| ||
|
(Писана в октябре 1832 года.)
Из уведомления о сочинении г-на Кукольника: "Торквато Тассо" ("Тел.". 1833 г. № XVI, стр. 564) и из статьи о сей драме, какую помещаем мы в № 3 и 4-м "Тел." сего года, можно видеть, с каким участием и вниманием смотрим мы на это несомненное доказательство поэтических дарований г-на К. Не смея по первому опыту его предвещать в нем великого поэта, не смея предвещать этого и по отрывку из "Джюлио Мости" ("Сын Отеч." 1834 г. № 2), хотя сей отрывок превосходен, скажем, что, напротив, новая драма г-на Кукольника весьма печалит нас. Никак не ожидали мы, чтобы поэт, написавший в 1830 году "Тасса", в 1832 году позволил себе написать — но этого мало: в 1834 году издать такую драму, какова новая драма г-на Кукольника "Рука Всевышнего отечество спасла"! Как можно столь мало щадить себя, столь мало думать о собственном своем достоинстве! От великого до смешного один шаг. Это сказал человек, весьма опытный в славе Объяснимся. Мы уже говорили когда-то в "Телеграфе" о том, что, по нашему мнению, из освобождения Москвы Мининым и Пожарским невозможно создать драмы, ибо тут не было драмы в действительности. Роман и драма заключались в событиях до 1612 года. Минин и 1612 год — это гимн, ода, пропетые экспромтом русскою душою в несколько месяцев. Один умный иностранец, разговаривая о русской истории, сказал: "У вас была своя Орлеанская Дева: это ваш Минин". Сказано остроумно и всего более справедливо. Ряд великих событий, от появления Самозванца до падения Шуйского, совершился; дела были доведены до последних крайностей. На пепле Москвы надобно было сойтись в последний бой России и Польше. Толпа изменников и ничтожных вождей стояла близ Московского Кремля. Мужественный Хоткевич с последними силами шел к Москве. Кому пасть: России? Польше? "Польше!" — изрек Всемогущий, и — Дух Божий вдохновляет мещанина Минина, как некогда вдохновил крестьянку Иоанну д’Арк. По гласу Минина сошлась нестройная толпа мужиков и — ведомая верою в лице Аврамия Палицына и русским духом в лице Козьмы Минина — пришла к Москве. Хоткевич разбит, и Русь спасена. Опять начинается после сего ряд новых событий, совершенно чуждых подвигу Минина. Минин мгновенно сходит с своего поприща; и не только он, но и Палицын, и Пожарский, и Трубецкой. В 1618 году поляки снова стоят под Москвою, и как событий с 1612 года, так и самого избрания Михаила на царство нисколько не должно сливать с историею о подвиге Минина и Пожарского. Великое зрелище сего подвига издавна воспламеняло воображение наших писателей. Херасков, Крюковской, Глинка сочиняли из него драмы. Озеров также принимался за сей предмет*. "Может быть, великое дарование и придумало бы завязку и развязку для драмы о Минине, — скажут нам. — Ведь Шиллер сочинил же "Орлеанскую Деву"?" Но замечаете ли вы, в чем состоит Шиллерово сочинение? В нем подвиг Иоанны составляет только эпизод: вымышленная любовь Иоанны к Лионелю, король, Агнеса Сорель, герцог Филипп и королева-мать составляют, собственно, всю сущность. Оттого многие находят, и весьма справедливо, что, написав прекрасную драму, Шиллер, собственно, унизил Орлеанскую Деву. Так можете вы создать драму о Минине, прибавив в нее небывалого и сосредоточив главный интерес не на освобождении Москвы, а на любви или на чем угодно другом. Необходимость этого видели Херасков, Глинка и Крюковской. Торжественные сцены на площади Нижегородской, в селе Пожарах, в Ярославле, на Волкуше, на Девичьем поле и за Москвою-рекою, картина битвы, картина избрания Михаила — все сии сцены величественны; но это мгновения, и если драматический писатель решится только из них составить свое сочинение, то он непременно впадет в театральную декламацию и удалится от истины. Это необходимо. Великие картины, виденные нами в событиях нашего времени, и новейшие понятия об истории, доказали нам, что исторические торжественные мгновения приготовляются издалека; и в этих-то приготовлениях заключена жизнь истории и жизнь поэзии, а не в окончательных картинах, где люди большею частию молчат, образуя собою только великолепное зрелище, подобно группам балетным. Заставив их разглагольствовать, вы погубите величие и простоту истины. Неужели вы думаете, что Минину стоило только кликнуть клич на Нижегородской площади и потом подраться с Хоткевичем под Москвою? Страшная ошибка! Минин, бесспорно, велик и в этих случаях; но если хотите понять все величие его подвига, то сообразите первую тайную его думу при тогдашнем отчаянном положении России, его скрытные переговоры с Пожарским и заботы его, чтобы нестройные толпы свои и храброго, но беспечного Пожарского довести до Москвы, прокормить их, наградить жалованьем, беспрерывно между тем поборая крамолы. Обставьте все это Аврамием, Трубецким, изображением Польши и Хоткевича — вот где вы узнаете Минина и правду событий! Но все это невозможно для сцены и едва ли годится для романа. Итак, если нет основания для драмы ни в этом, ни в торжественных сценах освобождения Москвы в 1612 году, не должно переделывать в драму, ибо вы должны будете или декламаторствовать, или изображать что-нибудь постороннее, какую-нибудь любовь и т.п. ______________________ * В бумагах Озерова было найдено начало трагедии "Пожарский". ______________________ Трагедия Хераскова держалась, таким образом, вся на нелепой, вымышленной любви сестры Пожарского к сыну польского гетмана. Минин, Пожарский, Трубецкой являлись только говорить монологи; другие лица приходили толковать без толку; народ собирался кричать "ура" и петь хор при конце трагедии. Крюковской основал свою трагедию на умысле Заруцкого, который захватывает жену и сына Пожарского. Борьба героя с самим собою, борьба, состоящая в том, чем пожертвовать — отечеством или женою и сыном? — вот все, в чем заключалась драма Крюковского. Остальное состоит в ней из громких монологов, пальбы, сражения и ненужных вставок. Глинка взял предметом своей драмы сборы Минина в Нижнем Новгороде, но ввел в это любовь сына его к дочери Заруцкого. Г-н К. нисколько не подвинулся далее трех предшественников в сей драме. Вся разница в том, что, по вольности романтизма, он переносит действие повсюду и что в его драме собрано вдруг десять действий, когда нет притом ни одного основного, на чем держалось бы единство драмы. Против исторической истины, бесспорно, позволяются поэтам отступления, даже и такие, какие позволил себе г-н К.; но поэт должен выкупить у нас эту свободу тем, чтобы употребить уступки истории в пользу поэзии. Отступления от истории в драме г-на К. безмерны и несообразны ни с чем: он позволяет себе представить Заруцкого и Марину под Москвою в сношениях с Пожарским; Трубецкого делает горячим, ревностным сыном Отечества, жертвующим ему своею гордостью; сближает в одно время смерть патриарха Ермогена и прибытие Пожарского под Москву; Марину сводит с ума и для эффекта сцены заставляет ее бродить по русскому стану в виде какой-то леди Макбет! Пожарский представляется притом главным орудием всех действий; народ избирает его в цари. Словом, мы не постигаем, для чего драма г-на К. названа заимствованною "из отечественной истории"? Тут нисколько и ничего нет исторического — ни в событиях, ни в характерах. К чему же послужили г-ну К. романтическая свобода и такие страшные изменения истории? К тому, чтобы изобразить несколько театральных сцен. В этом нельзя отказать г-ну Кукольнику: такие сцены у него есть; но это самое последнее достоинство драмы, и подобные эффекты найдете в каждой мелодраме. Не того требуем мы от истинного поэта: требуем поэтического создания, истинной драмы. Мы слышали, что сочинение г-на К. заслужило в Петербурге много рукоплесканий на сцене. Но рукоплескания зрителей не должны приводить в заблуждение автора. Каждое слово, близкое русской душе, каждая картина, хоть немного напоминающая родное, могут возбуждать громкие плески. "Димитрий Донской" Озерова — эта решительная ошибка дарования сильного; "Пожарский" Крюковского — где нет и тени драмы, — обе сии пьесы, в свою очередь, заставляли зрителей рукоплескать. И как часто, даже ныне, сильный стих Озерова или Крюковского: Кто слову изменит, тому да будет стыдно; или В Отечестве драгом, в родимой стороне,
заставляют зрителей хлопать. Я помню представления "Димитрия Донского" и "Пожарского" в Москве в 1812 году. Надобно было слышать, какой страшный гром рукоплесканий раздавался тогда при стихе: И гордый, как скала кремнистая, падет! Когда Пожарский произносил: Россия не в Москве, среди сынов она,
"ура!" сливалось тогда с оглушающим криком: "Charmant! Браво!" Многие из зрителей плакали от умиления. Тогда же играли драму Глинки "Минин" — и стены театра дрожали от плеска и крика при словах Минина: Бог сил! предшествуй нам, правь нашими рядами,
Наши старики сказывают, что так же некогда встречали они рукоплесканиями трагедию Хераскова. Счастливых, сильных стихов в драме г-на К. довольно, хотя вообще стихосложение в ней очень неровно. Мы думаем, это происходит оттого, что драма в сущности своей не выдерживает никакой критики. Подробности являются из основания, а стихи из подробностей, и если основание плохо, то и все бывает неловко, несвязно и натянуто. Почитаем не нужным излагать и разбирать подробно новую драму г-на К. О ней довольно писали в петербургских журналах, уверяя, что г-н К. "первый представил нам драму истинно народную, русскую, дюжую, плечистую". Преувеличенная и притом такая странная похвала, что недоверчивому писателю всего легче почесть ее за тонкую насмешку! Вероятно, дюжую, плечистую драму г-на Кукольника не замедлят дать на Московском театре, и, вероятно, она пойдет после того зауряд с "Пожарским" Крюковского, хотя, по времени и по отношениям, Крюковскому надобно отдать преимущество перед его последователем и соперником. Впервые опубликовано: Московский телеграф. 1834. Ч. 55. № 3. С. 498-506.
Николай Алексеевич Полевой (1796-1846) — русский писатель, драматург, литературный и театральный критик, журналист, историк и переводчик; брат критика и журналиста К.А. Полевого и писательницы Е.А. Авдеевой, отец писателя и критика П.Н. Полевого. | ||
|