| ||
|
Последние известия из Порт-Артура взволновали публику. Гибель наших судов, теперь уже подтвержденная официально, и какой-то напряженный, скорбный тон последних телеграмм Стесселя вызывают, действительно, тревожное чувство. Что-то там делается? Хватит ли сил? Выдержат ли? Выручка далека отовсюду — и с моря, и с суши, и не очень надежна... По крайней мере, надежды неопределенны... А не говоря о потерях, о разорении, просто нервная усталость в этом семимесячном аду должна быть ужасная. Можно ли выдержать? Казалось бы, в мыслях о «втором Севастополе», или еще вернее — в чувстве, вызываемом этими мыслями, нет и не может быть никаких разногласий. Казалось бы, обо всем можно «разномыслить», расходиться в «основных взглядах» на счет каких угодно предметов большого и малого значения, — но только не в отношении к геройской семье Стесселя и его сподвижников. Тут, помимо даже «патриотизма», который уже давно многими у нас почитается вещью «ретроградной» и «tout-a-fail du mauvaiston», является просто «космополитическое» чувство невольного уважения ко всякому подвигу человеческого самоотвержения. Ведь даже наши политические антиподы — англичане — и те неравнодушны к Стесселю. И они, забывая на минуту свою вечную Индию, начинают как-то двоиться между эгоистическим тяготением к союзникам и бескорыстным тяготением к человеческой доблести. И казалось бы, в этом ощущении не должно быть «ни эллина, ни иудея» — хотя бы потому, что потеря понимания чужого идеализма есть тревожный признак какого-то глубокого изъяна в собственном идеализме. И вот подите же: в Европе трудно встретить равнодушие к судьбе мученической крепости, а в России...Очень легко! Даже более того: легко найти не только равнодушие, но прямое злорадство. «Говорят, совсем плохо в Порт-Артуре! Возьмут, скоро возьмут!» — кто из читателей не слышал этих почти радостных восклицаний, точно не японцы у нас, а мы у них собираемся взять какое-нибудь Сасебо. Впрочем, если бы брали мы, то радости, конечно, не было бы... Явление дикое. Многими оно даже усердно отрицается. Очень многими еще усерднее замалчивается. От отрицаний и замалчиваний и в этом случае, как во всех других, ничего в «реальной действительности» не меняется — и дикий факт остается и фактом и диким. И уж если мы вообще условились по нынешним «весенним» временам стоять за «свободу слова», то не будем сами себя связывать своей же собственной «осторожностью». Этот факт стоит, чтобы о нем поговорить. Прежде всего, несомненно, что «наблюдаемое явление» встречается в кругах определенной общественной окраски и в очевидной «генетической» связи с этой окраской. Круги эти сами себя определяют как «прогрессивные», и обобщая наблюдение (ибо несомненно, что этот наш оригинальный «патриотизм на изнанку» касается не одного Порт-Артура), можно формулировать, что русский «прогресс» как-то принципиально расходится и даже враждует с естественным, неустранимым чувством национального единства и достоинства. Поистине, загадка истории, над которой стоит подумать! Ведь, если мне отрубят палец — очевидно, я закричу от боли, а, если и промолчу с самообладанием Муция Сцеволы, то не по отсутствию чувствительности. Радости же ожидать от меня довольно трудно. Другое дело, если я — мученик, «возненавидевший плоть свою», как чужую оболочку, как помеху на пути в чаемое мною «царствие не от мира сего», тогда радость будет лучшим доказательством моего «отречения» от «сего» мира. Порт-Артур есть, конечно, тот же отрубленный палец в народном организме — не менее реальном и чувствительном, чем организм индивидуальный. И боль этого насилия не может не передаваться всем частям организма, независимо от их важности и особых качеств, — поскольку только все эти части между собой связаны. «Темный» тамбовский мужик или казанский татарин и «светлый» (допустим!) столичный «мыслящий интеллигент», прежде всех своих несогласий в «миросозерцании», должны читать порт-артурские телеграммы с одинаковым чувством. Кажется, так? В действительности же не то. У мужика «обратный патриотизм», конечно, не встречается, атак как совершенно бесспорно, что именно он, мужик, представляет собою подлинный «народ» и никуда от него оторваться не может, — то приходиться предположить, что «оторвался» от общего организма именно «интеллигент»... Выходит что-то неладное для «носителя света»... «Прогресс», во чье имя совершается разрыв, не стал ли здесь некоторою абстрактной целью, достигаемой an fur sich, уже без всякого соображения о том реальном «субъекте», за счет которого и будто бы для «блага» которого осуществляется это стремление? «Старший брат» так ли уж в действительности помнит и «печалется» о «младшем», как, по видимому совершенно искренно еще кажется ему самому? Что-то странно расходятся их интимные чаянья, их бессознательные, невольные впечатления. Если завтра придет телеграмма, что Порт-Артур пал, — «младший брат» не будет весел... А «старший»? Я не хочу обобщать, но...шила в мешке не утаишь... Повторяю, «свобода исследования» — так «свобода». Лозунг «долой войну!» получил слишком широкое и характерное распространение. Конечно, он опирается не на одно только чувство гуманности... Даже позволительно сомневаться, опирается ли он сколько-нибудь серьезно на это чувство. Невозможность для России бросить сейчас войну на половине и заключить, «во что бы то ни стало», неизбежно-позорный мир, до того очевидна, что при наличности «болевых ощущений» от порт-артурско! о пальца, никакая гуманность не может ее перевесить. Заглушить ее можно только этой характерной «анестезией»... И случаи такого «болеутоления», как мы все могли с достоверностью убедиться за последнее время, довольно часты. «Но», говорят нам, Порт-Артур — это второй Севастополь, и как за первым последовала «эпоха великих реформ», так и за вторым... и т.д. Скучно излагать подробно этот вновь открытый закон истории, впрочем, уже всем известный. «Конечно, "младший брат", по "темноте" своей, не может видеть открывающихся исторических перспектив, но тем более на обязанности старшего» и т.д. А что до расхождения в ощущениях, то смущаться этим нечего: виновата и тут исключительно «темнота» младшего брата, который, как давно известно, «сам своей пользы не понимает». Кстати сказать, на этом последнем афоризме наша «оппозиция», в сущности, согласно встречается со столь анафемствуемым ныне «бюрократическим строем». Вот поистине тезис, на котором дружески помирились бы тургеневские Паншин и Рудин. Итак, «второй Севастополь!» Не бывать счастью, если не поможет несчастье. В водевилях это так. Атакли в истории? Может быть, не мешает припомнить, когда и при каком самочувствии — народы находили свое «счастье», встречали на своем пути всамоделишнюю, не ноябрьскую, а майскую весну, с ее теплом, блеском и внезапным подъемом сил? Когда «прогресс» оказывался живительным и властным — при какой нервной чувствительности? Вспомним историю — в следующий раз... Впервые опубликовано: Слово. 1904. 9 (22) декабря.
Перцов Петр Петрович (1868 — 1947), русский поэт, прозаик, публицист, издатель, искусствовед, литературовед, литературный критик, журналист и мемуарист. Один из инициаторов символистского движения в русской литературе. Близкий друг Д. Мережковского и В. Розанова, В. Брюсова, Ф. Сологуба и Вяч. Иванова. | ||
|