| ||
|
В 25 нумере Московских Ведомостей (1845 г.) помещена статья под заглавием "Бретань и ее жители", статья прекрасно написанная, ясная, легкая, живая, — я прочел ее с большим удовольствием, находя в ней доказательство нового увлекательного таланта, который появляется в области Русской Словесности. Но мое удовольствие было не без примеси: автор, воздавая хвалу западным хроникам Средних веков, рассудил почему-то бросить тень на наши, и как будто с состраданием произнес, что "Средний век не существовал для нашей Руси, потому что и Русь не существовала для него". В 1830-х годах, излагая в одном из журналов того времени систему Европейской Истории Гизо, только что появившуюся у нас, я имел честь заметить знаменитому профессору об его односторонности и сказать, что истории Запада нельзя выразуметь вполне, не обращая внимания на другую половину Европы, на историю Востока, шедшего с ним параллельно, Востока, который представляет значительные для науки видоизменения всех западных учреждений и явлений, точно так натуралист должен исследовать все произведения, все виды, принадлежащие к одному классу, если хочет составить себе полное, основательное понятие об этом классе. Не думал я, чтоб чрез пятнадцать лет, — когда наука ступила столько шагов вперед, после того как издано в свете столько свидетельств, доведших эту мысль до очевидной убедительности, — пришлось мне повторить тот же упрек своему соотечественнику, который, увеличив сверх меры ошибку, не может даже привесть и оправданий Гизо. Не странно ли в самом деле, чтоб в наше время, когда одна Археографическая Комиссия издала томов двадцать древних документов, не говоря о частных трудах, не странно ли встретить, даже в образованном классе, людей столько запоздалых, столько отсталых, или столько ослепленных, которые, имея пред своими глазами Петрову Россию, могут смело, не запинаясь, выговаривать, что этот колосс, готовый и вооруженный, произошел из ничего, без всякого предварительного приуготовления, без Среднего века, — людей, которые не хотят даже слушать другой стороны, старающейся понять, объяснить это всемирное историческое явление, отыскать его причины, ближние и дальние, его постепенности, — людей, которые решились с непонятным упорством коснеть в своем непростительном неведении, и даже распространять свое мнение, — которые просто затыкают себе уши, зажмуривают себе глаза, восклицая с Чванкиной Княжнина: Хоть вижу, да не верю! Средний век у нас был, скажу я неизвестному автору, был, как и в Западной Европе, но только под другою формою; тот же процесс у нас совершался, как и там; те же задачи разрешались, только посредством других приемов; те же цели достигались, только другими путями. Это различие и составляет собственно занимательность, важность Русской Истории для мыслящего Европейского историка и философа. И у нас было введено Христианство, только иначе, мирно и спокойно, с крестом, а не с мечом, и мы начали молиться единому Богу, но на своем языке, понимая свои молитвы, а не перелепетывая чуждые звуки; и у нас образовалось духовенство, но духовное, а не мирское; и мы преклонялись пред ним, но пред его словом и убеждением, а не властью. В политическом отношении было также разделение, междоусобная война, централизация, единодержавие. У нас не было, правда, рабства, не было пролетариев, не было ненависти, не было гордости, не было инквизиции, не было феодального тиранства, зато было отеческое управление, патриархальная свобода, было семейное равенство, было общее владение, была мирская сходка: одним словом, в Среднем веке было у нас то, об чем так старался Запад уже в Новом, не успел еще в Новейшем, и едва ли может успеть в Будущем. Мы явили свои добродетели и свои пороки, мы совершили свои подвиги, мы имели свои прекрасные моменты, мы можем указать на своих великих людей... Но довольно! Доказывать, что Русская История имела свой Средний век, не значит ли доказывать, что белокурый может также называться человеком, как и черноволосый? Не значит ли доказывать, что между всякими двумя краями всегда бывает средина? Неизвестный автор не может уклониться от моего обвинения, тем, что он отрицал существование на Руси только Западного Среднего века, не может, ибо об этом говорить нечего. Разве нужно сказывать, разве нужно кому-нибудь напоминать, что на Руси не было, например, Парижа или Лондона? Это знает всякий, и не будет спорить никто. У нас, разумеется, не было Парижа, но была Москва; у нас не было Товера, но был Кремль; у нас не было Западного Среднего века, но был Восточный, Русский, — что и хотел я доказать, довести до сведения автора и его читателей, а может быть, и последователей. Петр Великий, по необходимости, вследствие естественных географических отношений России к Европе, должен был остановить народное развитие и дать ему на время другое направление. Кто из нас не воздает должной чести этому необыкновенному гению, кто не удивляется его беспримерным трудам, кто не оценяет его спасительных подвигов, кто, наконец, не благоговеет пред его любовью к отечеству? Но прошло уже слишком сто лет, как он скончался, и полтораста, как он начал действовать, а новое время идет быстрее древнего. Период Петров оканчивается: главнейшие дела его довершены, первая задача его решена, ближайшая цель его достигнута, то есть: Северные враги наши смирены, Россия заняла почетное место в политической системе государств Европейских, приняла в свои руки Европейское оружие и привыкла обращать оное с достаточною ловкостию, может по усмотрению употреблять все Европейские средства и пособия для дальнейшего развития своей собственной, на время замиравшей, жизни во всех ее отраслях. Занимается заря новой эры: Русские начинают припоминать себя и уразумевать требования своего времени; для избранных становится тяжким иностранное иго, умственное и ученое; они убеждаются, что, склоняясь под оным, они не могут произвесть ничего самобытного, что чужеземные семена не принимаются, не пускают корней, или производят один пустоцвет; они убеждаются, что для собрания собственной богатой жатвы нельзя поступать пока иначе, как возделывать свою землю, то есть, разрабатывать свой язык, углубляться в свою историю, изучать характер, проникать дух своего народа, во всех сокровенных тайниках его сердца, на всех горных высотах его души, одним словом, познавать самих себя. Они убеждаются, что настало время испытывать свои силы, — и блестящий успех вознаграждает некоторые усилия! Время безусловного поклонения Западу миновалось, разве от лица людей запоздалых, которые не успели еще доучить старого курса, между тем как начался уже новый. Им можно посоветовать, чтоб они постарались догнать уходящих и стать наравне с своим веком в чувствах уважения к самобытности, и следовательно, старины. Только таким образом, продолжу я им наставление, можем мы исполнить ожидания самой Европы, ожидания всех друзей общего блага; только таким образом можем мы исполнить свои человеческие обязанности. Мы должны явиться на Европейской сцене, стану употреблять их любимые выражения, своеобразными индивидуумами, а не безжизненными автоматами; мы должны показать там свои лица, а не мертвенные дагерротипы каких-то западных идеалов. Своим голосом должны мы произнесть наше имя, своим языком должны мы сказать наше дело, а не на чуждом жаргоне, переводя из Немецкого компендиума и Французской хрестоматии; наконец — посредством своих мотивов мы должны выразить наш пафос: иначе нас не примет наша старшая братия; с презрением, или много-много с состраданием, они отвратят взоры от жалких подражателей, которые тем несчастнее, чем кажутся себе счастливее. В гармонии не допускаются отголоски, даже самые верные, не только фальшивые, а одни самобытные звуки. Оставя шутки, я должен заключить это объяснение о том, как понимаю я, и некоторые друзья мои, наше время касательно науки, какими представляются нам наши обязанности, наши отношения к ученой Европе и отечеству, — заключить ответом на литературные клеветы, возведенные на нас с самых первых нумеров Москвитянина, т.е. 1841 года. На нас разносят клевету, будто мы не уважаем Запада. Нет, мы не уступим нашим противникам в этом чувстве уважения; мы изучали Запад, по крайней мере, не менее их; мы дорого ценим услуги, оказанные им человечеству; мы свято чтим тяжелые опыты, перенесенные им для общего блага; мы питаем глубокую благодарность за спасительные указания, которые сделал он своим собратьям; мы сочувствуем всему прекрасному, высокому, чистому, где бы оно ни проявлялось на Западе и Востоке, Севере и Юге, — но мы утверждаем, что старых опытов повторять не нужно, что указаниями пользоваться должно, что не все чужое прекрасно, что время показало на Западе многие существенные недостатки, что, наконец, мы должны иметь собственный взгляд на вещи, а не смотреть по-прежнему глазами Французов, Англичан, Италианцев, Прусаков, Австрийцев, Баварцев, Венгерцев и Турок. Ясно ли теперь для читателей, что эту клевету разносят на нас напрасно! Напрасно разносят на нас еще клевету, что мы хотим воздвигнуть из могилы мертвый труп. Мертвый труп противен нам, может быть, более, нежели кому иному. Нет, душа бессмертная, которая обитала в этом трупе, привлекает наше внимание, возбуждает наше благоговение. И в каком Западном просвещенном государстве, в каком Немецком Университете, давно ли изучение древности, даже Мексиканской, Эфиопской стало награждаться подобною насмешкою, называться намерением воскрешать мертвецов? Напрасно взводят на нас клевету, будто мы поклоняемся нечестиво неподвижной старине. Нет, неподвижность старины нам противна, столько же как и бессмысленное шатанье новизны. Нет, не неподвижность, а вечное начало, Русский дух, веющий нам из заветных недр этой старины, мы чтим богобоязненно и усердно молимся, чтоб он никогда не покидал Святой Руси, ибо только на этом краеугольном камне она могла стоять прежде и пройти все опасности, — поддерживается теперь и будет стоять долго, если Богу угодно ее бытие. Старина драгоценна нам, как родимая почва, которая упитана — не скажу кровию, кровию упитана Западная земля, — но слезами наших предков, перетерпевших и Варягов, и Татар, и Литву, и жестокости Иоанна Грозного, и нашествие два-десяти язык, и наваждение легионов духов в сладкой, может быть, надежде, что отдаленные потомки вкусят от плода их трудной жизни, а мы, несмысленные, мы хотим только плясать на их священных могилах, радуемся всякому пустому поводу, ищем всякого предлога, даже несправедливого, забывая пример нечестивого Хама, пораженного на веки веков, в лице всего потомства, за свое легкомыслие. Неизвестный автор статьи о Бретани, которая подала мне повод выразить теперь свое мнение, бросил также, может быть, нечаянно, камень в Древнюю нашу Историю, сказав с насмешкою, что "мы хоть недавно, но решительно распростились с своей неподвижной стариною, с безвыходным застоем Кошихинской эпохи, и, благодаря Богу и Петру Великому, пошли вперед путем обновленной жизни и многосторонней деятельности". Благодарю за выбор представителя! Избави нас Боже от застоя Кошихинской эпохи, но и сохраните нас, Высшая Силы, от Кошихинского прогресса, — прогресса Кошихина, который изменил своему отечеству, отрекся от своей веры, переменил свое имя, отказался от своего семейства, бросил своих детей, женился на двух женах и кончил свою несчастную жизнь от руки тех же иноплеменников, достойно наказанный за свое легкомысленное и опрометчивое отступничество!.. Dixi et salvavi animam [сказал и спас душу (лат.)]. Впервые опубликовано: Московитянин. 1845. Ч. II. № 3. Отд. VII, "Смесь", как ответ на статью Е.Ф. Корша "Бретань и её жители".
Михаил Петрович Погодин (1800-1875) русский историк, публицист, прозаик, драматург. | ||
|