| ||
|
Большая ошибка, когда современное новославянское движение смешивается со славянофильством, без всяких оговорок. Конечно, это часто только «полемический прием» с ясным расчетом дискредитировать новое явление, смешав его со старым, выдав новорожденного за покойника. Наши консервативные славянофобы даже иначе и не относятся к делу. Впрочем, может быть, у них это зачастую искреннее непонимание: уж очень привыкли они вообще ко всему «старенькому», и органически не могут допустить «самозарождения» какого-либо новшества. Прототип всех их — гуцковский престарелый Бен-Акиба, шамкающий ala кн. Мещерский: «да, всякое бывало». Но если «всякое», то, конечно, нет ничего нового в истории, и будущее вообще есть только новая комбинация уже данных величин — «старая погудка на новый лад». Однако психология не биология — и в ней «теория самозарождения» оправдывается на каждом шагу. Сто лет назад, в эпоху Наполеона, нельзя было ни в какой новой комбинации тогдашней, еще чисто европейской Европы представить себе теперешнюю всемирную Европу, заменившую Средиземное море Тихим океаном, соперничество Франции и Англии — борьбою белых и желтых, гегемонию Франции — германской и пр. Раскрылись совсем свежие, неожиданные страницы истории — и то, что было некогда целым, стало только частью нового целого. Главная ошибка славянофилов была в том, что они мало считались с этой возможностью и даже неизбежностью новых исторических перспектив. В конце концов они были все-таки консерваторы, тоже консерваторы. Visgenetrix, рождающая сила истории как бы не существовала для них или существовала только формально. Всеславянство было той новой формой, которую они исповедывали и проповедывали; но в этот новый мех вливалось старое вино. Традиционные уваровские три кита были впряжены и в славянофильский пароход, также как в Ноев ковчег консерватизма. Странным образом их корабль отказывался идти своей машиной, «своими парами», а довольствовался чужим «отработавшим паром». Вся концепция славянофильства, поскольку она отходит от чисто формального момента — простой идеи обединения славянства в общий культурный мир — есть типичная концепция «панруссизма», совпадающая в сущности с концепцией Пушкина («славянские ручьи сольются в русском море»). Различие здесь еще встречается в чисто политической стороне вопроса, ибо славянофилы решали, например, польский «домашний спор» далеко не так элементарно, как Пушкин, но со стороны культурной не видно никакого осязательнаго различия. Дело в том, что в качестве культурнаго содержания будущего все-славянскаго организма славянофилы вкладывали элементы исключительно русские. И даже более того — «истинно русские», приходится сказать. С этой стороны они и были консерваторами, совершенно лишенными творческой способности, как всегда лишены ее все «охранители» (которые потому и «охраняют», faute de mieux). «Православие, самодержавие и народность» — этот взятый на прокат девиз — удовлетворял вполне наших первых панславистов. Правда, третий член формулы сам собой отпадал у них, расширяясь в нечто во всяком случае «международное», но первые два оставались незыблемо на своих местах и даже усиленно выдвигались в качестве руководящего тезиса. «Основоположников» всеславянского учения при этом вовсе не смущало, что в таком виде их идеалы приобретали уже слишком «местные» черты, совпадали с исторической действительностью только одного из участников общего дела, — что тут уже слишком «русский дух» и «Русью пахнет». Напротив, этот оттенок «панруссизма» совершенно искренно считался ими самой ценной стороной их теорий, и отечественные «киты» — лучшей двигательной силой для корабля Всеславянства. То, чем жила Россия в прошлые века своей частной русской истории, должно было оставаться содержанием и будущих веков многосложной и (в чаянии славянофилов) всемирной новой культуры. Оставалось непонятным, зачем нужны были эти века и эта культура, и самый факт объединения, наконец? Все остальные славянские народности, в концепции славянофилов, играли только роль блудного сына, возвращающегося наконец в слезах покаяния под кров отчий. Сколько ни говорилось и ни пелось в стихах Хомякова и Тютчева о братской любви Москвы и Вышеграда, Днепра и Савы с Моравой, но «братство» это слишком походит на чувство старшего брата — того, который никогда не покидал родительского дома. Может быть, брат этот и не пожалел бы упитанного тельца и воздержался бы от упреков, но оттенок внутреннего, невысказанного высокомерия невольно лежал бы на его отношении к возвратившемуся. Все-таки, как-никак, а он не покидал заветной кровли, под которой единственно, как оказалось, живет полнота правды. Никакой «любви» тут не вышло бы. Никакого «единения». Никогда один не мог бы забыть своей правоты, другой — своих ошибок. А главное, им нечего было бы делать вместе. Разве только младшему учиться у старшего. Но нельзя только учиться, и, наконец, младший все-таки уже слишком «в годах» для этого и слишком многому научился сам. Славянофилы совершенно игнорировали, что оба крупнейших, после русского, славянских народа — поляки и чехи — исповедуют не православие, а католичество, исповедуют уже долгие века, вжились в него, сплели с ним свою историю. Они спокойно зачеркивали все это, как «ошибку», как «папистскую прелесть», и выдвигали одного из «китов». Им не было дела до подлинной чужой психологии, до «живого тела» чужой истории, до всего пережитого и любимого «братьями». Они предлагали им лишь отбросить все это, как те «рожки», которыми блудный сын мог питаться только в изгнании. Славянофилы совершенно игнорировали, что западное (а теперь и южное) славянство выросло в условиях политической свободы, отвечающей настолько психологии современного человека, что от ее притягательной силы можно защититься только незнанием. Ignoti nulla cupido — и николаевская Россия, конечно, еще могла переживать, в массах, этот период политической невинности. Но даже в меттерниховской Австрии 40-х годов, рядом с искусительницей Францией, она не могла быть столь невозмутимой, а про Австрию после реформ и говорить нечего. Предполагать в наши дни, что вопрос политической организации Всеславянства можно решить с помощью нашего патриархального «кита», — это, конечно, непозволительная наивность. Новославизм — прежде всего политический реализм, трезвость зрелого возраста, заменяющая эстетическия грезы и пристрастия юности «практическим» взглядом на вещи, «как они есть». А есть в вопросе Всеславянства то, что, наряду с Россией, мы имеем в его составе крупные величины с иной религиозной и политической историей, чем у России, — просто с другой психологией, и эти слагаемые общей суммы мы должны брать в полном их значении, если хотим, чтобы итог не остался фикцией. Осуществление общеславянской культуры может дать только равнодействующая всех частных культур и психологии, впадающих в общее русло. Вот что всегда упускали из вида старые славянофилы (некоторое исключение составляет только последний теоретик школы — Н.Я. Данилевский), Они были в конце-концов все же не столько славянофилы, сколько руссофилы. Действительная общеславянская точка зрения у них отсутствовала, и они, сами того не видя, подгоняли все славянские народности подтип России. Какова будет равнодействующая Славянства — скажет история. Мы же должны только помнить, что история не повторяется, как и жизнь. «Что было, то не будет вновь». Ибо vis-genetrix в человеческой жизни не устает творить, как и в жизни природы. 1908 г., октябрь Опубликовано: Перцов П.П. Панруссизм или панславизм? М., 1913.
Перцов Петр Петрович (1868 — 1947), русский поэт, прозаик, публицист, издатель, искусствовед, литературовед, литературный критик, журналист и мемуарист. Один из инициаторов символистского движения в русской литературе. Близкий друг Д. Мережковского и В. Розанова, В. Брюсова, Ф. Сологуба и Вяч. Иванова. | ||
|