. Коварные враги выждали, когда г. Островский отправится в какую-то глушь, справились, как, зачем и надолго ли он поехал, собрали сведения, будет ли он читать что-нибудь в своей глуши, и, запасшись всеми этими сведениями, решились скромно изъявить свои предположения о г. Гореве, "надеясь, что их выходки останутся безнаказанными" (слова г. Островского). Эта удивительная дерзость сопровождалась не менее удивительным коварством: завистники обращались в своих статьях с некоторыми вопросами к г. Островскому, будто бы не зная, что он "вдали от обеих столиц и даже губернских городов" и, следовательно, не может нигде найти их фельетонов. Но притворство достойно наказано. Возвратившись в конце июня в Тверь, г. Островский получил некоторые №№ газет (за два месяца), конечно те, которые особенно его интересовали, и решился бросить взгляд на низшие слои литературы, т. е. на фельетоны "Ведомостей московской городской полиции" и "Санкт-Петербургских ведомостей". И вот 27 июня 1856 года он написал грозное обличение: "Фельетонисты означенных газет, — говорит он, — рассчитывая на мое отсутствие, надеялись, что их выходки останутся безнаказанными и, по их расчету, получат некоторое правдоподобие. Но в своем расчете они ошиблись!.." Г-н Островский является неумолимым, грозным обличителем, замечая: "Как ни тяжело отрываться от важных занятий для того, чтобы отвечать на нападки завистливой бездарности, но молчать далее я считаю неприличным". Конечно, неприлично молчать — все-таки лучше, чем неприлично говорить, но — quod nоn decet bovem, decet Jovem (что не приличествует быку, то приличествует Юпитеру (лат.)), и выходки, для всякого другого в высшей степени неприличные, как нельзя приличнее идут к г. Островскому. Прочтите и судите.

В 97 № "Ведомостей московской городской полиции" г. Правдов написал: "Имена гг. Островского и Горева известны как имена лиц, подвизающихся на одном и том же поприще театральной литературы". Кажется, что тут оскорбительного? Вероятно, сам Грибоедов не осердился бы, если бы его сблизили таким образом — хоть с г. Островским. Но г. Островского эти слова почему-то приводят в ужасный гнев. "Предоставляю публике судить (говорит он), насколько тут справедливости и деликатности. Вероятно, не одному благородному человеку, прочитавшему эти строки, будет грустно за литературу(!!!?). Чем объяснить эти строки? Высокомерное ли это quos ego (я вас! (лат.)), или желание выказать себя недоступнее, чем на деле есть, вспышка ли раздраженного самолюбия или... или это по присловью Тита Титыча Брускова: "Дай хоть поругаться-то за свои деньги" (см. "Русский вестник", 1856, № 2, стр. 204). Во всяком случае, если бы г. Островского сблизили не только с г. Горевым, а даже с г. Булгариным или г. Татариновым, и тогда, кажется, грустить за литературу не было бы еще никакого повода. А теперь всякий благородный человек должен еще порадоваться, что отдают наконец справедливость человеку с дарованием, бесспорно очень замечательным. В "Сценах", напечатанных в последней книжке "Отечественных записок", многие заметили талант, во многом родственный с талантом автора "Своих людей", хотя нельзя не заметить и того, что язык в "Своих людях" обработан гораздо лучше. В "Сценах" г. Горева является то меткое, удачное изображение действительного купеческого быта, какое мы видели в "Своих людях" и до какого не достигал сам г. Островский в последующих своих комедиях, пустившись, как известно, в идеализацию купечества. Но г. Островский не хочет знать ничего этого, зная только, что от него ждут не дождутся нового слова в литературе.

На все обвинения газет (впрочем, там были, собственно, вопросы и намеки, требовавшие разрешения: г. Островский сам придал им значение обвинений, приняв их так горячо к сердцу), на все обвинения г. Островский дает такое объяснение: "Осенью 1846 года, прежде нежели пришел ко мне г. Горев, комедия в общих чертах была уже задумана и некоторые сцены набросаны; многим лицам я рассказывал идею и читал некоторые подробности (sic). Кроме того, мною в это время написано было много сцен из купеческого быта. На все это я имею свидетельства весьма многих лиц, заслуживающих полное доверие. Осенью 1846 года пришел ко мне г. Горев; я прочел ему написанные мною "Семейные сцены" и рассказал сюжет своей пьесы. Он предложил начать обделку сюжета вместе, я согласился, и мы занимались три или четыре вечера (т.е. г. Горев писал, а я большею частию диктовал). Таким образом было написано четыре небольшие явления первого действия (около шести писаных листов). В последний вечер г. Горев объявил мне, что он должен ехать из Москвы. Тем и ограничилось его сотрудничество..."

Такова истина, изложенная г. Островским и весьма сильно напоминающая крутые повороты развязки в последних его комедиях. Конечно, критика не замедлила бы придраться к неестественности такого оборота, если бы это было создание комической фантазии г. Островского, но здесь чистая, неумытая, неприглаженная и неукрашенная действительность: критике остается молчать.

Затем в оправдание себя г. Островский говорит, что его обвиняет не сам г. Горев, а люди, не смеющие даже подписать свои фамилии. Но между тем сам же он называет обоих своих обвинителей, г. Правдова и г. Зотова. "Как назвать этот поступок?" — спросим мы словами самого г. Островского, хотя и не прибавим, как он о г. Зотове, что это "клевета, заслуживающая гласного обличения" (см. № 80 "Московских ведомостей").

В конце объяснения, сделав еще несколько резких выходок (на которые отвечать мы предоставляем тем, кого они касаются), г. Островский без церемонии еще раз бранит своих врагов, называя их литературными башибузуками, и выхваляет себя, именуя себя, применяясь, конечно, к обстоятельствам, "литератором, честно служащим литературному делу". После этого, кажется, он мог бы уже считать себя победителем. Но ему все кажется, что еще не довольно. Он как будто чувствует под конец, что его успех в этом прении стоит несчастнейшей пирровской победы, и, не надеясь на свои литературные силы, прибегает к посторонним средствам. Он напоминает своим "врагам" о "законах, ограждающих в нашем отечестве личность и собственность каждого", что заставляет думать, что у него какие-то юридические документы на безраздельное владение "Своими людьми", вроде контракта, купчей крепости и т.п. В таком случае судиться с ним, конечно, никто не будет. Что же касается до личности, то, как говорил Крылов,

Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?..

Каждый из литературных "врагов") г. Островского гораздо более имеет права обидеться его выражениями (припомните — завистливую бездарность, клеветников, башибузуков), нежели он всяческими подозрениями, которые всегда возможны и позволительны и нисколько не запрещаются существующими постановлениями о литературной собственности.

Мы не вмешиваемся в дело г. Островского и г. Горева и нисколько не высказываем полной уверенности в предположениях г. Зотова и г. Правдова. Мы столь же равнодушны к г. Гореву и столь же мало ждем нового слова от него, как и от г. Островского. Мы не хотим быть ни судьями, ни посредниками между ними, а пишем эти строки единственно для того, чтобы подать голос против неслыханного самохваления, соединенного с обидным пренебрежением к литературным собратам. Принимая на себя обязанность объяснить недоумения публики (потому что известно всем читающим людям, что слух о г. Гореве не фельетонистами распущен), г. Островский мог сделать это, не выходя из границ приличия, не переходя тех пределов, за которыми начинается уже не литературный спор, а нечто такое, чего не называют в печати... Он не хотел остаться в этих границах, и от этого хуже, конечно, только ему. Сколько мы знаем, г. Островский в этом объяснении в первый раз говорит с публикой от своего имени, и вот каким тоном он заговорил с ней! Вот какого нового слова дождались от г. Островского его поклонники!..

Николай Александрович

Николай Александрович Добролюбов (самый известный псевдоним Н. Лайбов, настоящим именем не подписывался (1836-1861) — русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, публицист.