| ||||
|
Переводы В.Д. Костомарова и Ф.Н. Берга. Москва. 1860 Грустное впечатление производят книги, о которых решительно нельзя сказать, для кого они написаны; одни не найдут в них ничего нового, другие — ничего замечательного, третьи — ничего понятного. Для детей пишут элементарные руководства витиеватым языком, народу сообщают первые необходимые сведения, не умея избегать научных терминов, для русской публики переводят иностранных поэтов так своеобразно, что человек, знающий подлинник, не узнает его в переводе, а незнающий, пожалуй, и вовсе не доищется смысла. К числу таких бесцельных и бесплодных явлений в области книжной торговли относится "Сборник стихотворений иностранных поэтов", изданный в Москве гг. Бергом и В.Д. Костомаровым. На их книжку стоит, обратить внимание, во-первых, потому, что она своей внешностью и именами переведенных поэтов может расположить публику в свою пользу, во-вторых, потому, что гг. переводчики обещают продолжать свое издание, если первый выпуск будет иметь успех. В сборник вошли имена Гюго, Беранже, Гейне, итальянских патриотов-поэтов, Шамиссо, Трегера и двух датчан — Андерсена и Эленшлегера. Почему выбрали именно этих поэтов и почему из их творений выбрали именно такие-то стихотворения — остается неразрешимым вопросом. Сборник не носит на себе никакого определенного характера; руководящей идеи не видно ни в группировке поэтов, ни в выборе стихотворений. В переводах с итальянского господствует, конечно, политическое направление; об остальных нельзя сказать ничего общего; при чтении многих переведенных стихотворений рождается невольно вопрос: чем они обратили на себя внимание переводчика и для чего он тратил время и труд, чтобы познакомить русскую публику с бесцветными и даже не особенно грациозными лирическими стихотворениями. Стоило ли переводить с датского "Фиалки", где говорится, что "счастливый мальчик манит в сад цветочки-глазки", а что "кругом звенят голоски: иди же в сад, иди же в сад". Все стихотворение написано для того, чтобы сравнить глазки девушки с фиалками, и это стихотворение переводится на русский язык в то время, когда наша критика серьезно и дельно упрекает некоторых наших лириков в бедности содержания. Зачем же брать от других то, чего у самих чересчур много, и брать в такое время, когда всякий здравомыслящий человек сознает излишество разных неудавшихся подражаний "Новой весне" Гейне. Стихотворения с датского как-то особенно неудачно выбраны. Как вам понравится, например, "Умирающее дитя" (стр. 149)? Ребенок при смерти и говорит с своею мамашею о том, как прилетал к нему ангел; замечательно то, что он говорит так же спокойно и речисто, как учитель риторики. Всякий предмет обозначен эпитетом, и картина выходит очень яркая; есть радужное крыло и лазурное облако, и золотой круг, и пестрые цветы, и райский запах, — словом, нужно полное отсутствие эстетического чувства, чтобы не понять, что это стихотворение — набор слов, в котором нет ни естественности, ни чувства; а г. Берг перевел его. — Он перевел также стихотворение "У колодезя", и вот его содержание: девочка смотрит в колодезь и припоминает рассказы своей матери о том, как мудрая женщина приносит ей детей из колодца; при этом у нее рождается желание добыть себе ребенка и заменить им куколку. Это все очень наивно — спору нет, но ведь уж кроме наивности ровно ничего, а наивность как-то не прививается к русскому здравому смыслу и переходит в приторность. Если прибавить к этому, что стихотворение переведено размером "Конька-горбунка", то не покажется удивительным, что наивность датского подлинника принимает в русском переводе характер плоской двусмысленности. Затем следует стихотворение с припевом: "говорят, говорят!", которое можно было бы напечатать разве только в покойном "Весельчаке", до такой степени при претензии на остроумие оно вяло и пусто. По этим четырем плохим стихотворениям русская публика осуждена составить себе понятие об Андерсене. Что можно подумать? Что это поэт без миросозерцания, без эстетического чувства, даже без фантазии. Чтоб оправдать Андерсена, посмотрим, что перевел из него Шамиссо, замечательный лирик и человек с тонким и развитым вкусом. Вот, например, буквальный перевод стихотворения "Marzveilchen" ["Мартовские фиалки"], взятого им из Андерсена; это же стихотворение вошло в "Сборник" под заглавием "Фиалки". Сравню их по строфам:
У Шамиссо мы видим легкую, остроумную шутку талантливого поэта, мы видим грациозный образ, в котором поэт выражает влияние женской красоты. У Берга ничего этого не видно. Из Андерсена можно было выбрать и получше; укажу, например, на стихотворение "Mullergesell" ["Мельничный подмастерье" (нем.)], переведенное Шамиссо, представляющее самый тонкий психологический анализ и проникнутое теплою задушевностью (Chamisso. S. 185). Из Эленшлегера г. Берг перевел сцену трагедии "Гакон Ярл". Сцена эта замечательно ничтожна и заключает в себе только взаимные угрозы двух витязей: Гакона и Олафа. Ни замечательной мысли, ни драматической живости действия, ни психологической верности анализа! Что понравилось тут г. Бергу, это остается совершенно непонятным. Если бы совершенно откинуть переводы из датских поэтов, от этого нисколько не потерял бы сборник. С Шамиссо г. Костомаров обращается очень бесцеремонно. В стихотворении "Старая прачка" он откинул весь последний куплет, не пояснив причины. Физиономия стихотворения совершенно изменена. Шамиссо изображает деятельную, бодрую старуху, жившую честным трудом и сохранившую до седых волос физическое здоровье и нравственную энергию. Г. Костомаров представляет страдалицу, несшую тяжкий крест, плачущую над работою и не решающуюся роптать на господа. Может быть, оба типа одинаково законны и важны, но только Шамиссо написал не то, что перевел г. Костомаров. Шамиссо говорит: "она честным прилежанием наполняла тот круг, который отвел ей господь". Г. Костомаров переводит: "И без роптания на господа несла тот тяжкий крест, который ей послал он". Смешал ли г. переводчик Kreis [круг (нем.)] и Kreuz [крест (нем.)] или сознательно отступил от подлинника — все равно, колорит от этого во всяком случае изменяется. Шамиссо: Она несла долю жены; не было недостатка в заботах; она ходила за больным мужем, она родила ему троих детей; она положила его в гроб и не потеряла веры и надежды. Костомаров: И с кроткою покорностью сносила
Сварливость мужа, суровая обязанность жены — две черты, прибавленные переводчиком. Шамиссо: Она стала работать ножницами и иголкою
Костомаров: Она берет наперсток и иголку,
Это совершенно не то, что говорит Шамиссо. Отчего плачет прачка, отчего у нее дрожат руки — это не пояснено никак, да и совершенно не в ее характере; в следующем куплете Шамиссо говорит, что она с удовольствием всякое воскресенье смотрит на свой саван. Об удовольствии, с которым делает это старая прачка, г. Костомаров умалчивает. Точно так же стихотворение "Нищий и его собака" представлено не в переводе, а скорее как вариация на данную тему. Бедный нищий, у которого разрывается сердце в то время, как он надевает петлю на шею своей собаки, назван у г. Костомарова "злодеем". О собаке сказано, что она "вдруг околела" на могиле хозяина, точно будто с нею сделался апоплексический удар. По признанию самих переводчиков, лучше всего переведены у них стихотворения Гюго "с сохранением как образов, так даже и эпитетов подлинника". Посмотрим, что это за перевод. Вот, например, картина разрушения Содома и Гоморра. Курсивом напечатано в подлиннике то, чего нет в переводе, а в переводе то, чего нет в подлиннике. Се peuple s'eveille,
______________________ * Подстрочный перевод:
Который еще спал накануне, Не помышляя о Боге. Роскошные дворцы рушатся; Тысячи катящихся колесниц Задевают осями одна другую; И сбежавшаяся толпа Встречает на каждой улице Огненный поток. На гордых башнях Каменные колоссы, Плохо укрепленные, Множат во тьме Бесчисленных умирающих, Еще не проснувшихся. На рушашихся стенах Так мечутся Черные муравьи. Возможно ли бежать Под этим ужасным дождем? Все погибает, увы! Огонь, поражающий молнией, Охватывает мосты, разрушая их, Пронзает плоские кровли, Катится, низвергается и обламывает На серых плитах Свои красные отблески! С каждой искрой Усиливается и растекается Державный: огонь. ______________________ И, волнами снесена, Пала белая стена.
Из 32 строк переданы приблизительно верно 10, и это вы найдете в каждом стихотворении Гюго. Вот вам и сохранение образов и эпитетов; и хоть бы эти отступления выкупались художественностью языка, звучностью и верностью стихов. Что за рифмы, что за грамматические ошибки, что за нарушения исторической верности в самовольных отступлениях от подлинника! У г. Костомарова считается рифмами: сна и волнах (стр. 20), шумом, и другом (21), праздник и участник (24), огромный и верховный (23), помочь им и и очи (25), ни тени и теченье (25), рассекает и чаек (27), наряды и стадо (27). Все эти примеры собраны на семи страницах, и между тем какие кровавые жертвы г. переводчик приносит рифме. Для того чтобы найти третью рифму к словам своды и народы, г. Костомаров употребляет выражение: Лавы пламенные воды (19). Для рифмы он называет жителей Содома и Гоморра детьми мрачного Эрева и сливает представления греческой мифологии с еврейскими преданиями. Он пишет: шире пламенный поток, и вслед за тем для рифмы небеса сыплют огненный песок, который для сожжения провинившихся городов был уже собственно излишен при потоках огненной лавы, но для стиха именно при потоке и оказался необходимым. А главное хорошо то, что в подлиннике нет ни пламенных вод лавы, ни детей Эрева, ни огненного песку. Это все от г. переводчика и для рифмы. Г. Костомаров для рифмы сочиняет новые слова и даже не поясняет их значения: Драгоценная тиара
Что такое фара? Сличаю с подлинником и вижу там phare, рифмующее с tiare и переводящееся русским словом маяк. Но уж тиара и маяк даже на снисходительное ухо г. Костомарова не покажется рифмою. Он и создал фару, и рифма вышла богатая. А вот и грамматическая ошибка во имя рифмы: Валы пепла, волны пламя
Пламя, по мнению г. Костомарова, есть родительный падеж от существительного того же имени. Но уж зато, надо сказать правду, где г. Костомаров пожертвует здравым смыслом, историею или грамматикою, там интересы уха спасены, и рифма выходит блистательная. Посмотрим, что же сталось под рукою непризванных переводчиков с грациозными, легкими созданиями Гейне и Беранже, которые так легко испортить и которые так часто портили у нас в России и в журналах и в отдельных изданиях. В сборнике мы находим между прочим перевод прелестной песни Беранже "La couronne retrouvee" ["Вновь найденный венок"]. В подлиннике вложен в эту песню целый мир чувства. Тут есть и грусть, и добродушный юмор, и слезы сквозь улыбку, и то любовное отношение ко всему живому, ко всякой искренней радости, которое составляет вечно свежую и господствующую черту поэзии Беранже. Все это выражается просто как Бог послал, все это как будто не сознает собственной прелести и оттого становится еще прелестнее. Добрый, честный, любящий старик смотрит на увядший венок и, вспоминая прошлое, поневоле с грустью относится к настоящему. Но уже самое это тихое настроение грусти исключает всякий цинизм, всякое ожесточение против настоящего. Вот как говорит поэт о той женщине, которую он когда-то любил, и вот как переводит это место г. Костомаров: Et la beaute tendre et rieuse,
______________________ * Подстрочный перевод:
Та, которая некогда увенчала меня этими цветами? Говорят, что она богомольная старушка. Неужели она прокляла все наши поцелуи? Я думал, что Бог создал ее для меня, Но прошли года, которые все изгладили. О стыд! Может быть, и я, не узнав ее, Пройду мимо. ______________________ Да, говорят, сварливою ханжой
Я не знаток живописи, но мне кажется, что если бы художник арзамасской школы взялся списать Сикстинскую мадонну, то результат его трудолюбия был бы похож на картину Рафаэля столько же, сколько перевод г. Костомарова похож на стихотворение Беранже. Посредственные дарования любят класть краски густо, ярко, чтоб в глаза било, чтоб издали было заметно. Вместо картины выходит вывеска. Но это не беда! блестит по крайней мере. Беранже говорит: "она богомольная старушка". Г. Костомарову это кажется слабо, и он ставит сварливую ханжу, что, конечно, выходит рельефнее. Беранже говорит: "я бы, может быть, не узнал ее". Г. Костомаров избавляет читателя от тягостного сомнения: "теперь и я, встречаясь с нею, ее не узнаю". Не правда ли, так будет гораздо яснее. Впрочем, гг. переводчикам Бог простит; ведь у них разобрать трудно, что делается по глубоким эстетическим соображениям и что изменяется случайно, в угоду рифмы; замечу мимоходом, что ханжой рифмует с рукой, а узнаю с свою, и это, вероятно, играет не последнюю роль в ряду соображений, побудивших г, Костомарова исковеркать мысль своего подлинника. Следующее затем стихотворение "Фиалки" сплошь набито выдумками г. Костомарова. Например: Фиалка бедняжка! Апрельский мороз
Оно гладко и по размеру и по рифмам, только, к сожалению, выходит бессмыслица, да и к тому же Беранже говорит совсем не то. Если в апреле мороз уже стелет серебристый ковер, значит к маю, должно быть, замерзнут реки, пойдут метели, и уж тут подлинно горе будет бедняжке фиалке; придется пуще прежнего рыдать от стужи (стр. 107). Не мешает заметить, что у Беранже нет ни серебристого ковра, ни берез, обшитых бахромкой инея, ни бедняжки, ни рыданий, ни даже апреля. Все дело происходит в начале марта; от- весенних лучей солнца над снегом поднимается пар, фиалки только немного зябнут, и поэт' предостерегает их, говоря, что разрыхленный снег может опять скрепиться морозом. Г.Костомаров по привычке усилил все это и, вероятно, приноровил свой перевод к русскому климату, перенеся действие на апрель.
А вот перевод Костомарова: Дурак ты, дурак ты, хвастливый безумец!
На это место перевода стоит обратить внимание. Не говоря уже о грубом незнании немецкого, языка, выражающемся в том, что г. Костомаров переводит "Kummergequalter [Намученный горем] — "жаль мне тебя", "dahin gemordet" [Убиты, погибли] — "там погибают", настоящие времена глаголов — будущими (versteinert — окаменеет zucken — будут блистать), наконец, оборот: "du prahlst vor Schmerzen" [Ты хвастаешь с горя] — словами: "расхвастался ты перед горем", не говоря уже обо всем этом, любопытно посмотреть, как понята вся идея стихотворения. Что хотел сказать Гейне, или, вернее, что сказалось в его поэтическом образе? — То, что человек с разбитым сердцем, с лопнувшими надеждами, с уничтоженными верованиями находит удовольствие в том, чтобы упорно говорить о своем счастье, с цинизмом хвастать им перед другими, давая им, впрочем, заметить свою неискренность, и громким, резким, ожесточенным хохотом заглушать голос тихой грусти или судорожные вопли страдания. Этот человек становится лицом к лицу с природою, смотрит на волнующееся море, на серое небо и в виду их беспредельности начинает смутно чувствовать мелочность своей неискренности, начинает понимать, что та несокрушимая сила, которою он хвастался перед людьми, даже не успокоивала страдания, а только закрашивала рану. Страдалец перестает рисоваться, фанфарон делается на минуту искренним человеком, и ожесточенный смех разрешается тихими, теплыми слезами ноющей грусти. Кто читал Гейне внимательно, да кто при этом знает немецкий язык лучше г. Костомарова, тот припомнит, что борьба между искреннею грустью и натянутым смехом не только составляет колорит его произведений, но во многих из них обращает на себя его собственное внимание и делается предметом поэтической обработки. Г. Костомаров этого не знает и потому принимает "Песню океанид" за какое-то пророчество о будущих страданиях и, кажется, вместо глубокой мысли видит во всей пьесе только причудливое творение фантазии. В стихотворении "Горные голоса" ошибка переводчика еще наивнее. Гейне представляет, что эхо отвечает на слова путника, расспрашивающего о своей судьбе. Оно отвечает, повторяя его последние слова, и эти ответы, случайно нося на себе характер грустного предзнаменования, наводят уныние на путника. В этом поэтическом образе лежит глубокая ирония, но в нее нужно вдуматься. Все, в чем есть доля мистицизма, все, что основано на одном веровании и не проверено критикою мысли, — все это случайно, и между тем всему этому слабое человечество придает суеверное значение, отказываясь во имя бредни от живых надежд и свежих радостей жизни. Вот смысл слов Гейне. Что г. Костомаров не понял этой затаенной иронии — это еще не беда, но он даже не понял, что этот горный голос — эхо, или забыл, что эхо повторяет последние слова. Путник в переводе говорит: "или с темной, холодной- могилой". Эхо повторяет: с могилой.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1860. Kн. 12.
Дмитрий Иванович Писарев (1840-1868) русский публицист и литературный критик. | ||||
|