К.Д. Ушинский
Человек как предмет воспитания
Опыт педагогической антропологии

Том I.
Часть физиологическая

СОДЕРЖАНИЕ

Человек как предмет воспитания: опыт педагогической антропологии

Предисловие

Искусство воспитания имеет ту особенность, что почти всем оно кажется делом знакомым и понятным, а иным даже делом легким — и тем понятнее и легче кажется оно, чем менее человек с ним знаком теоретически или практически. Почти все признают, что воспитание требует терпения; некоторые думают, что для него нужны врожденная способность и умение, т.е. навык; но весьма немногие пришли к убеждению, что кроме терпения, врожденной способности и навыка необходимы еще и специальные знания, хотя многочисленные педагогические блуждания наши и могли бы всех убедить в этом. Но разве есть специальная наука воспитания? Отвечать на этот вопрос положительно или отрицательно можно, только определив прежде, что мы разумеем вообще под словом наука. Если мы возьмем это слово в его общенародном употреблении, тогда и процесс изучения всякого мастерства будет наукою; если же под именем науки мы будем разуметь объективное, более или менее полное и организованное изложение законов тех или других явлений, относящихся к одному предмету или к предметам одного рода, то ясно, что в таком смысле предметами науки могут быть только или явления природы, или явления души человеческой, или, наконец, математические отношения и формы, существующие также вне человеческого произвола. Но ни политика, ни медицина, ни педагогика не могут быть названы науками в этом строгом смысле, а только искусствами, имеющими своею целью не изучение того, что существует независимо от воли человека, но практическую деятельность — будущее, а не настоящее и не прошедшее, которое также не зависит более от воли человека. Наука только изучает существующее или существовавшее, а искусство стремится творить то, чего еще нет, и перед ним в будущем несется цель и идеал его творчества. Всякое искусство, конечно, может иметь свою теорию; но теория искусства не наука; теория не излагает законов существующих уже явлений и отношений, но предписывает правила для практической деятельности, почерпая основания для этих правил в науке.

"Положения науки, — говорит английский мыслитель Джон Стюарт Милль, — утверждают только существующие факты: существование, сосуществование, последовательность, сходство (явлений). Положения искусства не утверждают, что что-нибудь есть, но указывают на то, что должно быть". Ясно, что в таком смысле ни политику, ни медицину, ни педагогику нельзя назвать науками; ибо они не изучают того, что есть, но только указывают на то, что было бы желательно видеть существующим, и на средства к достижению желаемого. Вот почему мы будем называть педагогику искусством, а не наукою воспитания.

Мы не придаем педагогике эпитета высшего искусства, потому что самое слово — искусство — уже отличает ее от ремесла. Всякая практическая деятельность, стремящаяся удовлетворить высшим нравственным и вообще духовным потребностям человека, т.е. тем потребностям, которые принадлежат исключительно человеку и составляют исключительные черты его природы, есть уже искусство. В этом смысле педагогика будет, конечно, первым, высшим из искусств, потому что она стремится удовлетворить величайшей из потребностей человека и человечества — их стремлению к усовершенствованиям в самой человеческой природе: не к выражению совершенства на полотне или в мраморе, но к усовершенствованию самой природы человека — его души и тела; а вечно предшествующий идеал этого искусства есть совершенный человек.

Из сказанного вытекает уже само собою, что педагогика не есть собрание положений науки, но только собрание правил воспитательной деятельности. Таким собранием правил или педагогических рецептов, соответствующим в медицине терапии, являются действительно все немецкие педагогики, всегда выражающиеся "в повелительном наклонении", что, как основательно замечает Милль, служит внешним отличительным признаком теории искусства*. Но как было бы совершенно нелепо для медиков ограничиться изучением одной терапии, так было бы нелепо для тех, кто хочет посвятить себя воспитательной деятельности, ограничиться изучением одной педагогики в смысле собрания правил воспитания. Что сказали бы вы о человеке, который, не зная ни анатомии, ни физиологии, ни патологии, не говоря уже о физике, химии и естественных науках, изучил бы одну терапию и лечил бы по ее рецептам, то же почти можете вы сказать и о человеке, который изучил бы только одни правила воспитания, обыкновенно излагаемые в педагогиках, и соображался бы в своей воспитательной деятельности с одними этими правилами. И как мы не называем медиком того, кто знает только "лечебники" и даже лечит по "Другу Здравия" и тому подобным собраниям рецептов и медицинских советов, то точно так же не можем мы назвать педагогом того, кто изучил только несколько учебников педагогики и руководствуется в своей воспитательной деятельности правилами и наставлениями, помещенными в этих "педагогиках", не изучив тех явлений природы и души человеческой, на которых, быть может, основаны эти правила и наставления. Но так как педагогика не имеет у себя термина, соответствующего медицинской терапии, то нам придется прибегнуть к приему, обыкновенному в тождественных случаях, а именно — различать педагогику в обширном смысле, как собрание знаний, необходимых или полезных для педагога, от педагогики в тесном смысле, как собрания воспитательных правил.

______________________

* "Где говорят в правилах и наставлениях, а не в утверждениях относительно фактов, там искусство" (Mill's Logic. В. VI. Ch. XII. § 1).

______________________

Мы особенно настаиваем на этом различии, потому что оно очень важно, а у нас, как кажется, многие не сознают его с полной ясностью. По крайней мере, это можно заключить из тех наивных требований и сетований, которые нам часто удавалось слышать. "Скоро ли появится у нас порядочная педагогика?" — говорят одни, подразумевая, конечно, под педагогикой книгу вроде "Домашнего лечебника". "Неужели нет в Германии какой-либо хорошей педагогики, которую можно было бы перевести?" Как бы, кажется, не быть в Германии такой педагогики: мало ли у нее этого добра! Находятся и охотники переводить; но русский здравый смысл повертит, повертит такую книгу да и бросит. Положение выходит еще комичнее, когда открывается где-нибудь кафедра педагогики. Слушатели ожидают нового слова, и читающий лекции начинает бойко, но скоро бойкость эта проходит: бесчисленные правила и наставления, ни на чем не основанные, надоедают слушателям, и все преподавание педагогики сводится мало-помалу, как говорят ремесленники, на нет. Во всем этом выражаются самые младенческие отношения к предмету и полное несознавание различия между педагогикою в обширном смысле, как собранием наук, направленных к одной цели, и педагогикою в тесном смысле, как теориею искусства, выведенною из этих наук.

Но в каком же отношении находятся обе эти педагогики? "В мастерствах несложных, — говорит Милль, — можно изучить одни правила; но в сложных науках жизни (слово наука здесь употреблено некстати) приходится постоянно возвращаться к законам науки, на которых эти правила-основаны". К этим сложным искусствам, без сомнения, должно быть причислено и искусство воспитания, едва ли не самое сложное из искусств.

"Отношение, в котором правила искусства стоят к положениям науки, — продолжает тот же писатель, — может быть так очерчено. Искусство предлагает самому себе какую-нибудь цель, которая должна быть достигнута, определяет эту цель и передает ее науке. Получив эту задачу, наука рассматривает и изучает ее как явление или как следствие и, изучив причины и условия этого явления, передает обратно искусству с теоремою комбинации обстоятельств (условий), которыми это следствие может быть произведено. Искусство тогда исследует эти комбинации обстоятельств и, соображаясь с тем, находятся они или нет в человеческой власти, признает цель достижимою или нет. Единственная из посылок, доставляемых науке, есть оригинальная главная посылка, утверждающая, что достижение данной цели желательно. Наука же сообщает искусству положение, что при исполнении данных действий цель будет достигнута, а искусство превращает теоремы науки, если цель оказывается достижимою, в правила и наставления". Но откуда же искусство берет цель для этой деятельности и на каком основании признает достижение ее желательным и определяет относительную важность различных целей, признанных достижимыми? Здесь Милль, чувствуя, быть может, что почва, на которой стоит вся его "Логика", начинает колебаться, проектирует особую науку целей, или телеологию, как он ее называет, и вообще науку жизни, которая, по его словам, заканчивающим его "Логику", вся еще должна быть создана, и называет эту будущую науку важнейшею из всех наук. В этом случае, очевидно, Милль впадает в одно из тех великих противоречий самому себе, которыми отличаются гениальнейшие мыслители практичной Британии. Он ясно противоречит тому определению науки, которое сам же сделал, назвав ее изучением "существования, сосуществования и последовательности явлений", уже существующих, а не тех, которые еще не существуют, а только желательны. Он хочет везде поставить науку на первое место; но сила вещей невольно выдвигает вперед жизнь, показывая, что не наука должна указывать окончательные цели жизни, а жизнь указывает практические цели и самой науке. Это верное практическое чувство британца заставляет не одного Милля, но также Бокля, Бэна и других ученых той же партии часто впадать в противоречия с собственными своими теориями, чтобы обезопасить жизнь от вредных влияний односторонности, свойственной всякой теории и необходимой для хода науки. И вот какой, действительно, великой черты в характере английских писателей не понимают наши критики, воспитанные большей частью на германских теориях, всегда почти последовательных, последовательных часто до очевидной нелепости и положительного вреда. Вот это-то практическое чувство британца заставило Милля в том же сочинении признать окончательною целью жизни человека не счастье, как следовало бы ожидать по его научной теории, а образование идеального благородства воли и поведения, а Бокля, отвергающего свободу воли в человеке, признать в то же время верование в загробную жизнь одним из самых дорогих и самых несомненных верований человечества. Эта же причина заставляет английского психолога Бэна, объясняя всю душу нервными токами, признать за человеком власть распоряжаться этими токами. Германский ученый не сделал бы такого промаха: он остался бы верен своей теории — и утонул бы вместе с нею. Причина таких противоречий та же, которая за 200 лет до Бокля, Милля, Бэна побудила Декарта, приготовляясь к своему труду, обезопасить от своего все опрокидывающего скептицизма один уголок жизни, где сам мыслитель мог бы жить, пока наука переломает и перестроит вновь все здание жизни*; но это декартовское пока продолжается и теперь, как мы это видим на самых передовых представителях современного европейского мышления.

______________________

* Oeuvres de Descartes. Edit. Charp. 1875. Discours de la methode. P. III. P. 16.

______________________

Мы, однако, не будем вдаваться здесь в подробный разбор, откуда и как должна заимствовать педагогика цель своей деятельности, что может быть сделано, конечно, не в предисловии, а тогда только, когда мы короче ознакомимся с той областью, в которой педагогика хочет действовать. Однако же мы не можем не указать уже здесь на необходимость ясного определения цели воспитательной деятельности; ибо, имея постоянно в виду необходимость определить цель воспитания, мы должны были делать такие отступления в область философии, которые могут показаться лишними читателю, особенно если он не знаком с той путаницей понятий, которая господствует у нас в этом отношении. Внести, насколько можем, хоть какой-нибудь свет в эту путаницу было одним из главных стремлений нашего труда, потому, что она, переходя в такую практическую область, каково воспитание, перестает уже быть невинным бредом и отчасти необходимым периодом в процессе мышления, но становится положительно вредною и загораживает путь нашему педагогическому образованию. Удалять же все, что мешает ему, — прямая обязанность каждого педагогического сочинения.

Что сказали бы вы об архитекторе, который, закладывая новое здание, не сумел бы ответить вам на вопрос, что он хочет строить — храм ли, посвященный Богу Истины, Любви и Правды, просто ли дом, в котором жилось бы уютно, красивые ли, но бесполезные торжественные ворота, на которые заглядывались бы проезжающие, раззолоченную ли гостиницу для обирания нерасчетливых путешественников, кухню ли для переварки съестных припасов, музеум ли для хранения редкостей или, наконец, сарай для складки туда всякого, никому уже в жизни не нужного хлама? То же самое должны вы сказать и о воспитателе, который не сумеет ясно и точно определить вам цели своей воспитательной деятельности. Конечно, мы не можем сравнить мертвых материалов, над которыми работает архитектор, с тем живым и организованным уже материалом, над которым работает воспитатель. Придавая большое значение воспитанию в жизни человека, мы тем не менее ясно сознаем, что пределы воспитательной деятельности уже даны в условиях душевной и телесной природы человека и в условиях мира, среди которого человеку суждено жить. Кроме того, мы ясно сознаем, что воспитание в тесном смысле этого слова как преднамеренная воспитательная деятельность, — школа, воспитатель и наставники ex officio — вовсе не единственные воспитатели человека и что столь же сильными, а может быть, и гораздо сильнейшими воспитателями его являются воспитатели непреднамеренные: природа, семья, общество, народ, его религия и его язык, словом, природа и история в обширнейшем смысле этих обширных понятий. Однако же и в самих этих влияниях, неотразимых для дитяти и человека совершенно неразвитого, многое изменяется самим же человеком в его последовательном развитии, и эти изменения выходят из предварительных изменений в его собственной душе, на вызов, развитие или задержку которых преднамеренное воспитание, словом, школа со своим учением и своими порядками, может оказывать прямое и сильное действие.

"Каковы бы не были внешние обстоятельства, — говорит Гизо, — все же человек сам составляет мир. Ибо мир управляется и идет сообразно идеям, чувствам, нравственным и умственным стремлениям человека, и от внутреннего его состояния зависит видимое состояние общества"; и нет сомнения, что учение и воспитание в тесном смысле этих слов могут иметь большое влияние на "идеи, чувства, нравственные и умственные стремления человека". Если же кто-нибудь усомнился бы в этом, то мы укажем ему на последствия так называемого иезуитского образования, на которые уже указывали Бэкон и Декарт как на доказательства громадной силы воспитания. Стремления иезуитского воспитания большей частью были дурны, но сила очевидна; не только человек до глубокой старости сохранял на себе следы того, что был когда-то, хотя только в самой ранней молодости, под ферулою отцов-иезуитов, но целые сословия народа, целые поколения людей до мозга костей своих проникались началами иезуитского воспитания. Не достаточно ли этого всем знакомого примера, чтобы убедиться, что сила воспитания может достигать ужасающих размеров и какие глубокие корни может пускать оно в душу человека? Если же иезуитское воспитание, противное человеческой природе, могло так глубоко внедряться в душу, а через нее и в жизнь человека, то не может ли еще большею силою обладать то воспитание, которое будет соответствовать природе человека и его истинным потребностям?

Вот почему, вверяя воспитанию чистые и впечатлительные души детей, вверяя для того, чтобы оно провело в них первые и потому самые глубокие черты, мы имеем полное право спросить воспитателя, какую цель он будет преследовать в своей деятельности, и потребовать на этот вопрос ясного и категорического ответа. Мы не можем в этом случае удовольствоваться общими фразами, вроде тех, какими начинаются большей частью немецкие педагогики. Если нам говорят, что целью воспитания будет сделать человека счастливым, то мы вправе спросить, что такое разумеет воспитатель под именем счастья; потому что, как известно, нет предмета в мире, на который люди смотрели бы так различно, как на счастье: что одному кажется счастьем, то другому может казаться не только безразличным обстоятельством, но даже просто несчастьем. И если мы всмотримся глубже, не увлекаясь кажущимся сходством, то увидим, что решительно у каждого человека свое особое понятие о счастье и что понятие это есть прямой результат характера людей, который, в свою очередь, есть результат многочисленных условий, разнообразящихся бесконечно для каждого отдельного лица. Та же самая неопределенность будет и тогда, если на вопрос о цели воспитания отвечают, что оно хочет сделать человека лучше, совершеннее. Не у каждого ли человека свой собственный взгляд на человеческое совершенство, и что одному кажется совершенством, то не может ли казаться другому безумием, тупостью или даже пороком? Из этой неопределенности не выходит воспитание и тогда, когда говорит, что хочет воспитывать человека сообразно его природе. Где же мы найдем эту нормальную человеческую природу, сообразно которой хотим воспитывать дитя? Руссо, определивший воспитание именно таким образом, видел эту природу в дикарях, и притом в дикарях, созданных его фантазиею, потому что если бы он поселился между настоящими дикарями, с их грязными и свирепыми страстями, с их темными и часто кровавыми суевериями, с их глупостью и недоверчивостью, то первый бежал бы от этих "детей природы" и нашел бы тогда, вероятно, что в Женеве, встретившей философа каменьями, все же люди ближе к природе, чем на островах Фиджи.

Определение цели воспитания мы считаем лучшим пробным камнем всяких философских, психологических и педагогических теорий. Мы увидим впоследствии, как запутался, например, Бенеке, когда ему пришлось, переходя от психологической теории к педагогическому ее приложению, определить цель воспитательной деятельности. Мы увидим также, как путается в подобном же случае и новейшая, позитивная философия.

Ясное определение цели воспитания мы считаем далеко не бесполезным и в практическом отношении. Как бы далеко ни запрятал воспитатель или наставник свои глубочайшие нравственные убеждения, но если только они в нем есть, то они выскажутся, может быть, невидимо для него самого, не только уже для начальства, в том влиянии, которое окажут на души детей, и будут действовать тем сильнее, чем скрытнее. Определение цели воспитания в уставах учебных заведений, предписаниях, программах и бдительный надзор начальства, убеждения которого также могут не всегда сходиться с уставами, совершенно бессильны в этом отношении. Выводя открытое зло, они будут оставлять скрытое, гораздо сильнейшее, и самим гонением какого-нибудь направления будут усиливать его действие. Неужели история не доказала еще множеством примеров, что самую слабую и в сущности пустую идею можно усилить гонением? Особенно это верно там, где идея обращается к детям и юношам, не знающим еще жизненных расчетов. Кроме того, всякие уставы, предписания, программы — самые дурные проводники идей. Уже сам собою плох тот защитник идеи, который принимается проводить ее только потому, что она высказана в уставе, и который точно так же примется проводить другую, когда устав переменится. С такими защитниками и проводниками идея далеко не уйдет. Не показывает ли это ясно, что если в мире финансовом или административном можно действовать предписаниями и распоряжениями, не справляясь о том, нравятся ли идеи их тем, кто будет их исполнять, то в мире общественного воспитания нет другого средства проводить идею, кроме откровенно высказываемого и откровенно принимаемого убеждения? Вот почему, пока не будет у нас такой среды, в которой бы свободно, глубоко и широко, на основании науки, формировались педагогические убеждения, находящиеся в теснейшей связи вообще с философскими убеждениями, общественное образование наше будет лишено основания, которое дается только прочными убеждениями воспитателей. Воспитатель не чиновник; а если он чиновник, то он не воспитатель, и если можно приводить в исполнение идеи других, то проводить чужие убеждения невозможно. Среда же, в которой могут формироваться педагогические убеждения, есть философская и педагогическая литература и те кафедры, с которых излагаются науки, служащие источником и педагогических убеждений: кафедры философии, психологии и истории. Мы не скажем, однако, что науки сами по себе дают убеждение, но они предохраняют от множества заблуждений при его формации.

Однако же примем покудова, что цель воспитания нами уже определена: тогда останется нам определить его средства. В этом отношении наука может оказать существенную помощь воспитанию. Только замечая природу, замечает Бэкон, можем мы надеяться управлять ею и заставить ее действовать сообразно нашим целям. Такими науками для педагогики, из которых она почерпает знания средств, необходимых ей для достижения ее целей, являются все те науки, в которых изучается телесная или душевная природа человека, и изучается притом не в мечтательных, но в действительных явлениях.

К обширному кругу антропологических наук принадлежат: анатомия, физиология и патология человека, психология, логика, филология, география, изучающая землю как жилище человека и человека как жильца земного шара, статистика, политическая экономия и история в обширном смысле, куда мы относим историю религии, цивилизации, философских систем, литератур, искусств и собственно воспитания в тесном смысле этого слова. Во всех этих науках излагаются, сличаются и группируются факты и те соотношения фактов, в которых обнаруживаются свойства предмета воспитания, т.е. человека.

Но неужели мы хотим, спросят нас, чтобы педагог изучал такое множество и таких обширных наук, прежде чем приступить к изучению педагогики в тесном смысле, как собрания правил педагогической деятельности? Мы ответим на этот вопрос положительным утверждением. Если педагогика хочет воспитывать человека во всех отношениях, то она должна прежде узнать его тоже во всех отношениях. В таком случае, заметят нам, педагогов еще нет, и не скоро они будут. Это очень может быть; но тем не менее положение наше справедливо. Педагогика находится еще не только у нас, но и везде в полном младенчестве, и такое младенчество ее очень понятно, так как многие из наук, из законов которых она должна черпать свои правила, сами еще недавно только сделались действительными науками и далеко еще не достигли своего совершенства.

Но разве несовершенство микроскопической анатомии, органической химии, физиологии и патологии помешало сделать их основными науками для медицинского искусства?

Но, заметят нам, в таком случае потребуется особый и обширный факультет для педагогов! А почему же и не быть педагогическому факультету? Если в университетах существуют факультеты медицинские и даже камеральные и нет педагогических, то это показывает только, что человек до сих пор более дорожит здоровьем своего тела и своего кармана, чем своим нравственным здоровьем, и более заботится о богатстве будущих поколений, чем о хорошем их воспитании. Общественное воспитание совсем не такое малое дело, чтобы не заслуживало особого факультета. Если же мы до сих пор, готовя технологов, агрономов, инженеров, архитекторов, медиков, камералистов, филологов, математиков, не готовили воспитателей, то не должны удивляться, что дело воспитания идет плохо и что нравственное состояние современного общества далеко не соответствует его великолепным биржам, дорогам, фабрикам, его науке, торговле и промышленности.

Цель педагогического факультета могла бы быть определеннее даже цели других факультетов. Этою целью было бы изучение человека во всех проявлениях его природы со специальным приложением к искусству воспитания. Практическое значение такого педагогического или вообще антропологического факультета было бы велико. Педагогов численно нужно не менее, а даже еще более, чем медиков, и если медикам мы вверяем, наше здоровье, то воспитателям вверяем нравственность и ум детей наших, вверяем их душу, а вместе с тем и будущность нашего отечества. Нет сомнения, что такой факультет охотно посещали бы и те молодые люди, которые не имеют нужды смотреть на образование с политико-экономической точки зрения, как на умственный капитал, долженствующий приносить денежные проценты.

Правда, заграничные университеты не представляют нам образцов педагогических факультетов; но ведь не все же, что за границей, то хорошо. Притом же там есть некоторая замена этих факультетов в учительских семинариях и в сильном историческом направлении воспитания, а у нас оно так же не пустило корней, как растение, которое дитя посадило и постоянно выдергивает, чтобы пересадить в другое место, не решаясь, какое выбрать.

Однако же, еще заметит нам читатель, такое младенчество педагогики и несовершенство тех наук, из которых она должна черпать свои правила, не помешали же воспитанию делать свое дело и давать очень часто, если не всегда, хорошие, а нередко и блестящие результаты. Вот в этом-то последнем мы очень сомневаемся. Мы не такие пессимисты, чтобы называть абсолютно дурным всякие порядки современной жизни, но и не такие оптимисты, чтобы не видеть, что нас до сих пор заедает бесчисленное множество нравственных и физических страданий, пороков, извращенных наклонностей, вредных заблуждений и тому подобных зол, от которых, очевидно, могло бы нас избавить одно хорошее воспитание. Кроме того, мы уверены, что воспитание, совершенствуясь, может далеко раздвинуть пределы человеческих сил: физических, умственных и нравственных. По крайней мере, на эту возможность ясно указывают и физиология и психология.

Здесь, может быть, опять нападает на читателя сомнение в том, чтобы от воспитания можно было ожидать существенных перемен в общественной нравственности. Разве мы не видим примеров, что отличное воспитание сопровождалось часто самыми печальными результатами? Разве мы не видим, что из-под ферулы у отличных воспитателей выходили иногда самые дурные люди? Разве Сенека не воспитал Нерона? Но кто же нам сказал, что это воспитание было действительно хорошо и что эти воспитатели были действительно хорошие воспитатели?

Что же касается до Сенеки, то если он не удержал своей болтливости и читал Нерону те же моральные сентенции, которыми подарил потомство, то мы можем прямо сказать, что сам же Сенека был одною из главных причин ужасной нравственной порчи своего страшного воспитанника. Такими сентенциями можно убить в ребенке, особенно если у него натура живая, всякую возможность развития нравственного чувства, и такую ошибку очень может сделать воспитатель, не знакомый с физическими и психическими свойствами человеческой природы. Ничто не искоренит в нас твердой веры в то, что придет время, хотя, может быть, и не скоро, когда потомки наши будут с удивлением вспоминать, как мы долго пренебрегали делом воспитания и как много страдали от этой небрежности.

Мы указали выше на одну несчастную сторону обычных понятий о воспитательном искусстве, а именно на то, что оно для многих кажется с первого взгляда делом понятным и легким: теперь же нам приходится указать на столь же несчастную и еще более вредную наклонность. Весьма часто мы замечаем, что люди, подающие нам воспитательные советы и начертывающие воспитательные идеалы или для своих воспитанников, или для своей родины, или вообще для всего человечества, втайне срисовывают эти идеалы с самих себя, так что всю воспитательную проповедь подобного проповедника можно выразить в нескольких словах: "Воспитывайте детей так, чтобы они походили на меня, и вы дадите им отличное воспитание; я же достиг подобного совершенства такими-то и такими-то средствами, а потому вот вам и готовая программа воспитания!" Дело, как видите, очень легкое; но только такой проповедник забывает познакомить нас со своею собственною личностью и своею биографией. Если же мы сами возьмем на себя этот труд и разъясним личную основу его педагогической теории, то найдем, что нам никак нельзя вести чистое дитя по тому нечистому пути, по которому прошел сам проповедник. Источник таких убеждений — отсутствие истинного христианского смирения, не того лживого, фарисейского смирения, которое потупляет глаза долу именно затем, чтобы иметь право горе вознести свою гордыню, но того, при котором человек с глубокою болью в сердце сознает свою испорченность и все свои скрытые пороки и преступления своей жизни, сознает даже и тогда, когда толпа, видящая только внешнее, а не внутреннее, называет эти преступления безразличными поступками, а иногда и подвигами. Такого полного самосознания достигают не все и не скоро. Но, приступая к святому делу воспитания детей, мы должны глубоко сознавать, что наше собственное воспитание было далеко не удовлетворительно, что результаты его большею частью печальны и жалки и что, во всяком случае, нам надо изыскивать средства сделать детей наших лучше нас.

Как бы ни казались обширны требования, которые мы делаем воспитателю, но эти требования вполне соответствуют обширности и важности самого дела. Конечно, если видеть в воспитании только обучение чтению и письму, древним и новым языкам, хронологии исторических событий, географии и т.п., не думая о том, какой цели достигаем мы при этом изучении и как ее достигаем, тогда нет надобности в специальном приготовлении воспитателей к своему делу; зато и самое дело будет идти, как оно теперь идет, как бы ни переделывали и ни перестраивали наших программ: школа по-прежнему будет чистилищем, через все степени которого надо пройти человеку, чтобы добиться, того или другого положения в свете, а действительным воспитателем будет по-прежнему жизнь, со всеми своими безобразными случайностями. Практическое значение науки в том и состоит, чтобы овладевать случайностями жизни и покорять их разуму и воле человека. Наука доставила нам средство плыть не только по ветру, но и против ветра; не ждать в ужасе громового удара, а отводить его; не подчиняться условиям расстояния, но сокращать его паром и электричеством. Но конечно, важнее и полезнее всех этих открытий и изобретений, часто не делающих человека ни на волос счастливее прежнего, потому что он внутри самого себя носит многочисленные причины несчастья, было бы открытие средств к образованию в человеке такого характера, который противостоял бы напору всех случайностей жизни, спасал бы человека от их вредного, растлевающего влияния и давал бы ему возможность извлекать отовсюду только добрые результаты.

Но так как, без сомнения, педагогические или антропологические факультеты в университетах появятся не скоро, то для выработки действительной теории воспитания, основанной на началах науки, остается одна дорога — дорога литературы, и, конечно, не одной педагогической литературы в узком смысле этого слова. Все, что споспешествует приобретению педагогами точных сведений по всем тем антропологическим наукам, на которых основываются правила педагогической теории, содействует и выработке ее. Мы полагаем, что эта цель уже и теперь достигается шаг за шагом, хотя очень медленно и страшно окольными путями. По крайней мере, это можно сказать о том распространении сведений по естественным наукам, и в особенности по физиологии, которого нельзя было не заметить в последнее время. Еще недавно можно было встретить воспитателей, которые не имели даже самых общих понятий о главнейших физиологических процессах, даже таких воспитателей и воспитательниц ex officio, которые сомневались в необходимости чистого воздуха для организма. Теперь же общие физиологические сведения, более или менее ясные и полные, встречаются уже везде, и нередко можно найти воспитателей, которые, не будучи ни медиками, ни естествоиспытателями, имеют порядочные сведения из анатомии и физиологии человеческого тела благодаря довольно обширной переводной литературе по этому отделу.

К сожалению, никак нельзя сказать того же о сведениях психологических, что зависит, главным образом, от двух причин: во-первых, оттого, что сама психология, несмотря на неоднократное заявление о вступлении ее на путь опытных наук, еще до сих пор продолжает более строить теории, чем изучать факты и сличать их; во-вторых, оттого, что в нашем общественном, образовании давно уже философия и психология находятся в забросе, что не осталось без вредных влияний на наше воспитание и было причиною печальной односторонности во взглядах многих воспитателей. Человек весьма естественно придает большее значение тому, что знает, перед тем, чего не знает. В Германии и Англии психологические сведения распространены между воспитателями гораздо более, чем у нас. В Германии почти каждый воспитатель знаком, по крайней мере, с психологической теорией Бенеке; в Англии — читал Локка и Рида. Кроме того, замечательно, что в Англии гораздо даже более, чем в Германии, издано было разных психологических учебников и популярных психологии; даже преподавание психологии, судя по назначению разных изданий в этом роде, введено в некоторые школы. И в этом виден как верный практический смысл англичан, так и влияние великих английских писателей по психологии. Отчизна Локка не могла отнестись с пренебрежением к этой науке. У нас же воспитатель, сколько-нибудь знакомый с психологией, составляет весьма редкое исключение; а психологическая литература, даже переводная, равняется нулю. Конечно, недостаток этот несколько восполняется тем, что каждый человек, сколько-нибудь наблюдавший над собой, уже более или менее знаком с душевными процессами; но мы увидим далее, что эти темные, безотчетные, неорганизованные психологические знания далеко не достаточны для того, чтобы ими одними можно было руководствоваться в деле воспитания.

Но мало еще иметь в своей памяти те факты различных наук, из которых могут возникнуть педагогические правила: надобно еще сопоставить эти факты лицом к лицу с целью допытаться от них прямого указания последствий тех или других педагогических мер и приемов. Каждая наука сама по себе только сообщает свои факты, мало заботясь о сравнении их с фактами других наук и о том приложении их, которое может быть сделано в искусствах и вообще в практической деятельности. На обязанности же самих воспитателей лежит извлечь из массы фактов каждой науки те, которые могут иметь приложение в деле воспитания, отделив их от великого множества тех, которые такого приложения иметь не могут, свести эти избранные факты лицом к лицу и, осветив один факт другим, составить из всех удобообозреваемую систему, которую без больших трудов мог бы усвоить каждый педагог-практик и тем избежать односторонностей, нигде столь не вредных, как в практическом деле воспитания.

Но возможно ли уже в настоящее время, сведя все факты наук, приложимые к воспитанию, построить полную и совершенную теорию воспитания? Мы никак этого не полагаем; потому что науки, на которых должно основываться воспитание, далеки еще от совершенства. Но неужели людям следовало отказаться от пользования железною дорогою на том основании, что они еще не выучились летать по воздуху? Человек идет в усовершенствованиях своей жизни не скачками, но постепенно, шаг за шагом, и, не сделав предыдущего шага, не может сделать последующего. Вместе с усовершенствованиями наук будет совершенствоваться и воспитательная теория, если только она, перестав строить правила, ни на чем не основанные, будет постоянно справляться с наукою в ее постоянно развивающемся состоянии и каждое свое правило выводить из того или другого факта или сопоставления многих фактов, добытых наукою.

Мы не только не думаем, чтобы полная и законченная теория воспитания, дающая ясные и положительные ответы на все вопросы воспитательной практики, была уже возможна; но не думаем даже, чтобы один человек мог составить такую теорию воспитания, которая уже действительно возможна при настоящем состоянии человеческих знаний. Можно ли надеяться, чтобы один и тот же человек был столь же глубоким физиологом и врачом, сколько и глубоким психологом, историком, филологом и т.д.? Поясним это примером. В каждой педагогике существует и теперь отдел физического воспитания, правила которого, чтобы быть сколько-нибудь положительными, точными и верными, должны быть выведены из обширного и глубокого знания анатомии, физиологии и патологии: иначе они будут походить на те бесцветные, пустые и бесполезные по своей общности и неопределенности, часто противоречащие, а иногда и вредные советы, которыми обыкновенно наполняется этот отдел в общих курсах педагогики, написанных не врачами. Но не может ли педагог заимствовать уже готовые советы из медицинских сочинений по гигиене? Это, конечно, возможно, но при том условии, чтобы педагог обладал сам такими сведениями, которые дали бы ему возможность отнестись критически к этим медицинским советам, часто противоречащим один другому, да кроме того, необходимо, чтобы и слушатели и слушательницы его обладали такими предварительными сведениями по физике, химии, анатомии и физиологии, чтобы могли понять объяснение правил физического воспитания, основанное на этих науках. Положим, например, что педагогу приходится дать совет, чем следует кормить младенца, если почему-нибудь он не может пользоваться своею естественною пищею, или какую пищу следует назначить для того, чтобы облегчить ему переход от груди к обыкновенной пище. В каждой гигиене педагог встретит различные мнения: одна советует кашку из сухарей, другая — аророут, третья — молоко сырое, четвертая — кипяченое, одна находит необходимость подмешивать к молоку воду, другая находит это вредным и т.д. На чем же остановиться добросовестному педагогу, если он сам не медик и не знает настолько химии и физиологии, чтобы отдать преимущество одному совету перед другим? То же самое и в дальнейшей пище: одна гигиена держится преимущественно мясной и дает мясной бульон еще до прореза зубов; другая находит это вредным; третья предпочитает пищу растительную и не отворачивается даже от картофеля, на который четвертая смотрит с ужасом. Те же противоречия относительно температуры ванн и комнат. В германских закрытых заведениях дети спят при 5º тепла и ниже, едят картофель и здоровы. Казалось бы, что у нас следует еще более, чем в Германии, приучать детей к холоду и, держа низкую температуру в комнатах, и особенно в спальнях, смягчать ту страшную резкость переходов, которую выдерживают наши легкие, переходя из 15º тепла в 20º мороза; но мы положительно думаем, что если бы вздумали в наших учебных заведениях держать детей в такой же холодной спальне, как, например, у Стоя в Иене, то подвергли бы их серьезной опасности, особенно если бы им при этом давали и ту же пищу. Но можем ли мы чем-нибудь мотивировать наше мнение? Неужели ограничиться нам словом "кажется" или "мы убеждены"? Кто же обязывается разделять наши убеждения, которых мы не можем основать на точных физических и физиологических законах или, по крайней мере, на опытности, опирающейся на долгую медицинскую практику?

Вот почему мы, не обладая специальными сведениями в медицине, вовсе удержались в нашей книге от подачи советов по физическому воспитанию, кроме тех общих, для которых мы имели достаточные основания. В этом отношении педагогика должна ожидать еще важных услуг от педагогов, специалистов в медицине. Но не одни педагоги, специалисты по анатомии, физиологии и патологии, могут из области своих специальных наук оказать важную услугу всемирному и вечно совершающемуся делу воспитания. Подобной же услуги следует ожидать, например, от историков и филологов. Только педагог-историк может уяснить нам влияние общества в его историческом развитии на воспитание и влияние воспитания на общество, не гадательно только, как делается это теперь почти во всех всеобъемлющих германских педагогиках, но основывая всякое положение на точном и подробном изучении фактов. Точно так же от педагогов, специалистов по филологии, следует ожидать, что они фактически обработают важный отдел в педагогике, показав нам, как совершалось и совершается развитие человека в области слова: насколько психическая природа человека отразилась в слове и насколько слово, в свою очередь, имело и имеет влияние на развитие души.

Но и наоборот: медик, историк, филолог могут принести непосредственную пользу делу воспитания только в том случае, если они не только специалисты, но и педагоги: если педагогические вопросы предшествуют в их уме всем их изысканиям, если они, кроме того, хорошо знакомы с физиологией, психологией и логикой — этими тремя главными основами педагогики.

Из всего, что нами сказано, мы можем сделать следующий вывод:

Педагогика не наука, а искусство — самое обширное, сложное, самое высокое и самое необходимое из всех искусств. Искусство воспитания опирается на науку. Как искусство сложное и обширное, оно опирается на множество обширных и сложных наук; как искусство оно кроме знаний требует способности и наклонности, и как искусство же оно стремится к идеалу, вечно достигаемому и никогда вполне недостижимому: к идеалу совершенного человека. Споспешествовать развитию искусства воспитания можно только вообще распространением между воспитателями тех разнообразнейших антропологических знаний, на которых оно основывается. Достигать этого было бы правильнее устройством особых факультетов, конечно, не для приготовления всех учителей, в которых нуждается та или другая страна, но для развития самого искусства и приготовления тех лиц, которые или своими сочинениями, или прямым руководством могли бы распространять в массе учителей необходимые для воспитателей познания и оказывать влияние на формировку правильных педагогических убеждений как между воспитателями и наставниками, так и в обществе. Но так как педагогических факультетов мы долго не дождемся, то остается один путь для развития правильных идей воспитательного искусства — путь литературный, где каждый из области своей науки содействовал бы великому делу воспитания.

Но если нельзя требовать от воспитателя, чтобы он был специалистом во всех тех науках, из которых могут быть почерпаемы основания педагогических правил, то можно и должно требовать, чтобы ни одна из этих наук не была ему совершенно чуждою, чтобы по каждой из них он мог понимать, по крайней мере, популярные сочинения и стремился, насколько может, приобресть всесторонние сведения о человеческой природе, за воспитание которой берется.

Ни в чем, может быть, одностороннее направление знаний и мышления так не вредно, как в педагогической практике. Воспитатель, который глядит на человека сквозь призму физиологии, патологии, психиатрии, так же дурно понимает, что такое человек и каковы потребности его воспитания, как и тот, кто изучил бы человека только в великих произведениях искусств и великих исторических деяниях и смотрел бы на него вообще сквозь призму великих совершенных им дел. Политико-экономическая точка зрения, без сомнения, тоже очень важна для воспитания; но как бы ошибся тот, кто смотрел бы на человека только как на экономическую единицу — на производителя и потребителя ценностей! Историк, изучающий только великие или, по крайней мере, крупные деяния народов и замечательных людей, не видит частных, но тем не менее глубоких страданий человека, которыми куплены все эти громкие и нередко бесполезные дела. Односторонний филолог еще менее способен быть хорошим воспитателем, чем односторонний физиолог, экономист, историк. Не односторонность ли филологического образования, преобладавшая до новейшего времени во всех школах Западной Европы, пустила в ход бесчисленное множество чужих, плохо переваренных фраз, которые, обращаясь теперь между людьми, вместо действительных, глубоко сознанных идей, затрудняют оборот человеческого мышления, как фальшивая монета затрудняет обороты торговли? Сколько глубоких идей древности пропадает теперь даром именно потому, что человек заучивает их прежде, чем бывает в состоянии их понять, и так приучается употреблять их ложно и бессмысленно, что потом редко добирается до их истинного смысла. Такие великие, но чужие мысли несравненно бесполезнее хотя маленьких, да своих. Не оттого ли и самый язык современной литературы уступает в точности и выразительности языку древних, что мы учимся говорить почти единственно из книг и пробавляемся чужими фразами, тогда как слово древнего писателя вырастало из его собственной мысли, а мысль — из непосредственного наблюдения над природой, другими людьми и самим собою? Мы не оспариваем великой пользы филологического образования, но показываем только вред его односторонности. Слово хорошо тогда, когда оно верно выражает мысль; а верно оно выражает мысль тогда, когда вырастает из нее, как кожа из организма, а не надевается, как перчатка, сшитая из чужой кожи. Мысль же современного писателя часто бьется во множестве вычитанных им фраз, которые для нее или слишком узки, или слишком широки. Язык, конечно, есть один из могущественнейших воспитателей человека; но он не может заменить собою знаний, извлекаемых прямо из наблюдений и опытов. Правда, язык ускоряет и облегчает приобретение таких знаний; но он же может и помешать ему, если внимание человека слишком рано и преимущественно было обращено не на содержание, а на форму мысли, да притом еще мысли чужой, до понимания которой, может быть, еще и не дорос учащийся. Не уметь хорошо выражать своих мыслей — недостаток; но не иметь самостоятельных мыслей — еще гораздо больший; самостоятельные же мысли вытекают только из самостоятельно же приобретаемых знаний. Кто не предпочтет человека, обогащенного фактическими сведениями и мыслящего самостоятельно и верно, хотя выражающегося с трудом, человеку, у которого способность говорить обо всем чужими фразами, хотя бы взятыми даже из лучших классических писателей, далеко переросла и количество знаний и глубину мышления? Если же бесконечный спор о преимуществах реального и классического образования длится еще до сих пор, то только потому, что самый вопрос этот поставлен неверно и факты для его решения отыскиваются не там, где их должно искать. Не о преимуществах этих двух направлений в образовании, а о гармоническом их соединении следовало бы говорить и искать средств этого соединения в душевной природе человека.

Воспитатель должен стремиться узнать человека, каков он есть в действительности, со всеми его слабостями и во всем его величии, со всеми его будничными, мелкими нуждами и со всеми его великими духовными требованиями. Воспитатель должен знать человека в семействе, в обществе, среди народа, среди человечества и наедине со своею совестью; во всех возрастах, во всех классах, во всех положениях, в радости и горе, ц величий и унижении, в избытке сил и в болезни, среди неограниченных надежд и на одре смерти, когда слово человеческого утешения уже бессильно. Он должен знать побудительные причины самых грязных и самых высоких деяний, историю зарождений преступных и великих мыслей, историю развития всякой страсти и всякого характера. Тогда только будет он в состоянии почерпать в самой природе человека средства воспитательного влияния — а средства эти громадны!

Мы сохраняем твердое убеждение, что великое искусство воспитания едва только начинается, что мы стоим еще в преддверии этого искусства и не вошли в самый храм его и что до сих пор люди не обратили на воспитание того внимания, какого оно заслуживает. Много ли насчитываем мы великих мыслителей и ученых, посвятивших свой гений делу воспитания? Кажется, люди думали обо всем, кроме воспитания, искали средств величия и счастья везде, кроме той области, где скорее всего их можно найти. Но уже теперь видно, что наука созревает до той степени, когда взор человека невольно будет обращен на воспитательное искусство.

Читая физиологию, на каждой странице мы убеждаемся в обширной возможности действовать на физическое развитие индивида, а еще более на последовательное развитие человеческой расы. Из этого источника, только что открывающегося, воспитание почти еще и не черпало. Пересматривая психические факты, добытые в разных теориях, мы поражаемся едва ли еще не более обширною возможностью иметь громадное влияние на развитие ума, чувства и воли в человеке и точно так же поражаемся ничтожностью той доли из этой возможности, которою уже воспользовалось воспитание.

Посмотрите на одну силу привычки: чего нельзя сделать из человека с одной этой силой? Посмотрите хотя на то, например, что делали ею спартанцы из своих молодых поколений, и сознайтесь, что современное воспитание пользуется едва малейшею частицею этой силы. Конечно, спартанское воспитание было бы теперь нелепостью, не имеющей цели; но разве не нелепость то изнеженное воспитание, которое сделало нас и делает наших детей доступными для тысячи неестественных, но тем не менее мучительных страданий и заставляет тратить благородную жизнь человека на приобретение мелких удобств жизни? Конечно, странен спартанец, живший и умиравший только для славы Спарты; но что вы скажете о жизни, которая вся была бы убита на приобретение роскошной мебели, покойных экипажей, бархатов, кисеи, тонких сукон, благовонных сигар, модных шляпок? Не ясно ли, что воспитание, стремящееся только к обогащению человека и вместе с тем плодящее его нужды и прихоти, берет на себя труд Данаид? Изучая процесс памяти, мы увидим, как бессовестно еще обращается с нею наше воспитание, как валит оно туда всякий хлам и радуется, если изо ста брошенных туда сведений одно как-нибудь уцелеет; тогда как воспитатель собственно не должен бы давать воспитаннику ни одного сведения, на сохранение которого он не может рассчитывать. Как мало еще сделала педагогика для облегчения работы памяти — мало и в своих программах, и в своих методах, и в своих учебниках! Всякое учебное заведение жалуется теперь на множество предметов учения — и действительно, их слишком много, если принять в расчет их педагогическую обработку и методу преподавания; но их слишком мало, если смотреть на беспрестанно разрастающуюся массу сведений человечества. Гербарт, Спенсер, Конт и Милль весьма основательно доказывают, что наш учебный материал должен подвергнуться сильному пересмотру, а программы наши должны быть до основания переделаны. Но и в отдельности ни один учебный предмет далеко еще не получил той педагогической обработки, к которой он способен, что более всего зависит от ничтожности и шаткости наших сведений о душевных процессах. Изучая эти процессы, нельзя не видеть возможности дать человеку с обыкновенными способностями, и дать прочно, в десять раз более сведений, чем получает теперь самый талантливый, тратя драгоценную силу памяти на приобретение тысячи знаний, которые потом позабудет без следа. Не умея обращаться с памятью человека, мы утешаем себя мыслью, что дело воспитания — только развить ум, а не наполнять его сведениями; но психология обличает ложь этого утешения, показывая, что самый ум есть не что иное, как хорошо организованная система знаний.

Но если неумение наше учить детей велико, то еще гораздо больше наше неумение действовать на образование в них душевных чувств и характера. Тут мы положительно бродим впотьмах, тогда как наука предвидит уже полную возможность внести свет сознания и разумную волю воспитателя в эту доселе почти недоступную область.

Еще менее, чем душевными чувствами, умеем мы пользоваться волею человека — этим могущественнейшим рычагом, который может изменять не только душу, но и тело с его влияниями на душу. Гимнастика, как система произвольных движений, направленных к целесообразному изменению физического организма, только еще начинается, и трудно видеть пределы возможности ее влияния не только на укрепление тела и развитие тех или других его органов, но и на предупреждение болезней и даже излечение их. Мы думаем, что недалеко то время, когда гимнастика окажется могущественнейшим медицинским средством даже в глубоких внутренних болезнях. А что же такое гимнастическое лечение и воспитание физического организма, как не воспитание и лечение его волею человека? Направляя физические силы организма к тому или другому органу тела, воля переделывает тело или излечивает его болезни. Если же мы примем во внимание те чудеса настойчивости воли и силы привычки, которые так бесполезно расточаются, например, индийскими фокусниками и факирами, то увидим, как еще мало пользуемся мы властью нашей воли над телесным организмом. Словом, во всех областях воспитания мы стоим только при начале великого искусства, тогда как факты науки указывают на возможность для него самой блестящей будущности, и можно надеяться, что человечество, наконец, устанет гнаться за внешними удобствами жизни и пойдет создавать гораздо прочнейшие удобства в самом человеке, убедившись не на словах только, а на деле, что главные источники нашего счастья и величия не в вещах и порядках, нас окружающих, а в нас самих.

Выставив взгляд наш на искусство воспитания, на теорию этого искусства, на его бледное настоящее, на его необъятное будущее и на то, какими средствами могла бы мало-помалу вырабатываться и совершенствоваться воспитательная теория, мы тем самым показали уже, как мы далеки от мысли дать в нашей книге не только такую теорию воспитания, которую мы считали бы совершенною, но даже и такую, которую считаем уже невозможною в настоящее время, если бы составитель ее был основательно знаком со всеми разнообразными науками, на которых она должна строить свои правила. Наша задача далеко не так обширна, и мы выясним всю ее ограниченность, если расскажем, как и для чего задумали наш труд.

Лет восемь тому назад педагогические идеи оживились у нас с такою силой, какой нельзя было и ожидать, приняв в расчет почти совершенное отсутствие педагогической литературы до того времени. Мысль о народной школе, которая удовлетворяла бы потребностям народа, вступавшего в новый период своего существования, пробудилась повсеместно. Несколько педагогических журналов, появившихся почти одновременно, находили себе читателей; в журналах общелитературных педагогические статьи появлялись беспрестанно и занимали видное место; повсюду писались и обсуждались проекты различных реформ по общественному образованию, даже в семействах гораздо чаще стали слышаться педагогические беседы и споры. Читая педагогические проекты разного рода и статьи, присутствуя при обсуждении педагогических вопросов в различных собраниях, прислушиваясь к частным спорам, мы пришли к убеждению, что все эти толки, споры, проекты, журнальные статьи выиграли бы много в основательности, если бы придавали одно и то же значение психологическим и отчасти физиологическим и философским терминам, которые в них беспрестанно повторялись. Нам казалось, что иное педагогическое недоумение или горячий педагогический спор могли бы легко быть решены, если бы, употребляя слова: рассудок, воображение, память, внимание, сознание, чувство, привычка, навык, развитие, воля и т.д., согласились сначала в том, что разуметь под этими словами. Иногда было совершенно очевидно, что одна из спорящих сторон понимает под словом память, например, то же самое, что другая под словом рассудок или воображение, и обе употребляют эти слова как совершенно известные, заключающие в себе точно определенное понятие. Словом, пробудившаяся тогда педагогическая мысль обнаружила существенное упущение в нашем общественном образовании, а также и в нашей литературе, которая могла бы дополнить образование. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что литература наша в то время не имела ни одного сколько-нибудь основательного психологического сочинения, ни оригинального, ни переводного, а в журналах психологическая статья была редкостью, и притом редкостью незанимательною для читателей, ничем не подготовленных к такому чтению. Тогда пришло нам на мысль: нельзя ли внести в наше только что пробуждающееся педагогическое мышление сколь возможно точное и ясное понимание тех психических и психофизических явлений, в области которых это мышление необходимо должно вращаться. Предварительные занятия философиею и отчасти психологиею, а потом педагогикою дали нам повод думать, что мы можем до некоторой степени способствовать удовлетворению этой потребности и хотя начать разъяснение тех основных идей, около которых необходимо вращаются всякие воспитательные соображения.

Но как это сделать? Перенести к нам целиком одну из психологических теорий Запада мы не могли, ибо сознавали односторонность каждой из них и что во всех них есть своя доля правды и ошибки, своя доля верных выводов из фактов и ни на чем не основанных фантазий. Мы пришли к убеждению, что все эти теории страдают теоретическою самонадеянностью, объясняя то, что еще нет возможности объяснить, ставя вредный призрак знания там, где следует сказать еще простое не знаю, строя головоломные и утлые мосты через неизведанные еще пропасти, на которые следовало просто только указать, и, словом, дают читателю за несколько верных и потому полезных знаний столько же, если не больше, ложных и потому вредных фантазий. Нам казалось, что все эти теоретические увлечения, совершенно необходимые в процессе образования науки, должны быть оставлены, когда приходится пользоваться результатами, добытыми наукою, для приложения их к практической деятельности. Теория может быть односторонняя, и эта односторонность ее даже бывает очень полезна, освещая особенно ту сторону предмета, которую другие оставляли в тени; но практика должна быть по возможности всесторонняя. "Идеи мирно уживаются в голове; но вещи тяжело сталкиваются в жизни", — говорит Шиллер, и если иам приходится не разрабатывать науку, а иметь дело с действительными предметами действительного мира, то часто мы бываем вынуждены поступаться своими теориями требованиям действительности, в уровень которой не выросла еще ни одна психологическая система. В педагогиках, написанных психологами, каковы педагогики Гербарта и Бенеке, мы часто с поразительной ясностью можем наблюдать это столкновение психологической теории с педагогической действительностью.

Сознавая все это, мы задумали изо всех известных нам психологических теорий взять только то, что казалось нам несомненным и фактически верным, снова проверить взятые факты внимательным и общедоступным самонаблюдением и анализом, дополнить новыми наблюдениями, если это где-нибудь окажется по нашим силам, оставить откровенные пробелы везде, где факты молчат, а если где, для группировки фактов и уяснения их, понадобится гипотеза, то, избрав наиболее распространенную и вероятную, отметить ее везде не как достоверный факт, а как гипотезу. При всем этом мы полагали опираться на собственное сознание наших читателей — ultimum argumentum в психологии, перед которым бессильны всякие авторитеты, хотя бы они были озаглавлены громкими именами Аристотеля, Декарта, Бэкона, Локка. Из психических явлений мы полагали останавливаться преимущественно на тех, которые имеют большее значение для педагога, прибавить те из физиологических фактов, которые необходимы для уяснения психических, словом, мы тогда еще задумали и начали подготовлять "Педагогическую антропологию". Мы думали кончить этот труд года в два, но, отрываемые от наших занятий различными обстоятельствами, только теперь выпускаем в свет первый том, и то далеко не в том виде, который бы удовлетворял нас. Но что же делать? Может быть, если бы мы снова принялись его исправлять и перерабатывать, то никогда бы и не издали. Всякий дает, что может дать по своим силам и по своим обстоятельствам. Впрочем, мы рассчитываем на снисходительность читателя, если он вспомнит, что это первый труд в таком роде — первая попытка не только в нашей, но и в общей литературе, по крайней мере, насколько она нам известна: а первый блин всегда бывает комом; но без первого не будет второго.

Правда, Гербарт, а потом Бенеке пытались уже вывести педагогическую теорию прямо из психологических оснований; но этим основанием были их собственные теории, а не психологические, несомненные факты, добытые всеми теориями. Педагогики Гербарта и Бенеке, — скорее, добавления к их психологии и метафизике, и мы увидим, к каким натяжкам часто вел такой образ действия. Мы же задали себе задачу без всякой предвзятой теории насколько возможно точнее изучить те психические явления, которые имеют наибольшее значение для педагогической деятельности. Другой недостаток в педагогических приложениях Гербарта и Бенеке тот, что они совершенно почти выпустили из виду явления физиологические, которых, по их тесной, неразрывной связи с явлениями психическими, выпустить невозможно. Мы же безразлично пользовались как психологическим самонаблюдением, так и физиологическими наблюдениями, имея в виду одно — объяснить, сколь возможно, те психические и психофизические явления, с которыми имеет дело воспитатель.

Правда также, что педагогика Карла Шмидта опирается и на физиологию, и на психологию, и еще более на первую, чем на последнюю; но в этом замечательном сочинении дан такой разгул германской ученой мечтательности, что в нем менее фактов, чем поэтических увлечений разнообразнейшими надеждами, вызванными наукою, но далеко еще не осуществившимися. Читая эту книгу, часто кажется, что слышишь бред германской науки, где могучее слово многостороннего знания едва прорывается сквозь тучу фантазий — гегелизма, шеллингизма, материализма, френологических призраков. Может быть, название нашего труда — "Педагогическая антропология" не вполне соответствует его содержанию, и во всяком случае далеко обширнее того, что мы можем дать; но точность названия, равно как и научная стройность системы, нас мало занимали. Мы всему предпочитали ясность изложения, и если нам удалось объяснить сколько-нибудь те психические и психофизические явления, за объяснение которых мы взялись, то и этого уже с нас довольно. Нет ничего легче, как разгородить стройную систему, озаглавив каждую из ее клеток то римскими и арабскими цифрами, то буквами всех возможных азбук; но подобные системы изложения всегда казались нам не только бесполезными, но вредными путами, которые писатель добровольно и совершенно напрасно надевает сам на себя, обязываясь вперед наполнить все эти клетки, хотя в иную, за неимением действительного материала, не оставалось бы поместить ничего, кроме пустых фраз. Такие стройные системы часто платят за свою стройность истиною и пользою. Кроме того, если и возможно такое догматическое изложение, то только в том случае, когда автор задался уже предвзятою, вполне законченною теориею, знает все, что относится к его предмету, ни в чем не сомневается сам и, постигнув альфу и омегу своей науки, начинает поучать ей своих читателей, которые должны только стараться уразуметь то, что говорит автор. Мы же думали — и, вероятно, читатель согласится с нами, что такой способ изложения не возможен еще ни для психологии, ни для физиологии и что надобно быть большим мечтателем, чтобы считать эти науки законченными и думать, что можно уже без натяжки вывести все их положения из одного основного принципа.

Подробности методы, которой мы придерживаемся при изучении психических явлений, изложены нами в той главе, где мы переходим от физиологии к психологии (т. I, гл. XVIII). Здесь же нам следует сказать еще несколько слов о том, как мы пользовались различными психологическими теориями.

Мы старались не быть пристрастными ни к одной из них и брали хорошо описанный психический факт или объяснение его, казавшееся нам наиболее удачным, не разбирая, где мы его находили. Мы не стеснялись брать его у Гегеля или гегелианцев, не обращая внимания на ту дурную славу, которою гегелизм расплачивается теперь за прежний, отчасти мишурный блеск. Мы не стеснялись также заимствовать и у материалистов, несмотря на то, что считаем их систему столь же одностороннею, как и идеализм. Верная мысль на страницах сочинения Спенсера нравилась нам более, чем великолепная фантазия, встречающаяся у Платона. Аристотелю мы обязаны за очень многие меткие описания психических явлений; но и это великое имя не связывало нас нигде и должно было везде уступать дорогу нашему собственному сознанию и сознанию наших читателей — этому свидетельству "паче всего мира". Декарт и Бэкон, эти две личности, отделившие новое мышление от средневекового, имели большое влияние на ход наших идей: индуктивная метода последнего привела нас неудержимо к дуализму первого. Мы знаем очень хорошо, как ославлен теперь картезианский дуализм; но если он единственно мог объяснить нам то или другое психическое явление, то мы не видели причины, почему бы не должны были пользоваться могучею помощью этого взгляда, когда наука не дала нам еще ничего, чем мы могли бы его заменить. Мы вовсе не сочувствуем восточному миросозерцанию Спинозы, но нашли, что никто лучше него не очертил человеческих страстей. Мы очень многим обязаны Локку, но не затруднялись стоять на стороне Канта там, где он до очевидности ясно показывает невозможность такого опытного происхождения некоторых идей, на которое указывает Локк. Кант был для нас великим мыслителем, но не психологом, хотя в его "Антропологии" мы нашли много метких психических наблюдений. В Гербарте мы видели великого психолога, но увлеченного германской мечтательностью и метафизическою системою Лейбница, которая нуждается в слишком многих гипотезах, чтоб держаться. В Бенеке мы нашли удачного популяризатора гербартовских идей, но ограниченного систематика. Джону Стюарту Миллю мы обязаны многими светлыми взглядами, но не могли не заметить ложной метафизической подкладки в его "Логике". Бэн также уяснил нам много психических явлений; но его теория душевных токов показалась нам вполне несостоятельною. Таким образом, мы отовсюду брали, что нам казалось верным и ясным, никогда не стесняясь тем, какое имя носит источник и хорошо ли он звучит в ушах той или другой из современных метафизических партий*. Но какова же наша собственная теория, спросят нас? Никакой, ответим мы, если ясное стремление предпочитать факт не может дать нашей теории названия фактической. Мы шли везде за фактами и насколько вели нас факты: где факты переставали говорить, там мы ставили гипотезу — и останавливались, никогда не употребляя гипотезу как признанный факт. Может быть, некоторые подумают, "как можно сметь свое суждение иметь" в таком знаменитом обществе? Но нельзя же иметь разом десять различных мнений, а мы были бы вынуждены к этому, если бы не решились оспаривать Локка или Канта, Декарта или Спинозу, Гербарта или Милля.

______________________

* Сначала мы полагали представить в предисловии к нашей книге разборы замечательнейших психологических теорий, но, написав некоторые из них, увидели, что нам пришлось бы вдвое увеличить книгу, и без того объемистую. Несколько подобных разборов мы поместили в "Отечественных записках"; все же надеемся издать отдельною книгою. Для читателей, вовсе не знакомых с психологическими теориями Запада, мы можем указать на книгу г. Владиславлева "Современные направления в науке о душе" (СПб., 1866), которая хоть сколько-нибудь может заменить недостаток исторического введения.

_______________________

Нужно ли говорить о значении психологии для педагога? Должно быть, нужно, если у нас столь немногие из педагогов обращаются к изучению психологии. Конечно, никто не сомневается в том, что главная деятельность воспитания совершается в области психических и психофизических явлений; но обыкновенно рассчитывают в этом случае на тот психологический такт, которым в большей или меньшей степени обладает каждый, и думают, что уже этого одного такта достаточно, чтобы оценить истину тех или других педагогических мер, правил и наставлений.

Так называемый педагогический такт, без которого воспитатель, как бы он ни изучил теорию педагогики, никогда не будет хорошим воспитателем-практиком, есть в сущности не более, как такт психологический, который столько же нужен литератору, поэту, оратору, актеру, политику, проповеднику и, словом, все тем лицам, которые так или иначе думают действовать на душу других людей, сколько и педагогу. Педагогический такт есть только особое приложение такта психологического, его специальное развитие в области педагогических понятий. Но что же такое сам этот психологический такт? Не что иное, как более или менее темное и полусознательное собрание воспоминаний разнообразных психических актов, пережитых нами самими. На основании этих-то воспоминаний душою своей собственной истории человек полагает возможным действовать на душу другого человека и избирает для этого именно те средства, действительность которых испробовал на самом себе. Мы не думаем уменьшать важности этого психологического такта, как это сделал Бенеке, который полагал тем самым резче выставить необходимость изучения своей психологической теории. Напротив, мы скажем, что никакая психология не может заменить человеку психологического такта, который незаменим в практике уже потому, что действует быстро, мгновенно, тогда как положения науки припоминаются, обдумываются и оцениваются медленно. Возможно ли представить себе оратора, который вспоминал бы тот или другой параграф психологии, желая вызвать в душе слушателя сострадание, ужас или негодование? Точно так же и в педагогической деятельности нет никакой возможности действовать по параграфам психологии, как бы ни твердо они были изучены. Но без сомнения, психологический такт не есть что-нибудь врожденное, а формируется в человеке постепенно: у одних быстрее, обширнее и стройнее, у других медленнее, скуднее и отрывочнее, что уже зависит от других свойств души, — формируется по мере того, как человек живет и наблюдает, преднамеренно или без намерения, над тем, что совершается в его собственной душе. Душа человека узнает сама себя только в собственной своей деятельности, и познания души о самой себе так же, как и познания ее о явлениях внешней природы, слагаются из наблюдений. Чем более будет этих наблюдений души над собственною своею деятельностью, тем будут они настойчивее и точнее, тем больший и лучший психологический такт разовьется в человеке, тем этот такт будет полнее, вернее, стройнее. Из этого вытекает уже само собою, что занятие психологиею и чтение психологических сочинений, направляя мысль человека на процесс его собственной души, может сильно содействовать развитию в нем психологического такта.

Но не всегда же педагог быстро действует и решает: часто приходится ему обсуждать или уже принятую меру, или ту, которую он думает еще предпринять: тогда он может и должен, не полагаясь на одно темное психологическое чувство, уяснить себе вполне те психические или физиологические основания, на которых строится обсуждаемая мера. Кроме того, всякое чувство есть дело субъективное, непередаваемое, тогда как знание, изложенное ясно, доступно для всякого. Особенно же недостаток определенных психологических знаний, как мы уже заметили выше, выказывается, когда какая-нибудь педагогическая мера обсуждается не одним, а несколькими лицами. По невозможности передачи психологического чувства и самая передача педагогических познаний на основании одного чувства становится невозможною. Тут остается одно из двух: положиться на авторитет говорящего или узнать тот психический закон, на котором основывается то или другое педагогическое правило. Вот почему как излагающий педагогику, так и слушающий ее должны непременно прежде сойтись в понимании психических и психофизических явлений, для которых педагогика служит только приложением их к достижению воспитательной цели.

Но не только для того, чтобы основательно обсудить предпринимаемую или уже предпринятую педагогическую меру и понимать основание правил педагогики, нужно научное знакомство с психическими явлениями: столько же нужна психология и для того, чтобы оценить результаты, данные тою или другою педагогическою мерою, т.е., другими словами, оценить педагогический опыт.

Педагогический опыт имеет, конечно, такое же важное значение, как и педагогический такт; но не следует слишком преувеличивать этого значения. Результаты большей части воспитательных опытов, как справедливо заметил Бенеке, отстоят слишком далеко по времени от тех мер, результатами которых мы их считаем, чтобы мы могли назвать данные меры причиною, а данные результаты следствием этих мер; тем более что эти результаты приходят уже тогда, когда воспитатель не может наблюдать над воспитанником. Поясняя свою мысль примером, Бенеке говорит: "Мальчик, который на всех экзаменах отличается первым, может оказаться впоследствии ограниченнейшим педантом, тупым, не восприимчивым для всего, что лежит вне тесного круга его науки, и никуда не годным в жизни". Мало этого, мы сами знаем из практики, что часто последние ученики наших гимназий делаются уже в университете лучшими студентами, и наоборот, — оправдывая на себе евангельское изречение о "последних" и "первых".

Но педагогический опыт не только по отдаленности своих последствий от причин не может быть надежным руководителем педагогической деятельности. Большею частью педагогические опыты очень сложны, и каждый имеет не одну, а множество причин, так что нет ничего легче, как ошибиться в этом отношении и назвать причиною данного результата то, что вовсе не было его причиною, а может быть даже задерживающим обстоятельством. Так, например, если бы мы заключили о развивающей силе математики или классических языков только потому, что все знаменитые ученые и великие люди Европы учились в молодости своей математике или классическим языкам, то это было бы очень опрометчивое заключение. Как же им было не учиться по латыни или избежать математики, если не было школы, в которой не учили бы этим предметам? Считая ученых и умных людей, вышедших из школ, где преподавались математика и латынь, отчего мы не считаем тех, которые, учившись и латыни и математике, остались людьми ограниченными? Такой огульный опыт даже не исключает возможности предположения, что первые без математики или без латыни, может быть, были бы еще умнее, а вторые не так ограниченны, если бы их молодая память была употреблена на приобретение других сведений. Кроме того, не следует забывать, что на развитие человека имеет влияние не одна школа. Так, например, мы любим часто указывать на практические успехи английского воспитания, и для многих преимущество этого воспитания сделалось не допускающим возражения доказательством. Но при этом забывают, что, во всяком случае, между английским воспитанием и, например, нашим более сходства, чем между нашею и английскою историей. Чему же следует приписать эту разницу в результатах воспитания? Школам ли, национальному ли характеру народа, его ли истории и его общественным учреждениям как результатам характера и истории? Можем ли мы ручаться, что та же английская школа, только переведенная на русский язык и перенесенная к нам, не даст худших результатов, чем те, которые даются нашими теперешними школами?

Указывая на какой-нибудь удачный педагогический опыт того или другого народа, мы, если действительно хотим узнать истину, не должны опускать тех же опытов, сделанных в другой стране и давших результаты противоположные. Так, у нас обыкновенно указывают на те же английские школы для высшего сословия как на доказательство, что изучение латыни дает хорошие практические результаты и в особенности действует на. развитие здравого смысла и любви к труду, которыми отличается высшее сословие Англии, получившее воспитание в этих школах. Но почему же не указывают при этом на пример, гораздо более нам близкий, — на Польшу, где такое же, если еще не более прилежное, изучение латинского языка высшим классом дало в этом классе совершенно противоположные результаты, а именно не развило в нем того здравого практического смысла, на развитие которого, по мнению тех же людей, изучение классических языков оказывает такое сильное влияние и который в высшей степени развит у простого русского народа, никогда не учившегося по латыни? Если мы скажем, что различные дурные влияния парализовали в образовании польского шляхетства хорошее влияние изучения латыни, то чем же мы докажем, что различные хорошие влияния в Англии, чуждые школе, не были прямою причиною тех хороших практических результатов, которые мы приписываем изучению классических языков? Следовательно, одно указание на исторический опыт ничего нам не докажет, и мы должны искать других доказательств, чтобы показать, что изучение классических языков в русских школах даст результаты, более близкие к английским, чем к тем, которые обнаружило польское шляхетство.

Читатель поймет, конечно, что мы вооружаемся здесь не против устройства английских школ и не против целесообразности преподавания математики или латинского языка. Мы только хотим доказать, что в деле воспитания опыт имеет значение лишь в том случае, если мы можем показать психическую связь между данною мерою и теми результатами, которые мы ей приписываем.

"Вульгарное понятие, — говорит Милль, — что истинно здравая метода в политических предметах есть бэконовская индукция, что истинный руководитель в этом отношении есть не общее размышление, а специальный опыт, будет когда-нибудь приводимо как одно из несомненнейших доказательств низкого состояния мыслительных способностей в том веке, в котором это мнение пользовалось доверенностью. Ничто не может быть смешнее тех пародий на размышление, основанное на опыте, с которыми часто встречаешься не только в популярных речах, но и в важных трактатах, темою которых являются дела нации. "Как, — спрашивают обыкновенно, — может быть дурно учреждение, когда страна процветала при нем?", "Как может быть приписано той или другой причине благосостояние какой-нибудь страны, когда другая процветала без этой причины?" Кто пользуется доказательствами такого рода, без намерения обманывать, тот должен быть отослан назад в школу для изучения элементов какой-нибудь самой легкой физической науки"*.

______________________

* Mill's Logic. В. III. Ch. XI. § 8. P. 497.

______________________

Крайнюю нерациональность таких рассуждений Милль совершенно справедливо выводит из необыкновенной сложности явлений физиологических и еще большей сложности политических и исторических, к которым, бесспорно, следует причислить и народное образование, а равно и образование народного и индивидуального характера; ибо это не только явление историческое, но и самое сложное из всех исторических явлений, так как оно и есть результат всех прочих, с примесью еще племенных особенностей народа и физических влияний его страны.

Таким образом, мы видим, что ни педагогический такт, ни педагогический опыт сами по себе недостаточны для того, чтобы из них можно было выводить сколько-нибудь твердые педагогические правила, и что изучение психических явлений научным путем — тем же самым путем, которым мы изучаем все другие явления, — есть необходимейшее условие для того, чтобы воспитание наше, сколь возможно, перестало быть или рутиною, или игрушкою случайных обстоятельств и сделалось, сколь возможно же, делом рациональным и сознательным.

Теперь скажем несколько слов о самом расположении тех предметов, которые мы хотим изучать в нашем труде. Хотя мы избегаем всякой стеснительной системы, всяких рубрик, которые заставили бы нас говорить о том, что нам вовсе неизвестно, но тем не менее мы должны же излагать изучаемые нами явления в некотором порядке. Сначала мы, естественно, займемся тем, что нагляднее, и изложим те физиологические явления, которые считаем необходимыми для ясного понимания психических. Затем приступим к тем психофизическим явлениям, которые, сколько можно судить по аналогии, общи в начатках своих как человеку, так и животным, и только под конец займемся чисто психическими, или, лучше сказать, духовными, явлениями, свойственными одному человеку. В заключение же всего мы представим ряд педагогических правил, вытекающих из наших психических анализов. Сначала мы поместили было эти правила вслед за каждым анализом того или другого психического явления, но потом заметили проистекающее отсюда неудобство. Почти всякое педагогическое правило является результатом не одного психического закона, но многих, так что, перемешивая этими педагогическими правилами наши психические анализы, мы вынуждены были и многое повторять, и в то же время многого не досказывать. Вот на каком основании мы решились поместить их в конце всего сочинения, в виде приложения, понимая вполне справедливость выражения Бенеке, что "педагогика есть прикладная психология", и только находя, что в педагогике прилагаются выводы не одной психологической науки, а и многих других, которые мы перечислили выше. Но конечно, психология, в отношении своей приложимости к педагогике и своей необходимости для педагога, занимает первое место между всеми науками. В первом томе "Педагогической антропологии", который мы выпускаем теперь в свет, изложены нами немногочисленные физиологические данные, которые мы считали необходимым изложить, и весь процесс сознавания, начиная от простых первичных ощущений и доходя до сложного рассудочного процесса.

Во втором томе излагаются процессы душевных чувств, которые, в отличие от пяти внешних чувств, называем просто чувствованиями, а иногда чувствами душевными или чувствами сердечными и умственными (каковы: удивление, любопытство, горе, радость и т.п.). В этом же томе, за изложением процесса желаний и воли, изложим мы и духовные особенности человека, оканчивая тем нашу индивидуальную антропологию.

Изучение человеческого общества с педагогической же целью потребовало бы нового, еще большего труда, для которого у нас недостает ни сил, ни знаний.

В третьем томе мы изложим по системе, удобной для обозрения, те педагогические меры, правила и наставления, которые сами собою вытекают из рассмотренных нами явлений человеческого организма и человеческой души. В этом томе мы будем кратки, потому что не видим никакой трудности для всякого мыслящего педагога, изучив психический или физиологический закон, вывести из него практические приложения. Во многих местах мы будем только намекать на эти приложения, тем более что из каждого закона можно вывести их такое множество, какое множество разнообразных случаев представляется в педагогической практике. В этом и состоит преимущество изучения самих законов наук, прилагаемых к педагогике, перед изучением голословных педагогических наставлений, которыми наполнена большая часть германских педагогик. Мы не говорим педагогам: поступайте так или иначе; но говорим им: изучайте законы тех психических явлений, которыми вы хотите управлять, и поступайте, соображаясь с этими законами и теми обстоятельствами, в которых вы хотите их приложить. Не только обстоятельства эти бесконечно разнообразны, но и самые натуры воспитанников не походят одна на другую. Можно ли же при таком разнообразии обстоятельств воспитания и воспитываемых личностей предписывать какие-нибудь общие воспитательные рецепты? Едва ли найдется хоть одна педагогическая мера, в которой нельзя было бы найти вредных и полезных сторон и которая не могла бы дать в одном случае полезных результатов, в другом вредных, а в третьем никаких. Вот почему мы советуем педагогам изучать сколь возможно тщательней физическую и душевную природу человека вообще, изучать своих воспитанников и окружающие их обстоятельства, изучать историю различных педагогических мер, которые не всегда могут прийти на мысль, выработать себе ясную положительную цель воспитания и идти неуклонно к достижению этой цели, руководствуясь приобретенным знанием и своим собственным благоразумием.

Первая часть нашего труда, которую мы теперь выпускаем в свет, может быть прямо приложена к дидактике, тогда как вторая имеет преимущественное значение для воспитания в тесном смысле. Вот почему мы решились выпустить первую часть отдельно.

Мы едва ли заблуждаемся насчет полноты и достоинства нашего труда. Мы ясно видим его недостатки: его неполноту и в то же время растянутость, необработку его формы и беспорядочность содержания. Мы знаем также и то, что он выходит в самое несчастное для себя время и не удовлетворит многих и многих.

Труд наш не удовлетворит того, кто смотрит на педагогику свысока и, не будучи знаком ни с практикой воспитания, ни с его теориею, видит в общественном воспитании лишь одну из отраслей администрации. Такие судьи назовут наш труд лишним, потому что для них решается все очень легко и даже все давно уже решено в их уме, так что они не поймут, о чем тут, собственно, толковать и писать такие толстые книги.

Труд наш не удовлетворит тех педагогов-практиков, которые, не вдумавшись еще в собственное свое дело, хотели бы иметь под рукою "краткое педагогическое руководство", где наставник и воспитатель могли бы найти для себя прямое указание, что они должны делать в том или другом случае, не утруждая себя психическими анализами и философскими умозрениями. Но если бы мы дали этим педагогам требуемую ими книгу, что весьма нетрудно, так как таких книг в Германии довольно, то она не удовлетворила бы их точно так, как не удовлетворяются они педагогикой Шварца и Куртмана, переведенной на русский язык, хотя это едва ли не самое полное и не самое дельное собрание педагогических рецептов всякого рода.

Мы не удовлетворим тех преподавателей педагогики, которые желали бы дать своим ученикам или ученицам хорошее руководство для изучения основных правил воспитания. Но мы полагаем, что лица, берущиеся за преподавание педагогики, должны очень хорошо понимать, что выучивание педагогических правил не приносит никому никакой пользы и что самые правила эти не имеют никаких границ: все их можно уместить на одном печатном листе, и из них можно составить несколько томов. Это одно уже показывает, что главное дело вовсе не в изучении правил, а в изучении тех научных основ, из которых эти правила вытекают.

Труд наш не удовлетворит тех, кто, принимая так называемую позитивную философию за последнее слово европейского мышления, полагает, быть может, не испробовав на деле, что эта философия довольно зрела для того, чтобы ее можно уже было приложить на практике.

Труд наш не удовлетворит тех идеалистов и систематиков, которые думают, что всякая наука должна быть системою истин, развивающихся из одной идеи, а не собранием фактов, группированных настолько, насколько позволяют сами эти факты.

Труд наш не удовлетворит, наконец, тех психологов-специалистов, которые подумают, и весьма справедливо, что для писателя, берущегося за изложение психологии, и притом не одной какой-нибудь психологической теории, а желающего выбрать из всех то, что можно считать фактически верным, следовало бы иметь побольше познаний и поглубже вдумываться в изучаемый предмет. Вполне соглашаясь с такими критиками, мы первые с радостью встретим их собственный труд, более полный, более ученый и более основательный; а нас пусть извинят за эту первую попытку именно потому, что она первая.

Но мы надеемся принести положительную пользу тем людям, которые, избрав для себя педагогическую карьеру и прочитав несколько теорий педагогики, почувствовали уже необходимость основывать ее правила на психических началах. Мы знаем, конечно, что, прочтя психологические сочинения или Рида, или Локка, или Бенеке, или Гербарта, можно уже глубже войти в психологическую область, чем прочтя нашу книгу. Но мы думаем также, что по прочтении нашей книги теории великих психологических писателей будут понятнее для того, кто приступает к изучению этих теорий; а может быть, кроме того, книга наша удержит от увлечений тою или другою теорией и покажет, что должно пользоваться ими всеми, но не увлекаться ни одной в таком практическом деле, каково воспитание, где всякая односторонность обнаруживается практическою ошибкой. Книга наша назначается не для психологов-специалистов, но для педагогов, сознавших необходимость изучения психологии для их педагогического дела. Если же мы облегчим кому-нибудь изучение психологии с педагогической целью, поможем ему подарить русское воспитание книгою, которая далеко оставит за собою нашу первую попытку, то труд наш не пропадет даром.

7 декабря 1867 г.
К. Ушинский

Человек как предмет воспитания:
ОПЫТ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ
ТОМ ПЕРВЫЙ

Часть физиологическая

ГЛАВА I
Об организмах вообще

Что такое воспитание? (1). — Определение организма (2 и 3). — Сила развития (4). — Организмы единичные и общественные (5 и 6)

1. Слово воспитание прилагается не к одному человеку, но также к животным и растениям, а равно и к историческим обществам, племенам и народам, т.е. к организмам всякого рода, и воспитывать в обширнейшем смысле слова значит способствовать развитию какого-нибудь организма посредством свойственной ему пищи, материальной или духовной.

Понятия организма и развития являются, следовательно, основными понятиями воспитания, и мы должны предварительно ознакомиться с точнейшим смыслом этих понятий; а потому поставим себе прежде всего вопросы: что такое организм и органическое развитие?

Все существа окружающего нас мира распадаются на две большие группы: существ неорганических и органических. Это различие так очевидно, что мы без большого труда, с первого же взгляда, отличаем неорганизмы от организмов, причисляя к первым все вещи, сделанные руками человека, а равно и все произведения природы, не показывающие присутствия в них никакого органического плана, никаких органов и никакой самостоятельной, изнутри идущей силы развития, каковы: камни, земли, металлы, газы, жидкости и т.п. К организмам мы относим все растения, начиная от самой простой водоросли, всех животных, начиная от микроскопической инфузории, представляющей собою одну живую клеточку, относим человека в его индивидуальности и исторические общества людей, племена, народы и государства, в которых так же, как и в единичных существах, мы замечаем основной органический план, органы и силу самостоятельного развития плана, выраженного в соотношениях этих органов.

2. Изыскивая начала, по которым мы одни существа признаем за организмы, а другие нет, мы заметим, что называем организмом всякое существо, одаренное самостоятельною внутреннею силою развития и органами, посредством которых эта сила выполняет органический план существа. "Причина и цель существования каждого органа, — говорит Кант, — заключается в целом организма; а целое организма живет в своих органах".

Это соотношение между целым организма и его органами, составляющее план организма, не мертвое, а живое соотношение, выполняемое присущею организму силою развития, и составляет отличительный признак организмов от неорганизмов. На какие бы мелкие части мы ни делили камень, газ и всякий химический элемент, каждая из этих частей покажет все существенные свойства целого и будет от него отличаться только по объему и весу, будет таким же, как и целое, газом, камнем, химическим элементом. Не то мы видим в организмах: чем организм совершеннее, тем менее имеют самостоятельности его органы, тем более разделен между ними труд развития и жизни, тем более органы принадлежат целому и целое своим органам,

Растение уже имеет отдельные органы, посредством которых совершается его развитие и размножение; но разделение труда между этими органами еще не выразилось вполне; они в своей деятельности и в своем устройстве во многом повторяют друг друга, и почка, смотря по обстоятельствам, может развиться в листок, дать начало новой ветке или образоваться в цветок. В породах низших животных, в которых жизнь проявляется едва заметно, как, например, в дождевом черве, мы видим то же повторение органов, а потому можем поперек разрезать червя на несколько кусочков, и каждая из частей примется жить и расти самостоятельно. Но чем выше организм, тем невозможнее становится дробление его на части с сохранением жизни в частях или отделение первостепенных, неповторяющихся органов, каковы: сердце, легкие и пр., без уничтожения жизни целого организма.

3. Таким образом, вдумываясь внимательнее в существенное отличие всякого организма, мы видим, что в нем соединяются три особенности: 1) общий организму план устройства, развития и жизни; 2) органы, живущие в целом, и целое в своих органах и 3) сила развития, от чего бы она ни зависела, выполняющая общий план развития. Органы в организме и план, по которому располагаются и развиваются органы, составляющие организм, дело видимое и бесспорное; но о силе развития, которую мы признаем присущею всем организмам, и растительным, и животным, следует для удаления недоразумений сказать несколько слов.

4. Прежнее понятие о жизненной силе как о каком-то отдельном существе, непостижимою деятельностью которого объясняли все, чему причины не знали в организме, теперь, как кажется, навсегда оставлено, и с большою пользою для науки, которой, во всяком случае, лучше прямо иметь дело с нерешенными вопросами, чем с обманчивыми объяснениями. Но ошибочно было бы думать, что с удалением прежнего термина — жизненной силы мы уже можем заменить его другим, взятым из области химии или механики. Вот как отзывается об этом один из самых сильных противников жизненной силы — знаменитый французский физиолог Клод Бернар: "Жизнь есть творение, организм — машина, необходимо совершающая свои отправления в силу физико-химических свойств составляющих ее элементов. Мы различаем в настоящее время три порядка свойств, обнаруживаемых в явлениях живых существ: свойства физические, химические и жизненные. Это последнее название свойств жизненных существует только пока, ибо мы называем жизненными те органические свойства, которые мы не могли еще свести на физико-химические соображения; но нет сомнения, что мы этого когда-нибудь достигнем". (Следовательно, это только pia desideria науки). Несколько далее: "Когда цыпленок развивается в яйце, то вовсе не образование животного тепла, рассматриваемое как группировка химических элементов, существенно характеризует жизненную силу. Это группирование совершается только вследствие законов, которые управляют физико-химическими свойствами материи; но что существенно принадлежит жизни и что не принадлежит ни физике, ни химии, ни чему другому — это идея, управляющая этим жизненным развитием. Во всяком живом зародыше есть творящая идея, которая развивается и обнаруживается в организации. В продолжение всего своего существования живое существо остается под влиянием этой самой творящей жизненной силы, и смерть наступает, когда она не может более реализоваться. Здесь, как повсюду, все исходит от идеи, которая одна только творит и управляет. Физико-химические средства обнаружения общи всем явлениям природы и остаются смешанными как попало, как азбучные буквы в ящике, где некоторая сила отыскивает их, чтобы выразить самые разнообразные мысли или механизмы"*.

______________________

* Введение в опытную медицину. Клод Бернар. 1866: Пер. Страхова. С. 120 и 121. По поводу последнего выражения невольно приходят на мысль слова Руссо: "Si Ton venait de me dire que des caracteres d'imprimerie projetes au hasard ont donne l'Eneide tout arrangee, je ne daignerais pas faire un pas pour aller verifier le mensonge" (Emile. Liv. IV. P. 307).

______________________

Что такое в сущности эта новая жизненная идея, которая и творит организм, и "сохраняет существо, восстановляя живые части, дезорганизованные деятельностью или разрушаемые случайностями и болезнями"* — этого, конечно, физиолог не анализирует. Но если это и идея, то, конечно, как заметил еще знаменитый физиолог Мюллер, существенно отличная от нашей, которая, собственно, ничего не творит**. Вот почему мы считаем лучшим удержать выражение сила развития, выражая при этом уверенность, хотя еще и не могущую превратиться в факт науки, что эта сила принадлежит плану организма, т.е. устройству органического зародыша: его механическим, химическим и физическим свойствам. Но при этом, как уяснится ниже, мы совершенно отличаем душу, принадлежность существ одушевленных, от силы развития, принадлежащей одинаково как растительным, так и одушевленным организмам. Мы принимаем термин сила развития, нисколько не скрывая всего, что есть загадочного и темного в этом термине; но пока наука не может обойтись без этого или подобного ему термина***.

_____________________

* Клод Бернар. С. 122.
** Manuel de Physiologie, par. Y. Mkller, 1845. T. II. P. 97, 483, 492.
*** Правда, материалистические теории делали такую попытку; но она совершенно не удалась, и самые яростные материалисты и контрвиталисты невольно прибегают к этому или подобным терминам, закрывающим пробел в наших знаниях. Так, например, доктор Пидерит в своей брошюре "Мозг и дух" говорит: "Словом "душа" обозначаю я пластическую образующую силу, которая выстраивает организм и в продолжении жизни сдерживает, в свойственной ему форме, полную таинственности силу, проявляется мало-помалу в сообразном плане и целесообразном развитии организма. По мере того как эта сила, при благоприятных обстоятельствах, привязывает к себе и подчиняет своей цели годные для употребления материалы (brauchbare Stoffe) с присущими им силами, возникают органы тела, которые посредством взаимного влияния условливают жизненные проявления организма" (Gehirn und Geist. Dr. Piderit. Leipzig. Heidelberg, 1863. S. 4). Далее еще доктор Пидерит фантазирует какую-то Urseele как силу, производящую жизненные явления во всем органическом творении. Это едва ли не значит уйти гораздо далее виталиста Кювье, который тоже, конечно, не разумел под жизненною силою какого-то слепого и в то же время не по законам природы творящего существа.

_____________________

5. В бесчисленном множестве известных нам организмов мы, прежде всего, различаем два отдела: организмы единичные и организмы общественные.

Органы единичных организмов — растений, животных и человека материально связаны между собой в пространстве и времени; органы же общественных организмов представляются нам отдельными органическими существами в пространстве и времени, связанными между собою не материальною связью, а условиями развития и жизни. Так, например, в пчелином рое каждая пчела представляется нам отдельным органическим существом; но ее происхождение, развитие и жизнь условливаются общей жизнью роя и вне его невозможны; а самый рой представляет нам образчик весьма стройного и сложного общественного организма, все связи которого возникли из так называемого инстинкта составляющих его насекомых. Происхождение этих общественных организмов так же скрыто от нашей любознательности в тайнах творения, как и происхождение организмов единичных. Следы общественных организмов мы замечаем уже в царстве растительном, в так называемых двудомных растениях, но гораздо более в царстве животных и еще более в царстве людей. Семейство, род, племя, народ, государство представляются нам такими общественными органическими существами, и наконец, весь род человеческий есть один великий общественный организм, покрывший собою весь земной шар и существование которого продолжается уже многие тысячелетия.

6. В организмах единичных органы не только связаны материально в одно материальное целое, но и живут только для выполнения назначения целого существа. В организмах общественных, наоборот, целое, соединенное нематериальными условиями необходимости, заключенными в каждом материально отдельном органе, живет исключительно для своих органов или для тех отдельных органических существ, которые являются его органами, для того чтобы дать им возможность существования жизни и развития. Это справедливо в отношении пчелиного роя, справедливо и в отношении человеческих обществ. Взгляните на жизнь отдельного человека, и вы убедитесь, что не только существование его и первый возраст необходимо условливаются семейством, но что и все дальнейшее развитие его и даже самая способность языка зависят вполне от жизни посреди того народа, к которому он принадлежит, и посреди рода человеческого, одним из органов которого является народ. Органы телесного организма имеют свою цель в целом: целое общественного организма имеет свою цель в органах; так, семья, племя, народ, государство, человечество имеют свою цель в личности отдельных людей.

ГЛАВА II
Существенные свойства растительного организма

Рост, план, органы, сила развития (1-4). — Материал развития (5 и 6). — Значение питательного процесса и его условия (7-11). — Влияние питательного процесса на перерождение организмов (12-17)

1. Русский язык весьма логически выражает сущность растительных организмов самим названием их — растения: они растут, т.е. увеличиваются в объеме и умножаются в числе и — только: все их значение состоит единственно в этом росте, увеличивании и размножении: к этому приспособлены и все их органы, посредством которых они питаются и размножаются. В продолжение всего своего существования растение само увеличивается в объеме и дает новые ветви или новые семена подобных же растений. По прекращении же растительного процесса растение перестает существовать как отдельный организм: засыхает, гниет, разлагается на составляющие его химические элементы.

2. Животное, хотя растет и размножается, как растение, и в этом отношении должно быть поставлено в одну категорию с растениями, но в животном кроме растительных органов и процессов есть еще процессы жизненные, процессы чувства и движения, и органы, выполняющие именно эти процессы: нервы, органы чувств и мускулы. Следовательно, мы можем сказать, что в животном уже заключается растение, так что, изучая общие, основные условия растительного организма в растениях, мы изучаем вместе с тем условия растительного процесса во всех других организмах: в животных и в человеке, в которых растительный процесс только видоизменяется сообразно различию идеи организма; в растении рост составляет окончательную его цель, тогда как в животных и человеке он только есть подготовление к другим, более высоким процессам. Само растение, лишенное чувства своего существования, существует не для себя (an sich, но не fur sich, по выражению Канта) — существует для других растений (гниением удобряя почву) и окончательно для животных, которым оно подготовляет необходимую для их жизни органическую пищу.

3. Мы признаем растение за организм, потому что в нем находятся все существенные признаки организма: план (или основная идея), органы и сила развития. Все эти признаки организма существуют непостижимым для нас образом в зародыше каждого растительного и животного организма и даже в простой и, по-видимому, однообразной клеточке, служащей основою всему бесконечно разнообразному растительному и животному царству. Но мы узнаем о существовании этого скрытого плана и органов в их особенности, свойственной каждому организму, тогда только, когда сила развития, также заключающаяся в зародышах организмов, выведет эти особенности наружу и сделает их доступными для наших наблюдений.

4. Но плана органов и врожденной зародышу силы развития еще мало: для того чтобы развитие началось и чтобы план развития мог осуществиться видимым для нас образом, необходим еще материал, из которого сила развития могла бы построить организм по плану, скрытому в зародыше. Этот материал дает зародышу окружающая его неорганическая природа.

5. Разлагая химически организмы животных и растений, наука открыла, что все они состоят из тех же простых химических элементов, какие мы находим и в неорганической природе: из углерода, кислорода, водорода, азота, серы, кремния, железа и др., и что если неорганическая природа имеет много элементов, не входящих в состав организмов, то органическая не имеет ни одного, которого не было бы в неорганической природе, в чистом виде или в химическом соединении с другими элементами.

Из такого наблюдения весьма логически вытекло убеждение, что все беспрестанно возникающие вновь, растущие и развивающиеся бесчисленные организмы растений, животных и людей берут весь свой строительный, весомый материал единственно из неорганической природы * из химических элементов, составляющих воздух, воду и поверхность земли, и что в организмах ничто не творится вновь, а только перерабатывается из одной формы в другую, вводятся новые и новые химические соединения. Словом, неорганический мир составляет единственную пищу всех телесных организмов, тот материал, который нужен организму, чтобы проявить видимым образом свой план.

______________________

* Говоря здесь о целях, о назначении, мы выражаем только факт существующего соотношения между организмами.

______________________

6. Рассматривая составные материи растительных и животных организмов до их окончательного разложения на простые химические элементы (кислород, углерод и пр.), наука открыла, что эти органические материи, каковы: жир, белок, фибрин и пр., сложены из простых химических элементов вовсе не так и не в тех пропорциях, как эти элементы слагаются в различные неорганические тела: камни, воду, земли и пр., но совершенно особенным способом, образуя соединения, встречающиеся только в организмах. Из этого исследования также весьма логически было выведено заключение, что органические соединения совершаются в организмах под влиянием какой-то особенной органической силы, которою мы назвали силою развития, в отличие от жизни, так как слово жизнь наш народный язык придает только тем существам, которые обнаруживают в своих движениях способность чувства.

7. Усвоение организмами неорганических элементов и переработка их в разнообразные органические соединения и составляет процесс питания, посредством которого каждый организм, и животный, и растительный, выполняет в действительности свой план развития.

8. Первоначально пускают в органический оборот неорганические элементы одни растения, да и те большей частью для превращения неорганических элементов в органические нуждаются уже в готовых органических элементах: в почве, более или менее обладающей органическими остатками, т.е. в удобрении. Как произошли первые органические материи, это остается тайною создания; но в настоящее время удобрение дается гниющими, разлагающимися телами растений и животных. Животные же для своего питания нуждаются уже в подготовленных другими организмами органических соединениях: питаются или растительной пищей, как все травоядные, или животного, поглощая одни других.

9. Если разрежем пополам семя растения, например, ржи, то увидим внутри его более или менее ясно обозначившийся зародыш, а вокруг так называемый белок *, который есть первая пища, приготовленная зародышу уже в том плоде, где семя созрело. Но питание зародыша, а вследствие того и развитие, начинается только тогда, когда семя будет поставлено в благоприятные для питания обстоятельства. Эти благоприятные для питания обстоятельства, общие всем организмам, суть:

_____________________

* Некоторые растения не имеют в семенах белка; но ботанические подробности не нужны для нашей цели.

_____________________

а) влага, необходимая для того, чтобы привести белок, а потом последующую пищу в размягченное или жидкое состояние;

б) надлежащая температура, дающая возможность движению соков в зародыше и условливающая возможность многих химических соединений;

в) воздух, составные части которого дают обильный материал телу растения, а через кровь и телу животного;

г) свет, который необходим для совершения важных химических процессов в растительных организмах Взгляните, как поворачиваются многие цветы вслед за солнцем, как многие растения раскрывают, а другие закрывают чашечки своих цветов или свертывают и развертывают свои листья под влиянием света, как иные начинают благоухать только вечером, как, наконец, все ветки растения, стоящего на окне, направляются мало-помалу к окну, туда, откуда приходит к нему свет, — и вы поймете, почему и дети в мрачных жилищаx бледнеют, растут плохо, подвергаются различным болезням, в особенности золотушным, а переведенные в светлую, освещенную солнцем комнату, поправляются и оживают, как цветы.

10. Свет, надлежащая температура, достаточное количество влаги и свежего воздуха составляют необходимые условия усвоений организмом пищи, т.е. питания, а следовательно, и развития не только растений, но животных и человека, потому что растительный или собственно питательный процесс, который вместе с воспроизводительным и составляет весь растительный, везде остается один и тот же: и в растении, и в животном, и в человеке, только видоизменяясь сообразно особенной идее каждого организма.

11. Мы сказали уже, что план развития каждого организма и сила, двигающая это развитие, скрыты от наших наблюдений в зародыше, следовательно, мы не можем там действовать на них и должны предоставить их мудрости природы. Но в пище, которою питается растительный организм, и обстоятельствах, способствующих процессу питания и развития, открывается обширное поприще произвольному влиянию человека.

12. Множество явлений убеждает нас, что растительные организмы с переменою почвы, климата и вообще положения своего в окружающей природе не только развиваются более или менее скудно или полно и роскошно, но даже видоизменяют самые формы свои, оставляя нетронутым только существенный план своего организма. Так многие породы растений и животных, перенесенные в другой климат, перерождаются. Подмечая законы этих перерождений, человек научился по произволу своему, сообразно своим потребностям и прихотям, видоизменять породы растений и животных, и большая часть цветов, которыми мы любуемся в наших цветниках и оранжереях, являются столько же созданиями природы, сколько и созданиями искусства. Этого достигает человек отчасти возможностью оказывать некоторое влияние на воспроизводительный процесс растительных организмов, отчасти влиянием своим на пищу и обстоятельства, делающие питание возможным: влагу, температуру и свет. Если же растительный организм уже решительно не может выносить нового климата и человек не может приучить его мало-помалу к новым климатическим условиям, тогда он создает ему климат искусственный: теплицу, оранжерею, зверинец.

13. При этом перерождении организмов замечено, что оно совершается не разом, не в одном индивидууме, но последовательно, в нескольких поколениях, из которых каждое последующее поколение изменяется более предшествующего, пока, наконец, растительный организм не достигнет той нормы, при которой его существование в новом климате, при новой пище и при новых условиях питания сделается совершенно возможным и обеспеченным. Так, некоторые растения, перенесенные в новые климатические условия, дают в первый год те же плоды, какие давали и на родине, во второй несколько изменяют свои формы, а из семян третьего или четвертого года выходит уже совершенно перерожденное растение.

14. Из всех развитых органических существ человек оказывается едва ли не самым способным к перенесению разнообразнейших климатических условий. Самая близкая к человеку по своему физическому устройству порода животных, а именно обезьяны, в которых материалисты не раз пытались найти наших прародителей, ограничена в своем распространении самыми тесными пределами жаркого климата и оказывается менее способной к акклиматизации в умеренных странах, чем многие другие животные; тогда как человек распространен от полярных до экваториальных стран и совершенно удобно выносит жизнь на 1500 ф ниже морского уровня (берега Мертвого моря) и на 12 000 ф выше (Квито). Кроме того, как заметил еще Гумбольдт, европейская раса оказывается самой способной к акклиматизации. Но это последнее обстоятельство, а равно и распространение американской расы по всем поясам, наводит на мысль, что самая эта способность акклиматизации есть способность не совсем прирожденная, а отчасти выработанная жизнью, т.е. духом человека в его воздействии на тело*. Однако же перемена климатических условий не остается без влияния на видоизменение человеческого организма. Порода людей, точно так же, как и порода растений, перерождается под новым небом и при новых условиях пищи и жизни, хотя люди остаются людьми и под экватором, и под полюсами, при употреблении роскошнейшего и разнообразнейшего стола и при скудной пище эскимоса**.

_____________________

* Любопытные подробности об акклиматизации различных человеческих рас и племен см. в сочинениях Вайтца: Anthropologic der Naturvolker, von Th. Waitz. Leipzig 1859. B. I. S. 144 и др.
** Одна и та же порода животных, перенесенная из теплых или умеренных стран в холодные, показывает большую убыль "в величине, быстроте роста и полового развития; плодовитость также уменьшается; тогда как рост волос и перьев, а равно жировые отложения увеличиваются; пестрые же цвета по большей части сменяются однообразными и преимущественно белым" (см.: Waitz. В. I. S. 41).

_____________________

15. Не только климат и местность, но более или менее грубый или утонченный образ жизни в том же климате и той же местности оказывают ощутительное влияние на человеческую породу, выказываемое, может быть, с полной ясностью только в пятом, шестом, десятом поколении. Так, вместе с цивилизацией изменяется и самый организм людей и внешний их вид; так, мы видим даже, что люди, принадлежащие к одной народности, но к различным сословиям, приобретают через несколько поколений некоторые физические особенности. В этой возможности произвольного влияния на перерождение людских поколений выказывается вся важность общих в народе или в каком-нибудь его сословии воспитательных правил и воспитательных мер. Так, изнеженное, удалившееся от природы воспитание не раз вело за собою изнеженность и вырождение целых поколений.

16. Как далеко может идти такое перерождение человеческого с организма под влиянием климатических, пищевых и вообще жизненных условий — этого наука еще не определила. В естествознании Ламарк и Дарвин, а в философии Шопенгауэр не видят границ возможности такого перерождения организмов. Но, признавая такое расширение этой мысли, по крайней мере, преждевременным и несоответствующим фактам, которыми до сего времени обладает наука, мы тем не менее видим, что изменения, которым подвергается человеческий организм в разных климатах и при различном образе жизни, идут очень глубоко. Не только цвет кожи, глаз и волос, рост, относительная величина членов тела, величина и сила мускулов, температура, но даже самая форма черепа и форма мозга изменяются. Жители Огненной земли и Лапландии, несмотря на все не подлежащее сомнению различие своего происхождения, имеют много сходства, которое должно быть приписано их одинаковой близости к полюсам*. Наоборот, бушмены хотя принадлежат к одному племени с готтентотами, но, загнанные своими врагами в скалистую и неплодородную страну и принужденные питаться кореньями, муравьями, саранчой, змеями и т.п., выродились в племя, гораздо худшее по формации, чем готтентоты, и поражающее путешественника своим безобразием и близостью к животным. Те же бушмены в плодородной стране к северо-востоку от озера Нгами образовали сильное и красивое племя **.

_____________________

* Anthropologic der Naturvolker, von Waitz. В. I. S. 54.
** Ibid. S. 63.

_____________________

17. Из этого мы видим, что на развитие растительного организма в индивидуальном человеке и более или менее полное раскрытие его может оказывать произвольное влияние другой человек посредством тех же агентов, которые давали ему власть над растениями и над животными, т.е. посредством пищи, воздуха, температуры и света, — словом, посредством произвольного влияния на процесс питания, который, сравнительно с процессом питания в растениях, только видоизменяется в человеке, но требует также пищи, сообразной организму, и тех же условий, делающих питание и развитие возможными. Правила этого влияния сообразно целям, для которых назначается растительный организм человека, составляют один из отделов теории искусства воспитания, а именно воспитание физическое, которое специально разрабатывается медициной.

ГЛАВА III
Растительный организм в животном. Процесс питания

Процесс питания. Отличительный признак животного организма — жизнь и нервная система (1-3). — Цель питательного процесса в животном (4-5). — Краткое изложение питательного процесса (6-11)

1. Животное питается, растет, развивается из зародыша по плану, вложенному в него создателем, как и всякий другой растительный организм; но существенным различием животного от растения является присутствие в нем жизни, т.е. способности ощущений и соответствующих им движений. Мы видим, конечно, движение и в растениях: так, некоторые из них при прикосновении к ним свертывают свои листья, другие обращаются своими цветами к солнцу; так, семя, посаженное в землю, переворачивается, обращаясь стебельком кверху, а корешком книзу; но все эти движения растений происходят не вследствие ощущений, а вследствие более или менее объясненных химических и механических причин. В животном же движении есть только форма выражения ощущения, и без движения мы не могли бы убедиться в том, что животное имеет ощущение. Но и в животном, как и в растении, есть много движений, не сопровождаемых ощущением и не зависящих от ощущения. Таковы все движения, сопровождающие растительный или питательный процесс в животном, как-то: рост, обращение крови, биение сердца, червеобразное движение желудка, отчасти дыхание, на которое имеет влияние произвол, хотя оно также совершается и само собою.

2. Что такое чувствует в животном и что является первой причиною его произвольных движений, мы не знаем, и жизнь, отличающая животное от растений, доступна нам только или в нашем собственном сознании, или в своих проявлениях на предметах, подверженных нашим ощущениям. Движения животного производят изменения в ощущаемых нами предметах, и по движениям мы заключаем об ощущениях, которыми эти движения произведены. Кроме того, мы судим об ощущениях по тем движениям жизни, которые совершаются в нас самих; но что такое ощущает и в нас самих, нам также совершенно неизвестно.

3. Мы замечаем только, что это ощущающее существо жизни тесно связано с нервным организмом, который является единственным орудием для проведения впечатлений от предмета ощущаемого к существу ощущающему и движением от существа, решающегося на движение, к предмету, на котором движение проявляется. Нервный организм есть орудие жизни, оживляющей царство животных, а потому и составляет исключительную принадлежность животного организма, или, сказать точнее, всю сущность животного; все же остальное в животном есть только видоизменение растительного организма, сообразное с его новым назначением — служить питательною почвою, оболочкою и орудием для проявления деятельности нервного организма и через него всех способностей, скрывающихся в существе жизни. Так, животное видит собственно через нервы глаза; но глаз со всем своим удивительным устройством необходим только для того, чтобы отразить на сетчатой оболочке глазного нерва видимый предмет; так, слуховой орган весь приспособлен к тому, чтобы, сосредоточивая слуховые волны воздуха, верно и вполне сообщать их колебание слуховым нервам; так, кожа является необходимым условием для того, чтобы осязательный нерв получил впечатление осязания. Точно так же все произвольные мускулы приспособлены к тому, чтобы двигательные нервы могли посредством их приводить в движение различные члены тела, и, наконец, весь питательный процесс в животном по окончании периода роста имеет единственною целью своею постоянное обновление тела, истощаемого деятельностью нервного организма.

4. Пока животное растет и развивает свои органы, т.е. подчиняется общему процессу с растением, до тех пор и питательный процесс в нем имеет две цели: во-первых, доставлять материал, необходимый для материального развития организма и устройства всех необходимых ему органов, а во-вторых, обновлять тело, истощаемое деятельностью нервов, истощаемых, в свою очередь, проявлениями жизни, которая начинается в организме задолго до окончания роста и вскоре за началом развития. Но когда рост животного организма достигнет положенных животному пределов, когда оно разовьет все свои органы в их нормальном виде, тогда питательный процесс весь направляется к подновлению тела, постоянно истощаемого жизненною деятельностью, которая потому вполне и проявляется только в то время, когда рост животного уже кончен и все органы его приняли свой нормальный вид. Конечно, весь этот процесс в различных животных совершается различно; но мы, имея в виду только живой организм человека, говорим преимущественно об одних высших породах, наиболее приближающихся к человеку.

5. В растении, следовательно, питательный процесс имеет единственным результатом рост, т.е. увеличение в объеме и размножение, или иначе: беспрестанную обработку неорганических материалов в органические и разлагающихся органических в новые органические. В животных же питательный процесс доставляет материал не для одного роста и размножения, но и для проявления жизни, а потому и самый этот процесс значительно видоизменяется.

Мы выше сказали, что животные организмы питаются органическими соединениями, подготовленными уже в организмах растений или других животных, а потому и принимают их не в виде газов или совершенных жидкостей, как растения, а по большей части в сложных комбинациях готовых тел, растительных и животных. Прежде чем усвоить их себе, животный организм должен, следовательно, привести их в тот вид, в котором они могли бы быть им усвоены: разложить их на составные элементы и ввести эти элементы в новые комбинации, организму свойственные; а для этого животный организм, сколько-нибудь совершенный, нуждается в особенном, сложном пищеварительном органе, средоточием которого является желудок. Присутствию желудка в животном соответствует также способность животного переменять место и та необходимость отыскивать и выбирать себе свойственную пищу между растениями и животными, в которую поставлен всякий, сколько-нибудь совершенный животный организм.

6. В желудке и кишках растительная и животная пища с помощью особенной желудочной жидкости, желчи, сока поджелудочной железы, воды и более или менее высокой температуры, которою обладает желудок, подвергается различным механическим, физическим и химическим изменениям, в которых все элементы пищи, способные питать тело, принимают вид, удобный для всасывания кровеносными сосудами, а неспособные извергаются вон.

7. Приготовленный в желудке и кишках новый материал для крови вносится в кровь посредством сложной системы всасывающих млечных сосудов. Кровь и есть именно та жидкость, которая заключает в себе все элементы питания тела животного и служит к его беспрестанному возобновлению.

Но, чтобы сделаться совершенно способной к питанию и возобновлению животного организма, кровь должна подвергнуться еще влиянию кислорода воздуха, соединиться с ним, т.е. окислиться. Только по соединении с кислородом кровь делается способной питать тело и возобновлять все ткани, из которых тело состоит: кости, мускулы, железы, нервы, кожу; поэтому многие справедливо и называют кислород элементом, придающим крови жизнь.

8. Это необходимое окисление крови, после которого она из венозной, или темно-красной, превращается в ярко-красную, артериальную, совершается в легких, в которых кровь соприкасается с атмосферным воздухом в процессе, известном под именем дыхания. В породах высших животных масса крови, требующая окисления, так велика, что для окисления ее нужна огромная поверхность соприкосновения крови и воздуха, и эта громадная поверхность дана в бесчисленных трубочках легких, особенного весьма обширного органа, наполняющего грудь.

9. Из млечных сосудов материал крови поступает в вены, а через вены — в правую сторону сердца; из сердца идет в легкие, где, окислившись, опять переходит в другую часть сердца и оттуда беспрестанными движениями, сжатиями и расширениями этого органа вгоняется в артерии, далее разветвляющиеся на бесчисленные волосные сосуды, проникающие в виде сети всю массу тела животного.

10. Здесь, в этих сосудах, совершается питание и подновление всех тканей тела, так что кости, мускулы, нервы, кожа, железы берут из крови потребную им пищу и извергают в нее элементы, сделавшиеся негодными от употребления. Кровь уносит эти отжившие элементы в вены и извергает их вон из тела, главным образом, через дыхание и через испарину. В венах прибавляется к прежней крови новый материал, выделяемый из пищи пищеварительным органом и вносимый в вены млечными сосудами, и вся масса крови, как с этими новыми питательными элементами, так отчасти и со старыми, уже отжившими, которых кровь еще не успела выбросить, стремится опять к сердцу и к легким, и т.д.

11. Таким образом, в своем постоянном, быстром круговороте, управляемом быстрыми движениями сердца, кровь приносит всему телу новый материал и увлекает старый, отживший, что составляет совершенно новое явление питательного процесса, который в растении только увеличивает массу органического материала, а не заменяет старого новым. Это же новое направление зависит от необходимости обновления животного организма*. Спрашивается теперь: отчего является самая эта необходимость?

__________________

* Мы знаем, что критика может упрекнуть нас в слишком поверхностном обзоре физиологических процессов; но мы желаем только указать их значение в жизни человека. Кто же захочет познакомиться с ними подробнее, тот обратится за этим, конечно, не к педагогическому сочинению.

__________________

ГЛАВА IV
Необходимость и особенные условия возобновления тканей животного организма

Причины утомления и возобновления сил (1-4). — Условия правильного возобновления организма (5-6). — Основы физического воспитания (7)

1. Весьма легко заметить, что после продолжительного и сильного действия какого-нибудь органа мы чувствуем в нем утомление: так, рассматривая долго и пристально какие-нибудь отдаленные или мелкие предметы, мы чувствуем усталость в глазах. Так, после долгого и усиленного движения мускулов рук или ног мы чувствуем усталость этих мускулов. Но мы замечаем также, как после более или менее долгого отдыха уставшего органа усталость его проходит и силы возобновляются.

2. Это явление, всем нам знакомое, ближайшим образом объясняется тем, что мускулы, т.е. те органы, посредством сокращений которых двигательные нервы управляют движениями тела, после усиленных движений оказываются вялыми, возбуждаются к сокращению гораздо слабее и что даже самый химический состав их изменяется. То же самое, по всей вероятности, делается и со всеми другими органами животного и с самими нервами*, и нет сомнения, что жизненная деятельность производит материальное изменение во всем организме, так сказать, потребляет его ткани и делает их менее и менее годными к выражению деятельности. Вот почему жизненная деятельность, присущая животному, делает необходимым постоянное обновление всех тканей тела. Это обновление, как мы уже видели, совершается кровью, которая беспрестанно посредством проникающей тело сети кровеносных сосудов приносит новый, оживленный кислородом материал ко всем частям тела, а в том числе и к тем, которые истощены жизненною деятельностью, и уносит прочь частицы отжившие и сделавшиеся от употребления негодными.

_______________________

* Учебник физиологии Германа. С. 185 и 186.

_______________________

3. Постоянное обновление кровью всех тканей тела животного одно только и делает его способным выносить деятельность жизни и вместе с тем быть достаточно гибким и сильным, чтобы выражать ее проявления. Без такого постоянного обновления животный организм весьма быстро сделался бы негодным для выражения жизни и, так сказать, после первого же напора ее устремился бы к разрушению. И действительно, остановка, например, дыхательного процесса на несколько минут лишает животное жизни; остановка или даже замедление в питании кровью какого-нибудь органа тела немедленно производит в этом органе болезнь и может даже парализовать навсегда его отправления, если ткани, составляющие этот орган, так разрушены, что уже не могут и возобновиться.

Пищеварительный и кровообращательный процесс в животном организме есть, следовательно, тот же процесс питания, который мы видели и в растении; но назначение его уже другое: из него, как из почвы, постоянно вырастает тело, постоянно потребляемое жизненною деятельностью.

4. Теперь уже понятно то общеизвестное явление, что если усиленная нервная деятельность в человеке не сопровождается соответствующим питанием тела, то нервы, продолжая действовать, истощают тело, сушат его, производят худобу. При испорченном и недостаточном кровообращении, например, в грудных болезнях нервный организм долго еще питается за счет тела, объем которого заметно уменьшается. Здоровое же состояние организма именно и состоит в том, чтобы пищеварение посредством обращения крови настолько вознаграждало силы тела, насколько они поглощаются деятельностью нервов.

Но если, наоборот, нервная деятельность животного организма гораздо слабее совершающегося в нем растительного процесса или питания тела, то нормальное отправление организма также нарушается, и вновь приносимая пища, не поглощаемая деятельностью нервов, идет на увеличение объема тела, чрезмерная толстота которого является болезнью, противоположной чрезмерной худобе.

На этом главнейшем законе животного организма основывается, например, способ выкормки домашнего скота, употребляемый сельскими хозяевами Англии, для которых, возможно, большая масса тела животного составляет главную цель. Они запирают откармливаемое животное, никогда не выводят его в поле и почти совершенно лишают движения; даже заботятся о том, чтобы свет и шум не приводили в деятельность нервов животного, — словом, предохраняют его от всех проявлений животной жизни, предоставляя действовать по возможности одному растительному процессу, т.е. пищеварению, дыханию и кровообращению. При таком уходе, почти превращающем животное в растение, масса тела его быстро возрастает; но если продолжать такое питание долее известного срока, то животное хиреет, начнет болеть и издохнет, потому что это не есть его нормальная жизнь и увеличивающаяся масса тела не означает еще прибавления жизненных сил организма.

5. Для увеличения сил организма, для того, чтобы дать ему небольшое по объему, но богатое по содержанию, энергическое и сильное тело, необходимо, чтобы поглощение, производимое нервною деятельностью, соответствовало (по окончании роста) его питанию, чтобы деятельность животного организма (нервной системы) в животном вызывала деятельность его растительного процесса и чтобы между этими двумя процессами, истощающим и обновляющим, животным и растительным, соблюдалась постоянная гармония.

Но соблюдения одной гармонии между поглощающей деятельностью нервного организма и восстанавливающей деятельностью питательного или растительного еще недостаточно. Нервная деятельность, превышающая деятельность возобновительного процесса, ослабляет организм и вместе с тем уменьшает объем тела; возобновительная деятельность растительного процесса, превышающая поглощающую деятельность жизни, также ослабляет организм, делает его дряблым и бессильным, хотя и увеличивает его объем; но если и возобновительная и поглощающая деятельность животного организма хотя и соответствуют одна другой, но обе слабы и оборот между ними совершается медленно, то силы организма также медленно увеличиваются и он развивается также слабо. Только постоянный и быстрый оборот питания тела и поглощение этого питания жизнью, находясь в постоянной гармонии, развивают все силы, к проявлению которых способен тот или другой животный организм *. Так, например, ручные мускулы работника, истощаемые беспрестанно усиленною постоянною деятельностью и возобновляемые постоянно обильною пищею, приобретают значительный объем и ту упругость и силу, которыми они отличаются. То же самое, хотя и не столь заметным образом, совершается во всех органах животного организма, оживляемых деятельностью жизни через посредство нервной системы. Зрение, слух, осязание, все мускулы движения нуждаются в постоянной нервной деятельности для своего полного развития.

______________________

* Manuel de Physiologie, par Miiller. Т. II. P. 91.

______________________

6. Влияние деятельности, даваемой организму жизнью, на устройство самого организма не ограничивается мускулами и органами чувств: кости и даже самая нервная система и центр ее — мозг изменяются под влиянием жизненной деятельности. Точнейшим измерением черепов, взятых из разных эпох в одной и той же местности, доказано, что вместе с дальнейшей цивилизацией народа форма черепов и толщина их изменяются, крепость уменьшается, вместимость увеличивается, передняя часть начинает преобладать над затылочного, а личной угол более и более приближается к прямому. Таким образом, как справедливо замечает Вайтц*, непереходимые границы между расами людей, которые хотели прежде найти в форме черепов, теряют свое значение. Но, кроме того, не доказывает ли этот факт ложности материалистической мысли, что человек своими духовными преимуществами обязан форме своего черепа и мозга. Факты науки свидетельствуют, наоборот, что самая форма мозга и черепа зависит от духовной жизни человечества и что, следовательно, не форме и развитию своего мозга и вместимости черепа обязан человек своими духовными преимуществами, а, наоборот, своему духу и его жизни, работающим в нервном организме, обязан человек формою своего черепа и развитием своего мозга.

_______________________

* Anthropologic der Naturvolker, von Waltz. В. I. S. 63.

_______________________

7. На этих физиологических законах развития, под влиянием жизни всех сил животного организма и самих его форм, основывается главнейшим образом деятельность физического воспитания. Мы уже видели, как посредством прямого влияния на процесс питания, на пищу и обстоятельства, условливающие питание, — влагу, свет, температуру и воздух может воспитание способствовать успешнейшему развитию растительного организма как в растении, так и в животном и в человеке и даже видоизменять самые формы этого развития; но возможность через посредство деятельности нервного организма оказывать влияние на самый растительный организм и на развитие тела открывает гораздо более обширное и свободное поприще воспитанию. Человек легко и свободно может приводить в деятельность мускулы и нервы другого, особенно еще развивающегося человека, и тем оказывать сильнейшее влияние на самый процесс его физического развития. Воспитатель может не только давать большую или меньшую деятельность мускулам и нервам воспитываемого организма, но разнообразить эту деятельность, ослаблять или усиливать ее постепенно, прекращать ее и возвращаться к ней снова после более или менее длинных промежутков отдыха; он может усиливать деятельность одной системы мускулов и нервов на счет другой, прямо действовать на развитие того или другого органа или даже вообще на развитие всей мускульной и нервной системы и даже самого мозга.

ГЛАВА V
Потребность отдыха и сна

Необходимость перемены деятельности (1-5). — Потребность сна (6-8)

1. Мы видели выше условия, сопровождающие вообще питание или усвоение пищи организмом; но растительный и питательный процессы, получая в животном организме новое назначение — обновление сил тела, истощенных деятельностью жизни, не только требуют всех прежних условий: влаги, температуры, воздуха, света, но прибавляют к ним еще два новых, именно: 1) необходимость отдыха или временного бездействия той или другой системы нервного организма и 2) необходимость сна.

2. Обновление животного организма в целом и по частям совершается только во время бездействия всего организма или той его части, которая нуждается в обновлении, чем и объясняется то явление, что, давши, например, отдохнуть усталой руке более долгий или короткий промежуток времени, смотря по степени усталости, по привычке и быстроте процесса возобновления, человек чувствует в ней снова присутствие силы.

3. Быстрота, с которою снова возобновляются силы уставшего органа, зависит, главным образом, вообще от здорового состояния организма, сохраняющего полную гармонию между возобновлением и истощением тела (больной и слабый человек устает скоро и отдыхает очень медленно). Но быстрота возобновления может быть также увеличена привычкой, т.е. частым и постоянным оборотом между процессом истощения и процессом возобновления, и притом может быть увеличена как во всем организме, так и в отдельных органах его и даже отдельных системах мускулов и нервов. Начиная непривычную для нас работу, мы быстро устаем и после непродолжительного труда нуждаемся в продолжительном отдыхе; чем же более привыкаем мы к тому или другому труду, тем более эта пропорция изменяется: периоды труда становятся длиннее, а периоды отдыха короче. Это относится и к общей деятельности тела и к частной деятельности тех ил-и других его органов, мускулов и нервов; так, например, при изучении игры на рояле, которая, по-видимому, не представляет ничего тяжелого для тела, изучающий чувствует в первое время, после нескольких минут занятия, продолжительную усталость в руках, и в особенности в пальцах; а потом он играет целые часы, не замечая усталости, и если устанет наконец, то нескольких минут отдыха достаточно ему, чтобы возобновить силы своих пальцев.

4. Возобновление силы одного органа может совершаться и во время деятельности другого: так, например, при переноске тяжести человек инстинктивно переменяет руки или плечи и даже при продолжительном стоянии на одном месте опирается более то на одну, то на другую ногу. Привычка же к переносу тяжести или к стоянию делает возможным долгое и постоянное действие одного и того же члена и более быстрое и более полное возобновление сил. Солдатский ранец, который несет солдат иногда в продолжение десяти часов в сутки и десятки верст без явных признаков усталости, в десять минут ходьбы отдавит плечи даже сильному человеку, если он не привык к ходьбе с тяжестью на плечах. Но полчаса письма или даже чтения для солдата, который к нему не привык, утомляет его более, нежели человека, привыкшего к кабинетным трудам, — целый день таких занятий. Привычка в этом отношении обыкновенно расширяет все силы человека.

5. На этом же физиологическом явлении основывается необходимость перемены деятельности нервов при воспитании животного организма в человеке: и чем менее развиты силы организма, тем чаще должна быть эта перемена. Так, переменяя деятельность ребенка, вы успеете заставить его сделать гораздо более и без усталости, нежели давая его деятельности одно и то же направление. Заставьте ребенка идти — он устанет очень скоро, прыгать — тоже, стоять — тоже, сидеть — он также устанет; но он перемешивает все эти деятельности различных органов и резвится целый день, не уставая. То же самое замечается и при учебных занятиях детей, и для 8- или 9-летнего ребенка почти невозможно вынести десятиминутного направления внимания на один и тот же предмет; но постепенная привычка может расширить этот короткий промежуток времени до нескольких часов. Усвоив этот физиологический закон, мы легко поймем, отчего так губительно действует на ребенка всякая слишком долгая и постоянная деятельность в одном направлении: она насильственно устремляет всю силу обновляющего питательного процесса к одному органу и отвлекает ее от других, требующих роста, развития и силы. Это одна из главнейших причин, почему дети, рано употребляемые на фабричные работы, как ни легки казались бы эти работы, развиваются так болезненно и слабо и почему дети, которых начинают усаживать за уроки слишком рано, болеют, развиваются плохо и даже тупеют. Однако ж этим я никак не хочу сказать, чтобы воспитание не должно было постепенно развивать в детях привычку к постоянству в усилиях: это одна из главнейших его задач.

6. Но, как бы ни привык человек к деятельности, как бы ни переменял он ее, настает наконец минута, когда он должен дать совершенный и полный отдых своему организму, когда он не только не может работать, ходить, стоять или заниматься чем бы то ни было, но даже не может глядеть, слушать, не может даже пассивно воспринимать никаких внешних впечатлений, словом, когда он должен уснуть. Сон есть исключительная принадлежность животной природы, сопровождающая возобновительный процесс. Правда, что и растения во время ночи показывают некоторые изменения, свертывают или развертывают свои листья, чашечки своих цветов, и даже замечено, что самый процесс их питания и дыхания несколько изменяется ночью; но это — влияние ночи, отсутствия света, периодичности органических процессов, а не сна. "Без сознания не может быть и речи о настоящем бодрствовании", — говорит Карус*, а следовательно, существа, не имеющие сознания, не могут иметь и настоящего сна**.

______________________

* Vorles. uber Psychologie. S. 280.
** Мюллер, правда, говорит о сне растений, но отличает его от сна животных. "Сон животных, — говорит он, — есть влияние, исключительно принадлежащее животной жизни. Вся органическая жизнь, т.е. питание со всеми непроизвольными движениями, его сопровождающими, продолжает совершаться тихо и спокойно, не принимая никакого участия во сне" (Manuel de Physiologie, par Muller. Т. II. P. 552).

______________________

7. Физиологические причины необходимости сна далеко еще не объяснены. Казалось бы, что, давая поочередно отдых то тому, то другому органу тела, то той, то другой системе нервов и возобновляя таким образом поочередно их силы, можно избежать необходимости общего отдыха — сна. Достаточно на несколько минут закрыть утомленные глаза, чтобы почувствовать в них присутствие возвратившейся энергии и силы; достаточно посидеть, чтобы отдохнули ноги. И в самом деле, были люди, которые, считая сон за привычку, хотели отвыкнуть от такой дурной привычки; но, конечно, попытки их не удались. Можно привыкнуть спать очень мало; но хотя на несколько минут должен отдаться человек тому полному отдыху, который дается только сном, чтобы быть способным для новой жизненной деятельности, и минутная дремота освежает человека более, чем продолжительный отдых без сна. Можно предполагать две причины этого явления, не объясненного вполне и физиологами:

а) во-первых, процесс обновления сил и вообще растительный процесс вполне и беспрепятственно может совершаться только в продолжение сна*. Недостаток сна расстраивает пищеварение и, замедляя все более и более процесс возобновления, разрушает силы организма. В детском возрасте, когда растительный процесс разом достигает двух целей — роста, т.е. увеличения объема, устройства и развития органов, и возобновления организма, истощаемого жизненной деятельностью, — количество времени, потребного для сна, гораздо продолжительнее, чем в зрелом возрасте. "В первые 8 дней по рождении рост дитяти прибывает на 1/12, а вес на 1/4 часть. Если бы продолжалось такое возрастание, то дитя через шесть или семь месяцев достигло бы обыкновенной человеческой величины. Но рост и сон уменьшаются постоянно и, по мере их уменьшения, проявляется психическое развитие"**. Пища, употребляемая сначала преимущественно на рост и развитие тела, начинает все более и более употребляться на возобновление тканей тела, истощаемых жизненной деятельностью ребенка, которая все усиливается и усложняется. Отчего происходит такое изменение? Материалисты ответят на это, что самое развитие душевной деятельности условливается все большими и большими остатками сил, вырабатываемых из пищи; но этот ответ будет неоснователен: рост мог бы продолжаться с одинаковой быстротой, оставляя одинаково мало сил для работ душевных. Гораздо вероятнее предположить, что душа дитяти, постоянно обогащаясь впечатлениями, сама расширяет область своей деятельности и вместе с тем все более и более истощает тело, которое все более и более потребляет пищи для своего возобновления; оставляя ее все менее и менее для роста тела; а еще вероятнее, что обе причины действуют вместе, сообразно идее организма.

_____________________

* Льюис опровергает, но едва ли основательно этот общеизвестный факт (см. "Физиологию обыденной жизни"). Конечно, пищеварение во сне совершается медленнее, чем в бодрственном состоянии, и отягченный желудок не дает нам покойного сна; но известно также, что недостаток сна расстраивает пищеварение. Льюис забывает, что пищеварение еще не весь возобновительный процесс; отдых организма и сон, может быть, требуются не столько для пищеварения, сколько для возобновления тканей тела из массы крови: иначе ничем нельзя объяснить утомления, потребности отдыха и потребности сна (см.: Учебник физиологии Германа. С. 184 и 185).
** Benecke's Erziehungs- und Unterrechts-Lehre. В. I. § 16. S. 72.

_____________________

Дети больные, если организм их еще имеет достаточно силы, чтобы бороться самому с болезнью, спят более обыкновенного, иногда по целым дням, и болезнь проходит во сне: природа сама вознаграждает потерянные силы. Люди, подверженные болезни, известной под именем спячки, отекают, толстеют, хотя толстота их носит все признаки болезненности. Все эти и многие другие влияния сна на организм человека убеждают нас, что именно во время сна возобновительный процесс совершается в человеке полнее и беспрепятственнее.

б) Вторую причину необходимости сна для животного организма можно предполагать в том, что только исключительно во время сна, когда человек перестает управлять своими ощущениями и своими движениями, происходит, может быть, возобновление тканей центральных органов нервной системы, посредством которых действует наше сознание и наша воля*. Дать отдых этим органам, отказаться от власти над организмом — и значит уснуть. Люди, привыкшие проводить бессонные ночи в занятиях, чувствуют, как они мало-помалу теряют власть над своими впечатлениями и представлениями, памятью и воображением, хотя эти способности продолжают работать, минута дремоты — и власть эта возвращается снова. Центральные органы мозга, посредством которых мы управляем и движениями, и ощущениями, может быть, не могут отдохнуть иначе, как в ту минуту, когда человек спит. Это предположение подтверждается и тем явлением, что приостановка деятельности большого мозга, зависящая от какой-нибудь механической причины, например от давления крови или какой-нибудь другой тяжести на мозг, немедленно производит бесчувствие (при параличах) и сон: это показали многие опыты над животными и даже случайные опыты над людьми**.

_____________________

* Мозг, деятельность которого необходима для духовной жизни, повинуется общим законам всех органических явлений, т.е. проявления жизни производят в нем материальные изменения (Manuel de Physiologie, par Mdller. Т. II. P. 549).
** См. собрание этих опытов у Фехнера: Elemente der Psychophysik, von Fechner. Leipzig, 1860. B. II. Schlaf und Wachen.

_____________________

8. Но если недостаток сна ослабляет организм, а иногда усиливает нервную деятельность за счет растительной, что мы замечаем по особой раздражительности нервов после бессонной ночи, то излишний сон усиливает растительный процесс более, чем того требует деятельность животного организма, и делает человека вялым, маловпечатлительным, тупым, ленивым, увеличивает объем его тела, — словом, делает его более растением. Вот почему воспитание, заботясь о гармоническом развитии человеческого организма, должно управлять и сном.

ГЛАВА VI
Нервная система, органы чувств: орган зрения и его деятельность

Разделение нервной системы на центры, разветвления и окончания (1-2). — Физическая основа зрения (3-5). — Устройство глаза (6-16). — Движения глазных мускулов (17-20). — Нерешенные вопросы в акте зрения (21-24)

1. Отличительным признаком жизни является чувство и движение, а отличительным органом живого (или животного) организма — нервная система, посредством которой совершается и чувство, и движение. Этим самым уже объясняется, почему, преследуя психологическую и педагогическую цель, мы должны обозреть эту систему и ее отправления несколько подробнее, чем сделано это нами в отношении растительных органов и растительных процессов. Свойство органа психических явлений, конечно, не может остаться без влияния на самые эти явления, и, не зная, по крайней мере, главных черт в устройстве нервной системы и главных законов ее деятельности, мы совершенно не могли бы понять таких психофизических процессов, каковы ощущение и движение; а из продуктов этих процессов слагается почти весь материал душевного мира, который составляет предмет изучения для психолога и предмет деятельности для воспитателя.

2. Нервная система, составляющая сама средоточие животного организма, удобно разделяется на а) центры, б) разветвления и в) окончания, или приспособляющие аппараты.

Главные центры нервной системы составляют головной и спинной мозг. Первый находится в черепе, второй — в позвоночном хребте. Оба соединяются между собой в затылочном отверстии черепа и составляют один большой срединный орган нервной системы.

От голово-хребетного мозга, как от срединного органа, идут во все стороны и распространяются по всему телу, до каждой его точки, где только замечается ощущение или движение, тончайшие нервные нити, соединенные в более или менее толстые пучки — нервы. Одни из этих нервных нитей исключительно служат для восприятия впечатлений, другие — для произведения движений. Первые называют обыкновенно нервами чувства, вторые — нервами движения.

Нервы чувства не соприкасаются непосредственно с предметами внешнего мира, дающими нам впечатления, но имеют при своих окончаниях особые аппараты для восприятия внешних впечатлений. Эти аппараты, в которых оканчиваются нервы чувства, известны под именем органов чувств: глаз, ухо, кожа и т.д. Точно так же и нервы движения проявляют свою деятельность в особых органах, в которые они входят: эти органы движения называются мускулами.

Для ясности изложения мы считаем удобнее начать с описания органов внешних чувств и мускулов, а потом уже перейти к центральным органам нервной системы и разветвлениям — нервам. Сначала займемся органами чувств, потом органами движения — мускулами.

Нам нет надобности рассматривать подробно устройство всех органов чувств: для этого есть в настоящее время много специальных и превосходных трактатов; мы из описания каждого органа возьмем только то, что нужно для наших психологических целей, и, рассмотрев несколько подробнее устройство органа зрения, об остальных упомянем коротко, так как в деятельности всех органов есть много общего и именно это общее важно для нас.

Орган зрения

3. Для объяснения акта зрения физика со времени Ньютона принимает, что весь мир наполнен особенным тонким и невесомым веществом, и называет это предполагаемое вещество световым эфиром. Световой эфир, как предполагает гипотеза, приводится в колебание вообще горящими телами; а солнце, громадное, раскаленное тело, приводит в вибрацию световой эфир, наполняющий нашу планетную систему. Вибрация светового эфира распространяется от солнца во все стороны по прямым линиям, и эти линии вибрации эфира называются световыми лучами. Световые лучи проходят свободно в прозрачных телах, каковы: воздух, вода, стекло, стекловидные тела нашего глаза, и проходят прямолинейно; но, входя из прозрачной среды в другую различной плотности, луч изменяет свое направление, или, как говорят, преломляется. Через прозрачные среды нашего глаза световой луч достигает до зрительного нерва и возбуждает в нем соответствующие движения, которые отражаются в душе световыми ощущениями.

4. Предметы, сами собой светящиеся, как, например, солнце, горящая свеча, т.е. такие, которые приводят световой эфир в дрожание, действуют на наш зрительный нерв своими собственными лучами. Все же прочие, несамосветящиеся предметы, мы видим уже только посредством лучей отраженных. Световые лучи, выходя из светящегося предмета и падая на предмет несветящийся, или проходят сквозь предмет, если он прозрачен, или поглощаются предметами, например предметами черного цвета, или отражаются от предметов и, уже отраженные от предмета, попадают в наш глаз, действуют на глазной нерв и дают нам возможность видеть предмет. Предметов абсолютно прозрачных и абсолютно черных нет; мы видим и воздух в большой массе, видим и сажу именно потому, что хотя небольшая часть световых лучей отражается ими. Точно так же нет видимых предметов, которые отражали бы все падающие на них лучи: обыкновенно одни лучи поглощаются предметом, а другие отражаются.

Световой луч отражается всегда по одному направлению, так что угол его падения на видимый нами предмет равняется углу его отражения. Если отражающая поверхность предмета совершенно гладка (абсолютно это тоже невозможно), то все лучи, падающие на него от светящейся точки, отражаются почти в одном направлении: тогда мы ощущаем блеск, худо различая самый предмет, как то бывает с предметами хорошо полированными. Если же поверхность предмета неровна, шероховата, как у большей части предметов, то лучи от каждой его точки отражаются в разных направлениях, рассеиваются. Глаз наш ощущает это различное направление отражающихся лучей и, так сказать, осязает каждую точку предмета, а потому видит предмет ясно и отчетливо, как видим мы всякий непрозрачный и неполированный цветной предмет, если только на него падает и от него отражается достаточное количество лучей.

5. Разлагая посредством призмы белый солнечный луч, нашли, что он состоит из семи цветных лучей, из которых три, красный, зеленый и фиолетовый, принимаются за основные, а прочие за разнообразные смешения этих основных. Красные, зеленые и фиолетовые лучи в соединении дают белый луч. Черного же цвета нет — это отсутствие отраженных лучей, абсолютный покой глазного нерва*. Каждый цветной луч имеет свою особенную вибрацию, и, проходя прозрачную среду, каждый принимает свое особенное направление, отклоняется от других; вот почему нашли средство прозрачною призмою разложить белый луч на составляющие его цветные лучи. Ощущение различных цветов, следовательно, будет только осязание глазом различно вибрирующих (дрожащих) световых лучей**.

_______________________

* "Покой ретины причины появления темноты" (Manuel de Physiologie, par MUller. Т. II. P. 342). Мнение некоторых психологов, например Фриса (Anthropologic. Т. I. S. 117), что "для глаза нет состояния покоя, ибо во мраке он видит черный цвет", не имеет основания: видеть черный цвет — значит ничего не видеть.
** Еще Демокрит, по свидетельству Аристотеля, называл все наши внешние чувства видоизменениями осязания.

_______________________

Не входя в подробности этой световой теории, мы скажем только, что орган зрения приспособлен именно к тому, чтобы сосредоточивать на окончаниях бесчисленных нитей зрительного нерва, входящего в глаз, эти разнообразные вибрации световых лучей и сосредоточивать так, чтобы они по возможности не сливались между собой, а каждая давала бы себя чувствовать отдельно.

6. Для достижения первой цели, т.е. для сосредоточивания лучей, отражающихся от предметов, на окончании зрительного нерва, назначен собственно глазной аппарат, напоминающий собой нашу камер-обскуру. В камер-обскуре обоюдовыпуклое стекло, принимая на себя световые рассеивающиеся лучи, отражаемые от какой-нибудь точки предмета, соединяет их потом за собой опять в одну точку, называемую фокусом. (Всякий, кто имел в руках зажигательное стекло, знает, что такое фокус.) Таким образом, позади стекла камер-обскуры, на известном от него расстоянии и именно в фокусе, образуется изображение предмета в уменьшенном виде и притом в обратном положении; это изображение мы и видим на матовом стекле камер-обскуры.

"Представим же теперь, что зрительный нерв распространен в матовом стекле (камер-обскуры) так, что каждой точке на поверхности стекла соответствует окончание одной из нервных нитей, тогда каждая точка предмета будет действовать на особое волокно зрительного нерва и, следовательно, может быть отличаема от всех других точек" *.

______________________

* Шванн. Анатомия человеческого тела. С. 263.

______________________

Эта природная камер-обскура глаза представляется нам в виде небольшого, почти правильного шара, внутрь которого сзади входит зрительный нерв и разветвляется там сеткою, или ретиною. Шар этот мы называем глазным яблоком.

7. Глазное яблоко лежит в глазной впадине и имеет почти правильную сферическую форму. Оно состоит из нескольких оболочек, внутри которых находятся прозрачные тела, не только проводящие световые лучи к глазному нерву, но и преломляющие их так, что они сосредоточиваются в одном фокусе на ретине.

Первую оболочку глазного яблока составляет белая твердая перепонка, называемая склеротикой. Сзади глазного яблока эта перепонка пропускает глазной нерв вовнутрь яблока. Спереди склеротика представляется нам в виде белка, посредине которого находится круглая выпуклость, совершенно прозрачная и похожая на часовое стекло. Эту выдающуюся и прозрачную часть склеротики, через которую мы видим зрачок и радужную оболочку, или раек, называют роговою перепонкою. Белок мы видим без всякого труда, но роговую перепонку, по причине ее необыкновенной прозрачности, можно рассмотреть только сбоку; прямо же за нею мы видим только цветной (голубой, черный, серый и т.д.) раек и черный зрачок.

"Если мы представим себе фарфоровый шар, изображающий склеротику, у которого впереди недоставало бы сегмента, заменяемого очень выпуклым часовым стеклом, и представим себе, что вся внутренность этого шара наполнена водою, то такой прибор уже мог бы действовать, как камер-обскура. Но он представил бы важное неудобство: именно, фарфоровый шар пропускал бы слишком много света, со всех сторон, и изображение, составляющееся в глубине его, было бы так сильно освещено этим рассеянным светом, что его с трудом можно было бы различить. Это неудобство можно устранить, покрывая снаружи или внутри фарфоровую часть прибора черным слоем (поглощающим лишние лучи), как это обыкновенно делается во всех оптических приборах. Природа употребляет в глазу то же самое средство, только к черному пигменту она прибавляет и орган, его приготовляющий. Непосредственно под склеротикой существует вторая оболочка, имеющая такое же протяжение, как склеротика, и почти исключительно состоящая из кровеносных сосудов, почему ее и называют сосудистою. В толще своей, а особенно на внутренней стороне, она приготовляет вещество весьма темного бурого цвета: пигмент глаза. Зрительный нерв проходит через нее сзади и, распространяясь по ней, образует ретину (сетчатую оболочку) на внутренней стороне пигмента"*. Слой этой последней, самой внутренней оболочки толще при входе нерва в зрительное яблоко; но чем далее, тем более утончается и не покрывает собой всей внутренней поверхности сосудистой оболочки.

_______________________

* Шванн. С. 65.

_______________________

8. В средине глазного яблока, состоящего, таким образом, из трех главных оболочек и в котором есть два отверстия — одно сзади, куда входит глазной нерв, другое спереди, закрытое прозрачною роговою выпуклостью, находится несколько прозрачных тел, совершенно наполняющих собою внутренность этого шара, а именно: непосредственно за роговою оболочкою находится водянистая влага, за нею хрусталик, напоминающий несколько своею формою наши зажигательные стекла, а за хрусталиком так называемое стекловидное тело, тоже совершенно прозрачное, которое наполняет собою всю остальную полость яблока: в вырезке этого тела, на передней его стороне, и вставлен хрусталик.

9. Перед хрусталиком, в связи с сосудистою оболочкою, там, где роговая оболочка переходит в склеротику, находится цветной кружок с отверстием в средине — это так называемая радужная оболочка, или раек, а отверстие этой оболочки называется зрачком. Спереди этот кружочек бывает различного цвета, а сзади подложен толстым слоем пигмента. В этом кружке проходят круглые и поперечные (как радиусы) мускулы. При сокращении первых раек расширяется и, следовательно, отверстие его — зрачок — уменьшается; при сокращении вторых раек делается уже и, следовательно, зрачок увеличивается. Назначение райка двоякое: он не пропускает в глаз крайних лучей, которые в наших оптических инструментах мешают чистоте изображения, так как эти крайние лучи, удаленные от оси зрения, не пересекаются в одной точке, отчего белый луч разлагается на цветные и получаются разноцветные оттенки. В этом случае раек играет ту же роль, какую в оптических инструментах играет диафрагма, прикрывающая края стекла.

"Впрочем, — говорит Шванн, — форма и состав прозрачных частей глаза до такой степени совершенны, что почти нет необходимости устранять лучи, удаленные от оси. Поэтому радужная оболочка имеет еще другое отправление, гораздо более важное: именно, обладает такою способностью сокращаться, что расширяет зрачок, если свет слаб, и суживает его, если свет силен. Таким образом, получается степень света, наиболее благоприятная для зрения, и это делается без содействия воли. Как в музыке нельзя хорошо различать самые тонкие оттенки звуков, когда играют слишком громко, так точно сильный свет не дает возможности хорошо видеть и может даже вредно действовать на нерв. Радужная оболочка пропускает на ретину количество света; самое благоприятное для зрения"*.

______________________

* Ibid. P. 67.

______________________

10. Говоря коротко, глазное яблоко состоит, следовательно, из нескольких оболочек, вложенных одна в другую: склеротика и роговая оболочка составляют первый слой; сосудистая оболочка с пигментом выстилает склеротику; ретина, составляющая внутренний слой, простирается не так далеко, как сосудистая. Пространство, обнимаемое этими оболочками, наполнено сзади, насколько простирается ретина, стекловидным телом; перед этим телом мы находим хрусталик и между ним и роговой оболочкой — водянистую жидкость, в которую погружена радужная оболочка, сливающаяся на своей окружности с сосудистою. Луч света, входя в зрачок и проходя с различными преломлениями все лежащие за зрачком прозрачные среды (водянистую влагу, хрусталик и стекловидное тело), падает на ретину, лежащую непосредственно за стекловидными телами и облекающую его и которая, как мы уже знаем, есть разветвление зрительного нерва. Зрительный нерв, возбуждаемый к деятельности этим падающим на него лучом, в свою очередь, возбуждает специфическую деятельность клеточек мозгового центра, которая и выражается в сознании световым ощущением.

11. Не все точки ретины, или глазной сетки, одинаково чувствительны к впечатлениям света: в том месте, где глазной нерв входит в глазное яблоко, ретина вовсе неспособна производить световых ощущений под влиянием лучей света, хотя и производит их под влияниями более грубыми, как, например, при прикосновении анатомического ножа или электрического тока. Несправедливо, следовательно, считать это место, называемое у анатомов слепым пятном или пятном Мариота, вовсе неспособным к воспроизведению световых ощущений: оно неспособно только ощущать впечатления такого тонкого деятеля, каков световой эфир, для чего требовалось снабдить зрительный нерв особенными, более тонкими и чувствительными аппаратами, которые могли бы ощущать и передавать колебания световых лучей *.

______________________

* Одна ретина, говорит Мюллер, без помощи концевых аппаратов, могла бы различить только свет от тьмы. Отсюда нелепость видения ясновидящих с закрытыми глазами (Manuel de Physiologie, par Miiller. Т. II. P. 276).

______________________

12. Микроскопическая анатомия открыла такие аппараты, весьма разнообразные и сложные, в бесчисленных микроскопических колбочках и палочках. Этих колбочек и палочек вовсе нет на том кружочке, который обозначает вхождение зрительного нерва в глазное яблоко; там только нервные нити, которые несмотря на свою тонкость (их насчитывают примерно до миллиона в одном зрительном нерве), все же неспособны еще отвечать соответствующими колебаниями на вибрации различных световых лучей.

13. Точно так же как есть на ретине слепое пятно, есть на ней и самое зрячее место, которое лежит почти на самом конце зрительной оси, так что изображение предмета, на который мы направляем наш глаз, прямо падает на это место. Оно окружено так называемым желтым пятном, в котором вовсе нет нервных нитей, а только палочки и колбочки. Чувствительность к свету сетчатой оболочки постепенно уменьшается с удалением от желтого пятна, а вместе с тем уменьшается и число колбочек. Вот почему полагают, что колбочки всего чувствительнее к световым впечатлениям.

14. "Так как каждое место сетчатой оболочки содержит только определенное число концевых элементов зрительного нерва (палочек и колбочек), то в образе ощущается только определенное число точек, и последние должны относиться к целому образу, как отдельные камушки в мозаике. Мозаика эта, однако, так тонка, что образ кажется непрерывным рисунком. Один и тот же предмет будет виден тем яснее, чем большее число перципирующих (воспринимающих впечатлений) элементов сетчатой оболочки занимает его образ. Поэтому ясность видения определенного предмета зависит: 1) от величины его изображения на сетчатой оболочке: предметы яснее видны вблизи, чем на далеком расстоянии; 2) от места сетчатой оболочки, на которое падает изображение: перципирующие элементы всего теснее собраны в fovea centralis и в желтом пятне и меньше всего распространены по краям сетчатой оболочки. При пристальном рассматривании предмета (фиксировании) глаз всегда поворачивается к нему таким образом, что изображение предмета падает на желтое пятно. Далее предмет виден ясно только в том случае, если изображение на сетчатой оболочке занимает достаточное количество перципирующих элементов. В сознание доходит при этом достаточное число отдельных световых ощущений, и оно может точнее определить форму предмета. Нашли, что две точки изображения fovea centralis сетчатой оболочки должны отстоять друг от друга, по крайней мере, на 0,004 или 0,005 миллиметра, чтобы впечатление от каждой из них можно было отделять в сознании друг от друга. В других местах сетчатой оболочки расстояние это должно быть гораздо больше. На этом основании очень маленькие или очень далекие предметы не могут быть видимы"*.

______________________

* Краткий учебник физиологии Германа. С. 286.

______________________

С этим наблюдением совершенно согласно и другое: если угол зрения, т.е. угол между двумя световыми лучами, мал до того, что две точки, в которых эти лучи падают на зрительную сетку, так близки между собою, что между ними не может поместиться одна колбочка, то мы перестаем различать эти точки и они нам кажутся одною*. Для увеличения угла зрения употребляются телескопы и микроскопы: первые — для очень далеких, вторые — для очень маленьких предметов.

______________________

* Самый малый угол зрения — 4 секунды (Manuel de Physioloeie, par Muller. Т. II. P. 313).

______________________

15. Наблюдения эти имеют большую важность для психологии: из них ясно выходит, что мы решительно не могли бы видеть предметы, если бы наше сознание не обладало способностью одновременно ощущать деятельность многих нервных волокон. Изображение всякого предмета на ретине есть мозаика, а если мы видим целый предмет, то не иначе, как вследствие способности сознания ощущать разом каждую точку этой мозаики. Акт зрения был бы совершенно невозможен без этой способности сознания — соединять одновременно и одноместно разнообразные движения разнообразных нитей глазного нерва*.

______________________

* Одно нервное волокно способно передать только впечатление точки (Manuel de Physiologie, par Muller. Т. II. P. 319).

______________________

16. Что касается до различия цветов, то одни думают, что "ощущение каждого простого или смешанного цвета зависит от различного рода раздражений одних и тех же волокон зрительного нерва световыми волнами различных форм; а другие (Юнг и Гельмгольц) принимают, что в каждом месте сетчатой оболочки, где возбуждение ощущается ясно, кончается не одно зрительное волокно, а несколько волокон с различными специфическими деятельностями: при раздражении каждого из этих волокон является ощущение отдельного цвета*. Принимают три рода таких волокон для трех основных цветов — красного, зеленого и фиолетового. Смешанные же цвета по такой гипотезе ощущаются уже от сложного колебания различных световых волн. Это новейшее мнение особенно ясно подтверждается случаями так называемой цветовой слепоты, когда человек не ощущает именно какого-нибудь цвета и не видит этого цвета не только в отдельности, но и во всех смешанных цветах, куда он входит как составная часть. Таким образом, можно, кажется, принять с достоверностью, что ощущение цветов зависит от специфического свойства различных волокон зрительного нерва. Но так как всякая деятельность какого бы то ни было нервного волокна не может быть ничем иным, как механическим движением частиц этого волокна, то мы можем сказать, что все разнообразные цвета этого мира суть создания нашей души, отвечающей разнообразными цветовыми ощущениями на разнообразные колебания разнообразных нитей зрительного нерва**.

______________________

* Краткий учебник физиологии Германа. С. 284. Эта гипотеза, конечно, не уничтожает различия в самих лучах; но точно так же, как и в органе слуха, известная нервная нить отвечает только на соответствующую ей вибрацию. См. ниже.
** Это не есть уже скептическая теория Беркли и Юма, против которой справедливо восставал Рид (The Works of Read, 1863. Edinburg. V. I. P. 101-102), теория, превращавшая весь мир в идеи и ощущения, но прямой вывод из фактов физиологии, не имеющий претензий на метафизическую всеобщность.

______________________

17. Удивительное оптическое устройство глаза далеко не было бы совершенно, если бы глазное яблоко не могло поворачиваться в самых разнообразных направлениях и если бы, желая переменить предмет зрения, мы должны были каждый раз поворачивать голову. Это неудобство устраняется множеством глазных мускулов, посредством которых мы с необычайною быстротою можем поворачивать глазное яблоко вверх, вниз, в сторону, по всем возможным направлениям, и таким образом, не поворачивая головы, иметь всегда обширный кругозор. Но и этого приспособления еще недостаточно.

18. В каждом освещенном предмете, если это не одна точка, следует видеть собрание освещенных точек. От каждой точки отражается множество лучей, которые расходятся в разные стороны. Если несколько этих расходящихся от одной точки лучей принять на поверхность обоюдовыпуклого стекла, то лучи эти, преломляясь в стекле, изменят свое направление и опять станут сближаться, так что за стеклом они пересекутся- в одной точке, которая называется фокусом. Следовательно, в фокусе, за стеклом, лучи действуют всего сильнее.

От каждой точки освещенного предмета лучи пересекаются за стеклом на одном и том же расстоянии (конечно, если мы представляем себе предмет в одной плоскости), и на этом расстоянии, следовательно, будет то место, в котором произойдет самое отчетливое изображение предмета. Ближе этого места лучи от каждой точки еще не сойдутся; дальше — разойдутся. Расстояние фокуса от стекла изменяется, смотря по отдаленности предмета: для отдаленных предметов фокус ближе к стеклу, для близких — дальше. Вот почему, если мы хотим получить на матовом стекле камер-обскуры ясное изображение отдаленного предмета, то вдвигаем трубку, т.е. приближаем обоюдовыпуклое стекло к матовому, а если хотим получить ясное изображение близкого предмета, то поступаем наоборот.

Главная сетка (ретина) наша, заменяющая в органе зрения матовое стекло камер-обскуры, видит предметы ясно на самых разнообразных расстояниях, следовательно, имеет способность приспособляться к различным фокусам. Эту способность глаза приспособляться к различным расстояниям предметов объясняли прежде почти такими же движениями, какими достигается это приспособление в камер-обскуре, т.е. способностью глаза приближать или удалять ретину от глазных сред, преломляющих лучи, смотря по близости или отдаленности предмета. Но впоследствии убедились в неосновательности этого объяснения и нашли другое.

19. Можно достичь того же самого удаления или приближения фокуса, увеличивая или уменьшая выпуклость преломляющего стекла: чем стекло выпуклее, тем фокус его ближе, чем площе — тем фокус далее. Этим способом и достигается приспособление глаза к далеким и близким предметам, а именно сжиманием или растяжением хрусталика, заменяющего в нашем глазу обоюдовыпуклое стекло камер-обскуры: чем ближе предмет, тем более сжимается хрусталик, т.е. делается более выпуклым, чем дальше — тем более хрусталик растягивается, т.е. делается более плоским. Всего сильнее это происходит в той части хрусталика, которая не прикрыта радужной оболочкой и выдается вперед через зрачок. Это сжимание производится особыми мышцами (мускулами), натягивающими сосудистую оболочку и окружающими края хрусталика. Нервы, через которые действует этот механизм мышц, еще совершенно не исследованы*. У различных людей от большей или меньшей выпуклости хрусталика, данной уже природою, а может быть, отчасти и от недеятельности мышц, сжимающих и раздвигающих хрусталик, зависит близорукость и дальнозоркость. У близоруких фокус хрусталика лежит слишком впереди сетчатой оболочки, а у дальнозорких — слишком позади. Вот почему дитя может сделаться дальнозорким и близоруким.

______________________

* Учебник физиологии Германа. С. 273.

______________________

20. Для нашей психологической цели очень важно обратить внимание на то, что, приспособляя глаз к дальним и близким расстояниям посредством мышц, мы можем самою различною напряженностью их измерять расстояние предмета точно так же, как по передвижению глаза, которое мы должны сделать, чтобы предмет отразился самым лучшим образом, т.е. на зрячем пятне, мы можем уже судить о положении предметов в пространстве и отчасти даже о форме предметов. Для того, например, чтоб осмотреть с одинаковою ясностью все точки большого круга, мы должны дать нашему глазу кругообразное движение. Это кругообразное движение мускулов, повторенное несколько раз, может укоренить в них (или еще ближе — в нервах, управляющих этими мускулами) привычку такого движения, которая будет в нашей нервной системе следом памяти, возникающим вновь при внешнем возбуждении или при внутреннем побуждении нашей воли. Таким образом, различные аккомодации глаза при рассматривании предметов могут оставлять в нашей нервной системе и в нашей нервной памяти следы этих предметов: это будет не более как привычка нервов к тем или другим движениям или к системам тех или других движений. Движения глазных мышц, следовательно, и движения нервов, управляющих этими мышцами, играют важную роль не только в акте зрения, но и в акте запоминания образов видимого мира.

21. Изображение предмета отражается на сетчатой оболочке глаза, и сознание наше ощущает, следовательно, то состояние сетчатки, в котором она находится, отражая на себе тот или другой предмет. Спрашивается: каким же образом мы видим предметы вне нашего тела и верно размещаем их в пространстве? Прежде это объясняли привычкою, предполагая, что младенец и действительно видит предметы, как бы они были в нем самом, и только потом, с помощью чувства осязания, исправляет этот недостаток. Теперь это объяснение поколебалось. Но другого, более ясного, покуда нет. Полагают, что сознание наше "переносит наружу причину каждого светового впечатления, упавшего на элементы сетчатой оболочки, перенося каждую точку изображения на направление того светового луча, по которому отражение ее перенесено в глаз"*. Такое объяснение едва ли вероятно; по крайней мере, оно предполагает за сознанием какую-то особую способность, кроме способности ощущать то или другое состояние нервной системы, и нам кажется даже прежнее объяснение более вероятным, так как оно подтверждается наблюдением, что ребенок в первые дни своей жизни решительно ничем не выказывает, что видит предметы вне его находящимися, хотя они и отражаются на сетчатой оболочке его глаза. Весьма вероятно, что первые, случайные движения, сопровождаемые осязательными ощущениями, мало-помалу убеждают дитя в том, что видимые им предметы существуют вне его тела, и только уже впоследствии приобретает он привычку считать для себя внешним все, что видит, и протягивать руку к предмету. Сначала дитя протягивает руку одинаково и к близкому и к далекому предмету, и это продолжается довольно долго; следовательно, и способность распознавать относительную отдаленность предмета дается человеку не разом, а только вследствие многочисленных и сознательных опытов, образующих впоследствии бессознательную привычку, так что уже то или другое напряжение глазных мышц, то или другое движение их отражаются в сознании отдаленностью или близостью предмета, его относительным положением и т.д.**

_______________________

* См. там же. С. 85.
** Мюллер говорит: "Не в природе нерва помещать вне себя содержание своих ощущений: воображение, научаемое опытом, сопровождающим наши ощущения, есть причина такого переноса" (Manuel de Physiologie. Т. II. Р. 268).

_______________________

22. Точно так же не уяснено, почему мы видим один предмет двумя глазами, тогда как на двух сетчатках двух глаз получаются одновременно два изображения. Не много объясним мы себе, если скажем, что "это может происходить только потому, что в сетчатых оболочках существуют с обеих сторон точки (тождественные), возбуждение которых относится сознанием к одной и той же точке внешнего мира, так что всякий предмет, видимый одиночно, должен давать изображения на сетчатых оболочках, падающие на тождественные места последних; как только этого условия не существует, предмет начинает видеться вдвойне". Здесь опять приписывается сознанию особенная способность, тогда как у него есть только одна — сознавать состояние нервной системы. Кроме того, полного тождества нет между изображениями одного и того же предмета на двух сетчатках. "Предмет, стоящий перед глазами, рассматривается каждым из них с разных точек зрения, и, следовательно, образы, видимые в перспективе, будут в обоих глазах различны и не будут падать на тождественные места сетчаток". Этим, как нам кажется, физиология Германа сама себе противоречит, так как тут же доказываемся, что один и тот же предмет отражается в обоих глазах не на тождественных местах и не одинаково. Мы видим, так сказать, две стороны предмета — правую и левую, и если эти стороны соединяются в нашем сознании в один предмет, то объяснения этого должно искать, может быть, в устройстве мозгового центра, куда приносятся впечатления глазных сеток, или также в привычке, приобретаемой в бесчисленных опытах бессловесного, но не бессознательного младенчества.

23. Способность наша определять зрением относительную величину предметов, без сомнения, зависит прежде всего от величины изображения предметов на сетчатой оболочке. Но кажущаяся величина предмета, как известно, уменьшается с удалением предмета, следовательно, относительной величины предметов, действительную величину которых мы уже знаем по какому-нибудь опыту, достаточно, чтобы дать нам понятие об отдаленности предмета. Кроме того, удаление предмета, как уже замечено выше, может измеряться нами ощущением большей или меньшей напряженности мышц, которую мы употребляем, чтобы ясно рассмотреть предмет. Самая ясность или неясность знакомого нам предмета дает уже нам некоторое понятие о его отдаленности или близости. К этому присоединяется еще, если мы смотрим на предмет двумя глазами, ощущение большего или меньшего сведения осей двух глаз, которое мы делаем для того, чтобы направить оба наши зрячих пятна на один и тот же предмет: чем ближе предмет, тем более мы должны склонить оси эти одна к другой, сводить их; чем дальше, тем больше раздвигаются оси зрения. Влияние степени сведения зрительных осей на понятие о величине предмета доказывается весьма наглядными опытами*.

24. Из всего этого краткого очерка устройства глаз и его деятельности мы можем совершенно последовательно вывести, что различные зрительные впечатления суть произведения: 1) анатомического устройства глаза; 2) мускульных движений, которыми этот орган приспособляется к своей деятельности; 3) множества привычек, которые делаются нами в период бессловесного младенчества, и, наконец, 4) сознания, превращающего все эти состояния органа зрения, как прирожденные, так и приобретенные привычкою, в сознательные ощущения.

______________________

* Учебник физиологии Германа. С. 104.

______________________

ГЛАВА VII
Остальные органы чувств. Орган слуха

Устройство уха (1-4). — Деятельность слухового органа (5-9). — Гармония звуков. Развитие слуха (10-13)

1. Мы видим одну наружную часть слухового органа, ушную раковину, но не видим ни средней, ни самой важной внутренней, которая скрыта в височной кости черепа.

2. Наружная часть слухового органа, ушная раковина, состоит из воронкообразного хряща со множеством завитков и извилин. Значение раковины еще не вполне уяснено. Но всего вероятнее, что она действует как хороший резонатор, как дека скрипки, передавая своими тонкими и упругими стенками внутреннему слуховому органу колебания воздушных волн. Приставляя к уху стетоскоп, или слуховую трубу, мы, так сказать, увеличиваем ушную раковину. Слуховой проход, начинаясь в ушной раковине, идет около дюйма в глубину и оканчивается барабанной перепонкой, которая отделяет наружное ухо от среднего.

3. Барабанная перепонка, преграждающая внешний слуховой проход, будет в толщину не более листа почтовой бумаги, но гораздо крепче; она около трех линий в диаметре и имеет круглую форму. Натянутая кожа, какою представляется эта перепонка, есть одна из лучших сред для передачи звуковых сотрясений. Между барабанной перепонкой и внутренней частью слухового органа помещается среднее ухо — небольшое пространство, наполненное воздухом. На противоположной стенке среднего уха находятся два отверстия (круглое и овальное), ведущие во внутреннее ухо, или лабиринт: эти отверстия также закрыты перепонками. В среднем ухе есть три маленькие косточки, сочлененные между собою, из которых первая большая — молоточек — прикреплена к внутренней стороне барабанной перепонки, а последняя — стремя — входит в овальное отверстие, ведущее в лабиринт, и может иметь маленькое движение. С молоточком соединена система мускулов, посредством которых мы можем по воле то натягивать барабанную перепонку, то ослаблять, приноравливая ее к различным звукам*.

____________________

* Натянутые перепонки не так легко принимают сотрясения воздуха, как перепонки ненатянутые (Шванн. С. 72).

____________________

4. Внутренний слуховой орган очень сложен и потому его называют лабиринтом. Он состоит из маленького перепончатого мешка, который называется перепончатым преддверием, и улитки. Перепончатое преддверие сообщается с тремя перепончатыми же каналами, которые из него выходят и в него же входят в виде прибавочных дуг к мешку. Весь этот аппарат находится в височной кости, как бы в футляре, выделанном по форме этого маленького перепончатого мешка. Но футляр этот немного больше аппарата и наполнен водою, которою таким образом окружено перепончатое преддверие.

Улитка есть полый спиральный канал в височной кости, сообщающийся с тою костяною полостью, в которой находится перепончатый аппарат, и наполнен тою же жидкостью, как и эта полость. Улитка разделена продольной перегородкой на два канала.

Слуховой нерв, проходя через внутренний слуховой проход, оканчивается своими бесчисленными нитями в перепончатом преддверии и его каналах, а также на перегородке улитки.

"Мы не знаем в подробности отправлений этих различных частей лабиринта; но если привести их к самому простому выражению, то это — перепонка сложной формы, плавающая в воде, и по ней распространяется слуховой нерв. Все остальное в слуховом органе имеет целью сообщение дрожаний звучащих тел воде лабиринта, а через нее перепонке и окончаниям нерва"*.

_____________________

* Шванн. С. 69 и 70.

_____________________

5. Движение звучащего тела может передаться воде лабиринта, а через нее и окончаниям слуховых нервов двумя путями: или через слуховое отверстие, барабанную перепонку, воздух и косточки среднего уха перепонкам, закрывающим лабиринт, и через них воде, или прямо через твердые среды, кости черепа и специально через височную кость, так как жидкость лабиринта заключается в височной кости. Вторым путем мы слышим, например, тиканье часов, взятых в зубы, а первым — все звуки, передаваемые через сотрясение воздуха. И тем и другим путем воде лабиринта сообщается волнообразное движение, и эти маленькие волны, пробегая запутанные ходы лабиринта, приводят в деятельность окончания слуховых нервов; деятельность же нервов сказывается в нашем сознании слуховыми ощущениями.

6. Концевые аппараты слухового нерва очень разнообразны: одни напоминают формою своею щетинки, приводимые в движение волнами воды, другие оканчиваются маленькими отолитами (хрусталиками), которые, прилегая к нервным окончаниям, давят их при малейшем сотрясении, третьи (в улитке) похожи на упругие клавиши, которые при своем дрожании давят на лежащие под ними нервные клеточки.

7. От высоты волн зависит сила ощущения, а от числа колебаний в один и тот же период времени — высота тона. Мы можем еще слышать тон при 40 колебаниях в секунду, и это будет самый низкий, а самый высокий мы слышим еще при 16 000 колебаний.

Мы слышим обыкновенно не простые тоны, а смешанные, т.е. звуки и шумы (смешения звуков); но слух наш имеет способность разлагать звук на составляющие его тоны и, слушая многие звуки разом, следить за каждым звуком отдельно. Это заставило предположить, что в ухе должен существовать особый аппарат для такого разложения звуков на основные тоны, и этот аппарат предполагают в улитке, думая, что тоны ее клавиш различны, так что простой тон, "пробегающий по улитке", колеблет сильно только одну клавишу и очень слабо — соседние. Звук же, или сочетание тонов, будет колебать те клавиши, которых собственные тоны соответствуют составным частям звука, все равно как гласный звук, пропетый около фортепиано, заставляет звучать только те струны, тоны которых входят в состав этого звука. Чтобы вполне определить способность уха слышать и анализировать звуки, нужно еще принять, что к каждому клавишу (их насчитывают в улитке до 3000) подходит отдельное нервное волокно, оканчивающееся в мозгу отдельным аппаратом. Наконец, надобно принять, что в деле слуховых ощущений, не так, как в световых, внимание может сосредоточиваться и на одном нервном волокне"*. Следовательно, новейшая физиология, следуя Гельмгольцу, предполагает, что слуховые клавиши уже от природы как бы настроены на различные тоны, точно так же как концевые аппараты зрительного нерва уже от природы настроены под вибрацию того или другого светового луча. В этом отношении деятельность слухового и зрительного органов чрезвычайно сходна; но кто скажет, откуда происходит столь резко замечаемое нами различие между световыми и звуковыми ощущениями?

_____________________

* Учебник физиологии Германа. С. 316, 317.

_____________________

8. Обратим еще особенное внимание на тот факт, что человек по воле может приготовлять к деятельности или удалять от нее любые клавиши своего звукового нерва, слухового нерва. Еще Мюллер заметил, что музыкант, слушая целый оркестр, может выбрать в нем какой-нибудь один инструмент и следить за игрой именно этого инструмента*. Не показывает ли это, что душа наша не только может иметь влияние на двигательные нервы, но и на нервы чувствующие, приводя их в то напряженное состояние, которое нужно для того, чтобы внешние впечатления передались им с силою и ясностью? Правда, Герман приписывает эту возможность только слуховым нервам, но это едва ли справедливо. При сосредоточенности нашего внимания на какой-нибудь мысли мы смотрим во все глаза на предмет и не видим его, хотя, без сомнения, по законам оптики он точно так же, как и всегда, рисуется на нашей ретине. Правда, мы не можем произвольно видеть один цвет и не видеть другого; но если внимание наше отвлечено, то мы точно так же не видим предмета, как будто бы он и не отражался на сетчатке нашего глаза**. Способность наша произвольно натягивать и ослаблять барабанную перепонку и тем усиливать и ослаблять тоны*** соответствует способности нашей закрывать и открывать веки. Но власть наша над органом слуха простирается гораздо далее: мы можем, не заграждая вообще звукам пути в наш слуховой орган, слышать чутко только одни и не слушать других, что делает музыкант, следящий за игрой одного инструмента в целом оркестре, и этого мы можем достичь не иначе, как прямым влиянием воли на концевые аппараты слуховых нервов****. Это мы можем делать как под влиянием нашей воли, так и под влиянием наших привычек, наклонностей и страстей: слух наш всегда открыт тем звукам, которые нас особенно занимают. Так, служащие при телеграфах, засыпая иногда столь глубоким сном, что и громкий крик их не пробуждает, пробуждаются от легкого стука телеграфического прибора; так, утомленная мать, забывшись крепким сном, не слышит громкого стука и в то же время слышит легкий стон младенца или его движение в колыбели.

_____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 273.
** "Без перемены оси зрения, — говорит Мюллер, — внимание наше может обращаться на ту часть видимого предмета, которая лежит в стороне. Смотря на сложную геометрическую фигуру и не передвигая оси зрения, мы можем рассматривать последовательно различные элементы, составляющие эту фигуру, и не обращать внимания на остальные" (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 272). Но конечно, здесь внимание действует через зрительные нервы, возбуждая одни, ослабляя другие.
*** Мюллер утверждает, что из двух одновременно шепчущих нам на ухо людей мы можем слышать того, кого захотим (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 273). Следовательно, натягивая барабанную перепонку одного уха, мы можем в то же время ослаблять другую.
**** Ibid. P. 272.

_____________________

С первого раза кажется, что этой власти человека над органом слуха нет ничего соответствующего в отношении органа зрения, но и здесь легко заметить, что, смотря на одну и ту же картину природы, сельский хозяин увидит в ней те черты, которых вовсе не увидит живописец, и наоборот; а опытный корректор заметит в корректурном листе десятки опечаток, которых совершенно не будет видеть человек, не привыкший держать корректуру.

9. Особенное значение для психологии имеет замечание, сделанное физиологией, что "для произведения ощущения звука необходимо, по крайней мере, два следующих друг за другом колебания.

Одиночное колебание чувствуется как толчок"*. Следовательно, для сознания звук есть вывод из сравнения, по крайней мере, двух ударов; где же сравнение становится невозможным, так уже и звука нет. Даже одиночный удар сознание ощущает только потому, что может сравнивать и различать два своих собственных состояния: вне влияния этого удара и под его влиянием **.

_____________________

* Герман. С. 117.
** Поразительно, как Аристотель при тогдашнем состоянии естествознания мог предвидеть эту истину (Aristoteles. De anima. L. III. Cap. 2. Ubers von Weisse 1829 S. 69).

_____________________

Если бы этот удар, не прерываясь и не колеблясь, все в одной и той же силе продолжался вечно, то мы не ощущали бы его, потому что сознанию не с чем было бы его сравнить, или сравнить свое одно состояние со своим другим состоянием.

"При сочетании очень многих различных тонов, так что ухо не может уже их разложить, или если тоны следуют так быстро друг за другом, что не успеет еще пройти впечатление первого, как появляется другой, звук теряет периодичность, и ощущение, происходящее отсюда, называется шумом"*. Спрашивается: что же такое звук, как не способность сознания сравнивать и различать различные колебания концевых аппаратов слухового нерва, колебания, соответствующие различным вибрациям твердых и жидких тел, составляющих слуховой орган?

______________________

* Герман. С. 317.

______________________

10. Но отчего же зависит самая гармония звуков? "Если несколько тонов или звуков одновременно действуют на слух, то, как известно, происходит приятное или неприятное ощущение, что происходит от отношения чисел колебаний, входящих в аккорд звуков. Различают на этом основании гармонические и диссонантные сочетания звуков. Всего более согласны звуки, состоящие в отношении октавы (1:2), или основной тон с дуодецимой (1:3). За ними следуют: квинта (2:3), кварта (3:4), большая секста (3:5), большая терция (4:5), маленькая секста (5:8), малая терция (5:6) и т.д. Эти явления легко объясняются следующей гипотезой (Helmholtz): диссонанс есть результат колебаний силы звука (Schwebungen), происходящих вследствие интерференции двух различных по длине волн. Именно в случае, когда волны сходятся одноименными частями, возвышениями или долинами, звуки должны усиливаться, а в противном случае — ослабевать. Периоды колебаний силы звука должны, очевидно, быть равны разности между числами колебаний обоих тонов. Следовательно, колебания силы тем реже, чем меньше интервал между обоими тонами и чем ниже последние. Если колебания эти настолько часты, что в них не могут быть ощущаемы отдельные толчки, то они производят неприятные звуковое впечатление. Самые резкие и неприятные ощущения бывают при тридцати трех колебаниях силы в секунду. На основании сказанного звуки тем менее гармоничны, чем больше колебаний силы может произойти из встречи составляющих их тонов между собою или с сочетанными тонами"*.

_____________________

* Ibid. S. 318.

_____________________

11. Этим объясняется происхождение диссонанса, но нисколько не объясняется, почему диссонанс производит на нас неприятное впечатление. Нам кажется, что это последнее обстоятельство можно объяснить тем, что душа наша, по самой природе своей, требует жизни, т.е. деятельности, а потому тем большее испытывает удовольствие, чем обширнее и беспрепятственнее может совершаться эта деятельность, и наоборот — испытывает неудовольствие, если начатая ею деятельность вдруг встречает помеху. Главная же деятельность сознания, одной из трех душевных способностей, состоит в беспрестанном различии и сравнении, и вот почему сознание, вызванное к деятельности звуками, требует возможности различать и сравнивать, а диссонанс является помехой этой деятельности. Чем обширнее деятельность, представляемая звуками сознанию, чем успешнее может быть совершаема эта деятельность по свойству звуков, тем живейшее удовольствие испытывает наша душа*. Диссонанс неприятно поражает нас, как помеха сравнивающей и различающей деятельности сознания, как камень, падающий нам под ноги, когда мы идем полным ходом. Кроме того, степень удовольствия, получаемая нами от сочетания звуков, зависит и от их разнообразия. Нервные волокна слухового нерва точно так же, как нервные волокна органа зрительного, утомляются, и потому одни и те же тоны, вызывающие к деятельности одни и те же клавиши окончаний слуховых нервов, должны нас утомлять. Но и наоборот, разнообразие не должно быть слишком велико, так как слуховые нервные нити стремятся к повторению, и нам (как мы это увидим в главе о памяти) именно нравится повторение, как деятельность для нас относительно легкая, а между тем все же деятельность. Однако и повторение нам не нравится, если оно беспрестанно, потому что деятельность, которой требует сознание, при слишком частых повторениях будет уже слишком ничтожна и, наконец, обратившись в навык, совсем прекратится. К этому еще следует прибавить, что удовольствие может зависеть также от большего или меньшего числа клавишей, задеваемых звуками.

_____________________

* Но это не есть еще собственно эстетическое удовольствие, а только средство его, как это будет объяснено в своем месте.

_____________________

12. Но звуки, которые мы уже прослушали, не исчезают из нашей памяти, и следы слышанного вносятся нами в то, что мы еще слушаем: этим открывается новое поле для работы сознания, для сравнений и различений. Вот почему слух наш требует не только того, чтобы не было диссонанса в двух следующих друг за другом звуках, но чтобы не было его между началом, серединою и окончанием музыкальной пьесы. Словом, наше сознание для своей беспрестанной успешной работы в мире звуков требует, чтобы звуки, его занимающие, были разнообразны и в то же время выходили как бы из одного мотива, чтобы мы ощущали разом и удобство повторения, и прелесть новизны, чтобы различающая и сравнивающая работа сознания совершалась обширно, разнообразно и везде успешно, чтобы ни один толчок диссонанса не мешал этой работе и чтобы, наконец, работа эта усложнялась вместе с развитием музыкальной пьесы и в то же время трудность самой работы не увеличивалась. Мы, так сказать, вносим начало музыкальной пьесы в ее средину, а начало и средину — в ее конец, и вместе с тем расширяется работа нашего сознания. Может быть, ни в чем так не видно, как в наших музыкальных ощущениях, до какой степени сознание может расширить круг своих работ — одновременных сравнений и различений и испытывать множество разнообразных звуковых ощущений, если только эти ощущения нигде не сталкиваются между собою и не дают неприятных толчков обширно работающему сознанию.

13. Окончив краткое обозрение устройства и деятельности зрительного и слухового органов, мы просим читателя обратить внимание на то обстоятельство, что при нынешней теории звука и света как световые, так и звуковые явления все сводятся на движение материальных молекул, в первом случае неосязаемого светового эфира, а во втором — на движение молекул воздуха и других осязаемых тел. Следовательно, всякое световое и всякое звуковое явление есть во внешней для нас природе только движение, и единственно в нас, в нашем сознании, превращаются эти движения в звуки, цвета, свет и тень. Таким образом, мнение философов ионической школы, которые, по свидетельству Аристотеля, утверждали, что "без зрения нет в мире ни белого, ни черного"*, оправдывается новейшею физиологиею, приобретая только другое выражение, какое, например, дает ему И. Мюллер, а именно, что "без живого уха нет звуков, а без живого глаза нет ни красок, ни света, ни тьмы"**.

_____________________

* Aristoteles. De anima. L. III. Cap. 2.
** Manuel de Physiologie. T. II. P. 216; Dbers von Weisse, 1829. S. 69.

_____________________

Орган обоняния

Устройство и деятельность этого органа (14-16)

14. О деятельности органа обоняния физиология знает очень мало; известно только, что концевые аппараты обонятельного нерва, распространяющиеся в верхней части внутренней оболочки носа, возбуждаются к деятельности газообразными веществами при проходе их через носовую полость. "Возбуждение происходит, по-видимому, только в первую минуту соприкосновения, потому что ощущение поддерживается только тогда, если в нас входят новые и новые порции пахучего вещества, и ощущение бывает тем сильнее, чем чаще происходит возобновление частичек"*. Душистая жидкость, прямо соприкасающаяся с обонятельными нервами, у людей не дает обонятельного ощущения. В связи с этим находится и то явление, что для произведения обонятельного ощущения необходимо движение пахучего вещества: при удержании дыхания, а равно и при выдыхании, по замечанию Аристотеля, обонятельные ощущения не происходят, хотя бы обонятельная полость и была заполнена душистым газом**.

_____________________

* Учебник физиологии Германа. С. 322.
** Опыты показывают, что жидкостей, соприкасающихся прямо с носовой полостью, человек не обоняет; но животные, живущие в воде, без сомнения, имеют эту способность, как заметил еще Аристотель и подтверждает И. Мюллер (Manuel de Physiologie. Т. II P. 267; Aristoteles. L. II. Cap. 9).

_____________________

15. Заметим кстати, что в языке нет слов для наименования различных запахов и что мы называем их только по тем телам, которым они принадлежат: запах розы, запах табака и т.д. Аристотель прямо объясняет это тем, что "чувство обоняния у человека слабо: слабее, чем у многих других животных"*. Но нам кажется, что это явление находится в связи с другим, и именно с тем, что мы только редко, при сильном влиянии пассивного воображения, воспроизводим субъективно чувство запаха и решительно не можем воспроизвести его произвольно, как воспроизводим ощущения световые**. Мы различаем запахи только тогда, когда они на нас действуют. Но так как мы даем имена собственно не предметам и явлениям природы, а нашим понятиям или представлениям этих предметов и явлений, то и нет у нас названий для запахов, которых мы не можем себе представить, а потому и не можем подразделить их на роды и виды. Мы не могли образовать общих понятий из частных явлений запахов, а это лишило нас возможности дать им названия. Мы ощущаем частные явления, но не можем мыслить о них, а потому и не могли наименовать их.

______________________

* Aristoteles. De anima. L. II. Cap. 9; Ubers von Weisse. S. 54.
** Psycho-Physik, von Fechner. B. II. S. 479. To же наблюдение сделано в отношении сновидений.

______________________

16. Аристотель называет чувство вкуса особым видом осязания*. Но нам кажется, что это же самое можно сказать и еще по большему праву о чувстве обоняния. "По отношению ко многим газообразным и парообразным элементам, — говорит Мюллер, — трудно отличить осязательные ощущения от обонятельных, таковы: аммониак в состоянии газа, хрен, горчица и пр. Ощущения, от них испытываемые, очень похожи на осязание, и аналогия становится еще разительнее, когда подумаешь, как эти едкие пары действуют на слизистую ткань век"**.

______________________

* Aristoteles. De anima. L. II. Cap. 10; Obers von Weisse. S. 57.
** Manuel de Physiologie. T. II. P. 469.

______________________

Орган вкуса

Неопределенность вкусовых ощущений и связь их с ощущениями обоняния и осязания (17-18)

17. О деятельности органа вкуса знают также мало: не определены с точностью даже поверхности, ощущающие вкус. Вкусовые ощущения сопровождаются иногда ощущениями обонятельными, а иногда и осязательными, от которых их трудно отделить. Нервы вкуса возбуждаются к деятельности жидкостями, но отчасти и газами, имеющими вкус. "Какими свойствами тел обусловливаются те неопределенные характеры вкусовых ощущений, которые мы обозначаем словами "сладкое, горькое, кислое", неизвестно". Вкус развивается заметным образом от упражнения, и можно в этом отношении достигнуть той высокой степени, которою отличаются истые гастрономы и в особенности знатоки вин.

18. Что вкусовые ощущения иногда бывает трудно отличить от осязательных, в этом каждый может убедиться на себе, кушая мороженое, кисель, устриц и вообще что-нибудь такое, причем в число вкусовых ощущений входит температура или гладкость предмета. Нет нужды показывать, что обонятельные ощущения еще теснее осязательных связаны с вкусовыми и что иногда невозможно отличить, наслаждаемся ли мы запахом или вкусом пищи. Субъективное ощущение вкуса чаще и легче воспроизводится, чем субъективное ощущение обоняния; вид кислого возбуждает в нас чувство оскомы, а воспоминание сильной горечи — невольную дрожь и т.п. Вот почему для различных вкусов мы имеем несколько специальных названий, но все же очень мало*.

_____________________

* Даже о числе основных вкусов еще не условились: Платон и Галлен считают их 7; Аристотель и Теофраст — 8; некоторые — 12; другие — 16 (см.: Read. Т. I. Р. 116. Прим. Гамильтона).

_____________________

Орган осязания

Устройство органа (19). — Отношение осязательных ощущений к мускульным и чувство боли (20-21). — Деятельность осязательного органа (22-26). — Ощущения общие (27)

19. Орган осязания, как мы уже сказали, распространен в коже и сходных с нею слизистых оболочках, которые, в сущности, тоже видоизмененная кожа. Концевые аппараты осязательных нервов мало исследованы, хотя и открыто уже несколько различных форм их, как, например, осязательные тельца Вагнера, встречающиеся особенно на ладони и подошве и состоящие из продолговатых пузырьков с поперечными полосками. Но характер деятельности этих аппаратов совершенно неизвестен. Раздражать концевые аппараты осязательных нервов можно электрическими, химическими, термическими влияниями, но не колебаниями световых волн.

20. В осязательных ощущениях много родственного с ощущением боли и мускульным чувством; однако же нам кажется, что к осязательным ощущениям собственно следует причислить только два характеристических рода ощущений: осязание в тесном смысле слова, посредством которого мы ощущаем поверхность предметов, и ощущение тепла и холода. Существуют ли разные нервы для обоих родов этих ощущений, или они передаются одними и теми же нервами, неизвестно. Но специфический характер этих ощущений, кажется, указывает на существование и отдельных нервов. Осязательные ощущения в тесном смысле особенно сильны в концах пальцев рук и на кончике языка, в губах, вообще в лице и всего менее в спине.

21. Осязательное ощущение происходит только в то мгновение, когда мы прикасаемся к телу; потом же оно быстро заменяется ощущением давления. "Если опустить руку в воду, согретую до температуры кожи, то мы получим осязательное ощущение в минуту соприкосновения с жидкостью, а затем оно исчезает. Подобными опытами нетрудно убедиться, что вообще осязательное ощущение происходит только под условием, если давление на чувствующую поверхность претерпевает колебания"*.

_____________________

* Учебник физиологии Германа. С. 328. Заметим, между прочим, что то же условие мы встречали уже в акте слуха и акте обоняния. Не существует ли оно в акте зрения? Да, но только в другой форме, сообразной этому акту. Мы ощущаем цвет предмета только потому, что переходим к этому ощущению от ощущения других цветов или от воспоминания этих ощущений. Если бы все было, например, красного цвета, то мы не ощущали бы никакого цвета.

_____________________

При сильном раздражении осязательных нервов, говорят некоторые физиологи, ощущается боль. Некоторые, как, например, Гризингер, приписывают боль ненормальной деятельности нерва; но Гассе говорит, что "мы не имеем никакого основания приписывать нерву при его возвышенной деятельности другой роли, кроме роли передаточной, потому что и здесь он работает, как и при проводе каждого другого ощущения"*.

_____________________

* Handbuch der Speciallen pathol. Redig, von Virchov, 1855. B. IV. I Abth., von Hasse. S. 24.

_____________________

Не вдаваясь в этот темный вопрос, мы заметим только, что между ощущением боли и ощущением осязания мало общего; напротив: когда мы ощущаем боль, то ощущение осязания уже прекращается. Чтобы осязать предмет, мы должны водить по нему пальцами слегка, т.е. дотрагиваться до предмета только окончаниями осязательных нервов и притом беспрестанно менять точки соприкосновения, т.е., другими словами, давать сознанию возможность сравнивать и различать целый ряд точек соприкосновения. Прикоснувшись пальцами крепче к предметам, мы уже задеваем мускулы и получаем мускульное, а не осязательное ощущение. Мускульное же ощущение передает нам чувство силы, которую мы тратим, преодолевая какое-нибудь препятствие, почему Вебер и назвал его Kraftsinn. При познании нами предметов эти два рода ощущения, мускульное и осязательное, взаимно дополняют друг друга. Рука наша именно и есть такой превосходный инструмент, в котором соединены самые тонкие осязательные и самые тонкие мускульные ощущения; а кроме того, дана ею возможность самых разнообразных движений, отчего она может обнимать предмет и разом испытывать его форму, относительную упругость или мягкость, тяжесть, температуру, шероховатость и движение, если оно есть.

22. Со временен Вебера осязательные и мускульные ощущения подвергались весьма точным измерениям относительно того, какую разницу может замечать сознание в ряду постепенно увеличивающихся тяжестей и насколько может оно различать два одновременных осязательных ощущения, например, насколько должно раздвинуть ножки циркуля, чтобы мы могли различить не одно, а два различных прикосновения. При этом замечено, например, что маленькое кольцо, форма которого ясно ощущается еще оконечностями пальцев, дает на спине бесформенное осязательное впечатление. "Двойственность ощущения получается только под условием, если между раздражаемыми точками кожи лежит несколько нетронутых осязательных участков"*. Упражнение замечательно уменьшает расстояние между двумя ощущаемыми точками прикосновения, и любопытно, что при упражнении кожи в одной половине тела утончается вместе с тем чувствительность к форме в симметричной части тела с другой стороны. Замечательно также, что расстояние между ножками циркуля, дающими различаемые впечатления, можно уменьшить, если ставить их не разом, а одну за другою, т.е. если сознание наше отделяет не только местом, но и временем одно ощущение от другого и сравнивает уже не два ощущения, а след ощущения и ощущение.

_____________________

* Учебник физиологии Германа. С. 133.

_____________________

23. Физиологи принимают, что осязательные нервы, как и зрительные, идут, не сливаясь с другими, до головного мозга, и каждый несет свое особое впечатление, следовательно, и в акте осязания, как и в акте зрения, сознание наше получает мозаическую картину одновременных, но разноместных точек соприкосновения и соединяет все эти разноместные движения различных нервов в одно ощущение. Вот новое доказательство, что не нерв ощущает движение свое и в то же время движение других нервов, а эти разноместные и разновременные движения различных нервов ощущаются сознанием, которое и превращает их в одно ощущение*.

_____________________

* Два отдельных осязательных ощущения сливаются в одно, "если промежуток между ножками циркуля раздражать легким щекотанием или индукционными токами", т.е., другими словами, сознание наше перестает различать ощущения, так как они идут сплошным рядом.

_____________________

24. Теплые ощущения мы испытываем под условием, чтобы была разница в температуре нашего тела и ощущаемого предмета. Выше 4º Цельсия мы уже ощущаем боль. Когда температура ощущаемого тела сравняется с температурою кожи, то ощущение прекращается. Следовательно, мы и здесь ощущаем только колебания, различия, словом, ощущаем только тогда, когда сознание наше имеет возможность сравнивать и различать.

25. В существовании отдельных нервных нитей для проведения чувства осязания физиологи уже убедились. Но есть ли особенные нервы для передачи чувства боли, неизвестно. Правда, при употреблении хлороформа больные не чувствуют боли, продолжая ощущать прикосновение*, но, может быть, при этом уничтожается возможность такой степени возбуждения в нерве, которая уже вызывает чувство боли**.

_____________________

* Учебник физиологии Германа. С. 329.
** "Боль, по мнению Гассе, условливается возбуждениями не одних осязательных нервов, но вообще всех нервов чувства и даже является в таких частях тела, в которыхвовсе нет обыкновенного осязания" (Handb. der Path. В. IV. S. 21).

_____________________

Всякий знает, что чувство боли очень разнообразно; но все попытки подвести болезненные ощущения под определенные виды оказались недостаточными.

Без сомнения, особые нервные нити существуют и для мышечного чувства, но о мышечном чувстве мы скажем в следующей главе, говоря о мышцах.

Вообще, в последнее время физиология, кажется, склоняется к тому, чтобы принять существование специфических нервов для различных основных ощущений. Если мы признаем, что в глазу есть особые нервы для каждого основного цвета, а в ухе — особые для каждого тона, то еще основательнее будет принять, что существуют особые, специфические нервы для передачи ощущений осязания, мышечных сокращений, тепла, боли и, может быть, некоторых других специфических ощущений.

26. Аристотель придает необыкновенную важность чувству осязания и даже приписывает остроте и обширности его у людей (так как большая часть человеческого тела не покрыта волосами) превосходство человеческого ума сравнительно с другими животными*. Но такое обширное значение можно было придавать осязанию только тогда, когда из него не было выделено чувство мускульное. Если же за осязанием оставить только ощущение прикосновения к коже и слизистой оболочке, заменяющей кожу, например, во рту и носу, а также ощущение температуры тела и, может быть, то специфическое чувство щекота, которое Скалигер и Бюффон предполагали назвать шестым чувством, то осязание потеряет много своего значения для психической жизни и снизойдет в один разряд с чувствами обоняния и вкуса, которые так мало вносят материала в наши психические работы.

____________________

* Aristoteles. De anima. L. II. Cap. 9. Ubers von Weisse, 1829. S. 55: "В отношении всех чувств человек остается позади многих животных; но осязание у него гораздо острее, чем у других; потому он и умнейшее из животных".

____________________

Ощущения общие

27. Кроме этих, все же еще сколько-нибудь определенных и изученных ощущений есть еще множество так называемых общих ощущений, которые мы испытываем, но причины которых мы очень мало знаем, таковы: ощущения голода, жажды, тошноты, физической тоски, головокружения и множество особенных болезненных ощущений. Кажется, по неопределенности этих ощущений можно предположить, что они передаются головному мозгу, а через него и сознанию не непосредственно по отдельным нервным волокнам, а только чрез посредство целых собраний нервных узлов, или ганглий, так что мы ощущаем уже не деятельность нервных нитей и их мозговых окончаний, а деятельность целых систем ганглий. Вместе с этим исчезает возможность, так сказать, точкообразных впечатлений, и являются ощущения обширные, неопределенные, слитные, и которых именно поэтому мы не можем себе представить в воображении.

Эти общие, неопределенные ощущения играют тем не менее очень важную роль в нашей психофизической деятельности. Действуя постоянно, они постоянно вмешиваются в ряды наших определенных ощущений, так сказать, занимают интервалы между ними и тем самым дают направление этим ощущениям, что мы изложим яснее в главах о внимании и воображении.

ГЛАВА VIII
Мускулы, мускульное чувство. Орган голоса. Мускулы

Устройство мускулов (1-5). — Сокращение мускулов (6-10). — Питание мускулов (11 и 12). — Раздражимость мускулов (13-14). — Влияние произвола на мускульные сокращения (15 и 16)

1. Непосредственною причиной всех тех движений, которые составляют отличительный признак животных организмов, являются мускулы, или вообще мускульное вещество, облегающее почти весь остов человека и сверху закрытое кожею. Вещество это красного цвета и на обыденном языке называется мясом. Анатомия различает два рода мускулов, или мышц: рубчатые, которые иначе называются произвольными, ибо движения их, за немногими исключениями, подчинены воле, и гладкие, или органические, мышцы, воле не подчиненные и служащие для движений органических, вызываемых растительными процессами. Для нашей психологической и педагогической цели важны только мышцы первого рода, которыми мы и займемся исключительно.

2. Хотя мускульное вещество облегает почти весь остов человека, но оно не составляет сплошной массы, а состоит само из множества продолговатых пучков, отдельных мускулов или мышц, имеющих большею частью веретенообразную форму. Пучки эти очень различны по толщине и длине и, в свою очередь, разделяются на меньшие пучки. Это дробление мускулов доходит до так называемых первичных пучков, которые опять же не состоят из одной массы, а разделяются на тонкие мускульные волокна, бесчисленное множество которых, собранное в пучки различной толщины, и составляет каждый мускул. Каждый мускул облечен особенною клетчатою тканью, которая, проникая в самый мускул, облекает и соединяет отдельные пучки, его составляющие. В этой клетчатой соединительной ткани проходят кровеносные сосуды и нервы. Таким сложным устройством мускулов, при котором не только каждый мускул и каждый пучок его, но и каждое мускульное волокно может иметь свое особенное движение, объясняется материальная возможность того неуловимого разнообразия бесчисленных движений, к которому способно человеческое тело, а в особенности физиономия человека, его голосовой орган и его язык, который есть не что иное, как один большой мускул.

3. Отдельное мускульное волокно представляется нам чрезвычайно тонкою трубочкою, наполненною полужидким веществом, физиологическое значение которого мало известно. В коротеньких мускулах волокна идут во всю длину их, а в длинных — прерываются; тогда волокно представляется не чем иным, как растянутою и замкнутою растительною клеточкой.

4. Большая часть мускулов прикреплены к костям, движениями которых они управляют; другие прикреплены к коже, каковы у человека мускулы лица и некоторые мускулы шеи. Чтобы представить себе наглядно деятельность мускула, двигающего костями, вообразим себе две линейки, соединенные в одном конце шалнером, а посредине — эластическим шнурком. Если мы, растягивая шнурок, раскроем линейки, то понятно, что эластичность шнурка заставит снова их сблизиться, как только мы перестанем удерживать линейки; если же мы будем удерживать одну линейку, то другая будет подниматься, описывая более или менее значительную дугу своим свободным концом. Если теперь вместо этих линеек мы представим себе две части руки — плечевую и локтевую, вместо шалнера — локтевое сочленение, а вместо эластического шнурка — такой же эластический мускул, который одним своим концом прикреплен к плечевой кости, а другим — к локтевой, сочлененным в локте, то легко поймем, что при сокращении мускула локтевая часть руки станет подыматься и описывать дугу свободным своим концом.

Мы описали здесь самую простую деятельность мускула, но и этого уже достаточно, чтобы понять, что при огромном множестве мускулов, при сложности их, при разнообразных прикреплениях к костям и т.д. движения могут разнообразиться до бесконечности.

5. При сокращении масса мускула не уменьшается, но только при уменьшении его длины увеличивается его толщина; причем замечается в нем волнообразное движение, быстрое, как молния*. Что мускул при сокращении утолщается иногда очень значительно, это каждый может проверить над собою, сгибая руку приближением кисти руки к плечу и ощупывая в то же время, как вздуется мускул на плечевой части руки. Но если бы мускул был так же прикреплен к костям, как эластический шнурок к нашим линейкам, т.е. по середине, то утолщение мускула должно бы ощущаться в сгибе руки, что представляло бы значительную помеху движениям. Этого неудобства избегает природа особою системой тяжей, прикрепляющих мускул к той кости, для движения которой он назначен. Посредством тяжа мускул, оставаясь на значительном расстоянии от кости, может управлять ее движениями. Мы не будем входить в подробности системы мускулов и их прикреплений к костям, что можно найти в каждой анатомии; для нас достаточно только вынести убеждение, что простыми сокращениями мускула можно выполнять все разнообразные движения тела.

_____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 35.

_____________________

Что мускул, насильственно сдавленный, примет свою обычную форму, как только насилие прекратится, это легко понять: то же самое сделается со всяким упругим телом; но что же заставляет сокращаться, укорачиваться мускул? Мускулы, прикрепленные к костям, находятся всегда в несколько растянутом состоянии. Что же заставляет их сокращаться, и сокращаться так энергически и с такою силою, с какою, например, движется рука человека, подымая с земли большую тяжесть? Прежде думали, что мускул может сокращаться единственно под влиянием двигательного нерва, раздражаемого или нашею волею, или какими-нибудь внешними агентами; но теперь убедились достоверными опытами, что мускул может сокращаться без посредства нерва, при действии на него самых разнообразных агентов, каковы: гальванический ток, какой-нибудь химический элемент, быстро действующий на изменение мускульного вещества, механическое движение и, наконец, свет, заставляющий сокращаться мускул радужной оболочки глаза.

6. Для того, однако, чтобы мускул сокращался, необходимо одно условие, а именно, чтобы растительный процесс продолжал в нем совершаться, чтобы мускул питался и подновлялся. Мускул, выделенный из тела, продолжает сокращаться под влиянием тех или других агентов только до той минуты, пока в нем продолжает совершаться растительный процесс, т.е. переделка крови в ткани и силы организма. В мускулах теплокровных животных процесс этот по выделении мускула прекращается очень быстро; в мускулах холоднокровных — продолжается гораздо долее*.

____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 35.

____________________

Следовательно, способность мускула отвечать сокращениями на действия различных агентов находится в прямой зависимости от его питания.

7. Питание мускула совершается, конечно, из общего запаса материальных сил организма, т.е. из крови. Кровь приносится в мускул множеством тончайших кровеносных сосудов, распространяющихся, как мы видели, в соединительной ткани и потому проникающих в самый мускул между пучками, его составляющими. Артерии вносят в мышцы кровь ярко-красную; вены выносят из мышц кровь уже темную, богатую угольною кислотою — продуктом горения, а в этом случае — мускульной работы. Кровь, так сказать, перегорает в мускуле, и этот химический процесс горения, или, ближе, окисления, необходим для того, чтобы мускул отвечал сокращениями на раздражения различных агентов. И замечательно, что чем больше работает мускул, тем темнее вытекающая из него кровь; следовательно, химический процесс окисления усиливается в мускуле с усилением его деятельности.

8. Чтобы понять, каким образом из химических процессов, совершающихся в мускулах, могут вырабатываться физические силы организма, для этого надобно припомнить, хотя в общих чертах, теорию превращения сил — одних в другие.

Всем нам известен факт превращения теплоты в движение. Благодаря этому превращению мы ездим по железным дорогам и пользуемся деятельностью бесчисленных паровых машин: здесь теплота при химическом процессе горения наглядно превращается в движение. Что движение, наоборот, может превратиться в теплоту, в этом также легко убедиться, ударяя молотом по гвоздю и наблюдая, как разгорячается и молот, и шляпка гвоздя. При многих химических соединениях развивается теплота или электричество. Электричество возбуждается движением и, в свою очередь, выражается в движении и т.д.

Эти и множество других наблюдений привели к теории, что все различные физические силы — сила химического сродства, теплота, электричество, магнетизм — суть не что иное, как различные виды движения атомов или молекул, составляющих всякое тело. Движение это может быть или частичное, незаметное для нас в форме движения, как, например, теплота, скрытое электричество и т.п., или массивное, и одно может переходить в другое, как, например, тепло, движение частичное, переходит в массивное движение пара и еще более массивное движение парохода. Никакая материальная сила вновь не творится, а только переходит из состояния скрытой силы, т.е. когда мы ее не замечаем, в состояние силы для нас заметной.

Запас сил в природе не увеличивается, а главным источником сил для земного шара является горящее солнце. Эту силу солнца поглощает органическая природа в виде света, пищи, тепла и т.д. Но все эти силы суть только разнообразные формы движения, которые могут долго скрываться в теле в форме частичных движений, пока под каким-нибудь влиянием они не перейдут в движения массивные, заметные для глаз. Так, топя наш паровоз каменным углем, мы только пользуемся тою силой, скрытой в угле, которая накопилась в нем за многие тысячи лет тому назад, когда уголь этот был еще деревом и питался, т.е. в разных формах поглощал силу, исходящую из горящего солнца, сохраняя ее в своей древесине, из которой образовался уголь*. Точно так же и кровь приносит с собой в мускул запас скрытых сил, которые при химическом процессе в мышцы вступают в другие формы, и первая из этих форм, по всей вероятности, есть электричество.

_____________________

* Uber die Wechselwirkung der Naturkrafte, von Helmholtz. Konigsberg, 1854. P. 35, 36.

_____________________

9. Развитие электрических токов в питающейся мышце доказано физически, и замечательно, что укорачивание мышцы не начинается немедленно вслед за раздражением, а опаздывает на некоторое время (около 1/100 секунды). В течение этого времени мышца остается в видимом покое, и это состояние назвал Гельмгольц состоянием скрытого раздражения. Затем начинается сокращение и идет большею частью сначала с увеличивающейся, потом с уменьшающейся скоростью. Чем больше отягощена мышца, тем период скрытого в ней раздражения дольше. Из этого ясно, что развитие сил, производящих сокращение мышцы, происходит под влиянием раздражения и что сокращение начинается тогда только, когда сил, сокращающих мышцу, накопится достаточно. Чем далее идет сокращение, тем более оно встречает препятствия в растяжимости мышц, так что настает наконец минута, когда мышца перестает сокращаться и начинает растягиваться*.

10. Нам нет надобности входить в физиологические подробности мускульного процесса. Фактов, которые мы привели, достаточно, чтобы доказать, что физические силы, обнаруживаемые мускулами при их сокращении, вырабатываются в мускулах же из крови и что нерв, действуя на мышцу, как всякий другой раздражающий агент, не творит в ней сил (хотя, конечно, сам должен обладать некоторою силою для акта раздражения), а только вызывает их из скрытого состояния, или, другими словами, превращает незаметное движение атомов в химических процессах мышцы в молекулярное, уже заметное сокращение, выражающееся окончательно массивным движением органа, которым мышца управляет. То же самое делает и всякий другой агент: раздражает мышцу или непосредственно, или через посредство входящего в нее нерва.

_____________________

* Учебник физиологии Германа. С. 189 и 191.

_____________________

11. Величина силы, развивающейся в мускуле, чрезвычайно различна и условливается, с одной стороны, величиною мускула, а с другой — его раздражительностью и силою его раздражения. "При равной раздражительности и силе раздражения мышца может поднять на определенную высоту тем большую тяжесть, чем мышца толще"*. Из этого уже видно, что величина силы мускульного раздражения так же разнообразна, как разнообразны по величине мускулы у различных животных и различные мускулы у одного и того же животного. Сильный человек поднимает одною рукою 3-4 пуда и тем измеряет силу сокращения своего ручного мускула; но той же тяжести не поднимет он одним пальцем. Нас поражает сила мускулов у больших зверей; но эта сила совершенно пропорциональна самому объему мускулов, их раздражимости и величине их раздражения в то время, когда они действуют. Мускул, небольшой по объему и выказывающий незначительную нормальную силу, может оказаться гораздо сильнее, чем мы предполагали, если он сильно раздражается. Зато после такого раздражения он так же сильно истощается: это можно объяснить тем, что мускул не при всяком раздражении выдает все свои силы и что, таким образом, сила раздражения в некоторой степени может увеличить процесс выделимости сил, процесс превращения частичных движений в массивные. Вот почему и слабый человек может при сильном раздражении выказать такие мускульные силы, каких и сам не ожидал; но наступающая затем слабость покажет, что выработка сил переступила свой нормальный предел.

_____________________

* Там же. С. 194.

_____________________

Таким взглядом на деятельность мышц объясняется также, почему силы мускулов увеличиваются вместе с упражнением. Это увеличение силы соответствует увеличению мускула в объеме, а увеличение объема зависит от увеличения процесса питания, так как кровь приливает к мускулу по мере надобности. Кроме того, привычка к работе ускоряет процесс возобновления сил в мускуле *.

_____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 94.

_____________________

Раздражаемость мышцы тем сильнее, чем сильнее в ней электрический ток, а после усиленной деятельности и раздражительность ослабевает. Но, оставленная в покое, мышца снова возвращает свои силы из процесса питания, т.е. отдыхает и набирается сил. Вероятно, что мышечные силы образуются во время покоя мышцы, чем объясняется явление усталости и необходимость отдыха.

12. Говоря о раздражимости мышцы или об ее чувствительности к раздражению, мы не должны быть введены в обман неточностью этих выражений. Слово чувствительность употребляется здесь не в прямом — психологическом, а в переносном — физическом смысле, в том же смысле, в каком мы говорим о чувствительности магнитной стрелки или о чувствительности фотографической пластинки*. Мускул органическим процессом питания получает из крови физические силы, запас скрытых частичных движений, который при известном, тоже физическом, влиянии на мускул переходит в молекулярное движение сокращающегося мускула и окончательно, посредством простого механизма, переходит в массивное движение костей или кожи, смотря по тому, к чему мускул прикреплен**. Это очень сложная и по сложности своей способная к разнообразнейшим движениям машина, но только машина, в которой в сущности делается то же самое, что и в паровой машине, куда мы бросаем дрова или каменный уголь с накопившимся в них запасом сил и посредством процесса горения получаем в результате массивное движение паровоза. Говорить при этом о чувствительности мускула в психологическом смысле крайне нелогично. Если, действуя на мускул какими-нибудь химическими или механическими агентами, мы получаем такое же или подобное движение, какое получалось и тогда, когда мускул сокращался под влиянием сознания, чувства и воли, когда на него действовала душа через посредство нерва, то из этого мы никак не можем выводить, что мускул, вырезанный из тела, движется потому, что он сам чувствует или желает. Физиология, раскрыв механизм мускульных движений, помогает нам отбросить ложные воззрения, которые имели место только при непонимании этого процесса. Душа наша управляет движениями мускулов и при этом управлении пользуется лишь тем устройством и лишь теми процессами, которые уже находятся в мускуле, и если мы сумеем вызвать эти процессы каким-нибудь посторонним физическим или химическим агентом, то что же удивительного, что в результате получится движение, совершенно подобное тому, какое получалось, когда на мускул действовала душа посредством нервов? Сходство принадлежит здесь машине, а не деятелю.

______________________

* "Мускулы обнаруживают чувствительность и сократимость; но первая принадлежит нервным волокнам, распространенным в мускуле, а вторая составляет существенную деятельность самого мускула" (ibid. P. 32).
** "Произвольное движение требует только возбуждения тока в начале тех или других нервов; все остальное сводится к простому механизму" (ibid. P. 85).

______________________

13. Нервные волокна, распространяясь в клетчатой соединительной ткани, входят в мышечные волокна сбоку, а центральный стержень нервного волокна разветвляется в мышечной трубочке. Из такого устройства уже видно, что влияние нерва как раздражителя, вызывающего в мышце сокращение, может действовать на каждое мышечное волокно в отдельности, чем и дается физическая возможность той необыкновенной тонкости движений, которой мы удивляемся в руке искусного живописца или пианиста, в ноге танцора, в физиономии актера, в тончайших оттенках звука голоса и т.п. Но конечно, это только физическая возможность материального проявления душевной способности, и в этом случае природа посредством довольно простого механизма достигает удивительных результатов одною только тонкостью, микроскопичностью своей работы. Нерв как раздражающий агент действует на мускул всегда одинаково — сокращением, и разница только в степени, количестве даваемого им раздражения, а не в его качестве, и результат раздражения получается всегда один и тот же, а именно — большее или меньшее сокращение мускульного волокна, уменьшение его в длину и увеличение в толщину, т.е. простое укорачивание. Но так как каждая мышца состоит из множества волокон, то, укорачивая одно волокно больше, а другое меньше, третье оставляя в покое, укорачивая притом с различными перерывами и в различной последовательности, мы можем придать одной и той же мышце самые разнообразные формы и самые разнообразные движения, какие, например, мы придаем нашему языку. Вся непостижимая тайна здесь заключается только в том, каким образом душа наша знает, какую нервную нить ей надо привести в действие и какую оставить в покое, чтобы получить в результате задуманное движение, т.е., другими словами, тайна здесь опять та же — непостижимость связи души и нервного организма.

Мы не понимаем, каким образом те или другие движения волокон в органах чувства отражаются в душе теми или другими звуковыми или слуховыми ощущениями; точно так же не понимаем мы, каким образом идея движения, образовавшаяся в душе, отражается в нервной системе рядом раздражений тех, а не других нервных волокон и в той, а не в другой степени для каждого волокна. Мы видим только, что предполагаемые колебания нервов чувства рождают в душе определенные ощущения; а зародившаяся в душе идея движения вызывает, наоборот, в нервах движения соответствующие ей раздражения; но как это делается, не знает ни физиология, ни психология: здесь остается только метафизике строить свои предположения; факты же опытной науки прекращаются*.

_____________________

* Весьма вероятно предположение Мюллера, что непосредственная причина движения есть нарушение равновесия нервного процесса в продолговатом мозгу. "Покуда это равновесие существует, мы одинаково способны ко всем произвольным движениям во всем нашем теле; это и есть состояние покоя. Всякое стремление к движению, исходящее из души, нарушает это равновесие и производит разряжение (нервной силы?) в определенном направлении, т.е. возбуждает известное количество двигательных нервных волокон" (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 87). Но при этом не следует забывать, что это не простое, а точно определенное нарушение равновесия.

_____________________

14. Наблюдая над собой и над другими, особенно над детьми, мы можем заметить, что душа не сразу приучается управлять мускулами и что упражнение чрезвычайно расширяет власть души в этом отношении. Однако же мы не согласны с Бэном, который хочет всю эту власть приписать опыту и упражнению*, — не согласны потому, что при всей беспорядочности движений новорожденного младенца видны уже в нем врожденные умения, врожденная связь души и нервного организма, иначе, например, младенец умер бы с голоду прежде, чем выучится сосать.

_____________________

* The Emotion and the Will. London, 1859. P. 381.

_____________________

15. Идея действия, достигшая степени яркого представления, как кажется, сама собою уже производит соответствующие ей раздражения в двигательных нервах, вследствие чего и происходят в мускулах сокращения, а в членах — движения, соответствующие этим раздражениям. Живо представляя себе какое-нибудь движение, мы невольно его делаем, и надобно иногда заметное усилие воли, чтобы воздержаться от такого мимического выражения наших идей движения. "Связь идей и движений, — говорит Мюллер, — показывает, кажется, что при каждой идее развивается в органах, назначенных переводить идеи в движение, стремление к движению. Чтобы зевнуть невольно, достаточно подумать о зевке, когда расположение к этому акту уже существует. Смотря на штурм или на дуэль, мы сопровождаем каждое движение невольным движением тела"*.

_____________________

* Manuel de Physiologie Т. II. Р 96. Странно только, что Мюллер вводит в это явление привычку и упражнение: зевок вовсе не действие привычное, а врожденное, и потому говорить здесь, что упражнение облегчает переход идей в действие, неуместно. Скорее мы можем привыкнуть удерживать зевок.

_____________________

Люди с живым воображением, рассказывая о каких-нибудь сильных, энергических движениях, которые они видели, совершенно невольно подражают этим движениям. Воспитание употребляет значительные усилия, чтобы приучить человека не передавать своих идей движениями, мимикою, чтобы говорить спокойно, с достоинством; но тогда как англичанин приучается рассказывать о самых сильных движениях, не шевельнув бровью, это почти недоступно ни итальянцу, ни русскому. Но самая необходимость сдерживать себя не показывает ли уже ясно, что идея движения, отразившись в нервах в форме живого представления, стремится сама к воплощению в мускульных сокращениях?*

_____________________

* Об этом мы будем еще иметь случай говорить в главе о произволе.

_____________________

Мускульное чувство

Анализ мускульного чувства (17-19). — Мускульные ощущения пассивные и активные (20-21). — Значение мускульного чувства в психических актах (22). — Чувство усталости (23). — Чувство телесного усилия (24)

16. Для того чтобы посредством нервов управлять сокращениями мускулов, мы естественно должны ощущать, как они сокращаются: для этого служит нам особое мышечное, или мускульное, чувство, называемое иногда чувством истрачиваемой силы (Kraftsinn). Чувство это со времени Вебера получило прочное право гражданства в физиологии и психологии.

17. Существование отдельных нервных проводников для чувства мускульных движений не открыто анатомией, но необходимость их доказана патологическими наблюдениями и физиологическими опытами. При потере мышечного чувства в ногах, например, человек может двигать ими, но не может по-прежнему управлять этими движениями и координировать их: следовательно, мускульное чувство передается не двигательными нервами или, по крайней мере, не ими одними. По отделении кожи при операциях чувство осязания прекращается, но возможность управлять членом и координация движений остаются: следовательно, мышечное чувство не связано с нервами осязания. Но вместе с тем наблюдения над ощущениями наших движений заставляют признать, что сами нервы движений дают нам ощущение истрачиваемой ими силы при сокращении мускулов *.

______________________

* Существуют ли особые нервы для чувства мускульных движений и принадлежат ли они к отделу нервов, принимающих впечатления, или мы узнаем о мускульных движениях через посредство тех же двигательных нервов, которыми производится движение? — это один из самых спорных вопросов в физиологии. Английский психолог Алек. Бэн, приводя по этому поводу различные мнения психологов и физиологов: Арнольда, Секарда, Вебера, Людвига и Вундта, приходит сам к следующему заключению: "Нервные волокна, передающие впечатления, распространены в мускульной ткани, рядом с нервами движения, и рационально будет предположить, что через них передаются душе органические состояния мускулов (каковы: чувства ушиба, раны, болезни, отдыха, усталости); но из этого не следует, что характеристическое чувство употребляемой силы передается также (от периферии — внутрь) через волокно нервов чувства; напротив, мы скорее должны предположить, что это последнее чувство (употребленной силы) непосредственно сопровождает ток (из мозгового центра), которым мускулы возбуждаются к деятельности" (The Senses and the Intellect. P. 92).

______________________

18. Есть полное основание признать мускульное чувство не за простое, каково, например, чувство тепла, а за сложное, каково, например, чувство зрения. В мускульном чувстве следует различать чувство производимого движения и чувство результатов движения: первое принадлежит самому нерву движения и сознается душой количественно, как большее или меньшее, постоянное или прерывающееся напряжение самих нервов движения (напряжение, идущее от центра к периферии) и, следовательно, как чувство истрачиваемой нервами силы (Kraftsinn Вебера, но в тесном смысле слова); а второе, и именно ощущение результатов движения, принадлежит различным нервам чувства, возбуждение которых идет от периферии к мозговому центру. Эти последние ощущения принадлежат прямо нервам осязания в обширном смысле и особенным нервам чувства, распространенным уже не в коже, а в самом мускуле, рядом с нервами движения, и уведомляющим сознание не только об усталости или бодрости мускула и его ненормальных состояниях, но и о его сокращениях или растяжениях при движении.

19. Таким образом, мускульные ощущения следует разделить на пассивные и активные: к пассивным, например, принадлежит чувство тяжести предмета, положенного на руку, лежащую спокойно; а к активным — чувство веса, когда мы подымаем тяжесть. Тогда становится понятным, почему "при перерезе задних корней спинномозговых нервов, т.е. тех, которые передают мозгу внешние впечатления, сильно страдают сложные движения мышц"* — страдают, но остаются возможными. Не сознавая вовсе результатов наших движений, мы, конечно, не можем производить сложных движений с тем же успехом, как прежде, но если бы мы вовсе не чувствовали наших движений, то не могли бы их и производить. Одно уничтожение чувства осязания в коже не производит такого эффекта**; но если к нему присоединяется общее уничтожение ощущения результатов мускульных движений, как это бывает при поражении задних корней спинномозговых нервов, передающих чувство, то понятно, что движение должно затрудняться.

______________________

* Учебник физиологии Германа. С. 332.
** Там же. С. 333.

______________________

20. Пассивные и активные мускульные ощущения всегда перемешиваются между собой и, кроме того, соединяются с чувством осязания в обширном смысле, но тем не менее их возможно разделить. Если, закрыв глаза, мы берем в руку железный шар и сжимаем его, то получаем разом много различных ощущений: а) ощущение прикосновения к коже; б) ощущение температуры; в) пассивное ощущение формы шара в обнимающих его мускулах — давление на мускул; г) сжатия или растяжения кожи, при том происходящие, и, наконец, д) активное чувство силы, издерживаемой на то, чтобы держать или подымать шар. Это активное мускульное чувство, передаваемое самими нервами движения, находится в нераздельной связи с их деятельностью, и оно-то составляет основу наших понятий о весе предметов и о быстроте движения.

21. Мускульное чувство вообще, и активное и пассивное, имеет для психологии большое значение. Ощущения, даваемые этим чувством, входят в состав почти всех представлений, которые прежде обыкновенно приписывали только ощущениям зрения и осязания. Мы уже видели, как ощущение мускульных движений дает нам понятие об относительной отдаленности предметов, их величине и отчасти даже их форме*. При ощущениях осязания расположение, принимаемое различными мускулами, т.е. относительное сокращение мускульных волокон, дает нам понятие о форме тел, которые мы берем в руки. Понятие относительного веса тел и относительной их плотности всецело принадлежит мускульному чувству. В представлении различных движений, их относительной скорости, прерывчатости или постоянства, направления, относительной трудности или легкости мускульное чувство играет главную роль.

_____________________

* См. выше, гл. VI, п. 20.

_____________________

22. Чтобы понять важное значение мускульного чувства в психических актах и оценить, насколько результаты, доставляемые им, участвуют в материалах, из которых мы строим наши представления, нужно припомнить, что почти все человеческое тело состоит из бесчисленного множества мускулов, составляющих как будто одну его массу, и что мы почти беспрерывно получаем бесчисленное число ощущений из разнообразных движений этой подвижной массы. При каждом малейшем повороте тела, движении членов или кожи, мы получаем различные мускульные ощущения. Может быть, более половины всех ощущений, из которых строятся наши обыденные представления и понятия, дается нам чувством мускульных движений. Вот почему в последнее время психология обратила внимание на это чувство, но это внимание и еще должно быть усилено. Особенно важное значение приобретает мускульное чувство, когда мы припомним, что те же самые мускульные ощущения, которые для взрослого человека являются чем-то до того привычным, что он не обращает на них никакого внимания, являются для младенца поучительною новостью. В собственных своих движениях приобретает он множество познаний, которые потом, от частого употребления и навыка, делаются как бы его прирожденными знаниями или инстинктами. Так, например, мускульные ощущения играют главнейшую роль в образовании основных наших понятий о пространстве и времени, которые входят во все прочие представления как необходимая часть их и которые по тому самому Кант считал прирожденными знаниями души. Мы не согласны с теми физиологами и психологами, которые, как, например, Вундт, хотят все понятия о пространстве и времени вывести или сложить из мускульных ощущений; мы увидим в своем месте, что понятия эти не могли бы сформироваться без участия особого агента, находящегося вне условий пространства и времени. Но тем не менее мы оцениваем вполне ту роль, какую играют мускульные ощущения в образовании и развитии этих основных человеческих понятий. Из своих собственных движений научается человек впервые, что его тело существует в пространстве и что движения его совершаются во времени, но научается только потому, что может научиться, потому что душа его существует вне пространства и времени и узнает их как нечто объективное, вне ее лежащее и ей противоположное. Мы увидим далее, что если бы душа существовала во времени и пространстве, то ничего не знала бы ни о времени, ни о пространстве.

23. Чувство усталости некоторые приписывают также исключительно мускульным нервам; но очевидно, что это общая принадлежность всей нервной системы. Мы так же устаем смотреть, слушать и даже представлять себе одно и то же, как и действовать одним и тем же мускулом. Вообще, во всех психофизических актах, в которых нервы принимают какое-либо участие, мы замечаем явления утомления и отдыха. И это очень понятно: не только мускулы нуждаются в возобновлении своих тканей и соединенных с ними физических сил, но в том же нуждаются и нервы*, в которых, как мы увидим ниже, также открыта необходимость возобновления электрических токов для того, чтобы нерв мог действовать, т.е. раздражать мускул, и, по всей вероятности, также и для того, чтобы нерв мог воспринимать и передавать впечатления.

______________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 94.

______________________

24. Чувство телесного усилия вызывается в душе столько же состоянием мускулов, сколько и состоянием нервов. Положим, что при начале какой-нибудь мускульной работы мускул полон скрытых сил, ожидающих только, чтобы какой-нибудь раздражающий агент превратил их в открытые силы массивного движения. Понятно, что при начале раздражения, когда процесс переработки сил еще не вполне сформировался, сокращение мускула будет медленно, но чем далее, тем это сокращение будет быстрее. Это соответствует наблюдению, что первое движение даже сильных мускулов, долго не упражнявшихся, вызывает вначале неприятное усилие, которое потом, по мере движения, уменьшается. В этом смысле очень верны обыденные выражения: "руки разработались", "ноги расходились". Но чем далее работает мускул, тем более истощается, а, следовательно, требует большего раздражения от управляющих им нервов. Если эти нервы, в свою очередь, в полной силе, то эта полнота отражается в душе легкостью их раздражения; но чем более они истощены, тем более отзывается это ощущение в душе неприятным чувством усилия. Чувство телесного усилия, следовательно, как и всякое другое чувство, принадлежит душе: мертвая природа его не знает; но вызывается это чувство в душе состоянием нервов или состоянием мускулов через посредство нервов, а иногда и тем и другим вместе. Нам кажется, что мы можем различать в себе нервную усталость от мускульной усталости и нервное усилие от мускульного усилия. Иногда мы чувствуем себя готовыми для действия, так что само действие кажется нам легким; но мускулы обманывают наше ожидание — оказываются слабыми или усталыми. Иногда, наоборот, мы чувствуем ясно нервную усталость, хотя, победив ее усилием воли, раздражив наши нервы и сосредоточив в них силы организма, находим мускулы готовыми для деятельности.

В заключение скажем еще об одной отдельной системе мускулов, с которою нам часто придется иметь дело, а именно — о системе мускулов, управляющих органом голоса.

Орган голоса

Устройство голосового органа (25-28). — Способность членораздельных звуков (29-30)

25. Голосовой орган человека представляет собой очень сложный духовой инструмент, надуваемый воздухом, выходящим из легких, подобно тому как волынка надувается воздухом, выходящим из мехов. [...]

26. Нижнюю часть голосового органа составляет снаряд, вдувающий воздух: это легкие со своими разветвлениями в дыхательных трубках и нижняя часть гортани. Значение этого органа понятно само собою. Он проводит в инструмент воздух с различною силой и с различными перерывами. Обыкновенно звуки издаются только при выходе воздуха из легких через гортань; гораздо реже и труднее происходят звуки при входе воздуха в легкие; но они возможны*; и эту возможность можно значительно развить привычкою**.

_____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 246.
** Между нашими башкирами такое искусство считается искусством пения, и нам случалось самим слышать, как некоторые искусники целый час, без малейшего перерыва, издают самые резкие звуки, пользуясь для этого как вдыхаемым, так и выдыхаемым воздухом.

_____________________

27. Среднюю часть голосового органа, где собственно образуется голос, составляют две голосовые перепонки, находящиеся в гортани, между которыми остается более или менее узкая щель. Воздух, проходя из легких в эту голосовую щель, издает звук на том же основании, по которому появляется звук, когда мы с силою вдуваем воздух в узкое отверстие дудки или кларнета. Но тогда как в дудке щель эта остается одною и тою же, а в кларнете язычок инструмента имеет постоянно одну и ту же плотность, голосовая щель может принимать по нашей воле самую разнообразную величину и форму, а самые перепонки — различную напряженность. Величина и форма голосовой щели, а равно большая или меньшая натянутость перепонок; или обеих вместе, или даже каждой порознь, зависят от целой системы небольших, но очень подвижных хрящей, на которых натянуты перепонки. Движениями этих голосовых хрящей управляют пять особых мускулов, из которых один, кроме того, входит в самую ткань голосовых перепонок. Таким устройством дается физическая возможность разнообразить величину и форму голосовой щели, а равно и натянутость перепонок и вследствие этого разнообразить до бесконечности тон звуков, выходящих из горла.

28. Верхняя часть голосового органа соответствует надставной части кларнета, но бесконечно сложнее и подвижнее. Она состоит из верхней части гортани, глотки и рта со всеми его частями: языком, нёбною занавеской, нёбом, щеками, зубами и губами; кроме того, в деятельности этого органа принимает участие и нос. Надставная часть самого сложного духового инструмента, несмотря на множество отверстий и клапанов, далеко не может достичь необыкновенной подвижности верхней части голосового органа. Эта часть действует тоже как резонатор; но, будучи в состоянии принимать бесконечно разнообразные формы, она может и звукам придавать бесконечно разнообразные оттенки. Самым важным членом этого резонатора является необыкновенно подвижной мускул — язык, а потому и название этого мускула слилось с названием дара слова.

29. Гласные звуки даются различною высотою тона, выходящего из гортани, а высота эта условливается различною формою резонатора, т.е. формою, которую принимают щеки и губы. Согласные звуки зависят уже от самостоятельного дрожания частей верхнего голосового органа: нёбной занавески, нёба, языка, зубов — и, наконец, участия носа. Эти дрожания не дают сами громкого звука, а только шум, который, комбинируясь с гласными звуками, становится слышным, изменяя своеобразно эти гласные звуки. На этом основывается возможность членораздельных звуков, т.е. слогов, и материальная возможность речи.

30. Прежде напрасно приписывали только человеку способность членораздельных звуков. Этой особенностью обладают также и животные, и некоторые в замечательной степени, как, например, попугаи. Человеку же исключительно принадлежит только способность воспользоваться этими членораздельными звуками и, умножив их до бесконечности, создать речь. Не из способности к членораздельным звукам вытекает дар слова, а из душевного дара слова возникает в человеке необыкновенное развитие способности членораздельных звуков, материальные условия которых одинаково даны человеку и многим другим животным. По сознанию самого Фогта, у многих пород обезьян устройство голосового органа ничем не уступает устройству того же органа у людей*; однако же обезьяна не могла выработать членораздельной речи; попугая человек выучивает произношению членораздельных звуков, — следовательно, у попугая есть материальная к ним способность; а все же речи нет; не вытекает ли из этого логически, что дар слова возникает не из способности к членораздельным звукам?

______________________

* Физиологические письма Карла Фогта.

______________________

ГЛАВА IX
Нервная система: ее центр и разветвления

Отчего зависит темнота в изложении нервной системы (1). — Голово-хребетный мозг (2-10). — Психофизическое значение различных частей головного и спинного мозга (11-16). — Связь различных частей голово-хребетной системы (17). — Нервные пары (18 и 19). — Симпатическая система (20)

1. Давно уже прошло то время, когда смотрели на мозг как на орган для отделения мокрот, а нервов и вовсе не замечали, давно уже анатомы и физиологи с особенною ревностью занимаются изучением устройства и деятельности нервной системы; но тем не менее изучение это далеко еще не дало таких положительных результатов, к каким привело изучение системы питания, и потому самое описание системы и ее деятельности, особенно в кратком обзоре, представляет значительные трудности. Если мы понимаем назначение машины и то участие, которое принимает в достижении этого назначения каждая часть машины; если мы понимаем, зачем в машине каждый ее винт и каждое ее колесо, то нам легко описать коротко или с подробностями самую машину и ее деятельность. Вот почему описание, например, довольно сложного процесса кровообращения так ясно и наглядно излагается во всех физиологиях. Значение легких, значение сердца и т.п. для нас вполне ясно именно потому, что нам стоит только объяснить приноровленность того или другого орудия к выполнению задачи, которую мы за ним фактически знаем и ясно понимаем.

Совсем другое представляется нам при описании нервной системы: здесь мы беспрестанно встречаемся с органами, значение которых для нас совершенно неизвестно; а потому и самое описание таких органов, особенно без помощи наглядности, выходит какое-то неясное, трудно понимается и легко спутывается. Так, например, мы находим в головном мозгу множество различных частей и ни об одной из этих частей не можем с уверенностью сказать, для чего она там помещена, какого ее назначение, какова та особенность ее роли, для которой она является отдельным органом головного мозга. Вот почему мы введем в наше описание нервной системы только те данные, которые или необходимы для самого общего понятия ее устройства и ее деятельности, или находятся в тесной связи с теми психофизическими явлениями, которые имеют значение для психолога и педагога.

2. Нервную систему удобно разделить на центры, разветвления и окончания разветвлений: мускулы и органы чувств, о которых мы уже говорили.

Центры нервной системы — головной и спинной мозг — находятся в прочных костяных хранилищах — в полости черепа и спинного хребта; разветвления же ее, известные вообще под названием нервов, расходятся от этих центров по всему телу, распространяясь по всей его периферии, где только есть признаки ощущения или движения. Разветвления нервной системы и центры ее соединены в один организм, который может быть назван голово-хребетным нервным организмом. Кроме того, есть еще как бы добавочная часть нервной системы, состоящая из особенного сплетения нервных узлов и нервных нитей, которая по своей форме носит название узловой системы. Эти нити и эти узлы узловой, или симпатической, системы нервов находятся в разных частях тела, но, главным образом, у позвоночного столба, в полости груди и живота.

3. Теперь посмотрим, что такое сами нервы, расходящиеся от центров по всему телу и составляющие также, как мы увидим ниже, и большую часть спинного и головного мозга.

Голово-спинные нервы (т.е. идущие от головного и спинного мозга) представляют собою белые шнурки весьма различной толщины. Самый большой нерв человека (седалищный) немного тоньше мизинца. Начиная от этой толщины, находим все переходные степени до толщины ниточек, которые едва заметны для простого глаза. Все нервы, которые потолще, состоят из множества соединенных пучков, а самые маленькие пучки — из первичных нервных нитей, соединенных между собою клетчатого тканью, и весь нерв, сверх того, окружен слоем из той же ткани*.

______________________

* Анатомия Шванна. С. 45.

______________________

Толщина первичных нервных нитей очень разнообразна; даже в одном и том же нерве иные нити доходят до 1/14000 линии, другие имеют 1/500 линии в диаметре. В одном оптическом нерве, идущем к глазу, насчитывают, конечно, приблизительно, более миллиона первичных нитей*.

______________________

* The Senses and the Iutellect, by Bain. P. 17.

______________________

4. Под микроскопом первичная нить представляется полою трубочкой, имеющей мягкое содержание, в средине же этого содержимого проходит еще более твердая ниточка. Значение такого устройства нерва совершенно неизвестно. Гораздо понятнее для нас значение того явления, что каждая первичная нервная нить от периферии тела, где она оканчивается, теряясь в каком-нибудь мускуле, или где она начинается особенным аппаратом, в каком-нибудь органе чувств (в глазу, в коже и т.п.), и до самого своего соединения со спинным или головным мозгом сохраняет свою отдельность, идет отдельною ниточкою, не соединяясь с другими нитями, как соединяются, например, между собой артерии и вены в общие кровеносные каналы. Нервная нить повсюду удерживает свою отдельность, хотя сходится с множеством других нитей в общие пучки и даже переходит не только из одного пучка в другой в одном и том же нерве, но и из одного нерва (собрания пучков) в другой.

"Часто ветви одного и того же (нервного) ствола соединяются между собой или с отростками (отделившимися ветками) и дальше снова делятся. Эти сплетения называются анастомозами.

Цель анастомозов — привести нервные нити в иной порядок, а так как в анастомозах не бывает слития многих нитей в одну, то отсюда следует, что каждая нить остается уединенною на всем своем пути, начиная от нервного центра до своего окончания"*, или от своего начала на периферии тела до своего окончания в мозговом центре, следовало бы прибавить: для нервов, передающих впечатления сознанию.

______________________

* Анатомия Шванна. С. 47.

______________________

5. Таким устройством нервных нитей объясняется с материальной стороны возможность одновременной передачи нервным центрам разом многих впечатлений, не сливая их в одно общее, следовательно, темное и неверное. Если бы нервные нити сливались между собою, как сливаются вены и артерии, образуя из двух-трех и т.д. — одну, то мы не могли бы, например, видеть предмет в разнообразии составляющих его точек; впечатление предмета сливалось бы для нас в одно темное и неопределенное пятно, тогда как именно в разнообразии частей, составляющих предмет, и в сравнении этих разнообразных частей между собою состоит ощущение предмета. Необыкновенная тонкость и многочисленность нервов на каком-нибудь небольшом пространстве наших органов ощущения и постоянная уединенность друг от друга этих бесчисленных нервных нитей дают нам возможность ясности и определенности ощущений. Осязая какой-нибудь крошечный предмет концами наших пальцев, мы замечаем в нем ничтожную шероховатость, выпуклость и впадины, именно потому, что прикасаемся к нему не одною, а множеством нервных нитей, из которых каждая несет свое особенное впечатление к мозговым центрам, не смешивая его с впечатлениями соседних ей нитей. Если же осязаемый предмет так мал, что задевает только одну нервную нить, то мы получим только самое неопределенное впечатление точки, т.е. чего-то, не имеющего никаких отличительных признаков, и, следовательно, чего-то невозможного для усвоения сознанием, которое не может усвоить ничего, в чем нет какой-нибудь особенности. То же самое, как мы уже видели, может быть отнесено и к нервам зрения*.

______________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 318, 320.

______________________

6. Все нервы, распространяющиеся по человеческому телу, соединяются с голово-хребетным мозгом в форме так называемых пар. Двенадцать из этих нервных пар соединяются непосредственно с головным мозгом в полости черепа, а тридцать одна пара входят в позвоночный хребет и соединяются со спинным мозгом. Но так как спинной и головной мозг соединяются между собою посредством затылочного отверстия, то и справедливо смотреть на всю нервную систему как на один связный организм.

7. Головной и спинной мозг находятся в одном и том же костяном хранилище; потому-то на самый череп сравнительная анатомия смотрит как на продолжение позвоночного хребта и в образовании черепа указывает на присутствие тех же позвонков, из которых состоит хребетный столб, но только чрезвычайно увеличенных и измененных.

Мозг лежит в этом костяном хранилище и защищен, кроме того, еще тремя оболочками, из которых внешняя, называемая твердою, толще остальных и покрывает собою стенки всей костяной полости.

8. Позвоночный столб состоит собственно из 24 позвонков: 7 шейных, 12 грудных и 5 поясничных. Каждый позвонок представляет собою кольцо, очень утолщенное с передней стороны (обращенной к внутренности), и с отростком сзади, обращенным к спине, так что, проводя по спине рукою, мы можем ощупать эти отростки позвонков. Кроме того, у каждого позвонка есть еще два отростка, служащие для сочленения позвонков между собою и прикрепления к ним мускулов. Эти позвоночные кольца так наложены одно на другое, что своими отверстиями составляют вместе одну длинную трубку, называемую позвоночным каналом. Позвоночный канал сообщается вверху непосредственно с полостью черепа, внизу же оканчивается пятью небольшими позвонками, которые в противоположность трем позвонкам, составляющим череп, не расширились, а срослись в одну кость, называемую крестцовою. Позвонки соединены между собою так, что дают нам возможность самых разнообразных спинных движений.

9. В канале позвоночного хребта проходит спинной мозг в виде шнура толщиною в палец. Спинной мозг доходит только до второго поясничного позвонка, далее же выходит пук нервных шнурков, который наполняет нижнюю часть канала и называется лошадиным хвостом. Спинной мозг двумя глубокими бороздами, проходящими на нем спереди и сзади, разделяется на две половины, впрочем соединенные между собою.

"На передней стороне каждой половины спинного мозга видно, как выходит из него ряд пучков нервных нитей, которые потом соединяются в большом числе имеете и составляют, таким образом, передние корешки спинных нервов. То же самое устройство имеет место на задней стороне, только пучки толще. Они образуют задние корешки спинных нервов. Каждый задний корешок представляет утолщение, или узел, и, соединяясь потом с соответственным передним корешком, составляет один спинной нерв. С каждой стороны 31 такой нерв. Он выходит из позвоночного канала в отверстия, которые находятся по обеим сторонам между позвонками, а последний нерв выходит в отверстие крестцовой кости"*.

______________________

* Анатомия Шванна. С. 51.

______________________

10. Устройство головного мозга гораздо сложнее; но так как целесообразность различных его частей и их размещения совершенно неизвестны, то мы считаем лишним подробное их изложение и ограничимся только теми чертами, которые могут бросить какой-нибудь свет на психофизические акты.

Головной мозг наполняет всю черепную полость, "и о форме его можно получить довольно точное понятие, если вообразить себе гипсовый слепок, который можно бы сделать с внутренней поверхности этого ящика". Главных частей головного мозга три: большой мозг, малый мозг, или мозжечок, и мозговой узел.

Большой мозг занимает верхнюю и большую часть черепной полости; мозжечок — гораздо менее, занимает затылочную часть черепа и лежит внизу, под большим мозгом. Большой мозг и мозжечок совершенно отделены один от другого и от спинного мозга. Но все эти три части соединяет так называемый мозговой узел. Он лежит на основании черепа, впереди затылочного отверстия, и состоит из нескольких частей: продолговатого мозга, варолиева моста, ножек мозга и четыреххолмия. Из этих частей мозгового узла всего замечательнее для нас продолговатый мозг, который, по-видимому, служит продолжением в черепной полости спинного мозга и почти сохраняет еще его цилиндрическую форму.

Весь мозг во всех своих частях представляет совершенно симметрическое половинчатое устройство. Если смотреть на большой мозг сверху, то он представляется совершенно разделенным глубокою бороздою на две половины, которые и называются полушариями большого мозга. Если раздвинуть эти половины, то видно, что на дне борозды оба полушария соединены особенною белою пластинкой, которую называют мозолистым телом. На поверхности своей полушария представляют неправильно извивающиеся выпуклости, называемые извивами мозга.

11. Мы описали только главнейшие части мозга, опустив многие подробности; но значение даже этих, главнейших частей в психофизической деятельности весьма мало известно, и тут представляются нам почти одни гипотезы, изменяющиеся беспрестанно.

12. В большом мозге физиологи видят преимущественно орган деятельности сознания. Сам по себе большой мозг оказывается бесчувственным: прикосновения к нему и даже значительные повреждения его не вызывают никаких ощущений; но пригнетение большого мозга производит сон. Правда, можно вынуть осторожно весь большой мозг, и животное еще остается жить; но спрашивается: какая это жизнь? По всей вероятности, только растительная, сопровождаемая совершенно механическими рефлективными движениями, в которых заметно отсутствие всякого сознания.

Но если большой мозг — орган сознания, то это не значит еще, чтобы он был самое сознание. Стоит лишь сколько-нибудь основательно познакомиться с психическими актами, чтобы видеть невозможность их самостоятельного выполнения каким бы то ни было органом мозга. Далее мы вполне увидим эту невозможность. Если же можно признать большой мозг непосредственным органом сознательной деятельности души, то только в том смысле, что душа ощущает все колебания, производимые внешними впечатлениями в нервной системе не иначе, как через посредство большого мозга, находящегося в посредственной или непосредственной связи со всей нервной системой, которую он как бы завершает собой, имея общее назначение в деятельности этой системы и никакого частного.

13. Малому мозгу, или мозжечку, приписывают координацию (согласование) различных движений животного*, замечая, что при повреждении этой части мозга в движениях животного обнаруживается отсутствие согласования, так что одно движение не соответствует другому. Есть основание предполагать, что эти согласования движений могут происходить совершенно без участия сознания, как происходят они в хорошо устроенной машине. Мы сами испытываем на себе, что при ходьбе, езде и других привычных действиях согласуем множество разнообразных движений, совершенно не употребляя для этого ни малейшего усилия воли или сознания. В сложном акте сосания груди младенцем согласование разнообразнейших движений уже подготовлено в самом механизме мускулов и нервов чувства и движения: достаточно коснуться губ младенца и несколько раздражить их, чтобы привести этот механизм в деятельность без всякого участия сознания**.

______________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 101.
** Ibid.

______________________

14. Продолговатому мозгу приписывают управление нервами, которые, в свою очередь, управляют процессом дыхания; по этой причине повреждение этой части мозга производит прекращение Дыхания и, вследствие того, быструю смерть. Это обстоятельство заставило некоторых физиологов искать в продолговатом мозге центральный пункт всей нервной системы (а вследствие того и местопребывание души). Флуранс даже указал такую точку, укол в которую производит мгновенную смерть. Эту точку назвали узлом жизни (noeud vital); но потом другому физиологу (Brown Sequar) удалось осторожно вынуть весь этот узел жизни, и животное осталось жить*.

______________________

* Psycho-Physik, von Fechner. B. II. P. 403.

______________________

Впрочем, если и действительно малейшее, быстрое повреждение продолговатого мозга производит прекращение дыхания и вследствие того смерть, то это доказывает только, что этот мозговой центр управляет деятельностью дыхательных нервов; но нисколько не доказывает, чтобы здесь было седалище жизни: того же прекращения дыхания мы можем достигнуть и другими средствами; но никому же не придет в голову искать седалище жизни в сердце или в дыхательном горле.

15. Спинному мозгу кроме обязанности проводить к большому мозгу как органу сознания все впечатления туловища и от большого мозга все сознательные движения в мускулы членов приписывают еще специально все рефлективные движения, т.е. такие, которые хотя и вызываются внешними впечатлениями, но не сопровождаются сознанием и не зависят от нашего произвола. Но если обратим внимание на то, что в наших глазах, в лице и во рту происходит едва ли не более рефлексов (непроизвольных и бессознательных движений), чем во всем остальном теле, и что нервы, управляющие движениями глаза и его частей, а равно движениями лица, рта, челюстей и пр., выходят непосредственно из головного мозга, то мы увидим, что рефлективная деятельность должна быть приписана столько же головному мозгу, сколько и спинному.

16. Вообще, если отбросить все мечтательные, ни на чем не основанные гадания о психическом значении тех или других частей голово-хребетного мозга, то окажется, что, основываясь на фактах, физиология может говорить решительно только об одной рефлективной, т.е. чисто механической, деятельности этого органа; все же остальное — мечты, не имеющие за себя никаких положительных данных. Для положительной физиологии, не увлекающейся несбыточными надеждами — объяснить психические акты физиологическими наблюдениями, вся нервная система со своими центрами и разветвлениями должна бы являться не более как отлично устроенным рефлектирующим снарядом — машиною, способною к самым разнообразным отражательным движениям и комбинациям этих движений. Движения этой машины могут сопровождаться сознанием, но могут и не сопровождаться им; во всяком случае, сама машина неспособна породить сознание и тех психических актов, которые из сознания выходят *.

______________________

* Английский психолог Бэн (The Senses and the Intellect. P. 49) видит также во всех частях головного мозга, за исключением полушарий большого, разнообразные продолжения мозга спинного и приписывает им одинаковую рефлективную деятельность; в большом же мозге видит орган сознательной деятельности. Этот взгляд кажется нам наиболее основательным, если только видеть в мозговых полушариях не более как посредствующий орган между душою и нервным организмом.

______________________

17. Все части голово-хребетной системы находятся между собою в связи не только потому, что непосредственно или посредственно, как мы видели, прикасаются друг к другу, но и потому, что нервные нити и волокна переходят из одного мозгового центра в другой. Этот переход нервов имеет также некоторое значение в психологической жизни.

Одни нервные волокна, входя в спинной хребет, продолжаются в нем до той или другой его высоты и там прерываются; другие проходят сквозь весь спинной мозг и достигают продолговатого мозга, мозжечка или, наконец, полушарий большого мозга. Кроме того, одни нервные волокна начинаются только в спинном мозгу и идут далее, прерываясь в том или другом органе головного мозга или доходя окончательно до большого мозга. Каждый мозговой центр в этом отношении является собранием нервных клеточек, или ганглий, о которых мы скажем ниже, и нервных нитей, из которых одни в него входят и в нем оканчиваются, другие сквозь него проходят, а третьи в нем начинаются, из него выходят и идут далее, достигая или не достигая большого мозга. Если принимать большой мозг за непосредственный орган сознания, через который душа сознает все колебания в нервном организме, возбуждаемые в нем впечатлениями внешнего мира, то ясно, что одни из этих колебаний душа будет сознавать в непосредственной передаче и, следовательно, более ясно и отчетливо, другие будет сознавать только посредственно, следовательно, смутно и неотчетливо, как, например, разные внутренние ощущения боли, усталости, тошноты и т.п., а третьи могут и совсем не сознаваться, хотя они будут совершаться в теле и вызывать рефлективные движения, например, в сжимании зрачка под влиянием яркого света и т.п. Впрочем, все это не более, как весьма вероятная догадка, так как необычайная тонкость нервных волокон не дает возможности проследить с точностью и последовательно ход их в различных мозговых центрах.

18. С головным мозгом непосредственно соединяются 12 пар головных нервов, из которых каждая назначена для особенной психофизической деятельности. Перечислим эти нервные пары.

Первая пара — нерв обоняния. Он разветвляется в слизистой оболочке носовой полости.

Вторая пара — нерв зрения. Выходя из черепа в глазные впадины, он оканчивается весьма сложными аппаратами внутри глазного яблока, разветвляясь там, за прозрачными средами, сетчатою оболочкою, на которой и отражаются видимые нами предметы.

Третья, четвертая и шестая пары головных нервов управляют движениями глаза и его частей. Заметим, между прочим, как много нервных пар назначается для движений глаза и его частей: мы уже видели, какую важную роль в акте зрения и в составлении наших зрительных представлений играют движения глазных мускулов и связанные с ними мускульные ощущения.

Пятая пара, называемая тройным нервом, управляет движениями челюсти, условливает чувствительность лица, слизистой оболочки ноздрей и полости рта. При перерезе этого нерва чувствительность лица теряется, а при перерезе с обоих боков жевание становится невозможным, тогда как движение мускулов лица сохраняется, так как ими управляет особая —

Седьмая пара — личной нерв, который разветвляется от уха к мышцам лица. При поражении этой пары лицо делается неподвижным, как у трупа, но чувствительность лица остается вполне.

Восьмая пара головных нервов, нерв слуховой, оканчивается во внутренней части слухового органа, в так называемом лабиринте. При механическом давлении на этот нерв, например, при приливе к нему крови, мы ощущаем шум, звон в ушах и т.д.

Девятая пара — языко-глоточный нерв оканчивается в языке и верхней части глотки; он управляет движениями глотки, а равно служит для передачи ощущений вкуса; но движениями языка управляет особая пара — двенадцатая.

Десятая пара — легочно-желудочный нерв называется также блуждающим нервом, потому что, выходя из черепа, он сходит вдоль по шее и по груди до желудка и по пути развлетвляется в горле, легких, сердце, органах глотания и желудке. Этой паре нервов мы обязаны всеми теми сочувствиями, которые принимают наши дыхательные органы, а равно и сердце, грудобрюшная преграда и желудок, в наших душевных потрясениях. От действия этого нерва на сердце, а через него и на систему кровообращения на нашем лице появляется краска стыда или бледность испуга, сердце наше замирает или бьется сильно при чувстве страха, радости, при испуге спирается дыхание, при горе слышатся глубокие вздохи, самый желудок при посредстве блуждающего нерва не остается безучастным к нашим душевным потрясениям. Этот же нерв, как полагают, сообщает сознанию различные состояния пищевых органов, которые отражаются в нас ощущением голода и жажды.

Одиннадцатая пара головных нервов называется собственно прибавочными нервами, так как она выходит не из головного, а из спинного мозга, но входит скоро в полость черепа и соединяется там с нервами десятой пары. Прибавочная пара управляет движениями затылочных мышц.

Двенадцатая пара головных нервов — язычный нерв, как мы заметили уже выше, управляет движениями языка. Все головные нервы, за исключением первой и второй пар, выходят из продолговатого мозга.

19. Нервные пары, выходящие из спинного мозга, не носят особых названий, так как все они служат или для сокращения мускулов, расположенных в наших членах и различных частях туловища, или для передачи тех ощущений, которые мы в нем испытываем; а потому эти нервы распространяются по всему нашему туловищу и входят во все наши члены, где в виде микроскопических нитей разветвляются в мускулах как органах движения и в коже как органе осязания.

20. Симпатическая, или узловая, система составляет как бы прибавление к голово-хребетной нервной системе. Она состоит из нервных нитей и маленьких узлов (величиною от просяного зерна до обыкновенного боба). Эти узлы "рассеяны в значительной части тела, но, главным образом, находятся в груди и в полости брюха у позвоночного столба. Ни в одном месте нет стольких соединений узлов, как позади желудка, перед первым поясничным позвонком, где узлы эти образуют так называемое солнечное сплетение *.

______________________

* Анатомия Шванна. С. 43.

______________________

Симпатическая система управляет непроизвольными движениями наших внутренностей, как, например, движениями желудка.

ГЛАВА X
Деятельность нервной системы и ее состав

Значение нервной системы в психофизической деятельности (1-4). — Нервы чувства и нервы движения (5). — Белое и серое вещество мозга (6-8). — Значение белого и серого вещества в психофизической деятельности (9-10). — Специфичность ощущений (11). — Общие выводы о деятельности нервов (12)

1. Значение нервной системы в психофизической деятельности обнаруживается очень ясными фактами.

"Достаточно, — говорит Шванн, — разрезать нервы, распространяющиеся в каком-нибудь члене, например, нервы плеча, положим, под мышкой, чтобы сделать этот член (руку), так сказать, чуждым нашей воле. Можно в этом случае отрезать палец — и пациент этого не заметит: самые огромные усилия воли не в состоянии уже произвести ни малейшего движения пальцами. Нервы уже не чувствуют, ибо они не приносят нашему сознанию ни одного из получаемых ими впечатлений, как скоро нервы разобщены с голово-спинным центром. Следовательно, только в этом центре, в мозгу — головном или спинном, мы должны искать седалище нашего я" *.

___________________

* Анатомия Швана. С. 44.

___________________

Из этого опыта ясно видно, что нервы суть единственные проводники наших движений, выражающихся в сокращении мускулов и в движении членов, а также проводники впечатлений внешнего мира к тому неведомому центру, который превращает эти впечатления в ощущения.

2. Но справедливо ли заключение, что центр нашей сознательной жизни распространен в головном и спинном мозгу? На это ответит нам отчасти тот же самый автор.

"Как скоро, — говорит он, — связь спинного мозга с головным нарушена, например, переломом второго шейного позвонка, никакое впечатление, сделанное на члены, как бы сильно оно ни было, уже не достигает сознания, и воля уже не имеет никакого влияния на их мускулы" *.

______________________

* Там же.

______________________

Следует ли, однако, вывести из этого то заключение, какое выводит Шванн в противоположность некоторым физиологам, например Льюису, а именно, что сознание и воля заключаются в одном головном мозгу? На это мы дадим ответ в следующей главе, говоря о рефлексах. Здесь же скажем только, что мы считаем возможным принять, что центральным органом сознательной деятельности является головной мозг и, может быть, исключительно два полушария большого мозга.

3. Но что же такое представляет в своем устройстве или в своем составе головной мозг, или, лучше сказать, полушария большого мозга, чем можно было бы объяснить его удивительные действия — явления сознания, чувствований и воли? Ничего! Опыты, указывая нам на полушария большого мозга как на средоточие сознания и воли, как на орган, через который непосредственно действует тело на душу и душа на тело, вовсе не обнаруживают в самом этом органе никаких свойств, которые сколько-нибудь объясняли бы нам возможность сознательной деятельности. Если мы мало знаем о других частях нервной системы и по большей части только фантазируем их отправления, то еще менее знаем о большом мозге. Но может быть, неполнота этих знаний и подает некоторый повод видеть в большом мозге причину явлений сознательной жизни? Недаром же он молчаливо занимает такое верховное место в нервном организме! Но такой образ действий невольно напоминает нам бурята, который приписывает все непонятные ему явления деревянному божку именно потому, что он молчаливо и безответно торчит на почетнейшем месте в его кибитке.

4. Из приведенных выше опытов мы убедились, что нервы являются единственными проводниками ощущений и движений во всем нашем теле и что центром всего этого движения является головной мозг. Другие опыты показали, что не все нервы одинаковы в этом отношении и что одни из них передают ощущения от органов чувства к мозговому центру, а другие приносят движение от мозговых центров к мускулам, заставляя последние сокращаться.

Между каждыми двумя позвонками, как мы это уже видели, отделяются от спинного мозга и выходят из позвоночного столба по две пары нервов. С каждой боковой стороны спинного хребта выходят два пучка: один спереди, а другой сзади, и таким образом образуются два корешка нервов, из которых задний потолще, и притом с узлом. Вскоре затем оба эти корешка соединяются и образуют один толстый нерв, состоящий из бесчисленного множества нервных пучков и первичных нитей. Нервы эти расходятся по всему телу и его членам. Опыты показали, что если, например, перерезать передний корешок того нерва, который идет в ту или другую ногу, то всякое движение в этой ноге прекратится, тогда как чувствительность в ней останется; если же, наоборот, перерезать задний корешок того же нерва, то чувствительность в ноге уничтожится, а способность двигать ею останется. Бывают такие случаи, что все передние корешки нервов, идущих в нижние оконечности! парализованы, и тогда человек теряет всякую возможность движения в ногах, но чувствительность в них остается. Бывают и такие случаи, что поражаются одни задние корешки, и тогда теряется всякая чувствительность в ногах, хотя остается возможность движения, так что больной может ходить, только смотря на свои собственные ноги и управляя их движениями уже через посредство зрения и отчасти через посредство чувства истрачиваемой для движения силы*, а не через посредство осязания и пассивного чувства мускульных сокращений, как управляет своими ногами здоровый человек**.

_____________________

* См. выше, гл. VIII, п. 19-22.
** При поражении одних нервов, передающих чувства, "больной не сознает собственных своих движений, а потому и может их с точностью выполнять только тогда, когда следит глазами за собственным движением: так, он роняет из руки предмет, как только внимание его отвлекается от руки. Если такому больному завязать глаза, то он не может стоять и не может определить положение своих членов. Он не чувствует веса предметов и не имеет сознания силы, употребляемой для поднятия тяжести" (Handbuch der Speciellen Patholog. und Therap. Redig., von Virchow. Erlang, 1855. B. IV. I Abth., von Hasse. § 133).

_____________________

5. Из этих наблюдений физиологи совершенно логически вывели разделение нервов на нервы ощущающие и нервы двигающие; только названия эти следовало бы изменить, так как они подали повод ко многим заблуждениям: нерв ощущать сам по себе ничего не может, а является только таким аппаратом, деятельность которого, отражаясь в головном мозгу, превращается душою в ощущения. Нам казалось бы лучше назвать одни нервы нервами движения, а другие — нервами чувства*, чтобы избежать ложных понятий, к которым всего чаще ведут неточно употребляемые слова. С нашими терминами мы соединяем только самое простое сведение, не подлежащее сомнению, что — нерв движения есть орган, необходимый при акте движения, а нерв чувства — при акте ощущения.

______________________

* Если же принять в расчет и нервы, идущие к отдельным железам, то тогда вошедшее уже в употребление название центробежных и центростремительных нервов полнее обнимает предмет. Если же мы не берем этих названий, то по их сбивчивости, потому, что они ложно напоминают термины и понятия, принадлежащие другой науке. Кроме того, нервы, идущие к отделительным железам, не имеют для нашей цели значения.

______________________

В устройстве нервных нитей того и другого рода, идущих часто не только в одном и том же нерве, но даже в одном и том же нервном пучке, не замечено никакого особого различия; но на периферии тела нервы чувств соединяются с органами ощущений, а нервы движения — с мускулами (а иногда с отдельными железами). Кроме того, нервы чувства снабжены на своих концах особыми воспринимающими аппаратами (как, например, в сетчатой оболочке зрительного нерва), которых нет на периферических окончаниях нервов движения*.

______________________

* Нам кажется, удобно было бы смотреть на нервы чувства как на начинающиеся на периферии тела в органах ощущения, тогда как начало нервов движения следовало бы искать в мозговых центрах, так что тут являются две нервные системы, идущие навстречу одна другой, и из которых одна там начинается, где другая оканчивается.

______________________

6. Чтобы понять, сколько возможно, влияние нервной деятельности на психофизические явления, мы должны еще несколько ближе ознакомиться с самим сложением нервной системы.

При поверхностном взгляде на нервные центры, головной и спинной мозг, мы видим в них смешанные два мягких вещества различного цвета: одно серое, а другое белое. В головном мозгу серое вещество лежит на поверхности органа, а несколько масс его находится и внутри, между белым веществом. В спинном мозгу, наоборот, белое вещество расположено снаружи, а серое внутри.

7. "Белое вещество состоит исключительно из нервных нитей, между которыми пробираются кровеносные сосуды"*. Одни из этих нитей, составляющих белое вещество мозга, суть только продолжения первичных нервных нитей, находящихся в нервах, распространяющихся вне черепа и позвоночного столба по всему телу. Эти продолжающиеся в мозгу нити нервов, как мы уже видели, или оканчиваются в спинном мозгу, или, проходя во всю длину спинного мозга, какую им остается пройти, входят в головной мозг и там или останавливаются в нижних частях мозга, или доходят не прерываясь до мозговых полушарий. Такому расположению нервных нитей Бэн придает важное психическое значение, выраженное нами выше **. Другие нити, составляющие белое вещество мозга, начинаются и оканчиваются в самом мозгу в различных его частях, связывая между собою различные органы мозга, как, например, спинной мозг с головным, продолговатый мозг с мозжечком и т.п.

_____________________

* Анатомия Шванна. С. 47.
** Bain. The Senses and the Intellect. P. 30, 31.

_____________________

"Число этих междуцентральных нервных волокон, как их называют, необыкновенно велико. Относительно же их значения существуют только гипотезы" *.

_____________________

* Герман. Учебник физиологии. С. 242.

_____________________

Нервные нити, составляющие белое вещество мозговых центров, большею частью гораздо тоньше нервных нитей, составляющих собственно нервы, но имеют все те же свойства — "только немного мягче и изменяются при обстоятельствах, которые не имеют влияния на нити нервов".

8. Серое вещество мозговых центров мягче белого; в нем также замечаются тонкие белые нити нервов, проникающие в него из белого вещества; но в нем, кроме того, есть еще другой элемент, из которого, главным образом, и состоит само серое вещество. Это нервные шарики, нервные узлы, или ганглии. Устройство нервного шарика напоминает растительную клеточку; из них наиболее развитые "имеют клеточную оболочку, которая окружает зернистое содержимое и ядро в виде пузырька, а это ядро еще содержит маленькое тельце, зернышко"*. Одни из нервных шариков соединяются с одною или многими нервными нитями, как будто выпуская их из себя в виде отростков или принимая в виде входящих каналов; другие же лежат отдельно между нервными волокнами.

______________________

* Анатомия Шванна. С. 49.

______________________

9. Некоторые физиологи, например Льюис, приписывают различное значение нервным волокнам и нервным узлам, или ганглиям. Нервные волокна, по мнению Льюиса, имеют свойство под влиянием какого-нибудь стимула (например, прикосновения теплого или холодного тела к коже, волны света — к сетчатой оболочке глаза, волны воздуха — к барабанной перепонке уха и т.д.) входить в особенное, им только свойственное состояние деятельности, которое этот физиолог и называет нервозностью (Neurility)*. Самое изобретение нового слова для названия деятельности, возбужденной в нерве, показывает уже, что физиологи весьма мало знают, в чем состоит эта деятельность, которой нет возможности наблюдать никаким микроскопом, но которая, без сомнения, должна быть. "О сущности деятельного состояния нервов, — говорит Герман, — еще мало известно. Не знают ни природы сил, делающихся свободными при деятельности нервов, ни химических процессов, лежащих в основе ее. Для глаза нет никакого видимого различия между покоящимся и деятельным нервом"**.

______________________

* The Physiology of common Life, by Lewes. V. 2. Tauchnitz Edition. P. 14.
** Герман. Учебник физиологии. С. 225.

______________________

Есть несколько гипотез, старающихся объяснить, в чем состоит деятельность возбужденного нервного волокна, но ни одна из них вполне не удовлетворительна. Несомненно только, что деятельность эта должна существовать и выражаться, как и всякая деятельность материи, в каких-нибудь движениях микроскопических частиц: молекул или, может быть, атомов нерва. Верно также, что это движение усиливается по мере своего поступления от раздражающего стимула далее по нерву. "Сила возбуждения по всей длине нерва неодинакова, но увеличивается с удалением от места, где было приложено раздражение". Чтобы объяснить это нарастание возбуждения, принимают, что каждая нервная частичка заключает в себе известное количество сил в состоянии напряжения и часть их освобождается при раздражении нерва. Эти живые силы, в свою очередь, освобождают в соседних молекулах силы, находившиеся в состоянии напряжения, так что распространение возбуждения по нерву есть ряд процессов освобождения силы. Нарастание же возбуждения объясняется тем, что при процессе освобождения сил каждая предыдущая молекула получает возможность освобождать в последующей все большее и большее количество живой силы*. Ясно, что эта гипотеза покоится на другой гипотезе — о силе в скрытом состоянии и что мы имеем полное право назвать, вместе с Шванном, совершенно неизвестною ту деятельность, которая возбуждается в нерве стимулом внешнего возбуждения или стимулом нашей воли. Мы знаем только, что эти стимулы вызывают в нерве какое-то "особенное состояние, о котором мы ничего не знаем, кроме того, что оно существует (может быть, это какое-нибудь сотрясение частиц нити) и что это состояние распространяется по всей длине нити"**.

_____________________

* Герман. Учебник физиологии. С. 238.
* Анатомия Шванна. С. 48.

_____________________

Быстрота распространения этой неизвестной деятельности вдоль по нервной нити весьма невелика сравнительно не только с быстротою света, но даже с быстротою электричества. В нервах движения у лягушки нервная деятельность распространяется с быстротою от 26 до 27 метров в секунду; у человека, по измерению Гельмгольца, до 60 метров в секунду. Она усиливается или уменьшается от различных влияний, например, при холоде заметно уменьшается*. Эта относительная медленность распространения нервной деятельности по нервным нитям отняла возможность у психологов материалистического направления объяснять ход наших движений и ощущений движением электрических токов и побудила некоторых, как, например, Бэна, признать особые нервные токи, имеющие сходство в своих проявлениях с электрическими, но уже не электрические**, т.е., другими словами, отодвинуть гипотезу еще подальше.

______________________

* Герман. Учебник физиологии. С. 238.

** The Senses and the Intellect, by Bain. P. 64. Впрочем, нервные токи и нервный процесс встречаются и гораздо ранее.

______________________

10. Деятельность возбужденного нерва имеет свойство, по мнению Льюиса, пробуждать чувствительность в том нервном шарике или узле, в который нерв входит или с которым он соприкасается. "Когда нервное волокно возбуждено, — говорит Льюис, — тогда появляется в нем нервозность. Если это волокно находится в связи с мозгом или спинною хордою, то следствием возбужденного состояния нерва будет ощущение. Если нервное волокно находится в связи с мускулом, то следствием его раздражения будет сокращение, а если с железою — то отделение (например, отделение слез слезными желёзками, отделение слюны, желчи и пр.)"*. "Свойство нервных узлов, — по мнению Льюиса, — состоит в том, что нервозная деятельность соединяющегося с ними нерва пробуждает в них ощущение, и только возбужденный к деятельности нерв, а не какой-нибудь другой стимул (например, непосредственное прикосновение к нервному шарику) имеет свойство пробуждать ощущение в нервных шариках". (Вот почему, между прочим, полушария большого мозга, состоящие из серого вещества, оказываются при прикосновении бесчувственными.)

______________________

* The Physiology of common Life, by Lewes. V. 2. Tauchnitz Edition. P. 14.

______________________

Но если физиологи мало знают о том, в чем состоит деятельность нерва, то еще менее известны им те условия, которые будто бы делают возможными проявления ощущений в нервных шариках. Ни анатомическое устройство этих шариков, ни их химический состав не намекают нам даже на мелейшую возможность ощущения в этих очень простых по устройству ячейках и зернышках.

11. Прежде думали, что специфичность ощущений условливается самим разнообразием нервов. На эту мысль наводили многие опыты. Так, зрительный нерв при действии на него самых разнообразных стимулов дает только одни световые ощущения. Придавливая глазной нерв, мы получаем не ощущения осязания, а видим светлые кружки. При ударе по глазу кажется, что сыплются искры; в операциях при разрезе глазного нерва ощущается не боль, а видится яркий свет. Прилив крови к слуховым нервам выражается не ощущением осязания, а шумом и звоном в ушах. Опухоль в слизистой оболочке носа выражается не чувством осязания, а ощущением дурного запаха. Все эти наблюдения заставляли предполагать, что разнообразие наших ощущений зависит от разнообразия самих нервных нитей, в которых эти ощущения рождаются*. Но, не находя в устройстве различных нервов ничего, чем объяснилось бы такое разнообразие в производимых ими ощущениях, физиологи нашлись вынужденными переставить гипотезу подальше и приписать разнообразие ощущений не нервным нитям, в сущности однородным, а нервным центрам (нервным шарикам), в которых эти нервы оканчиваются. Но разве разнообразие, не замеченное в нервных нитях, было открыто физиологами в нервных шариках, в которых нервы оканчиваются, и притом такое разнообразие, которое показало бы нам возможность всего разнообразия наших ощущений? На этот вопрос физиология отвечает нам следующее. "О свойстве нервных клеточек (шариков), — говорит Герман, — почти ничего не известно; по химическому составу они, вероятно, не отличаются от нервных волокон; по крайней мере, в органах, богатых нервными клеточками, например в мозгу, находят те же самые составные части, что и в нервах. Еще менее знают о развитии сил в нервных клетках. До сих пор в них не доказано ни развитие теплоты, ни развитие электричества. Вообще здесь следует предположить те же самые молекулярные движения, которые были приняты для нервных волокон, потому что эти форменные элементы состоят между собою в непрерывной связи"**. Таким образом, перенос причины ощущения с нервных нитей на нервные узлы ничуть не объяснил дело более. Это только передвижение гипотезы далее, в глубь неизвестного, где царствует еще больший мрак, чем в наших знаниях о деятельности нервных нитей.

______________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 251 и ел.
** Герман. Учебник физиологии. С. 336 и 337.

______________________

12. Из всех этих предположений, построенных опять же на предположении существования атомов и их движений, можно сделать сколько-нибудь рационально только следующие выводы:

а) Нервы наши имеют свойство под влиянием каких-нибудь внешних стимулов, проистекающих из материального мира, или под влиянием внутренних стимулов, проистекающих из душевного, внутреннего мира, приходить в деятельное состояние, особенности которого нам совершенно неизвестны, но которое, по всей вероятности, состоит в своеобразном движении частиц нерва.

б) Это деятельное состояние нерва от того места, где оно было возбуждено тем или другим стимулом, распространяется с известной быстротою вдоль нервных нитей, и если эти нити оканчиваются в мускулах, то возбуждает в них сокращение, а если в отделительных железах — то отделение. Если же внешний стимул действует на нерв чувства и деятельность эта распространяется по нервной нити до нервного узла, в который эта нить входит в мозговых полушариях, то в нервных узлах мозговых полушарий возбуждается своеобразная деятельность, свойства которой нам еще менее известны, чем свойства деятельности нервных волокон. Эта же деятельность нервных клеточек большого мозга, состоящая, без сомнения, как и всякая материальная деятельность, в движении молекул, отражается непостижимым для нас образом в нашей душе и превращается в ней в ощущения, так что мы ощущаем уже не движение нервных атомов, которое предполагается физиологиею, но нечто особенное, не имеющее ничего общего с каким бы то ни было материальным движением: ощущаем свет, цвет, звук, вкус, а не движения нервных атомов, не ощущаем даже самих нервов или нервных шариков, открываемых только наукою*.

_____________________

* Можно, пожалуй, гадать вместе с Фехнером (Psycho-Physik. В. II. Р. 544-547), что движения возбуждаются собственно в нервном эфире, подобном эфиру световому, и что эти движения, вибрации, достигнув определенной степени быстроты, делаются сознательными сами; но где факты для такой сложной гипотезы? И как бы ни было быстро движение, все же оно не будет ощущение, которое, как мы увидим далее, не только не есть движение, но и не ощущение движения. Неужели этот спор, начавшийся еще спором Аристотеля с теми философами, которые называли душу движением, будет бесконечно начинаться, каждый раз оканчиваясь ничем, за неимением фактов?

_____________________

в) Если же нервная нить чувства не достигает большого мозга, а оканчивается, не доходя до него, например в спинном мозгу или в симпатической узловой системе, то она тоже возбуждает своеобразную деятельность в том нервном узле, в который входит или с которым соприкасается, и эта деятельность нервного узла, в свою очередь, может возбудить выходящие из него или соприкасающиеся с ним нервы движения, что выразится сокращением соответствующих мускулов. Но весь этот процесс может совершиться вне нашего сознания и порождать, таким образом, несознаваемые нами отраженные или рефлективные движения, о которых подробнее мы скажем ниже.

г) Отчего зависит специфическое развитие в ощущениях, мы также не знаем; но опыты показывают, что один и тот же нерв может порождать только одного рода ощущения, хотя и в различной степени. Кроме того, можно предполагать (как и действительно предполагает Гельмгольц), что между бесчисленными нитями, например, зрительного нерва назначены отдельные нити для трех основных цветов, а в слуховом нерве различные нити — для тонов различной высоты. Один и тот же нерв чувства может возбуждать только ощущения одного рода (например, световые) и одного вида в этом роде (например, ощущение красного цвета), но различной степени, чем условливается дальнейшее разнообразие ощущений. Это разнообразие ощущений может также условливаться и смешением двух ощущений в одно, как, например, при смешении красок.

д) Весьма вероятно предположить, что органом, посредством которого душа наша испытывает различные состояния нервной системы, является головной мозг, и притом не весь, а только та часть его, которая называется большим мозгом. Но все, что известно о большом мозге, не отличающемся ничем ни по анатомическому своему устройству, ни по химическому составу от других нервных центров, ни малейше не объясняет нам возможности самостоятельного зарождения в нем ощущений и мотивов произвольных движений.

ГЛАВА XI
Нервная усталость и нервное раздражение

Нервная усталость (1-3). — Нервное раздражение (4-8). — Правильная деятельность нервов (9-10)

1. Нервы устают точно так же, как и мускулы; точно так же после продолжительной деятельности нуждаются они в отдыхе, во время которого приобретают, без сомнения, из питательного процесса новые силы для деятельности*. Восстановление в нервах одной из этих сил, а именно электрического тока, положительно доказано Дюбуа-Реймоном**. Из этого, конечно, смешно было бы выводить, что электричество или сам нерв есть нечто чувствующее, как делали некоторые, увлеченные слишком далеко открытием знаменитого физиолога; но весьма логически будет вывести, что нервам для деятельности необходимо электричество и что это электричество нервы почерпают в тех самых химических процессах, посредством которых возобновляются из крови ткани и силы-мускула.

______________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 90.
** Герман. Учебник физиологии. С. 176, 228.

______________________

2. Ощущая посредством большого мозга изменение в состояниях нервной системы, душа наша не может не ощущать и обилия или недостатка электричества в нервах. Естественно, что это обилие или недостаток нервного тока выражается в душе чувством усталости или бодрости. Материальная природа сама по себе уставать не может, точно так же как и душа; но неспособность нервной системы отвечать на требования души, неспособность, зависящая в этом случае от недостатка в нервах электричества, выражается в душе неприятным ощущением усталости, а обилие электричества в нервах — приятным чувством бодрости, которое мы в особенности испытываем после продолжительного отдыха или спокойного сна. Чувство усталости в мускулах, о котором мы говорили выше, также передается нам, вероятно, не иначе, как через нервы, а именно ощущением того количества усилия, которого требует для своего раздражения более или менее истощенный мускул.

3. Ощущение усталости может выражаться не только в отношении всей нервной системы, но и в отношении частей ее, различных частных систем нервов и даже, кажется, в отношении одного нервного волокна. Мы, например, заметно устаем живо представлять себе, т.е., следовательно, выражать в нервных движениях какую-нибудь одну картину, так что картина эта, несмотря на все усилия нашей воли, начинает бледнеть все более и более, тогда как в то же самое время мы можем себе представить живо другую картину. Но пройдет несколько времени, и мы можем представить себе прежнюю с прежнею живостью*. Оптические наблюдения показали, что если мы смотрим долго на один какой-нибудь цвет, то нервы наши устают именно в отношении этого цвета и на некоторое время перестают воспроизводить его, хотя он и есть в рассматриваемом предмете**. Приняв же положение, усвоенное Гельмгольцем, что для каждого из основных цветов существуют особые нервные волокна, мы легко объясним себе, что если, например, нервы, передающие зеленый цвет, устали, а нервы, передающие другие цвета, нет, то мы перестаем видеть в предметах именно зеленый цвет, хотя он в них и находится, тогда как продолжаем видеть другие цвета и видим их еще с особенной яркостью. Отдохнув же, нервы опять начинают действовать по-прежнему.

_____________________

* "Когда, — говорит Мюллер, — во тьме и тишине кабинета, удаленный от всего, что могло бы произвести влияние на чувства, стараешься составить себе какую-нибудь идею (Мюллер не отличает идеи от представления) и долго сохранить ее, то замечаешь, что это решительно невозможно. Как бы ни было твердо наше решение, идея птицы быстро уступает место другой, родственной, например, идее Пегаса, далее выйдет Гомер, Ахиллес, Ахиллесова жила, мифология и т.д." (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 505). Здесь ясно Мюллер смешал идею с представлением: сохранять долго одно и то же представление мы действительно не можем; но одну и ту же идею, под влиянием которой меняются в голове нашей тысячи представлений, ею подбираемых, мы можем сохранять неопределенно долго, и это составляет резкое отличие между духовным существованием идеи и психофизическим существованием представления, невозможным без участия нервов. Неопределенное употребление слова идея ведет ко множеству ошибок. Локк, кажется, первый смешал идею и представление (см.: Locke's Philosophical Works, V. I. Of human understanding. Ch. II). В своем месте мы постараемся провести между ними резкую черту.
** Menschen- und Thierseele, Wundt.

_____________________

4. При этом следует обратить внимание еще на одно очень важное нервное явление. Если нерв устал, а мы продолжаем его возбуждать, то он не всегда отказывается от деятельности, а иногда, наоборот, впадает в такую судорожную деятельность, от которой мы отделаться не можем. Каждому, например, знакомо то явление, что иная сильно подействовавшая на нас картина иногда долго мучит нас и мы не можем от нее освободиться. Этим же объясняется и то, отчего сильная усталость лишает нас возможности уснуть и отчего этим страдают в особенности люди с так называемыми раздражительными нервами.

Нормальная деятельность нервов состоит именно в том, что они устают, отдыхают и потом снова начинают действовать; но, выведенные из этой нормальной деятельности, они как бы перестают уставать, продолжают работать с необыкновенной энергией и часто мучают нас своею непрошенною работой*.

_____________________

* Множество наблюдений в этом роде собрано у Фехнера (Psycho-Physik. В. II. Р. 498-515).

_____________________

5. Мы уже указали на важность физиологического объяснения нервной усталости и отдыха; но теперь рождается другой вопрос: откуда нервы, истощенные деятельностью и впавшие в раздражение, берут силы для этой сверхштатной работы? Мы уже видели, что силы, действующие в организме, вырабатываются вообще в питательном процессе; но силы, вырабатываемые организмом в питательном процессе, или, лучше сказать, усваиваемые организмом из пищи, из неистощимого запаса сил материальной природы, идут не на одну нервную деятельность в процессе ощущений и движений, а также на множество других жизненных процессов, беспрестанно совершающихся в нашем организме. Из этого возникает вероятие, что через меру раздраженная нервная система, вся или какая-нибудь ее часть, может, несмотря на свое истощение, продолжать деятельность, поглощая силы, назначенные для других органических процессов. Заключение это делается еще более вероятным, когда мы припомним положение новой науки, которая принимает такую солидарность между всеми физическими силами, что одна из них может переходить в другую: движение — в тепло, тепло — в движение, та и другая — в электричество, электричество — в магнетизм и т.д. Тогда становится понятным, что раздраженные нервы начинают превращать, положим, в необходимое для них электричество другие силы, как, например, силу тепла, которая, удаляясь, таким образом, от других жизненных процессов и в ущерб им, дает возможность истощенным нервам продолжать работу; тогда становится также понятным, почему раздраженная нервная деятельность наносит всегда ущерб общему здоровью организма.

6. Что такая ненормальная деятельность раздраженных нервов, повторяясь часто и продолжаясь долго, истощает силы тела — это общеизвестный факт. Иногда она сама бывает признаком физических страданий, в особенности при женских болезнях. Но утомляет ли нервы также деятельность вполне сознательная и произвольная? Утомляет, и несравненно более, как заметил еще Мюллер: полчаса упрямого произвольного мышления утомляет более, чем несколько часов мечты, несущей нас куда попало, на крыльях своих бесчисленных рефлексов, так что невольная мечта сравнительно с произвольным мышлением кажется нам даже отдыхом. Если принять полушария большого мозга за орган сознательной и произвольной деятельности души, то понятно, что чрезмерное и частое утомление этого центрального органа нервной системы, не прерываемое достаточными отдыхами, может действовать всего гибельнее на общее здоровье организма, что и подтверждает медицина фактами.

7. Нетрудно заметить, что нервная система чрезвычайно различна у различных людей. У одних нервы впадают в раздраженное состояние от всякой безделицы; у других, несмотря на сильнейшее впечатление, не выходят из нормального своего состояния, так что после усталости наступает немедленно отдых, после отдыха — бодрость. У иных нервы действуют вообще вяло: как-то тупо принимают впечатления и медленно отвечают на них рефлексами; у других нервы воспринимают впечатления чрезвычайно живо, но удерживают их как-то слабо, непродолжительно; у третьих усваивают медленно, но удерживают прочно и т.д. Отчего зависят все эти различные состояния нервов у разных людей, физиология не знает. Однако нетрудно заметить, что эти различия в свойствах нервной системы играют большую роль в различии людских характеров и что эти свойства часто передаются наследственно от родителей детям: может быть, так называемая наследственность характеров есть не что иное, как наследственность особенностей нервной системы.

8. Общее состояние здоровья имеет сильное влияние на состояние нервной системы; но кроме того, есть еще болезненные расстройства самих нервов, составляющие самый темный отдел в медицине. Мы думаем, что нередко эти болезненные состояния нервов суть только дурные нервные привычки. Нервы, часто раздражаемые, раздражаются все с большею и большею легкостью и наконец приобретают привычку раздражаться, т.е. впадать в ненормальное состояние деятельности. Известная тайная болезнь детей производит часто нервное раздражение и, в свою очередь, сама производится и поддерживается нервным же раздражением. Замечательно, что часто при начале этой болезни дети выказывают необыкновенно быстрое развитие способностей; но это только призрачное развитие рефлективных способностей нервной системы, за которыми следует отупение. По прекрасному выражению Гуфеланда, это роза, насильственно развернутая, которая, блеснув на мгновение всею яркостью своих красок, начинает быстро вянуть. В сомнамбулизме и лунатизме болезненное действие нервной системы, вполне выбившейся из-под контроля воли, также -поражает нас своими эффектами: в лунатическом сне, например, человек ходит ловко и быстро по крышам и карнизам, по которым, конечно, не сделает и шагу в бодрственном состоянии. Но это не способности человека, а способности нервной системы, которою человек не владеет. Возраст человека также имеет большое влияние на состояние нервов. В детстве нервы необыкновенно впечатлительны и легко впадают в раздраженное состояние; в старости тупо воспринимают новые впечатления и малодеятельны.

____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 91.

____________________

9. То, что мы высказали уже выше о действии правильных, нераздражающих упражнений для мускула, относится вполне и к нервной системе. "Постоянная смена покоя и деятельности, — говорит Мюллер, — вот что укрепляет наши органы и делает их более способными к отправлению их деятельности; тогда как мускулы и нервы, участвующие редко в напряжении нервного процесса, как, например, мускулы ушные, теряют часть своей способности к движениям. Из этого следует вывести, что проводимость нервных волокон развивается по мере учащения возбуждения, сообщаемого этим волокнам" *.

____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 91.

____________________

10. Нетрудно видеть уже, что процесс уставания и отдохновения нервов, а равно их нормальная или раздраженная деятельность должны иметь большое влияние на яркость, отчетливость и ход наших представлений, а следовательно, на акты внимания, воспоминания, воображения и даже мышления, насколько мышление связано с представлениями.

ГЛАВА XII
Отражательные, или рефлективные, движения

Понятие рефлекса есть понятие психологическое (1). — Рефлексы полные и неполные (2-6). — Превращение произвольных действий в рефлективные (7-9). — Задержание рефлексов (9-13). — Сложные рефлексы (14-18). — Рефлективные основания привычек (19-21)

1. Прежде всего заметим, что о существовании сознания и произвола мы можем знать только субъективно, т.е. ощущая их в самих себе; а следовательно, только в самом себе человек мог отличить движения, сопровождаемые произволом и сознанием, от движений бессознательных и непроизвольных. Если же мы говорим о сознании у животных, то говорим только по аналогии с человеком, заключая уже по характеру их действий, оходных с нашими, что эти действия должны быть произведены произвольно и сознательно, так как в нас самих подобные действия сопровождаются желанием и сознанием*. Отсюда логически вытекает, что, говоря о рефлексах, физиология заимствует это понятие из психологии, из самонаблюдения, тогда как собственно физиологический метод есть наблюдение. Но к сожалению, многие физиологи забывают это психологическое происхождение понятия рефлексов и, смешивая психологический метод с физиологическим, впадают в важную ошибку, которая имеет и важные последствия**. Сущность этой странной ошибки состоит в том, что, придя к понятию рефлекса, по самонаблюдению как действию, не сопровождаемому ни сознанием, ни произволом, прилагают это понятие к наблюдению над животными и, наблюдая рефлексы в оперируемых животных, предполагают, что всякий рефлекс сопровождается сознанием. Чтобы разоблачить вполне эту важную и богатую последствиями ошибку, рассмотрим несколько подробнее различные виды рефлексов.

______________________

* Вот почему Декарт, следуя скептической методе, имел полное логическое право признать животных движущимися автоматами, так как в существовании сознания животных он не мог ничем убедиться. Современная наука, уяснив сложную природу рефлекса, сделала это мнение Декарта еще возможнее. (Oeuvres de Descartes. 1865; Discours de la rhethode. P. 37; Reponses aux sixiemes objections. P. 401).
** Страннее всего то, что в эту ошибку впадает Льюис, который сам же в своей "Физиологии" весьма справедливо замечает, что одна наука может пользоваться результатами другой, но под условием не забывать различия своих методов и не смешивать их, отчего происходят важные ошибки. Кроме Льюиса и многих других в эту же ошибку впадают Вундт и Сеченов и делают из положений, основанных на этой логической ошибке, множество важных, уже психологических выводов.

_____________________

2. Наблюдая над движениями, совершающимися в нашем собственном теле, мы замечаем, что одни из них совершаются нами сознательно и по воле, а другие, напротив, совершаются без всякого участия сознания и воли, так что мы наблюдаем их в себе как бы в чужом теле или машине. Мы хотим поднять руку и сознаем, как ее поднимаем; но если бы наука не сказала нам, что при влиянии яркого света на наш глаз раек расширяется, а в темноте, наоборот, сжимается, то мы ничего и не знали бы об этих движениях, хотя они при одних и тех же условиях всегда и постоянно в нас совершаются. Точно так же мы чувствуем, как проглатываем пищу; но когда пища перейдет за глотку, то мы уже вовсе не ощущаем тех рефлективных движений, которые она вызывает в нашем желудке и о которых уведомляет нас опять же только наука.

Такие не только непроизвольные, но и неощущаемые движения в нашем теле мы назовем рефлексами полными. Полные рефлексы, следовательно, совершаются не только вне нашей воли, но и вне нашего сознания и вызываются в нашем теле влияниями, которых мы тоже не ощущаем.

3. Кроме полных рефлексов мы замечаем в себе еще полурефлективные движения, которые иногда ощущаются в нашем сознании, а иногда не ощущаются и на которые воля наша может иметь некоторое влияние, но которые, однако, совершаются и помимо нашей воли. Таковы дыхание, кашель, чихание, отделение слез, смех, плач и т.д.

Обратив внимание на процесс дыхания, мы ясно замечаем его совершение и можем отчасти ускорить, замедлить и даже приостановить его на несколько мгновений. Точно так же мы можем в некоторой степени задержать кашель или чихание, удержать слезы, которые готовы были навернуться на глазах, и т.д. Но тут же мы заметим, что дыхание, кашель, чихание и навертывание слез и тому подобные движения совершаются и без нашего произвола; а если внимание наше не обращено на эти движения, то они совершаются и без нашего сознания, т.е. мы не ощущаем их, хотя и ощущаем ясно то, что вызвало невольную улыбку на наших устах или невольные слезы на наших глазах. Мы дышим и даже кашляем в глубоком сне точно так же, как и наяву, часто совершенно этого не ощущая.

4. Из этого логически следует, что ощущение и рефлективное движение — два явления совершенно различные, которые могут сопровождать друг друга, но могут совершаться и отдельно. А потому было бы логическою ошибкою предполагать непременно ощущение везде, где мы замечаем рефлективные движения, как делают это Льюис, Вундт и другие писатели того же направления. Человек составил понятие о рефлективном движении именно потому, что не ощущал его; а потому эти писатели предполагают ощущение там, где замечают рефлективное движение, т.е. забывают ту точку, от которой отправились, и в конце своих выводов противоречат тем положениям, из которых сами же вышли.

Самое простое наблюдение и суждение заставляют нас признать, что ощущения и рефлективные движения суть два явления совершенно различные, которые в одних случаях никогда не сопровождаются одно другим, как, например, в полных рефлексах, а в других могут сопровождать одно другое и могут не сопровождать, как во всех полурефлексах.

5. Здесь рождается вопрос: всегда ли можем мы иметь произвольное влияние на наши полурефлексы? Другими словами: существуют ли такие рефлексы, которые при обращении на них внимания могут быть сознаваемы нами, но на которые в то же самое время мы не можем иметь никакого произвольного влияния? Этот вопрос мы не беремся решить, но во всяком случае думаем, что влияние нашего произвола на рефлексы идет гораздо далее, чем обыкновенно предполагают, и что упражнение может далеко расширить область этого влияния; так, говорят, что индийские фокусники могут оказывать произвольное влиние даже на движение желудка и сердца*. Однако ж влияние наше на полурефлексы всегда более или менее ограничено: мы можем долго удерживать дыхание; но наконец это делается невозможным, и человек может еще уморить себя голодом, но никак не задержанием дыхания; то же относится к кашлю, судорогам и т.п. Вообще, мы можем предполагать, что, где возможно сознание, там возможно и влияние произвола, хотя бы в самой слабой степени, иначе соединение сознания с рефлексом было бы ошибкою природы. Где рефлекс нисколько от нас не зависит, там и сознание будет ненужною, пустою роскошью, а природа не любит такой роскоши.

______________________

* Psychologische Anthropologic, von Fries. В. I. S. 48.

______________________

6. Как полные рефлексы, так и полурефлексы установлены в нас самих устройством нашего организма, так сказать, механизмом его: возможность дыхания, кашля, смеха, плача, сжимания зрачка, движения желудка, т.е. возможность всех полных рефлексов и многих полу рефлексов, дана нам самим устройством нашего тела. В противоположность этим природным рефлексам мы замечаем еще в себе существование таких, в установлении которых принимал деятельное участие сам человек: таковы, например, многие мимические движения, многие рефлексы голосового органа, рефлексы пальцев при игре на фортепиано, при скорописи и т.п. Мы, например, сначала произвольно приучили себя к какой-нибудь гримасе, а потом она появляется на нашем лице не только без участия нашей воли, но даже часто к великой нашей досаде, и появляется прежде, чем мы заметим, что она появилась, — следовательно, появляется без участия нашего сознания. Один профессор, о котором говорит Вундт, изучая личную мимику, так приучил свои личные нервы к гримасам, что потом гримасы эти появлялись у него совершенно непроизвольно и даже бессознательно, вроде судорог. Точно так же мы сознательно приучаемся произносить какое-нибудь докучное присловие; но потом оно вырывается из нашего голосового органа против нашей воли и без участия нашего сознания. В скорописи мы так приучаемся к определенным движениям руки, что потом, при всем усилии нашей воли, не можем писать так, чтобы письмо наше не имело ничего сходного с нашим обыкновенным почерком, на чем и основаны судебные приговоры по сходству или различию почерков. И наоборот: упражнением мы можем расстраивать некоторые врожденные рефлексы, так, например, врожденное стремление к симметрическим движениям рук или стремление к соответствующим движениям в пальцах, с которым борются обыкновенно учителя музыки.

Таким образом, мы видим, что некоторые рефлективные движения в нашем нервном организме установляются уже не природою, но нами самими и что движения, вначале сознаваемые и произвольные, делаются от частого повторения несознаваемыми и непроизвольными, наравне с рефлексами, установленными самою природою в организации нашего тела.

7. Как и какими средствами произвольные движения превращаются в рефлективные, т.е. какими физиологическими процессами и анатомическими изменениями в нашем теле установляются у нас привычки, — это осталось совершенно неизвестным, несмотря на объяснения, предлагаемые некоторыми физиологами и психологами.

Нисколько не уясним мы себе этого вопроса, если скажем вместе с Льюисом, что частое повторение одних и тех же действий (например, при игре на фортепиано) "прокладывает дорогу, удаляет затруднения, так что действия, прежде нас затруднявшие, становятся до такой степени машинальными, что можно их совершать и в то время, когда голова будет занята совсем другим, и может случиться, что, раз начатые, они будут продолжаться сами собою"*.

_____________________

* Физиология обыденной жизни. С. 401.

_____________________

Что, чему и где прокладывает дорогу? Какие затруднения исчезают? — все это вопросы, на которые физиология не отвечает.

"В природе (органической?), — говорит Вундт, — очень обыкновенно явление, что движение, принимающее при повторении все одно и то же направление, мало-помалу, все легче и легче принимает то, а не какое-нибудь другое направление. Каждое движение преодолевает какие-нибудь затруднения; одни из этих затруднений остаются постоянно неизменными, но другие уменьшаются и тем облегчают движения. Все, что называется навыком, основывается на этом явлении. Выполнение привычных движений облегчается потому, что электрический процесс в нервах и мускулах при частом повторении проводится легче, причем он находит источник (силы?) в большой прибавке существенных составных частей этой ткани. Вот почему в часто упражняемом мускуле замечается сильное прибавление сокращающейся субстанции"*. "Кроме того, — замечает Вундт далее, — нервный процесс, проходя по известным нервным нитям, все более и более сосредоточивается в них и менее задевает соседние нервы, которые вначале также раздражались. Таким образом, упражнение делает возможным такое изолированное действие мускула, которое вначале никак не удавалось; так, при игре на скрипке или на фортепиано мы привыкаем к изолированному движению пальцев, которые вначале непременно двигались вместе; так можно привыкнуть давать изолированное движение самым мелким личным мускулам"**.

_____________________

* Vorlesungen iiber die Menschen- und Thierseele. T. I. S. 229 и 230. Это хорошее описание явления; но объяснения здесь нет никакого. Кроме того, привычку, как кажется, приобретают не мускулы, а нервы; мускулы же, увеличившись в объеме, дают только возможность сильнейших и продолжительнейших движений.
** Там же. С. 231.

_____________________

Также мало объясняет нам это явление английский психолог Бэн своими "нервными токами"*. Приобретение каких-нибудь привычек нервными токами так же непонятно, как приобретение их нервными волокнами.

_____________________

* The Senses and the Intellect. P. 388.

_____________________

Итак, нам остается только признать существование факта и отказаться покуда от всяких его объяснений. Такое превращение сознательных и произвольных движений в полусознательные и даже непроизвольные и бессознательные рефлексы, без сомнения, предполагает какие-нибудь материальные изменения в нервной системе; но, что это за изменения, физиология не знает. Бесчисленность нервных нитей и клеточек, неопределенность их соединений и разветвлений, особенная мягкость мозговой массы, свойство перерезанных нервов легко между собой срастаться, если один из отрывков не отделен от нервного центра, — все это указывает нам только на возможность бесчисленных и разнообразных материальных изменений в нервной системе под влиянием произвольных или случайных жизненных действий.

8. Следовательно, в конечном выводе под именем рефлекса, основываясь на одних фактах науки и не допуская произвольных мечтаний, следует разуметь чисто механическое движение в нервах движения, вызываемое в них таким же совершенно механическим и бессознательным движением в нервах чувства, которые вызваны к деятельности каким-нибудь внешним прикосновением, но могут и не сопровождаться чувством. Посредником между нервами чувства (в анатомическом смысле слова) и нервами движения является нервная клеточка, из которой они оба выходят (точнее — один входит, а другой выходит) или с которою они оба соприкасаются, если клеточка эта принадлежит к числу лежащих отдельно между нервными нитями. Говорить о каком-нибудь сознании или ощущении в самих нервах или соединяющих их клеточках при этой чисто механической передаче движений так же рационально, как говорить о сознании в проволоке электрического телеграфа.

9. В отношении физической возможности полу рефлексов психология, как нам кажется, может уже воспользоваться открытием физиологии, указывающей на существование особенных задерживающих рефлексы нервов.

Мы уже видели выше*, что некоторые нервные волокна, из тех, которые составляют нервы, распространяющиеся в туловище, входя в спинной мозг, прерываются в нем, не подымаясь выше и не вступая в черепную полость. Если некоторые нервы, принимающие впечатления через посредство нервных клеточек серого вещества спинного мозга, находятся в связи с соответствующими им нервами движения, выходящими из той же клеточки и направляющимися из спинного мозга к мускулам, то становится понятным, что при механическом раздражении такого входящего нерва (каплею едкой кислоты, уколом и т.п.) движение, возбужденное в этом нерве, сообщится клеточке, в которую этот нерв входит, а через клеточку сообщится выходящему из нее двигательному нерву и выразится окончательно сокращением мускула, причем произойдет совершенно механически полное рефлективное движение, которого мы не ощутим и ощутить не можем по совершенному разобщению его с полушариями большого мозга. Такие движения легко производятся даже и в отрезанной лапке лягушки.

_____________________

* См. гл. X.

_____________________

Теперь предположим себе, что от этой центральной нервной клеточки спинного мозга, связывающей входящую нервную нить с выходящею, идет еще третье нервное волокно, которое, поднимаясь вверх по позвоночному столбу и потом по различным центрам головного мозга, доходит до больших полушарий, которые мы выше признали за орган сознания. Тогда могут произойти два различных явления.

а) Движение, возбужденное входящим (чувствительным) нервом, передастся прямо нерву выходящему или двигательному через соединяющую их нервную клеточку, не возбудив соответствующего движения в той нервной нити, которая идет из той же клеточки к полушариям большого мозга, и таким образом произойдет мускульное движение, не сопровождаемое сознательным ощущением.

б) Или при переходе движения через данную клеточку оно распространится не только по нерву, идущему к мускулу, но и по нерву, идущему от той же клеточки к полушариям большого мозга. Таким образом, произойдет рефлективное же движение, но такое, которое мы ощущаем.

10. Такое различие в этих сходных движениях может произойти, как нам кажется, от двух различных причин.

а) Как бы мы ни объясняли себе деятельность нервов, но, во всяком случае, это не более, как движение частиц. Если движение, сообщенное впечатлительному нерву, слабо, то, достигнув клеточки, оно передается или нерву движения, или нерву чувства, но его не станет на то, чтобы оно могло раздвоиться и разом произвести рефлективное движение и принести впечатление к мозговым полушариям. Если же впечатление будет достаточно сильно, то оно разом и сообщит движение мускулу, и отразится на полушариях большого мозга, т.е. даст ощущение душе. Если предположить, что впечатление еще усилилось, то движение, возбужденное им в нерве, а через него и в клеточке, может сообщиться разом и двигательному нерву, и нерву, сообщающему эту клеточку с полушариями, да, кроме того, может перейти на соседние клеточки и нервы, возбудив таким образом не одно, а несколько движений. Это и бывает при сильном раздражении впечатлительных нервов, а также и при отделении головного мозга, когда сила движения, не теряясь в мозговых центрах черепной полости, распространяется зато гораздо энергичнее, может быть, по всему спинному мозгу и производит те общие и продолжительные конвульсии, которые замечаются при опытах над животными, отравленными стрихнином или обезглавленными.

б) Есть повод думать, что нервы наши для того, чтоб принять и выразить в своих частичных движениях энергично и отчетливо внешнее впечатление, должны быть в напряженном состоянии, а это напряжение дается нервам из мозговых центров, и в данном случае из полушарий большого мозга*. Чем слабее это напряжение, тем труднее впечатлению возбудить нерв к отчетливой деятельности. Но если сознание наше направило энергию мозговых полушарий на движение каких-нибудь одних нервов, то тем труднее впечатлению возбудить движение в других нервах, т.е. при отсутствии внимания, сосредоточенного в одной области нервов, другие нервы возбуждаются труднее, и в них может произойти рефлекс, которого мы не ощутим.

_____________________

* Bain. The Senses and the Intellect. P. 55, 96.

_____________________

Если теперь предположить, что к той же самой нервной клеточке идет от мозговых полушарий еще четвертая нервная нить, принадлежащая к разряду выходящих, или нервов движения, то окажется, что рефлективное движение не только может сопровождаться сознанием, но что на это движение душа наша может иметь произвольное влияние: может приготовиться к движению, умерить его, изменить или даже совсем задержать.

11. Насколько анатомия и физиология доказали убедительно существование таких нервов, задерживающих рефлексы, мы разбирать не будем. Но такое устройство нервной системы, если бы оно было вполне доказано, превосходно объяснило бы нам явление, психологически совершенно достоверное, а именно, что одно и то же мускульное движение может быть: 1) совершенно неощущаемым и непроизвольным — совершенно механическим, 2) непроизвольным, но ощущаемым, 3) ощущаемым и более или менее произвольным, по крайней мере, настолько, что мы можем задержать его на некоторое время, или уменьшить, или оставить ему проявиться в полной его механической силе. Таких движений у нас множество: мы можем кашлянуть совершенно бессознательно, можем кашлять, сознавая, что кашляем, но не удерживая кашля; мы можем задержать кашель на время, и, наконец, мы можем кашлянуть нарочно, когда нам не хочется кашлять. То же самое замечаем мы при мигании веками, при невольных движениях, выражающих испуг и т.п., словом (за исключением полных рефлексов), при всех природных или усвоенных привычкою полурефлективных наших движениях.

12. Таким устройством нервной системы, таким разнообразием ее нитей и существованием таких задерживающих рефлексы нервных волокон мы легко себе объясним и другие явления, замеченные физиологами, как, например, то, что число рефлексов увеличивается и самые рефлексы выполняются энергичнее, разнообразнее, сложнее при отравлении животного стрихнином и другими ядами, действующими прямо на головной мозг*, а равно при вынутии большого мозга или при совершенном обезглавливании животных. Тогда было бы совершенно понятно, почему при перерезе всех задерживающих рефлексы нервов (т.е. идущих к полушариям большого мозга) число рефлексов и их энергия возрастают.

______________________

* Wundt. Vorlesungen tiber die Menschen- und Thierseele. B. I. S. 205 u. 206.

______________________

13. Но из этого вытекает для нас уяснение еще гораздо более важных явлений, замечаемых в человеке и имеющих значение для воспитания. Взгляните на ребенка, который пересидел то время, когда он обыкновенно ложится спать, — и вы замечаете в его движениях, голосе, мимике что-то нервное, как говорят обыкновенно, т.е. что-то судорожное, непроизвольное или, точнее, рефлективное: ребенок рассмеется и не может перестать; расплачется и не может остановиться; капризам его нет конца. Такое явление, знакомое каждому, легко объясняется усталостью главного центра нервной деятельности, а именно полушарий большого мозга, которые, как мы уже заметили выше, играют такую важную роль в наступлении сна.

Число рефлексов, сложность их и энергия в действиях ребенка увеличиваются именно потому, что мозговые полушария, требующие сна, действуют слабо в задерживании рефлексов.

Но вместе с тем увеличивается и сложность рефлексов, о которой мы должны сказать несколько слов.

14. Выше мы описали самый простой рефлекс, так сказать, схему рефлекса. В таком простом виде мы даже и не можем наблюдать рефлекса, потому что не можем наблюдать над связью только двух необыкновенно тонких нервных нитей. Обыкновенно же действие на входящий или принимающий впечатление нерв отражается (рефлектируется) не на одном нерве движения, а на нескольких соседних, как выходящих, так и входящих нервах, и производит часто весьма сложные и разнообразные движения мускулов. Анатомически это объясняется близким соседством нервных нитей: не только в одном нерве, но даже в одном нервном пучке проходят многие тысячи разнообразных нервных нитей, и двигательных, и получающих впечатления, так что раздражение с одного нерва, если оно слишком сильно, может легко передаться и на другие. Кроме того, как мы уже видели, не все нервные клеточки служат началом или окончанием нервных нитей, но некоторые из них лежат отдельно между нервными нитями, не принимая и не выпуская из себя нервных волокон, а соприкасаясь со множеством их. Вероятно, эти отдельно лежащие клеточки имеют своим назначением усложнение рефлексов, так сказать, переход нервного раздражения с одной нервной нити на другую, не находящуюся с нею в непосредственной связи. Вообще, здесь есть только место догадке; но факт тот, что нервное раздражение не проходит уединенно по одному нерву или по одной соединенной системе нервов, а распространяется более или менее обширно по соседним нервам. Область этого распространения зависит отчасти также от большего или меньшего действия сознания и задерживающих нервов, через которые оно действует на рефлексы. При отравлении животных стрихнином, при обезглавливании их, равно как и при некоторых болезнях спинного мозга, рефлексы не только умножаются и становятся энергичнее, но и усложняются. Легкий укол в одну точку тела животного, которое отравлено стрихнином, производит чрезвычайно обширные движения, а повторение укола может все тело привести в разнообразнейшие и продолжительные судороги. Кроме того, замечается, что обширность распространения рефлексов с одних нервов на другие зависит также от силы раздражения: чем сильнее раздражение, тем и рефлекс может быть сложнее и область затронутых нервов обширнее.

15. В устройстве нервного организма, данном ему от природы, должно уже признать существование целых сложных систем рефлексов. В акте сосания груди младенцем мы видим уже такую систему рефлексов, начало которой, без сомнения, положено в самой организации младенца* точно так же, как в организации животных лежит уже связь рефлексов, выражающаяся в очень сложных инстинктивных действиях. Достаточно одного впечатления, чтобы привести в действие разом всю такую сложную систему. Но в болезненном состоянии, как, например, у очень нервных женщин и при болезнях спинного мозга, мы замечаем такие связи рефлексов, которых никак не ожидали: эти связи капризны, изменчивы и выражаются в самых неожиданных сочувствиях одного мускула к другому. Судороги личных мускулов, мускулов глаз, рук и ног, судорожное сжимание сердца и т.п. отвечают самым неожиданным образом на какое-нибудь слабое, по-видимому, потрясение нервов.

_____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 94.

_____________________

16. Связь рефлексов точно так же, как и самый рефлекс, может быть установлена привычкою. Так, в гимнастических упражнениях, при чтении и письме и тому подобных сложных механических действиях мы установляем такую связь рефлексов, какой от природы дано не было. Сначала мы выполняем эту связь сознательно и она стоит нам иногда большого напряжения воли; но потом она делается чистым механизмом, совершающимся бессознательно, иногда даже против нашей воли. Точно так же и наоборот, мы можем расстроить привычкой систему рефлексов, установленных уже самою природою или прежнею привычкою. Сначала это расстройство установившихся рефлексов стоит нам большого труда, но потом выполняется все легче и легче. Так, при обучении на фортепиано нам стоит сначала большого труда подымать и опускать отдельно те пальцы, которые привыкли двигаться вместе. Точно так же, например, нам необыкновенно трудно вертеть руками так, чтобы каждая вертелась в обратную сторону, но посредством привычки и этого навыка можно достигнуть. Плясуны на канате и вообще гимнасты поражают нас именно этим расстройством обыкновенных систем рефлективных движений и устройством новых, которые кажутся нам невозможными.

17. Мюллер, признавая врожденные ассоциации движений, отвергает ассоциации, установленные привычкою, видя в них только комбинации произвольных движений. Но нам кажется, что в этом случае Дарвин и Риль, которых Мюллер оспаривает, имеют истину на своей стороне*. Наравне с врожденною наклонностью к ассоциации тех или других движений, которую можно расстроить упражнением, мы нередко встречаем и такие ассоциации, которые хотя и установлены привычкою, но с которыми воспитанию так же трудно бывает бороться, как и с врожденными. Замечание Мюллера, что если бы упражнение установляло невольные ассоциации движений, то "воспитание делало бы нас более неловкими, чем мы были прежде", очень часто оправдывается на деле, и воспитателю нередко приходится бороться с дурными привычками, приобретенными прежде. Мюллер соглашается с тем, что привычка облегчает нам ассоциацию движений, от природы не находившихся в ассоциации; но в чем же состоит это облегчение, как не в том, что при частом повторении одной и той же ассоциации движений каждый раз требуется все менее усилий сознания и воли? А если это так, то не значит ли, что такая ассоциация выполняется, хотя отчасти, без участия сознания и воли; так что, по выражению Риля, одно действие, вызванное волею, уже само собой вызывает другие, с которыми оно привыкло ассоциироваться. Мюллер не может отвергнуть такого общеизвестного явления, но видит в нем только очень быстрое действие воли, быстрое от привычки, и, таким образом, не уничтожает привычки, а переносит ее из нервов в волю, ставя это явление в разряд "ассоциации идей и движений, а не движений с движениями". Но этому прямо противоречит общеизвестный факт таких сложных привычек, которые, без сомнения, установились у нас действиями сознательными и произвольными; но потом совершаются не только помимо нашей воли, но даже против нашей воли. Без сомнения, так называемые присловия не врождены нам; но они выскакивают потом сами собою, даже к великой досаде того, кто их произносит, всякий раз, как только сознание и воля говорящего будут чем-нибудь отвлечены; следовательно, никак нельзя сказать, что в таких действиях участвует воля.

______________________

* Там же. Р. 95.

______________________

18. Привычная ассоциация идей и движений, о которой говорит Мюллер, конечно, тоже существует; но ею объясняется другое психофизическое явление, а именно акт невольного подражания и, если можно так выразиться, заразительность рефлексов. "Связь идей и движений, — говорит Мюллер, — может сделаться такою же привычною, как и связь идей между собою, и если идея и движение часто ассоциируются, то потом движение уже невольно сопровождает идею". Так мы невольно и бессознательно мигаем, когда быстрое приближение постороннего предмета угрожает глазу, и т.п. Но связь идей между собою может происходить только в сознании, следовательно, может быть только сознательною; и где есть сознание, там нет уже привычки, ибо это два понятия, прямо исключающие друг друга. Сознание может соединяться с привычкою и действительно соединяется в бесчисленном множестве психофизических актов, почти во всем, что мы делаем, говорим и даже думаем; но сознание здесь следует за привычным действием, а не вызывает его: связав два действия или два слова по привычке, мы только уже потом сознаем, что связали их, и часто сами удивляемся, как мы это сделали, и если эта привычная связь кажется нам ложною, то мы уже сознательно и насильно разрываем ее. Здесь мы уже видим борьбу сознания с привычкой, что было бы невозможно, если бы сознание само усваивало эти привычки. Но действительно, идея, возбужденная в душе, стремится воплотиться в движение мускулов. Причина этого стремления скрыта от нас в таинственной связи души и тела; но факт тот, что идеи горя, радости, гнева непроизвольно отражаются в движениях личных мускулов, в мускулах голосового органа и т.д. Следовательно, первый толчок здесь во всяком случае дает таинственное воплощение наших идей: но потом идет уже непроизвольная, рефлективная ассоциация движений, все равно, будет ли эта ассоциация установлена природою или привычкою. Положим теперь, что человек видит какое-нибудь сильное мимическое движение в лице другого человека; естественно, что идея этого движения ярко обрисовывается в душе его, а вследствие этой силы и яркости стремится воплотиться в его собственных мимических движениях: он может задержать этот рефлекс, удержаться от воплощения, но может и не задержать, — а чем чаще будет выполняться это подражательное воплощение, тем легче, независимо от сознания и воли, будет оно совершаться. На этом основано множество общеизвестных явлений, носящих общий характер невольного подражания. Людям слабонервным, т.е. таким, которые слабо удерживают свои рефлексы и слабо управляют ими, опасно смотреть на личные судороги человека, одержимого падучей болезнью. Слабонервные женщины невольно принимают мимику людей энергичных и сильно воплощающих свои идеи. Почерки мужа и жены делаются сходными через несколько лет сожительства, хотя вначале были совершенно различны; между супругами образуется даже некоторое личное сходство, т.е. сходство в мимике. В обществе заик дитя очень часто делается заикою. Кликушество распространяется иногда по деревням повальною болезнью и т.п. Акт невольного и бессознательного подражания, играющий такую важную роль в жизни и воспитании детей, объясняется именно этим невольным и иногда неудержимым стремлением живо представляемой идеи воплотиться в движения тела и установлением ассоциации этих движений в привычку.

19. Соединение в одном и том же психофизическом акте действий сознательно-произвольных и действий привычно-рефлективных, т.е. бессознательных и непроизвольных, заслуживает величайшего внимания со стороны психолога и педагога. "Когда мы учимся языку, — говорит Рид, — то вслушиваемся в каждый звук, а когда выучимся, то внимаем только смыслу"*. Точно так же, когда мы начинаем учиться говорить на иностранном языке, то сознательно и употребляя заметное усилие воли выговариваем не только каждое слово, но и каждый звук, а потом, когда выучимся, заботимся только о смысле того, что говорим: звуки, слова и целые предложения, с соблюдением всех грамматических правил, идут сами собою, так что мы не даем себе никакого отчета в соблюдении правил языка, приобрести которые нам стоило столько сознательного труда. Здесь рефлективные действия, установленные привычкою, — действия бессознательные и непроизвольные, следовательно, нервные — соединяются и переплетаются с действиями, которыми руководят наше сознание и наша воля, — с действиями душевными. Но кто же возьмется провести между ними точную границу? Как это явление, так и многие другие, подобные ему, побудили некоторых психологов** принять два течения мыслей: "низшее", управляемое законами привычки, и "высшее", течение рассудочное, овладевающее привычкою. Но если мы не отымем у привычки сознания и воли, то самое слово привычка не будет иметь никакого смысла; а если привычное действие есть действие, непременно исключающее сознание и волю, то на каком же основании мы причислим его к разряду действий душевных? Вот почему везде, где мы замечаем хоть малейшее участие привычки, мы прямо указываем на участие тела, на участие нервного организма, с его удивительною способностью к разнообразнейшим рефлексам и к усвоению новых и новых рефлексов в виде привычек. Душа наша руководит этою изумительною рефлектирующею машиной; но тем не менее машина эта существует и действует по своим собственным механическим законам.

______________________

* Read. V. I. P. 120.
* Последователь Канта — Фрис (см.: Anthropologic T. I. S. 87).

______________________

20. Неясное понимание природы привычек вводит философов, психологов и педагогов в многочисленные ошибки и противоречия. Кант, замечая в привычке отсутствие сознания, относится к ней с презрением и как бы желает вовсе исключить ее из человеческих действий*. Локк, принимая прямо, что душа может усваивать привычки, объясняет ими почти все психические явления и строит на привычке почти всю свою систему воспитания. Оба эти мнения, а равно и выводы, которые из них делаются, мы считаем односторонними. Душа как существо сознающее и желающее не может иметь привычек, в которых нет ни сознания, ни желания; но с другой стороны, нервный организм со своею необыкновенной способностью усваивать привычки открывает им сильнейшее влияние на деятельность души, которая в своем стремлении жить, т.е. действовать, выбирает пути самые легкие, а путь, проложенный привычкою в нервном организме, всегда легче пути, который нужно еще прокладывать в нем. Подробнее мы скажем об этом далее; здесь же выразим только в коротких словах наш окончательный вывод из рассмотрения рефлексов: всякое привычное действие есть действие рефлективное, как раз настолько, насколько оно привычно, и если в каком-нибудь психофизическом акте мы замечаем привычку, то значит, что в этом акте принимает большее или меньшее участие нервная система со своею способностью усваивать новые рефлексы.

______________________

* Anthropologic. Ch. XXV.

______________________

21. Из всего предыдущего видно, что хотя мы и признаем нервный организм в его отдельности от души только машиною, не имеющей никаких условий чувства и возможности движений, вследствие сознания и чувства; но тем не менее мы предполагаем за этой органической машиной такую обширную, изумительную и разнообразную деятельность, возможность которой едва может быть объяснена необыкновенною сложностью нервного организма, изучение которого до сих пор далеко не может считаться оконченным ни в анатомии, ни в физиологии. Три четверти всего того, что мы делаем, говорим и думаем, Лейбниц приписывал привычке, а нет сомнения, что где привычка — там работает нервная система. Но, отдавая телу вполне все, что ему принадлежит, мы тем свободнее можем отдать душе, что не может быть выведено ни из каких законов материи, а именно — сознание, чувство и волю.

ГЛАВА XIII
Привычки и навыки как усвоенные рефлексы

Определение привычки и навыка (1-4). — Возникновение наклонностей из привычек (5 и 6). — Укоренение привычек (7). — Обширное значение привычки в человеческой деятельности (8-13)

1. В прошедшей главе мы видели, что способность нервного организма не только иметь природные рефлексы, но и усваивать новые под влиянием деятельности весьма достоверно объясняет нам возможность приобретения привычек. Какое-нибудь действие, стоившее нам вначале заметного сосредоточения внимания и усилия воли, повторяясь часто, выполняется нами все легче и легче, все при меньшем внимании и меньшем усилии воли и, наконец, может до того укорениться в нашу природу, что выполняется даже против нашей воли, и именно тогда, когда внимание наше отвлечено чем-нибудь другим: таковы, например, все дурные привычки, с которыми человеку бывает иногда так же трудно бороться, как и с врожденными наклонностями.

Однако же далеко не все так называемые привычки и навыки могут быть объяснены рефлексами; но это потому, что название "привычка" употребляется в разговорном языке неопределенно и прилагается одинаково к самым разнообразным психическим и психофизическим явлениям.

2. Привычкою часто называют приобретаемую человеком способность выносить какие-нибудь ощущения или целые ряды ощущений, которых прежде он не мог выносить; таковы: привычка к перенесению холода, жара, шума, тряски, качки, боли и т.п. Привычки этого рода можно назвать пассивными. Как объяснить это явление, мы не знаем; но очевидно, что часто повторяющееся впечатление должно в самом организме нашем производить какие-то изменения, мало-помалу приспособляющие организм к перенесению того, чего прежде он не мог перенести и что могло даже подействовать на него разрушительно. Так, мало-помалу, привыкают люди к быстрым переменам температуры, которые прежде могли бы произвести в них болезнь; так, были примеры, что люди привыкали к Приему ядов в таких дозах, которые были бы смертельны для человека непривычного*. Эти пассивные привычки не объясняются рефлексами, и не о них хотим мы говорить в этой главе.

______________________

* Elem. de pathologie, par Chomel, 4 ed., 1861. P. 96.

______________________

3. Привычкою на обыкновенном разговорном языке называют также усиление той или другой способности, происходящее от упражнения: так, обыкновенно говорят, что человек привык подымать большие тяжести, ходить много, без устали, считать быстро и верно, сосредоточивать внимание на известном предмете, заниматься тою или другою умственною работой и т.п. Но мы уже видели выше, что усиление мускула не есть собственно привычка, а прямое увеличение его массы, зависящее от упражнения, простая прибавка мускульного материала, отчего в мускуле может развиваться большее против прежнего количество сил*. Точно так же, если ум наш, обогащаясь познаниями в какой-нибудь области, выказывает в ней более способности, чем прежде, то это уже не привычка, а прямо расширение способности, развитие ее увеличением и обработкою ее содержания. Явление это объяснится вполне в главах о рассудке; но здесь мы говорим не о развитии способностей телесных или душевных, а только о привычках**.

______________________

* См. выше, гл. VIII.
** Смешение нервных привычек и навыков с духовным развитием, как, например, у Фриса (Anthropologie. T. I. S. 29), вело к очень ложным выводам. То же смешение находим мы у Локка и всех его последователей (Locke's Works. V. I. P. 37).

______________________

4. Под именем нервной привычки в точном смысле слова мы разумеем то замечательное явление нашей природы, что многие действия, совершаемые нами вначале сознательно и произвольно, от частого их повторения совершаются потом без участия нашего сознания и произвола и, следовательно, из ряда действий произвольных и сознательных переходят в разряд действий рефлективных, или рефлексов, совершаемых нами помимо нашей воли и нашего сознания. В этом уже сама собой открывается вся обширность возможности через посредство привычки вносить в нервный организм человека существенные изменения, дающие ему те способности, которых он не имел от природы. На этой способности нервов к усвоению новых ассоциаций рефлексов и расстройству старых основываются не только все те привычки и навыки, которые преднамеренно сообщаются дитяти воспитанием, но также и те, которые сообщаются ему без всякого намерения, самою жизнью, и с которыми нередко приходится бороться воспитателю, а потом и самому человеку или обществу.

5. Но этим не ограничивается значение привычки. В привычке нервов есть другая, может быть, еще более важная сторона, которой не следует упускать из виду. Нерв, получивший привычку к той или другой деятельности, не только легче выполняет эту деятельность, но иногда, получая к ней физическую наклонность, дает чувствовать эту наклонность душе, которая, как мы уже видели, ощущает нервный организм с его особенностями, а следовательно, и с теми физическими наклонностями, которые в нем установились от частого повторения той или другой деятельности. Таким образом, сначала нам нужно употреблять значительное напряжение сознания и воли, чтобы дать то или другое направление той или другой деятельности наших нервов, а потом мы принуждены бываем употреблять такое же усилие сознания и воли, чтобы противодействовать наклонности нервов, которую мы сами же в них укоренили: сначала мы ведем наши нервы куда хотим, а потом они ведут нас куда, быть может, мы совсем не хотим идти!. Привычку, не переходящую в наклонность, правильнее было бы назвать навыком, каковы все привычки в искусствах и ремеслах, и сохранить название привычки для привычек-наклонностей*.

______________________

* Рид также отличает привычку, приобретаемую нами в искусствах и ремеслах, от привычки как принципа действий, ибо привычка в этом виде "не только дает легкость действию, но порождает наклонность или побуждение к нему" (Works of Read. V. II. P. 550).

______________________

6. Образование наклонности из привычки объясняется свойством нашей души, о котором мы подробнее скажем дальше, но на которое можем уже указать и здесь. Душа наша требует постоянной деятельности и в то же время избегает препятствий, а следовательно, требует деятельности легкой: вот почему самая легкость для нас той деятельности, к которой привыкли нервы, устанавливает наклонность к этой деятельности. Правда, сознание и воля всегда остаются при нас, и, как бы сильно ни было влечение нашего нервного организма в каком-нибудь направлении, мы всегда можем противодействовать ему; но дело в том, что, тогда как сознание наше и воля действуют почти моментально, урывками, нервный организм со своими наклонностями и привычками влияет на нас постоянно; и тогда как идти вслед за наклонностями нервов для нас легко и приятно — противодействовать им тем труднее и неприятнее, чем более вкоренилось в них противоположное направление. Как только воля наша ослабеет на мгновение или сознание займется другим предметом, так нервы и начинают подталкивать нас на тот образ действий, к которому они привыкли, и "мы, — по выражению Рида, — увлекаемся привычкою, как потоком, когда плывем, не сопротивляясь течению" *. Человеку, привыкшему к курению, вовсе нетрудно не курить: это и не потребность, и не такое большое удовольствие, от которого было бы тяжело отказаться; но тяжело и неприятно целые годы, каждый час и почти каждую минуту держать настороже нашу волю против привычки, которая ежеминутно подталкивает нас к сигаре!

______________________

* The Works of Read. V. II. P. 550.

______________________

7. Чем моложе организм, тем быстрее укореняются в нем привычки. Дитя усваивает привычку гораздо быстрее и вернее, чем старик. Младенец, жизнь которого считается днями, привыкает к какому-нибудь действию после двух-трех раз его повторения, так что матери, например, которые откладывают приучать ребенка к правильному кормлению грудью, пока он окрепнет, через несколько же дней бывают принуждены бороться с укоренившеюся уже привычкой. Пеленка свернутая, подушка, положенная так или иначе два, три раза сряду, уже устанавливают в младенце привычку, противодействие которой сопровождается криком. Вот почему у беспорядочных матерей и дети беспокойны, тогда как у матери с определенным образом действий дети не кричат понапрасну. Нервы человека, так сказать, жаждут навыка и привычки, и первые привычки и навыки усваиваются, быть может, с первого же раза; но чем более накопляется привычек и навыков у человека, тем труднее вкореняются новые, встречая сопротивление в прежних: дитя приучается в несколько месяцев так говорить на иностранном языке, как не может приучиться взрослый человек и в несколько лет. Если же у старика привычки выступают яснее, чем у молодого человека, то это потому, что часто старик так же устает держать настороже свое сознание и волю, как поддерживать свое тело в прямом положении: такой старик опускается в привычку, как опускается в покойное кресло. Но мы не совсем согласны с теми, которые, как, например, Бэкон*, думают, что привычки детства труднее искореняются. Это справедливо только в том отношении, что чем старее привычка, тем она крепче, так как она укореняется именно повторением. Но если дитя, например, скоро выучивается иностранному языку, то оно точно так же скоро и забывает его, если перестает в нем упражняться. Словом, чем моложе человек, тем скорее в нем укореняется привычка и тем скорее искореняется; и чем старее сами привычки, тем труднее их искоренить.

______________________

* Oeuvres de Bacon, 1845. Т. II. P. 342.

______________________

8. Область привычки и навыка гораздо обширнее, чем обыкновенно думают. Немедленно же по рождении начинает дитя делать различные опыты и приноравливания, которые потом обращаются у него в бессознательные навыки и привычки. Мы уже видели выше, что многие из способностей зрения вовсе не простые прирожденные способности, а весьма сложные выводы, сделанные человеком в беспамятном младенчестве из множества наблюдений, сравнений, опытов, приспособлений, аналогий и умозаключений, обратившихся потом в бессознательно выполняемый навык, которым мы пользуемся впоследствии как прирожденным даром. Так, ребенок уже на третьем или на четвертом месяце после рождения навыкает верно схватывать ручонкой подаваемый ему предмет. Но если мы проанализируем это действие и сравним его с теми условиями, которые врождены органам зрения и осязания, то увидим, что только посредством множества наблюдений, аналогий и умозаключений мог достигнуть ребенок до этого, по-видимому, столь простого действия. Чтобы протянуть свою ручонку к предмету, младенец должен: 1) навыкнуть знать свою руку своею, потому что все впечатления осязания отражаются у нас ощущением не там, где предмет прикасается к коже, а в мозгу, так что если мы, прикасаясь пальцами к предмету, получаем ощущение осязания в пальцах, то это не более, как бессознательный навык, укореняющийся в младенчестве так сильно, что потом взрослый человек, у которого отрезали руку, долго еще продолжает чувствовать, как чешутся или болят у него пальцы отрезанной руки; 2) ребенок должен был навыкнуть отличать свое тело и, следовательно, свою руку от всех посторонних предметов, точно так же отражающихся в его мозгу посредством акта зрения; 3) ребенок должен был навыкнуть по своему желанию направлять руку, распускать и сжимать пальцы — тоже акт весьма сложный, выходящий из комбинации деятельности трех чувств: зрения, осязания и мускульного чувства; 4) кроме того, множеством наблюдений, аналогий и умозаключений ребенок должен был усвоить понятие о перспективе, и так усвоить, чтобы действительно видеть предметы в перспективе, а это — один из самых сложных человеческих навыков. Все предметы отражаются на нашей сетчатой оболочке глаза в одной плоскости, без всякой перспективы, а только свет и тень, знание относительной величины предметов и мгновенное сравнение предметов разной величины дают нам возможность видеть их в перспективе. Если же ребенок верно схватывает подаваемый ему предмет, то значит, что он уже видит его в перспективе. И все это громадное и сложное изучение пройдено ребенком в какие-нибудь три-четыре месяца его жизни! Так деятельно работает психическая жизнь в ребенке, в то время когда на глаза взрослых он почти не человек.

К таким же навыкам, укореняющимся в младенчестве, которыми мы потом пользуемся, не помня совершенно их трудной истории, принадлежат в нас: навык видеть двумя глазами один предмет, т.е. превращать два отражения в одно ощущение; навык видеть одноцветные предметы одноцветными, тогда как по устройству глазной сетки это должно бы быть иначе; навык при движении головы и глаз не считать неподвижные предметы движущимися; навык брать себя за больное место и чесать то, которое чешется. (Младенец, не приобретший этого навыка и у которого чешется, положим, рука, будет метаться и кричать, не зная, чем помочь себе, потому что это ощущение отражается у него только общим ощущением в мозгу.) К таким же бессознательным навыкам относятся: комбинация слуха и зрения, когда мы направляем глаза в ту сторону, откуда исходит звук; комбинация ощущений мускульных, осязательных с движениями при ходьбе; комбинация ощущений слуховых, мускульных и движений при произношении слов и пр.

9. Новейшая физиология глубоко разъяснила эти бессознательные, не врожденные, а выработанные нами деятельности наших чувств, и психологии остается воспользоваться этими результатами. В этом последнем отношении сочинение Вундта как психолога и физиолога имеет весьма важное значение. Нам кажется только ошибочным тот вывод, который Вундт делает из этих анализов: он не только говорит об ощущениях, которых мы не замечаем, но говорит о бессознательных опытах, наблюдениях, сравнениях, умозаключениях, словом, о бессознательной жизни души, беспрестанно в нас совершающейся, из которой будто бы беспрестанно входят в сознание уже готовые результаты, принимаемые сознанием за простые опыты и только наукою разлагаемые в сложные умозаключения. Но вместо того чтобы прибегать к таким неестественным умозаключениям и признавать какую-то бессознательную работу сознания, не гораздо ли проще будет принять, что все эти сложные и не врожденные нам деятельности наших чувств, открытые физиологиею, суть не что иное, как навыки, сделанные нами в самом раннем детстве, сделанные сознательно, точно так же, как множество навыков, которые мы делаем впоследствии, но самый акт выработки которых позабыт нами, как и все, что относится к бессловесному периоду нашей жизни.

К такому объяснению приводят нас многие убедительные причины. Во-первых*, мы не можем, как сказали уже выше, не противореча логике, принять бессознательные ощущения, опыты и умозаключения, потому что все эти акты суть акты сознания и без него немыслимы. Во-вторых, прямые наблюдения над младенцем показывают нам, что один, например из сложнейших бессознательных навыков, над объяснением которого много потрудилась и физиология и психология, а именно навык, приобретаемый младенцем на пятом или шестом месяце жизни, схватывать верно подаваемый ему предмет приобретается видимыми для нас попытками ребенка, сначала весьма неудачными, а потом более и более верными. В-третьих, и в зрелом возрасте мы нередко, приобретши какой-нибудь навык, должны потом употребить иногда значительное усилие памяти, чтобы вспомнить, как и когда приобрели его: что же удивительного, если мы забываем совершенно процесс приобретения навыков и привычек, усвоенных нами в младенческом возрасте, так что считаем их за врожденную способность и наклонность души, как думали прежде, или за бессознательный душевный акт, как хочет думать Вундт?**

______________________

* Vorles. uber die Menschen- und Thierselle, von Wundt. B. I. S. 113 и др.
** Джон Стюарт Милль думает, что подобным способом, на который мы здесь указали, приобретены нами даже наши уверенности в геометрические аксиомы. Эти уверенности мы приобретаем из опытов, говорит Милль, но из опытов, делаемых в такое раннее время жизни, что "мы не можем припомнить истории интеллектуальных операций этого периода" (Mill's Logic, 1862. V. I. P. 263).

______________________

10. Чтобы понять вполне данное нами объяснение этих сложных бессознательных актов души, в которых мы видим не что иное, как навыки и привычки, сделанные в младенчестве, должно несколько уяснить себе состояние детской памяти. Память младенца очень свежа и восприимчива; но в ней недостает именно того, что связывает отрывочные впечатления в один стройный ряд и дает нам потом возможность вызывать из души нашей впечатление за впечатлением, недостает дара слова. Дар слова совершенно необходим для того, чтобы мы могли сохранить воспоминание истории нашей душевной деятельности, и имеет громадное значение для способности памяти*. Если привычка сделана нами хотя и сознательно, но в тот период нашей жизни, когда мы не обладали еще даром слова, то, без сомнения, мы не можем припомнить, как мы сделали ее, хотя она в нас остается. В том же, что у бессловесного младенца действует уже память, не может быть ни малейшего сомнения: множество наблюдений показывают это очень ясно. Младенец помнит лица, образы, впечатления, хотя и не обладает еще тем могучим средством, которое одно может связать наши душевные акты в стройную систему, — не обладает словом.

_______________________

* Значение слова для памяти очень хорошо развито Вайтцем (Lehrbuch der Psychologie als Naturwissenschaft, von Theodor Waitz, 1849. S. 115, 119).

_______________________

11. Но, заметят нам, не слишком ли много приписываем мы бессловесному младенцу, говоря, что он наблюдает, делает опыты, сравнивает, умозаключает? Однако же, если наука открыла, что человек уже при выходе из младенчества обладает множеством приобретенных способностей, приобретение которых обусловливается наблюдением, опытом и умозаключением, то нам остается одно из двух: или приписать возможность делать опыты, наблюдения и умозаключения бессознательной природе, как делает это Вундт, т.е. придать сознание тому, что в то же время признается нами бессознательным, или приписать эту возможность такому все же сознательному существу, каким является нам ребенок, — и мы выбираем последнее*.

______________________

* Многие новые ученые в своем стремлении удовлетворить реалистическому направлению века впадают в странное противоречие, желая, с одной стороны, слишком возвысить природу, а с другой — слишком понизить человека. Так, в новейшей науке совершенно уже укоренилась мысль, что степень развития сознательности в животном царстве идет рядом со степенью развития нервного организма вообще и в частности с развитием головного мозга сравнительно со спинным. В то же самое время во множестве новых ученых сочинений, принявших эту мысль за аксиому, когда дело доходит до объяснения деятельности насекомых, объясняемой прежде непонятным инстинктом, приписывается этим животным способность сознательно наблюдать, делать опыты, выводить умозаключения и вводить эти умозаключения в принципы своей деятельности. Это странное противоречие найдем мы у Вундта, Фогта и других, а также во многих энтомологиях. Но нервный организм насекомого часто даже при полном отсутствии головного мозга весь состоит из нескольких нервных узелков и во всяком случае гораздо менее развит, чем нервный организм даже однонедельного утробного младенца. Если бы эти ученые были последовательны, то невольно бы остановились, приписывая пчеле и муравью более ума, чем приписывают его большим млекопитающим животным с совершенно развитым нервным организмом, и должны были бы принять одно из двух: или что аксиома их — о зависимости ума от мозгового организма — вовсе не аксиома, или что ум у насекомых не ум, а нечто другое, непонятное. Во всяком случае, признавая за насекомыми сознание, способное делать наблюдения, опыты и умозаключения, нет никакой причины не признать такого же сознания за бессловесным младенцем, нервный организм которого, во всяком случае, несравненно больше развит, чем у насекомого. Признав же важное значение мускульного чувства, сообщающего сознанию ощущения движений, мы с большей вероятностью можем предположить, что история души начинается с первых движений младенца, следовательно, еще до рождения его на свет.

______________________

12. Открывая и разъясняя эти сложные процессы душевной жизни младенца, наука удовлетворяет не одной любознательности, но приносит вместе с тем значительную практическую пользу, ибо для родителей и воспитателей чрезвычайно важно сознавать ясно, что ребенок и в первый год своей жизни живет не одною физическою жизнью, но что в душе его и в его нервной системе подготовляются основные элементы всей будущей психической деятельности: вырабатываются те силы и те основные приемы, с которыми он впоследствии будет относиться и к природе и к людям. Усвоив такой взгляд на младенца, родители и воспитатели подумают не об одном его физическом здоровье, но и об его духовном развитии. Конечно, этот период слишком закрыт от нас, чтобы мы могли внести в него наше положительное вмешательство; но мы можем действовать на него благодетельно, удаляя от ребенка в этом возрасте все, что могло бы помешать его правильному развитию — физическому и духовному. Так, мы можем внести порядок в его жизнь, позаботиться о спокойствии его нервной системы, об удалении от него всего раздражающего, грязного и уродливого не в одном только физическом смысле. Существует, например, убеждение, кажущееся для многих предрассудком, что злая кормилица вскормит и злого ребенка; но это не совсем предрассудок. Конечно, злость не может быть передана через молоко, хотя молоко раздраженной женщины портит желудок ребенка; но злая женщина обращается зло с младенцем и своим обращением, а не молоком сеет в нем семена злости или трусости. Не должно забывать, что первое понятие о человеке, которое впоследствии закрепится словом, образуется в ребенке в бессловесный период его жизни и что на образование этого понятия имеют решительное влияние те первые человеческие личности, которые отразятся в душе ребенка и лягут в основу его будущих отношений к людям. И счастливо дитя, если первое человеческое лицо, отразившееся в нем, есть полное любви и ласки лицо матери! В отношении разных людей к другим людям мы замечаем величайшее разнообразие и много бессознательного, как бы прирожденного; но конечно, многое здесь не врождено, а идет из периода бессловесного младенчества.

13. Из всего обширного процесса психической жизни младенца мы видим ясно только отрывки, указывающие на целый период развития; вот ребенок стал следить глазами за движущимися предметами, вот протягивает к ним ручонки, вот стал улыбаться, узнавать мать, отца, няню; а все это такие сложные душевные выводы, над которыми много поработал младенец, и когда он произнесет первое слово, то душа его уже представляет такой сложный и богатый организм, такое собрание наблюдений и опытов, такую высоту, до которой не мог достигнуть весь мир животных во всем своем последовательном развитии. Вместе со словом, закрепляющим образы и понятия, быстро начинает развиваться память, которая со временем свяжет всю жизнь человека в одно целое; тогда от бессловесного периода останутся одни результаты в форме бессознательных привычек и наклонностей, не только приводящих в изумление и физиолога и психолога, но и оказывающих огромное влияние на способности, характер и всю жизнь человека.

ГЛАВА XIV
Наследственность привычек и развитие инстинктов

Отношение привычек и инстинктов (1-4). — Наследственность привычек и наследственность характеров (5-10)

1. Особенное значение придается привычке возможностью ее наследственной передачи. "Привычка или особенность, — говорит Льюис, — приобретенная и удержанная так долго, что она, так сказать, организовалась в особи и что организм этой последней приладился к ней, будет иметь такие же шансы передаться, как массивность мышц и костей"*. Тот же физиолог несколько далее говорит: "Как бы это ни было трудно объяснить, но нет факта более несомненного, чем тот, что привычки, твердо установившиеся, могут быть переданы в той же мере, как и всякая нормальная наклонность". Всех, кто мог бы еще сомневаться в наследственной передаче привычек, мы отсылаем к сочинению Льюиса, у которого приведено столько фактов этой наследственности и в людях и в животных, что сомнение становится невозможным. Еще более фактов подобного рода приводит Дарвин в своем сочинении, получившем известность и между русскими читателями**. Дарвин проводит эту наследственность, быть может, уже слишком далеко и старается объяснить ею вполне даже инстинкты насекомых***, хотя и сам сознает невозможность полного доказательства этой мысли.

______________________

* Физиология обыденной жизни. С. 666.
** О происхождении видов: Соч. Ч. Дарвина. Пер. Рачинского.
*** Ibid. P. 170.

______________________

2. Непроизвольные и чисто бессознательные действия наши под влиянием глубоко вкоренившейся в нас привычки имеют так много сходного с действиями животных под влиянием инстинкта, что Рид вправе был сказать: "Привычка отличается от инстинкта не по своей сущности, а только по своему происхождению: первая приобретается, второй дается от природы"*. Но если мы примем во внимание, что и привычка может передаваться наследственно, тогда уничтожается и эта последняя возможность отличать привычку от инстинкта. Здесь само собою рождается мысль: нельзя ли все инстинкты — этот камень преткновения для физиологии и психологии — объяснить наследственностью привычек? По крайней мере, при нынешнем состоянии науки нам кажется это совершенно невозможным. Что привычка, укоренившись в наследственную особенность, сливается с природным инстинктом, видоизменяет его и служит к его дальнейшему развитию — это после Дарвина можно считать доказанным фактом. Из книги мы выносим полное убеждение, что под влиянием образа жизни, обращающегося в привычку, инстинкты животных могут действительно видоизменяться мало-помалу, в течение многих поколений, все более и более приспособляясь к новым условиям жизни, но и только. Утверждать же вместе с Дарвином, или, лучше, с поклонниками его новой системы, идущими иногда дальше самого автора, что все инстинкты образовались из этих наследственно передаваемых приспособлений и привычек, мы не имеем никакого права, не выходя из области науки, основанной на фактах, в область фантазий, основанных на отдаленных догадках. Признавая существование привычек у животных, признавая возможность наследственности этих привычек и видоизменения инстинктов под их влиянием, мы тем не менее не видим в настоящее время никакой возможности обойтись без прежней гипотезы о врожденности первоначальных инстинктов, точно так же как и без гипотезы о независимом происхождении первоначальных родов животных**.

_____________________

* Works of Read. V. I. P. 550.
** Дарвин, как и всякий другой проповедник новой мысли, увлекается ею, как кажется, слишком далеко; но то, что высказывается Дарвином только как отдаленная догадка, нередко принимается его последователями, как доказанная истина. Конечно, Дарвин, видимо, желал бы доказать, что все роды и виды животных происходят от одного какого-то прародителя; но сам же он во многих местах своей книги говорит, что это только указание, в каком направлении могла бы плодовито работать наука, а вовсе не доказанная истина, на которой могло бы строиться наше миросозерцание. Нам же кажется, что в самой догадке есть уже логическая ошибка. В самом деле, если наш земной шар, как предполагает наука, находился когда-нибудь в таком состоянии, что мог производить живые организмы (предположение это не противоречит и библейскому сказанию о произведении животных землею по Слову Божию: "И рече Бог: да изведет земля душу живу по роду" (Кн. Бытия. Гл. 1. С. 24), то, без сомнения, земля столько же могла вызвать к жизни и различные организмы с различными условиями развития, сколько и один организм с возможностью развития в бесконечное разнообразие. Первое же предположение, согласное с библейскими словами "по роду", гораздо вероятнее второго и по простой логике, потому что, если было когда-нибудь на земном шаре то время, когда организмы сами собой возникали из неорганических материй и растительные организмы сами собой преобразовались в животные, чему мы не видим и следа при нынешнем состоянии природы, то, без сомнения, земной шар и в то время представлял на своей поверхности и в различных средах своих уже по своему астрономическому положению достаточно разнообразных условий, чтобы на разных местностях его могли возникнуть различные организмы. Все, что мы можем извлечь из теории Дарвина, так это только то совершенно верное мнение, что после периода создания первых организмов они беспрестанно видоизменялись и что множество видов произошло вследствие этих видоизменений, а вместе с тем через посредство наследственности привычек, тесно связанных с изменением самих органов, изменялись и развивались инстинкты животных.

_____________________

3. Мы уже говорили о невозможности признать инстинктивные действия животных за проявления сознательного умственного процесса, что совершенно противоречило бы положению, доказанному теми же естественными науками, что умственное развитие находится в тесной связи с развитием нервного организма. Инстинкт же имеет ту особенность, что он наиболее проявляется там, где он наиболее нужен, где нервная организация беднее, а вследствие того и умственное развитие слабее. У человека мы замечаем так мало инстинктов, что, может быть, одно только сосание груди младенцем и глотание следует признать вполне инстинктивными и сложными действиями*. У млекопитающих животных, и особенно у высших пород, замечательных инстинктов также немного; тогда как у насекомых при всей бедности их нервной организации замечаются именно самые изумительные проявления инстинкта**.

______________________

* "Сосание и глотание" — очень сложные операции. Анатомы описывают до тридцати пар мускулов, которые должны быть приведены в действие при каждом глотке. Действие этих мускулов не одновременно, а один действует за другим, и этот порядок так же необходим, как и самое действие" (Works of Read. V. II. P. 545).
** "У животных число инстинктивных действий возрастает по мере неспособности их выполнять цель вида душевными актами" (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 97).

______________________

4. Вглядевшись в жизнь муравьев и пчел, нельзя не быть пораженным необыкновенно умными и целесообразными, глубоко математически рассчитанными действиями этих крошечных существ. Поразительное геометрическое устройство сотов, математически достигающее возможно меньшей траты воску при возможно большей вместимости для меду*; дивная ткань паутины; необыкновенно целесообразное устройство коконов; непостижимый расчет бабочки для сохранения своих яичек, расчет, простирающийся на всю долгую жизнь гусеницы, которой мать, живущая несколько часов, никогда не увидит, — все это такие действия, для которых, если бы они были произведением ума, потребовались бы необыкновенно развитые умственные способности, а следовательно, и необыкновенно развитая нервная организация. Общественная жизнь муравьев, их войны с целью награбить чужих яичек и вывести из них рабов для своего племени или содержание муравьями тли в виде домашнего скота, причем маленькие мудрецы, пользуясь умеренно соком податливых насекомых, отпускают их до нового удоя, — все эти действия так похожи на действия человека, что если бы мы признали их за проявление ума, то должны были бы удивляться, почему, например, медведь с гораздо обширнейшею нервной организацией, в продолжение веков лакомящийся сотами, не сделался пчеловодом, или расчетливая хозяйка-лиса не займется разведением цыплят. Гораздо рациональнее будет признать эти удивительные умения прирожденными инстинктами, которые развились и усложнились накоплением привычек. Гораздо легче представить себе, что насекомое при всей бедности своей нервной организации обладает способностью передавать свою крошечную опытность в виде наследственной привычки потомкам и потому успело в течение своей многовековой родовой жизни накопить такое множество этих крошечных привычек, что они все вместе составляют тот сложный и умный инстинкт, который в настоящее время поражает нас изумлением. Так, если позволительно такое сравнение, крошечный коралловый полип, работая громадным обществом и многие века и передавая начатую работу потомкам, ее продолжающим, выдвигает на поверхность моря обширный остров.

______________________

* Пчелы в устройстве сотов решают проблему из высшей математики, которую называют проблемой maxima и minima (Read. V. II. P. 546).

______________________

5. Только наследственностью нервных привычек мы и можем сколько-нибудь уяснить себе наследственность человеческих характеров — факт, который кажется нам совершенно несомненным, хотя, к сожалению, и малоисследованным*. Но если наследственность наклонностей у животных уже окончательно принята наукой, то наследственность в человеческих характерах, имеющая то же основание, слишком очевидна, чтобы ее нужно было доказывать: она ожидает только ближайшего изучения и разъяснения. Если под именем характера разуметь индивидуальную особенность (habitus) в мыслях, наклонностях, желаниях и поступках человека, то, конечно, одни явления в характере человека будут продуктами его собственной жизни и жизни той среды, в которой он вращался, а другие — продуктами наследственных наклонностей и особенностей. Взяв же только эти последние явления, мы необходимо должны будем признать,, что наследственная передача этих особенностей и наклонностей могла совершиться не иначе, как через унаследование детьми нервной системы родителей со многими ее как наследственными, так и приобретенными посредством привычки наклонностями. Нервные болезни чаще передаются от родителей к детям, чем болезни других систем организма. Печальный факт наследственного помешательства едва ли может быть подвержен сомнению; а само сумасшествие есть, конечно, не более, как особое состояние нервного организма, такое же особое состояние, какое дается, без сомнения, и укоренившеюся привычкою**. Но что же передается в такой наследственной привычке?

_____________________

* Нельзя не удивляться, что такой проницательный писатель, как Бокль, выразил сомнение в столь очевидном факте, и это мы можем объяснить себе только тем, что факт этот противоречил его, все же односторонней, теории.
** Наследственность болезней признается патологиею за факт, столько же несомненный, сколько неизъяснимый, особенно наследственность от отца (Elements de pathologie, par Chomel. 4 ed. Paris, 1861. P. 102).

_____________________

Этот вопрос заслуживает исследования.

6. Для того чтобы по возможности подсмотреть, в чем состоит наследственная передача привычки, мы обратим внимание читателя на явление, без сомнения, ему знакомое: на наследственную передачу тех мелких, но тем не менее характеристических движений личных мускулов, которые составляют нашу личную мимику. Если сын или дочь вообще очень похожи на отца или мать, то сходство мелких мимических движений теряется в общем сходстве. Но часто случается так, что, например, сын, вообще похожий на мать, наследует от отца только одну какую-нибудь мимическую черту, как, например, улыбку, движение бровей и т.п.; тогда эта наследственная черта выставляется необыкновенно ярко на чуждом ей фоне лица, напоминающего мать во всем остальном. Случается и так, что какая-нибудь мимическая черта отца или матери, не замечаемая в сыне в детском возрасте, начинает проявляться в юношеском, а иногда даже под старость. Бывает и так, что этих вновь пробивающихся черт в течение времени набирается так много, что дитя, походившее в детстве, положим, на мать, становится потом все больше похожим на отца. Наконец, бывает и так, что мимические черты лица деда или бабки, как бы миновав сына или дочь, отражаются во внуке или внучке. Этот же самый факт проявляется и в том виде, что дитя, мало похожее на мать, бывает резко похоже на дядю, брата матери, как будто в сестре таинственно сохранились наследственные черты, выразившиеся в брате. Эти любопытные факты и заслуживают подробного исследования*.

_______________________

* Все эти и бесчисленные другие факты наследственности, хотя и обходились наукою до настоящего времени и находили себе мало места в антропологиях и психологиях, тем не менее замечались всеми народами с самых древнейших времен и выражались в их пословицах, законодательствах и религиях. Мало есть таких распространенных в человечестве убеждений, как убеждение в наследственности порока и добродетели, наследственности преступления и наследственности греха. Такая повсеместность убеждений есть уже сама по себе лучшее доказательство, что в основе их лежит своя доля правды. Дело науки не с презрением обращаться к таким всемирным убеждениям, а отыскать их природную истинную основу и воспользоваться этим всегда драгоценным зерном, отделив от него шелуху фантазий и преувеличений, столь свойственных человеку на всех ступенях его развития. Эта уверенность в наследственности выражается у разных народов различно: в Китае казнят детей за преступления отца; в Индии убеждение это выразилось в окаменелых кастах; в Греции — в судьбе знаменитых родов и т.п. Христианство было великим переворотом в истории этого всемирного убеждения.

_______________________

7. Но что такое мимическая черта в своем основании? Это не что иное, как привычка мускулов выражать какое-нибудь, часто повторяемое душевное движение, и выражать притом с тою особенностью, с которою это душевное движение совершается в том или другом человеке. Бесчисленное множество личных мускулов дает человеку возможность бесконечного множества оттенков самых тонких особенностей чувства. Эти оттенки до того тонки и неуловимы, что для выражения какого-нибудь из них словами потребовался бы целый роман, целая история души человеческой. Наши выражения — горькая или презрительная улыбка, гордое или униженное, заискивающее выражение глаз и т.п. — далеко не выражают всего разнообразия мимических движений, обозначая, так сказать, только целые семейства их и никак не доводя до бесконечного разнообразия индивидуальных выражений. Та или другая мимическая черта, вызываемая сначала сознательным чувством, нередко обращается потом в бессознательную привычку вследствие частого повторения тех ощущений, которые ею выражаются, и, таким образом, делается телесного особенностью человека. Нет сомнения, что эта телесная особенность, приобретенная человеком в течение жизни, выражается не только в мускулах, но и в нервах, управляющих сокращениями этих мускулов, и даже более в нервах, чем в мускулах, движение которых и самое развитие зависят от нервов. Как отпечатлевается эта особенность в нервах, физиология не знает; но необыкновенная тонкость и сложность нервного организма, равно как и изменчивость его под влиянием жизни, указывают нам на возможность таких отпечатков под влиянием привычки; и эти отпечатки, будучи недоступны непосредственным наблюдениям, тем не менее выражаются в деятельности мускулов и мимике.

8. Теперь мы подошли несколько ближе к решению вопроса: в какой форме передаются наследственные наклонности? Но, чтобы решить его окончательно, мы должны признать здесь доказанным еще другой, уже не физиологический, а чисто психический закон, который мы надеемся вывести и доказать вполне только в психологическом отделе нашей книги. Впрочем, этот закон так прост и так чувствуется каждым из нас, что мы легко можем принять его покуда на веру. Кто не испытал на себе, что душа наша требует беспрестанной деятельности и томится, тоскует без нее и в то же время отвращается от всяких чрезмерных усилий? Этот основной закон развит отчасти гербартовской школой*. Приложив его к данному случаю, мы поймем, почему душа человека, если ею не руководит сильно возбужденное сознание и ясное стремление к чему-нибудь определенному (минуты сравнительно редкие в истории души), выбирает из двух действий то, которое, давая ей деятельность, не требует в то же время от нее слишком большого напряжения и оставляет ее в том естественном положении, которое мы называем спокойствием души, т.е. спокойною ее деятельностью, потому что, если душа приходит в беспокойство от чрезмерной деятельности, то она точно так же страдает и от недостатка деятельности. Это срединное, спокойно-деятельное состояние души**, это ее равновесие, к которому она всегда стремится возвратиться, в какую бы сторону ни была из него выведена, составляет ее нормальное, здоровое состояние, и в этом нормальном состоянии мы находимся почти всю нашу жизнь, если исключить из нее немногие, резко замечаемые нами минуты, когда душа наша приходит в беспокойство или от недостатка содержания, или от излишка его, которого она не может переработать.

______________________

* Empirische Psychologie, von Drobisch. Leipzig, 1842. § 80 u. 81.
** Mittlehrer Zustand der Erfullung der Bewustseins — по выражению гербартианцев (ibid. § 208).

______________________

Теперь становится ясно само собою, почему душа наша может выбирать с особенной охотою те деятельности, мысли, стремления, чувства, наклонности, телесные движения, мимические черты, для которых находит уже подготовку в нервной системе. Душа беспрестанно ищет деятельности и из двух представляющихся ей деятельностей избирает ту, которая легче для организма, к которой организм более подготовлен наследственно. Таким образом, наследственно переданная в нервной системе подготовка к какой-нибудь душевной или телесной деятельности может весьма легко послужить основанием к образованию в человеке какой-нибудь привычки или наклонности. Эта же привычка или наклонность, в свою очередь, разовьет и укоренит еще более зависящую от нее особенность в нервах и передаст ее еще вернее дальнейшему потомству. Другими словами, частое повторение в нас какого-нибудь одного психического явления отражается особенностью в нашем организме, а особенность эта, передаваясь потомственно, наводит человека на те же душевные явления, потому что человек живет, мыслит, чувствует и действует под беспрестанным влиянием своей нервной системы, со всеми ее особенностями, и только моментально, при сильном возбуждении своего сознания, может властвовать над этим влиянием нервного организма.

9. Из сказанного уже видно, что наследственно передается не самая привычка, а нервные задатки привычки, и эти нервные задатки, смотря по обстоятельствам жизни, могут развиться в привычку или остаться неразвитыми и заглохнуть с течением времени. Так, если человек, получивший в своем организме печальное наследство наклонности к запою или к азартной игре, не имел бы во всю свою жизнь случая испытать удовольствие опьянения или волнения азартной игры, то нет сомнения, что ни та, ни другая привычка не развились бы в нем, хотя нельзя ручаться, чтоб они не проглянули снова в его сыне, т.е. во внуке отца привычки. Образ жизни человека, его воспитание, случайное направление его обычных занятий имеют решительное влияние на выяснение в нем тех или других наследственных задатков. Жизнь женщины, например, так отличается от жизни мужчины, что нет ничего мудреного, если мимические черты, унаследованные дочерью от отца, не выразятся в ней ясно, подавленные в ней ее женственным характером и женственною жизнью, но тем не менее они останутся в ней скрытыми и выразятся ясно в ее сыне, под влиянием мужского характера и мужской жизни, и тогда этот сын поразит нас своим сходством не с отцом или матерью, а с дядей или дедом. Точно так же женственные черты бабки, не находя возможности выразиться в сыне и подавленные в нем другими влияниями, могут ясно обозначиться во внучке и т.п. и развить в ней наклонности чувства и привычки, которые произвели в бабке эту мимическую черту.

10. Такая установившаяся и унаследованная нервная особенность, выражающаяся в сознании невольною наклонностью, действует на душу подобно тому, как действуют темные представления или идеи Лейбница*, а именно, что они становятся доступными сознанию только в своих действиях, оставаясь сами вне области сознания. Говоря строго, весь наш нервный организм, со всею периодичностью своей жизни, со всеми унаследованными и приобретенными болезнями и привычками, составляет собрание таких темных идей в отношении души, или, выражаясь определеннее, организацию причин, действию которых душа хотя и подвергается, но о существовании которых она не знает, как не знает без помощи объективной науки и о существовании самого нервного организма. Но все ли потребности нервной жизни высказываются в душе подобным же образом? Разве без помощи науки человек знает, почему он хочет есть, пить, спать, отдыхать, двигаться и т.п., почему в одно время высказывается настойчиво одна потребность, в другое — другая? Все это — условия организма, о существовании которых мы не знаем, но влияние которых ощущаем по той необъяснимой связи, в которую угодно было творцу поставить душу и тело человека. В таком же отношении к душе находятся и те особенности нервного организма, которые мы называем унаследованными и приобретенными наклонностями и привычками. Однако же при этом случае мы считаем необходимым заметить, что не все те психофизические явления, которые объясняются только влиянием темных или, лучше, скрытых идей, скрытых вне области сознания, выходят из нервного организма и его особенностей. Мы увидим на своем месте, что, судя по характеру действий о характере причин, мы должны будем, оставив одни из этих скрытых идей в области телесного организма, поместить другие в области духа. Но говорить о скрытых идеях, действующих на наше сознание из области духа, еще преждевременно.

______________________

* Гамильтон в своих драгоценных примечаниях к книге Рида совершенно справедливо говорит, что Лейбниц придумал это совершенно неловкое название для явления, не подлежащего сомнению; но что факт этот сам по себе заслуживает величайшего внимания (Works of Read. V. II. P. 551).

______________________

ГЛАВА XV
Нравственное и педагогическое значение привычек

Различные взгляды на силу и значение привычки (1-2). — Наш взгляд (3-7). — Значение навыка в учении (8)

Уяснив природу привычки, обратимся теперь к нравственному и педагогическому ее значению. Аристотель называет привычками: мудрость, благоразумие, здравый смысл, науки и искусства, добродетель и порок, и если, как замечает Рид*, он хотел этим высказать, что все эти явления усиливаются и укрепляются повторением, то мысль его совершенно верна. "Кто может, — спрашивает Бэкон, — сомневаться в силе привычки, видя, как люди после бесчисленных обещаний, уверений, формальных обязательств и громких слов делают и переделывают как раз то же, что они делали прежде, как будто бы они были автоматами и машинами, заведенными привычкою?"** По мнению Макиавелли, в деле исполнения нельзя довериться ни природе человека, ни самым торжественным обещаниям его, если то и другое не закреплено и, как бы сказать, не освящено привычкою. Лейбниц, как мы уже говорили, три четверти всего, что человек думает, говорит и делает, приписывал привычке. Если Бэкон полагает, что "мысли людей зависят от их наклонностей и вкусов, речи — от образования и учителей, у которых они учились, и мнений, которые они приняли, но что только одна привычка определяет их действия", то такое ограничение области привычки одною практической жизнью зависит от того, что Бэкон не обратил внимание на смысл слов: "наклонность", "вкус", "учение", "мнение", а то, без сомнения, он заметил бы, что во всех этих явлениях, которые он противополагает привычке, работают сильнейшим образом, если не исключительно, те же привычки и навыки.

______________________

* Works of Read. Т. II. P. 550.
** Oeuvres de Bacon. T. II. P. 342.

______________________

2. Но если все более или менее согласны в громадном значении привычки в жизни человека, то в отношении ее нравственного и педагогического значения существует большое разногласие. Английское воспитание ставит на первый план сообщение детям добрых привычек*; германское далеко не придает им такой важности; а Руссо, например, прямо говорит, что "единственная привычка, которую он даст своему Эмилю, — это не иметь никаких привычек"**; Кант тоже смотрит на привычку с презрением, и единственная допускаемая им привычка, и то для пожилого человека, — это обедать в свое время***. Но в этих крайностях нетрудно видеть увлечение системою. Гораздо благоразумнее для педагога глядеть на значение привычки не глазами физиков и систематиков, но так, как смотрел на него величайший из знатоков всех стимулов человеческой жизни — глубокомысленный Шекспир, который называет привычку то чудовищем, пожирающим чувства человека, то его ангелом-хранителем****.

_____________________

* В силе привычки заключается сила воспитания. (The Principles of Common Scholl. Education. /. Currie. Edinb., 1862. P. 16). Учение есть передача принципов, а воспитание — передача привычек (The Training System, by D. Stow. London, 1859. II Edit.). Co времени Локка нет, кажется, ни одной английской книги о воспитании, в которой бы не повторялось то же самое.
** Emile. P. 39.
*** Anthropologic § LIII.
**** Hamlet. Act III, scene IV.

_____________________

3. Действительно, наблюдая людские характеры в их разнообразии, мы видим, что добрая привычка есть нравственный капитал, положенный человеком в свою нервную систему; капитал этот растет беспрестанно, и процентами с него пользуется человек всю свою жизнь. Капитал привычки от употребления возрастает и дает человеку возможность, как капитал вещественный в экономическом мире, все плодовитее и плодовитее употреблять свою драгоценнейшую силу — силу сознательной воли и возводить нравственное здание своей жизни все выше и выше, не начиная каждый раз своей постройки с основания и не тратя своего сознания и своей воли на борьбу с трудностями, которые были уже раз побеждены. Возьмем для примера одну из самых простых привычек: привычку к порядку в распределении своих вещей и своего времени. Сколько такая привычка, обратившаяся в бессознательно выполняемую потребность, сохранит и сил, и времени человеку, который не будет принужден ежеминутно призывать свое сознание необходимости порядка и свою волю для установления его и, оставаясь в свободном распоряжении этих двух сил души, употребит их на что-нибудь новое и более важное?*

______________________

* Совершенно то же, что дает человеку экономический капитал в экономическом отношении.

______________________

4. Но если хорошая привычка есть нравственный капитал, то дурная в той же мере есть нравственный невыплаченный заем, который в состоянии заморить человека процентами, беспрестанно нарастающими, парализовать его лучшие начинания и довести до нравственного банкротства. Сколько превосходных начинаний и даже сколько отличных людей пало под бременем дурных привычек! Если бы для искоренения вредной привычки достаточно было одновременного, хотя самого энергического усилия над собой, тогда нетрудно было бы от нее избавиться. Разве не бывает случаев, что человек готов дать отрезать себе руку или ногу, если бы вместе с тем отрезали и вредную привычку, отравляющую его жизнь? Но в том-то и беда, что привычка, установляясь понемногу и в течение времени, искореняется точно так же понемногу и после продолжительной борьбы с нею. Сознание наше и наша воля должны постоянно стоять настороже против дурной привычки, которая, залегши в нашей нервной системе, подкарауливает всякую минуту слабости или забвения, чтобы ею воспользоваться: такое же постоянство в напряжении сознания и воли — самый трудный, если и возможный, душевный акт.

5. Впрочем, в неисчерпаемо богатой природе человека бывают и такие явления, когда сильное душевное потрясение, необычайный порыв духа, высокое одушевление одним ударом истребляют самые вредные наклонности и уничтожают закоренелые привычки, как бы стирая, сжигая своим пламенем всю прежнюю историю человека, чтобы начать новую, под новым знаменем. Евангелие представляет нам пример такого быстрого изменения души человеческой в одном из разбойников, распятых со спасителем. Если мы вникнем, какая сильная и глубокая душевная драма могла вызвать из уст разбойника, страдающего на кресте, его замечательные слова, то поймем также и значение обращенных к нему слов спасителя. Сильная душа нужна была для того, чтобы посреди мучений креста подумать не о себе, а о другом, кто страдал невинно, сознать законность своего наказания, всю глубину своего падения и все величие другого. Такая минута есть действительно переворот души и может сделать душу разбойника чистою душою младенца, для которой открыты райские двери. Но огонь, выжигающий вредное зелье с корнем, может зародиться только в сильной душе, да и в ней не может пламенеть долго, не ослабевая сам или не разрушая ее временной оболочки. Существует поверье, что внезапное оставление человеком своих привычек есть предвестие близкой смерти; но это справедливо только в том отношении, что действительно нужен сильный организм и благоприятные обстоятельства, чтобы человек мог вынести иную крутую душевную перемену, и что в старые годы такая крутая перемена может подействовать разрушительно на организм, может быть, приготовляя человека к лучшей жизни.

6. Вглядываясь в характеры людей, мы легко отличим характер природный от характера, выработанного самим человеком*. Есть люди от природы с отличными наклонностями, для которых все хорошее является природным влечением; но есть и такие, которые сознательно борются всю жизнь со своими дурными врожденными стремлениями и, одолевая их мало-помалу, создают в себе добрый, хотя и искусственный характер. Характеры первого рода кажутся нам привлекательней: для них так естественно делать добро, что они привлекают нас именно этой природной легкостью, грацией добра, если можно так выразиться. Но если мы захотим быть справедливыми, то должны будем отдать пальму первенства характерам второго рода, которые тяжелой борьбой победили врожденные дурные наклонности и выработали в себе добрые правила, руководствуясь сознанием необходимости добра. Такие сократовские характеры вырывают с корнем зло не только из себя, но, может быть, из своих детей и внуков и вносят в жизнь человечества новые, живые источники добра**. Пока жив человек, он может измениться и из глубочайшей бездны нравственного падения стать на высшую ступень нравственного совершенства. Этот глубокий психологический принцип, проглядывающий, наконец, и в европейских законодательствах (которые вообще сохранили много языческого, римского наследства), внесен христианством в убеждения человечества***.

_____________________

* Характер есть уже сумма наследственных и выработанных наклонностей организма: в одних характерах преобладают наследственные наклонности, в других — выработанные.
** Христианство, снимая с человека наследственный грех, внесло в человечество и в этом отношении великий животворный принцип личной свободы. Над человеком уже не тяготеет неотразимая судьба древнего мира, переносимая теперь учением материалистов с мифологического неба в законы материи.
*** Новейшие теории уголовного права все более и более переходят к исправительным наказаниям; а необходимость смертной казни сильно уже подкопана. Замечательно, что в нашей древней истории Владимир Мономах — эта глубоко славянская и вместе христианская личность — завещает детям своим не губить ни одной христианской души, не казнить смертью даже того, кто повинен в смерти: хотя греческое духовенство даже еще Владимира Святого уговаривало казнить разбойников смертью. Так сродна истинно христианская идея истинно славянской душе.

_____________________

7. Наследственные наклонности, распространяясь и наследственно, и примером, составляют материальную основу того психического явления, которое мы называем народным характером*.

Если привычка, говорит Бэкон, имеет такую власть над отдельным человеком, то власть эта еще гораздо больше над людьми, соединенными в общество, как, например, в армии, училище, монастыре и т.п. В этом случае пример научает и направляет, общество поддерживает и укрепляет, соперничество побуждает и подстрекает; наконец, почести возвышают душу, так что в подобных общинах сила привычки достигает своей высшей ступени**. Ясно, что здесь сила примера и сила привычки смешаны, и действительно, если эти две силы действуют заодно, то почти ничто с ними не может бороться. Вот почему, например, те воспитательные заведения, которые, будучи проникнуты одним, давно укоренившимся духом, будучи постоянны в своих действиях, определительны и настойчивы в своих требованиях, кроме того, еще соответствуют народному характеру своих воспитанников — обладают тою воспитательною силой, которой мы удивляемся в английских и американских училищах и институтах. Телесные основы народного характера передаются так же наследственно, как и телесные основы характера индивидуального человека; они также изменяются и развиваются в течение истории под влиянием исторических событий, как и характер индивида под влиянием его индивидуальной жизни; но конечно, эти изменения народного характера происходят гораздо медленней. Великие люди народа и великие события его истории могут быть по справедливости названы в этом отношении воспитателями народа; но и всякий сколько-нибудь самостоятельный характер, всякая сколько-нибудь сознательная самостоятельная жизнь как посредством наследственной передачи, так и посредством примера принимает участие в воспитании народа, в развитии и видоизменении его характера.

_____________________

* Просим читателя не забывать, что мы говорим здесь не об одних чисто рефлективных и бессознательных действиях, но и о таких, в которых рефлективный характер составляет какую-нибудь, хоть малую, долю. Если человек или народ хоть сколько-нибудь привык к какому-нибудь образу мыслей, действий или чувств, то здесь есть уже своя доля рефлекса: бессознательного, из нервного организма выходящего побуждения.
** Oeuvres de Bacon. Т. II. P. 312.

_____________________

8. Значение навыка в учении слишком ясно, чтобы о нем можно было распространяться. Во всяком умении — в умении ходить, говорить, читать, писать, считать, рисовать и т.д. — навык играет главную роль. В самой сознательной из наук, математике, навык занимает не последнее место, и если бы нам всякий раз должно было подумать, что 2х7=14, то это сильно задерживало бы нас в математических вычислениях; но за словами дважды семь язык наш механически произносит, а рука пишет — четырнадцать. В каждом слове, которое мы произносим, в каждом движении руки при письме, во всяком мастерстве есть непременно своя доля навыка, доля рефлекса, более или менее укоренившегося. Если б человек не имел способности к навыку, то не мог бы подвинуться ни на одну ступень в своем развитии, задерживаемый беспрестанно бесчисленными трудностями, которые можно преодолеть только навыком, освободив ум и волю для новых работ и для новых побед. Вот почему то воспитание, которое упустило бы из виду сообщение воспитанникам полезных навыков и заботилось единственно об их умственном развитии, лишило бы это самое развитие его сильнейшей опоры; а именно эта ошибка, заметная отчасти и в германском воспитании, много вредила нам и вредит до сих пор. Но об этом, впрочем, мы скажем подробнее в нашей педагогике. Здесь же заметим только, что навык во многом делает человека свободным и прокладывает ему путь к дальнейшему прогрессу. Если б человек при ходьбе каждую минуту должен был с таким же усилием преодолевать трудности этого сложного действия, с каким преодолевал и во младенчестве, то как бы связан был он, как бы недалеко ушел! Только благодаря тому, что ходьба превратилась у человека в навык, т.е. в его рефлекс, ходит он потом, и сам того не замечая, не замечая всех трудностей этого акта; а он так труден, что его едва ли бы могли одолеть животные, если бы в противоположность человеку не обладали этой способностью от рождения*.

_____________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 99.

_____________________

ГЛАВА XVI
Участие нервной системы в акте памяти

Память есть способность животной жизни (1). — Два элемента памяти (2). — Связь нервного организма с явлениями памяти (3-8) — Привычка есть память и память есть отчасти привычка (9-18). — Память механическая и средства прочного усвоения механической памятью (19-22). — Различие в механической памяти различных людей (23) — Что такое нервный след (24-27). — Ощущение воспоминания (28-30)

1. Все животные более или менее обладают способностью памяти: птица находит дорогу в свое гнездо, пчела — в свой улей; собака, несколько лет не видавшая хозяина, узнает его; мышь, попавшая раз в мышеловку, не попадет в нее в другой. Следовательно, говоря о памяти, мы будем говорить о явлениях, общих природе человека и природе животного, — о явлениях животной жизни. Эта простая истина часто забывалась теми, которые, задавшись заранее составленною теориею, хотели видеть в памяти чисто духовную способность и тем самым закрывали себе дорогу к объяснению ее явлений. Действительно, память человека представляет много явлений, которых мы не замечаем у животных; но, разбирая подобного рода явления, мы должны отличать содержание их от формы. Содержание памяти может быть чисто человеческое, чуждое животному миру; но форма, носительница этого содержания, обща и человеку, и животным. И люди помнят не одно и то же, и у людей содержание памяти бывает чрезвычайно разнообразно; но тем не менее должно прежде всего изучать общие законы явлений, не принимая в рассмотрение различия их содержания.

2. Животная, или душевная, способность памяти (в отличие от памяти духовной) представляет два элемента. Наблюдая какой бы то ни было акт памяти, мы непременно заметим в нем элемент сознательный: мы сознаем то, что вспоминаем, и элемент бессознательный: мы не сознаем того, что сохраняется в нашей памяти. Заметив эту двойственность в каждом акте памяти, мы естественно приписываем бессознательный элемент этого акта бессознательному существу — телу, или, определеннее, нервному организму. Приписывая весь акт памяти нервной системе, как делают это иные физиологи или психологи материалистического направления, мы сделали бы ошибку, противоположную той, которую делают психологи-идеалисты, как, например Гегель, Розенкранц, Эрдман, Фихте-младший и другие, приписывая духу весь акт памяти, со всеми его случайными, рефлективными особенностями. Должно отдать телу все, что принадлежит телу, а душе все, что принадлежит душе. Может быть, нам удастся при таком образе действий если не решить окончательно вопроса о памяти, составляющего, по справедливому замечанию Германа Фихте, "пробный камень" каждой психологической системы *, то, по крайней мере, выставить ясно, что в нем может считаться решенным и что остается в нем нерешенного. Постановка ясного вопроса есть уже выигрыш для науки, и мы везде предпочитаем ясный вопрос неясному ответу. Само собою разумеется, что в этой главе может быть развита только одна сторона этого вопроса: участие нервной системы в акте памяти, память нервная, если можно так выразиться. Память душевная и память духовная, принадлежащая только человеку, памятьразвития, будут анализированы нами в психологической части нашего труда.

_____________________

* Psychologie, von Herman Fichte, 1864. Th. I. S. 423. "Вопрос о том, что делается с представлениями, вышедшими из сознания, и как они вне его продолжают существовать, так же стар, как самая психология, и может считаться ее основной проблемой и ее пробным камнем".

_____________________

3. На тесную связь нервного организма с явлениями памяти указывает нам множество физиологических явлений.

Период лучшей памяти совпадает с отроческим возрастом и проходит довольно быстро*. Впечатления молодости сохраняются гораздо глубже, чем впечатления, полученные в старости: так что старик, забывая то, что делал сегодня, вспоминает очень живо то, что делал в детстве. Это невольно наводит на мысль, что впечатления, ложащиеся в нервный организм в период его молодости, естественно ложатся в нем гораздо глубже, чем те, которые входят в него впоследствии, когда развитие его останавливается или замедляется и когда он уже загроможден множеством прежних впечатлений**. В первые семь или восемь лет нашей жизни память наша усваивает столько, сколько не усваивает во всю нашу остальную жизнь. В это время мы приобретаем именно большую часть той громадной массы сведений, которая обща всем людям и которая, по замечанию Руссо, гораздо более массы сведений, принадлежащих только ученым***.

______________________

* Benecke's Erz. und Uner. Lehr. Т. I. § 22.
** Английский физиолог Карпентер говорит: "Можно признать за общее правило, что прочность (следов) ассоциаций (образуемых памятью) гораздо сильнее в период роста и развития, чем после того, когда нервная система достигнет полной своей зрелости. Припоминая же, что те функциональные отношения между частями нервной системы, которые порождают вторичные автоматические движения (рефлексы, укореняемые привычкою), или приобретенные инстинкты, образуются в тот же самый период жизни, становится возможным предположить, что субстанция мозга (cerebrum) вырастает в те условия, в которых она упражняется. А так как питание мозга сообразно с общими законами уподобления пищи (assimilation) совершается по тому же плану, то этим и объясняется хорошо известная сила ранних ассоциаций и упрямая прочность ранних привычек мысли".
*** Emile. P. 58.

______________________

4. Множество болезней, чисто физических, при которых потрясается и изменяется каким-нибудь образом нервный организм, оказывают изумительное действие на память*. Простой народ уже заметил, что удар по голове отшибает память, а иногда подобный удар производит странное явление, изглаживая из памяти не все впечатления, а какую-нибудь группу впечатлений; так, например, один английский матрос, о котором говорит Льюис, упав с мачты, весьма надолго потерял сознание; но, придя в себя, вспомнил очень хорошо все, что было с ним до тех пор, пока он поступил на корабль, и позабыл решительно все, что было с ним в продолжение последнего времени, т.е. с тех пор, как он поступил на корабль до падения с мачты**. "В болезнях мозга, — говорит Вундт, — особенно при приливах крови к голове, можно наблюдать связь физиологических функций мозга с силою памяти. Прежде всего исчезают самые новейшие воспоминания, потом, при дальнейшем развитии болезни, у больного заметно уменьшается запас слов, и он называет разные предметы одними и теми же именами"***.

_____________________

* Физиология обыденной жизни. С. 438.
** "Иногда при мозговых повреждениях память не выдает больному слов для выражения его идеи. Память удерживает только общие термины, как, например, прилагательные, выражающие качества, принадлежащие большому числу предметов; а существительные, обозначающие индивидуальные вещи, забываются" (Elem. de Phat., par Chomel. P. 167).
*** Vorlesungen iiber die Menschen- und Thierseele. B. II. S. 383.

_____________________

5. Нервные болезни и потрясения оказывают сильное влияние на память не только в явлениях забвения, но и в явлениях воспоминания: так, доктор Риль в своем трактате о горячке рассказывает о крестьянине, который в горячечном бреду декламировал греческие стихи. По выздоровлении его оказалось, что в молодости он вместе с сыном пастора учился по-гречески; но в здоровом состоянии не помнил ни одной буквы этого языка. Аберкромби говорит об одном человеке, который родился во Франции, но, будучи в раннем детстве перевезен в Англию, совершенно забыл французский язык. Однако же, получив сильный удар в голову, отчего у него развилась горячка, снова заговорил по-французски*.

_____________________

* Выписываем эти два примера из психологии Бенеке, который их приводит только для доказательства, как долго могут оставаться следы в душе. Подобных примеров рассеяно, впрочем, немало в сочинениях физиологов и медиков.

_____________________

6. При болезненном, раздраженном состоянии нервов, когда они, так сказать, выбиваются из-под воли больного и память становится такою же капризною, как нервы: она то вспоминает мелочи какого-нибудь пустого события, то забывает очень важное. В хронических болезнях, оказывающих разрушительное влияние на нервный организм, прежде всего поражается память и т.п.*

_____________________

* Мюллер признает существование этих фактов, но странным образом обходит их (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 498).

_____________________

Всякий может заметить над собою, как одно и то же воспоминание, вызываемое нами из памяти, достигнув возможной для него степени ясности, начинает тускнеть и меркнуть, так что мы никакими усилиями воли не можем восстановить его в прежней ясности. Но, занявшись некоторое время другими представлениями, мы получаем возможность опять ясно представить себе прежнее. Такое, не зависящее от воли нашей, возобновление силы в следах представлений особенно заметно утром, после спокойного сна. Бенеке, обративший на это явление особенное внимание, объясняет его тем, что душа наша бессознательно, во время сна или отдыха, беспрестанно вырабатывает первичные силы (Urvermogen), которые, соединяясь с внешним впечатлением (Reize) или со следом прежнего впечатления, дают нам новое ощущение или свежее повторение старого. Если эти первичные силы были все уже употреблены нашим мысленным процессом, тогда мы чувствуем умственное утомление и даем себе отдых, во время которого вырабатывается запас первичных сил*.

____________________

* Lehrbuch der Psych., von Benecke, 1861. § 24. S. 375. С особенною ясностью изложено это мнение в Benecke's Neue Seelenlehre in anschaulicher Weise dargestellt, von Dr. Raue. Mainz, 1865. (Vierte Auflage). § 28. Рекомендуем эту книгу всем желающим легко познакомиться с учением Бенеке: это не только наглядное, ясное, но и глубокое изложение этого учения. Замечательно, что Raue — профессор медицинской академии в Филадельфии.

_____________________

Не говоря уже о том, что эти первичные силы, вырабатываемые душою бессознательно, — чистейшая, ни на чем не основанная гипотеза, они не объясняют и того, почему усталость, мешая мне воспроизводить одно представление, не мешает, однако, ясно воспроизводить другое. Замечательно, однако, как глубокий психолог путем самонаблюдения близко подошел к той истине, которая уже после него и совершенно противоположным путем, путем физиологического наблюдения, была открыта Дюбуа-Реймоном. Читатели наши, вероятно, помнят, как мы объяснили путем физиологии это частое утомление наших представлений*, и могут видеть, что здесь выражается не недостаток душевных сил, что заставило бы нас приписать усталость душе, а недостаток электричества или какой-нибудь другой чисто физической силы в нервах, истощенной их деятельностью. Следовательно, и в этом явлении выражается непосредственное участие нервной системы и ее питания в бессознательном элементе акта памяти.

_____________________

* См. выше, гл. XI.

_____________________

8. Еще большую связь между нервным организмом и памятью найдем мы во множестве всем нам знакомых явлений, в которых привычное, рефлективное движение, принадлежность которого нервному организму мы показали выше*, и явления памяти сходятся так близко, что нельзя собственно сказать, где оканчивается явление привычки и где начинается явление памяти, так что невольно мы видим в иной привычке память, а в ином воспоминании — чистую привычку. Если нервный организм наш усваивает какую-нибудь сложную привычку, где есть не одно, а несколько последовательных движений, целая ассоциация движений, следующих одно за другим, то, значит, организм наш помнит без участия сознания, в каком порядке одно действие должно следовать за другим. С другой стороны, есть много явлений, где мы справляемся у нервного организма о том, что мы позабыли. Так, например, если танцмейстер, желая рассказать своему ученику, в каком порядке должны следовать одно за другим движения ног, сбивается в своем рассказе и забывает порядок движения, то он начинает танцевать и ноги его сами припоминают ему порядок движений. Точно так же ремесленник, желая объяснить последовательность своих действий, часто прибегает за напоминанием к своим рукам, и оказывается, что руки его помнят то, что голова позабыла или даже никогда не сознавала ясно**.

_____________________

* См. гл. XII и XIII.
** The Sensen and the Intellect, by A. Bain. P. 325.

_____________________

9. Точно так же, как наши руки и ноги, действует и наш голосовой орган, который тоже состоит из хрящей и перепонок, управляемых мускулами, и, как мы уже видели*, мускулов, управляемых нервами. Взглянув же на голосовой орган как на аппарат, состоящий из двигательных мускулов и нервов, мы поймем уже легко, что и этот орган, как и всякий другой двигательный орган человеческого тела, может приобретать привычки — может точно так же, как руки или ноги, привыкать к известным действиям и к известному порядку действий. "Голосовой орган, — говорит Бэн, — есть орган движения, представляющий все те же явления, которые вообще относятся к каждому двигательному органу. Упражнение этого органа порождает массу мускульных ощущений, приятных в определенных границах (мы любим говорить, петь, кричать), а за этими границами сопровождающихся утомлением и вызывающих потребность отдыха"**. "Едва ли, — говорит Бэн далее, — какая-нибудь другая часть тела, не исключая даже руки, может достигнуть такой ловкости в совершении бессознательных движений, как голосовой орган"***.

______________________

* См. выше, гл. VIII, п. 28.
** The Senses and the Intellect. P. 322.
*** Ibid. P. 338.

______________________

10. Что голосовой аппарат наш усваивает многие привычки, которые из сознательных становятся бессознательными, делаются его второю природою, в этом может убедить нас множество явлений, знакомых каждому, но не всегда обращающих на себя то внимание, какого они заслуживают. Мы рассмотрим здесь эти явления подробнее, так как они кроме своего антропологического значения имеют весьма важное педагогическое применение.

11. Так называемые докучные присловья (того, разумеется, собственно, говорит, теперича, батинька мой и т.п.) становятся нередко непреодолимыми привычками у многих людей. Замечая за собою подобную привычку, укоренившуюся неведомо как, человек нередко пробует бороться с нею и борется не всегда удачно. Пока внимание его сосредоточено на том, чтоб не произнести докучного словца, он и не произносит его, но зато чувствует, как ему трудно говорить: внимание его раздвоено, и он, заботясь о том, чтобы не произнести затверженного присловья, не может сосредоточиться на содержании того, что говорит. Но если он увлечется содержанием того, что говорит, то обычное присловье начнет выскакивать само собою. Следовательно, присловье появляется тогда, когда сознание отвлечено от голосовых органов, — появляется бессознательно, рефлективно, по привычке голосовых органов, которые, будучи приведены в движение речью, в каждое свободное мгновение, когда сознание от них удаляется, вбрасывают в речь свое затверженное словцо. То же самое случается и тогда, если человек заучит какое-нибудь слово с неправильным ударением, и это показывает нам, что не только звуки, составляющие слово и их порядок, но и взаимные отношения звуков суть только привычки голосового аппарата.

12. Еще страннее то явление, когда мы бессознательно переставляем слоги, как будто делаем опечатки в устной речи; слог одного слова мы приставляем к другому; но потом пропущенный слог ставим к третьему слову совершенно некстати. Это обыкновенно случается при сходстве слов; так, например, желая сказать: "У моей кумы мало ума", мы ошибаемся и говорим: "У моей умы мало кума". Мы пропустили букву к; но голосовой орган носился с нею и впечатал ее при другом слове, т.е. сделал ту же самую ошибку и ошибочную поправку, которую также бессознательно делает часто рука наборщика.

13. Почти то же самое замечается и в целом ряде слов; так, например если мы заучили, что называется, назубок какие-нибудь стихи или молитвы, то вместе с тем получаем возможность произносить их и в то же время думать о другом; а это было бы невозможно, если бы произнесение заученного было только делом сознания и в него не вмешивалась рефлективная способность голосовых органов, которые, будучи двинуты в известном направлении, продолжают работать почти сами, как работают ноги, когда мы ходим, погруженные в глубокую думу. Мы даем только общее направление этому сложному и продолжительному движению: частности же его выполняются тысячами мелких привычек, ставших полусознательными рефлексами*. Замечательно, что если при таком механическом произнесении стихов случится нам вдуматься в содержание того, что мы произносим, то вдруг язык наш замедляется, путается, останавливается, и часто мы забываем то, что, казалось, невозможно было позабыть. Отчего это? Оттого, что сознание вмешалось в дело голосовых органов и помешало им работать. И припомните, что мы делаем, чтобы вспомнить позабытые слова, перескочить неожиданно открывшийся перерыв; мы начинаем стихи сначала, потом пускаем наши голосовые органы в полный ход, удаляя по возможности сознание, и они, разогнавшись по привычной дорожке, благополучно перескакивают тот ров, который был вырыт вмешательством сознания.

_____________________

* См, выше, гл. XII.

_____________________

14. Еще замечательнее то явление, что мы от продолжительной привычки к известным стихам или фразам получаем возможность не только произносить их вслух, думая о чем-нибудь другом, но даже произносить их умственно, как говорится, про себя и в то же время думать о другом. Эта двойная одновременная работа сознания была бы явлением совершенно необъяснимым, если бы в таком механическом произношении про себя действительно принимало участие сознание, для которого такая двойная и разнохарактерная работа совершенно невозможна. Но в том-то и дело, что сознание наше занято совсем другим, может быть, крайне противоположным содержанию затверженных стихов, и молчаливое произношение их объясняется только рефлексами голосового органа, который, будучи пущен в ход, потом действует сам собою, как бы разыгрывая заученную арию на органе, от которого отделены раздувальные меха. Такое молчаливое произношение слов, речей, молитв, стихов и т.п. играет очень важную роль вообще в нашей психической деятельности, и есть полное основание предполагать, что всегда, когда мы думаем словами, голосовые органы наши слегка шевелятся, не издавая звука. Не только говоря, но даже думая трудное для произношения нашего слово, мы как бы запинаемся в мыслях, т.е. ощущаем некоторую неловкость в голосовых органах и преодолеваем эту трудность иногда с таким успехом, что, произнося потом это слово вслух, произносим его уже правильно, т.е. мы упражняем мускулы голоса без звука, как можно упражнять руку на фортепиано без струн. Если же мы очень увлечемся этим внутренним, беззвучным произношением, то начинаем шептать или даже говорить вслух, сами того не замечая. Привычка эта особенно часто является у стариков, потому что они более увлечены внутренним течением своих мыслей, чем внешними впечатлениями, мало действующими на их мозг, уже переполненный следами.

Заучивая урок, ученик иногда также беззвучно произносит его более или менее ясно, и от степени этой ясности зависит умение его отвечать потом вслух. Если ученик заметит только мысль, но не приучит своих голосовых органов к течению звуков, выражающих эту мысль, то будет при ответе заикаться и путаться. Вот почему дитя, еще не привыкшее к беззвучному произношению читаемого, инстинктивно учит урок вслух, выкрикивает его, т.е., другими словами, приучает свои голосовые органы к движениям в данном порядке. И так как выработка голосовых органов есть дело очень важное, то такое учение вслух необходимо; но конечно, учение вообще далеко не должно этим ограничиваться. Особенно важно такое упражнение голосовых мускулов при изучении иностранных языков. На основании этого психофизического явления должно приучать ребенка учить вслух, потом учить глазами, произнося в то же время слова без звука, и, наконец, только тогда уже замечать одни мысли, когда дитя или, лучше сказать, юноша может вполне положиться на выработку своих голосовых органов. Но этим я никак не хочу сказать, чтобы дитя не должно было приучать к самостоятельной передаче своих мыслей в самостоятельно вырабатываемой фразе. Это необходимо, и притом с самого начала учения; но учитель должен сознавать трудность этого, уже творческого процесса, всю бедность детского запаса в словах и выражениях и, следовательно, упражнять в этом дитя постепенно, обогащая его в то же время затверженными, но хорошо сознанными словами и выражениями. Одно так же необходимо, как и другое. Если бы мы захотели, чтобы дитя, как этого и добивались некоторые педагоги, само создало из созерцания предметов (Anschauungs-Unterricht) весь свой язык, то не ушли бы далеко и напрасно связали бы душу ученика необыкновенною бедностью слов и выражений. Вот почему и то заучивание чужих фраз и слов, которым богаты французские школы, и то самостоятельное самообучение, выводимое из созерцания предметов, которое проводила крайняя песталоцциевская школа, имеют обе свои дурные и хорошие стороны; а умение педагога в том и состоит, чтобы воспользоваться хорошими и избежать дурных, пополняя и исправляя одну методу другою.

15. Еще одна заметка о странных привычках голосовых органов. Не знаем, насколько можно доказать, что заикание, так часто встречающееся у детей, есть иногда физический недостаток голосового органа*, но мы убеждены в том, что в большей части случаев это есть только дурная привычка голосового органа, который привыкает останавливаться на каких-нибудь звуках. Вот почему в последнее время научились отучать от этой привычки, заставляя ребенка произносить трудные для него слова и звуки медленно, сначала потихоньку, потом громче и громче. Заикание происходит часто у детей с робким характером от испугов, которые заставляют ребенка останавливаться на полуслове от неуверенности, что это слово именно то, которое требуется, или от боязни учительского крика и колотушки в случае ошибки. Голосовой орган приучается хромать, останавливаться на тех или других звуках, зацепляться за них, идти, как сломанное колесо, и эта привычка голосовых органов может так укорениться, что останется на всю жизнь, если человек не употребит каких-нибудь чрезвычайных усилий, чтоб от нее отделаться. Иногда случается, что заикание начинается разом, от сильного испуга; нервы ребенка так поражаются, что привычка заикания разом врезывается в его голосовые органы.

_____________________

* Физиологи приписывают заикание судорожному состоянию язычного (12-я пара) нерва; но отчего начинаются эти судороги нерва?

_____________________

Если при исправлении заикания прибегают к механическим пособиям, открытие которых принадлежит, может быть, Демосфену, как, например, к употреблению под язык дощечки, то это не потому, чтобы язык был неправильно устроен; но потому, что этот чрезвычайно подвижной мускул приобрел дурную привычку упираться в низ или в верх полости рта, от чего он предохраняется дощечкой.

Точно так же происходит, чаще всего от привычки гортани, невозможность выговора той или другой буквы или замена одной буквы другою. Если иностранец не может произнести нашей буквы л, то это не потому, чтобы у него аппарат голоса был устроен иначе, чем у нас, но именно потому, что он не приобрел привычки, которая в детстве приобретается легко, а в старости с большим трудом. Если англичанин все языки коверкает на свой лад, то это от привычного типического сложения его голосовых органов, придающего даже лицу его то птичье выражение, о котором говорит Гоголь. Английское произношение чрезвычайно типично: можно даже сказать, что весь английский язык состоит только в переработке слов немецких и французских на этот английский лад. Вот почему англичанин так редко говорит хорошо на немецком или французском языке: слова обоих языков напоминают ему его родной, и это напоминание, данное его голосовым органам, вызывает в них родную привычку.

16. Все эти явления и множество других ясно указывают на громадное участие чисто нервной, механической способности к рефлексу, которою обладают наши голосовые органы, в изучении и употреблении языка, в изучении не только отдельных слов и фраз, но и целых тирад.

Этою же рефлективною способностью голосовых органов объясняется, почему мы легче заучиваем стихи, чем прозу, а стихи с рифмами легче, чем стихи без рифм. Голосовые органы наши, приучаясь к кадансу стиха, механически уже вкладывают слова в этот каданс. Это тот же самый закон, по которому ногам нашим легче танцевать под музыку, чем без музыки. Рифма же или сходство окончаний, требуя при этих окончаниях одинакового движения голосовых органов, еще более облегчает приобретение привычки. Мы замечаем твердо только каданс и рифму, а они уже ведут за собою слова и целые стихи. Равномерность, каданс в движении нервов, столько же облегчает приобретение привычек голосовым органам, сколько ногам при танцах и рукам при игре на фортепиано.

17. Та же самая способность привычки, которую мы замечаем в голосовых органах, замечается и в слуховых. Если наши голосовые органы произносят затверженный ими стих не только без нашего желания, но даже и к великой нашей досаде, то не точно ли так же иной мотив затверживается нашим слуховым органом и назойливо надоедает человеку, который рад бы, да не может от него отделаться?*. Этот пример достаточно показывает, что слуховой орган наш так же способен к механическим рефлексам, как и голосовой, и что механическая память слуха есть точно такой же нервный рефлекс, как и механическая память голоса. Два, три тона, следующие в заученном порядке, вызывают другие без всякого участия сознания и воли. Точно так же музыкант, припоминая какую-нибудь арию, действительно слушает ее, как и мы, припоминая какие-нибудь стихи, действительно говорим их. Слуховые органы при этом случае, получая толчок от первых двух, трех звуков, продолжают работать привычным образом, без участия воли и сознания. Разница в такой механической работе между слуховыми и голосовыми органами несущественна. В голосовых органах работают, главным образом, мускулы, в слуховых — воспринимающие впечатления нервы; но и в том и в другом случае мы ощущаем только движение нервов, а это движение и в слухе, и в голосе может совершаться привычным, рефлективным образом.

_____________________

* Фехнер, например, резко испытал это влияние, когда после долговременных опытов, при которых он должен был прислушиваться к стуку секундного маятника, он не мог потом отделаться от этого стука. Он так ясно слышал эти удары, как будто они совершались в соседней комнате, и должен был заглянуть туда, чтобы убедиться, что этой причины не существует (Psycho-Phys. Т. II. S. 500).

_____________________

18. Мы уже видели, что ощущения, даваемые нам зрением, суть частью оптические, происходящие от движения шести глазных мускулов*. Что мускульные ощущения движений глаза так же способны укладываться в форму привычки, как и мускульные движения рук, ног, голосовых органов, — в этом нельзя сомневаться; но и самые оптические ощущения не сводятся ли к движениям, вибрациям глазных нервов по господствующей ныне теории света? А где есть движение нервов, там может быть и привычка к движениям в затверженном порядке. Действительно, опыт показывает, что если в голосовых органах против нашей воли может произноситься какой-нибудь стих, а в слуховых органах слышаться какой-нибудь мотив, то в наших зрительных органах может рисоваться какой-нибудь образ, иногда до того назойливый, что мы употребляем все усилия, чтоб от него избавиться, и не можем. Мы говорим тогда: "Эта картина, это лицо, этот человек стоит передо мною; едва я закрываю глаза, как вижу его перед собою" и т.п. При расстройстве нервного организма такая привычка органа зрения может довести до видений.

_____________________

* См. выше, гл. VII, п. 17-20.

_____________________

При сильном возбуждении органа зрения, закрывая глаза, мы совершенно неправильно видим образы, сменяющие друг друга. Взглянув мельком на предмет, мы с трудом восстановляем его в нашем органе зрения; но чем чаще видим мы предмет, тем легче нам это удается; а если мы долго и внимательно рассматриваем его, то он может потом рисоваться в нашем органе зрения без нашей воли*. Словом, и в акте зрения, как и в акте слуха или голосовых органов, мы замечаем возможность механической привычки, т.е. возможность механической памяти.

_____________________

* Мюллер обратил внимание на это явление (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 505-509). Фехнер подробно изучил его (Psycho-Phys. Т. II. XLIV). Последний приводит много замечательных фактов, и, между прочим, рассказ профессора Генле (ibid. S. 499), который, проработав долго над приготовлением нервного и артериального препарата, вечером потом, в темноте, когда он тер себе глаза или кашлял, внезапно видел блестящий образ препарата, во всех его мелочных подробностях.

_____________________

19. Таким образом, вместо одной памяти мы получаем несколько: память зрения, слуха, голосового органа и вообще мускульных движений. Строго отделив механическую память от душевной, мы можем сказать, что основа первой лежит в способности нервов усваивать привычки и что нервная система, не освещенная сознанием, но сохраняющая в себе привычки раз или несколько раз испытанных ею движений, есть именно та "темная пещера памяти", где, подвыражению Платона, сохраняются следы протекших впечатлений, дающие потом материал нашим представлениям и облекающие нашу мысль в формы, краски, звуки и движения. Привычки нервов к движениям, производящим те или иные ощущения звуков, красок, форм и т.д., составляют именно те строительные, телесные материалы, из которых душа наша создает все припоминаемые ею образы*.

_____________________

* Просим читателя не забыть, что мы говорим здесь только о механическом, бессознательном элементе памяти, о сознательном же будем говорить далее.

_____________________

20. Но где собственно в нервной системе сохраняются эти навыки? В окончаниях ли нервных волокон в органах чувств, где Иессен помещает даже зарождение идей*, или в том общем центре, головном мозге, к которому сходятся все нервные волокна?** Ответ на этот вопрос дают нам все те физиологические опыты, которые показывают, что при уединении нервов от головного мозга ощущения в них прекращаются и что ощущения, следовательно, рождаются 6 головном мозге. Человек, у которого отрезана рука, еще долго чувствует, как болит или чешется у него отрезанная рука; при полной слепоте, но пока глазной нерв еще действует, человек продолжает думать в образах***. После этого понятно само собою, что и движения, установляющие навыки в нервах, а следовательно, и самые эти навыки принадлежат центральным органам нервной системы: головному и спинному мозгу в их связи. Следовательно, было бы противно фактам физиологии говорить о механической памяти рук, ног, глаз, ушей; но можно говорить о нервной, механической памяти зрения, слуха, движения, о механической памяти нервной системы вообще в различных ее органах.

_____________________

* Versuch einer wissenschaftlichen Begriindung der Psychologie, von lessen Berlin 1855. S. 395-396.
** Fechner's Psycho-Phys. T. II. S. 517.
*** Grundriss der Psychologie, von Volkman, 1856. § 42.

_____________________

21. Кроме того, не следует забывать, что нервная система не представляет бессвязного агломерата различных нервных систем зрения, слуха и т.д. Это только органы одного цельного и стройного нервного организма, оживленного и связанного одним потоком жизни; так что действие одного органа не остается без влияния на другие, а немедленно же в них отражается. Уже слишком далеко простирает свою догадку Бэн*, когда говорит: "Ток сознательной нервной энергии, каким бы то ни было образом возбужденный, производит мускульное ощущение, а другой ток действует на другой мускул. Если оба эти тока текут вместе через мозг, то и этого достаточно, чтобы образовать частное слияние обоих токов, которое через несколько времени делается полным слиянием, так что один ток не может начать своего движения без того, чтобы не началось движение другого. Ток, направляющий нашу руку ко рту, есть часть сложного тока, открывающего рот, глотку и т.д." Не простирая догадки так далеко**, мы прямо укажем на обыкновенные, всем известные явления, доказывающие ясно такую связь между навыками различных органов нервной системы.

_____________________

* Bain. The Senses and the Intellect. P. 338.
** Кант как будто провидел в своей "Антропологии" возможность такой преждевременной догадки, когда, сказав, что "эмпирические идеи (т.е. полученные путем опыта), следуя одна за другою, могут образовать привычку в душе, так что, когда является одна из них, то и другая следует за нею", сомневается в возможности объяснить это явление физиологическим путем, "так как мы не знаем в мозгу места, где бы следы впечатлений, без участия сознания, могли симпатически связываться между собой, дотрагиваясь взаимно". Словом, здесь нам остается изучать явления, насколько это возможно, и отказаться от исследования глубокой причины, которое покуда невозможно.

_____________________

Так, например, дрожание слуховых нервов, в которых без воли нашей происходит какой-либо затверженный мотив, пробуждает в нервах, а за ними в мускулах голосовых органов звуки и тоны, соответствующие этому мотиву. И мы не только слышим этот мотив, но начинаем напевать его иногда совершенно для нас бессознательно и без участия нашей воли.

Точно так же слова, которые мы слышим, пробуждают в нашем зрении образ, который почему бы то ни было связан с этими словами, и наоборот: образ, который мы припомнили, вызывает слова и звуки, к нему относящиеся. Точно так же, затверженный мотив танца, возбуждающийся в слуховом органе, возбуждает без участия нашей воли не только соответствующее движение голосовых органов, но и соответствующее движение ног.

Таким образом, нервная система наша не только получает привычки движений того или другого органа, но получает привычки к комбинациям движений различных органов. Эта способность нервной системы служит основанием множеству замечательных явлений памяти, объяснение которых важно не только для психолога, но и для педагога.

22. Чем более органов наших чувств принимает участие в восприятии какого-нибудь впечатления или группы впечатлений, тем прочнее ложатся эти впечатления в нашу механическую, нервную память, вернее сохраняются ею и легче потом вспоминаются. Мы скорее и прочнее заучим иностранные слова, если пустим при этом в ход не один какой-нибудь, а три или четыре органа нашей нервной системы: если мы будем читать эти слова глазами, произносить вслух голосовым органом, слушать, как произносим сами или как произносят другие, и в то же время писать их на доске или на тетради; и если потом один из наших органов ошибется, например голосовой, то слух скажет нам, что мы ошиблись и что это не то чуждое слово, которое он привык связывать с тем или другим русским словом; если ошибутся слух и голос, то поправит зрение; даже привычка руки может оказать свое заметное содействие: так, очень часто случается, что человек, забывши, пишется ли слово с буквы ѣ или е, прибегает к помощи своей руки, которая, привыкши писать слово с той или с другой буквой, пишет его верно. Вот почему безошибочная орфография приобретается тоже и упражнением руки.

Из этого мы можем вывести прямо, что педагог, желающий что-нибудь прочно запечатлеть в детской памяти, должен позаботиться о том, чтобы как можно больше органов чувств — глаз, ухо, голос, чувство мускульных движений и даже, если возможно, обоняние и вкус — приняли участие в акте запоминания. Паук потому бегает так изумительно верно по тончайшим нитям, что держится не одним когтем, а множеством их: оборвется один, удержится другой.

Если вы хотите, чтобы дитя усвоило что-нибудь прочно, то заставьте участвовать в этом усвоении возможно большее число нервов; заставьте участвовать:

1) Зрение, показывая карту или картину; но и в акте зрения заставьте участвовать не только мускулы глаза бесцветными очертаниями изображений, но и глазную сетку действием красок раскрашенной картины или пишите слово четкими белыми буквами на черной доске и т.п.

2) Призовите к участию голосовой орган, заставляя дитя произносить громко и отчетливо то, что оно учит, рассказывать заученное по картинке или по карте и т.п.

3) Призовите к участию слух, заставляя дитя внимательно слушать то, что говорит ясно и громко учитель или повторяют другие дети, и замечать сделанные ошибки. 4) Призовите к участию осязание, обоняние и вкус, если изучаемые предметы, как, например, некоторые предметы из естественних наук, это допускают.

При таком дружном содействии всех органов в акте усвоения вы победите самую ленивую память. Конечно, такое сложное усвоение будет происходить медленно; но не должно забывать, что первая победа памяти облегчает вторую, вторая — третью и т.д. Прочное и всестороннее усвоение памятью первых образов чрезвычайно важно; потому что, как мы увидим далее, чем прочнее залягут в памяти дитяти эти первые образы, даваемые учением, тем легче и прочнее будут ложиться последующие, конечно, если между этими и последующими образами есть связь.

23. У различных людей различные части нервного организма бывают развиты неодинаково: у иных сильнее развит орган слуха, у других — орган зрения. Сила органа, как мы уже видели, заключается в его разборчивости, впечатлительности, в его большей или меньшей способности различать мельчайшие оттенки впечатлений. Вследствие того у иных бывает более памяти слуха, у других — более памяти зрения*.

_____________________

* Последователи френологии, как, например, Карл Шмидт (Die Anthropologic, 1865. Zw. Т. I. S. 283), говорят, что "память соответствует каждому отдельному органу мозга; большой музыкальный орган (Tonorgan) обладает хорошею памятью для мелодий; большое чувство фактов (Thatsachensinn) для происшествий и т.п. И потому есть столько же памятей, сколько есть способностей познавания, представления, понимания (а у френологов их бесчисленное множество), и каждый может иметь хорошую память для одних представлений, чисел, мест, имен, физиономий и слабую для других". Явления специальной памятливости, конечно, не подлежат сомнению, но объясняются гораздо проще, без помощи френологических фантазий: во-первых, прирожденным, исключительным развитием тех или других органов чувств, о котором мы говорим здесь, а во-вторых, развитием какого-нибудь одного рода следов в памяти, зависящим от воспитания и обстоятельств жизни, о чем будем говорить далее.

_____________________

Бэн по особенной легкости того или другого рода памяти советует даже угадывать наклонности детей. "Врожденная способность органов, — говорит он, — уже дает особенность памяти и, вследствие того, направляет всю внутреннюю жизнь человека. Так, например, ощущение света, тени, цветов у различных людей бывает различно. Тонкое же чувство оттенков света и цвета есть уже достаточное доказательство высших местных способностей, которые проявятся потом в соответствующей силе памяти. Эта же особенная чувствительность оказывает большое и ясное влияние на индивидуальный характер человека. Она не только определяет легкость воспоминаний оттенков различных цветов,, но и возбуждает интерес именно к конкретному, живописному и поэтическому взгляду на мир и отвращение ко всему бесцветному и отвлеченному"*. Другими словами, дитя, обладающее такою специальною способностью органа зрения, выразит эту способность не только в памяти, но и в своих стремлениях и имеет более задатков, чтобы сделаться поэтом и живописцем, чем математиком и философом.

_____________________

* The Senses and the Intellect, by Bain. P. 366.

_____________________

24. Нам кажется, что мы теперь достаточно доказали участие нервной системы в акте памяти и уяснили, насколько это допускают известные нам факты, в чем именно состоит это участие. Влияние внешнего мира на нервный организм сообщает ему множество впечатлений, оставляющих в организме бесчисленное множество следов, или "отпечатков", о существовании которых говорится, начиная с Аристотеля, во всех психологиях и физиологиях. Психологи гербартовской и бенековской школ, признавая также существование этих отпечатков под названием следов (Spuren), как у Бенеке, или остатков (Residuen), как у Вайтца, или потемневших, связанных представлений, как у Гербарта и Дробиша, не помещали их, собственно говоря, нигде: ни в нервах, о которых они не говорят*, ни в душе, которая, строго говоря, у них не существует как нечто отдельное от заключающихся в ней представлений**. Правда, новейшие психологи-примирители, как, например, Фихте-сын, помещают эти отпечатки, или следы, протекших ощущений в духе, а самые следы пережитых ощущений называют актами духа, о которых он вспоминает как о собственных своих, пережитых им состояниях. Но нельзя насильно удалять от себя те бесчисленные чисто физиологические явления в акте памяти, из которых мы привели только весьма немногие, и, не выделив из психологии того, что принадлежит физиологии, тем самым подавать повод последней вторгаться в психическую область. Разобрав внимательнее разнообразные явления памяти, мы увидим, что в этих явлениях принадлежит душе и что принадлежит телу, которые творец так связал между собою, что они во все течение нашей земной жизни работают вместе и тысячеобразно переплетают свои влияния в тех психофизических явлениях, которые физиологи изучают с одной стороны, а психологи — с другой; духовная память, о которой говорит Фихте, конечно, есть; но есть также и нервная память, о которой говорит физиология.

_____________________

* Впрочем, новейшие гербартианцы, как, например, Вайтц, начинают уже кое-где упоминать о нервах как хранителях отпечатков впечатлений, хотя это противоречит всему складу гербартовской системы (см.: Lehrbuch der Psychologie, von Waitz. § 117, 118).
** Этот прием тоже, кажется, заимствован у Локка, который говорит: "Говорят, что идеи сохраняются в нашей памяти; но это значит, что они нигде, а только в душе есть способность возобновлять их, когда захочется" (Of human Understand. Ch. X. P. 2). Гербартианцы вслед за Юмом пошли далее, и самую эту способность воспроизводить бывшие идеи перенесли из души в самые идеи. Но тут совершенно на месте то возражение, которое гегелианцы (например, Розенкранц) делают гербартовской, а отчасти и локковской мысли, спрашивая: что такое эти потемневшие представления? Это что-нибудь другое, а уж никак не представление, так как представление есть то, что мы себе представляем.

_____________________

25. Желая дать какое-нибудь название этим навыкам в нервах, мы придадим им также название нервных следов; но наш след отличается от следов Бенеке тем, что, во-первых, наши следы имеют определенное местопребывание, именно в органах нервной системы, в нервах зрения, слуха и т.д.; а во-вторых, самое значение следов определено строже: это не что иное, как привычки нервов к тем движениям, которые они раз испытали под влиянием какого-нибудь впечатления.

26. Само собою разумеется, что нервные следы составляют только один бессознательный элемент в акте памяти, нисколько не исчерпывая всего этого акта. Самый след в нервах может установиться только тогда, когда движение нервов, сохранившееся в этом следе, было нами сознано. Впечатление внешнего мира на нервную систему, прошедшее мимохознания, хотя и может оказать сильнейшее влияние на весь наш организм, например сквозной ветер на наше здоровье, но не оставит в нервах того, что мы называем следом памяти. В организме нашем останется след, и, может быть, очень глубокий, вредного влияния сквозного ветра, но в памяти нашей никакого. Для того также, чтобы нервный след опять возник к сознанию, необходимо участие другого агента жизни, сознания, о котором мы здесь еще не говорим.

27. В какой форме эти нервные следы, эти "отпечатки" Аристотеля, сохраняются в нервной системе? На это мы можем ответить только одно: в форме нервных навыков и привычек. Правда, природа привычек для нас непонятна; но лучше иметь дело с одним неизвестным, чем с двумя. Если Мюллер отклонил от себя объяснение физиологических явлений памяти, то именно на том основании, что "невозможно себе представить эти следы нервной памяти какими-то "наслоениями в мозгу". Шопенгауэр, говоря о невозможности воображать себе представления, вышедшие из сознания и сохраняемые памятью, какими-то определенными существами, сравнивает их очень удачно со "складками сукна", которое, будучи сложено несколько раз по одним и тем же складкам, ложится по ним легче, чем по новым. Замечание Фортлаге, что "складка также существо, которое можно видеть"*, едва ли справедливо: если мы и не видим складок, то ощущаем их, когда начинаем складывать сукно. Если бы душа наша ощущала сукно, как ощущает свою нервную систему, то, конечно, чувствовала бы, что сукно складывается гораздо легче по старым складкам, чем делает новые. Такой взгляд на память, приложимый, конечно, к одной механической памяти, высказан еще Мальбраншем. "Как ветка дерева, — говорит он, — будучи наклонена некоторое время в одну сторону, сохраняет способность легче нагибаться в ту же сторону, так и мозговые волокна, получив однажды известные впечатления, удерживают долго способность получать то же самое расположение". Конечно, это не более, как сравнение, но сравненние, помогающее нам уяснить себе действие механической памяти. Правда, Рид, а за ним и Дюгальд Стюарт называют такое мнение Мальбранша "нефилософским"**; но едва ли бы они осудили так строго это объяснение, подтверждаемое множеством физиологических фактов, если бы отделили, как то делаем мы, память механическую от памяти духовной, памяти идей, а не представлений.

_____________________

* System der Psychologie. Fortlage. В. I. S. 121.
** Elements of the Philosophy of the Human Mind, by Dugald Stewart. London, 1867. P. II. Ch. VII. P. 217.

_____________________

28. Не относительная ли легкость действия нервной системы, привыкшей к известным движениям, и порождает в нас то ощущение воспоминания, на которое указал еще Локк* и которое, по справедливому замечанию Германа Фихте, следует отличать от самого акта воспоминания**. Возьмем для примера самый простой акт воспоминания. Взглянув на человека, мы ощущаем, что где-то и когда-то уже видели это самое лицо; но где, когда, при каких обстоятельствах — решительно ничего не помним. В таком воспоминании нет ничего, кроме самого ощущения воспоминания, или, по принятому нами, объяснению, ощущения той относительной легкости, с которою нервная система повторяет впечатления, уже раз воспроизведенные ею: она дрожит, так сказать, по старым складкам. Вот почему удачное воспоминание независимо от своего содержания есть действие приятное, как легкое, привычное действие. Может быть, вдумавшись в содержание воспоминания, мы будем огорчены им; но первое сердечное движение, прежде чем мы сознаем содержание воспоминания, есть движение удовольствия. Это может заметить всякий в самом себе и даже на лице того, кто вспоминает.

_____________________

* V. I. P. 263.
** Psychologie. T. I. S. 427. Но объясняет ли Фихте это явление, говоря, что "тогда как представление как сознательное исчезнет, в духе остается залог, способность повторить это представление, и, повторяя его, дух сознает, что повторяет, так как дух может сознавать только то, что в нем самом находится" (ibid. S. 428). Но разве дух не сознает состояний нервной системы? Разве состояние голода, жажды, усталости, болезни находится в духе, а не в теле? Точно так же мало уясняет нам это явление теория Гербарта. "Испытывая какое-нибудь впечатление, — говорит Дробиш, — я чувствую, было оно уже прежде или нет. В первом случае впечатлению, произведенному в чувственном восприятии (т.е. где же это?), выходит навстречу (откуда?) внутренне произведенное представление. Если же впечатление ново, то оно возбуждает духовное беспокойство".

_____________________

29. Если ощущением можно назвать чтение душою по какой-то таинственной азбуке состояний нервного организма, вибрирующего под влиянием внешнего мира, то воспоминанием можно назвать чтение душою по той же таинственной азбуке следов прежних вибраций в той же нервной системе. Но как отыскивает душа в нервной системе те следы, которые ей нужны? Если она их ищет, то не должна ли она сама их помнить независимо от нервной системы? Положим, что нервная система есть именно тот гардеробный шкаф, куда складываются платья наших идей; но все же хозяйка должна помнить, что она туда положила, уже не для того только, чтобы найти то, что ей нужно, что может случиться и часто случается наудачу, но даже и для того, чтоб начать свои поиски. Следовательно, независимо от нервной памяти душа, по крайней мере человеческая душа, должна иметь свою особую память — память идей, для которых она отыскивает в своей нервной памяти бывшие их одежды: формы, краски, звуки, мускульные движения. Как бы ни объясняла физиология явления нервной памяти, она никогда не объяснит явления памяти духовной, памяти идей, для которых мы иногда долго ищем их телесные одежды. Стоит только внимательно и беспристрастно анализировать совершающиеся в нас ежеминутно акты воспоминаний, чтобы убедиться совершенно, что здесь действуют не один, а два агента: нервная система со своею способностью привычек и душа со своей способностью развития, т.е. сохранения следов идей. Этого намека уже достаточно, чтобы понять, почему в этой главе мы могли говорить только об одной стороне памяти, о памяти нервной, или механической, которая, впрочем, имеет большое значение для психолога и педагога. При таком взгляде на акт памяти нас не будут уже удивлять те явления, когда целые ряды слов, фраз, названий исчезают из памяти человека под влиянием каких-нибудь физических поражений: когда человек хочет говорить и не отыскивает звуки, следы которых вдруг исчезли из его нервной системы, и т.п.

30. Эти нервные привычки, составляющие телесную оболочку того, что мы помним, не ложатся в нас отдельно, но парами, рядами, вереницами, группами, сетями, так что одно привычное действие нервной системы вызывает невольно для нас связанное с ним другое, а это другое вызывает третье и т.д., но об этих ассоциациях следов памяти, так как они составляются сознанием и могут быть наблюдаемы только посредством самосознания, нам удобнее будет говорить в психологическом отделе нашей антропологии.

ГЛАВА XVII
Влияние нервной системы на воображение, чувство и волю

Влияние на воображение (1-5). — Влияние на душевное чувство и волю (6-10)

1. Влияние нервной системы на воображение выражается уже не в том, что этот психический процесс весьма часто совершается в нас не только без нашей воли, но даже против нашей воли, так что мы заметно боремся с нашими фантазиями как с чем-то вне нас лежащим. После того что мы сказали о способности нервной системы — сохранять следы впечатления в форме привычек, нельзя сомневаться, что это вне нас есть не что иное, как наша нервная система, непрошенная деятельность которой нередко нас смущает и тревожит. Один немецкий ученый посреди своих кабинетных занятий увидал перед собой призрак, впрочем весьма мирного свойства*. Не смутившись этим явлением, он вынул ланцет, бросил себе кровь, и, по мере того кал кровь текла, призрак бледнел и наконец совсем исчез. Подобные явления, известные вообще под именем галлюцинаций, не доказывают ли неоспоримо сильнейшего влияния состояний организма на наше воображение? Влияние же это, без сомнения, выражается окончательно в измененном состоянии нервной системы, без посредства которой мы не можем ощущать никаких состояний организма.

_____________________

* Fechner's Psycho-Phys. T. II.

_____________________

2. Но не в одних случаях галлюцинаций, случаях нередких, но все же патологических, замечается такая непроизвольность в акте воображения, Гёте, по собственному его сознанию, стоило только закрыть глаза и представить себе какой-нибудь цветок, чтобы потом совершенно независимо от воли этот цветок начал изменяться, принимать самые разнообразные цвета и формы, разрастаться в целый симметрически расположенный букет, так что Гёте с любопытством следил за этими изменениями, совершенно для него неожиданными*. То же самое заметил над самим собою Мюллер; на то же явление указывают Спиноза, Локк** и многие другие. Но нужно ли приводить такие громкие имена, чтобы убедиться в действительности подобного явления? Всякий, кто следил внимательно за ходом своих мыслей и фантазий, без сомнения, замечал в нем этот оттенок непроизвольности, независимости от наших желаний. Наконец, что же такое наши сновидения, как не такая же, не зависящая от нас игра нашей нервной фантазии?

______________________

* Manuel de Physiologie. Т. II. P. 536-539.
** Locke's Works. V. I. Ch. XIV. § 13, 14, 15.

______________________

3. Еще Локк, как мы указали выше, обратил внимание на особенность нашего воображения, что мы не можем надолго остановить хода наших представлений и, несмотря ни на какие усилия воли, не можем удержать в нашем сознании одно и то же представление неизменным и в одинаковой степени ясности. Причину этого всем знакомого явления мы указали в усталости нервов, для которых так же необходимо беспрестанно почерпать новые силы для своей деятельности из процесса питания, как необходимо беспрестанное вдыхание кислорода для целого организма. Бенеке придал этому психофизическому явлению особенную важность и, приписав явление усталости и отдыха душе, основал на нем всю свою систему беспрестанной выработки душою новых и новых первичных сил (Urvermogen), беспрестанно поглощаемых впечатлениями внешнего мира (Reize). Но мы видели уже, что явление усталости есть чисто физическое явление, объясняемое вполне процессом питания, а потому мы не имеем никакого права приписать усталость душе. Не душа, а нервы устают представлять одно и то же, выполнять как раз одни и те же движения и в одной и той же комбинации; не для души, а для нервов нужны беспрестанные остановки в этой работе, остановки, в продолжение которых нервы возобновляют свои силы из процесса питания. В этом еще более убеждает нас одно явление, на которое ни один психолог не обратил должного внимания, а именно, что тогда как представления неудержимо и быстро в нас сменяются, идеи могут оставаться в нас неопределенно долго и целые часы, дни, месяцы, годы руководить подбором наших представлений. Локк смешал представления и идеи под общим именем идей; Гербарт, а вслед за ним и Банеке назвали и идеи, и представления безразлично представлениями. От этого смешения, как мы увидим это яснее впоследствии, произошли самые важные ошибки английской и англо-германской психологии, которых мы постараемся избежать везде, отделяя представления, в которых работают нервы со своими привычками, от идей, которые сохраняются душою и только руководят подбором представлений, необходимых для их выражения в телесной форме. Как только мы станем идею нашей души выражать в словах, звуках, очерках, образах, красках, так и начнем приводить в деятельность нашу нервную систему, в привычках и навыках которой хранятся все эти одежды наших идей; а одни и те же нервные нити не могут работать без устали и, дав нам то или другое представление, требуют отдыха, т.е. возобновления сил из процесса питания. Вот чем объясняем мы неудержимый ход наших представлений и необходимость их беспрестанной смены. Если одно и то же представление, в одинаковой степени яркости, остается долгое время в ясном поле нашего сознания, то это уже не нормальное, а болезненное состояние нашей нервной системы, объясняемое тем, что при раздражении наши нервы или какой-нибудь отдел их могут поглощать силы организма, назначенные для других отправлений.

4. Как быстро происходит эта смена одних представлений другими? Если не ошибаемся, то Локк первый обратил внимание на этот важный вопрос и даже на относительной быстроте смены представлений построил объяснение, как человек создал себе идею времени; а Гербарт перенес в свою психологию это предположение Локка*. И Локк и гербартианцы (например, Вайтц) думают, что у каждого человека есть свой обычный темп хода представлений и что у одних людей вереницы представлений идут быстрее, у других — медленнее. Это совершенно справедливо; но причины этой относительной быстроты или медленности в ходе представлений у разных людей следовало искать не там, где искали ее эти мыслители: не в особенностях души, а в особенностях нервной системы или вообще в тех особенностях телесных организаций, которые выражаются в так называемых темпераментах. Быстрое обращение крови, быстрое возобновление всех тканей, а следовательно, и тканей нервной системы, есть, как нам кажется, необходимое условие быстроты в ходе представлений. Зависимость скорости; хода представлений от телесных условий доказывается еще и тем что скорость эта у одного и того же человека в различное время бывает различна; не только в различные периоды жизни — у юноши, например, гораздо быстрее, чем у старика, — но и в один и тот же период, при различных состояниях здоровья. В горячечных припадках, при сумасшествии и т.п. ход представлений ускоряется иногда поразительно.

_____________________

* Locke's Works. V. I. Of Human Understanding. Ch. XIV. § 12.

_____________________

5. Большое влияние на скорость хода представлений оказывают внутренние, сердечные чувства. В спокойном состоянии мы не пропустим через ясное поле нашего сознания и сотой доли того количества представлений, какое пройдет в нем, когда наша душа чем-нибудь сильно взволнована. В одну минуту грозящей опасности мы передумаем столько, что если бы захотели записать потом все наши мысли со всеми их оттенками и изменениями, то не уместили бы содержания этой минуты на нескольких листах. Конечно, в этом явлении выражается не влияние нервов на ход воображения, а влияние чувств души на ход ее представлений; но мы имеем основание думать, как покажем ниже, что самое это влияние чувства совершается не непосредственно, а посредством нервной системы, которая возбуждается чувствами к усиленной деятельности.

6. Влияние состояний нервной системы на вызов в душе тех или других сердечных чувств: гнева, страха, ненависти, любви — доказывается ясно многими патологическими явлениями. Без сомнения, яд бешеной собаки действует не на душу, а на организм, и окончательно на нервную систему; но тем не менее болезненное состояние этой системы высказывается чисто душевными симптомами: беспричинным гневом, беспричинным страхом, необъяснимым отвращением ко всякой жидкости и т.п.* Почти все болезни оказывают заметное влияние на изменение сердечных чувств: или экзальтируют, или притупляют их**. Иное сумасшествие располагает к любви, иное — к ненависти, иное — к страху, иное — к бешенству, а причины всех этих психических явлений лежат, конечно, в измененном состоянии нервов***. Влияние опьяняющих напитков на воображение высказывается уже достаточно в общеупотребительных выражениях: "разгоряченное воображение", "пьяное воображение". Наблюдая же пристально это явление, мы заметим, что опьяняющее средство действовало прежде всего через нервную систему на возбуждение чувства и уже через посредство чувства — на воображение. Таково же и влияние возрастов и различных периодов развития, которое замечается всеми воспитателями. Что же производит эти явления, как не сердечные чувства, вызываемые в душе теми или другими ненормальными или периодическими состояниями организма и окончательно нервной системы? Мы не можем отдать себе отчет в этих чувствах, которые потому кажутся нам беспричинными; но медицинское наблюдение открывает причину их в тех или других состояниях организма. Еще Аристотель обратил внимание на такие беспричинные органические чувства****; но новейшая психология совершенно выпустила их из виду, хотя ими, как мы увидим далее, проливается яркий свет на многие психофизические акты.

______________________

* Traite de Pathologie interne, par Grisole. Paris, 1852. T. II. P. 138-141.
** Elements de pathologie generale, par Chomel. 4 ed. Paris, 1861. P. 166.
*** Эскироль замечает, что у безумных чаще всего происходит изменение в нравственных привязанностях. Часто они становятся равнодушными к своим родным и друзьям или даже выказывают ненависть (Traite de Path., par Grisolle. P. 665). Под влиянием помешательства честнейшие люди делаются ворами; женщины, самые добродетельные, говорят цинические фразы и т.д. Сумасшедшие по большей части трусы, малодушны, не предусмотрительны, слепо доверчивы или подозрительны, вовсе необщительны (ibid. P. 666).
**** "Все состояния души кажутся связанными с телом. Гнев, нежность, страх, сострадание, мужество, радость, любовь и ненависть; ибо вместе с ними нечто претерпевает и тело. Это проявляется в том, что иногда сильные и поражающие события не внушают нам страха, а иногда слабые и ничтожные волнуют нас, когда тело возбуждено и возбуждение это того же рода. Еще же виднее это из того, что часто впадают в состояние страха, когда нет ничего страшного" (Aristoteles. De anima. L. I. Cap. 1; Obers. von Weisse. S. 6).

_____________________

7. Еще очевиднее влияние состояний организма на наши движения, из которых многие рождаются прямо из органической потребности, ощущаемой душою не иначе, как в измененном состоянии нервной системы. Организм может испытывать потребность пищи, но не может чувствовать страданий голода. Страдания эти вызываются в душе тем ненормальным состоянием организма, в которое он впадает при недостатке пищи. Чувство голода, жажды, усталости, бодрости, потребности движений, половые стремления, потребность сна ощущаются душою только как ненормальные состояния или слишком истощенного, или слишком переполненного нервного организма.

8. Мы не знаем, каково состояние нервного организма, вызывающее в душе, например, страдание голода и жажды; но знаем ли мы, каково состояние нерва, вызывающее в душе ощущения зрения, слуха или осязания? В обоих случаях мы можем только предполагать, что какие-то состояния нервного организма действительно существуют и предшествуют нашим ощущениям и многим чувствам и желаниям и что душа отзывается на них сообразно их различным характерам то слуховыми и световыми ощущениями, то страданиями, то горем, то веселостью, то потребностью отдыха, пищи или сна и т.д. Вот все, что мы знаем положительного: далее могут идти одни догадки.

9. Нет сомнения, что так называемые инстинкты и инстинктивные стремления людей и животных также не что иное, как непроизвольные отзывы души на состояние нервного организма со всеми его особенностями: его специальными потребностями, его наследственными и приобретенными навыками и привычками, его болезненными и нормальными периодами. Без сомнения, организм пчелы побуждает ее искать тот или другой цветок точно так же, как организм человека побуждает его искать пищу, питье, отдых и т.п. Человек ищет пищу не потому, что знает потребность ее для организма (долго не знал он этой потребности), а потому что ненормальное состояние истощенного организма заставляет человека страдать и искать средства для прекращения этих страданий. Но этого мало: организм не только заявляет душе о своей потребности, но наводит ее на средства, которыми можно удовлетворить эту потребность. Маленькая черепаха, только что вылупившаяся из яйца на морском берегу, бежит уже не к горам, а по направлению к морю; пчелка, только что вышедшая из червя, летит уже за медом не на камень, а на цветок. Как это делается, какими иероглифами начертаны в организме потребность и средства ее удовлетворения, как и когда душа разбирает эти иероглифы — этого мы не знаем; но не можем сомневаться в том, что душе врождена способность при одном состоянии нервной системы испытывать страдания голода, а при другом — страдания жажды точно так же, как при колебании зрительного нерва испытывать зрительные ощущения, а при колебании слухового — слуховые.

10. Если состояния нервного организма оказывают влияние на наше воображение, наши сердечные чувства и наши желания, то, без сомнения, влияние это выражается в наших мыслях, решениях, словах и поступках, которые выходят из души, но души, часто находящейся под тем или другим влиянием состояний нервной системы. Мы не будем входить здесь по этому поводу в излишние подробности; но, излагая отдельно различные психофизические акты, мы, насколько это возможно, будем отличать то, что принадлежит душе, от того, что принадлежит телу, зная, что если тело имеет влияние на душу, то и душа, в свою очередь, имеет такое же влияние на тело и, без сомнения, оказывает его не иначе, как через посредство того же нервного организма. Внезапное горе, а еще чаще внезапная радость убивают иногда мгновенно. Продолжительная и сильная печаль часто порождает чахотку и также часто бывает причиною рака*. Медицина, например, разделяла прежде ипохондрию на hipochondria cum materia и hipochondria sine materia; но теперь не подлежит уже сомнению, что почти всегда совершенно психическое явление, какое-нибудь ложное направление души, данное ей или воспитанием, или жизнью, или каким-нибудь случаем, может породить и действительно порождает сначала ипохондрию, а потом действительное расстройство тех или других органов**.

_____________________

* Elements de Pathologie, par Chomel. P. 82.
** "Причины ипохондрии, — говорит Гассе, — отчасти духовные, отчасти телесные; но первые играют гораздо важнейшую роль" (Handbuch der Speciellen Pathologie und Therapie. Redig. von Virchow, 1855. B. IV. Abth. I, von Hasse. S. 119). Странно, что Гассе не соглашается с мнениями Ромберга, Миша, Дюбуа, которые, принимая так же, как и он, что "психическое расстройство составляет основание и исходный пункт этой болезни", думают вместе с тем, что "вследствие ненормального направления представлений воображаемые страдания могут сделаться действительными: сначала происходит неправильная иннервация и функциональное расстройство в тех частях, на которые больной направил свои представления; но затем мало-помалу развивается изменение самих тканей". Не сам ли Гассе говорит, что опыты Людвига показали сильное влияние нервов на растительные процессы (ibid. P. 114)? Нельзя же отвергать этого факта на том только основании, что он тёмен! Не сам ли Гассе говорит, что под влиянием ипохондрии расстраивается пищеварение (§ 116)? Разве редко печаль бывает причиной чахотки или рака? Но изменяется ли тот самый орган, который, по мнению больного, расстроен? Это другой вопрос, на который одни отвечают утвердительно, а другие — отрицательно.

Том I. Часть психологическая →

Первое издание первого тома вышло в 1867 г., второго тома — в 1869 г. Второе издание обоих томов, исправленное автором, было опубликовано в 1871 г. В дальнейшем труд К.Д. Ушинского неоднократно переиздавался в полном или сокращенном виде.

Ушинский Константин Дмитриевич (1824-1870) — педагог, основоположник научной педагогики в России.

К.Д. Ушинский Человек как предмет воспитания Опыт педагогической антропологии

Том I. Часть физиологическая

На главную

Произведения К.Д. Ушинского

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Человек как предмет воспитания: опыт педагогической антропологии

Часть физиологическая

Глава I. Об организмах вообще

Глава II. Существенные свойства растительного организма

Глава III. Растительный организм в животном. Процесс питания

Глава IV. Необходимость и особенные условия возобновления тканей животного организма

Глава V. Потребность отдыха и сна

Глава VI. Нервная система, органы чувств: орган зрения и его деятельность

Орган зрения

Глава VII. Остальные органы чувств

Орган обоняния

Орган вкуса

Орган осязания

Ощущения общие

Глава VIII. Мускулы, мускульное чувство. Орган голоса

Мускульное чувство

Орган голоса

Глава IX. Нервная система: ее центр и разветвления

Глава X. Деятельность нервной системы и ее состав

Глава XI. Нервная усталость и нервное раздражение

Глава XII. Отражательные, или рефлективные, движения

Глава XIII. Привычки и навыки как усвоенные рефлексы

Глава XIV. Наследственность привычек и развитие инстинктов

Глава XV. Нравственное и педагогическое значение привычек

Глава XVI. Участие нервной системы в акте памяти

Глава XVII. Влияние нервной системы на воображение, чувство и волю

Часть психологическая

Предисловие

Человек как предмет воспитания: ОПЫТ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ ТОМ ПЕРВЫЙ

Часть физиологическая

ГЛАВА I Об организмах вообще

На главную

Произведения К.Д. Ушинского

К.Д. Ушинский
Человек как предмет воспитания
Опыт педагогической антропологии

Том I.
Часть физиологическая

Человек как предмет воспитания:
ОПЫТ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ
ТОМ ПЕРВЫЙ

ГЛАВА I
Об организмах вообще