Н.А. Полевой
Рославлев, или Русские в 1812 году. Соч. М. Загоскина

4 части. М. 1831 г. в т. Театр. Н. Степанова, in 12, 191, 216, 236 и 206 стр.

Для будущего историка русской литературы надобно заметить необыкновенные успехи двух русских романистов нашего времени. Не говоря о забытых нами успехах книжных, о тех, которым можно приписать стихи Горация, переведенные Ломоносовым:

Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас... —

бывали книги и на нашей памяти, расходившиеся в России с необыкновенною скоростью и в необыкновенном против других количестве. Но "Иван Выжигин", роман Ф.В. Булгарина, первый разительно победил упрямую скупость нескольких тысяч русских покупателей и в два года прошел сквозь утесы трех изданий. В то время как автор "Выжигина" подарил публику другим своим романом, "Димитрием Самозванцем", явился второй русский романист и успехом романа своего сравнялся с успехами сочинения Булгарина. Этот другой романист был М.Н. Загоскин, а роман, им сочиненный, — "Юрий Милославский". "Юрий" также в два года три раза был издан; также, подобно "Ивану Выжигину", читаем многими тысячами.

По странному случаю, Ф.В. Булгарин для второго, а М.Н. Загоскин для первого своего произведения избрали одинакую форму, почти одну эпоху действия, столкнулись почти на одной дороге. Оба, ободренные одинакими успехами, принялись они потом за сочинение новых романов и, по случаю еще более непонятному, не только опять столкнулись, но — даже пошли по одной дороге, шаг в шаг, и если не рука в руку, то — грудь с грудью и рука с рукой являются теперь перед публикою. И в "Петре Ивановиче Выжигине", и в "Рославлеве" форма — историческая; время действия — 1812 год; содержание — Отечественная война. Заметим, что и успех обоих романистов поколебался, одного на "П.И. Выжигина", другого на "Рославлеве". Правда, что за тот и за другой роман заплатили издатели сочинителям огромные суммы. Но и новый роман Ф.В. Булгарина, и новый роман М.Н. Загоскина приняты публикою гораздо холоднее. На третий опыт мы осмелились бы посоветовать сочинителям пускаться с некоторым предварительным размышлением; иначе — успех с неудачею ездят на Руси в одних санях!

Многие так привыкли называть всякую критику бранью, что, конечно, совет наш почтут началом бранчивой статьи. Смеем уверить как уважаемых нами авторов "П.И. Выжигина" и "Рославлева", так и читателей наших, что мы вовсе не думаем нападать и браниться, а хотим говорить правду. Скажем ее откровенно, веря правилу золотому: fais се que tu dois, arrive que pourra [делай, что должно, что бы ни произошло (фр.)]. — Ф.В. и M.H. могут сердиться на нас и, если им угодно, утешаться похвалами бестолковых крикунов, голосом пристрастных партий. Недавно в "Wiener Zeitschrift" напечатана была статья, где М.Н. Загоскин поставлен выше В. Скотта! Все мы знаем, кто писал эту статью, знаем, кто ее отправил в Вену из Москвы; знаем, что "Wiener Zeitschrift" в Европе все равно что в России какой-нибудь "Колокольчик" или "Гирлянда"... Как не сказать после этого:

Услужливый чудак опаснее врага!..

Успех Выжигина-отца понятен. Сатира по плечу большей части наших читателей, забавные описания шалостей и проказ всякого рода, остроумие вообще, в некоторых местах большое искусство описывать — вот причины успеха, когда в то же время мы вовсе не имели русских романов, а публика — высшая через французские подлинники и переводы, низшая через русские, хотя и плохие переводы — была увлечена страстью нашего века к романам. Эта страсть не только не прекращается, но усиливается, ибо на голос ее явились теперь повсюду отличные писатели романов, и роман разнообразится, расцвечается всеми возможными красками воображения. В. Скотт, Купер, Гораций Смит, Локкарт, Манзони, Альфред де Виньи, Брониковский и Бернатович; Гофман, Ламотт Фуке, Шпиндлер, Клаурен, Цшокке, Нодье, Виктор Гюго — не в равной, и далеко не в равной, степени, но все суть люди замечательных дарований. Зная чужое, русские читатели хотели видеть и знать свое. Булгарин догадался об этой охоте, догадался весьма кстати.

Но или приписал он успех "Выжигина" только своим отличным дарованиям, или увлекся историческими романами, думая, что они суть главнейшие обольстители нашего времени. Не рассчитав сил, бросил он сатирические романы и решился в роде исторических романов испытать себя; из Павла Кока, Пикара, Пиго-Лебрёня — явился в нем В. Скотт или Купер!

Никто не может выпрыгнуть из века и образования той страны, где живет, если не станет выше толпы и ее образованности. В "Димитрии Самозванце" отразился тип нашего простонародного образования вполне: неверные сведения в истории, неверные изображения исторических характеров, неверное понятие о сущности романа как творения эстетического. "Выжигин" был ряд карикатур и картинок — и прекрасно; но для "Димитрия Самозванца" было этого мало. Тут надобно было поболее размышлять, поболее знать и глубже заглянуть в душу Человека и в Историю. Думаем, что за исторические романы Ф.В. Булгарин... более не примется.

Публика удивительное существо. Она кажется резвым дитятем, бросается на всякую новость, на всякую странность, кричит, шумит, смеется, плачет без толку, и, по-видимому, всякий умник водит ее на помочах. В то же время это существо умное, глубокомысленное, отличающее хвалою только истинно прекрасное, тотчас охладевающее к неверно понятому, ложному, поддельному, чувствующее все, что велико и изящно, и превышающее умом и знаниями всякий высокий ум и всякое обширное учение частное. Отчего такое противоречие? Оттого, что публика как собирательное лицо составлена из умных и дураков, избранных и толпы, ученых и невежд и, образуя собою народ, она, по числу единиц, ее составляющих, должна превышать всякую единицу частного ума и частного знания. Сверх того, народ не стареется, учится, не уставая, и всегда юн и бодр, а человек утомляется, стареет и потому всегда отстанет от народа, рано или поздно. Влияние гения продолжится век, влияние умного человека — годы; но публика и народ все-таки переживут наконец всякое влияние и ума, и гения. Смело передавайте публике высокие тайны души вашей: она оценит и поймет их; ни одна прекрасная мысль, ни одно изящное слово не ускользнет от ее внимания. Но часто вы встретите холодность, даже неприязненность; против вас раздадутся клики негодования: не бойтесь! Не жалейте, если слабое, пошлое, недостаточное в то же время приветствуется кликами восторга и радости. Кроме того, что публика есть собрание противоположностей, все это собрание увито, испещрено страстями, отношениями и личностями. Страсти, личности, дух партий, толпа кричат громко, и нередко удается им заглушать голоса истины. Если вас неожиданно приветствует шумный клик одобрения, не доверяйте ему и помните слова одного из римских императоров: "Боюсь: они что-то меня слишком превозносят"; если вас, напротив, встречает незаслуженный клик негодования или холодность, не робейте, помните правило греческих мудрецов: "Познай самого себя". Если ум и совесть отдают вам чистый отчет, публика будет за вас.

Надобно сказать, что "Юрий Милославский" принят был лучше публикою русскою, нежели "Димитрий Самозванец". Но, говоря по совести, в "Димитрии Самозванце" более сущности, более существенности, нежели в "Юрии Милославском", этом мнимом изображении русских 1612 года. Почему же "Юрий Милославский" мог более понравиться?

Мы еще не отдали себе отчета в хвастливом патриотизме нашем и, как дети, тешимся нашею славою, нашим превосходством перед всеми народами в мире. Эпоха 1612 года есть один из главных коньков нашего народного самолюбия. До сих пор она не описана еще в нашей истории надлежащим образом. Воображение детей любит блестящие безделки. В спасении России в 1612 году мы все еще видим какое-то чудо и не накричимся об этом чуде, не нахвалимся тем, что мы тогда сделали. Не место здесь излагать сущность тогдашних событий, не место и доказывать, что истинное понятие об оных представит идею гораздо более величественную, нежели та, какую можем мы получить об них из "Летописи о мятежах". Но пока истина убедит ум, колокольчик народного самохвальства и богатырства должен нравиться. И "Юрий Милославский" звонил в этот колокольчик из всех сил.

Нужды нет, что, обещав по названию романа, изобразить русских 1612 года, автор вовсе не показал нам их, неверно изобразил даже главнейшие исторические лица, смешивал подробности географические и археологические: у нас это не скоро заметят. Но — он грешил против эстетической сущности романа.

Изображать целую эпоху, целый народ в романе, связывать мелкую интригу с великими событиями истории, вместо изображения души человеческой занимать сказочными случайностями, театральными нечаянностями, вместо характеров выставлять подвижных кукол, приходящих, уходящих, плачущих, хохочущих по воле автора, — вот ошибки, которые могут понравиться только младенчествующему воображению народа и в которые впали и Ф.В. Булгарин, и М.Н. Загоскин. У Булгарина прорывались притом сцены глубокие, места истинно разительные; в замену того, он обременил Самозванца целиком выписанною из книг ученостью, растянул его, охолодил неуместным философствованьем. М.Н. Загоскин, напротив, угождая народному самолюбию, отделался коротко, скоро, быстро, не затруднял ни сердца, ни головы читателей, скакал на почтовых, вертел лицами своего романа живо, ловко, и — "Самозванец" не понравился, а "Милославский" принят был с рукоплесканием. Трусливый хвастун, съедающий поневоле гуся, Кирша, едва отмерзнувший и уже гарцующий на лошади, радклифский замок в муромском лесу, старуха с кринкою молока, битая проезжим, другая старуха, мнимая колдунья, падающая с полатей на солому, лихие шиши — это, для многих, лучше таких сцен, каковы: смерть Кручины, ворожба Кирши в тереме дочери боярской — сцен истинно прекрасных и, к сожалению, немногих.

Успех картины 1612 года породил мысль о картине 1812 года. И Ф.В. Булгарин, и М.Н. Загоскин написали ее. Что ж? Они те же, что были, с прежними их достоинствами, с прежними недостатками. Понятия их о романе те же, которые имели они прежде; ход романа у них прежний. Даже лица, особливо у М.Н., старые:

Милославский — Рославлев,
Кручина — г-жа Лидина,
Юродивый — дура Федора,
Кирша — партизан-офицер, и т.д.

Та же бесхарактерность героя; те же вставочные описания ненужных подробностей; то же патриотическое хвастовство Русью; то же унижение врагов наших и представление их дураками и сумасбродами. Отчего же "П.И. Выжигин" не нравится читателям вовсе, а "Рославлев" нравится, но весьма мало? Говоря беспристрастно: они стоят на одинаковой степени достоинства эстетического, исполнены одним духом, погрешности их одинакие, время действия выбрано равно ошибочно, эпоха представлена равно неверно. Все, что мы говорили о "П.И. Выжигине" (в № 6 "Телеграфа", стр. 232 — 235), можно сказать и о "Рославлеве".

Оттого, кажется нам, происходит разница впечатлений, что опять философствованье, опять видимая выборка из книг вредят Булгарину. Кроме того, изображения подьячих и вельмож уже не новы: он сам приучил к ним читателей русских; наконец, действие романа его наполовину происходит в Литве, в Петербурге; поляки, французы, русские полуфранцузы списаны им, может быть, и верно, но читатели наши этого не знают, а русские списываются у него точно как понаслышке.

Иное дело в "Рославлеве": русские читатели дома, между своими; во многих подробностях явно говорит очевидец. Дурно ли, хорошо ли, да свое! Колотят ли в затылок ямщика, гоняется ли за зайцами барский псарь, строит ли больницу глупый помещик — это все видали, об этом все слыхали, и, читая, нельзя русскому читателю не смеяться. Нам не может уже нравиться "Кукуреку, петушок", но эта колыбельная песня мила и памятна по воспоминаниям детства; в то же время "Спи, малютка, успокойся" — песня гораздо лучше, но чужая, и ее слышим мы равнодушнее.

Небольшой же успех "Рославлева" при всем этом объясняется тем, что время действия его к нам ближе и неверное представление действительного тотчас понимает каждый. Далее: несвязность мелкой интриги романа с историческими, в нем описанными событиями слишком явна: они вовсе не вяжутся одна с другими. Притом замена истинного романизма, изображения характеров и эстетического развития действий — сказочными случайностями, театральными нечаянностями, запутанностью интриги начинают надоедать публике, будучи повторены в двух "Выжигиных", "Самозванце", "Милославском", "Рославлеве", когда в то же время русским читателям более и более становятся известны произведения лучших европейских романистов. Наконец, надобно сказать, что в "Рославлеве", доведя до высшей степени прежние несовершенства, автор вовсе не думал о связи романа. Первые главы "Рославлева" суть отдельные статьи, где изложены мнения о походе Наполеона в Россию: 1-е, франтов и молодежи, 2-е, средних званий, 3-е, знатных галломанов, 4-е, мужиков и мещан. Тут начинается интрига любовная и карикатурное описание жизни богатых провинциалов; далее обо всем этом нет помина — идут битвы, драки; потом опять любовная интрига романа; далее опять ни слова об ней — снова драки и битвы. Наконец, 4-го тома можете не читать (хотя он и лучше всех): это особая книга, где описана осада Данцига, с присовокуплением отдельных офицерских рассказов. Между тем заметьте: надобно было Рославлеву встретиться в трактире с бледным офицером, для того чтобы застать его потом на Пулковской горе, потом под Москвою, потом в Данциге; приехать в деревню в то мгновение, когда из кареты падает Олинька в реку или когда Полина венчается с французом; ехать по Донской улице, когда она обнимает этого француза; приехать под Данцигом к Зарядьеву и быть захвачену в плен для того только, чтобы увидать бледного офицера и умирающую Полину; даже ехать парламантером, когда именно она просит хлеба. Воля ваша! Все это уж слишком походит на сказку, слишком бросается в глаза, и немного надобно иметь проницания, дабы видеть, что это не людская жизнь, не свет, как он есть, не творение, взятое из глубины души человеческой или из истории людей и сердца, но — марионетки, пляшущие по воле автора...

Боже нас сохрани — отвергать дарования в М.Н. Загоскине! Мы хотим только оценить эстетическое достоинство его романа и осмеливаемся думать, что по беспристрастном размышлении он сам с нами согласится. А не то... мнение наше как мнение частное для него не важно; пусть он презрит его, слушает возгласы Недоумок, читает "Wiener Zeitschrift", где переводчик "Милославского" ставит его выше В. Скотта. Только об одном просим мы его: не сердиться на наше мнение, ибо если оно и ошибочно, то по крайней мере сказано искренно, и ему бояться его нечего:

Одни поддельные цветы дождя боятся!

Готовые сознаться в ошибке, свойственной нам как людям, скажем в заключение, что если мы осмелились назвать "П.И. Выжигина" литературным грехом автора, то от сердца желаем, чтоб будущий роман М.Н. Загоскина на "Рославлева" не походил.

Впервые опубликовано: Московский телеграф. 1831. Ч. 38. № 8. С. 534-545.

Николай Алексеевич Полевой (1796-1846) — русский писатель, драматург, литературный и театральный критик, журналист, историк и переводчик; брат критика и журналиста К.А. Полевого и писательницы Е.А. Авдеевой, отец писателя и критика П.Н. Полевого.