| ||
|
Поутру занимался я исследованием о церковном смятении в начале управления Софьина, а вечером попалась мне на глаза статья г. Пыпина о славянофильстве ("Вестник Европы", 1872 года, ноябрь и декабрь), и мне представилась, — в образчик странного сочетания мыслей, — параллель, или, точнее сказать, геометрическая пропорция между полемическими приемами раскольников и западников. Западники так относились к славянофилам, как раскольники к православным: те и другие видели одинаково вкось и вкривь, и потому так и судили своих противников — раскольники православных, западники — славянофилов. Раскольники ожидали ужасов от исправления церковных книг; западники испугались точно также грозившего будто России невежества от провозглашенной славянофилами необходимости в большем внимании и почтении к родной старине и ее заветным преданиям, в строже-критическом отношении к западу, которого учреждениям безусловно покланяться-де не должно. Они накинулись на славянофилов как на врагов просвещения и свободы мнений, начали обвинять их пред толпою, пользуясь на все лады общими местами очень легкими в этом случае, — в чем долгое время и успевали, да и теперь отчасти успевают в ближайших к себе кругах. Увлекаясь спором, они обругали, кстати, и всю нашу старину, совершенно им неизвестную, приравняли ее к невежеству и рабству и отказали ей во всяком человеческом достоинстве, движении и успехе. Старые раскольники были искренни в своих убеждениях и опасениях; допускаю такую же искренность и в западниках. Но время взяло свое: молодые люди сделались стариками, пережита теми и другими всякая всячина, опыты накопились, большая часть первых противников с той и с другой стороны сошла в могилу, много воды утекло, даже из Дуная, как сострил князь Меншиков, много и притекло, — и вот Павел Прусский, Пафнутий Коломенский и достойные их товарищи увидели свою несправедливость: они обращаются к единоверию. Убеждения славянофилов, понятые как следует и беспрестанно оправдываемые в течение времени, приобретают себе приверженцев более и более между мыслящими русскими людьми, — а вражда западников не утихает, и даже принимает характер корсиканской вендетты из рода в род, если не оружием, то хоть средствами Дона Базиля, употребляемыми исподтишка, при всяком удобном случае. Что за причина? Пора бы, кажется, ослабнуть раздражению! Отчего это происходит? От новых ингредиентов, вошедших в состав их катехизиса, от новых зелий, попавших в котел шекспировских ведьм. ______________________________ О славянофилах пишут всякий вздор, взводят на них всякие напраслины и приписывают им всякие нелепости, выдумывают, чего не было и умалчивают о том, что было, — одни по незнанию, другие по предубеждению, третьи из личной или наследственной, безотчетной ненависти, имея целью ослабить во что бы ни стало влияние их образа мыслей, который признается вредным для успеха перенимаемых с запада, по телеграфу, одно за другим учений противной партии. Замечу еще, что не только противники, даже последователи в новых поколениях ошибаются иногда, относясь к старому времени, к происхождению той или другой славянофильской мысли, к первым деятелям. ______________________________ Несколько раз принимался я писать об этих выходках и об этих ошибках за прошлое время, зная дело коротко от первой минуты до последней; но останавливался — иногда потому, что не хотелось говорить о себе, иногда потому, что не имел досуга для забранил нужных справок, иногда потому, что не желал касаться того или другого вопроса до времени, по причинам частным или личным. В успокоение служила мне также пословица, хоть грубая, но верная, которую применить иногда было очень позволительно к пустым или недобросовестным пересудам: собаки лают, а ветер носит. ______________________________ Но вот г. Пыпин возносится на степень историка и предлагает свои рассуждения свысока, объявляя притязания на беспристрастие и служение науке. О таком мнении нельзя не подать голоса, тем более, что молодые славянофилы, верные своей славянской природе, тяжелы на подъем и вряд ли соберутся скоро (если, впрочем, еще соберутся) сказать что-нибудь в опровержение или объяснение вопроса. Притом иногда не знают и сами дела в точности, как замечено выше. Отдаю полную справедливость искусству и таланту автора, которые сказались с такой выгодной стороны в его исторических очерках "Общественное движение при Александре" 1871 г., кроме вопиющих отзывов о Карамзине, Жуковском, Крылове и проч. (я обращусь к ним после). И признавая истинные, примечательные достоинства в изложении того, что он знает, не могу сказать ничего подобного о том, что он говорит, не зная, а имея только предубеждение, часто с ветру полученное. В статье его есть много дельных и основательных замечаний; но вообще она обилует ошибками, неверностями, задними мыслями, — не говоря уже о личных мнениях, на которые, разумеется, он имеет полное право, как и его читатели имеют полное право на свое мнение о них и о нем. ______________________________ Славянофилы — это был сначала кружок молодых людей (ныне давно состарившихся или сошедших в могилу), знакомых между собою с детства или учебной скамьи* и начавших заявляться с двадцатых и тридцатых годов (Хомяков, Языков, Киреевские, Шевырев, Кошелев и пр.). К сороковым годам подготовилось их новое поколение (Константин Аксаков, потом Самарин, Попов, Елагин, Стахович, Панов, Валуев, кн. Черкасский). К пятидесятым годам относится третье поколение — (Гильфердинг, Иван Аксаков, Ламанский). С шестидесятых годов началось четвертое (сотрудники "Зари", "Беседы" и проч.). ______________________ * Для некоторых читателей, может быть, будет любопытно узнать происхождение знакомства между ними. Веневитиновы и Хомяковы были знакомы домами исстари, а у сыновей был один учитель русского языка — Глаголев, единственный доктор философии в университете того времени; Киреевские и Кошелев жили по соседству за Сухаревой башней и познакомились больше на уроках у Мерзлякова, которые брали для экзамена на чин коллежского асессора. Шевырев, Титов и Ознобишин кончили курс вместе в университетском пансионе в 1822 году; Одоевский там же, а я в университете, в 1821 году; тогда же профессор Павлов привез в университет натуральную философию Шеллинга и Окена. Первые соединения были — литературное, под председательством Раича, переводчика Виргилиевых "Георгик", Тассова "Иерусалима", Ариостова "Орланда" (здесь принимали участие: Шевырев, Титов, Одоевский, Ознобишин, Колошин — Петр, Путята, Андрей Муравьев, Андросов, Томашевский, Оболенский (В. И.), я и проч.; философское около проф. Павлова, а прежде у кн. Петра Черкасского (Веневитинов, Киреевский, Кошелев! и проч.). Некоторые из того и другого кружка соединились в службе в архиве министерства иностранных дел и получили место в "Онегине" Пушкина (который тогда приехал в Москву из Пскова) под именем архивных юношей. В Раичевское общество принят был Полевой, который на первых же порах представил программу журнала. Она была отвергнута; он оставил общество и предпринял издание "Телеграфа". Одоевский издал перед тем сборник "Мнемозину", а я — альманах "Уранию". Мы с Д. Веневитиновым и Шевыревым, ободренные Пушкиным, обещавшим живое и деятельное участие, затеяли "Московский Вестник" (1827-1830), а проф. Павлов — "Атеней". Славянофильского здесь нигде не было почти еще ничего. В "Московском Вестнике" с 1827 г. начало показываться участие в судьбе славянских племен, которому содействовал прежде Кеппен библиографическими сведениями, а Венелин, медицинский студент, познакомившийся со мною по поводу моего рассуждения о происхождении Руси, в 1825 г., — живыми этнографическими. Хомяков в 1829 г. побывал в Болгарии, служив в гусарах в продолжение турецкой войны. ______________________ ______________________________ Из числа знакомых первого поколения, составлявших первый кружок, некоторые отправились в последних двадцатых годах на службу в Петербурге, и разошлись далече, занялись другими предметами, чем оставшиеся в Москве их приятели; но дружеская связь между ними не прерывалась, и общие стремления к отечеству, просвещению, словесности продолжались одни и те же (Веневитиновы, Титов, Одоевский). Одоевский, оставаясь чистейшим западником, в лучшем значении этого слова, занялся по возвращении в Москву преимущественно народною и церковною музыкой и возделывал эту часть народности. (Продолжение его трудов приняли на себя гг. Разумовский и Потулов). ______________________________ К дружным между собою славянофилам разных периодов приставали иные со стороны, знакомые или незнакомые, разделяя или возделывая то или другое из их положений; иные занимались ими независимо от славянофилов, например Ф.И. Тютчев, самый живой и разумный носитель славяно-русской идеи, А.Н. Майков, проникнутый идеей народности, Бодянский неутомимо, хотя одиночно работающий над изданием "Славяно-Русских памятников", А.Н. Муравьев, воюющий за православие, Аксаков отец, Чижов, Ф.Н. Глинка, М.А Дмитриев, Вельтман, Даль, О.Ф. Миллер каждый по своей части. Живое дружеское сочувствие многих достойных литературных и ученых деятелей идеям славянофильским — утешало и утешает их постоянно: назову Гоголя, П.С. Савельева, В.В. Григорьева, Шеншина, Т.И. Филиппова, графа Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Н.Я. Данилевского, Н.Н. Страхова. Для истории русской словесности, и вообще русского образования, замечу (это не было еще замечено), что кружок славянофилов находился в дружеских связях с представителями старшего пред ними поколения Пушкиным, Баратынским, Плетневым, равно как те примыкали к Жуковскому, Вяземскому, Дашкову, Блудову, Гнедичу, Тургеневым и прочим арзамасцам. Эти же связаны были в свою очередь с Карамзиным, который был другом И.И. Дмитриева, товарища и сверстника Державину, Капнисту, Хемницеру, Львову, Кострову. Старшие их современники Херасков, Петров, Богданович, Фонвизин застали Сумарокова, спорившего с Ломоносовым! Так велось наше литературное предание вплоть до литераторов, составлявших прозванный так противниками славянофильский кружок. Западники, изникшие из "Телеграфа", разорвали связь с преданием, начали с унижения старых авторитетов и заменили их новыми — какими? ___________________________ Читая г. Пыпина, читатель имеет полное право думать, что так называемые славянофилы терпеть не могли европейского образования, не обращали внимания на европейскую науку, на искусство, не дорожили гражданственностию западною, одним словом, ненавидели запад. Как иначе можно, например, понимать следующие выдержки из рассуждения г. Пыпина? Стр. 55. (Славянофилы увлекались) "мечтами о будущем падении западной цивилизации и торжестве восточной". Стр. 71. "С "Маяком" славянофилы имели общего крайнюю вражду к западу". Стр. 80. "Западная цивилизация (у некоторых) была предметом вражды". Стр. 73. "Славянофилы говорили, что мы должны отвратиться от запада, потому что его просвещение нам чуждо и лишено верховной истины. Мы должны обратиться к старине, потому что она, хотя и не всегда сознательно, была проникнута учением, заключающим в себе эту верховную истину". Стр. 74. "Киреевский с оговорками, а другие бросают эти оговорки и утверждают прямо, что запад гниет, что от него следует бежать, чтоб не заразиться гниением, что зараза даже заметна и у нас" Вот какие мнения, без оговорок, приписывает г. Пыпин славянофилам, между тем как в действительности ни один из западников не был так знаком с западом, во всех отношениях, как славянофилы; ни один не изучал его с таким вниманием, постоянством, как Хомяков, Киреевский, Шевырев... Мифология, религия, вероисповедание, право, язык, наука, искусство, литература, общество западное были равно им известны исторически, критически, статистически. Первые западники, с которыми нынешних тщедушных потомков и сравнивать нельзя, напр., Грановский, Герцен должны были уступать им во всех спорах, при зарождении партий (чем и усиливалась неприязнь). Герцен был хорошо знаком с политикою, нынешним состоянием западных государств, впрочем, позднее. Грановский знал их историю, преимущественно политическую, анекдотическую. Белинский ничего не знал порядочно; начав и кончив свое образование в "Телеграфе", который был для него гимназией, университетом и академией, он пробавлялся после сообщениями от своих товарищей, из вторых и третьих уст, и подвергался их влиянию, пел с голосу, кроме, разумеется, отделения литературной критики, где он показал достоинства далеко, впрочем, не безусловные. ___________________________ Хомяков был в настоящем значении слова, столько же западником, разумеется, по-своему, как и восточником (славянофилом). Это был ум всеобъемлющий. Западные богословы, протестанты и католики признавали его достоинства. Оксфордский университет принимал его с почтением. Гегель был любимым его противником в философии. О познаниях в истории свидетельствует его "Семирамида". Литература западная была ему своя, и из Шекспира, напр., он мог прочесть вам сколько угодно стихов наизусть. Ничто новое на западе не укрывалось от его всесторонней любознательности. Последнюю американскую войну он мог разобрать как у себя на ладони, и он разбирал, бывало, все марши Мак-Кленана, Ли, как будто они происходили в окрестностях Москвы или около его Богучарова. Точно также он мог бы подавать советы северным экспедициям, как вернее отыскивать Франклина. Я напечатал где-то шуткою, еще при жизни Хомякова, что если б он родился в другом государстве, то верно устроилось бы общество для его эксплуатации: наводить его в разговоре на какие угодно предметы и возбуждать к спору, который был его стихией и в котором ум его развертывался во всем блеске, мысли били ключом у него из головы — оставалось только собирать и записывать. Киреевский воспитан был на немецкой и английской словесности. Философия потом сделалась главным его занятием, и он был в Мюнхене желанным собеседником Шеллинга. Отцам церкви предался он впоследствии. Что сказать о Шевыреве, предаваемом невежами всяким ругательствам? Я не думаю, чтобы в Европе был где-нибудь профессор, который был бы так равномерно знаком со всеми литературами, древними и новыми, со всеми языками европейскими, как Шевырев. Платона, Лукиана он переводил еще в молодости. О немецкой, французской и английской литературе нечего говорить. Гете отдал справедливость его критической проницательности, с чем поздравлял его Пушкин. О Шекспире осталась целая книга, такая же как о Данте. Итальянская и испанская литература была ему знакома как русская. Его курс о западной литературе, в пяти или шести томах, был бы насущным приобретением для большинства, даже и теперь; но при нашем равнодушии, при нашем легкомыслии, он тлеет до сих пор (вместе с его избранною библиотекою) в кладовых лоскутного трактира. Какие труды поднял Шевырев в продолжение трех лет для московского университета, приготовляя к его столетнему юбилею историю и биографический словарь профессоров, т.е. материалы для истории западного просвещения в России, — вообразить трудно! Мне до сих пор больно вспомнить о его трудах и о тех наградах, которые он получил за них... И таких-то людей наши невежи, наши сектанты могли и могут упрекать в неуважении к науке и литературе запада! И этих-то людей легкомысленные ёисты берутся судить, взводя на них великие напраслины и умалчивая об их настоящих убеждениях; а толпа им верит, как верила Ноздреву у Гоголя, и восклицает, с негодованием пожимая плечами: славянофилы! славянофилы! ___________________________ Запад гниет — это выражение, употребленное в какой-то статье "Москвитянина" Шевыревым, попалось на зубы западникам и вот уже лет тридцать, как оно переворачивается ими на все стороны, треплется по всем газетам и журналам и подвергается всяким площадным насмешкам и ругательствам. Нет ни одного пошляка, который бы с самодовольством не прокричал: запад гниет, ха-ха-ха! Тридцать лет западники стараются разглашать, что это выражение написано на знамени славянофилов. Старшие западники в жару споров, а младшие по слепой ненависти, никак не хотят до сих пор понять, в каком смысле употреблено было это выражение, или не имеют добросовестности сознаться в опрометчивости своего заключения. "Душа убывает на западе", сказал или повторил, и во многих местах пояснил, один из самых крайних западников, самый сильный между ними — Герцен! Что же, разве это не одно и то же значит, что запад гниет! В сочинениях представителей запада Милля, Кине и прочих можно указать множество мест в подтверждение этой мысли, которая сделалась чуть ли уже не общим местом в западной литературе, у проповедников, философов, моралистов, публицистов, — но не дошла еще до наших доморощенных философов и рыцарей свистопляски. Неугодно ли вам прочесть последнее слово западной науки в сочинении Эдварда Гартмана, переданное русским читателям в мастерском (и уже обруганном в фельетоне "Петерб. Ведомостей") изложении варшавского профессора Струве. "Сочинение это, — говорит Струве, — несмотря на обширность свою, равно на неохоту современной публики читать серьезные, особенно же философские произведения, издано в 3 года 4 раза, и притом во всех почти газетах и журналах, даже многих специальных, было оценяемо до того лестно и сочувственно, что нельзя сомневаться в том, что мы имеем пред собой книгу, принадлежащую к числу знаменательнейших произведений новейшей философской литературы. На стр. 588, 617 и след. Гартман откровенно объясняет, что человечество приближается к дряхлой старости, на которой естественным образом уменьшается желание и возможность читать и усвоять себе строго-научные труды; вместо юношеской силы и живого интереса ко всем новым мыслям и умственным произведениям, все более расширяется стремление к удобствам жизни, к комфорту и спокойствию, вследствие чего и наука должна принять форму общедоступную, способствующую к усвоению ее без особенного труда и напряжения". "Искусство, — говорит Гартман (стр. 619), — будет для человечества в зрелом возрасте тем, что берлинская фарса вечером для берлинского биржевого купца". Такая же участь постигнет и науку; а потому нельзя удивляться, что при подобном взгляде на современную публику Гартман старался изложить свои взгляды в форме сколь возможно легкой и неутомительной, чтобы ленивый и умственно вялый "старичок нашего времени без труда мог понять и усвоить себе его воззрения". Ну, что скажут на это наши незваные путеводители? Не согласятся ли они, что если запад не гниет, то, по крайней мере, нравственно подгнивает. Г. Пыпин предъявляет во многих местах своего талантливого очерка те же самые приговоры о славянофилах, которые высказывались западниками в первых попыхах, не разбирая нисколько ни лиц, ни обстоятельств, ни времени, когда было произнесено то или другое положение и в каком смысле. "Западное направление, — говорит он, например, — ожидало спасения от большего распространения образованности, от усвоения европейского знания. Другое (т.е. славянофильское) направление также искало лучшего, но от настоящего оно бросилось к прошедшему". Стр. 59. Совершенная несправедливость! В том то и дело, что славянофилы, точно так же как и западники, "ожидали спасения от большего распространения образованности, от усвоения европейского знания", но в духе христианском, в духе православия, в духе народном, своеобразно, а не подражательно! "Вражда к преобразованиям Петра и к петербургскому периоду не один раз высказывалась славянофилами с крайней нетерпимостью, и старина восхвалялась с самым решительным предпочтением". Стр. 49. Здесь немного упущено из виду! К чему из петербургского периода выказывалась вражда? Что в старине восхвалялось самым решительным предпочтением? Бироново правление, например, не одобрит и ящика для просьб, приносившихся царю Алексею Михайловичу, не осудит ни один заклятый петербургский западник! ___________________________ "Надежда стать основателями нового периода в национальном сознании", которую г. Пыпин приписывает славянофилам — принадлежит к числу громких фраз, не заключающих в себе ничего вещественного. Никакой предвзятой надежды никто не питал, а выражал свои мысли и желал их распространения, как желает того всякий, имеющий свое мнение о каком бы то ни было вопросе, в какой бы то ни было области. О таких нелепостях, как мечтания славянофилов среди их увлечений о падении западной цивилизации, о намерении их обращать католиков и протестантов в православие, не стоит труда и говорить! Хомяков, Киреевский превозносили истину нашего православия; но что мы делали и делаем иногда с этою истиной, великой и священной, чего достигали с нею вчера или третьего дня, как употребляем и возделываем ее нынче, — о том не найдете вы нигде безусловных восхвалений. Православие не виновато, если по другим посторонним соображениям оно было относимо иногда на задний план и принуждаемо отказываться от своей миссии, даже от друзей своих и приверженцев. ___________________________ В основе русской истории лежит мир, а не война; в принятии христианской веры господствовало согласие, а не насилие, как на западе. Это исторические были, которым соответствуют многие явления в истории и в жизни, даже до последнего великого события, освобождения крестьян от крепостной зависимости и отвергать их ввиду того, что приложения их изменялись иногда или изменяются, вследствие тех или других обстоятельств, могут только не имеющие очей видети и ушей слышати. Смирение и терпение принадлежат к числу отличительных свойств русского характера и находят себе подтверждение по правилам строгой исторической критики во многих явлениях русской истории и жизни. Эти свойства имеют многих великих представителей, которых имена произносит с любовью и законной гордостью всякий друг отечества. Даже господствующая обличительная литература и все ругательства, которыми осыпают легкомысленные невежи наших заслуженных деятелей, есть извращенный, изуродованный вид того же смирения, которое не терпит, по существу своему, никакой похвальбы. Укажите мне что-нибудь подобное в другом европейском народе, у немцев, французов, англичан, испанцев, итальянцев, шведов, датчан, голландцев! Кто осмелился бы ругаться так, как у нас ругаются, над древностью, над великими своими людьми, того закидали бы каменьями. ___________________________ Славянофилы, и в особенности писатели "Москвитянина", которых иногда соединяет г. Пыпин, иногда разделяет, по своему благоусмотрению, обуреваемые квасным патриотизмом и официальною народностью, любя выставлять вещественные силы России и хвалиться ими, содействуют ослеплению. Это обвинение повторяется при всяком случае досужими фельетонистами. Это обвинение принимаю я исключительно на свой счет, как и должен, кажется, по словам г. Пыпина, и отвечаю: я говорил часто и повторял, что нам дано десять талантов, но покажите мне, где я сказал, что нами приобретено еще десять талантов, которыми имеем право гордиться? Я говорил о десяти талантах, с указанием обязанностей, возлагаемых этими щедрыми дарами, с указанием тех наказаний, которые угрожают рабам ленивым и неверным, и тех наград, которые получают рабы верные, возделавшие малое, ими полученное. Я говорил всегда о возможности, если... и если этого если не состоялось, то и все предыдущее уничтожалось, как небывалое. Вся суть и вызывалась и заключалась в этом если, а говорить прямо, без околичностей, разве было возможно? Одним словом, переберите и рассмотрите все сочинения славянофилов и писателей "Москвитянина": найдете ли вы одну строку, коею было бы похвалено что-нибудь нехорошее, недостойное, нечестное, неблагородное? Еще более — в самую тяжкую минуту нашей государственной жизни, что сказал Хомяков, начиная изречением писания: не уклони сердца моего в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех? Тебя призвал на брань святую,
Историческая верность требует заметить, что вещий поэт, которого слова должны были быть вылиты из золота, принужден был дать подписку графу Закревскому, что не будет давать для чтения никому своего бессмертного стихотворения. Он исполнил данное слово и не давал никому своего стихотворения, но написал другое: Не в пьянстве похвальбы безумной,
______________________ * Вот этого-то поэта Белинский мешал с грязью — такова бывала верность его суждений! ______________________ Многое подобное можно привести и из современной прозы "Москвитянина", печатной и рукописной, но публичной. Стр. 60 "Славянофильский идеал иногда был так двусмыслен... что в них видели иногда союзников обскурантизма". И Дон-Кишоту ветряные мельницы казались иногда какими-то богатырями, с которыми он должен был сражаться! Хомяков, Киреевский, Шевырев — посвятившие всю жизнь науке — союзники обскурантизма! Чему и кому помешали славянофилы или писатели "Москвитянина"? Какую полезную мысль остановили, какое вредное действие усилили? Г. Пыпин, не зная никого из славянофилов лично, наслушавшись, может быть, от пристрастных почему-либо свидетелей, окружил себя какими-то мифическими призраками, и вращается большею частью в атмосфере общих положений, которые перемешиваются вместе с лицами, и перетасовываются им по благоусмотрению; он наматывает и разматывает, в том или другом смысле, два клубка, восток и запад, не соображая нимало, что у востока есть свой запад и у запада свой восток. Он старается обойти те положения славянофилов, которым не мог бы не отдать справедливости, об их преданности просвещению, об их занятиях науками, о заслугах в литературе, и останавливается преимущественно на тех положениях, на которые возражать может. Для опровержения он выбирает большею частью крайности или даже злоупотребления, но разве можно по крайностям или злоупотреблениям судить о каком бы то ни было учении? Славянофилы говорят то, славянофилы утверждают это, но ведь нужно же разобрать, кто именно говорит то и кто утверждает это, а не смешивать. ______________________________ Славянофилы не составляли никогда так называемого общества, которое имело бы свой особенный катехизис, то есть, исповедывали бы убеждения, равно для всех обязательные. Они не собирались даже никогда вместе, по чьему бы то ни было приглашению, а только случайно, и по большей части толковали вдвоем или втроем, не имели никогда специальных намерений и никогда не условливались действовать совокупными силами. Они не знали даже вполне, да и не заботились о том, что каждый из них думал или как судил о том или другом предмете. Между ними господствовала совершенная свобода, и каждый из них имел свой собственный образ мыслей, который вырабатывался у него независимо от прочих, подвергаясь, разумеется, только их влиянию, посредственному или непосредственному. Любовь к отечеству, стремление к просвещению, желание свободы законной, а не необузданной, о чем г. Пыпин почти и не упоминает, разве вскользь — вот убеждения, которые одушевляли всегда славянофилов и к которым примыкали все прочие. Было, разумеется, еще несколько главных положений, в которых все сходились между собою, но и в тех были разные степени: в одних более, в других менее. Русская самостоятельность, своеобразность, одним словом, народность, национальность — вот средоточие всей системы! В неглавных положениях встречалось иногда совершенное разногласие. Бывали случаи и периоды охлаждения между иными, вследствие недоразумений или крайностей, которые другим казались опасными и даже вредными для дела в данных обстоятельствах. Ко времени крымской войны относится самое живое сближение и самое искреннее согласие; предметом рассуждений сделались господствовавшая система, славянская взаимность и потом крепостное право. ______________________________ Вместо общих обвинений, основанных на предубеждении, вместо выдержек, нахватанных с задними мыслями из разных времен и от разных лиц, лучше было бы для г. Пыпина последовать общему правилу науки, которое гласит: Излагая исторически учение, какое бы то ни было, необходимо прежде всего представить основные его положения, сколько их было; потом исчислить его последователей, отыскать зародыш, происхождение всякого положения и проследить его развитие, кому принадлежит оно в той или другой степени, кем было принято, развиваемо, кем отвергаемо или доведено до крайностей. Точная хронология в таких случаях необходима, а говорить в общих выражениях, смешивая четыре разные периода и четыре разные поколения или слоя, действовавшие и говорившие в совершенно различных обстоятельствах, говорить притом с предвзятыми на веру мнениями, без знакомства даже с доступными источниками, — это позволительно или извинительно в торопливом фельетонисте, а не в почтенном сане историка: ошибки тут неизбежны и в рассуждениях, и в заключениях, — а если еще присоединятся личности! Извлекши таким образом главные положения из сочинений и статей славянофилов и разобрав, кому из них какое принадлежит, он мог бы судить о них основательнее и оценивать их по удельной тяжести. Он увидел бы тогда яснее, что совокупность этих положений ни у кого из славянофилов не выражалась в такой степени и в такой живости, как у Хомякова, и что Киреевскому принадлежит собственно развитие положения о православии. Он увидел бы тогда, что имя любезного, доброго, горячего, благонамеренного юноши Валуева не только странно, но смешно видеть, рядом с этими его учителями, с которыми он даже говорить не мог, а только мог бы слушать! Ознакомившись получше с литературою вопроса, г. Пыпин увидел бы, что многие его возражения давно уже известны в среде самого славянофильства. Чтоб уяснить для г. Пыпина вопрос о мнениях славянофилов, опровергнуть повторяемые им без поверки обвинения, отстранить нелепые взводимые на них напраслины, я расскажу документально из первого периода один случай, который приходит теперь на память. ______________________________ Среди первых препинаний западников с славянофилами Грановский в конце 1844 или начале 1845 года на своей лекции в университете, сказал к чему-то студентам, что явились в Москве люди, которые вместо того, чтоб идти вперед, зовут русское общество назад, и вынув из могилы мертвый труп, хотят его оживить*. ______________________ * Не то же ли самое, не те ли зады повторяет теперь г. Пыпин говоря: "Староверство вооружалось философскими доказательствами; во имя народа проповедовалось отрицание той образованности, которая едва бросала корень в русском обществе, — можно было подумать, что в этих людях старый обскурантизм встречал новых союзников. Аргументы, которыми новая школа защищала свои мнения, были такого свойства, что казались не только ошибочными, но вредными, потому что действительно открывали путь для настоящего обскурантизма". Стр. 70. ______________________ Вслед за выходкою Грановского на лекции, в "Московских Ведомостях" напечатана была статья о Бретани и ее жителях, которая заключалась несколькими словами в том же смысле. Статья приписывалась также Грановскому, но после сделалось известным, что она принадлежала тогдашнему редактору ведомостей Е.Ф. Коршу. Я написал ответ, который и был напечатан в "Москвитянине", принявшем тогда совершенно чистое славянофильское направление, имея редактором Ивана Киреевского, главу славянофилов, по мнению г. Пыпина. В ответе не изменено, не прибавлено, не исключено ни одного слова, и следовательно, он признан торжественно настоящею profession de foi славянофильскою (которая, впрочем, соблюдалась и в "Москвитянине" в продолжение шестнадцати лет от первой книжки до последней). Во всех сочинениях старших и младших славянофилов, ни прежде, ни после, не было никогда никакого противоречия с этим ответом. Судя по статье г. Пыпина, ясно, что мой ответ через 30 почти лет не потерял своего смысла и может быть возобновлен с прежнею целью. ______________________________ <...> [Здесь Погодин приводит текст своей статьи За русскую старину Прим. ред.] ______________________________ Из одной этой записки читатели увидят, как смотрели славянофилы на существенные вопросы, бывшие предметом споров: они все приняты в соображение и обо всех упомянуто более или менее, кроме религиозного, до которого касаться было еще ненужно и неудобно. (Религиозный вопрос развит был преимущественно впоследствии, даже больше других, у Хомякова и Киреевского.) Здесь найдут они, надеюсь, и полное, хоть и краткое опровержение тех нелепостей, которые до сих пор навязываются славянофилам, несмотря на то, что 30 лет назад они были вполне опровергнуты! Перестаньте же, господа, повторять свои зады, которые наскучили всем серьезным людям, и вспомните хоть то, что вы зоветесь прогрессистами. ______________________________ Я пойду еще далее: если славянофилы, ни старые, ни молодые, не могут прибавить ничего существенного к этой исповеди, то и западники не осмелятся теперь отречься ни от единого в ней слова, разве от проклятия Котошихину! Что же заключить из этого? Что западники bon-gre, mal-gre, волею-неволею, сами притягиваются к этому учению и не могут уже отказываться от его положений, и — что славянофильское учение распространяется концентрическими кругами и захватывает пространства западного больше и больше, какие бы усилия ни употребляла вражья сила. ______________________________ Мне остается объяснить некоторые частности, относящиеся к вопросу, и отвечать на посторонние, не научные обвинения г. Пыпина. "Славянофилы были притом, — говорит он, — преисполнены гордости своею системой, и противники их не могли простить им этих притязаний: во-первых, эти высокомерные притязания далеко не были ими доказаны; во-вторых, оставалось невыяснено отношение славянофильства к авторитету, к официальной народности". Стр. 55. Ответ: первые славянофилы были старше первых западников, и относились к ним как профессоры к студентам, которые между тем заявляли свои притязания, прежде чем (обратим на них слова г. Пыпина) "(их) заслуги (?) дали (им) на то какое-нибудь право". Очень естественно было для славянофилов относиться к ним свысока, а оскорбительные подозрения западников, которых они, разумеется, не скрывали, должны были произвести еще большее раздражение. ______________________________
В то время, как противоположное направление встретилось с практическими вопросами действительности, эта школа дольше оставалась дилетантской системой, которой удобно было витать в отвлеченностях, не особенно заботясь о практических выводах". Стр. 53. А крестьянский-то вопрос — кем был разрабатываем первоначально и в историческом, и в статистическом, и практическом отношениях, начиная со статьи Хомякова о крестьянских условиях, помещенной в "Москвитянине" 1842 года, с возражением на нее Татаринова, и статьи Кошелева в "Земледельческой Газете" в 1847 или 1848 году, до последних трудов Кошелева, Самарина, князя Черкасского в редакционных комитетах и комиссиях? Множество их мнений находится еще в рукописи, и мне недавно попалось письмо Хомякова к Я.И. Ростовцеву по поводу изданных последним, кажется, в чужих краях писем об освобождении крестьян. Желательно было бы узнать от г. Пыпина, чем обнаружилась встреча западнического направления с практическими вопросами действительности? Забавнее всего, что историк переменяет роли, и действия славянофилов приписывает западникам, а действия западников — славянофилам — с больной головы на здоровую... ______________________________ С "Москвитянином" г. Пыпин не знает что делать: ему непременно хочется отделить, так названных им, писателей "Москвитянина" от славянофилов, и он помыкает ими по усмотрению, а в конце концов, оказывается все-таки полное согласие между ними, по собственным его словам, а именно: "Что касается до "Москвитянина", то с ним славянофилов, в то время, почти невозможно было отличить. Если философия г. Погодина не пускалась в такие глубины, как философия Киреевского и Хомякова, то критическое понимание было одно и тоже. "Москвитянин", как журнал г. Погодина и Шевырева, видел отличительные черты русской народности и русской истории в том же, в чем находили их славянофилы: Шевырев изображал православное благочестие русской старины в столь же ярких красках, и славянофилы с удовольствием должны были читать в его лекциях, что любомудрие древних русских мыслителей превышает глубиною философию Гегеля. Кроме общей любви к старине, достойной служить образцом для настоящего по "цельности воззрения", — "Москвитянин" сходился со славянофилами и в частных представлениях русской истории по поводу статьи г. Погодина — "Параллель русской истории с историею западных европейских государств". Славянофилы находили, что его мысль о коренном различии между историей западной и нашей — неоспорима, и противоположения запада и востока у них очень сходны. "Москвитянин" терпеть не мог запада и распространял теорию об его гниении — которая почти совершенно равняется тому мнению, какое имели и имеют о западе славянофилы". Стр. 72. "Самые теории очень трудно было различить, потому что осуждение запада и у славянофилов было достаточно категорическое". Стр. 94. "Славянофильские теории являлись рядом с рассуждениями Погодина, Шевырева и проч. и между ними не раз можно было заметить большее согласие". Стр. 54. "Впрочем, еще до этого времени славянофильские писатели в печатной литературе примыкали нередко к людям близкого с ними, но тем не менее особого направления в "Москвитянине"". Стр. 53. Итого: о религии и православии славянофилы и писатели "Москвитянина" у г. Пыпина говорили одно и тоже, о русской истории одно и тоже (последним она принадлежит преимущественно); о характере русского народа — одно и тоже; о наших силах, о наших задатках — одно и тоже. Что же остается в различии? Что есть такое у славянофилов г. Пыпина, чего нет у его же писателей "Москвитянина"? Прибавлять ли, что славянофилы г. Пыпина принимали участие в издании "Москвитянина" от начала его до конца, кроме годов издания особых сборников; и что глава славянофилов, по рассуждению г. Пыпина, был несколько времени издателем "Москвитянина", уже совершенно славянофильского, — где принимали однако же участие и прежние писатели "Москвитянина"?.. ______________________________ Г. Пыпин придумал очень хорошее слово: официальная, казенная народность; жаль только, что он не объяснил порядочно, что разумеет под нею, да и употребляет ее он слишком произвольно. Спросим его предварительно: у Державина, Ломоносова, Карамзина, Жуковского, Пушкина, Гоголя, какая была народность — официальная, или нет? Кажется — он считает ее официальною, ибо говорит, что органами официальной народности "стали, между прочими, некоторые из лучших наших писателей". Стр. 58. Славянофильство г. Пыпин считает также очень близким к официальной народности. Стр. 56. Но обращается он гневом на одного "Москвитянина", который, как козел искупления, "представил-де весьма непривлекательный сбор казенных взглядов официальной народности". Стр. 54. Г. Пыпин разумеет, кажется, под господствовавшей казенною народностию знаменитую формулу Уварова: православие, самодержавие, народность. Так ли? Я должен распространиться несколько об ней. Прежде всего замечу историку, что эту, хорошо, неодносторонне понятную формулу принимают до сих пор многие серьезные русские люди, знакомые с историею, с народом, с жизнью. (Укажу на сей час прочитанную статью г. Константинова (псевдоним?) в "Русском Вестнике", 1873 г. № 2.) Можете ли вы порицать их безусловно? Что же сделается тогда с вашею свободою мнений? Или — вы исповедуете свободу мнений только для себя? Карамзин стоял в свое время за самодержавие, хоть и был "республиканцем в душе". Вальтер Скотт был отъявленный тори, но ни один англичанин и не думает заподозрить его любовь к свободе. Между нынешними легитимистами во Франции разве нет людей честных, благородных, умных, любящих искренно и горячо свое отечество? Кастелляр в Испании желает республики федеративной, а Олосага — единой! Неужели г. Пыпин думает, что Уваровская формула играла роль еще где-нибудь, кроме отчетов министра, т.е. самого автора? В литературе она служила только охранением для охранения мыслей, излагавшихся иногда под ее покровительством; во всяком случае, нельзя было говорить об одном члене формулы отдельно от других. Впрочем, и о трех вместе говорено было немного. Давления никакого она не производила и производить не могла. У кого были мысли, тот мыслил про себя, или выражал их, если имел то искусство, которым, по мнению Карамзина, можно говорить что угодно, несмотря ни на какие цензурные путы. А у кого не было мыслей, а только ощущений, тот молчал, или отделывался междометиями, и разглагольствовал дверям затворенными, за бокалом шампанского, снискивая себе тем дешевую популярность. В Уваровской формуле появилось впервые слово "народность", в официальном языке до тех пор неслыханное. За одно это слово должно помянуть добром Уварова, а так как мысли живут, развиваются, зреют, то за этим словом последовали и другие — однородные. Я посоветовал бы историку поразмыслить о том, с точки зрения научной, а не случайной, чтоб быть справедливее во всех опрометчивых заключениях! Г. Пыпин, приписав славянофилам "положение очень близкое к официальной народности", должен однако же сознаться, что они не пользовались благосклонностью высших сфер, ибо продолжение "Московских Сборников" было запрещено, и сотрудники получили некоторое особое предостережение. ______________________________ А вот к сведению г. Пыпина и соответствующие известия о "Москвитянине": укажу только на напечатанные и официальные. В 1842 году, в начале "Москвитянина", писано было тайному советнику Уварову (министру просвещения): "В последние годы некоторые журналы, и в особенности "Москвитянин", приняли за особенную тему выставлять живущих под владычеством Турции и Австрии славян, как терпящих особые угнетения, и предвещать скорое (?) отделение их от иноплеменного ига. Возбуждать участие к политическому порабощению некоторых славянских народов, представлять им Россию, как главу, от которой могут они ожидать лучшего направления в будущности, и явно рукоплескать порывам к эмансипации, — заключало это донесение, — едва ли можно считать такую пропаганду неопасною?" Министр Уваров, благоволивший к "Москвитянину" и его редактору, препроводил донесение к московскому генерал-губернатору, с шутливым приглашением принять меры против угрожающей для Москвы опасности от статей — "Москвитянина". Князь Д.В. Голицын, благоволивший также к "Москвитянину" и его редактору, написал к Уварову шутливую записку, когда тому случилось вскоре приехать в Москву "Venez, mon cher, et cherchons les moyens pour detourner la guerre entre la Russie et la Porte Ottomane". Последние, приведенные в донесении слова: "Едва ли можно считать не опасною", указывают, кажется, еще на другое, т.е. предшествовавшее донесение, о котором мне не случилось однако же узнать ничего. В последнем году "Москвитянина" цензурная история разыгралась гораздо печальнее: увольнением двух цензоров за пропуск какой-то ничтожной повести! И каких цензоров? М.Н. Похвиснева, бывшего тогда при попечителе В.И. Назимове и первым лицом в управлении округа, а потом занимавшего много лет с честью высокое место начальника главного управления по делам печати. Второй уволенный цензор был Д.С. Ржевский. Я заблагорассудил тогда прекратить издание "Москвитянина", хотя и имел все нужные для издания средства. Около того же времени (1856) я напечатал одну статью в "Le Nord", кажется, по поводу войны англичан в Индии, где слегка коснулся в заключении об ожидаемом у нас решении крестьянского вопроса и должен был дать подписку графу Закревскому, что не буду печатать ничего за границею без разрешения. ______________________________ Г. Пыпин свидетельствует, что "Москвитянин" не пользовался уважением". Стр. 72. Считаю себя обязанным заступиться за "Москвитянина" и спросить: у кого именно он не пользовался уважением? В "Москвитянине", от первого года до последнего, принимали участие и помещали статьи: Жуковский, которому отчасти он одолжен и своим существованием (равно как и князю Д.В. Голицыну), как подавший первую мысль и помогавший к приведению ее в исполнение; князь Вяземский, Гоголь, Даль, гр. Ростопчина, Максимович, Глинка (Ф.Н.), Дмитриев (М.А.), Вельтман, Аксаков (С.Т.), Горский, Стурдза, Загоскин, Мельгунов, Квитка, Ознобишин, Раич, Павлова, Миллер (Ф.Б.), Буслаев, Грот, Срезневский, Щуровский, Григорьев (В.В.), Иакинф, Давыдов, Сахаров, Снегирев, Беляев, Лешков, Березин, Спасский. Не говорю уже об отделенных г. Пыпиным славянофилах: Хомякове, Языкове, Аксакове, Самарине, Попове и проч. В "Москвитянине" были помещены пять первых комедий Островского, из коих первая "Банкрот" ("Свои люди сочтемся") могла и на свет выйти только благодаря его ходатайству, чрез попечителя В.И. Назимова. В "Москвитянине" были помещены все первые повести Писемского, Потехина, Кокорева (И.Т.), все первые опыты Щербины, Мея, Берга, Мина, Фета. Не нужно распространяться здесь о материалах для "Русской Истории" и "Истории Русской Словесности", по которым московский "Русский Архив" и петербургскую "Русскую Старину" можно считать детьми "Москвитянина". Осмелюсь ли указать г. Пыпину на имена митрополита Филарета, архиепископов Иннокентия и Филарета? Осмелюсь, потому что могу рассказать следующий случай: преосвященный Иннокентий присылал мне свои проповеди о временах года, помещенные в "Москвитянине". В проповеди на весну одно место о лесах, предназначенных на общую пользу, показалось мне двусмысленным, и я, по-тогдашнему времени, выразил ему опасение, как бы цензура не увидала здесь чего-нибудь коммунистического, — а сам послал между тем проповедь в духовную цензуру. Иннокентий ответил мне: "Исправьте как хотите", а в то же время проповедь пришла ко мне из цензуры сполна пропущенною. Мне не хотелось исправлять подозрительное место и посылать на новую цензуру, и я выпустил книжку с проповедью в первоначальном ее виде: авось пройдет! Однако не прошло благополучно. Князь Меншиков отозвался будто: notre archeveque Innocent n'est pas tres innocent. Я слышал, что Иннокентию был даже запрос об его учении, и он отвечал: "Я учу и учил всегда, чтоб неимущим имущие давали добровольно, но никогда не учил, чтоб неимущие брали у имущих насильно". Мне не случилось после спросить Иннокентия, справедлив ли был этот анекдот; но это мимоходом. ______________________________ Г. Пыпин говорит, что "писатели "Москвитянина" не пользовались репутацией". Стр. 53. Здесь я не спрашиваю у него, потому что сам г. Пыпин отвечает вперед на этот вопрос, заявляя торжественно о вражде западников к "Москвитянину", — такой вражде, что даже к его славянофилам враждовали они преимущественно за их согласие с писателями "Москвитянина"! Это сознание повторено несколько раз. Враждою этой я горжусь до сих пор, столько же, сколько благорасположением людей противного образа мыслей, и, занесенный в черную книгу, осыпаемый бранью при всяком удобном и неудобном случае, думаю сам про себя с удовольствием: видимое желание противодействовать отрицательному направлению в "Московском Вестнике" 1827-1830, "Москвитянине" 1841-1856, "Русском Вестнике" 1867-1868 г. не оставалось без успеха даже по их собственному невольному сознанию. Забавнее всего, что г. Пыпин, витая в областях воздушных, а не на исторической почве, мнением своим полагает, что "в основании славянофильства была известная нравственно-общественная сила, но столкнувшись в своем развитии с тяжелыми общественными условиями эта сила не сохранила-де правильного направления и впала в одностороннюю крайность, в которой остается до сих пор". Стр. 50. Любопытно было бы узнать, какое направление он считает правильным, в чем состоит крайность, в которой она находится? Кто ее представители, и в чем они обнаруживают свою деятельность? Слова, слова и слова! ______________________________ Что касается лично до меня в статье г. Пыпина, то объясняться с ним я не имею ни охоты, ни нужды, ни времени. Меня дожидает уже мнение г. Иловайского, которому обещал я подстрочный разбор его стародавней, впрочем, фантазии, а потом черед за Сусаниным, которого обещал "Гражданину" оборонить от г. Костомарова, а там еще первые князья киевские, глубоко оскорбленные тем же историком, а там начаты еще газетные заметки... Труды мои налицо. В продолжение 50-ти слишком уже теперь лет, не было не только года, но не было даже месяца, едва ли недели, без какой-либо статьи (кроме исследований и вообще занятий по русской истории, которой посвящаются утра), и я не отрекаюсь ни от одной своей строки. Еже писах — писах. Смею надеяться, что найдутся всегда беспристрастные судьи, которые рассмотрят всю мою деятельность, обсудят прю с противниками и воздадут каждому свое. Quod potui — feci, (et facio) meliora faciant poteates. M. Погодин Опубликовано: Гражданин. Газета-журнал политический и литературный. СПб. № 11, 12 марта 1873. С. 347-352; № 13, 26 марта 1873. С. 415-420. Михаил Петрович Погодин (1800-1875) русский историк, публицист, прозаик, драматург. | ||
|