| ||
|
"Не должно допускать, чтоб Россия распространила еще свои владения на счет Турецкой империи! Новыми приобретениями ее нарушится равновесие в Европе!" Вот клики, которые прошлого года раздавались беспрестанно во всех почти европейских государствах: ультрароялисты и либералы в палатах французских, члены министерские и оппозиционные в парламентах английских, политические журналисты, твердили одно и тоже. Милостивые государи! Неужели Ротшильд разбогатеет, если к его миллионам прибавится случайно еще несколько тысяч талеров? Неужели земля потеряет титло шара, если на ее поверхности встанет еще один какой-нибудь Монблан или Моннуар, или провалится новый Содом с Гомором? Неужели вес тяжелой России изменится ощутительно, если она примет в себя еще несколько золотников? Какая разница между 50 и 51 миллионом жителей, между 350 и 355 тысячами квадратных миль? Под равновесием сии политические ораторы разумеют, кажется, такое соразмерное распределение сил в европейских государствах, при котором они не опасны одно другому. Но чем определяется вес государств и следовательно равновесие между ими? Земли, жителей, войска теперь больше всех у России; кораблей, товаров, торговли, колоний у Англии; фабрик у Франции, Англии; денег у Англии, Голландии; теплой крови у Испании, Италии; тучной почвы у Турции; показано ли взаимное отношение и значение разных сил в общем весе Государства? И сколько случается непредвидимых обстоятельств, которые имеют на них бесконечное влияние. Один гран ума не перевешивает ли всего пуда материи? Явился Кольбер и вот фабрики, торговля и колонии у Франции. Румянцев с 17 000 русских разбивает 150-тысячное турецкое войско. Один город Москва дает отпор Наполеону и двадцати народам. Испанцы с американским золотом умирают с голоду, а голландцы богатеют в болотах. Венеция прежде одна первенствовала в европейской торговле, а теперь под эгидою сильной Австрийской империи ничего почти не значит. Петров флот, оживотворенный императором Николаем, сахарные и суконные заводы, у нас возникающие, не важнее ли географического присоединения нескольких областей? И не должны ли европейские государства бояться больше учреждения ланкастерских школ в России от Просны до Чукотского носа и от Кяхты, Эривани до Таймырского мыса, чем нашествия новых аравитян, монголов и турок? Итак, организм государств столь сложен, силы их телесные и душевные, те, которые развились уже, и те, которые еще таятся, столь разнообразны, непостоянны, а науки, к ним относящиеся, столь молоды, что весу их определить нельзя, и все толки о таком равновесии суть толки покамест наобум. Нет еще безмена, на котором бы можно развешивать государства без значительных походов, настоящих и будущих. Являются нередко государственные гении, я согласен, которые отгадывают удельный вес государств в ту или другую минуту (как опытный ювелир судит с глазу о цене драгоценного камня), но ни один из них не может поручиться за следующую: двадцатипятилетия не проходило в Европе без того, чтобы сия так называемая просвещенная страна не оглашалась громом пушек и стоном человечества, и всяким новым миром изменяется лицо ее, вопреки всем предшествовавшим расчетам, иногда происходят важные политические перемены даже совершенно против чаяния действующих лиц, например, рождение республик Швейцарской и Голландской. Итак, временный покой в том или другом углу, покой, который, как и война, умножение сил, происходит иногда от посторонних и маловажных, непредвидимых обстоятельств, наравне с важными (перемена министерств*, браки**, вступление на престол нового государя***, прекращение династий****), никак нельзя назвать равновесием. Напротив, я вижу в Европе беспрестанное колебание: государства качаются подобно маятникам, и никакой политик не осмелится утвердить, что теперь они пришли в центр своей тяжести, находятся в надлежащем равновесии и навсегда должны остаться в нынешнем политическом положении. Почему, спросил бы я у такого, венгры, например, или южные славяне, составляющие большую половину народонаселения Австрийской империи и европейской Турции, на каком-нибудь двадцатом столетии не образуют новых государств; почему не совокупятся в одно целое чересполосные немецкие или италианские владения? — Канцлер Оксеншерна и граф Траутмансдорф, уравновешивающие Европу в Минстере и Оснабрике, также совсем не могли предугадать, что на севере некогда должно родиться сильное государство Пруссия, что Польское королевство соединится с Россиею, — важные политические явления последнего времени! ______________________ * Отставка Малборо при королеве Анне, — Каннинг и Веллингтон в Англии, — Виллель и нынешнее правительство во Франции и проч.
______________________ Заключаю: может быть европейские государства, вместе и порознь, имеют свои важные причины не допускать Россию (или Францию, или Австрию, или А, или В, или С) до новых завоеваний, но к числу их никак не принадлежит нарушение равновесия. ______________________ До сих пор мы говорили о равновесии в отношении к настоящему времени, теперь обратимся к прошедшему. Действовали когда-нибудь европейские государства, имея в виду равновесие? Нет, хотя многие писатели утверждают противное, и мысль о равновесии кладут во главу своих историй. Образованию системы европейских государств в настоящем виде, говорит Герен, весьма много содействовало принятое правило охранять так называемое политическое равновесие, то есть охранять обоюдно свободу и независимость против замыслов и притязаний властолюбцев. В этом смысле первый период новой политической истории называет он периодом происхождения, второй периодом утверждения, а третий периодом нарушения и восстановления политического равновесия*. ______________________ * См. Handbuch der Geschichte des Europaischen Staatensystems und seiner Colonien; 1822.ч. I. с.9. ______________________ Бытие, независимость, целость государств европейских, говорит Ансильон, требуют, чтоб никакое государство не выходило из соразмерности с другими, ибо с той минуты, как оно получит возможность исполнять все свои желания, оно будет желать того, чего не должно желать, не будет уважать ничего, осмелится на все, и конец общей свободе. Такому государству прочие должны противопоставить соединенные свои силы и остановить его на беззаконном пути. Это называет Ансильон системою противодействий. (Выражение система равновесия ему не нравится потому, что возбуждает идеи неясные и неопределенные.) Система противодействий, по его мнению, есть средоточие новой европейской истории, около коего должно уставлять все бытие (fait, factum), без коего в истории царствует хаос*. ______________________ * См. в его Tableau des revolutions du systeme politique d'Europe, 1823, Reflexions sur la puissance politique, c. 3-6.
______________________ Нет, во всех война европейских, наступательных и оборонительных, начиная от итальянских, в коих, например, Фердинанд Католик ноября 10 числа 1500 года вооружался на Людовика XII, а 11 числа соединился с ним, чтоб после чрез короткое время подраться опять за кость; — до 1812 года, когда вся Европа двинулась с Наполеоном на Россию, и 1813 года, когда вся Европа двинулась с Россиею на Наполеона, каждое государство думало только о себе, а не о всей Европе: нападавшее желало распространить свои владения, оборонявшееся сохранить свои пределы. С этою целию то и другое искало себе союзов. С этою целию прочие приступали к союзам, начиная от Камбрейского, которым вся юго-западная Европа собралась против Венеции (1504), и который рассеялся тотчас, лишь только участвующие государства получили себе по клоку шерсти, — и до последних союзов Наполеонова времени*. ______________________ * Священным союзом начинается новый период европейской истории. ______________________ Напротив — в случаях, где выгоды прочих государств не сталкивались, где прочие государства прямо и непосредственно ничего не лишались и ничего не выигрывали, там до наших времен позволяли они беспрекословно тому или иному государству усиливаться и увеличивать свой вес вдвое, втрое, вдесятеро. Кто мешал Карлу V получить Империю, Испанию, Нидерланды, часть Италии, Новый свет*? Кто мешал Австрии овладеть Богемиею, Моравиею, Силезиею, Венгриею, Галициею, Трансильваниею? Кто мешал туркам покорить Восточную империю и распространить свои завоевания до ворот Вены? Кто мешал Филиппу II надеть на свою голову корону Испании, Нидерландов, Италии, Нового света и, наконец, присоединить к себе Португалию? Кто мешал Англии овладеть Шотландиею, Ирландиею, Ост-Индиею, перепутьями всемирной торговли? Кто мешал России овладеть Сибирью и так далеко податься на Запад**? Даже завоеватели, прямо без всякого права посягавшие на чужую собственность, достигали часто своей цели, если только умели наблюдать потребное благоразумие: указываю на Фридриха Великого, который назло всей Европе дал своему государству новые пределы. Указываю на Наполеона, до 1812 года подчинившего себе всю Европу. (Заметим еще, что только сей политический исполин крепкою своею мышцею связал против себя все европейские государства в один узел: а без одного узла, и допуская все прочее, выше опроверженное, нельзя уже было думать об общем равновесии.) Наконец, сколько государств лишились своей политической независимости: Венгрия, Богемия, Шотландия, Ирландия и проч.*** ______________________ * Надеюсь, не скажут на это, что сии страны достались ему по праву наследства: в таком случае вся Европа может достаться, скажу с комиком, какому-нибудь счастливому наследнику всех своих родных — и где ж равновесие!
______________________ Ясно, что не отвлеченная мысль о равновесии, а государственный эгоизм, который с просвещением уменьшается и обнаруживается под благовиднейшими формами, был главною пружиною, средоточием всех политических действий в государствах европейских. Ему еще работают, кажется, и теперь они; не желает ли Австрия приобрести наследство Оттоново? Не желает ли Испания возвратить себе подарок Альфонса IV? Не желает ли Франция сделать Рейн своею границею? Не желает ли Англия овладеть еще какими-нибудь мысами Доброй Надежды на Эгейском и Черном морях? Европейские государства похожи, к сожалению, на скупцов, которые думают больше о собрании своих сил, чем об их употреблении. Заключаю: и практическая дипломатия, и теоретическая история должны умолкнуть о равновесии, которое до сих пор было у всех на языке, а не на уме. Для первой предлог этот обветшал: головы в Европе светлеют, и многие граждане уж и не за кабинетными ширмами, не по шифрованным нотам знают, что к чему клонится, и их обмарачивать нельзя. Дипломатия, следовательно, должна теперь говорить с публикою или искренне, или хитрее, искуснее. Ученые не должны верить министрам на слово, не должны переписывать их фраз в историю, а доискиваться до настоящего их смысла, подмечать и прикидывать навески действия, и готовить запасы потомкам для соображений. __________________________ Но неужели не может быть истинного равновесия в Европе? Может. Каждое государство имеет свой вес, но этот вес определяется не произвольным, догадочным размежеванием, не предписанием держать столько войска, столько кораблей, иметь столько или столько гаваней, мануфактур, не обладанием тем или другим городом, но естеством всего народа, суммою его физических и моральных (телесных и душевных) сил, которые не попались еще ни в министерские дедукции, ни в ученые положения, для которых нет еще термометра. Как имеет каждое государство свой вес, так есть между ими равновесие, но уравновешивает их не Меттерних, не Веллингтон, но Тот, Им же царие царствуют и господие господствуют. На его коромысле приобретение, которому мы радуемся, означается может быть минусом, а потеря плюсом. Наши дальние потомки узнают, что Европа стремилась к равновесию и достигала его часто вопреки все расчетам и предположениям своих сынов, которые только что колебали ее, даже желая успокоивать (так Колумб искал себе славы в освобождении гроба Господня, а нашел ее мимоходом в открытии Америки), — разительное поучение, что людьми исполняется какой-то высший закон. __________________________ Когда же наступит это желанное равновесие между государствами? Может быть только тогда, как уравновесится душа с телом в человеке, и государства лишатся телесной возможности колебаться, когда погаснет в них душевное желание колебать. По крайней мере, чем более станут приближаться они к тому времени, тем, разумеется, менее будет колебаний. Кстати поклонимся здесь великому мужу, который во глубине своего доброго сердца легко верил в возможность истинного равновесия между европейскими государствами, начиная с своего времени, Генриху IV, королю французскому. (Еще вопрос: каким образом слово равновесие попалось в оборот так рано, — прежде нежели хотели и умели исполнять действие, им означаемое? — По какому-то непонятному случаю, которому есть примеры в истории наук. Ахенваль поставил в число предметов сотворенной им статистики нравственность и просвещение, и между тем только что описывал в этой статье качества того или другого народа, следовательно не достигал своей цели. Последующие статистики шли по следам его и толковали, что немцы точны, русские гостеприимны, французы пылки и т.п. Всякий здравомыслящий человек, вероятно, думал, что такие описания не приличны статистике и должны быть исключены из нее; но теперь, читая французские статистические известия о числе ежегодно печатаемых листов, уголовных и других преступлений, о содержании народонаселения к грамотным, видишь, что нравственность и просвещение имеют свои истинно статистические стороны и входят в состав статистики. Так бывает, прибавлю мимоходом, во многих делах мира сего: сперва принимают иную мысль безусловно, потом, не понимая и останавливаясь только на ее выражении (форме), начинают смеяться над нею и отвергать ее, а наконец уже постигают смысл и отдают ей должную справедливость.) Впервые опубликовано: Московский вестник. 1829. Ч. 3.
Михаил Петрович Погодин (1800-1875) русский историк, публицист, прозаик, драматург. | ||
|