| ||
|
Речь, произнесенная в публичном собрании Общества любителей российской словесности при Московском университете, ноября 6, 1860 года Скорбным, слезным словом должен я открыть ныне заседания Общества любителей российской словесности в наступившем академическом году: не стало нашего первого, любимого председателя, Алексея Степановича Хомякова. Скажешь, и не веришь собственным словам своим. Неужели это правда? Неужели умер Хомяков, он, в котором волновался с такою силою избыток жизни, с которым, даже в воображении, не соединялась никогда мысль о чем-нибудь неподвижном. Давно ли мы его видели, вот что он говорил, вот как он шутил! Да, вы видели, вы слышали его, шутили с ним, может быть, недавно, но теперь его уже нет, и вы не увидите, не услышите его больше никогда, не будете ни смеяться, ни плакать с ним, а только об нем. Как же это случилось? Мудрено отвечать на такой простой, естественный вопрос. Нечаянно, неожиданно, непонятно, невероятно, — он умер, и больше ничего почти сказать нельзя. Странная, удивительная судьба написана, кажется, вверху нашему времени. Как будто б там, в воздухе, высоко, борются между собою два наши начала, доброе и злое, враждебные между собою, и мы, подобно Троянам, поражаемым невидимыми стрелами Аполлона, чувствуем только на себе, на наших телах, в наших душах, в наших обстоятельствах, когда победа склоняется на противную нам сторону, вопреки всем соображениям, ожиданиям и расчетам. Иначе объяснить нельзя, что с нами ежедневно случается! Вот, например, расцвело прекрасное утро — небо ясно и чисто, на горизонте не видать ни облачка, сердце радуется, готовясь встретить чудесный, светозарный день. Вдруг, откуда ни возьмутся, тучи больше и больше, гуще и гуще, — несколько минут, — и так заволокло ими солнце, что зги Божией не видно. Или солнце сияет во всем своем блеске, и разливает повсюду пламенные лучи, но глаза наши застилаются вставшим из земли туманом, и мы видяще не видим и слышаще не разумеем. Вы пускаетесь в путь по дороге, гладкой, ровной, давно знакомой, — но вот падают с неба камни, проваливается земля под вашими ногами, а в другом месте встают снизу недосягаемые заборы, и вам нет возможности двинуться ни взад, ни вперед. Лучшие, изведанные средства приводят к целям совершенно противоположным. Где должно было ожидать наверное величайшей пользы, там получается вред, а где боялись вреда, там очутилась польза. Умные люди делают глупости хуже пошлых дураков. Добрейшим людям вспадают на мысль меры самые жестокие и грубые. А с мудрецов так уже, кажется, не сходит затмение. Везде замешательство, неизвестность, неопределенность, сомнение, и заключаешь тем, что не веришь никому и ничему, а между тем вдали гром гремит; перекаты его слышны порою ближе и ближе; вон уже сверкают и молнии. Мы идем вперед, — в этом нет никакого сомнения, — но мы идем в потемках, толкаемся между собою, роняем друг друга, падаем в грязь, и часто того гляди, что попадешь в яму, если не в пропасть. Иной высечет огня, но противный ветер, откуда ни возьмется, задует тотчас его одинокий факел, а подчас и спутники постараются избавиться от докучного света. Он опасен для глаз, говорят осторожные люди, или — нам не такого надо. А вопросы, один другого важнее, поднимаются везде поминутно, растут и требуют немедленного решения. Бывали везде у народов моменты мудреные, случались с государствами болезни тяжелые, но по крайней мере имена их были известны, и чувствовалось: где, что и как болит; зналось, от какого лекарства можно ожидать облегчения, если не исцеления; но мы здоровы, мы даже растем и толстеем, и между тем должны поминутно вскрикивать, то от той, то от другой внезапной боли, вроде сухих банок; у нас нет врагов, нет и злодеев между нами, подобных каким-нибудь древним страшилищам, а все-таки мы должны беспрестанно оглядываться, чтоб какою-нибудь дружескою рукою не хватило нас в висок; чтоб каким-нибудь доброжелательным ударом не раскроило лба, — тревожная, томительная жизнь, по мелочи истощающая силы. Горе тем, у кого в этой противной тьме глаза получают иногда совиное свойство; горе тем, у кого по временам проявляется Кассандрино чутье: видеть и знать, что слова напрасны, что помочь нельзя; чувствовать иногда силу, и быть осуждену на бездействие, — о, этого положения нет мучительнее, душегубительнее! И падают, один за другим, наши лучшие, благороднейшие люди, мыслящие, чувствующие, те, на которых отдыхал взор, о которых сладко было думать, которые одним именем своим доставляли утешение, падают без всяких достаточных причин. Не успеешь схоронить одного, рой могилу другому, не выпуская из рук заступа, и готовься оплакивать третьего: за Глинкою последовал Иннокентий, за Иннокентием Грановский, за Грановским Иван Киреевский, Петр Киреевский, за Киреевскими Аксаков, за Аксаковым Иванов... теперь Хомяков. Сколько между ними еще людей достойных, более или менее замечательных, потеряли мы, — и все они погибли в продолжении каких-нибудь пяти-шести лет, имевших, впрочем, свое грозное вступление насильственными смертями Грибоедова, Пушкина и Лермонтова, противоестественною смертию Гоголя, — как будто злой рок давно уже придумал для нас этот род нравственного наказания. Хомяков! Что это была за натура, даровитая, любезная, своеобразная! Какой ум всеобъемлющий, какая живость, обилие в мыслях, которых у него в голове заключался, кажется, источник неиссякаемый, бивший ключом, при всяком случай, направо и налево. Сколько сведений, самых разнородных, соединенных с необыкновенным даром слова, текшего из уст его живым потоком! Чего он не знал? И только слушая Хомякова можно было верить баснословному преданию о Пике Мирандольском, предлагавшем прение de omni re scibili. Друг без друга они необъяснимы. Богослов он был первостепенный, могший по праву заседать на любом соборе. Мирянин, он первый, после Стурдзы, поднял знамя православной церкви пред поклонниками папы, пред последователями Лютера и Кальвина, и три напечатанные им за границею записки произвели волнение в Западной церкви. Католические прелаты должны были сознаться: oh, celui-ci est tres-fort. Немецкие профессоры нахмурили брови и собираются с силами, чтоб отвечать ему. Оксфордские ученые приняли Хомякова торжественно и дали ему почетный обед. В конце прошедшего года он читал мне у себя в деревне четвертую свою записку о том же предмете, в форме письма ко вновь посвященному Утрехтскому епископу. Утрехтские епископы, следующие учению Янсеневу, относятся обыкновенно по своем определении к папе за утверждением, и папа присылает им всегда отлучение от церкви. Хомяков, могущественной, беспощадной своей логикой припер к стене янсениста так, что тот едва ли найдет что отвечать на послание из села Богучарова. Хомяков был намерен отправить свою статью за границу для печати. Знакомый со всеми постановлениями, западными и восточными, проникнутый так глубоко духом церкви вселенской, Хомяков точно так же коротко знал подробности в истории нашей церкви, и на всякой Святой неделе не упускал ни одного случая спорить с раскольниками на паперти Успенского собора, и они сознавались, чтоб этому барину архиереем быть. Философия — была одним из любимых его занятий, и ничего не любил он столько, как бороться с Гегелем, последним ее представителем, и бить его последователей, незваных наших философов, которые, заимствовав учение из вторых и третьих рук или отведав его на первых страницах феноменологии и логики, не могли, разумеется, отражать его ударов и, разбиваемые в прах, должны были всегда оставлять битву с сокрушенным сердцем. В статьях Хомякова, помещенных в "Москвитянине", "Московском Сборнике" и "Русской Беседе", рассыпано много глубоких мыслей, кои обратят на себя, со временем, ученое внимание. Смерть застигла Хомякова за статьею о философии, которую писал он еще накануне, в форме письма к Самарину, для второй книги "Русской Беседы". Что сказать мне о филологии? Слушая исследования Хомякова о происхождении слов, путешествуя с его корнями из глубины санскрита в Готскую Библию Ульфилы и к славным памятникам Святых Кирилла и Мефодия, преследуя с ним развитие грамматических форм, перерождение звуков, по всем языкам индоевропейским и семитическим, не знаешь, бывало, чему удивляться больше: проницательности ли его умственного взора, силе ль его славянской догадки, или его вдохновенному, пиитическому чутью. Он был рожден, казалось мне тогда, для филологии, не той нищенской, что у нас в моде, а филологии высшей, которая соприкасается с одной стороны философии, а с другой — истории. История — как удивится русский ученый мир, когда узнает, что Хомяков оставил исследования и размышления о всех важнейших событиях и происшествиях исторических на несколько больших томов. С лишком тридцать лет работал он, по-видимому праздный и рассеянный, над своею "Семирамидою", — так назвал он это сочинение, — и только недавно самые друзья его узнали об ее существовании. Прошедшей зимою он показывал мне в деревне кипы почтовой бумаги, исписанной, вплоть до краев, его мелким почерком, и обещался приступить вскоре к изданию. Хотя исследованиям своим Хомяков не давал никакой ученой, строгой формы, хоть они не имеют почти нигде нужных ссылок, ибо он начал записывать свои мысли только для себя, не думая о печати, но они должны произвести сильное умственное движение в молодом поколении, пуская в оборот много нового, свежего, оригинального. А мысли его касательно права, догадки о происхождении разных юридических постановлений, о значении целовальников, о преимуществах третейского суда, о свойствах большинства голосов? А согласование различных мифологий? А объяснение народных песен, пословиц, поговорок, обрядов?.. Нет, лучше остановиться и прервать бесконечное исчисление. Говоришь, и чувствуешь недоверчивость к себе, какую-то боязливость: неужели все это так? Но многие мои слушатели, я уверен, в эту же минуту припоминают другие черты и сетуют на меня, зачем я пропустил их, подтверждая тем все мною сказанное. Одним словом, не было науки, в которой Хомяков не имел бы обширнейших познаний, которой не видел бы пределов, о которой не мог бы вести продолжительного разговора с специалистом или задать ему важных вопросов. Кажется — ему оставалось только объяснить некоторые недоразумения, пополнить несколько пробелов... И в это же время Хомяков имел проекты об освобождении крестьян за много лет до состоявшихся рескриптов*, предлагал планы земских банков или, по поводу газетных известий, на ту пору полученных, распределял границы Американских республик, указывал дорогу судам, искавшим Франклина, анализировал до малейшей подробности сражения Наполеоновы, читал наизусть по целым страницам из Шекспира, Гете или Байрона, излагал учение Эдцы и Буддийскую космогонию. ______________________ * Первая его статья об этом предмете (крестьянские условия) помещена в "Москвитянине" 1842 года. ______________________ И в это же время Хомяков изобретает какую-то машину с сугубым давлением, которую посылает на Английскую всемирную выставку и берет привилегию; сочиняет какое-то ружье, которое хватает дальше всех, предлагает новые способы винокурения и сахароварения, лечит гомеопатией все болезни на несколько верст в окружности, скачет по полям с борзыми собаками зимней порошею за зайцами и описывает все достоинства и недостатки собак и лошадей, как самый опытный охотник, получает первый приз в обществе стреляния в цель, а ввечеру является к вам с сочиненными им тогда же анекдотами о каком-то диком прелате, пойманном в костромских лесах, о ревности какого-то пермского исправника в распространении христианской веры, за которое был он представлен к Св. Владимиру, но не мог получить его, потому что оказался мусульманином. А известия, слышанные им от любезных соседей и соседок... Явился Хомяков, и все собрание заливается единодушным хохотом, у самых угрюмых посетителей разглаживаются все морщины, все заботы позабываются, и, с первых слов, начинается спор, спор горячий, о предметах первостепенной важности, или, все равно, о предметах самых пустых и ничтожных. Спор — это была стихия Хомякова: в споре, чем он был живее, опаснее, тем более возбуждалась его творческая сила, и следовать за ним, особенно когда он был, что называется, в ударе, было высокое психологическое наслаждение. В спорах, равно как и простых беседах, во всех сочинениях, есть у него много парадоксов, неверных положений, утверждений, даже противоположных истинным, — но все эти выходки имеют характер такой оригинальности, неожиданности, свежести, предлагались они с такой любезностью, простодушием или искусством, что производили всегда действие необыкновенное, возбуждая мысль и подавая повод к новым плодотворным исследованиям. Речь его оканчивалась обыкновенно смехом, детским, веселым, с вопросительным междометием, особенно после какой-нибудь ловкой выходки, удачного удара, счастливого сравнения, кои ему самому нравились, или после доказательства в ошибке цитаты. Рассердит он вас иногда донельзя, вы готовы бранить его из всех сил; он выслушает вас с невозмутимым спокойствием, и чрез минуту заставит вас хохотать еще громче его, смеяся с вами над собою. Некоторые изобретения его подавали особенно повод к сценам самым забавным. Например, машину, отосланную им на Английскую выставку в модели, Хомяков назвал безмолвным двигателем, предполагая, вероятно, что действие ее будет совершаться в полной, торжественной тишине, а она, на пробе в Лондоне, устроенная по его модели, подняла такой шум и стук, издала такие необыкновенные, пронзительные и раздирательные, дикие звуки, что все соседи, чуть ли не целый квартал, грозились подать просьбу в парламент, если она не прекратит своих опытов. Хомяков, услышав о таких неожиданных проказах своего безмолвного двигателя, велел переименовать его Московкою. Кстати сказать здесь, что машину свою он отдавал на руки известного нашего санскритолога, профессора Коссовича, который, в свою очередь, нашел для нее в Лондоне механика Браму. Ружье, изобретенное Хомяковым, должно было хватать на расстояние баснословное, каким оно и осталось, за неимением, кажется, нужных пуль при назначенной от артиллерийского департамента пробе, для которой он ездил нарочно в Петербург, а после забыл, обратясь к новым занявшим его предметам!.. Сюда же относятся и некоторые, так сказать, причуды Хомякова, коим придавал он, однако ж, значение, разумеется не без умного основания, его мурмолка, его святославка, подававшие такое легкое средство для его противников смеяться над ним и возбуждать подозрение к его степенности. А в чем Хомяков, столько разнообразный, как мы видели, в проявлениях своей деятельности, полагал свое назначение? Не знавшие его, разумеется, не отгадают никогда этого мнения. Он считал себя рожденным для живописи, и по целым неделям, бывало, сидел он держа в руках палитру, малюя свой портрет чрез зеркало, портрет своей жены, сочиняя сцены, располагая пейзажи, составляя новые краски, чертя архитектурные планы, кои приводил иногда и в исполнение. Живопись и архитектура, коих я теперь коснулся, приводят мне на память и поэзию, которую я забыл, исчисляя достоинства Хомякова; а между тем одной его поэзии достаточно, чтоб доставить его имени прочную славу. Лирические его стихотворения, исполненные чувства и мысли, дышащие любовью, сохранятся навсегда в пантеоне русской поэзии, вместе с подобными произведениями покойных его друзей и товарищей, Жуковского, Пушкина, Баратынского, Веневитинова, Языкова, вопреки опрометчивым приговорам современной ему близорукой критики, которая, никак не в силах подняться до высоты беспристрастия, осуждала, всегда имея в виду не то, что написано, а кто написал. Хомяков был противен ей за некоторые свои убеждения, и она старалась всеми силами поносить его, равно как и Языкова, что приняли, по завещанию, и настоящие ее последователи, не смеющие ступить шагу без учителя. Туман, впрочем, начинает рассеиваться, и новое поколение, отдавая каждому свое, взвесив все обстоятельства, взглянет своими глазами иначе на русскую словесность последнего периода. Таковы достоинства Хомякова; но человек нашего времени, слышу модное выражение, ценится по отношению его к настоящей жизни, по приложению к насущным потребностям. Это любимая тема многих наших мыслителей, для которых все науки и искусства, не совсем, впрочем, им знакомые, значительно понизились. Время ли толковать теперь, вопиют они, о схоластических тонкостях богословия, что нам за дело до абсолютных положений Гегеля? Смешно пускаться в темные исследования о корнях слов, а история новая, что совершается перед нашими глазами, гораздо интереснее всякой Семирамиды. Жизнь и ее настоящие требования, — вот что выше всего. Такие возражения дают мне повод говорить об отношениях Хомякова к жизни и настоящему времени, где он представится нам еще величественнее. Хомяков горячо любил отечество, питал искреннее, глубокое почтение к русскому народу, имел совершенную доверенность к успехам его развития, видел ясно высокую цель, России предопределенную, принимал к сердцу несчастную судьбу славянских братии, стонущих под игом Австрии, Турции и Германии, и призывал всеми силами души своей их возрождение. Запад, по многим своим явлениям, представлялся ему, вместе с его друзьями, отжившим свой лучший век, завещающим исторический прогресс Востоку. Чувствования свои, убеждения, верования Хомяков выражал в вдохновенных стихах, коими я постараюсь теперь изложить вам, мм. гг., его вернейшую внутреннюю биографию. Вот что он пел о Западе:
Несмотря на эти мысли, на эти чувства, общие Хомякову с его друзьями, позволю себе сделать отступление: враждебная сторона твердила о ненависти нашей к Западу и находила легковерную чернь, повторявшую, что мы терпеть не можем Запада, чем и приводилось в заблуждение общее, неустановившееся мнение. Настала, однако ж, пора, что предводители этой партии, изведав на опыте, на своих душах, западные болезни, начали соглашаться в верности нашего замечания, и мы виноваты, следовательно, только в том, что увидели и осмелились сказать это прежде их. Время покажет правду еще яснее. Из западных государств Хомяков любил преимущественно Англию. Он знал подробно ее историю, развитие всех ее политических учреждений, был знаком коротко с ее литературою и владел английским языком, как французским и немецким. Мнение свое об Англии он выразил в следующих великолепных стихах: Остров пышный, остров чудный;
Призывая Восток к славному действию, Хомяков был уверен, особенно в начале Турецкой войны, также вместе с своими друзьями, что инициатива должна принадлежать России. Но вместе с сим он сознавал, что она не готова идти на святой подвиг, что ей прежде всего нужно раскаяние, исправление, очищение. Вот что говорил он России, начиная изречением писания: "Не уклони сердца моего в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех": Тебя призвал на брань святую,
Историческая верность требует заметить, что это стихотворение подверглось осуждению слишком осторожного местного начальства, и вещий поэт, которого слова получили впоследствии такое блистательное подтверждение, принужден был спрятать их в своем портфеле; но он не замедлил написать другое: Не в пьянстве похвальбы безумной,
Надеюсь, что дешевые наши обличители, читая эти стихотворения, писанные в 1853 году, согласятся, что им ничего не приходилось сказать сильнее и смелее. Эти стихотворения останутся на веки веков свидетельствами того гражданского мужества, которое день ото дня отходит от нас в область мифологии. О братьях, упомянутых в последнем стихотворении, Хомяков начал говорить гораздо раньше, лет за двадцать до возникновения восточного вопроса. Беззвездная полночь дышала прохладой,
Славяне для Хомякова были равны между собой, — сильные и слабые, многолюдные и малочисленные, богатые и бедные: всех считал он имеющими одинакое право на развитие, преуспеяние и всех призывал к новой жизни. Напомню еще стихотворение, примечательное духом высокого смирения. Не гордись перед Белградом,
Песни Хомякова донеслись до славян и сделались вскоре национальными у сербов, чехов, кроатов, болгар. Неизвестные некоторым фельетонистам нашим, они раздаются теперь от Адриатического моря до Черного, от Дуная до Днепра, от Альпийских гор до Карпат, питая надежды, согревая сердце, возбуждая дух. Нечего говорить, как последнее окончание восточной войны, обманувшее все наши надежды, взорвавшее на воздух, вместе с Севастополем, все наши заветные мечты, поразило Хомякова. Еще сильнее огорчало его, вместе с его друзьями, последовавшее старание предать забвению постигшее нас несчастие, замазать, заштукатурить наши пробои, между тем как лучше бы растравлять раны, питать желание отомстить за полученные оскорбления, отмстить освобождением угнетенных племен, вопреки всем западным коалициям, и приготовить себе союз надежных друзей, — тем более, что мнимому равнодушию никто поверить не может. Современное общество, должно сознаться, предлагало ему мало утешений: не имея твердого мнения, шатаясь между крайностями, переходя ежедневно от одного мнения к другому, не понимая насущных нужд, не ценя истинных достоинств, равнодушное к образованию, общество, вместе с некоторыми, противными явлениями литературы, увеличивало еще более душевную тоску. Поэт, чувствуя недостаточность своих усилий, молился о ниспослании людям пророка, который бы возбудил от сна холодное, беспечное племя, молился о даровании людям ушей слушати и очей видети. Как часто во мне пробуждалась
Новейшие происшествия на Западе возбудили опять дух Хомякова, и он выразился пророчески в следующем стихотворении: Помнишь, по стезе нагорной
Это было последнее стихотворение Хомякова. Одна часть его предсказания исполнилась. Дай Бог, чтоб исполнилась вторая. С такими талантами, с такими познаниями, с такими свойствами, достоинствами, скажите, Хомяков был носим на руках в России, Хомяков окружен был почтением, признательностию, любовью? На всяком публичном собрании, на вопрос путешественника: кто здесь примечательные люди, из первых указывался Хомяков? Он был везде честим, отличаем, уважаем? О, нет! Здесь он не был принят потому, что он был только штаб-ротмистр; там потому, что хозяева безграмотны и не слыхали имени Хомякова; там потому, что беседа его считалась заразительною. Хомяков подвергался часто всякого рода насмешкам, клеветам, ругательствам. Он славянофил, говорили одни, он хочет возвратиться к старине и, следовательно, защищает кнут, вступается за правеж. Он ханжа, восклицали другие, не ест рыбы великим постом и соблюдает середы и пятницы. Третьи провозглашали, разумеется, что он опасный человек, беспокойный, революционер, красный, вредный. Четвертые считали его шарлатаном, который морочит общество в угоду своему самолюбию, не имея никаких постоянных убеждений. Удивляться такому явлению нечего: это обыкновенная участь лучших людей. К общим человеческим причинам надо присоединить наше частное русское свойство — болеть чужим здоровьем, искать везде пятен, темных сторон, причин и поводов к осуждению, как будто хвалою, одобрением, признательностью мы унижаем себя и теряем собственную цену. С кроткой, поэтической своей душою Хомяков сносил терпеливо причиняемые оскорбления, пропускал мимо ушей безумные клеветы, не жаловался на несправедливость, но все-таки, по человеческой слабости, дикие вопли причиняли ему порою глухую боль, между тем как общее сочувствие, участие, одобрение могли б действовать животворно на душу, особенно в наших мудреных и тяжелых обстоятельствах. Поэт выразил это состояние в следующем стихотворении: Подвиг есть и в сраженьи,
Впрочем, должно сказать в утешение: если Хомяков имел неистовых противников, то он имел много и искренних, горячих друзей, имел много людей, преданных ему безусловно, неограниченно, живших с ним одною жизнью, деливших его задушевные убеждения. В их обществе, столько же как и в собственном сознании, он находил себе утешение, успокоение, сладкое отдохновение. Внезапная кончина Хомякова представляет что-то удивительное. Я расскажу ее здесь, ибо ею должно дополниться нравственное его изображение. Выехав с старшим сыном из обыкновенного своего пребывания, села Богучарова под Тулою, в рязанскую деревню для хозяйственных распоряжений, он пробыл там около месяца. Кончив все дела, за три дня до назначенного отъезда отправил он сына домой, а сам остался, чтоб дописать на просторе статью о философии, о коей упомянуто выше. Накануне он обедал у соседа, здоровый, спокойный и веселый, и писал к детям, что приедет к ним через три дня. В два часа ночи, в день кончины, он отпустил прикащика, с которым говорил о заводских делах, а в пять пришел к своему служителю, разбудил его и велел ему растирать себе ноги и принести дегтю. Свеча у него горела, значит он не спал. На столе лежала тетрадь с страницею, им исписанною и оканчивавшеюся предлогом в. Может быть, в этот самый момент он почувствовал боль, ибо иначе мудрено предположить, что он без причины, написав предлог, не написал даже принадлежащего к нему существительного имени. Холеру он считал всегда болезнью маловажною и брался лечить ее как головную боль. Употребленные средства, видно, не помогали, и он начал принимать гомеопатические противохолерные лекарства. В семь часов, чувствуя себя все хуже и хуже, он послал за священником, который пришел только к осьми часам. Хомяков исповедовался, приобщился Св. Тайн и соборовался маслом в полной памяти, держа в руках свечу, шепотом повторяя молитвы, творя крестные знамения. По окончании соборования, часа в три, он впал в обморок, и священник, подумав, что он кончается, начал читать отходную. Между тем он очнулся, и сказал: теперь делайте что хотите. Часов до шести не было заметно никакой перемены. — Не послать ли за Дмитрием Алексеевичем, спросил его служитель. — "Не надо, я рад, что его здесь нет". — Не дать ли знать в Богучарово? — "Узнают". Страдания утихли около шести часов, и все тело согрелось, кроме рук. Тогда фершел сказал ему: "У вас пульс стал лучше". — Как тебе не стыдно, отвечал спокойно умирающий: столько времени ты ходишь за больными и не умеешь различить пульса. У меня пульс прерывается. — За двадцать минут до кончины Алексея Степановича сосед его, тут находившийся с самого утра, Л.М. Муромцев, возымевший надежду, сказал ему: — Право, хорошо; посмотрите, как вы согрелись и глаза посветлели. — "А завтра как будут светлы!.." Это были его последние слова, — прошло несколько минут и он скончался — в пятницу, в 7 3/4 вечера: спелый плод упал с дерева. Есть стихотворение "Сон", написанное Хомяковым лет за 20. Он предсказал в нем судьбу свою. Я видел сон, что будто я певец,
Придет пора, истина возьмет свое, темная повязка спадет с глаз, предубеждения развеются, и Хомяков, в возрожденной России, получит гражданский венок, принадлежащий ему по праву за его несомненные заслуги. Имя его будет произноситься с почтением и признательностью новыми поколениями, — а мы, осиротелые друзья его, мы не утешимся никогда в постигшей нас потере, пустота, им оставленная, никогда для нас уже не наполнится. Долго мы не привыкнем даже к мысли, что его нет между нами. Долго, в каждом своем собрании, по вторникам или четвергам, воскресеньям, мы будем беспрестанно оглядываться на дверь и думать: это верно идет Хомяков, запоздавший, как обыкновенно. Помилуй, где же ты был, мы ждем тебя уже давно... Нет, это не он... Да, он не явится к нам, мы можем только воображать его милые черты, мы можем только припоминать с благоговением каждое его слово, плакать об нем, плакать, пока не соединимся с ним в общей для нас могиле... Плакать, — нет, мы должны бодро идти по следам его, мы должны изо всех сил своих трудиться, работать, не унывая, помня его заветные убеждения — отечество, Славяне, просвещение, законная свобода, — повторяя любимое его стихотворение "Труженик", которое для всех нас пусть сделается его священным завещанием: По жестким глыбам сорной нивы
Твоя нива возделана, ты прорезал след... Прости, наш милый, наш дорогой, незабвенный! Посылаем тебе единодушный дружеский привет, глубокую благодарность и горячую молитву. Опубликовано: Русская Беседа. 1860. Т. 2. Кн. 20.
Михаил Петрович Погодин (1800-1875) русский историк, публицист, прозаик, драматург. | ||
|