| ||
|
Мм. Гг. Со страхом и трепетом вступаю я на эту кафедру, кафедру Всеобщей Истории в Московском Университете, первопрестольном храме Русского просвещения: никогда не чувствовал я так живо недостатка в своих сведениях, никогда не видал я так ясно всех трудностей, сопряженных с преподаванием сей Науки, и не имел так мало надежды преодолеть их; никогда многочисленные вопросы ее не теснились в уме моем с таким нетерпением и невозможность удовлетворить им не причиняла мне такого огорчения, не приводила меня в такое отчаяние! Ужасное пространство развертывается пред моими глазами! Ужасное время перетекает в моем воображении! Какую великую обязанность я на себя принимаю! Мне кажется, все веки, народы, гении, поднявшись из глубоких могил своих, собираются над головою моею и грозно спрашивают на всех языках Вавилонских: понимаешь ли ты нас? И я — напрасно ищу слов в оправдание моей дерзости... Грехопадение, искупление... добро, зло, свобода, необходимость, судьба, Промысел, фатализм. Здесь поклонник стихиям, звездам, животным, силам природы, человеческим образам, Иегове, там Христианин, Мусульманин, Лютеранин, Иезуит, Квакер, Сен-Симонист. Здесь видишь смерть кроткого Сократа, там Робеспьер подписывает смерть тысячам жертв; вот умирает Катон в Утике и вот Апотеоза Гелиогабала. Инквизиция и революционное празднество в честь богини разума; вступление Крестоносцев в Иерусалим и Варфоломеевская ночь; Руссо на чердаке, Мирабо в народном собрании, Людовик XVI на эшафоте; неистовство феодального владетеля и Парижский бал; бочки Негров и естественное право; пирамиды и храм Св. Петра. Цезарь, Мугаммед, Гуттенберг, Наполеон, Колумб, Шеллинг, Петр Пустынник, Байт, Платон, Ньютон, Рафаель, Петр Великий... Царства возникают, усиливаются, падают. Народы странствуют, сменяются, распространяются и исчезают. Мысли зачинаются, борются, побеждают. На одном полушарии начало, на другом окончание. Ныне причина, чрез тысячу лет следствие. В каком состоянии был человек, когда, после грехопадения вышед из Рая, покусился он в первый раз отличить добро от зла? В каком состоянии предание застает почти все гражданские общества, путешественники описывают грубейших дикарей, мы видим младенцев? — А теперь сколько их возможностей превратились в действительность! Тот дикарь, тот младенец, с Ейлером и Гершелем измеряет течение лучей солнечных, с Кювье и Стефенсоном проникает во внутренние земли и читает минеральные ее летописи яснее письменных; с Державиным и Клопштоком вторит достойно Херувимам, воспевающим славу Божию; с Фомою Кемпийским, Фенелоном, возносится в горняя и восклицает из глубины сердечной: вся суета сует и всяческая суета! Какие отдаленные между собою края! Легко ли поверить, что они находятся на одной линии! Какие несходные, по-видимому, противоположные, происшествия наполняют их средину! Можно ли вдруг согласиться, что они принадлежат существам одного рода! И все они составляют необходимое содержание Истории. Я намерен теперь, Мм. Гг., предложить вам несколько замечаний о том, как я смотрю на Историю, в чем полагаю ее сущность, до какой степени кажется она мне доступною и какими путями можно, если не проникнуть, то, по крайней мере, приблизиться к ее святилищу. Заранее предупреждаю вас, что я приложу все свое старание, быть как можно простее, не входить ни в какие алгебраические, немецкие отвлеченности, кои могут иметь место, приносить пользу разве только в конце Академического образования, но отнюдь не в начале. Неужели все сии разнообразные явления происходят сами собою, то есть могут быть и не быть, заменяться другими, не имеют никакого единства, согласия? — Вот простой вопрос, который представляется всякому при первом взгляде на Историю. Неужели люди зависят от случая и подвергаются опасности погибнуть в сию же минуту со всеми своими чувствами, мыслями, надеждами, Историею? Рассудок невольно противится принять такое нелепое положение. Следовательно, есть какая-нибудь сила, пусть называют ее как угодно, которою человечество сохраняется, по крайней мере, от такой нечаянной погибели, точно как другая, или та же, содержит нашу планетную систему в равновесии, и звезды не падают одна на другую, а стройно совершают свое течение по путям предназначенным. Если человечество сохраняется, то сохраняется для чего нибудь, то есть имеет цель, в себе ли, вне ли. Если оно имеет цель, то к ней необходимо ведет какой-нибудь путь, который должен быть пройден последовательно, от начала до конца — с которого оно совратиться не может. Следовательно оно получает, имеет законы своего движения. Человечество есть, Следовательно не может не быть, Следовательно должно быть, Следовательно оно содержит в себе условия своего бытия. Следовательно есть законы для его действия, необходимость в происшествиях, есть путеводная десница, промысел, есть Бог в Истории. Таково естественное умозаключение из одного понятия о существовании человечества. Но всмотримся пристальнее в самые события — не найдем ли мы такие в разных периодах Истории, которые с первого взгляда, а posteriori, заставят нас сделать такое же предположение? К Испанцам приходят Вест-Готы, к Галлам — Франки, в Верхнюю Италию — Ломбарды, в Среднюю — Ост-Готы, в Нижнюю — Норманны, в Британию — Англо-Саксы, к Славянам в Паннонию — Венгры, к Пруссам — Немецкий орден, и все сии Государства начинаются одинаково — от бракосочетания победителей с побежденными, и у всех происходит одно явление — феодализм. Каждое из них отделяется от прочих, занимается внутренними делами, живет особливою жизнию, и между тем, к шестнадцатому столетию феодализм во всех Государствах разрушается, и на его развалинах основывается единодержавие. У всех Государей рождается одна мысль для утверждения своей новой силы, бессменные войска, коим уединенный монах, из глубины своей монастырской кельи, вручает сильнейшее средство, порох, найденный им на дне алхимической ступы. Даже по одинакому человеку явилось в главных Европейских Государствах: Людовик XI во Франции, Филипп II в Испании, Генрих VIII в Англии, товарищ нашего Иоанна и Датского Христиерна. Не очевидно ли, что для основания всех сих Государств, со всеми явлениями, зависящими от иного, есть один какой-то закон? Восточные Европейские Государства, то есть Славянские, основаны другим образом, то есть не вследствие бракосочетания побежденных с победителями, которых к ним и не приходило; и вот у них другие Истории, не сходные с западными, но сходные между собою; и вот все они, как ни были отдалены одно от другого, сколь ни с различными народами входили в сношение, сколь ни в различных обстоятельствах находились, теряют политическую независимость и падают, так или иначе, под чуждую власть. Болгария, Сербия, Моравия, Богемия, Силезия, Польша, Лузация, Померания, Славония, Кроация, Далмация. Не очевидно ли, что для Государств этой половины Европы есть другой закон? Но Россия не разделяет судьбы единоплеменных Славянских Государств, и высится своей славою не только над ними, но над всеми Западными и Азиатскими. — Нет ли здесь противоречия? Нет — основание ея есть среднее, так сказать, между основанием западных и восточных Государств; к нам пришли иноземцы, но приглашенные, по крайней мере не завоеватели, не с мечем в руках, — может быть таинственная причина, разумеется, вместе с другими, ее преобладания. В Истории Азиатских Государств опять новое явление. Так, по сложению Герена, один народ дикий нападает на другой, образованнейший, живущий в лучшем климате, покоряет его, поселяется в его жилищах, принимает более или менее его нравы; основывается деспотизм, Государство разделяется на Сатрапии, предается роскоши; отдаленные области начинают возмущаться, здание колеблется и падает под ударами новых завоевателей, испытывающих со временем такой же жребий. Так начались и окончились Монархии Ассирийская, Вавилонская, Мидийская, Лидийская, Персидская, Аравийская, Монгольская; так началась и так оканчивается пред нашими глазами Турецкая, которую поддерживает разве только Европейская почва. Неужели нет причины сего отличия? В окрестностях Виттенберга заспорили два монаха, — маловажное обстоятельство; но эти монахи — Лютер и Тецель; их ссора есть начало реформации, всемирного происшествия, имевшего бесконечное влияние, положительное и отрицательное на весь род человеческий! В то же время при осаде Нампелуны, в продолжение ничтожной войны за Наварру, один Бискайский дворянин получает тяжелую рану в ногу; в больнице ему не позволяют вставать с постели, и он от скуки принимается читать жития Святых; воображение его воспламеняется, и он решается следовать по их стопам и прославиться подвигами во славу церкви. Этот дворянин — Игнатий Лойола, а его решение — зародыш ордена Иезуитов, который занимает важное место в летописях рода человеческого. Лютер и Лойола — два противоположные полюсы: один проповедует свободу разума, другой — слепую веру. Надо же было случиться, чтоб в одно время основались две такие силы. Эта рана, эта ссора — неужели это только случай? Рим силою своего оружия, силою физическою, покорил себе древний мир. Но в свою очередь он состарился, и Ромул Августул, странно напоминающий своим именем двух основателей Рима, Ромула и Августа, увидел диких сынов Севера в священной ограде вечного города, и престол Марка Аврелия занят диким Герулом: все Римские провинции разобраны по рукам и нигде не осталось следов Римского имени. Не восстать бы, казалось, Риму из своих развалин! Нет — именно основывается в то же время другая власть Римская, и Григорий VII, вращая в руках своих меч духовный, призывает к своему суду царей и народы, вяжет и решит их по своему изволению, и Рим делается опять столицею мира. Но и духовная власть склоняется опять к падению, и сын тех же Немцев, которые разрушили Рим политический, Саксонец Лютер посмеивается на своей кафедре громам Ватиканским, и уничиженные Первосвященники лишаются своей власти над народами, принявшими новое учение, и средний Рим упал. Но между тем, как отважный Профессор жжет Папскую Буллу, Микель-Анджело сводит купол в церкви Св. Петра, Рафаель пишет Преображение, слышится новая музыка, и Рим делается всемирным храмом Искусства. Неужели здесь нет никакой судьбы? Мир приблизился к своей погибели: везде разврат, невежество, слабость, суетность; не осталось кажется ни одной благородной мысли, ни одного высокого чувства в людях; ослабевают, не могут идти далее; мрак, неизвестность, сомнение окружают их, не видать нигде исхода, спасения, — но вот сверкнула новая невиданная звезда над Вифлеемом: Христос рождается спасти человечество. Так, в забытом углу последней Римской провинции, среди презренных Евреев, Он возглашает новое слово и возносится на крест, идеал нового мира. Двенадцать новых рыбарей, оставив свои мрежи, идут передавать Его святое учение, но не наливают, говорит Божественный его Основатель, вина нового в мехи старые, а иначе прорвутся мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут. Но вино новое вливают в мехи новые, и сбережется то и другое, — и вот волны народов новых, каким-то таинственным вихрем подвигнутые, несутся с востока, севера и моря для принятия святого Откровения. Не имеют ли все сии происшествия, к коим я мог бы присоединить многие другие, явственных признаков какого-то высшего происхождения? Не чувствуем ли мы, рассматривая оные, что в явлениях мира сего действуют не одни люди, а еще Кто-то? Я предложу теперь еще несколько вопросов, которые наводят нас на ту же мысль: почему Африка в течение веков не может выступить на поприще Истории и остается собственностию Географии? Почему Азия представляет повторение же одних и тех же явлений политических? Почему реформацию приняли только Северные Государства, а за Католическим учением остались Южные? Почему у новых народов преимуществует живопись, а у древних ваяние, до которого мы никак не можем возвыситься? Почему у древних — не было рифмы, а новые языки ею отличаются? Почему... Так, мир нравственный со всеми своими явлениями верно подчинен таким же непреложным законам, как и мир физический. Сотворение мира физического происходило высоким порядком, — это сказует нам Моисей, и объясняют и доказывают Лаплас, Кювье, Филарет. Царство прозябаемых, например, возникло прежде животных, а суша устроилась, когда слились воды; свет сосредоточился по разделении хаоса, и за вторым днем не мог следовать пятый, но третий. Так верно происходило и в Истории. Верно дух человеческий так же постепенно выделывается, как природа; верно действия его составляют такую же непрерывную цепь, какую составляют естественные произведения, в которой всякое кольцо необходимо, без излишку и недостатку, держится всеми предыдущими и держит в свою очередь все последующие; верно и для сотворения природы нравственной есть вторые шесть дней творения, коих Историком должен быть новый Моисей. Но как согласить теперь существование сих высших законом необходимости, судеб Божиих, предопределения, с человеческою свободою? Нет, мы не слепые орудия Высшей силы; мы действуем как хотим, и свободная воля есть условие человеческого бытия, наше отличительное свойство. Это столь же ясно и верно, как и первое предложение, нами выше сказанное, о бессмысленности случая. Мы положили прежде, что существует необходимость; теперь должны положить, что существует свобода. Как же они могут существовать прежде? Как они не мешают одна другой? Вот таинство Истории. Соединение, или лучше тожество законов необходимости с законами свободы — такое же таинство, как соединение мысли с словом, как соединение души с телом. В человеческом теле есть два рода жил, артерии и вены: одними кровь идет из сердца, другими возвращается в оное. Сии жилы совершенно противоположны между собою, и очень видно, по краям, как одними кровь течет вверх, а другими — вниз; но они так тонко между собою соединяются, что никаким глазом нельзя уловить ту точку, где кровь оборачивается, то есть где начинается вена и оканчивается артерия: так точно нельзя определить, где оканчивается миг прошедший и начинается будущий, где оканчивается необходимость и начинается свобода. История должна, мне кажется, с одной стороны протянуть ткань так называемых случаев, как они один за другим, или один из другого следовали, ткань намерений и действий человеческих по законам свободы. С другой стороны, она должна представить другую параллельную ткань законов высших, законов необходимости, и показать таким образом соответствие сих божественных идей к скудельным формам, в коих они проявлялись, показать, как сей так называемый случай бывает рабом судьбы, ответом на вопрос, на потребность. Сотканы ли сии ткани? Найдены ли сии законы? Показано ль их тожество? Определены ли случаи и их необходимость? Нет, Мм. Гг., напрасно некоторые из новых Немецких Философов в упоении ученой гордости мечтают в конце своих учебников, что они все достигли. Когда я читаю Историю, в таком догматическом тоне написанную; когда не встречаю ни на одной странице никакого сомнения, недоумения, вопроса; когда я вижу, что Автор ее все знает, в противоположность Сократу, который под конец своей мудрой жизни узнал, что ничего не знает: то я теряю доверенность к его умствованию, сомневаюсь в его сердечном убеждении, и он, равно как и его товарищи, кажутся мне логическими машинами, которые сами себя обманывают, приводят молодых людей в заблуждение и приносят Истории гораздо менее пользы, особенно в своих приложениях, нежели сколько думают. Нет, История есть самая младшая Наука, и для системы ее по предложенному теперь идеалу, собрано разве только что несколько материалов. Не думайте однако ж, что от сего несовершенства занятия ее доставляли менее удовольствия, чем занятие другими Науками. Неужели находить в Науке приятнее, чем искать? Неужели Колумб, отправляясь на трех бренных судах из Палосской гавани в неизмеримый Океан, или завидев издали чернеющееся пятно Гванагани, чувствовал меньше радости, нежели когда объехал всю Америку и сделался ее Вице-Королем? Неужели Линней, зная меньшее количество растений, понимал всю природу хуже новых Ботаников, которые описали их тысячами более? Может быть, мы узнаем совершенно Историю, когда все узнаем, то есть в минуту светопреставления; но предчувствовать это знание, по некоторым чертам судить о всей обширной картине, представлять ее в своем воображении, есть одно из величайших наслаждений. — Вот это предчувствие мы можем производить в себе, и оно имеет свои степени ясности, живости, силы, и может, вероятно, так приближаться к знанию, как иная надежда бывает почти верою. Но как же можем мы произвести в себе оное? Бог, благоволив показать Моисею в неопалимой Купине "задняя славы своея" велел ему изуть сапоги от ног его. Вот идеал, как должно заниматься Историею, чтобы увидеть задняя славы Божией! Мм. Гг., ваше время есть лучшее в жизни; вы не омрачились еще никакими суетными помышлениями, не развлеклись еще никакими тщетными желаниями, не стеснились никакими условными отношениями; у вас нет никаких механических привычек, предрассудков. Светлый ум жаждет знаний, чистое сердце готово чувствовать все прекрасное, благородная воля чуждается бесчестного действия. Всякое впечатление принимается живо. Невинные, свободные, вы все принадлежите Науке. Занимайтесь же ею так, чтоб плоды ваших занятий соделались украшением, надеждою всей вашей жизни; чтоб одно воспоминание о сем времени составляло ваше счастие. Ах! Поверьте мне, ничто не может сравниться с тем наслаждением, когда ушед в горы, очистив чувствия, вознесясь духом, вы будете беседовать с избранными земли, вопрошать их мудрые оракулы, размышлять об их важных действиях и судьбах человечества, рассматривать неизмеримый путь совершенствования, созерцать и предугадывать законы высшие и предаваться в руце Божий! Вот когда вы узнаете, или, лучше, почувствуете Историю! Да, Мм. Гг., ни в какой книге, ни в какой библиотеке, ни в каком Университете, ни от какого Профессора нельзя узнать ее так, как во глубине души своей. Там только она воспроизводится, по крайней мере подобие ея полное, совершенное, возможное на земле. Я почту себя счастливым, если буду иметь возможность настроить вашу душу к таким размышлениям, и одна мысль ободряет меня, поселяет во мне некоторую надежду на успех: я люблю науку, люблю ее искренно, и уверен, что сия любовь каким-то магнитным образом сообщается. Вот вместе и причина, почему я, при всех своих недостатках в сведениях и даре слова, которые я опять откровенно пред вами исповедую, решился принять предложенную мне должность; другая: я готов всякую минуту передать ее первому достойнейшему, и желаю сердечно, чтоб это было кому-нибудь из вас. Впервые опубликовано в сокращенном виде: Журнал Народного Просвещения. 1834. № 1;
полностью — Исторические афоризмы Михаила Погодина. М, 1836. С. 113-128.
Михаил Петрович Погодин (1800-1875) русский историк, публицист, прозаик, драматург. | ||
|