| ||
|
Наша карманная словесность обогатилась и на нынешний год новыми подарками от собирателей-литераторов. Еще семь альманахов, не говоря о будущих! По-видимому страсть дарить сими безделками увеличивается более и более; вряд ли вместе с тем возрастает и охота публики принимать сии подарки. Чем более даров, тем менее их ценят. Но впрочем, если и в литературном мире от зла рождается иногда добро, то мы должны желать, чтоб число альманахов, умножаясь по прогрессии геометрической, уменьшало цену посредственности в глазах публики слишком доверчивой, а в литераторах ослабило бы неуемную страсть печатать все без разбора под скромной вывеской альманаха. Наши журналисты не перестают ежегодно сравнивать эфемерные произведения нашей литературы с разнообразными цветами. Иные даже раскладывают их систематически по букетам*. Шлегель говорит, что поэзия греков рассыпалась в прелестные разновидные цветы, собранные в антологии, и своим запахом и красками напоминающие свежее и сильное благовоние блистательных произведений Гомера и Софокла. Русской поэзии, которая не произвела еще величавых кедров поэзии греческой, слишком рано было бы испытать подобную участь! Но скажите, отчего во множестве теперешних цветов нашей словесности редкие, очень редкие пленяют нас свежестию красок и благовонием. Хоть поле литературы ежегодно засевается цветами, но для людей мыслящих оно остается все также бесцветно и пусто. Едва ли сии цветы не одно с плевелами! Как же объяснить причину этого странного явления? Это послужит нам поводом к некоторым заключениям насчет хода нашей словесности. ______________________ * См. «Отечественные записки» г-на Свиньина. № 1. Издатель на три (?) сорта букетов распределил стихотворения, выходящие в «Памятнике муз»: ароматные (??), блистательные (???) и прелестные. ______________________ Образование народа во всех отношениях требует органического, своего развития и должно по возможности чуждаться влияния со стороны иноземных народов. Народы растут извне, как камни, посредством накопления, сказал великий историк-философ. Осмеливаемся прибавить, что образоваться они должны изнутри, а не извне, как растения и животные, как существа органические. Так и язык народа растет посредством накопления как масса камней; но словесность образуется органически, как древо. Что же необходимо для того, чтоб возросло древо поэзии русской? Нужно свое семя, своя почва, удобренная богатыми знаниями, деятельной и доблестной жизнию — историей; нужны, наконец, благотворные лучи всеоживляющего солнца — гения. Гений есть чадо судьбы, посланник неба; он не от нас зависит; но удобрить и возделать почву, т.е. приготовить знания, разобрать материалы при свете ума, разрыть темную сокровищницу языка и истории — все это дело людей трудолюбивых и мыслящих, которые суть и должны быть в каждом народе. Что же мы до сих пор делали? Вывезли тощее древо словесности из чужи, из Франции, из той земли, где не было семени и следственно органического развития, вывезли, говорю я, и не боясь стужи родного Севера, греем и лелеем его в теплицах, собирая плоды слишком скудные. — Но скажут, разве влияние других народов не полезно? Разве переводы с древних и новейших образцов не имеют благодетельного влияния на литературу? Совершенная правда: переводы, как хорошие прививки, придают сока жизни еще дикому древу словесности. Таково было влияние греков на германцев, при благотворном действии Винкельмана, Лессинга, Гердера, Виланда и Фосса, которые умели привить искусно. Но Шиллер и особенно Гете возрастили настоящее древо поэзии германской из семени родного на почве своей силою животворящих лучей гения. История, язык и золотые памятники древней словесности свидетельствуют, что мы не нуждаемся ни в семени, ни в почве, но нет у нас органического развития. Солнцу-гению мало еще приготовили мы материалов — запаса для него нужного. Процветают ли у нас науки, озаряющие миру искусства светом мысли Божественной? Часто от причин весьма важных происходят явления, по-видимому, ничтожные, и посему не удивятся читатели, если мы в недостатке органического развития нашей словесности нашли причину тому, что ничтожные явления оной, каковы журналы и альманахи, так бесцветны и безжизненны. Первые похожи на устаревшие деревья, которые без сока жизни только что ежегодно меняют листы, не производя ни одной живой ветви: изредка прозябнет в них свежая мысль или новое произведение ума. Альманахи — настоящие цветники из сорванных цветов, которые без корней натыканы играющими детьми в правильные грядки. Дети сажают их, дети и любуются; но цветники скоро завянут, чего не предвидят малютки, забывшись в своих невинных играх. Взглянем же на эти новые грядки, испещренные руками наших литературных садовников; авось найдем цветы неподдельные, но с корнями и соком жизненным. Чтоб не утомить читателей продолжительным гуляньем, мы начнем с худшего и заключим лучшим. И по наружности и по содержанию на первое место между худшими изделиями литературной промышленности нынешнего года займет «Сириус», изданный г. Бестужевым-Рюминым. Издатель в предисловии говорит: «Если любители чтения найдут сию книжку не совсем несносною, то это будет единственною наградою, которой желал бы издатель». На этот вопрос мы откровенно отвечаем, что даже и этой скудной награды не можем принести издателю и ждем будущего исполнения его обещаний — исправить плохой слог, сделать занимательнее содержание и проч. Но кстати припомним древний совет наших праотцев: до завтра не откладывать того, что надо делать сегодня. С первого листа поразили нас ужасные следствия комедии: «Горе от ума». Вообразите: умный хотя и странный Чацкий написал предлинное письмо к приятелю, в котором бранит варварами романтических поэтов и в заключении сам же признается, что его письмо обширно и исполнено пустословия. О второстепенных лицах и говорить нечего. Софья пишет приказным языком Молчалина, а Чацкий хвалит ее письмо, которое исполнено грамматических ошибок. Из «Сириуса» вы узнаете, что издатель пишет, а может быть и написал уже три целых поэмы и роман в стихах; но право лучше и не знать бы об этом. В заключении скажем еще свою догадку насчет издания этого альманаха: мы, в первый раз узнавши имя издателя как литератора, думали, что какой-нибудь проказник с умыслом составил этот альманах все из одних своих пиес под разными именами; но с прискорбием узнали по некоторым из них, что это истинное издание, а не мистификация. Тоже бы можно подумать и о «Календаре муз», если бы издатель его не был уже известен своими трудами на поприще литературы. Все его произведения носят отпечаток оригинальности; они, кажется, могут тоже место занять в словесности, какое английские картинки занимают в живописи. Издатель и в альманахе не изменил своему вкусу. Все так пестро и ярко. Начнем с прозы: «Разбойники» (поддельная романтическая поэма) совершенно зарезали романтизм с угрозою и здравому смыслу. После чьей-то жизни весьма незанимательной и зимнего вечера, как все деревенские зимние вечера, долог, скучен и темен, следует длинное описание праздника в 3-х частях. Самое докучливое лицо на этом, по-видимому, веселом и затейливом пиру есть сам пустынник, который его описывает. Хотя он и совсем отрекся от мира; но сквозь его плащ ясно проглядывает эгоизм писателя. О чем бы ни заговорил, вечно обращается к себе, разговаривает сам с собою — и забывает зевающего читателя. В заключение первой и второй части праздника замечательны два предложения, с которыми автор обращается ко всей просвещенной Европе: 1) Как бы найти способ три четверти жизни провесть во сне? 2) Как иметь всегда полный желудок? Мы не беремся за последний вопрос; но первый способ изобретен уже самим автором, и он может наградить себя медалью, им предлагаемой: пускай продолжает писать подобные пьесы, — это едва ли не то же, что проспать всю жизнь свою. Предметы двух следующих повестей, лучших произведений этого альманаха: «Монастырь Св. Бригитты» и «Красный Яхонт», взяты из рыцарских времен Эстляндии и Ливонии. Это у нас не ново; мы уже видели опыты подобные, но таков обычай наших литераторов; куда одна овца, туда и все, а почему бы не подивиться, скажем вообще, однообразию и бедности в содержании наших повестей: везде любовь, везде два несчастных любовника и третье лицо, их разлучающее. Под сей итог можно подвести и предметы почти всех повестей, напечатанных в Альманахах нынешнего года. В «Монастыре Св. Бригитты» всего занимательнее описание самого монастыря, если оно верно. Слог не везде чист и разнообразен, но не без заметных притязаний на щеголеватость и остроумие. Мелькают неправильности грамматические, хотя очень изредка; в разговорах периоды слишком длинны и для письменного слога. Наконец перейдем к стихотворной части. Она совершенно оправдывает название Альманах: в этом календаре весьма дурными стихами записаны именины, рожденья разных лиц и кой-какие происшествия. Большая часть стихов похищена из чьих-то альбомов. В пиесах самого издателя вы узнаете любопытные подробности, например, о физических свойствах его и его семейства, имена крестников, кумушек, тетушек и проч. Вы узнаете, что 26-го июня 1826 года у какой-то особы зубы болели, а автор не посовестился надоедать больной своими стихами, что издатель альманаха страшный враг романтизма и экзаметров, что он 15-го июля 1818 года просил у одного литератора идиллий для своего журнала. Как это все интересно и важно для будущего филолога! Хотите ли подивиться остроумию автора — прочтите из любопытства эпиграмму на 93-й стран, и экспромт на 83-й*. Но нельзя не похвалить его добродушной искренности, которая вся вылилась в следующих стихах: Люблю поэзию, люблю литературу,
______________________ * Мы хотели, было, перепечатать их здесь для образчика, но право довольно того, что они и раз были напечатаны. ______________________ Еще в 18-м году автор произнес это признание, а в 27-м еще не перестал писать и печатать своих произведений. Между мадригалами, акростихами, альбомными стихами, экспромтами и прочей мелочью вдруг встречаете вы перевод из Горация и отрывок из новой трагедии «Юлий Цесарь». Кажется, оды Горация на нашем языке все длиннее и длиннее становятся; каждый новый переводчик к переводу своего предшественника приложит еще своих десять стишков. Жалка участь лаконического поэта! На русском языке он слишком говорлив! В отрывке из трагедии нельзя не подивиться изобретательности поэта. Как можно заставить римлян петь хором над прахом Цесаря? Как в самом торжественном случае выставить хвастуном Цицерона? Когда Кассий бросается на него с мечом, он говорит: Остановись, злодей!
А еще сам же автор трагедии в акростихе, помещенном через 3 страницы от отрывка, признается, что всегда любит простоту. Нельзя не пожелать для блага читателей и литературы, чтоб на следующий год кроме одного небесного «Сириуса» мы не видали другого, а кроме календаря академического не выходило бы еще этих календарей домашней литературы, которые наполняются материалами из скудных альбомов дамских, да еще из древних пыльных архивов, где хранится забытая обороть нелепых произведений безвкусия. «Памятник отечественных муз», изданный Б. Федоровым, своим пышным названием заставил нас думать, что в этом альманахе найдется более любопытного и даже важного, нежели в прочих: читатели увидят, как обманчива надпись и что скрывает в себе памятник. Г. Федоров говорит в предисловии, что «соединил старые и новые произведения знаменитых писателей и опыты юных дарований в классическом и романтическом роде»*, что в прозе помещены «наиболее письма примечательные по содержанию или по слогу, служащие, так сказать, зеркалом чувств, мыслей и жизни писателя», и в другом месте, что «каждая строка любимого писателя драгоценная для потомства». ______________________ * Если бы мы хотели привязаться, то попросили бы у автора отчета в сих двух словах, ибо — признаемся в своем невежестве — мы до сих пор не понимаем различия между романтизмом и классицизмом, как оно растолковано в наших журналах. ______________________ Мы согласны с последней мыслию автора, однако ж не совсем. Приятно видеть писателя в его семейственном быту, в его нелитературных отношениях; но неужели все мелкие подробности, касающиеся до него, как до человека, должны быть доводимы до всеобщего сведения? Неужели все произведения юности писателей знаменитых, все недоконченные начерки, которые укрылись даже от самолюбия самих сочинителей, должны быть преданы тиснению? Это переходит пределы уважения к талантам: дурное — чье бы ни было — дурно. Оглавление альманаха весьма занимательно: но люди, не преклоняющиеся пред одними именами, скажут с сожалением, что многие и очень многие из пиес альманаха не имеют ни величия древности, ни занимательности старины, но лишь неприятные качества старого. Многие мысли, помещенные в этом альманахе, очень справедливы и даже в свое время были новы; но с тех пор они столько раз в различных видах были повторены, что читая их, кажется, читаешь примеры для грамматических правил. Многие письма интересны только для тех, кому они писаны; все намеки, все имена, означенные NN, примечания, одним словом все, что обыкновенно составляет занимательность семейственных писем, потеряно для читателей. Говорят, что Генриетта Вильсон в своих записках преподробно описывает спальный колпак герцога Веллингтона, — скажите, на что знать это биографу сего мужа? Сверх того, писатели всегда имеют привычку в письмах расхваливать друг друга: этого требует учтивость, иногда дружеское расположение. В нашей литературе, чье мнение не имеет какого-нибудь веса? Многие писатели, у нас славящиеся, еще не оценены потомством, а кто поручится, что их взаимные учтивости, мысли, поспешно брошенные на бумагу, не пойдут у нас за авторитет? Мы не побьемся об заклад, что у нас не назовут Хераскова Вергилием, ссылаясь на надпись, сделанную Державиным к портрету сочинителя «Россиады» (стр. 46). Многие из новейших стихотворений, помещенных в «Памятнике отечественных муз», годятся лишь для альбомов. Правда, было время, когда такого рода стихи назывались поэзиею; но ныне, кажется, уверились, что поэзия не одно и то же с легкорифменной прозой. Все это хорошо, когда читается в кругу семейства, приятелей, читается и забывается, но никуда не годится для составления памятника, для которого, вероятно, сии стихотворения и не готовились*. ______________________ * Эпитафия:
______________________ Впрочем обратим внимание читателей на некоторые стихотворения Пушкина, Жуковского, к. Вяземского, Горчакова, Домантовича, и проч., а из прозаических пиес преимущественно: письмо Фон-Визина*. Прочие письма, по большей части, имеют только частное достоинство. — По нашему мнению, г. Федоров сделал бы гораздо лучше, если б не называл своего альманаха «Памятником отечественных муз» — именем, которым может называться только собрание лучших русских произведений. И. К. ______________________ * До сих пор любители русской словесности ожидают с нетерпением полного собрания сочинений сего славного писателя. Мы слышали, что П.П. Бекетов, известный многими патриотическими изданиями, приготовляет сие собрание в 4 частях. ______________________
Не станем повторять сказанного и распространяться о стихотворной части «Невского альманаха», изданного Е. Аладьиным. Кроме прекрасного послания «К Друзьям» Языкова и некоторых пиес Туманского и Козлова, все прочее — заставляет молчать критика. Мысли (?), служащие основою этим стихотворениям, известны, перебраны всеми нашими поэтами; не встречаем ни одного выражения, которое обнаруживало бы талант, а грамматика — слава Богу! — не терпит, и всякий учитель риторики скажет: написано довольно чисто. Да утешатся авторы! Наша публика довольно сговорчива и снисходительна. Она отдает «Невскому альманаху» 1827 года преимущество перед старшими его братьями, прочитав одну, — если угодно две, хорошие повести прозаические. Таковы «Замок Эйзен» и «Гайдамак». В первой видна рука искусная: пиеса имеет все достоинства краткой повести. Не многими, но резкими чертами обозначены характеры; положения занимательны, обстоятельства искусно связаны; верно схвачен дух ливонского рыцарства, времени, к которому отнесено происшествие, — и все его странности оригинально выражаются в остроумной речи рассказчика — капитана, закоренелого русского. «Гайдамак» г. Карлгофа переносит нас в край Малороссии и довольно живо изображает прежний быт тамошних бар, простолюдинов, жидов, тамошних разбойников. Но для этой картины, довольно обширной, сочинитель боялся, кажется, истощить запас своих красок, и скуп в некоторых подробностях. Его повесть написана хорошим слогом, но самый вымысел не удовлетворяет чувству, с которым принимаешься за роман или повесть; и сочинитель, как нарочно, очень коротко познакомил читателей с корыстолюбивым жидом для того, чтоб вскоре — за преступление маловажное, за донесение на разбойников, сбросить его со сцены происшествия в воду с тяжелым жерновом; проворный гайдамак скрывается от нашего внимания прежде, нежели мы успели хорошенько узнать его. Semper flnem festinat Homerus! К сожалению, одна несвязность или совершенная пустота есть отличительный признак других повестей, помещенных в сем альманахе. Анекдот: «Отеческая любовь», где сын невинной шуткой заставляет отца быть его убийцею — годился бы только в книгу для какого-нибудь училища малолетних, вместе с другими подобными анекдотами, например, как брат был причиною сумасшествия брата, нарядившись привидением. «Тысяча вторая ночь», повесть самого издателя, странностию своих явлений походит на беспокойный сон. Весьма необыкновенным образом, вопреки всякому вероятию царь Иван Васильевич распутывает происшествие, которого завязка уже не нова, заимствована из известной повести «Изменник»854 и была несколько раз сряду, как мы заметили выше, употреблена в «Календаре муз». Но это еще не единственный недостаток пиесы. Дедушка, рассказчик сказки, более всего любя Шахерезаду, очень некстати делает отступление, распространяясь о французской трагедии, говорит весьма нескладно, не умеет из старинных русских поговорок выбирать приличные, и сочинитель влагает ему в уста некоторые выражения, употребленные в других повестях того же альманаха, например, таким-то побытом вместо образом (из «Замка Эйзена»), опушка леса (из «Гайдамака»). Для образчика слога выписываем следующее место: «Вот настало утро — и утро прекрасное: восходящее солнце играло на шпицах Муромских колоколен, голубой свод неба был ясен, ветер не шевелил деревьев, река тихо катилась по песчаному дну, сизая утка щелокталась в тростнике — и гусь, поласкаясь в светлых струях, весело кричал го-го-го!..» Не знаем, кто как думает, а мы здесь видим подражание: точно таким слогом отличаются «Вечера моей бабушки». Ужасная будущность! Нам угрожает, кажется, долгий период повестей простонародных. Один успех возбудил множество подражателей, и сочинители с рвением стараются набивать свои рассказы русскими пословицами и присказками. Похвальна страсть к своему, но не должно забыть, что наше состоит не в одних выражениях, что сии последние со временем истощатся, надоедят и никогда не могут дать занимательности пиесе, не имеющей внутреннего достоинства. В «Северной лире», изданной гг. Раичем и Ознобишиным, находим лучшие выборы стихов, и прозу, более разнообразную, хотя и не богатую хорошим. Любительницы и любители отечественной словесности, которым посвящается альманах, с удовольствием увидят в нашем языке (и по большей части в хороших переводах) некоторые из прекрасных стихотворных пиес словесности иностранной, например, «Смерть Свенона» г. Раича из Тасса; «Саконтала» Тютчева из Гете; «Радость» его же из Шиллера. Несколько оригинальных пиес князя Вяземского, Туманского, Баратынского, Тютчева, «Ермак» Муравьева и еще некоторые другие могут порадовать читателей, которые в сем альманахе хотели бы найти новые, собственные произведения нашей поэзии. Прочие ниже посредственного, и мы жалеем, что гг. издатели взяли на себя труд знакомить публику с новыми рифмачами, кои называют друг друга поэтами и в коих всякий с неудовольствием узнает качества авторов, доставивших свои лепты в «Сириус» и «Календарь муз». Вместо того чтоб представить любителям словесности отечественной хорошее собрание оригинальных пиес прозаических, издатели наполнили «Северную лиру» переводами с языков азиатских, надеясь вероятно доказать опытами ужасную бедность литературы персидской и арабской или по крайней мере бедность хрестоматий, которыми пользовались переводчики. С особенным любопытством остановились мы на «Письме г. Погодина о русских романах»: он указывает на источники для них в русской истории и русских обычаях. Благодарим за некоторые деланные замечания, но если автор хорошо, быть может, знает старину, то ему очень худо известны, кажется, современные обычаи в нашем большом свете. Читатели не помнят, чтобы на «блистательном вечере после танцев перед ужином» и молодежь, и старики когда-нибудь собирались за круглый стол делать друг другу приветствия, отпускать насмешки и заводить разговор общий. Верно, он писал свою речь в кабинете, а не произносил в гостиной. Напрасно г. Раич старался доказать нам сходство между Ломоносовым и Петраркою, между Елизаветою и Лаурою, мы видим одно различие. Мы хотели бы предоставить право судить о стихотворениях Делибюрадера той части нашей публики, которая вкусом приближается к арабам или персам; но отрывок из сочинения того же автора об искусствах показал нам, что персы стараются применяться к европейцам, что у них господствует даже дух подражания французам, ибо язык Делибюрадера в прозе есть язык устарелого Демутье в его письмах к Эмилии. О красоте изданий ни слова. В других журналах определенно уже достаточно оных в сем отношении. -н Отдаем должную справедливость г-ну Федорову, издателю «Детского цветника», и гг-м Н. и Б., сделавшим подарок детям, за похвальное намерение доставить юным соотечественнкам приятное и полезное чтение*, за удачный выбор содержания для многих пиес и за удачную отделку некоторых, что должно особенно заметить о втором альманахе. ______________________ * Г. Федоров издает также журнал для детей. ______________________ Между тем да позволено нам будет сделать общее замечание всем авторам, пишущим у нас для детей. С детьми должно говорить по-детски: это не так просто, как многие полагают. Только тот, кто обнял предмет со всех сторон, знает, какую сторону его и как должно показать детям. — Славный Шлецер в предисловии к своему введению в историю для детей говорит: «Я стыжусь признаться, сколько времени я сидел за сими листами. По целым дням размышлял я, как иной сельский священник за проповедью, что хотел я сказать, в другие дни исследовал, чего не хотел сказать; наконец — как я хотел сказать и проч.». В образец детского повествования и для пояснения первой нашей мысли, предлагаем отрывок из его введения в историю. Сказав о вступлении людей в общество, которое соделалось праматерью изобретений, он описывает сии последние: «Было время, когда люди не умели пользоваться огнем, следовательно должны были есть все сырое, ночью сидеть в потемках, зябнуть в стужу и обходиться без ножей. Вот зажгла однажды молния, представляю я себе, дерево на открытом поле; поблизости случился Гений-человек, он подошел, изумился и бросился на огонь как муха на свечку, обжег себе пальцы и закричал и отскочил назад. Между тем дерево догорало, огонь убавлялся, и прекрасное зрелище оканчивалось. Ему было это не по сердцу: теплота и свет доставляли ему удовольствие; ему хотелось бы продлить зрелище, — вдруг сверкнула мысль в голове этого Гения: дай подложу я дров, тогда огонь не погаснет и мне будет и светло, и тепло! Так и поступил он; так и открыл он средство сохранять огонь, которого пользу заметил уже сам. Его собратия поступили по его наставлению, засветили огонь у него, и пользовались оным подобно ему. И так умен не был еще ни один понгос в западной Африке. Туда часто пристают матросы, раскладывают огонь и, отъезжая, оставляют оный не погасивши. Тогда сбегаются понгосы со всех сторон, садятся кружком около огня и радуются от чистого сердца до тех пор, покамест огонь горит; но ни одному еще понгосу в обезьянью его голову не пришла мысль: дай, подложу я дров, тогда огонь не погаснет, и нам будет весело! Следовательно, обезьяны, умнейшие между животными, не могут изобретать: это право принадлежит только умнейшим между людьми. Другой пример: было время, когда все люди ходили босиком. Так ходить было очень неудобно по мокрой земле, по горячему песку, по острым каменьям. Вот одному Гению придумалось подложить что-нибудь под подошвы. Дерево было слишком жестко, сырые кожи изнашивались скоро. Он выдумал способ дубить кожу, разрезывать ее на лоскуты и опять сшивать вместе: т.е. он изобрел башмаки. Вот изобретатель! Он показал свое искусство другим людям, которые переняли оное, и ногам стало очень спокойно. Вот наставник человечества! Так изобрел один искусство прививать деревья, другой — печь хлебы, писать и пр. Так открыл Дженнер в Лондоне, что тот, кто привьет себе оспу предохранительную, избавится от естественной оспы, ядовитой и смертоносной. Так один нашел, открыл, выкопал положение или истину, что девятью девять 81, другой, — что по воле Божьей один муж должен иметь одну жену, — что люди живут по смерти и т.д. Часто одно изобретение влечет за собой сотни других, которые никак не могли бы быть сделаны без первого. Нельзя было растапливать железа, пока не имели огня, — а прежде нежели открыли плавку железа, нельзя было делать ножей. — Прежде нежели стали делать телескопы, надобно было уметь делать очки; прежде нежели явились на свет очки, должно было быть стеклу; стекла же не изобрел бы никто прежде нежели известен был огонь. — Многие великие изобретения сделаны по счастливому случаю, как например, употребление огня (см. выше), стекло, пурпуровая краска (некоторым родом улитки), может быть и компас. От этого мы не знаем происхождения столь многих важных изобретений. Часто также не предвидят вскоре, сколь важно будет изобретение впоследствии — (как то случилось при компасе); поэтому и не уважают первого изобретателя. Необходимые изобретения сделаны еще в древнем мире, как то: огонь, печенье хлеба, ткание, плавка металлов, письмо, стекло и прочее. Хитрейшие и остроумнейшие явились в продолжении последних 500 лет, как то: компас, порох, бумага, книгопечатание, почта, часы. Большая часть гениев, сделавших сии славные изобретения, были родом из Италии и Германии. Без гражданского общества и письменного искусства никогда нельзя бы было сделать великих изобретений: хотя бы какой-нибудь гений и выдумал что-либо, но выдуманного никак нельзя бы было продолжать, распространять между другими, исправлять или улучшать. Таким образом изобретение забывается и исчезает при самом рождении». Другой пример: вот как Шлецер определяет анахронизм: «Знать все важные перемены, происшедшие с землею и людьми в продолжении 4000 лет — очень хорошо, но недостаточно. Должно знать также, в каком порядке они происходили, как одно за другим следовало, — которое было раньше, которое позднее. Короче — надобно знать, когда и в какое время происходило каждое примечательное событие». То есть не должно переставлять вещей с заду наперед, — не говорить или думать, что Адам сотворен был после потопа, Сара носила шелковые чулки, Катехизис был напечатан во времена пророка Исаии, а Кир стрелял пушками в Александра завоевателя. — Ибо Адам жил задолго до Христа; когда Кир умер, тогда Александр еще не родился. А шелковые чулки, пушки и книгопечатание изобретены уже в новейшие времена. Кто во всемирной истории не переставляет ничего с заду наперед, а знает все в порядке, — как одно за другим следовало, — тот знает всемирную историю хронологически. Кто же соединяет Сару и шелковые чулки, пророка Исаю и книгопечатание, Кира и пушки, тот делает смешные анахронизмы. Укажем еще на примечательный разбор Лафонтеновой басни «Лисица и Ворона», сделанный Жан Жаком Руссо в его «Эмиле». Г-да издатели заслуживают полную благодарность за очень хорошее издание сих альманахов. — М.П. Впервые опубликовано: Московский вестник. 1827. Ч. 2. № 5; № 61.
Михаил Петрович Погодин (1800—1875) русский историк, публицист, прозаик, драматург. | ||
|