| ||
—Приходите завтра!.. Я буду думать, а вы порисуйте!..— сказал мне Антон Павлович. Жарко. Душно. Открытое окно не приносит свежего дыхания моря, сверкающего в отдалении ярко-фиолетовой полосой. Он сидит у своего рабочего стола задумчивый и видимо спокойный. Я смотрю в эти грустные, усталые глаза и тороплюсь набросить на холст первые очертания немного склоненной набок головы. Мы замолчали. «Я буду думать»,— вспомнил я его вчерашние слова. Строгое осунувшееся лицо тает в воздухе. Немного сгорбленная, недавно еще красивая, стройная фигура согнулась и высохла; складки платья дерзко выдают ее худобу. Вся поза, наклон головы, осторожные движения исхудалых рук — все говорит о том, что человек прислушивается к себе, к своим мыслям и к тому... к чему здоровый не прислушивается,— к какой-то новой работе внутри, новой, подозрительной жизни, отвлекающей внимание от привычной мысли. Резко обозначились на лице складки, появились новые тени, придающие лицу сухой и озабоченный характер. Нависшая на лоб редкая прядь волос едва заметно трепещет от легкого прерывистого дыхания. Как тяжело, как больно глядеть в эти серьезные, печальные глаза, уходящие дальше человеческих наблюдений. Совестно быть здоровым и ненужным в присутствии больного и дорогого для всей России человека. А может быть, болезнь не опасна?.. Это только так кажется... Ведь он сам врач, он знает! Он так спокойно работает... —Вам удобно? или я дам вот это кресло? — говорит он голосом, ушедшим вглубь, без звука. —Нет, благодарю вас... Мне очень хорошо. Мне всегда удобно. (Зачем я сказал: всегда? — негодую я про себя.— Как будто нарочно напоминаю, что ему уже не всегда удобно.) Опять тишина. Только издалека доносится вечно неумолкающий говор моря, говор тысячи голосов, слившихся в одной мятежной речи. Мне хочется нарушить молчание, и я не знаю, что сказать. Все кажется мне неуместным, напоминающим о чем-то нелепом и страшном. И не я один, случайный и чужой, но все близкие и родные... У всех одна мысль, и все прячут ее в его присутствии, гонят как можно дальше. Все знают, и все молчат об этом важном, и говорят обо всем другом — случайном и неважном. Говорят громко и весело, а на лицах страх и беспокойство. Оставаясь одни, говорят шепотом и взаимно верят и надеются, утешая друг друга. —Вы что-то нашли? — спрашивает он, ласково улыбаясь, заметив мое нервное движение. Я смотрю на него, на просветленное от улыбки лицо и с тревогой говорю: —Теперь не то! Вы у меня какой-то усталый и грустный вышли. —Ну, что ж,— какой есть. Не надо менять... Первое впечатление всегда вернее. Заговорили о живописи, о Левитане — этом истинном художнике, талантливом и прекрасном, в каждом произведении которого было столько поэзии и глубокой артистической души. —Вот это его картина!., и этот этюд на камине — тоже. Правда, это чудесно?.. Рано умер!.. Сколько бы еще сделал с его любовью к труду... Да, да, надо много работать, постоянно работать, не покладая рук... Мы в большинстве недеятельны, ленивы, довольствуемся зачатками и скоро успокоиваемся на полдороге. Теоретически — всё знаем, понимаем и всему доброму сочувствуем, свободно решаем вопросы высшего порядка, а в нашей каждодневной будничной жизни теряемся в мелочах, и обновить ее нет ни энергии, ни умения. А как много нужно сделать! И долго еще лилась мягкая, убежденная речь; глаза потеплели, весь оживился... Случайно заговорили о новых открытиях в науке. —Вот Мечников,— говорю я (конечно, невпопад, касаясь больного места),— изыскивает способы продления человеческой жизни... —Не нужно! Нужен другой Мечников, который помог бы сделать обыкновенную жизнь здоровой и красивой. И, я думаю, такой придет... Он закашлялся и с горькой усмешкой, поднеся к губам неразлучный платок, сел на прежнее место. Опять забегал карандаш, опять глаза ушли вдаль и по лицу заходили тени. Да, нет сомненья. Она показалась... эта черная, неумолимая, нежеланная гостья. Каждый видит ее повсюду витающей около дорогого существа, и каждый не смеет верить своим глазам и мыслям. Она ревниво бережет избранника и час за часом медленно отрывает его от своей соперницы — жизни. Приближается страшная драма без слов. Она придет, и все скажут: мы знали! Все мы знаем — она придет. Часто знаем, она — близка, но наш рассудок никогда не уяснит тайны — великой страшной тайны, под покровом которой живет и трепещет человечество. Наука, познавшая ее причины,— бессильно отошла перед загадкой цели... Светоч погасает!.. Но от него зажгутся новые и новые, и, пока живет человечество, на его пути к светлому и прекрасному горизонту пойдут впереди лучшие его избранники и осветят долгий и тяжелый путь жизни. Ялта, 10 августа 1903 года Впервые опубликовано: Литература и искусство. 1944. № 29. 15 июля. Панов Николай Захарович (1871 — 1916) — художник, гравёр (ксилограф), преподаватель, академик (1910). | ||
|