| ||
|
I Вслед за заключением Тильзитского договора, снова возник вопрос, который политика европейских держав давно уже считала оконченным и разрешенным, — вопрос Польский. До этого времени он носился над действительною жизнью в области мечтаний поляков высших сословий и великодушных друзей человечества, незнакомых с историческою жизнью народов. Благоразумные однако же и опытные люди из поляков во время мира, при спокойном размышлении, понимали невозможность восстановления старой Речи Посполитой собственными ее средствами. Но здраво относясь к вопросу в начале, они впадали в ошибку при дальнейших о нем соображениях: они полагали, что народ, утративший возможность собственными силами возродиться снова к государственной жизни, может воскреснуть силою посторонней помощи. Происшествия, совершавшиеся в Западной Европе с последних лет прошлого столетия и продолжавшиеся в первом десятилетии XIX века, французская революция и время Наполеона I, прямым путем и неизбежно вводили их в ошибку и затем в обман. Взгляд на постоянные перемены, происходившие в Европе, на то, как легко падали и разрушались старые государства и из их развалин возникали новые, естественно возбуждал надежду в поляках на возможность восстановления разрушенного здания польского государства и привлекал их сочувствие к той силе, которая пересоздавала Европу к Франции, созданной революциею, и к великому ее предводителю. Весьма немногие из них обращали взгляд в иную сторону, не на Россию, конечно, но на русского императора. К числу последних принадлежали немногие лица или близкие к императору и знавшие задушевные его думы, или некоторые польские паны тех областей, находившихся уже под властью России, которые входили в состав старой Литвы, сохранившей еще остатки воспоминаний о самостоятельности этого княжества, союзного с Польским королевством, но не слившегося с ним в одно народное и государственное целое. Император Александр еще с ранней молодости, будучи великим князем при жизни Екатерины, выражал сочувствие к полякам. Раздел Польши он считал не только несправедливым делом, но и важною политическою ошибкою. Поставленный в необходимость скрывать свои взгляды как при дворе своей бабки, так и своего родителя, он обрадовался, со свойственным юности жаром, что нашел человека, которому мог выражать их с полною откровенностью. Это был также молодой человек (старее его только семью годами) — князь Адам Чарторыйский*. Императрица Екатерина постоянно привлекала к своему двору молодых поляков из наиболее влиятельных семейств, с одной стороны как заложников для безопасности, а с другой, чтобы дать им возможность познакомиться с Россиею, сблизиться с русскими и по опыту оценить ту милость и расположение, которые она им оказывала. В числе их были два сына князя Чарторыйского, представители одного из самых влиятельных и богатых семейств польской знати. Одного из них, князя Адама, она назначила к великому князю Александру, другого к его брату Константину. ______________________ * Князь Адам Чарторыйский р. 3-го января 1770 г., ум. 1861 г. — Император Александр р. 12-го декабря 1777 года. (Прим. ред. «Русской Старины») ______________________ Князь Адам был вероятно первым человеком, которому с заносчивостью молодости, с откровенностью души, одаренный от природы возвышенными качествами, будущий русский император впервые искренно высказывал свои убеждения. Эту искренность подтверждает не только личная дружба, которую питал он к нему почти во всю свою жизнь; но и то, что, войдя на престол, он поручил князю Чарторыйскому управление своим министерством иностранных дел, без сомнения с тою целью, чтобы содействовать осуществлению одушевлявшей их мысли. Но мог ли император Александр, хотя и желал, восстановить Польшу в прежних ее пределах? Политика русского кабинета до Тильзитского мира была враждебна Франции. Едва он вступил на престол, как заключил мир с Англиею и этим действием определил свои отношения к Наполеону. Поддерживая потом дружеские отношения с Австриею и Пруссиею, сражаясь за них с французами, мог ли он думать отторгнуть от них же те области бывшего Польского королевства, которыми они владели, особенно в то время, когда все сочувствия поляков стремились к Франции, к Наполеону. Подобное намерение встретило бы необоримое препятствие со стороны его союзников, оно ослабило бы их значительно и усилило бы Наполеона, против которого они совокупно действовали. Не меньшее, если не большее препятствие встретило бы это намерение и со стороны России, хотя в то время взгляд на причины, побудившие к разделу Польши, и на значение тех ее областей, которые достались на долю России, не выяснился еще достаточно. Прошлая история России была забыта, а если и вспоминалась иногда, то не возбуждая сочувствия. Знали, конечно, что эти области были некогда достоянием России, но, утратив живую связь с прошедшим, не выводили необходимого практического последствия из этого обстоятельства; что Россия находилась поэтому совершенно в иных к ним отношениях, нежели Пруссия и Австрия к своим новым приобретениям от Польши. Россия возвратила свое, а они взяли чужое, с ее стороны это не было только делом грубого насилия, как смотрели на него в то время передовые люди*. Но положительно не знали другого, еще более важного обстоятельства, что народонаселение этих областей было русское и православное, насильственно привлеченное к унии, которую готово было оставить при первом благоприятном случае; что оно ненавидело поляков, как угнетателей, и всеми помыслами души постоянно стремилось к России. В глазах русского просвещенного общества, эти губернии были польскими и так назывались постоянно в то время, потому что взгляд обращался только на высшее сословие, которое действительно было польское или ополячившееся окончательно. Но как бы ни желали высшие слои общества и даже отдельные лица отрешиться от своей истории, от своего происхождения, забытое прошлое хотя и бессознательно для них, но могущественно напомнит о своем существовании: никогда законный сын своих отцов не сделается подкидышем, если бы даже такая нелепая мысль и могла придти в какую-либо пустую голову. Так оказалось и в этом случае: все русское образованное общество, все правительственные лица, за немногими исключениями, были против этого намерения; но, конечно, свое мнение они подкрепляли иными доказательствами. ______________________ * Припомним здесь, что после второго раздела Польши императрица Екатерина II приказала вычеканить медаль, на которой красовалась надпись: «Отторженная возвратах». Медаль эта имела глубокий смысл и служила выражением ясно сознанной исторической правды. Подобная медаль, конечно, не могла бы появиться в царствование императора Александра и может служить мерилом той пропасти, которая отделяла воззрения представителей двух различных эпох русской истории. Это видно, между прочим, и из слов, с которыми император Александр обратился в 1819 году к князю П.А. Вяземскому: «Меры — сказал ему государь, — принятые императрицею Екатериною при завоевании польских областей, были бы теперь не согласны с духом времени» (Прим. ред. «Русской Старины») ______________________ Наконец, необоримое препятствие для осуществления этого намерения представляла политика повелителя Франции. Мог ли Наполеон при общем расположении к нему политиков, возлагавших на него всю свою надежду, выпустить из своих рук важное орудие, которым единовременно он мог угрожать еще сохранившей все свои силы России и не окончательно обессиленным им Австрии и Пруссии? Если император Александр великодушно мечтал о восстановлении Польского королевства, то, конечно, не с тою целью, чтобы увеличивать число врагов своей империи и усиливать их, обессиливая свое государство. Он мечтал о восстановлении не враждебной России Польши, но союзной, нераздельно соединенной с нею под одною державною властью, его самого и его преемников. Такая Польша, если б оказалось возможным, послужила бы оградою для России против замыслов Наполеона и вообще против Запада Европы. В этом смысле он и выражал князю Чарторыйскому свои мысли, который может быть искренно верил в возможность подобного явления и поддерживал такое заблуждение силою дружбы, которую питал к нему император, и силою своего влияния как министр иностранных дел. Эта мысль составляла предмет его постоянных дум и забот. Он верно служил русскому государю и даже России: он желал поддержать ее силу и значение в Европе; но, конечно, с тою целью, чтобы сохранить в ее лице могущественное орудие для восстановления старой Польши. Едва ли можно сомневаться, что эта мысль была постоянным предметом его бесед с императором, и в качестве его друга, и в качестве его министра, когда он считал нужным представлять ему подробные записки по этому вопросу. «Пока продолжается война, — писал он 5-го декабря 1806 года, — которая должна решить участь Европы и России, или окончательно поработить первую, или оставить еще ей надежду на существование, Польша, при настоящих обстоятельствах, главнейшим образом обращает на себя внимание двух империй, но совершенно с различных точек зрения. Французы уверены в сочувствии к ним Польши, она составляет для них цель, которая возбуждает их мужество, поддерживает упорное стремление к ее достижению. В Польше Бонапарт найдет точку опоры, чтобы победить Россию и проникнуть до старинных ее границ. Удаляясь более и более от средоточия своих действий, он должен бы ослаблять себя; но Польша доставит его прозорливому гению, его неутомимой деятельности такие же средства, как и Франция: народонаселение, которое легко возмутить и которое привычно к оружию, храбрых и опытных офицеров, деньги, продовольствие, любовь к своей Родине, ее чести и свободе. Эти чувства способны довести до величайшего возбуждения, которое, проистекая из чистого источника, не может быть побеждено как только такою же нравственною силою. Для России, напротив, поляки составляют предмет беспокойства и постоянных подозрений, это — оружие, которым Бонапарт издали, но постоянно угрожал державам, разделявшим между собою владения Польши. Теперь, когда наступило время употребить в дело это оружие, он с беспокойством относится к своим подданным — полякам. Напрасно Польша представляет все способы для успешной войны в защиту русского престола, русское правительство опасается ими воспользоваться; чтобы не возбудить неудовольствие в народонаселении, оно боится употребить в дело своих подданных, чтобы они не обратились против него, и эта страна обречена ожидать вторжения в нее французов, чтобы Бонапарт воспользовался ее средствами. При настоящем положении дел, Польша настолько уменьшает могущество России, ее физические и нравственные силы, насколько увеличивает могущество и силы Франции. Если благоразумная политика предписывает увеличивать свои собственные средства и уменьшать средства врага, то, без сомнения, необходимо изменить такое положение дел и установить совершенно противоположные отношения Польши как к Франции, так и к России. Для того чтобы этого достигнуть, представляется только одно средство: торжественно объявить восстановление Польши и себя ее королем, навечно со всеми преемниками. Последствия этого поступка, столько же великодушного, сколько и мудрого, политически были бы неисчислимы. Он возбудит всеобщий восторг в сердцах всех поляков, которые только того и желают, — благодарность и любовь за исполнение их желаний соединить вокруг престола все их чувства и все их силы. Вместо того чтобы предоставлять наши области действию происков и соблазна Наполеона, мы увидим прусские, восставшие за нас спасительной преградой для врага, лишь только будет провозглашено восстановление Польши. Вместо того, чтобы подозрительно наблюдать за нашими областями и не пользоваться их средствами, оказалось бы, что сами они, с ревностью прочного и законного существования, против самозванца (usurpateur), который льстит им временными и опасными обещаниями. Наконец, вместо того, чтобы соприкасаться непосредственно к огромной Французской империи границами бесконечных протяжений, Россия, соединив с собою Польшу, устроила бы передовую цепь, за которою она оставалась бы спокойною со всеми своими силами, — цепь, способную противостоять всякому нападению извне, а в то же время эта цепь могла бы послужить началом для России тех связей, которые впоследствии соединяли бы вокруг нее все отрасли старой Славянской семьи. Тогда как всякое подозрение со стороны России, что в случае войны она не может надеяться на преданность части своих подданных, так и всякий расчет на это обстоятельство со стороны неприятеля, устранились бы окончательно. Какое важное приобретение для внутреннего блага, спокойствия и силы империи!» Предлагая такую важную меру императору Александру, его министр иностранных дел, без сомнения, счел нужным обратить внимание на возражения, которые она могла встретить. В этом отношении, война, начавшаяся уже блистательными победами Наполеона при Йене и Ауерштедте, в которой Россия решилась принять участие, прежде всего должна была обратить его внимание. К чему принимать эту меру, когда все зависит от военных действий? — могли ему заметить прежде всего, не входя в объяснение о существе самой меры. Если мы победим Наполеона, то, конечно, наши польские губернии останутся за нами; если будем побеждены, то он может отнять их и в том случае, когда русский император провозгласит восстановление Польского королевства. Все зависит от последствий военных действий. Если Бонапарт останется победителем, — отвечает на это возражение князь Чарторыйский, — и сам провозгласит восстановление Польши, то он смело может идти вперед. У него в тылу и во флангах создадутся новые войска. Но, в противном случае, когда Россия провозгласит восстановление Польши, он не может подвигаться вперед, не подвергая себя нападениям народного восстания, которое окружило бы его со всех сторон. В первом случае, он без особенных препятствий мог бы достигнуть Днепра, во втором он с большим гораздо трудом мог бы подвигаться вперед. Мы же с своей стороны, усиливаясь постоянно новыми войсками, не были бы принуждены отступать до старых наших границ. Средства восстановленной Россиею Польши будут ей полезны равномерно и в том случае, если бы война была нерешительна и затянулась бы надолго, как и в том случае, если бы русские остались победителями. «Нельзя сказать наперед, где бы победа увенчала наше оружие? Не предписано ли нашим войскам и весьма благоразумно отступать, оставлять области во власть неприятеля и не вступать в сражение без уверенности одержать верх над ним? Если мы позволим Бонапарту воспольвоваться средствами восстановленной им Польши, то, преследуя его, мы встретим те же затруднения, которые он встретил бы при своем отступлении. Мы должны были, удаляясь от своего средоточия, постоянно усиливать свои средства, чтобы успешно действовать против грозной линии по Одеру. Кто же может усилить нас? Конечно, не Пруссия, которая уже не существует и которой ненадежная и необдуманная политика уже причинила нам столько бедствий. Мы можем усилить себя только теми средствами, которые охотно предоставят нам возбуждение духа и преданность поляков». Считая изложенные соображения совершенно достаточными, чтобы доказать необходимость предлагаемой меры, князь Чарторыйский предполагал, что встретит и другие возражения со стороны лиц благонамеренных и просвещенных. «Может быть, скажут, — писал он, — что это повлечет отделение от империи нескольких губерний; но это отделение будет только кажущееся. Корона польская будет безусловно соединена с русским престолом. Империя вместо того, чтобы потерять, приобретет еще все другие части Польши. Необоримая сила обстоятельств вынудила Россию сделать важную политическую ошибку, допустив раздел Польши, тогда как она должна была вся принадлежать ей. Почему же не исправить этой ошибки теперь? Но, скажут, для того, чтобы с успехом привести в исполнение эту меру, возбудить восторг в поляках, необходимо будет дать им правительство, соответствующее их желаниям и прежним их законам. Без сомнения; в противном случае, это была бы полумера, она вовсе не доставила бы тех выгод, которых следует ожидать. Необходимо, чтобы благодеяния императора превосходили обещания и соблазны Бонапарта. Но эти самые благодеяния установят более тесные и неразрывные связи между империею и польским народом. Не следует забывать, что чем более народ управляется согласно с его желаниями, его характером и привычками, тем более он бывает предан своим государям. Почему же отдельная конституция менее обеспечивает постоянное и верное подданство? Венгрия, несмотря на свои права и преимущества, в продолжение веков служит образцом верности, твердою опорою Австрии. Венгерцы спасли Марию-Терезию. Король французский был всемогущ в провинциях, сохранивших свои областные чины и свои привилегии в Бретани, Пуату, Анжу, и которые до конца были защитою трона, религии и дворянства. Польский король мог все делать в своем государстве, несмотря на управление, чрезвычайно дурно устроенное. Русский двор в продолжение долгого времени пользовался преобладающим влиянием в Польше и сохранил бы его навсегда, если б действовал более кроткими и благосклонными мерами. Неужели возможно сомневаться, что император, сделавшись отцом этого народа, сосредоточив в своих руках все способы правительства, все источники власти, не пользовался бы своими правами во всей их полноте? Впрочем, в чем же заключается вопрос; в том, чтобы устроить прочное и сильное правительство, чего желает всякий хороший поляк, и соединить его с формами, подходящими к древним народным установлениям». Но вопрос о восстановлении Польши, кроме его значения в качестве вопроса внутренней политики России, имел не менее важное значение, как вопрос внешней политики в отношении к Пруссии и Австрии. Князь Чарторыйский не упустил из внимания и этой его стороны. «Могут заметить, — писал он, — что король прусский наш союзник, он побежден, он потерял свои владения; но он однако же не отказался еще от них, и, присоединяя его польские области к России, не будем ли мы содействовать его ограблению? Это сомнение исчезнет само собою, если станем на правильную точку зрения, с которой и должно смотреть на эту меру. Бонапарт теперь властелин прусской монархии, он самовластно распоряжается в ней на правах победителя, он приближается к пограничным с нами областям, возбуждает в них революцию, которая угрожает и нашим областям. Дело состоит не в том, чтобы присвоить достояние своего союзника; но предупредить врага, деятельного, неумолимого, хищного и вырвать у него из рук добычу, которая может поставить Россию в крайне затруднительное положение, отнять у него эти области — и подчинить его козням свои собственные. Я позволю себе сказать, что это единственный способ, которым мы можем спасти нашего союзника, что необходимость вынуждает нас присоединить к своим владениям эти области, потому что иначе мы сами не будем в состоянии выдержать борьбу и прибрести вознаграждения за это Бранденбургскому дому, заключив почетный мир с неприятелем. Наконец, могут сказать: не следует ли опасаться, что эта мера устранит Австрию, угрожая ей потерею обеих Галиций, и не вызовет ли ее на войну с нами? Без сомнения, невозможно провозгласить восстановление Польши, не войдя предварительно в откровенные и искренние переговоры с венским двором. Но эти переговоры не представят затруднений; побудительные причины к осуществлению этой меры слишком справедливы, австрийский кабинет поймет свою собственную опасность, и переговоры с ним легко приведут к соглашению. Если Наполеон заключит с нею договор об уступке ему обеих Галиций в промен за другие области, то ей нет уже никакого до них дела, и Россия может присоединить их, отняв у Бонапарта. Если же такой договор еще не заключен, то необходимо дать знать венскому кабинету о том, что мы решились присоединить польские области Пруссии, и это необходимо в видах собственной безопасности Австрии. Впрочем, можно обещать ей, что ее польские области останутся неприкосновенными до последующего дружеского соглашения с нею о их присоединении, потому что естественно, что должны быть соединены все прежние польские владения». Князь Чарторыйский постоянно желал направить так политику нашего двора в отношении к Западной Европе, чтобы в основу ее действий положить восстановление Польского королевства. В этом смысле он постоянно говорил и писал императору Александру; но только в этой записке он во всей полноте изложил свой взгляд. Поэтому необходимо было подробно изложить ее содержание, как важного исторического документа. Он желал восстановления Польского королевства, но неразрывно связанного с империею в лице императора и его преемников в качестве королей польских. Опираясь на восстановленную Польшу, которая служила бы оградой империи от покушений на нее со стороны Наполеона, он полагал, что обещаниями богатых вознаграждений за потерянные польские области возможно привлечь на нашу сторону Австрию и Пруссию и в союзе с ними действовать против Франции. Нет поводов подозревать искренность взгляда князя Чарторыйского в этом случае. Он понимал, что восстановить Польшу могут только или император Александр, или Наполеон. Первого он любил, сочувствовал его либеральным взглядам и знал искренность его мнений в этом отношении. Второго он считал счастливым представителем грубой силы, который только может разрушать, а не восстановлять, порабощать, а не освобождать, что он не имеет в виду восстановления прежней Польши, но пользуется этою мыслью, как средством увлечь за собою поляков, заставить их жертвовать для его целей жизнью и имуществом и угрожать другим державам и особенно России. Если бы сила обстоятельств и привела его к восстановлению Польши, то — для большего ее порабощения под его деспотическую власть. При таком взгляде на дело, естественно он все надежды возлагал на императора Александра и, пользуясь его дружбою и значением, как его министр иностранных дел, он старался уговорить его приступить к осуществлению этой меры. Самым благоприятным для этого временем он считал 1805 год, когда Пруссия не только не хотела помогать Австрии и действовать вместе с Россиею против Наполеона, но на одно требование русского императора провесть часть войск через ее владения в Австрию отвечала, что такой поступок со стороны России вынудит и 200 тысяч своих войск отдать в распоряжение Наполеона; когда вслед затем французы нарушили неприкосновенность прусских владений, то и тогда берлинский кабинет решился присоединиться к союзу против них, на следующих лишь условиях: чтобы Россия уговорила Англию уступить ей Ганновер и приняла посредничество Пруссии между Наполеоном и союзниками, обещаясь действовать совокупно с ними по получении от него ответа и во всяком случае не ранее, как через месяц. Между тем, не успел еще пройти этот срок, как Аустерлицкое сражение окончило эту войну. Так же благоприятным временем для осуществления своей мысли он считал год спустя, когда подавал императору Александру приведенную выше записку, когда он двигал уже свои войска на помощь Пруссии, приглашая и Австрию оказать содействие против общего врага, но Австрия поступила точно так же в отношении к Пруссии, как и эта держава год тому назад в отношении к Австрии. Как в том, так и в другом случае, прежде нежели русские войска сосредоточились в полном составе и приступили к военным действиям, войска австрийские в 1805 году и войска прусские в 1806 году были разбиты Наполеоном, овладевшим вслед затем столицами этих государств. Как в том, так и в другом случае, всю тягость войны с противником, превосходящим ее силами, должна была принять на себя Россия, которая намеревалась только помогать своим союзникам. При таком соперничестве обеих великих германских держав между собою, из которых каждая преследовала своекорыстные цели и для их достижения готова была покориться воле Наполеона, возможно ли было предполагать, что они спокойно отнесутся к восстановлению Польши под владычеством русского императора. Между тем так предполагал князь Чарторыйский и тем доказал только, что умный и знакомый с положением европейских дел министр может быть лишен всякого практического смысла, под упорным и постоянным влиянием предвзятой мысли, и что поляк может совершенно не понимать общего настроения своих соотечественников. Император Александр хотя и разделял взгляды своего министра на необходимость восстановления Польши, но понимал всю невозможность привести эту мысль в исполнение при тогдашних политических обстоятельствах. Он убедился в этом окончательно, после сношений с Пруссиею перед войною 1805 года и когда, год спустя, перед войною в Пруссии, князь Чарторыйский представил ему свою записку, он отвечал ему: «я получил бумагу, которую вы сочли нужным мне сообщить. Вы желаете поговорить о ней, я готов доставить вам случай; но не могу вам не выразить моей уверенности, что эти разговоры ни к чему не поведут, потому, что основания наших взглядов диаметрально противоположны между собой». При таком взгляде на дело, естественно, политика императора Александра должна была заключаться только в том, чтобы всеми мерами устранить возможность восстановления Польши императором Наполеоном, потому что такая Польша была верною его союзницею; а в виды русского императора не могло входить желание усиливать своего врага. Война за Пруссию окончилась так же несчастливо для России, как и предшествовавшая война за Австрию. Но в отношении к вопросу о Польше, она имела гораздо большее значение. Лишь только войска Наполеона приблизились к границам польских областей, принадлежавших Пруссии, как в них обнаружилось движение в пользу Франции и против пруссаков. По мере их приближения к Познани и Варшаве, поляки прогоняли прусских чиновников, устраивали временное народное правительство, собирали и вооружали ополчения. Народонаселение этих городов приняло с восторгом французов. Познань прислала к нему депутацию в Берлин приветствовать его, как освободителя Польши, и просить его помощи и покровительства. При въезде его в Познань, он проехал под нарочно на этот случай сооруженными триумфальными воротами, с надписью: «Освободителю Польши». В ожидании встретиться снова на поле сражения с русскими войсками, — чего он менее всего желал, — Наполеон рассчитывал на это восстание поляков; поэтому выписал Домбровского, как сподвижника Костюшки и всех поляков, служивших в его войсках, предписал своему министру полиции Фуше прислать ему самого Костюшко, который находился в это время в Париже, и, не дождавшись даже ответа, велел от его имени напечатать подложное воззвание к полякам, приглашавшее их к восстанию, и поручил своему посланнику в Австрии затянуть венский кабинет в мнимые переговоры о Галиции, успокаивая, впрочем, его опасения. Его бюллетени описывали восторг поляков при встрече французских войск так «как будто бы они встречали войско Собесского после победы»; «Монитер» и другие журналы не находили слов для порицания преступного действия трех европейских держав, совершивших раздел Польши, столь необходимой для благоденствия Европы, о котором так заботился император Наполеон. Приветствуя ласково польские депутации, он говорил им, что Франция никогда не утверждала своим согласием раздела Польши, что для ее возрождения нужна кровь, кровь и еще кровь, советовал им приготовить 30 или 40 тысяч войска, и тогда он провозгласит их независимость в Варшаве. Между тем, в то же время, в 36-м бюллетене из армии, описывая восторг поляков при вступлении французских войск, говорил: «будет ли восстановлен польский престол? Этот великий народ возникнет ли к новой жизни и независимости? Воскреснет ли из гроба? — Только Бог, в руках которого судьба вселенной, может решить эту задачу!» Находясь в Познани, окруженный восторженными поляками, поощряя на вооружение, он получил письмо Даву к Бертье из Варшавы от 19-го ноября (1-го декабря), в котором он восхвалял настроение духа в Варшаве; но в то же время писал, что «лица влиятельные (les grands) стараются успокаивать своим влиянием восторг средних классов. Их пугает неизвестность будущего, и они прямо говорят, что не могут выставить себя открыто на стороне французов, пока не будет провозглашена независимость Польши и дано тайное обещание гарантировать ее существование». Вслед затем, он получил писанное на другой день (2-го декабря) письмо от Мюрата, который повторял ему то же самое, и известие от Фуше, что Костюшко не соглашается нарушить данного им императору Павлу слово не сражаться против России, и что он объявил подложным напечатанное от его имени воззвание к полякам. Эти сведения взбесили Наполеона и в минуты гнева заставили его выразить действительный взгляд на вопрос о восстановлении Польши. «Костюшко сумасшедший (un sot), он вовсе не пользуется таким значением между поляками, как предполагает»,—писал он к Фуше. «Поляки, которые выражают такую осторожность, — отвечал он Мюрату, — и требуют обеспечений для того, чтобы стать на нашу сторону, — эгоисты, которых не воодушевляет любовь к отечеству. Я знаю людей. Мое величие основано не на помощи нескольких тысяч поляков. Они должны были с восторгом воспользоваться настоящими обстоятельствами, а не мне делать первый шаг. Пусть они выкажут твердую решимость сделаться независимыми, пусть обяжутся поддерживать короля, которого я им дам, и тогда я увижу, что надо будет делать (Et alors je verrai a qui j'aurai a faire). Дайте им хорошо почувствовать, что я не пришел вымаливать престол для кого-либо из своих; у меня нет недостатка в престолах для моих родственников». Очевидно, император Наполеон вовсе не желал в это время вос-становлять Польши, но хотел воспользоваться ее средствами для своих личных целей, внушая полякам одни лишь неопределенные надежды в будущем. Эти надежды он считал нужным поддерживать в них для того, чтобы пользоваться ими впоследствии и не заставить их по необходимости принять сторону России. Такое отношение императора Наполеона к Польше выразилось ясно и в Тильзитском договоре. По этому договору области, которые составляли до 1-го января 1772 года часть бывшего Польского королевства и потом в разные времена перешли во владение Пруссии, должны поступить в полную собственность саксонского короля под названием Варшавского герцогства и будут управляемы по таким конституциям, чтобы, охраняя свободу и преимущества обитателей этого герцогства, они согласны были с спокойствием соседственных держав. Из этих областей отделялась незначительная часть под названием Белостокской области и присоединялась к России, «для поставления между нею и герцогством Варшавским, сколько возможно, естественных границ»*. ______________________ * Полн. соб. зак. 1807 г. Тильзитский договор № 22584, ст. V и IX. ______________________ По-видимому, не произошло никакой важной перемены в судьбе польского вопроса: несколько из областей бывшего Польского королевства из-под власти Пруссии перешли под власть саксонского короля; им предположено дать такое устройство, которое, обеспечивая свободу граждан, в то же время не возбуждало бы опасений со стороны соседних держав. Но в этом-то устройстве и заключалось то значение, которое получило впоследствии Варшавское герцогство. Из Тильзита Наполеон возвращался во Францию чрез Кенигсберг, Позен и Дрезден. В этом городе он утвердил 10—22 июля особый статут для герцогства Варшавского, по которому крестьяне объявлены были свободными, признано равенство всех граждан перед законом, учрежден Сенат и Палата представителей (des nonces), в качества законодательных учреждений, и особое министерство для управления и отдельное польское войско. Таким образом, учреждалось особое, совершенно независимое от саксонского правительства польское государство, только под верховною властью саксонского короля. Но и эта верховная власть была только видимая, на самом же деле она принадлежала самому императору Наполеону. Он утвердил конституционный статут для нового герцогства, через год после того он распространил на него свой гражданский кодекс и постоянно распоряжался устройством и образованием особых его войск. Саксонский король не был даже простым его наместником, но, так сказать, хранителем нового герцогства до тех пор, пока император Наполеон не даст ему другого назначения. Саксонское правительство само понимало это отношение к Варшавскому герцогству; король не оказывал никаких пособий из доходов Саксонии, а собственных доходов герцогства, вынужденного Наполеоном содержать несоответствовавшее его средствам количество войск, не доставало на покрытие расходов. Образование Варшавского герцогства не удовлетворило желаний поляков и внушило подозрение в русском кабинете. Поляки вовсе не имели желания сделаться подданными саксонского короля, незначительная область герцогства горько напоминала им о прежних обширных владениях королевства, содержание несоразмерного с средствами количества войск изнуряло народ налогами и наборами и увеличивало бедность. Многие громко начинали говорить, что Наполеон пользуется ими, как угрозою против России, и вовсе не думает о восстановлении. Но его защитники, — а к ним принадлежало большинство, — видя, что Наполеон требовал от герцогства содержания значительного количества войск, были убеждены, что он при благоприятных обстоятельствах употребит его для присоединения к герцогству остальных владений бывшей Польши. «Одно уже существование герцогства Варшавского, — как говорил князь Чарторыйский императору Александру, — поддерживает в поляках чувство любви к отечеству. Оно, как призрак прежней Польши, производит необоримое впечатление на всех тех, которые это разрушенное государство считают своим отечеством. Как будто тому, кто потерял дорогого для себя человека, вдруг является его тень и обещает скорое возвращение и его самого». Такие ожидания получили особенное значение потому, что при каждом случае Наполеон поддерживал их в поляках, его войска не оставляли герцогства, и под надзором его военных людей производились работы в крепостях, составлялись корпуса польских войск под начальством Домбровского, князя Понятовского и Зайончека. Такое положение дел в герцогстве Варшавском естественно возбуждало опасения России и Австрии, конечно, противоречило обещанию, торжественно заявленному в Тильзитским договоре, что это герцогство получит такое устройство, которое, обеспечивая свободу граждан, не нарушит спокойствия соседних держав. Естественно, возникало подозрение, что внезапно возникшая личная дружба Наполеона к русскому императору — неискренняя, и тесный союз Франции с Россиею поведет к войне сначала с Австриею, а потом и с Россиею. Таково было общее мнение в России, которое, конечно, не многие решались прямо выражать императору. Но его выражал однако же постоянно в своих донесениях канцлеру графу Румянцеву и самому государю наш посол при тюильрийском дворе, назначенный вслед за заключением мира и союза в Тильзите — граф П.А. Толстой, а также в особой записке, представленной лично императору и тайной для всех, — подробно изложил и князь Чарторыйский в то время, когда еще не изгладились личные впечатления свиданий в Тильзите. II Если положение европейских дел, созданное Тильзитским договором, было непрочно и союз с Россиею должен был окончиться войною с Франциею, то нельзя не заметить, что Варшавское герцогство было одною из могущественных причин этой непрочности. После Тильзитского мира начали образовываться особые польские войска этого герцогства и до открытия войны с Австриею в 1809 году, из русских областей, принадлежавших прежде старой Польше, вступили в них до 12 тысяч человек или просто беглецов, которых заманивало само правительство герцогства, или дворян, оправдывавших свою службу в польских войсках правами обоюдного подданства и нашей дворянской грамоты, дозволявшей дворянину служить иностранному государству. Естественно, это обстоятельство постоянно поддерживало волнение в этих областях, которое не могло не возбуждать опасения в русском правительстве. Но, соблюдая союз с Франциею, оно не решалось ни принять карательных мер противу своих подданных, ни вызвать Францию на особые переговоры по этому случаю. Наша дипломатия только указывала на него как саксонскому королю, так и императору французов. Но первый отговаривался бессилием потому, что герцогство имеет свою конституцию, а второй считал это делом польского легкомыслия, которое не может иметь важных последствий. С открытия военных действий императора Наполеона против Австрии, число перебежчиков из Белоруссии, Подолии, Волыни и Белостокской области в войска герцогства Варшавского значительно увеличилось. Эта война, в которой император Александр по условиям Эрфуртского договора должен был помогать императору французов, окончательно выставила на вид то ложное положение, в которое была поставлена Россия союзом не с Франциею, конечно, которая не существовала, но с таким человеком, как Наполеон. Конечно, не может подлежать ни малейшему сомнению, что ему известно было, какого рода чувство питало к России Варшавское герцогство, его войска и их предводитель князь Понятовский. Он не мог их не знать, имея постоянные сношения с поляками и сам усиливая эти чувства. Несмотря на то, для совокупного действия с русским вспомогательным корпусом против австрийцев, он назначил именно войска герцогства Варшавского, с незначительною помощью саксонцев, назвав их девятым корпусом Великой армии. Кроме войск Великой армии, совокупно с которыми должен был действовать русский вспомогательный корпус, этой войне придавала весьма важное значение та область, которая должна была служить для нее поприщем; а именно Галиция, разделенная рекою Вислою на две половины — с польским населением и с русским. Конечно, первая принимала с восторгом войска Варшавского герцогства, как избавителей от немецкого ига; вторая, ненавидевшая поляков, наоборот, принимала с таким же восторгом русские войска. Нашему правительству, без сомнения, точно также была известна невозможность действовать русским войскам в союзе с польскими. Поэтому заслуженному военачальнику екатерининских времен, князю С.Ф. Голицыну, назначенному предводительствовать нашим вспомогательным корпусом, было предписано тремя дивизиями занять Галицию, а четвертую оставить в Белостоке для охранения пределов России со стороны Варшавского герцогства. Если от правительства этого герцогства последует вызов к соединенному действию против австрийцев, то изъявлять согласие только в том случае, когда от того можно ожидать важных выгод для русского оружия. Вообще же уклоняться от совокупного действия с варшавскими войсками и помогать им только побочным образом*. ______________________ * Отношение графа Румянцева князю Голицыну 6-го мая 1809 г. ______________________ Наше правительство предполагало, что австрийцы не станут сражаться с нами, и это предположение оправдалось на деле. В мае месяце австрийские войска под начальством эрцгерцога Фердинанда заняли Варшаву и почти все герцогство. Войска польские не могли сопротивляться превосходившим их силам. Но лишь только русские войска приблизились к границам Галиции, как австрийцы начали отступать, прямо заявляя, что они не считают императора Александра врагом Австрии и потому не будут драться с его войсками. Но в то время, когда враги уклонялись от боя и не хотели признавать себя врагами, наши союзники приняли на себя их обязанности. Князь Понятовский, по приказанию Наполеона, возбудил восстание в польских областях, повсюду рассылал воззвания, явно призывая к восстановлению Польши, вербовал охотников в свои войска. Его воззвания не только возбудили всю верхнюю Галицию, но и смежные русские губернии, откуда сбегались паны и шляхта в его войска. Он переманивал даже солдат польского происхождения из войск князя Голицына и на замечания наших военачальников о противозаконности подобных действий, нарушавших договор с Саксониею, он насмешливо отвечал: «русские — союзники наши, так почему же им не служить вместе с нами». Как верхняя Галиция с восторгом принимала войска князя Понятовского и считала их своими избавителями, так, наоборот, южная, населенная русскими, точно с таким же восторгом принимала наши войска и изъявляла желание, чтоб Россия удержала ее за собою. Это движение было так сильно, что князь Голицын предлагал императору присоединить ее, объявив себя королем польским. Конечно, это предложение, едва ли исполнимое в то время, было отклонено императором. Но это расположение к России в южной Галиции, разумеется, крайне было неприятно для варшавцев князя Понятовского. Он всеми способами старался вредить России в глазах императора Наполеона и постоянно клеветал на князя Голицына и вообще русских, объясняя все их действия тайными соглашениями с австрийцами. Когда русские войска заняли Львов, он исходатайствовал у Наполеона повеление привесть галичан к присяге на верность французскому императору, его именем производить суд и управлять страною, набирать солдат во французскую армию и заменить австрийские гербы французскими. Но когда он сообщил это повеление князю Голицыну, он не исполнил его и отвечал, что «повеление императора Наполеона может быть исполнено только там, где находятся варшавские войска, а не в стране, занятой русскими, где, без повеления Его Величества императора Александра, не будут допущены ни присяга Наполеону, ни замена австрийских гербов французскими, ни набор войск». «Союзники наши, — доносил он государю, — озабочивают меня более, нежели неприятель». Предписывая варшавским войскам действовать совокупно с русскими, император Наполеон не мог предвидеть последствий соединения враждебных между собою войск. Получая потом доносы князя Понятовского на русских, он без сомнения оценивал их по достоинству. Несмотря на то, они послужили ему поводом начать переговоры с русским кабинетом. Он предписал Коленкуру сделать представление нашему правительству об изменническом образе действий наших войск в Галиции. Нашему кабинету не трудно было, конечно, объяснить французскому послу отношения к нашим войскам варшавцев, и дать ему понять, что обвинения Наполеона основаны на ложных доносах. Неудивительно, что эти объяснения удовлетворили Коленкура; но и Наполеон не дал дальнейшего хода этим переговорам. Очевидно, он и сам не верил польским доносам; но очень был рад иметь их под рукою, чтобы к чему-нибудь придраться впоследствии, при заключении мира с Австриек), и не отдать России Галиции, как он сам заявлял при начале войны, призывая Россию на помощь. При всяком столкновении варшавских войск с нашими, происходили ссоры между ними. «Наглость варшавских войск выходит из границ, — доносил государю князь Голицын.—Обоюдная ненависть друг к другу царствует не токмо между офицерами, но и между нижними чинами обеих армий. Не могу изъяснить Вашему Величеству всех унижений, которые войска ваши от варшавцев переносить должны. Смею сказать, что если бы я был помоложе, то не достало бы у меня терпения». Узнав, что его оклеветали и в глазах Наполеона, он просился в отставку, но император Александр не принял просьбы и одобрил все его действия. Эта наглость варшавцев, по выражению нашего военачальника, особенно резко обнаружилась при занятии нашими войсками Кракова и едва не повела к кровавому столкновению с ними. Об этом происшествии следующею выпискою из донесений князя Голицына известил граф Румянцев французского посла: «Князь Голицын уведомляет императора, что вследствие приказания, данного им князю Суворову, начальнику 9-й дивизии, занять Краков, этот генерал с большим успехом исполнил возложенное на него поручение. Его авангард занял город 3-го июля, в 4 часа пополудни». Согласно с тем же приказанием, генерал-майор граф Сивере, начальствуя над авангардом, привел отряд казаков под командою полковника Штакельберга, чтобы препятствовать австрийцам сжечь мост на Висле. Этот отряд встретил неприятеля, намеревавшегося именно разрушить этот мост; завязалось дело, неприятель был прогнан и мост спасен. При этой стычке был ранен Штакельберг и казацкий капитан. Штакельберг, вошел в Краков 2-го июля, а граф Сивере 3-го со всем авангардом. Он занял уже весь город, когда узнал, что приближается отряд варшавских войск, чтобы войти туда. Он поехал к начальнику этого отряда для предупреждения его, что город уже занят русскими войсками, и неприятель отступил. Но, не найдя начальника этого отряда, он отправил к нему своего адъютанта, а сам возвратился в город. Там он узнал, что в предместье уже вошла конница князя Понятовского под предводительством графа Потоцкого. Он обратился к нему с тем же извещением; но оно не произвело никакого действия. Неделю спустя показались колонны пехоты, и лишь только завидели наших драгун, они взяли ружья на руку и вошли в город, показывая, что, если встретят сопротивление, то преодолеют его силою. До 10 тысяч войск вошло в город под предводительством князя Понятовского и стали в боевой порядок. В этом положении они простояли с полудня до ночи, ничего не евши, и казались скоре неприятельскими, нежели союзными войсками. Когда приехал князь Понятовский, граф Сивере представил ему все неприличие подобного поведения его войск и просил его в самых учтивых выражениях выступить из города, который занят русскими войсками и потому должен оставаться в их власти. Но Понятовский, не обращая внимания на эти представления, с сердцем отвечал, что право занять этот город принадлежит ему, потому что он сражался под его стенами и заключил конвенцию с австрийским генералом Монде. Граф Сивере отвечал, что и он точно также дрался, первый занял город и не знает, также ли дрался князь Понятовский и заключил ли конвенцию с австрийским генералом. Некоторые польские генералы, которые при этом присутствовали, вмешиваясь в разговор, позволили себе употреблять оскорбительные выражения, так что граф Сивере вынужден был напомнить им, что — он генерал русского императора и просить их соблюдать должные приличия. Князь Понятовский с своей стороны требовал, чтобы граф Сивере вышел из города и занял бы предместье Подгурже на правом берегу Вислы, со всеми магазинами, которые там находились. Граф Сивере доказывал что он иметь право занимать как город, так и предместье и объявил, что он не выступит из города, не получив приказания от своего начальника. После долгих пререканий согласились, что город будет занят как русскими, так и варшавскими войсками в равном числе, а предместье — одними русскими. Остальная же часть варшавских войск перейдет Вислу, как будто для преследования неприятеля. К этому князь Голицын прибавляет, что дерзкое поведение варшавских войск выходит из всяких границ и ставит его в крайне затруднительное положение, «которое вынуждает его просить государя, не будет ли возможно определить для русских войск отдельное поприще действий так, чтобы они не сталкивались с варшавскими войсками и ничего не имели с ними общего. В противном случае, он слагает с себя ответственность, если последуют весьма неприятные происшествия». Такое положение дел, если б оно продолжалось далее, могло бы, конечно, повести к таким происшествиям, которые изменили бы как ход войны, так и политику России и Франции. Но в это время уже заключено было перемирие между Австриею и императором Наполеоном, и вслед за тем открылись мирные переговоры. Но еще прежде получения последних известий от князя Голицына, наш кабинет уже решился войти в переговоры с Франциею по этому вопросу. Император Наполеон находился в Шёнбрунне и был занят мирными переговорами с Австриею. При нем находился и его министр иностранных дел, Шампаньи, герцог Кадорский, на долю которого, конечно, падал наибольший труд по этому делу. Без сомнения, в виду этого обстоятельства, переговоры по польскому вопросу заведены были нашим канцлером с французским послом при нашем дворе. За несколько месяцев еще до подписания Шёнбруннского договора (3-го октября) граф Румянцев писал (15-го июля) Коленкуру, герцогу Виченцскому: «Когда император Тильзитским миром положил конец войне с Франциею и всем своим прежним политическим отношениям, ему оставалось еще окончить войну с Персиею и Турциею. Несмотря на их тягость, он предпринял две новых войны, с Англиею, последствием которой была и война с Швециею, чтобы показать свое искреннее участие в союзе и действовать согласно с выгодами императора, своего союзника. В виду той цели, чтобы вынудить Англию заключить мир с Франциею, Его Величество должен был пожертвовать почти всеми выгодами своей торговли и, следовательно, поставить своих подданных в крайне стесненное положение и себя самого лишить значительных доходов, приносимых таможнями. Вследствие этого случилось то, что и было предвидено: русский курс упал за границею, цены на все предметы возвысились значительно и сильною тягостью упали на все сословия. Это было огромное пожертвование со стороны нашего государя; но он имел его в виду, надеясь на вознаграждения впоследствии, ибо тем самым нанес огромный ущерб торговле Англии, полагал победить упрямство, с которым она поддерживала постоянно войну на материке Европы, чтобы деспотически распоряжаться на морях и постепенно уничтожить флоты всех государств. Все действия государя направлены были к этой цели, как возгоралась новая война между Франциею и Австриею, и хотя ему трудно было выносить тягость четырех войн, он не задумываясь принял участие в пятой, единственно для пользы своего союзника и исполняя свои обещания, которые считал долгом всегда исполнять. Австрия соприкасается с русскою империю обеими Галициями. Эти области должны были сделаться поприщем действий его войск и отчасти войск саксонского короля, состоявших в распоряжении главы Рейнского союза. Ничто, казалось, не нарушало выгод русского императора: войскам Его Величества могло быть только приятно действовать совокупно с войсками саксонского короля в одних и тех же видах. Но войска Варшавского герцогства, в силу самых обстоятельств, действовали двойственно. Они не оставались в пределах саксонского войска, напротив, они называли себя польскими войсками, повсюду рассылали прокламации во имя отечества, провозглашали восстановление прежней Польши, набирали в свою службу воинов, даже вне пределов герцогства и, возбуждая патриотические чувства, привлекли к себе многих из подданных русского императора, которые до того времени оставались, после падения Польши, мирными гражданами его империи. Они без паспортов ушли за границу, увели за собою целые отряды, которые действовали оружием против пограничной стражи, которая не была так сильна, чтобы удержать их переход. Гербы старой Польши явились на границах империи. С тою ли это целью, чтобы показать, кому принадлежит область, на которой их ставили? Люблинский комендант полковник Ч—ский хвастался Анштетту, нашему поверенному в делах в Вене, когда он возвращался оттуда, что он распечатывал письма, надписанные на мое имя, прикладывал к ним потом свою печать и так отправлял. Я не получал этих писем и очень рад, потому что не желаю получать письма ко мне в таком виде. Ч—ский оправдывал свой поступок правом войны. Странное признание! Этот поляк полагает, что ему следует воевать с русскими, когда император французов пользуется войсками саксонского короля только в войне против австрийцев. Всеми передается за достоверный слух, хотя министерство и не имеет прямых доказательств, что этого-то рода власти остановили нарочного от князя Прозоровского и силою отняли у него бумаги. Мысль о восстановлении прежней Польши бродит в умах всех обитателей герцогства Варшавского. Она не передается в виде тайного желания; напротив, выражается явно с полною надеждою осуществления и с этою целью проповедуют крестовый поход против России. Но осуществление этой мысли, даже воображаемое, может основаться только на разрыв союза между двумя императорами. Все стремления вооруженных сил герцогства Варшавского и его правительства естественно направлены к этой цели. Они должны постоянно и безостановочно действовать для того, чтобы разрушить эту дружбу. Это так должно быть; это иначе и быть не может. Но это же обстоятельство должно побуждать министра русского императора употребить все средства, чтобы теснее скрепить узы этой дружбы и устранить все то, что могло бы препятствовать достижению этой цели. Убежденный в этой истине, я испрашивал приказаний государя, моего повелителя, по этому печальному вопросу. Его Величество поручил мне, не теряя времени, войти немедленно в переговоры о нем с вами, как представителем Франции, представив вам со всею откровенностью положение дел. Описав вам это положение, по приказанию императора, я должен однако же присовокупить, что я объяснил важность зла для того только, чтобы совокупно с вами обдумать меры для отклонения вредных его последствий. Мой государь искренно желает поддержать союз, который он заключил ввиду пользы своей империи и по чувству искренней дружбы к императору Наполеону, и надеется оказать ему важные услуги. Он полагает даже, что наступило для этого время. Он желает только избавиться от тех препятствий, которые затрудняют это дело. Его Величество напоминает о тех заявлениях, которые предшествовали войне с Австриею, в которых герцог Виченцский выражал намерение определить будущую судьбу Галиции, в том предположении, которое и осуществилось в настоящее время, что успехи оружия союзников отторгнут ее от Австрии. Имею честь предупредить господина посла, что я получил приказание от моего государя войти теперь же в переговоры с ним по этому предмету. Он этого желает потому особенно, что подобную конвенцию между двумя монархами считает единственным средством для устранения множества препятствий, встречаемых, если можно так выразиться, на пути союза. Его Величество весьма желает, как можно скорее, доставить доказательства той дружбы, которую он питает к своему союзнику, и верности, с которою он соблюдает свои обязательства. Поэтому он предписал князю Голицыну не обращать особенного внимания на этих проповедников польского имени, не поддерживая никакими уступками их заблуждений в отношении к мысли о восстановлении бывшего королевства, продолжать с решительностью военные действия и во всех случаях поступать так, как это принято между державами, когда одна из них действует в союзе с другой, т.е. чтобы в занятых ими у неприятеля странах она имела равное влияние на управление в них, требование от жителей присяги, взимание налогов и рекрутов. Мир произнесет последнее слово об окончательной судьбе обеих Галиции; но дружба, которая царствует между двумя императорами, и их взаимное доверие могут подготовить ее в настоящее время, и я очень рад приступить к этому делу; мне поручил мой государь совокупно с вами, господин посол, еще более скрепить союз, существующий между двумя императорами. Он один может упрочить мир в Европе, в котором она так нуждается». Изготовив ноту, канцлер граф Румянцев получил приказание императора сообщить Коленкуру сведения, только что полученные от князя Голицына, о краковских происшествиях. Сообщая их, он прибавлял с своей стороны: «Краков уже находился в нашей власти, когда появились войска князя Понятовского. Спор дошел до того, что войска стояли друг против друга, готовые вступить в бой. До 10 тысяч войск Варшавского герцогства пытались насильно заставить 3 тысячи русских очистить Краков. Это печальное происшествие, совершившееся в виду всех граждан города и улаженное соглашением, чтобы Краков оставался во власти обоих войск, усиливает во мне желание устранить все эти затруднения совокупно с вами, посредством соглашения. Прошу вас, соединим наши усилия и, с общего согласия, устранив все затруднения, покажем Европе союз между двумя монархами более искренним и тесным, нежели он был когда-нибудь. Таково искреннее мое желание, и я уверен, что и вы его разделяете»*. ______________________ * Нота графа Румянцева Коленкуру 15-го июля 1809 г. ______________________ Вероятно, французский посол разделял в этом случай желание русского кабинета; но его полномочия не простирались, конечно, до того, чтобы он мог заключить такую конвенцию. Хотя перед началом войны его правительство поручило ему указать нашему на Галицию, как вознаграждение за ту вооруженную помощь, которую Россия окажет Франции, в случае успешного окончания военных действий; но война еще продолжалась. Поэтому, прежде нежели он мог отвечать нашему канцлеру, он должен был испросить наставлений у своего двора. Между тем после сражения при Ваграме было заключено перемирие между Австриею и французскими войсками; но вопрос, последует ли за тем заключение окончательного мира или снова возобновятся военные действия, оставался нерешенным. Победа не была так решительна, чтобы вызвать немедленно мирные переговоры; положение французских войск было затруднительно; в Италии, несмотря на успехи французского оружия, продолжалась упорная борьба; Англия сделала высадку на остров Вальхерн. Если все эти обстоятельства и заставляли императора Наполеона желать заключения мира, он не решился бы заключить его на условиях, не тяжких для Австрии, таким образом не достигнуть сразу предположенной им цели ослабить эту империю, если не в той же мере, как Пруссию, то почти так же. При том в австрийском правительстве еще преобладало мнение тех лиц, которые считали возможным и необходимым продолжать войну. Действительно, австрийские войска не были разгромлены окончательно, они отступали в порядке и могли быть усилены новыми, готовыми силами. При таком положении дел, как для той, так и другой воюющей стороны самым существенным представлялся вопрос о том положении, которое примет в этом случае Россия. В это время, по приказанию императора Наполеона, Бертье, герцог Невшательский, написал письмо к князю Голицыну, спрашивая его, как будут действовать вверенные его предводительству русские войска, в том случае, если возобновятся военные действия против Австрии. Такой вопрос обличает уже недоверие к своему союзнику, действительно внушенное Наполеону донесениями предводителей войск герцогства Варшавского и самыми действиями русского вспомогательного корпуса. Едва ли он придавал веру первым, зная характер поляков и их притязания; но очень был рад ими воспользоваться, особенно в настоящем случае, когда самые действия русского вспомогательного корпуса давали ему повод выражать свое неудовольствие. Эти действия были вялы и нерешительны вследствие двух причин, достаточных для их объяснения, не входя в рассмотрение других соображений. Русский вспомогательный корпус поставлен был в печальную необходимость протягивать дружескую руку врагам и драться вместе с ними против друзей, хотя бы и притворных. Он должен был действовать против врага, который явно показывал, что не хочет сражаться с русскими; при каждой встрече австрийцы постоянно отступали перед нашими войсками, предоставляя им без боя занимать Галицию. Войска герцогства Варшавского, с которыми пришлось совокупно действовать нашему вспомогательному корпусу, своею ненавистью к русским, заявляемою дерзко и нахально, и хвастливою притязательностью явно проповедуя крестовый поход против России для восстановления прежней Польши, возбудили такую вражду, что благоразумие требовало от вождей русских войск удалиться от них и действовать без их помощи и участия. Естественно, что, при таких обстоятельствах, действия русских войск не могли быть решительными и удовлетворить требования императора Наполеона. Австрийское правительство, с своей стороны полагая, что Россия ведет войну как бы поневоле, вынужденная силою обстоятельств, в нерешительных действиях русских войск находило подтверждение своему предположению. На письмо Бертье князь Голицын отвечал немедленно в том смысле, что действия вспомогательного русского корпуса находятся в полной зависимости от действий войск, предводительствуемых императором Наполеоном. Если, по истечении перемирия, вновь начнется война с их стороны, то и русские войска немедленно приступят к военным действиям. Получив сведения об этой переписке, наш кабинет воспользовался этим обстоятельством для вызова вновь французского посла на переговоры о Польше. Граф Румянцев сообщал ему, что император, одобряя ответ князя Голицына, написанный в духе союза, существующего между ним и французским императором, и согласно с его собственными мнениями, полагает однако же, что такой вопрос не может быть предметом переговоров только между военачальниками, как это было, и потому поручил ему войти с ним в сношения. Исполняя волю государя, канцлер писал Коленкуру, что император, пребывая верным союзу, очень доволен, что может представить новое доказательство своей личной дружбы к императору Наполеону и доказать перед всею Европою, что он неизменно соблюдает обязательства, возложенные на него договорами. Поэтому, если вновь откроются военные действия против Австрии, он готов предписать 20-ти тысячному корпусу действовать против них совокупно с войсками императора Наполеона. Этот корпус немедленно откроет действия по заключении французским послом предложенного ему соглашения, которое одно «может обеспечить от слухов, распускаемых теми подданными саксонского короля, которые считают себя как бы отдельным государством, и, действуя согласно с этим мнением, надеются на расширение своих границ в явный ущерб выгодам России». Но в то же время, когда новый корпус русских войск будет действовать совокупно с французскими войсками, император считает нужным удержать другой в Галиции, для поддержания спокойствия в этой области, «где возбуждено уже опасное для России волнение». «Его Величество, — писал граф Румянцев, — решился на такой образ вовсе не из видов увеличения своих владений. Он будет очень доволен, если в настоящее время мир будет заключен с тем условием, что вся Галиция останется собственностью Австрии, которой она до сих пор принадлежала. Я повторяю: если теперь же будет заключен мир, по которому союзникам и подручникам (les allies et les con-federes) предоставлены будут вознаграждения не в Галиции, Его Величество ничего для себя не требует. Он сочтет достойным для себя вознаграждением благодеяния мира, которыми воспользуются миллионы людей, за то участие, которое он принимал в этой войне, действуя как союзник французского императора. Потому я предлагаю снова господину послу избавить петербургский кабинет от тех затруднений, которые возбуждают для него современные происшествия в Галиции, заключением конвенции, которая может их устранить. Тогда откроется способ для моего государя увеличить число войск, предназначаемых для военных действий. Император с прискорбием вынужден оставлять в бездействии часть своих войск, которую он предпочитал бы употребить для увеличения средств обоих императоров-союзников, чтобы принудить Австрию к заключению мира, а равно и ту опасную державу, которая, пользуясь своим положением, отделенная морями от всех других, поддерживает войну на материке Европы своим золотом и своими подстрекательствами, разрушая таким образом богатство и благосостояние как государств, так и частных лиц»*. ______________________ * Нота графа Румянцева Коленкуру 9 (21) октября 1809 г. ______________________ На эту ноту так же, как и на первую, Коленкур ничего не мог отвечать нашему канцлеру, потому что правительство оставляло его в совершенной неизвестности о ходе мирных переговоров с Австриею и о своих условиях мира. Кроме словесных и неопределенных заявлений о дружбе Наполеона к императору Александру, о расположении к России политики тюильрийского кабинета, о желании будто бы императора французов, чтобы сам граф Румянцев принял участие в мирных переговорах с Австриею, он ничего не мог отвечать и тем менее приступить к заключению самой конвенции. Император Наполеон даже вводил в заблуждение наш кабинет, намекая Чернышеву, что, в вознаграждение за участие в этой войне, Россия приобретет большую часть Галиции с городом Львовым*. ______________________ * Письмо Чернышева к графу Румянцеву из Шенбрунна 16-го (28-го) сентября 1809 г. ______________________ В таком положении находился этот вопрос до самого заключения Шёнбруннского мира, неожиданно поразившего наш кабинет своими условиями. Россия в вознаграждение за помощь, оказанную французскому императору, получила округ в восточной Галиции, с народонаселением в 400 тысяч душ; а к герцогству Варшавскому была присоединена западная Галиция, Краков с его округом и Замосц, с народонаселением, простиравшимся до 2-х миллионов жителей. Таким образом, то положение дел, которое петербургский кабинет считал опасным для России, становилось еще опаснее, возбуждая надежды поляков на восстановление бывшего королевства и давая к тому средства, несоразмерные с обстоятельствами, увеличением герцогства Варшавского. А между тем Коленкур, не получая наставлений от своего кабинета, не отвечал на две ноты нашего канцлера. Получив сведения о Шёнбруннском договоре, граф Румянцев снова получил приказание императора войти с ним в сношения. «Мир заключен, — писал он ему, — такое происшествие всегда приятно императору, а также еще более потому, что австрийскому дому сохранено почетное положение, за что поручил мне выразить благодарность своему союзнику, который принял во внимание участие России в сохранении австрийской монархии. По тому же самому договору, император французов распорядился единственно в видах своих выгод тою частью австрийских владений, которая была завоевана войсками моего государя, предоставив в пользу России округ с 400 тысяч населением и увеличив силу герцогства Варшавского почти на 2 миллиона, как бы в подкрепление общего мнения, что оно предназначается к тому, чтобы сделаться Польским королевством. Его Величество прямо объявляет, что был вправе ожидать иного решения. Обращая внимание на это неудобство, император находит его огромным (immense) в отношении к выгодам своего государства; но он не имеет намерения ни остановить, ни затруднить дело мира и предписал уже князю Голицыну точно сообразовать свои действия с постановлениями мирного договора. И в этом случае император поступил так же, как и всегда поступал, как верный и добросовестный союзник; он свидетельствует перед всею Европою, как дорого для него сохранение того направления своей политики, которое она приняла после Тильзитского мира и, не скрывая своих мыслей, как бы на его месте поступил иной государь, явно выражает их своему союзнику. Он обращается к императору Наполеону с настояниями самой искренней дружбы и приглашает его принять участие такое же, как он принимает, в сохранении великого дела — союза между двумя империями. Он делает даже более: он питает полное к нему доверие и, чтобы это доказать, поручает мне, несмотря на то, что война уже окончена, возобновить герцогу Виченцскому предложение, — которое я уже делал, — испросить у своего государя полномочие для заключения здесь конвенции, которая однажды и навсегда убедила бы Россию, что она безопасно владеет областями, приобретенными предками моего государя после падения Польского королевства; одним словом, такую конвенцию, в которой бы положительно было выражено для убеждения как подданных Его Величества, так, и подданных Варшавского герцогства, что новое увеличение его области и его сил, доставленное ему французским императором, никогда не поведет к восстановлению Польского королевства. Некоторые словесно сделанные в этом отношении предложения при начале войны, но еще более уверенность Его Величества в дружбе к нему императора Наполеона, на которую он отвечает полным сочувствием, его уверенность, что тесный союз Франции и России во всех случаях составляет такое важное событие его царствования, к достижению которого стремились многие из его предшественников и которое он желает упрочить и передать в наследство своим преемникам, — все эти соображения заставляют его предполагать, что император Наполеон не имеет намерения в заключенном им мирном договоре с Австриею оставить зародыша новой войны и сам согласится, что нет удобнее способа для устранения такого предположения, как заключение конвенции, которую он предлагает*. ______________________ * Нота графа Румянцева Коленкуру 22 октября 1809 года. Курсивом напечатанные строки вписаны самим императором Александром I в черновую ноту, написанную собственноручно канцлером. ______________________ Три ноты одна за другою, написанные канцлером русской империи к французскому послу, ноты, на которые не последовало от него ответа в качестве представителя Франции, и лишь только словесные заверения в желании сохранить дружеские отношения между двумя кабинетами, служат достаточным доказательством того, какую важность придавало наше правительство политическому вопросу, предложенному им на совокупное разрешение обеих держав. Конечно, Коленкур не был виноват в неприличном и невежливом поведении в отношении к петербургскому кабинету: он не получал никаких предписаний по этому вопросу от своего правительства и вынужден был выражать только личные свои соображения, может быть, и весьма искренно. Но личные мнения французского посла могли убедить только наше правительство в том, что он поставлен в затруднительное положение и что его личные мнения уже не соответствуют целям его правительства, на которые указывают его действия. Три ноты нашего канцлера, повторявшие одно и то же предложение, последовали одна за другою не при одних и тех же обстоятельствах; но первые две предшествовали Шёнбруннскому договору, а третья написана была после того, как нашему правительству сделались известны его унизительные для России условия. Обстоятельства решительно изменились, как и сам граф Румянцев заявляет в последней ноте, а предложение нашего правительства французскому осталось таким же, как и было прежде. Продолжая упорно настаивать на своем предложении, наш кабинет полагал, что Шёнбруннский мир заключает в себе зародыш новой войны, которую может отклонить заключение конвенции о Польше. В то время, когда наш кабинет настоятельно вызывал на переговоры французского посла, император Наполеон, оставляя его в неведении о своих намерениях, деятельно вел мирные переговоры с Австриею. Задумав значительно увеличить Варшавское герцогство, он, конечно, не мог сообщить своего намерения русскому двору в то время, когда польский вопрос особенно его тревожил. Успех переговоров о мире зависел от положения русских войск. Если бы русский кабинет узнал об этом намерении до заключения мира, — то весьма возможно, что союз с Франциею был бы разорван немедленно и наши силы соединились бы с австрийскими для продолжения войны, весьма опасной для императора Наполеона. Только окончив мирные переговоры за четыре дня до подписания договора, он написал императору Александру, что он «дал Австрии самый выгодный мир, отнесся к ней с такою умеренностью, которой она никогда не могла ожидать. Я льщу себя надеждою, что это будет приятно Вашему Величеству». Что же касается до увеличения герцогства Варшавского, то упомянув о нем мимоходом, он прибавлял: «Благоденствие Варшавского герцогства требует, чтобы оно пользовалось милостивым расположением Вашего Величества, ваши же подданные могут быть уверены, что ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах они не могут надеяться на мое покровительство». Это письмо встревожило императора и произвело неприятное впечатление на наш кабинет. Император Наполеон явно выражал в нем, что как будто ему неизвестны те требования, которые заявлял его послу наш канцлер, по приказанию, конечно, императора. Он предоставлял благосклонному расположению русского государя увеличенное им герцогство Варшавское, неумышленно проговорившись, что он не возбудит бунта в государстве своего союзника и друга, в поляках, его поданных. Преемник Карла Великого, как в то же время величал себя император Наполеон в письме к папе Пию VII, счел долгом обещать русскому государю, что он не будет действовать так как мог бы действовать атаман разбойников*. ______________________ * Письмо из Шёнбрунна 10-го октября 1809 г. ______________________ Конечно, смысл этого письма был понят честною душою русского государя, презиравшего всякую подлость и гнушавшегося низкого обмана, особенно в лице, которое он должен был поневоле называть своим другом. III Спустя несколько дней после доставления этой ноты герцогу Виченцскому, наш канцлер получил письмо из Вены от французского министра иностранных дел, Шампаньи. Он отвечал на письмо графа Румянцева, при котором он препроводил список с Фридрихсгамского мирного договора, препровождая со своей стороны список с Шёнбруннского договора, он писал, что император Наполеон, при его заключении, более всего заботился о своих союзниках. «Он должен был отклонять предложения Австрии, которая охотно отдавала ему всю Галицию, для того, чтобы спасти некоторые из своих областей на границах Баварии и Италии. «Мы дадим вам в Галиции, — говорил мне князь Лихтенштейн, — два человека за одного, которого вы нам оставите в Австрии и Карниолии». Император постоянно им отказывал. Но вам известно уже из объяснений герцога Виченцского, что чувство чести не позволило императору оставить на мщение Австрии людей, которые ему хорошо служили и для него жертвовали собою. Благодарность должна быть первою благодетелью государей, так же, как честь — первым их долгом. Чувства чести и благодарности не позволяли Наполеону возвратить Австрии ту часть Галиции, которая поголовно восстала против нее. Никакое условие договора не обеспечило бы ее жителей от мщения правительства, так сильно ими оскорбленного и против которого они действовали. Такого рода обеспечение в их глазах казалось бы совершенным невниманием к ним, и потому император Наполеон, всегда верный обязанностям в отношении к своим союзникам, в этом случае изменил бы тем, которые наиболее были ему преданы. Но следуя правилам здравой политики, основанной на чести и справедливости, император Наполеон изыскал все средства, чтобы исполнить желание своего союзника, императора Александра. Западная Галиция отдана саксонскому королю, которого взгляды менее всего склоняются к революционным и который не обладает беспокойным честолюбием увеличивать свои владения. Император не только не желает вызвать мысль о восстановлении Польши, которая так далека от его видов; но он готов содействовать императору Александру во всех тех мерах, которые могли бы истребить навсегда воспоминание о ней в ее прежнем населении. Его Величество согласен на то, чтобы слова: Польша и поляки не только бы исчезли из всех политических договоров, но даже из истории. Он пригласит саксонского короля приступить к соглашению, которое бы клонилось к этой цели. Все, что может служить к поддержанию покорности обитателей Литвы, будет одобрено императором и исполнено саксонским королем. Затруднения, которые случались после заключения Тильзитского мира, не повторяются более: все будет сделано, чтобы их предупредить. Кажется, можно быть уверенным, что увеличение силы саксонского короля вместо того, чтобы поддерживать химерические желания в старых поляках, убедит их, напротив, в их несбыточности. Оно положит конец заблуждению, более опасному для них самих, нежели тревожному для тех правительств, под властью которых они находятся. Австрия сохраняет еще три пятых части Галиции, притом, именно те области, которые наиболее привыкли к ее господству. Та часть, которая перешла во власть саксонского короля, заключает в себе немного более четверти всего ее народонаселения и едва десятую часть владений прежней Польши. Неужели присоединение такой незначительной части может вызвать к жизни, уже окончившее свое существование, большое государство? Но, повторяю, император Наполеон готов всеми средствами содействовать всякой мере, которая бы обеспечивала спокойствие и покорность старых поляков, и он полагает, что им же может принести пользу, избавив их от новых несчастий, подчиняя их более и более мудрому и отеческому правительству императора Александра, своего союзника и друга»*. ______________________ * Письмо герцога Кадорского к графу Румянцеву из Вены 20-го октября 1809 г. ______________________ Это письмо имело, конечно, более определенное значение, нежели письмо императора Наполеона. В нем положительно выражалась мысль, что он не только не имеет в виду восстановление прежнего Польского королевства, но готов, напротив, содействовать всем тем мерам, которые будут приняты с целью разубедить в ней поляков. Но это письмо было писано министром французского императора из Вены, в его отсутствие, когда он был уже в Париже. «При этом дворе, — часто писали нашему правительству дипломатические агенты, — всякая мелочь имеет значение, здесь ничто не делается без умысла». Император Наполеон мог сказать впоследствии, как и часто с ним случалось, что министр не вполне понял его мысль, выразил не точно или превысил свою власть. Притом, ни император, ни министр не выражали прямо согласия заключить конвенцию о Польше между Франциею и Россиею. Напротив, обещая лишь свое содействие, французское правительство указывало на саксонского короля, как обладателя Варшавского герцогства, с которым Россия могла войти в соглашение по этому вопросу. Это письмо, не заключая прямого ответа на предложение нашего кабинета, скорее могло возбудить подозрение и недоверие к политике Франции, нежели успокоить его. Между тем наш кабинет воспользовался им, потому, конечно, что в нем явно была выражена мысль, что в виды императора Наполеона вовсе не входит восстановление бывшего Польского королевства. Как письмо императора Наполеона, так и письмо его министра иностранных дел, не сохранялись в строгой тайне, как все вообще более важные бумаги в то время. Сам канцлер показывал письмо Шампаньи некоторым из поляков, очевидно, с целью распространить между поляками, русскими поданными, взгляд императора Наполеона на польский вопрос. Они сделались даже предметом общественных толков, которые дошли до императора и произвели на него неприятное впечатление. В них замешаны были Новосильцев и князь Чарторыйский. В разговоре с последним, когда он навел речь на этот случай, император выразил неудовольствие против Новосильцева, который позволил себе рассуждать о письме Наполеона к нему в гостинице за обедом. Желая защитить Новосильцева, как он сам говорит, — с ним он действительно был дружен, — но еще более, конечно, желая выведать взгляд самого императора, князь Чарторыйский заметил: «Новосильцев рассуждал об этом письме, как русский, он находил, что это письмо может рассеять все беспокойства, по крайней мере, на время; что же касается до меня, то как поляк, по иным совершенно причинам, я читал его с грустью». «А вам известна депеша Шампаньи», — спросил его государь, прибавив, что она гораздо сильнее письма. «Я не читал ее, — отвечал князь Чарторыйский, — но слышал о ее содержании». Он говорил, что с прискорбием видит из нее, что государь становится главным врагом польского народа и польского имени, что император Наполеон решился оставить поляков, лишить их всякой надежды на лучшую будущность, единственно потому, чтобы сделать ему угодное, что враждебное чувство к полякам дошло до такой степени, что желают имя Польши уничтожить даже и в истории. Император, отклоняя от себя эти нарекания, говорил: «мои чувства, которые вам давно известны, нисколько не изменились; но так заставляют меня действовать мои обязанности, как императора, и всякий иной государь на моем месте поступил бы точно также». Князь Чарторыйский едва ли искренно замечал, что не может понять такого разделения качеств, соединенных в одном и том же лице. Он говорил: «вы сами, государь, признавали, что восстановление Польши совершится не только во вред, но к выгоде России, если обе короны соединятся на вашей голове». «Это возможно, — отвечал государь, — но это неисполнимо и потому необходимо было принять другой способ действий». Князь Чарторыйский выразил недоумение, желая показать, что не понимал взгляда императора на это дело. Он говорил: «если дело признается полезным по своей сущности, то, начав действовать в видах его осуществления, не следует вдруг переменять образ мыслей и давать ему направление в противоположную сторону. Напротив, надо подготовлять способы к его осуществлению и в этих видах давать направление событиям. Я не стану говорить о том, представлялись ли благоприятные обстоятельства для осуществления этой мысли, потому что они уже упущены; но замечу, что в настоящее время надо ожидать более благоприятных, подготовлять будущее и действовать так, чтобы не испортить путей для достижения своей цели. В этих видах не следует лишать народ всякой надежды и оскорблять его строгими мерами»... Прервав его речь, император с некоторым смущением сказал: «если б я мог ожидать, по крайней мере, что поляки опомнятся и будут иначе действовать»... Это последние слова, как бы невольно вырвавшиеся у императора, показывают, что он не отказался от великодушной мечты своей молодости; но что опыт девятилетнего царствования доказал ему невозможность ее осуществления на деле. Происшествия этих лет, когда Россия, как планета могучая и сильная, но сорвавшаяся с своей орбиты, утратила равновесие и в образе бродячей кометы то являлась бескорыстною защитницею старых государств Европы, то союзницею Наполеона, не имея ничего общего с первыми и не сочувствуя деспотизму второго, привели его к убеждению, что недостаточно ни его желания, ни средств империи к осуществлению этой мысли без согласия Пруссии и Австрии и без содействия Наполеона и особенно — без сочувствия самих поляков. Последняя война не могла убедить его, что все уверения князя Чарторыйского и немногих его друзей, что поляки только того и желают, чтобы восстановление королевства объявил император Александр под своим владычеством, — не имеют основания. Получив письмо герцога Кадорского, граф Румянцев сообщил из него выписку французскому посланнику, прибавив, что выраженные в нем заявления совершенно удовлетворяют желания нашего кабинета. «Император совершенно полагается на уверения, выраженные так решительно; но как согласить эти уверения с действиями, которые совершенно им противоречат». Шесть дней спустя после этого письма (26-го октября), в Вене была подписана военная конвенция, в которой войска саксонского короля называются польскими войсками и говорится о польской армии. В газетах появляются статьи, возбуждающие надежды поляков, в гамбургской появилось, например, заявление о том, что дочь саксонского короля выходит замуж за князя Понятовского, человека, одаренного блестящими качествами и которому, вероятно, предназначается носить корону Польши. «Сам герцог Кадорский, — писал граф Румянцев, — называет эти надежды поляков химерами. Следует положить конец опасным заблуждениям, для пользы самих поляков, чтобы избавить их от новых бедствий. Я совершенно разделяю мнение герцога Кадорского и потому снова предлагаю вам испросить необходимое полномочие, чтобы без отлагательства, заключением особой конвенции, навсегда устранить этот вопрос, причиняющий постоянные беспокойства»*. ______________________ * Нота графа Румянцева герцогу Виченцскому 28-го ноября 1809 г. ______________________ Это была четвертая нота по одному и тому же вопросу, которую канцлер Русской империи решился написать герцогу Виченцскому, не получив ответа на три первые. Коварный образ действий тюильрийского кабинета не подлежал сомнению. Сам французский посланник, поставленный в ложное положение, писал своему правительству, что это молчание уже достаточно для того, чтобы оскорбить русское правительство. Но это молчание продолжалось и после окончания войны и заключения мира с Австрией. Получив письмо Шампаньи из Вены, из которого он сообщил выписку Коленкуру, без сомнения русский канцлер немедленно отвечал на него и в этом ответе выразил ту же мысль о необходимости заключить конвенцию о Польше и просьбу снабдить для того полномочием французского посланника при нашем дворе*. ______________________ * Письмо графа Румянцева к Шампаньи 25-го октября 1809 года. ______________________ Долго не получая ответа, граф Румянцев написал эту четвертую ноту Коленкуру; но вслед за тем пришло письмо к нему от герцога Кадорского. Он написал: «вчера вечером я получил письмо нашего сиятельства. Радуюсь, что мне досталось на долю выразить вам неизменные чувства моего государя. Приказания, которые он поручил мне сообщить своему посланнику при вашем дворе, надеюсь, рассеют все недоразумения, о которых вы мне сообщаете. В этом случае император действует так, как и всегда желал действовать и если б он только узнал, что этого желают, то немедленно бы исполнил это желание». Это желание нашего двора давно было заявлено Наполеону, через его посланника, и он не мог его не знать. Наглая ложь, так бессовестно выраженная его министром иностранных дел, обличает только, что Наполеон, несмотря на тотальность, не принадлежал к числу честных людей, уважающих нравственные начала и вообще людей порядочного общества. «Мой государь, — продолжает его слуга, — дорожит всем, что может способствовать к поддержанию союза между двумя империями. Он желает скрепить союз теперь, когда, может быть, приближается время достигнуть цели этого союза. Я убежден, что и вы и мы одинаково убеждены, что чем долее продолжается союз между двумя империями, тем более он должен продолжаться, и мы должны стараться сделать его вечным»*. ______________________ * Письмо герцога Кадорского к графу Румянцеву 13 ноября нов. ст. 1809 г. ______________________ Но Коленкур получил только приказание употребить все средства, чтобы убедить русский кабинет, что восстановление прежней Польши вовсе не входит в виды императора Наполеона; но не получил полномочия на заключение конвенции. В тот же день, как герцог Кадорский написал это письмо к нашему канцлеру, он говорил князю Куракину, что, по известиям, полученным из Петербурга, наш кабинет был весьма встревожен мыслью о восстановлении Польши. «Но, — говорил он, — герцогу Виченцскому поручено представить объяснения, которые могли совершенно успокоить ваш кабинет». Они действительно и произвели это действие. «Но, — заметил ему князь Куракин, — и нам надо войти в переговоры с Саксониею, чтобы на прочных основаниях установить наши политические отношения к Варшавскому герцогству, которое, после увеличения его области, вошло в большие соотношения с Россиею. По моему мнению, необходимо установить положительные условия, всем известные, которые бы дали понять нашим подданным, прежде бывшим полякам, что они должны отказаться от преступного сочувствия к правительству и стране, которые они выражают при каждом случае». «Нет никакой нужды входить об этом в переговоры с Саксониею, — отвечал французский министр иностранных дел, — сообщения Коленкура совершенно успокоили ваш двор». Но князь Куракин говорил так потому, что сам император Наполеон, по возвращении из Шёнбрунна в Париж, заявил ему эту мысль, которую незадолго перед тем выразил в письме к императору Александру. Слова его министра показывали, что эта мысль была уже оставлена, вероятно потому, что король саксонский, находившийся в это время в Париже, просил избавить его от обязательств, которых он выполнить не может. Он это знал по опыту, как исполнилась конвенция 1808 года о выдаче дезертиров, и не желал обманывать и действовать заведомо бесчестно, сознавая, что не имеет в сущности никакой власти над герцогством Варшавским. Та ли причина, или иная послужила поводом, что были отстранены указанные Наполеоном соглашения с Саксониею; но, во всяком случае, заявления его министра показывали, что Франция не желает заключать с нами особой конвенции о Польше. Но Шампаньи ошибался, объявляя, что русский двор совершенно удовлетворен теми объяснениями, которые представил ему Коленкур. Через несколько дней он получил известие от Коленкура о новой ноте, переданной ему графом Румянцевым, и потому, при свидании с князем Куракиным, после получения этих известий, говорил уже иное. На замечание нашего посланника, получившего сведения от своего кабинета, что объяснения, представленные Коленкуром, вовсе не удовлетворяют его, он отвечал, что получил уже полномочие заключить конвенцию о Польше на следующих основаниях: 1) выразить мысль, что Польша не будет восстановлена и герцогство Варшавское не увеличится более; 2) раздел Польши будет признан, как оконченное дело, но в том виде, в каком он находится теперь, после Венского мира; 3) уничтожение имен Польши и поляков; 4) герцогство Варшавское никогда не получит независимого существования, но будет одною из областей Саксонии; 5) Польские ордена будут уничтожены и, 6) поляки, русские подданные, не могут вступать в службу в герцогстве Варшавском и наоборот. Снабдив полномочиями Коленкура, герцог Кадорский писал нашему канцлеру: «Я не могу отказаться от приятной привычки беседовать с вами и потому пользуюсь случаем, чтобы сказать вам, что в моем письме от 20-го октября я вполне выразил чувства императора, моего повелителя. Эти чувства не изменились и служат руководством его политики. Император заявил их сам, перед Франциею и Европою, он открыто выразил свою дружбу к России и желает поддержать союз между двумя империями. Уверения в этих чувствах вам немедленно были представлены, лишь только вы пожелали в них убедиться. Мое письмо даже предупредило ваши желания. Потом вы предпочли заключение конвенции. Давно уже герцог Виченцский получил приказания заключить ее на указанных вами основаниях. Министерство иностранных дел постоянно действовало согласно с неизменными видами императора Наполеона. Поэтому я с удивлением узнал из донесения герцога Виченцского о беспокойстве русского кабинета. Мы не можем отвечать за газетных писак, и вашему сиятельству известно, что министерство иностранных дел не издает ни одной газеты, и ни одна из них не подлежит его цензуре. Точно также, едва ли можно придавать какое-нибудь значение выражениям, которые издавна вошли в привычку, употребленным в конвенции, написанной военными людьми. Я уверен, что ваше сиятельство не придадите им значения, которого они не заслуживают, и что конвенция, которую поручено заключить с вами герцогу Виченцскому, совершенно удовлетворит вас. Что касается меня, то мне доставляет особенное удовольствие исполнять главную мою обязанность, т.е. поддерживать постоянное благорасположение моего государя к России и заботы о ее выгодах. Сегодня последний день года, которого начало мне особенно было приятно, потому что я встретил его вместе с вами. Желаю, чтобы и наступающий год дал мне приятную возможность выражать уверения в моей искренней преданности»*. ______________________ * Письмо герцога Кадорского к графу Румянцеву 31-го декабря, нового стиля, 1809 года. ______________________ В тот день, когда французский министр иностранных дел писал это письмо, его товарищ, министр внутренних дел, граф Монталиве, в речи, произнесенной в законодательном корпусе, о положении империи, между прочим, говорил: «герцогство Варшавское увеличено частью Галиции. Его Величеству не трудно было присоединить к нему и всю Галицию; но он ничего не позволил себе сделать, что бы могло внушить беспокойство его союзнику, русскому императору. Часть Галиции второго раздела почти вся осталась во владении Австрии. Его Величество никогда не имел в виду восстановления Польши. Предоставляя новую Галицию Варшавскому герцогству, император действовал не столько из видов политики, сколько удовлетворяя требованиям чести. Он не мог оставить на мщение неумолимого государя народ, оказавший такое усердие к делу Франции». Сам император Наполеон в то же время при открытии заседаний законодательного корпуса говорил: «мой друг и союзник, русский император, присоединил к своей обширной монархии Финляндию, Молдавию и Валахию и часть Галиции. Я нисколько не завидую и желаю всякого добра этой империи, мои чувства к знаменитому (illustre) государю совершенно согласны с моею политикою» и при свидании с нашим посланником сказал, что он готов заключить всякую конвенцию о Польше, лишь бы только успокоить Россию*. Эти слова или объясняли до сих пор двусмысленную политику тюильрийского двора в отношении к вопросу о Польше, или показывали на совершившуюся в ней перемену в пользу России. В приведенном письме Шампаньи указывает на мысль о заключении конвенции как на предложение новое со стороны России, будто бы до того времени неизвестное французскому правительству, бросая таким образом подозрения на своего посланника, который будто бы не сообщил своему правительству о первых нотах графа Румянцева. Это одна из постоянных уловок политики Наполеона, и без сомнения Коленкур нисколько не виноват в этом случае. ______________________ * Депеша от князя Куракина к графу Румянцеву 19 (31) декабря Париж. ______________________ Условия конвенции о Польше так часто и долго служили предметом разговоров и соображений графа Румянцева и герцога Виченцского, что не представляли никаких затруднений для соглашения обеих договаривающихся сторон. Поэтому лишь только последний получил необходимое полномочие, немедленно была заключена и подписана следующая конвенция: «Его Величество, император всероссийский, и Его Величество, император французов, король итальянский, одушевляемые обоюдным желанием вернее упрочить мир на материке Европы и желая лишить Англию, которая всегда была открытым врагом континента и в настоящее время довела эту вражду до крайних пределов, всякой надежды снова возмутить спокойствие, решились не только теснее связать узы соединяющего их союза, но содействовать всеми способами, чтобы сделать его неразрывным. Вследствие того, Их Императорские Величества сочли необходимым дружески договориться о том, чтобы наперед устранить единственный предмет беспокойств, который может вредить их союзу, положив конец опасным заблуждениям и химерическим надеждам поляков на восстановление бывшего Польского королевства, в полной уверенности, что тем самым они принесут пользу самому этому народу, обеспечив его спокойствие и подданство тем державам, которым они принадлежат». В виду этих целей уполномочные обеих договаривающихся сторон постановили следующие статьи: «1) Королевство Польское никогда не будет восстановлено: 2) Высокие договаривающиеся стороны позаботятся о том, чтобы наименование Польши и поляков не было присвояемо ни одной из областей, входивших в состав королевства, ни ее обитателям, ни войскам и исчезло бы навсегда из всех публичных актов, какого бы рода они ни были. 3) Ордена прежнего королевства Польского будут уничтожены и вновь никогда возобновлены не будут. 4) Никто из прежних поляков, а теперь подданных российского императора, впредь не может быть принимаем на службу Его Величества, короля саксонского, в качестве герцога Варшавского и наоборот, ни один из подданных саксонского короля, как герцога Варшавского, не может быть принят в русскую службу. 5) Постановляется постоянным и неизменным правилом, что герцогство Варшавское не будет увеличиваемо никакою из областей, входивших прежде в состав Польского королевства. 6) Не будет более признаваемо смешанных подданных России и герцогства Варшавского; тем же, которые в настоящее время считаются таковыми, дается 12-тимесячный срок, со для ратификации этой конвенции, для объявления, какому государству хотят принадлежать, и 3-хлетний срок для отчуждения имуществ, находящихся в том государства, от подданства которому они отказались. Его Величество император французов обязывается привлечь к этому договору саксонского короля и обеспечить его исполнение на деле. 8) Настоящая конвенция будет ратификована высокими договаривающимися сторонами, и ратификации разменены в Петербург в продолжение 50 дней или скорее, если будет возможно». Из содержания этой конвенции видно, что она имела двоякую цель, во-первых, устранить всякую мысль о восстановлении прежнего Польского королевства, и во-вторых, повторить конвенцию 1808 года с Саксониею о выдаче дезертиров, но в более широком размере. Мысль о том, что император Наполеон намерен восстановить старую Польшу, постоянно волновала наши губернии, присоединенные к России после ее раздела. Конвенция с Саксониею не исполнилась, ибо король не имел достаточно власти, чтобы принудить к ее исполнению правительство Варшавского герцогства. Так называемые же смешанные подданные, будучи нелепостью в теории, ибо подданство двум государствам в одно и то же время невозможно, на деле представляло величайшие затруднения для России. Эти смешанные подданные безнаказанно могли ей вредить, имея постоянный доступ в ее владения и разнося повсюду волнения или вступая на службу герцогства Варшавского. «Я считаю своею обязанностью, — писал в этом году наш посланник из Парижа к графу Румянцеву, — обратить ваше внимание на ревность, с которою поляки-владельцы имуществ, находящихся в областях, принадлежащих нашему правительству, и потому его подданные, стремятся вступать на службу герцогства Варшавского. Из их числа я укажу только на князя Доминика Радзивилла, который приехал в Варшаву с тем, чтобы составить целый полк конницы, которого почти все имения находятся в пределах России; на князя Сапегу, который находится в таком же положении; на графа Владимира Потоцкого, которого все имения находятся в России. Я не войду в рассмотрение всех затруднений, которые впоследствии могут возникнуть из этой поблажки полякам действовать согласно с их тайными желаниями, постоянно направленными против России. Я указываю только на это злоупотребление, в уверенности, что и вы разделите мои мнения и испросите у нашего государя повеление, которое могло бы положить конец этому злу. По моему мнению, этого требуют наши заботы о том, чтобы сохранить те области, которые достались нам от бывшей Польши, и предупредить возмущение, которое и в них может развиться». Живя в Париже, куда съезжалось много поляков в это время и где они не скрывали своих чувств и взглядов, князь Куракин достаточно изучил их характер и понимал, какие вредные последствия может повлечь за собою та терпимость, которую оказывало русское правительство к действиям явно враждебных России поляков, наших подданных. Его опасения увеличились еще более после Шёнбруннского мирного договора, увеличившего значительно Варшавское герцогство, что в свой черед увеличило надежды и ожидания поляков. В замечательном донесении самому императору, в котором он оценивал значение этого договора, описывал положение дел в Европе и предупреждал, что вслед затем последует вторжение Наполеона в Россию, как неизбежное последствие этого положения, он писал о герцогстве Варшавском, что оно сделалось для нас еще опаснее, нежели Иллирийские области, оставленные Наполеоном в своем распоряжении, потому что и та и другая ставят Россию в непосредственное соприкосновение с Франциею. «В настоящее время, государь, пока еще продолжается ваш союз с императором Наполеоном, оно составляет ядро, к которому со всех сторон готовятся присоединиться все области старой Польши; оно тайно возбуждает это желание и приготовляет восстание и в ваших прежде бывших губерниях. Достаточно будет Франции только подать знак, и восстание вспыхнет. Я счел уже долгом обратить внимание вашего министерства на то увлечение, с которым множество поляков лучших семейств, которых имения находятся в вашем государстве, ваши подданные, стремятся в Варшаву и живут там, не испрашивая на то предварительно дозволения Вашего Величества. Я поименовал нескольких лиц из самых замечательных и предлагал принять меры, чтобы остановить это вредное движение, которое все более и более становится всеобщим и по справедливости должно оскорблять вас. Позволяю себе повторить самому Вашему Величеству о необходимости принять против этого меры. Мудрость ваша, без сомнения, усмотрела уже, до какой степени настоящее положение дел требует заставить их уважать обязанности подданных Русской империи, не действовать самим и не употреблять своего имущества, несогласно с пользами России, которую исключительно они должны считать своим отечеством. Герцогство Варшавское, вследствие увеличения его области и народонаселения, сделалось одною из грозных второстепенных держав. В нем до 3 миллионов жителей и, как уверяют, будет до 80 тысяч постоянного войска, хорошего, привыкшего к войне и устроенного французскими генералами, которых Франция снабдила офицерами, унтер-офицерами и оружием». Голос князя Куракина не был одиноким в этом случае. Вероятно, его мнение разделял и канцлер, но, вообще, почти все государственные люди империи советовали императору принять меры против образа действий поляков, русских подданных. Но император долго не решался, по личному вообще отвращению к карательным мерам, по некоторому может быть пристрастию к полякам и особенно стесняемый дружбою к Наполеону и союзом с Франциею, которые требовали, чтобы он благосклонно относился к герцогству Варшавскому. Но действие варшавского правительства и войск, находившихся под начальством князя Понятовского, в последнюю войну с Австриею, явно обличив отношения поляков к России, вынудили и его наконец принять некоторые административные временные меры, но в то же время оградив безопасность империи особым договором о Польше с императором Наполеоном. В конце августа месяца этого года состоялся именной указ, данный Сенату, в котором сказано, что до сведения императора дошло, что некоторые из поселян и обывателей пограничных губерний, предаваясь, в простоте их, ложным и неосновательным слухам, отлучаются без ведома начальства их от своих жилищ и за границу. За такие противозаконные отлучки повелевалось их ловить и годных отдавать в солдаты, а негодных ссылать в крепостные работы. Но этот указ, по-видимому, направленный только против поселян, которые по простоте их, поддавались внушениям (а еще более в силу крепостного права), оканчивался постановлением именно о тех, которые, распускали подобные слухи и соблазняли бедных поселян, которыми пользовались на неограниченном праве собственности. «Хотя по известной нам благонамеренности дворянства и помещиков, говорит вторая статья этого указа, в пограничных губерниях пребывающих, нельзя предполагать, чтобы кто-либо из них, предаваясь тем же ложным и неосновательным толкам, покусился на таковые отлучки, но тем не менее, если бы паче чаяния и из дворян и помещиков кто-либо был обличен в таковом преступлении, или же в попущении, подговоре, а паче в доставлении каких-либо способов к вооружению, каковых имения немедленно конфисковать, а самих их предавать суду по всей строгости законов». Первая статья закона служила только призрачною завесою для второй, которая именно была направлена в надлежащую цель. Но этот строгий указ не вполне достигал цели; он карал польских помещиков, законных собственников имений, находившихся в пределах империи; но по естественному порядку дел, большая часть из них, как люди престарелые, или пожилые и опытные, не увлекались воинской отвагой; они мирно оставались в своих имениях, но их сыновья ревностно бросались в ряды врагов России, снабженные конечно всеми средствами от своих родителей. Это обстоятельство немедленно было замечено русскими губернаторами пограничных западных губерний и подало повод к новому именному указу, в котором было постановлено: «на имения отцов, которых дети, от них неотделенные, отлучаются без ведома начальства за границу, налагать запрещения с тем, чтобы части, которые, после их смерти, отлучившимся детям следовать будут, конфисковать на основании указа 24-го минувшего августа». Император Александр решился принять эти меры уже в конце августа месяца, почти шесть недель спустя после того, как граф Румянцев начал вызывать на переговоры о заключении конвенции о Польше французского посланника и не получил никакого ответа на свои ноты. Молчание тюильрийского кабинета было причиною того, что русский император вынужден был действовать карательными мерами против злоупотреблений, которые он желал прекратить по обоюдному соглашению между им и Наполеоном заключением особой конвенции. Но эти меры без сомнения весьма не понравились полякам. Даже князь Чарторыйский считал их незаконными. Когда, в ноябре месяце он начал говорить о них, император прервал его речь сказав, «что обстоятельства принудили его принять меры, что он решился на них вследствие единогласного мнения своих министров. Впрочем поведение поляков таково, что требует строгих мер». «В настоящее время я не имею в виду рассматривать их с точки зрения той политики, которой намерена держаться Россия в будущем, — отвечал князь Чарторыйский, — но позволю заметить Вашему Величеству, что указ о конфискации не согласуется с строгими началами правосудия. Существуют смешанные подданные, и многие их тех, которые вступили в иностранную службу, принадлежат именно к этому разряду лиц. При том, указ будет иметь обратное действие, потому что эти лица не были предупреждены, что они должны так поступать, как поступали. Прежде, нежели наказывать, необходимо предупредить и назначить срок. Все русские дворяне имеют право вступать в иностранную службу и не подвергаются конфискации имущества. Притом если бы кто и подвергся этой каре лично, то имущество должно поступать к его наследникам». «Но бывают обстоятельства, — отвечал ему император, — когда безопасности государства вынуждают к исключению из правил. Таково поведение поляков, и я согласился в этом случае с единогласным мнением министров». Но спустя несколько недель после этого разговора, при новом свидании с князем Чарторыйским, император объявил ему, что «все строгие меры, принятые против поляков, будут отменены, это уж решено, но объявлено будет через несколько недель. Причины, которые побудили их принять, прекращаются, и я могу быть покойным» Так говорил император потому, что в это время Коленкур уже получил полномочие на заключение конвенции и наш кабинет надеялся, что она будет ратификована обоими государями в продолжение нескольких недель. В этом ожидании, император немедленно смягчил уже принятые меры, установив шестимесячный срок для уехавших самовольно за границу поляков, как и представлял князь Чарторыйский. Лишь только конвенция была подписана уполномоченными обеих держав, Коленкур немедленно отправил её на утверждение императора Наполеона. В то же время и граф Румянцев писал к герцогу Кадор-скому, в ответ на его последнее письмо, что «эта полезная конвенция, которая сделалась безусловно необходимою для того, чтобы навсегда скрепить союз между двумя империями, наконец заключена и подписана, и ратификации обещаны в продолжение 50 дней. Император чрезвычайно доволен заключением этого договора, потому что он однажды и навсегда, и решительно устраняет главнейшее препятствие для этого союза, которым он так дорожит, и может быть даже единственное, какое могло представиться. Он изъявляет искреннюю признательность императору Наполеону за то, что он прямо и честно решился рассеять распространившиеся уже слухи о предположении будто бы восстановить прежнее Польское королевство. «Что касается лично до меня, — продолжал граф Румянцев, — то эта конвенция значительно облегчает мои занятия по службе, которые я исправляю по воле вашего государя, и я считаю долгом благодарить вас, герцог, за содействие к окончательному и немедленному ее заключению. Теперь ничто не препятствует, чтобы союз наших императоров не выразился во всей силе и блеске, и я поистине торжествую, что волею моего государя на меня возложена обязанность заботиться о благе и выгодах обоих императоров, соединенных узами самой прочной дружбы. Я не хочу окончить письма, не сказав вам, герцог, до какой степени было приятно моему государю слышать о заявлениях императора Наполеона об отношениях к России в его речи при открытии Законодательного собрания и в отчете о состоянии Французской империи»*. ______________________ * Письмо графа Румянцева к герцогу Кадорскому, 28-го декабря 1809 г. ______________________ Граф Румянцев имел бы полное право торжествовать, завершая этою конвенциею политическую систему, которой он был представителем, систему, основанную на твердом союзе с Франциею и приобретениях, обеспечивавших границы империи, если бы мог быть уверенным, что заключенная и подписанная им с французским уполномоченным конвенция будет утверждена императором Наполеоном. Но почему же он мог предполагать, что она не будет утверждена? Основная ее мысль согласовалась с письмами Шампаньи к канцлеру, подробные ее условия им были сообщены Коленкуру вместе с полномочием ее заключить и подписать, о готовности со стороны императора Наполеона исполнить желание нашего кабинета, его уверения, заявленные нашему посланнику и торжественно — Законодательному собранию. Но если в это время граф Румянцев еще не сомневался в утверждении конвенции, то императора Александра уже начинали тревожить сомнения. Князь Чарторыйский, не знавший условий заключенной конвенции, но знавший речь Монталиве, письмо Шампаньи к графу Румянцеву, понимал, конечно, что дело идет об обязательстве Наполеона не восстановлять бывшего Польского королевства. «Если даже, уступая требованиям русского кабинета, он согласится на такое обязательство, то, конечно, оно должно быть обоюдным, и в таком случае вы свяжете себе руки». Не получив прямого ответа на свое замечание, он продолжал: «Было время, когда обстоятельства как бы притупляли действие ударов, нанесенных Польше. Поляки начали свыкаться с своим положением, многие считали его временным; менее стали надеяться на восстановление Польши; но теперь, как существует герцогство Варшавское, усиленное после последнего мира с Австриею, эти надежды сделались всеобщими». «Я заметил Его Величеству, — говорил он, — с какою ловкостью Наполеон распространяет и поддерживает веру в самые противоположные одно другому соображения и мнения. Положительно известно, что в тоже время, как он говорит вам в одном смысле, заставляет писать депеши и говорить речи, которые должны возбудить негодование поляков и привесть их в отчаяние, он распространил между нами убеждение, что он не только заботится о судьбе Польши, но и питает особенное расположение к нашему народу. Тогда как считают его неспособным к сердечной привязанности и пользующимся всеми средствами единственно из своих выгод, ему удалось уверить поляков, что он их любит, желает им добра, смотрит на них, как на своих искренних друзей. Чтобы возбудить их восторг, достаточно ему пустить какую-нибудь газетную статью или послать в Варшаву одного из своих адъютантов-поляков, который, принятый повсюду обществом, будет рассказывать анекдоты или его слова, имеющие отношение к их любви к отечеству. Недавно он присылал туда одного из таких и возбудил всеобщее внимание»... «А, что вы мне говорите! — прервал его император, — это бы еще ничего не значило; но я положительно знаю, что в то самое время, когда он поручил Монталиве произнесть известную речь, он совершенно противоположное говорил вашим соотечественникам и старался изгладить дурное впечатление, которое могло произвесть на них то место этой речи, которое касалось Польши, и возбудить их надежды всевозможными объяснениями и обещаниями». В продолжение этого разговора с старинным другом, император откровенно выразил свой взгляд на характер Наполеона. «Это человк, — говорит он, — для которого все средства хороши, если они ведут к достижению его целей». В это время по всей Европе и в петербургском обществе носились слухи, что будто бы император Наполеон болен, что ему грозит сумасшествие, что даже он сошел с ума. «Имеют ли эти слухи какое-нибудь основание?» — спросил князь Чарторыйский императора Александра. «Никогда Наполеон не сойдет с ума, это невозможно, те не знают его, которые могут это предполагать. Этот человек, у которого во время самых сильных потрясений голова всегда спокойна и холодна. Если он горячится, выходить из себя, то это только для виду, чтобы обмануть других. Все такие его действия большею частью основаны на расчете. Он ничего не сделает, не сообразив и не рассчитав наперед значения своих действий. Самые насильственные, самые смелые его действия и те наперед хладнокровно соображены и рассчитаны. Любимая его поговорка состоит в том, что, намереваясь что-нибудь предпринять, прежде всего надо найти способ, как привести в исполнение задуманное дело (en toute chose il faut d'abord trouver la methode). Если только отыскал этот способ, то нет такого трудного дела, которого нельзя бы легко исполнить, и, наоборот, нельзя приступать ни к какому даже легкому делу, не найдя наперед способа для исполнения, иначе все можно испортить и никогда не достигнуть своей цели». В этих словах нельзя не заметить наставлений Мефистофеля своему молодому другу, данных при свиданиях в Тильзите и Эрфурте, но далеко не достигших той цели, к которой стремился самоуверенный наставник. «Что касается до его болезни, то это все басни. Никто не пользуется таким хорошим здоровьем, как он; он никогда не был болен. Он страдал единственно худосочием (humeur galeuse), бросившимся внутрь и от которого его лечили. Никто лучше его не переносит усталости и работы; но ему нужен сон, часто в неопределенные часы, но только чтобы он мог проспать в сутки не менее 8 часов». «Он не красноречив, ни на словах, ни на письме. Я был свидетелем, как он диктовал письмо, выражениями отрывочными, несвязными». Этот разговор, из которого князь Чарторыйский вынес убеждение, что император Александр лучше всех понимает характер Наполеона, происходил в то самое время, когда граф Румянцев торжествовал окончательную победу своей политики и писал Шампаньи, что на нем лежит только приятная обязанность оберегать навсегда утвержденный союз между двумя империями и дружбу между двумя императорами. Опасения и недоверие императора основываются на более верных началах, нежели надежды и ожидания его канцлера. После получения в Париже конвенции о Польше, в продолжение двух недель ни слова не говорили о ней нашему посланнику ни император Наполеон, ни его министр иностранных дел. Наконец в феврале (9-го), когда Шампаньи, по поручению императора, приехал к князю Куракину объявить, что избрал себе невесту в лице австрийской эрцгерцогини, он воспользовался этим случаем, чтобы выразить ему удивление по поводу этого молчания. «Конвенция находится у императора, — отвечал ему Шампаньи. — Как частный человек, не в качестве министра, я могу вам сказать, что император недоволен ее изложением, особенно положительным заявлением, что королевство Польское не будет никогда восстановлено. Он этого не желает, он этому не будет содействовать, это так; но ему кажется невозможным принять на себя такое обязательство на случай такого происшествия, которое может совершиться помимо его воли и которое, быть может, он не будет иметь возможности предотвратить». Вместе с тем он дал повод надеяться, что другие статьи не встретят затруднения, и вообще конвенция, с небольшими изменениями, будет утверждена. В то время, когда нашему посланнику говорили, что император Наполеон по случаю брачных торжеств не имеет времени заняться делом о конвенции, тюильрийский кабинет приготовил новое изложение договора и сообщил его Коленкуру для представления нашему кабинету. В этом изложении существенно изменены были только четыре статьи: первая, третья, пятая и шестая, первую статью, в которой говорилось: «Польское королевство никогда восстановлено не будет», предполагалось заменить следующею: «Его Величество, император французов, обязывается не содействовать никакому предприятию, клонящемуся к восстановлению Польского королевства, и не содействовать никакой державе, которая имела бы такое намерение; равно не помогать и не одобрять, непосредственно, никакого восстания и бунта обитателей областей, составлявших это королевство». Вместо статьи 3-й, в которой говорилось, что ордена бывшей Польши будут уничтожены навсегда, предполагалась следующая: «Высокие договаривающиеся стороны и король саксонский отказываются, месяц спустя после размена ратификаций этой конвенции, давать знаки орденов бывшего Польского королевства. Эти ордена должны считаться уничтоженными и после смерти тех, которые в настоящее время их носят, исчезнет и их след». В статье пятой было постановлено, как неизменное правило, что герцогство Варшавское никогда не может быть увеличиваемо на счет тех областей, которые входили в состав прежней Польши. Взамен этой статьи тюильрийский кабинет предлагал следующую: «Постановляется правилом на будущее время, что ни Россия, ни герцогство Варшавское не могут увеличивать своих владений за счет областей, входивших в состав бывшего Польского королевства, исключая лишь того случая, что это может сделаться на основании особенного соглашения высоких договаривающихся сторон». В статье шестой, которая уничтожала звание смешанных подданных и предоставляла им право в известное время избрать подданство одного из государств и продать их имущества, находившиеся в пределах другого, предлагалось следующее дополнение: «Те из смешанных подданных, которые состоят в войсках того или другого государства, если захотят оставить их, будут уволены в отставку. Во всяком случае их имущества будут им возвращены и они воспользуются всеми льготами, предоставляемыми этою статьею вообще всем смешанным подданным». Когда император Александр получил конвенцию, в новом виде изложенную французским правительством, он сам подробно рассмотрел ее содержание, собственноручно написал замечания на те статьи, с которыми считал невозможным согласиться, и составил новое их изложение. В отношении к первой статье, предложенной Франциею, он замечал, что единственная цель, вследствие которой Россия желает заключения этой конвенции, заключается в том, чтобы утвердить посредством этого договора ту мысль, которая выражена в письмах императора Наполеона и герцога Кадорского и в речи, сказанной в законодательном корпусе. Только для того и заключается конвенция, чтобы в ней положительно было выражено, что Польское королевство никогда не будет восстановлено. Ослаблением смысла этой статьи уничтожается вся польза этой конвенции. «Неужели причины, послужившие поводом к ее заключению, выраженные в введении к ней, недостаточно благодетельны и важны, чтобы принять на себя формальное, положительное обязательство? Там сказано, что она заключается для того, чтобы обеспечить непоколебимо мир Европы, чтобы отнять у Англии все способы нарушать его. Конечно, подобные причины достаточны для того, чтобы выражать определенно свои мысли. Но эта статья в том виде, как она предложена Россиею, едва ли не удобнее, чем в новом ее изложении. Прилично ли, что император Наполеон, который постоянно и справедливо упрекает Англию за то, что она волнует материк Европы, поощряет рознь и возмущения, не принимает на себя иного обязательства, как не делать того же самого в государстве своего друга и союзника? Казалось бы, такое изложение этой статьи мало соответствует достоинству, которое необходимо сохранять в актах, переходящих в потомство». Чтобы отклонить обвинение Наполеона, что эта статья была слишком резко изложена, император Александр предложил изложить ее в следующем виде: «Его Величество, император французов, король Италии, чтобы доставить своему союзнику и всей Европе свидетельство его желания отнять у врагов мира на континенте всякую надежду его разрушить, обязывается точно также, как и Его Величество, император всероссийский, что королевство Польское никогда не будет восстановлено». В отношении к новому изложению третьей статьи конвенции, в которой говорилось, что высокие договаривающиеся стороны и король саксонский впредь не будут жаловать знаки орденов бывшего Польского королевства, император Александр заметил: «Кажется, довольно трудно постановлять, что договаривающиеся стороны отказываются давать ордена, которых никогда не давали». Поэтому, взамен этой статьи предложил следующую: «Высокие договаривающиеся державы, а равно и саксонский король, обязываются считать ордена бывшего Польского королевства уничтоженными, после размена ратификаций этого договора, так, чтобы и не оставалось и следов их по смерти тех, которые их теперь имеют». С тех пор, как Польское королевство перестало существовать, как отдельное и самостоятельное государство и его области вошли в состав соседних с ним государств, само собою разумеется, что силою обстоятельств прекратились и все признаки самостоятельного существования польской государственной власти. С тех пор ни императоры русский и австрийский, ни король прусский не давали знаков и тем менее мог раздавать их саксонский король после образования герцогства Варшавского, к которому перешли только права Пруссии на эту область. В пятой статье по изложению тюильрийского кабинета выражалось общее начало, что ни Россия, ни герцогство Варшавское не будут увеличивать своих владений насчет областей, принадлежащих бывшему Польскому королевству. «Не говоря уже о том, — замечал на эту статью император Александр, — что в ней установляется оскорбительное для России равенство с Варшавским герцогством, которое уничтожается самою сущностью обстоятельств, не было ли наперед условлено, что герцогство Варшавское будет считаться одною из областей Саксонского королевства? Эта статья ничего не говорит о том, может ли саксонский король, если он вступит в войну с своими соседями, Австриею, Бавариею или Пруссиею и пр., в случае одержанных им успехов, делать приобретения из их владений. Между тем как, по изложению этой статьи, Россия, в случае войны с Австриею и Пруссиею, по своему географическому положению будет обязана не делать никаких насчет их областей приобретений. Начала, которыми руководствуется Россия, достаточно известны; она никогда не начнет войны; она не нуждается в расширении своих владений; но если ее вызовут на войну, то может ли она наперед принять на себя такое обязательство, вследствие которого уничтожается значение будущих успехов на войне и всякая война остается без вознаграждения? Если бы последовал разрыв между Россиею и Саксониею, то эта конвенция уничтожилась бы сама собою и, конечно, возможность приобретений открывалась бы в одинаковой мере как для той, так и для другой стороны. Эта статья в том изложении, как она была предложена, имела в виду предупредить увеличение Варшавского герцогства насчет прежних польских владений посредством промена, дара или другими подобными способами, а вовсе не для того, чтобы препятствовать саксонскому королю делать приобретения вследствие войн, которые он может предпринять. Но для того, чтобы доказать, что Россия не имеет никакой затаенной честолюбивой мысли, предлагается изложить эту статью так: «На будущее время устанавливается правилом, что владения герцогства Варшавского не могут быть увеличиваемы на счет областей бывшего Польского королевства; точно также и Россия обязывается не делать приобретений из этих областей, если никто из ее соседей не начнет с нею войны». Прибавление к шестой статье, сделанное тюильрийским кабинетом, очевидно, имело в виду наши указы о конфискации имуществ тех из поляков, русских подданных, которые не только самовольно отлучались из России, но и вступали в службу герцогства Варшавского. Но эти постановления были уже то отменены, то смягчены значительно указом, предоставившим им шестимесячный срок для возвращения в Россию. Поэтому император Александр согласился на это прибавление, за исключением лишь одного выражения (во всяком случае). Точно так же он не возражал и против нового изложения 8-й статьи, которая постановляла, что ратификации этого договора будут разменены в Париже, как предполагалось в первоначальной конвенции. Император Наполеон в отношении к этой конвенции был между прочим весьма недоволен тем, что графу Румянцеву удалось перетянуть переговоры о ней и ее заключение в Петербурге, тогда как он постоянно стремился сосредоточить всю политику Европы в Париже, чтобы удобнее подчинить ее своему преимущественному влиянию. Замечания императора Александра на новое изложение конвенции послужили источником для особого наставления нашему посланнику в Париже, которому послано было и новое исправленное изложение конвенции с полномочием разменять ратификации, если только французское правительство изъявит согласие на сделанные изменения. К этому постановлению граф Румянцев прибавил с своей стороны некоторые соображения. «Первоначальную конвенцию не утверждали, — писал он князю Куракину, — потому что она была слишком положительна и не заключала в себе никакой взаимности. Слишком положительна! Но возможно ли это слишком, когда дело касается спокойствия миллионов людей. Она не представляет никакой взаимности! Но не несет ли она за собою в дар всех тех выгод, которые извлекла уже Франция из союза с нами и которые может извлечь из него впоследствии. Что нового представляет эта конвенция России, чтобы она могла быть обязана предоставить Франции какие-либо особые выгоды по праву взаимности, кроме своей дружбы, своего союза. Вся сущность этой конвенции заключается только в том чтобы рассеять неблагонамеренные слухи, что Тильзитский договор уже разрушен и скрепить союз во всей его силе. По этому договору к саксонскому королю перешли только права прусского короля на эти области бывшей Польши, а не польских королей. К этому сводится весь вопрос. Это надо говорить, объяснять, поддерживать и не вступать в новые обязательства. Как бы император Наполеон отнесся к тому, если бы Россия стала возбуждать против него жителей новых областей Франции или Италии? Согласна ли была с союзом между ею и Франциею, если бы она напомнила им о сардинском короле или ином, чтобы возбуждать их против законной власти? Может ли быть довольна Россия тем, что волнуют поляков, ее подданных? Это ли воздаяние за ее содействие, за ее преданность союзу? Разве Россия сделала что-нибудь противное Франции? Разве Франция имеет какие-нибудь особые права на Польшу? Россия ли или Франция во время мира, во время даже союза, возбудила вопрос о Польше? Какой взаимности можно от нее требовать в договоре, который имеет только целью успокоить ее в обстоятельства затруднительные, в которые ее поставили?» Граф Румянцев был сильно взволнован, предвидя неудачу своего последнего дела, которым он предполагал довершить свою политическую систему, основанную на союзе с Франциею, и оправдать ее в глазах России. Не выходя из верной мысли о союзе с Франциею, он ошибался в том, что существует Франция, тогда как ее существование вместе с другими державами западной Европы было погребено под престолом Наполеона, стремившегося к такому владычеству над всеми, которое не могло быть определено никакими границами и не оставляло места для самостоятельного существования какому-либо другому государству. Он ошибался и в характере императора французов и, начиная разочаровываться в это время, не скрывал даже своих мнений о его политике. В конце марта месяца были получены последние сообщения нашего кабинета по делу о конвенции. Князь Куракин употреблял всевозможные старания, чтобы дать ему ход; но безусловное молчание тюильрийского кабинета уничтожало все его старания. В первый раз заговорил о нем император Наполеон с его братом князем Алексеем Борисовичем Куракиным, который приехал в Париж в половине мая в качестве чрезвычайного посланника императора Александра для поздравления императора Наполеона со вступлением в брак. На торжественном приеме посланников всех держав, явившихся с этою целью, он сказал ему, между прочим: «заключив мир с Австриею, я отдал России часть Галиции для того, чтобы доказать, что восстановление Польши вовсе не входит в виды моей политики. В моем письме к императору и в заявлении моего министра это выражено ясно». При этом случае он не упомянул о конвенции, и князь Куракин не счел возможным начинать о ней речь. Постоянно заявляя о личной дружбе императора Александра к Наполеону, об искреннем его желании поддерживать союз с Франциею, он указывал, что единственно беспокойное поведение поляков может внушать опасения и вредить добрым отношениям между двумя империями. «Мне, как министру внутренних дел и в то же время начальнику полиции, известно, что происходило в наших областях, присоединенных от прежней Польши, во время австрийской войны. Не только собирались пожертвования в пользу восстановления Польши и значительные суммы препровождали в Варшавское герцогство, но образовалось просто переселение за границу поляков, подданных моего государя, вступавших большею частью в войска этого герцогства». Император Наполеон отвечал ему в том смысле, что не следует придавать этому важного значения, а говор поляков о восстановлении бывшего королевства называл простою болтовнёю, (pure bavardage). Затем в конце июня, когда князь Куракин присутствовал при утреннем приеме (lever), он начал с ним продолжительный разговор и по обыкновению, без связи и переходя от одного предмета к другому, вдруг его спросил: «знаете ли вы о конвенции о Польше?» «Его Величество, мой государь, принимая особенное участие в этом деле, поручил мне познакомиться с нею пред моим отъездом сюда», — отвечал ему князь Куракин. «Эти переговоры запнулись на первой статье конвенции, на которой так настаивает ваше министерство, что она послужила поводом к охлаждению между двумя дворами в их взаимных отношениях. Но могу ли я принять на себя обязательство, что Польша никогда не будет восстановлена, и для чего требовать от меня невозможного, только божество могло бы дать такое обещание. Хотя это событие невероятно, но никакая человеческая сила не могла бы его предотвратить. Во время моего свидания с императором в Эрфурте, новая война на материке Европы вовсе не входила в расчеты и не казалась возможною, а между тем мне пришлось выдержать очень важную. Австрия напала на меня со всеми своими силами. Народонаселение Литвы могло восстать в это время. Конечно, вы обладаете достаточными силами, чтобы его подавить; но, несмотря на то, если б я принял такое обязательство, то я должен бы оказать вам помощь при этом случае, а я не хочу проливать кровь французов ни за поляков, ни против них». «Но, государь, — отвечал князь Куракин, — эта конвенция выражала те начала, которые заключались в письме вашего величества к императору, моему государю, и в письме герцога Кадорского к графу Румянцеву, в которых прямо заявлено, что королевство Польское не будет восстановлено». «Я полагаю, что вы не совсем верно припоминаете выражения, употребленные в этой переписке», — резко возразил ему Наполеон, и таким замечанием смутил неопытного дипломата, тогда как в этой переписке находились выражения гораздо более сильные. «Я должен был сознаться, — доносил канцлеру князь Куракин, — что моя память не совсем ясно представляет мне эти выражения, и потому я не мог оспаривать его возражения; но я заметил ему, что этот вопрос в том положении, в котором он находится в настоящее время, то направление, которое ему дано, производит гораздо более вреда, нежели, если б даже он вовсе не был предметом переговоров». Существенная цель конвенции заключалась в том, чтобы успокоить волнение поляков, определить их будущность и заставить отказаться от несбыточных надежд и ожиданий. Между тем сначала распространились слухи о заключении этой конвенции, потом, — что французское правительство ее не утверждает; это обстоятельство только способствовало возобновлению прежних надежд и подогрело уверенность в намерении восстановить старую Польшу. «Вы более нежели правы, — ответил ему неожиданно Наполеон, — зная характер поляков, можно опасаться, что эти их ожидания поведут к худым последствиям. Я сам понимаю это и готов сделать все, чтобы успокоить императора Александра; но нельзя же требовать от меня невозможного. Как, вы хотите, чтобы я принял на себя обязательство, которого не могу исполнить! Это противно всем правилам дипломатии, чтобы включать в договоры такие догматические статьи; они служили бы только выражением насилия сильной державы над слабейшею. Франция не в таком положении, она никогда не признавала раздела Польши, я его признаю. Только слабость французского правительства того времени могла допустить этот раздел, и в этом случае постоянно будет падать на Францию упрек истории. Я готов все сделать для императора Александра, что только зависит от меня; но это превышает мою власть. Я могу, например, принять на себя обязательство не содействовать, ни непосредственно, ни посредственно, к восстановлению Польского королевства, или, если это для вас покажется лучше, мы можем взаимно обеспечить неприкосновенность настоящих границ обеих империй, исчислив поименно все названия областей, входящих в их состав. На это я могу согласиться. Императору Александру очень хорошо известно, что Австрия только того и желала при заключении Венского мира, чтобы уступить всю Галицию, чтобы сохранить некоторые из своих немецких областей, но я на это не согласился». Выслушав почтительно эти заявления императора Наполеона, наш чрезвычайный посол позволил себе спросить его: «известны ли нашему кабинету те изменения статей конвенции, о которых он удостоил сообщить ему». «Нет», — отвечал император Наполеон. — Брачные пиршества и путешествие, которое должен был предпринять, лишили меня возможности заняться этим делом». Выслушав заявления императора Наполеона, князь Куракин сказал, что донесет о них своему государю, а вместе с тем просил, чтобы он поручил герцогу Кадорскому сообщить их нашему посланнику. «Но имеет ли ваш брат достаточные полномочия, чтобы окончательно заключить конвенцию», — спросил его Наполеон. «Нет, государь, — отвечал ему князь Куракин, — ему поручено лишь заботиться о размене ратификаций, представить сделанные нашим кабинетом изменения и подписать акт, если Ваше Величество согласитесь принять эти изменения». Два месяца спустя, на прощальном свидании, император Наполеон говорил князю Куракину, что в отношении переговоров о конвенции, он «не может ни в чем себя упрекать, это спор о словах, который поддерживают с упрямством. Коленкур ошибался, я желал исправить его ошибку, не мог я утвердить то, что он подписал, я полагал, что заботятся о делах, а не о словах. Эта конвенция не заключена только потому, что ваш брат не имеет достаточных полномочий для того, чтобы вести переговоры и как в этом случае объявили условия (sine qua non), то это было бы унижением моего достоинства, если б я подписал обязательство, которого не могу исполнить. Напрасно желают привлечь переговоры в Петербург. Происшествия совершаются с такою быстротою, что прежде, нежели успеют договориться между собою, можно объявить войну и проиграть сражение. Париж составляет средоточие, он более приближен к происшествиям, нежели Петербург. Необходимо предоставить посланнику право вести переговоры и, снабдив его наставлениями, уполномочить его оканчивать их». Опираясь на то обстоятельство, что нашему посланнику не предоставлено было право заключить договоры, несогласные с предписаниями и видами нашего кабинета, князю Куракину, несмотря на вопросы с его стороны, ни слова не говорили об этом деле. «Я не имею еще никаких предписаний императора, конвенция находится у него»,—таков был постоянный ответ герцога Кадорского нашему посланнику. «Соглашаясь на заключение с нами этой конвенции, — писал он канцлеру, — тюильрийский кабинет, кажется, хотел лишь поманить нас, в сущности, вовсе не думает ее заключить». Когда наш посланник заводит о ней речь, то герцог Кадорский, пользуясь этим случаем, жаловался обыкновенно на графа Румянцева, подозревавшего в неискренности политику Франции и прямо заявлявшего, что она поддерживает мысль о восстановлении Польши. «Так заключите скорее конвенцию, — отвечал наш посланник, — и повод к подозрениям уничтожится сам собою». «Никакой пользы не принесет и конвенция, если бы и была заключена, — возражал герцог Кадорский, — она не прекратит жалоб и обвинений. Этот клочок бумаги, который стоит лишь захотеть, всегда можно разорвать» Таков действительно был взгляд императора Наполеона на всякий заключаемый им договор. Поставленный в крайне затруднительное положение, наш посланник решился наконец заявить графу Румянцеву, что «кажется, достоинство России требует не настаивать более на заключении этой конвенции» и получил в ответ повеление императора Александра не говорить более о ней с французским министром иностранных дел и тем более с самим императором Наполеоном. Так окончились эти переговоры, и вопрос польский из области внешней политики перешел в область внутренней обеих империй. Но всматриваясь в их постепенный ход, нельзя не обратить внимания на некоторые особенности, которые, по-видимому, не условливались их сущностью, а проистекали из иных источников. С одной стороны, чем может быть объяснен резкий поворот в политике тюильрийского кабинета? После заключения Венского мира, по-видимому, самое искреннее желание было успокоить петербургский кабинет, что его подданные не будут возмущены мыслью о восстановлении Польши. Император Наполеон решительно заявляет, что эта мысль не входит в его виды, изъявляет согласие заключить особую конвенцию по этому поводу и, вопреки постоянному стремлению сосредоточивать все важные переговоры в Париже, дает своему посланнику полномочие заключить ее в Петербурге, и его министр сообщает Коленкуру подробные для нее условия. Но лишь только пришла в Париж заключенная именно на этих условиях конвенция, как начались придирки к словам и выражениям и затем совершенное молчание об этой конвенции, как в отношении к нашему посланнику, так и нашему кабинету. С другой стороны, зная взгляд императора Александра вообще на польский вопрос, чем объяснить, что он так упорно отстаивал выражение конвенции, что Польша никогда не будет восстановлена? Когда князь Куракин узнал о тех изменениях, которых требовал Наполеон в конвенции, заключенной в Петербурге, он писал графу Румянцеву, что находит их вообще весьма незначительными. «Важнейшая из них относится к статье, в которой говорится, что Польша никогда не будет восстановлена. Но, рассмотрев внимательнее дело, мне кажется, что и это изменение не может иметь важного значения. Не все ли равно для нас, обещает ли Франция, что Польша никогда не будет восстановлена, или примет на себя торжественное обязательство, как она и предлагает, что никогда не будет этому содействовать ни посредственно, ни непосредственно. Если какая-нибудь в мире держава и может исполнить это предприятие, то, конечно, Франция. Давая же обещание принимать в нем участие, она совершенно обеспечивает нашу безопасность и разрушает все надежды поляков до тех пор, по крайней мере, пока она будет соблюдать этот договор. Я позволяю себе предполагать, что для нас гораздо выгоднее сделать уступку Франции в отношении к нескольким выражениям, которые не представляют особого значения, ввиду достижения предположенной нами цели, нежели самим, так сказать, из пристрастия к некоторым выражениям, дать право Франции отказать нам в утверждении такого важного договора. И не только дать это право, но потом повод возложить всю вину на наше упрямство, тогда как на деле это будет зависеть от недобросовестности и тайных ее видов, которые следует предотвратить». Едва ли тонкий политик, как император Александр, мог не согласиться со взглядом, выраженным в этой депеше его посланником, если он был уверен, что каждая уступка с его стороны послужит поводом к новым притязаниям со стороны его друга и союзника, одним словом, пока он не потерял всякое к нему доверие. Но что же было причиною таких внезапных перемен в политике двух империй, выразившихся именно по случаю переговоров о польской конвенции? Большая часть историков Наполеона, восхвалявших или порицавших его действия, одинаково ставят в зависимость переговоры о заключении этой конвенции с другими, которые действительно производились в одно и то же время, а именно с переговорами о сватовстве императора Наполеона к русской великой княжне. Давно уже ходили в Европе слухи о намерении императора Наполеона развестись со своей супругою Жозефиною, от которой он не имел детей, и вступить в новый брак с целью иметь прямых наследников своей империи. По мере того, как увеличивалось его могущество, усиливались и эти слухи, так что в 1807 году один из приближенных ему людей, министр полиции Фуше, не думая, конечно, прогневить своего властелина, открыто говорил об этом и даже счел позволительным подготовлять к возможности этого события самую императрицу Жозефину. В то же время в Петербурге носились слухи, что подготовляется уже бракосочетание Наполеона с великою княжною Екатериною Павловною. Есть указания, что и Коленкур не чужд был участия в этом деле. Говорили, что Сенат сделает предложение императору Наполеону развестись с своею супругою и заключить новый брак, чтобы даровать Франции наследника его престола. Многие, увлекавшиеся гением Наполеона, под влиянием только что заключенного в Тильзите союза одобряли это предположение; но большинство петербургского общества относилось к нему с ужасом и негодованием. Рассказывали даже, что этот вопрос был предметом семейных совещаний лиц царствующего дома, но не знали, конечно, с тою ли целью, чтобы отклонить это предложение или дать ему ход. Но вслед за тем сделалось известным, что император Наполеон был крайне раздражен на Фуше, сделал ему грозное внушение и поручил употребить все меры для того, чтобы опровергнуть эти слухи, которые действительно замолкли потом, до тех пор, пока в начале 1810 года не был объявлен торжественно развод императора французов с его супругою. В этот промежуток времени устроилось дело о браке великой княжны Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским, но не было однако же объявлено, когда совершилось свидание императоров в Эрфурте. Проводя почти все время вместе, оба императора после празднеств и представлений, после трудов по вопросам политическим, в минуты отдохновения, беседовали между собою о различных занимавших их предметах. В этих беседах, император Наполеон заявлял о необходимости оставить после себя прямого наследника престола, что единственно могло бы упрочить созданное им здание Французской империи, и таким образом вызывал, чтобы сам император Александр сделал ему предложение, как бы устранить это затруднение. Но все его попытки были напрасны. Император Александр, конечно, не догадывался, чего желает его друг и союзник. Укреплять политическое здание, созданное Наполеоном, которое только и мог поддерживать его кровавый деспотизм, конечно, вовсе не входило в виды русского императора, и предлагать новый брак Наполеону, когда он так резко отнесся к подобной попытке со стороны его приближенного министра, было бы унизительным для его достоинства. Поставленный в затруднительное положение, не желая сам прямо явиться как бы просителем перед русским императором, он решился прибегнуть к посредничеству Талейрана. Но и в этом случае он хотел показать, что не просит, конечно, даже не приказывает Талейрану устроить это дело; но напоминает ему обязанность, которую он должен исполнить в отношении к нему, то есть оказывая милостивое пособие его слабоумию и недогадливости. «Знаете ли вы, — говорил, призвав к себе Талейрана, он — что Жозефина обвиняет вас в том, что вы заботитесь о разводе, и потому она возненавидела вас от всей души?» Удивленный таким заявлением, Талейран начал было оправдываться... Но его прервал Наполеон, объявив, что оправданий не нужно, но что действительно надо об этом позаботиться. Опомнившись от неожиданности и выслушав длинную речь Наполеона о необходимости развода и нового брака, — речь, каких он много слыхал, и оценил ее по достоинству, он понял, в чем дело, и начал рассказывать ему о тех отзывах о нем императора Александра, которые он сам слышал в разных собраниях общества и особенно у княгини Турн-и-Таксис, которой вечера постоянно посещал русский император. Сладость речей Талейрана подействовала на Наполеона. «Если любит меня император Александр, то пусть он мне представит доказательство своей любви, пусть он скрепит еще более союз со мною, отдаст за меня свою сестру. Почему же он при наших ежедневных самых откровенных разговорах не сказал мне об этом ни слова? Почему он избегает разговора об этом со мною»? Талейран понял, что должен принять на себя трудную обязанность вступить в переговоры об этом щекотливом вопросе с русским императором; но, конечно, понял также, что поведет их так, чтобы сложить с себя всякую ответственность в неудаче, приведя их к тому, чтобы в личном, семейном вопросе последнее слово принадлежало самим императорам. В виду этой цели, он смело вступил в переговоры с русским императором и узнал от него, что о великой княжне Екатерине Павловне не может быть и речи, она не свободна, ее судьба решена и скоро последует ее бракосочетание с принцем Ольденбургским, что великая княжна Анна Павловна едва достигла 15-тилетнего возраста и, наконец, несмотря на свою самодержавную власть, как русский император, в вопросах семейных последнее, решающее слово принадлежит не ему, а вдовствующей императрице, его матери, перед которой он преклоняется, как почтительный сын. Такова была сущность ответа императора Александра; но, без сомнения, этому ответу он должен был придать такой вид, чтобы он не казался решительным отказом, чем и был по своей сущности и не оскорбил бы его союзника и друга. Без сомнения, с теми же уверениями в дружбе, в желании не только поддержать союз между двумя империями, но и подкрепить его семейными узами между царствующими домами, выразил император Александр, уступая просьбам Талейрана, тот же самый ответ самому императору Наполеону. Доказательством может служить то, что впоследствии он так же указывал на молодость великой княжны и на то, что решающий голос в этом деле будет принадлежать вдовствующей императрице-матери. Что же касается до великой княжны Екатерины Павловны, к которой только и могло относиться предложение Наполеона, то о предстоящем ее браке с принцем Ольденбургским было объявлено вслед за тем, как после Эрфуртского свидания император Александр возвратился в Петербург. Граф Румянцев, приехавший из Эрфурта прямо в Париж, не скрывал этого события и говорил о нем Савари (герцогу Ровиго), исправлявшему несколько времени должность французского посланника при нашем дворе после Тильзитского мира, до назначения Коленкура, поэтому знавшего великую княжну Екатерину Павловну и восхищавшегося ее красотою, умом, образованием и любезностью. Мысль о сватовстве за великую княжну Анну Павловну никому не приходила в голову даже год спустя, когда вдруг разнеслось известие о совершившемся разводе императора Наполеона. Конечно, во всех обществах европейских столиц, при всех дворах только и говорили об этом происшествии и о возможных невестах, на которых мог пасть выбор Наполеона. Перечисляя их, менее всего останавливались на нашей великой княжне, и весьма естественно, потому что ей не совершилось 16 лет, и все другие принцессы были ее старше. В Петербурге общественное мнение указывало упорно на Саксонскую принцессу, несмотря на то, что Коленкур прямо отрицал справедливость этого предположения, уверяя, что выбор еще не сделан и может быть падет даже не на принцессу крови. Скрывал ли Коленкур намерения своего повелителя, как и должен был скрывать, потому что ему поручалось вести переговоры с соблюдением величайшей тайны или он говорил эти речи до получения приказаний, которых, конечно, не ожидал получить? Между тем, в первых числах декабря этого года, он получил следующую шифрованную депешу от своего правительства с строгим приказанием ему самому лично ее дешифрировать. «Слухи о разводе дошли до императора Александра в Эрфурте, он говорил о них императору и сказал, что великая княжна Анна, его сестра, находится в его распоряжении. Его величеству угодно, чтобы вы прямо и откровенно обратились с этим вопросом к Александру и сказали ему: "Государь, я имею основание предполагать, что император, побуждаемый всею Франциею, намерен развестись с своею супругою. Могу ли я сообщить, что он может рассчитывать на вашу сестру? Подумайте, Ваше Величество, об этом два дня и дайте мне откровенный ответ не как французскому посланнику, но как человеку, страстно преданному обоим домам. Я не делаю форменного предложения, но умоляю вас откровенно выразить ваше мнение. Я осмеливаюсь обратиться к вам, государь, с этим заявлением, потому что всегда выражал откровенно свои мысли Вашему Величеству, не опасаясь не угодить вам". Вы ни под каким предлогом не сообщите об этом графу Румянцеву и после первого вашего разговора с императором Александром и потом второго, через два дня, вы предадите это дело совершенному забвению. После того вы должны только сообщить мне о качествах молодой принцессы и особенно о том, скоро ли она достигнет того положения, что может сделаться матерью, потому что разница в 6 месячном сроке, в этом случае, составляет уже важное обстоятельство. Я не считаю нужным говорить, что все это дело должно быть покрыто непроницаемою тайною; вы сами понимаете в этом случае свои обязанности перед императором». Как ни странен и неприличен в этом случае двухдневный срок и как он был ни исполним сам по себе, но он не мог быть исполнен и потому, что Коленкур получил эту депешу в то самое время, как император выехал из Петербурга в Тверь, ко дню именин своей сестры, Екатерины Павловны (24-го ноября) и оттуда в Москву, где провел день своего рождения (12-го декабря). На другой день выехал из Москвы, и 16-го декабря он был уже в Петербурге, и от этого числа (28-го нов. стиля) Коленкур уведомил императора Наполеона о первом своем разговоре с императором, по предмету возложенных на него тайных переговоров. Но возможно ли предполагать, что, не имея возможности, в продолжение двух недель, по случаю отсутствия императора из Петербурга, исполнить такое важное поручение, он оставил в неизвестности свой кабинет об этом обстоятельстве? Конечно, нет. Император Наполеон очень хорошо знал об этом обстоятельстве уже в конце декабря 1809 года и, несмотря на то, что в это именно время он не только узнал о заявлениях Венского посольства, что Австрия желает предоставить в его распоряжение одну из своих эрцгерцогинь, но поручил вести об этом переговоры, конечно, тайно; но так, чтобы, не обязывая его самого, обязать уже австрийский кабинет. Между тем, первые известия, сообщенные Коленкуром, вовсе не показывали, что предложение Наполеона потерпит неудачу. Может быть, если бы этот брак совершился, то исторический ход последующих событий принял совершенно другое направление, и главный их руководитель не окончил бы последних дней в заточении на пустынном острове, где угас великий гений. Но исторические судьбы народов в руках Провидения, перед которым все помыслы и усилия человеческие — так ничтожны, как высказал некогда Гизо.* ______________________ * В то время, когда А.Н. Попов написал главу «Вопрос Польский» своей истории 1812 года, он не располагал всеми материалами, которые могли бы разъяснить дипломатические переговоры, сопровождавшие развод императора Наполеона с Жозефиною.
______________________ В «Русском Архиве» 1890 года С.С. Татищев впервые напечатал в полном объеме дипломатическую переписку Коленкура о предполагавшемся браке Наполеона с великою княжною Анною Павловною. Неуспех этого сватовства был главною причиною отказа Наполеона ратификовать конвенцию о Польше, а следовательно и крушения Тильзитского соглашения, сопровождавшегося войною 1812 года. Перечислим затем сочинения, появившиеся на французском языке, относительно этого важного эпизода истории русской политики в 19-м столетии: 1) Welshinger. «Le divorce de Napoleon». Paris. 1889. 2) «Memoires de Talleyrand». Paris. Первая часть, глава о Эрфуртском свидании. 3) Tatistscheff. «Alexandre I-er et Napoleon, d'apres leur correspondance inedite». Paris. 1891. 4) Vandal. Napoleon et Alexandre I-er. Paris, 1891—1893. T. 1-er et 2-d. (Прим. ред. журнала «Русская Старина»). Краткая библиография Архив князя А.И. Чернышёва. Бумаги А.И. Чернышёва за время царствования императора Александра I. 1809—1825 Под ред. князя Н.В. Голицына. Сборник Императорского Русского Исторического общества (далее — Сб. РИО). Т. 121, СПб., 1906 А. Вандаль. Наполеон и Александр I. 3 тт., СПб., 1910—1911 А.К. Дживелегов. Александр I и Наполеон. М., 1915 Дипломатические сношения России с Францией в эпоху Наполеона I. Под ред. А.С. Трачевского. Т. IV. 1807-1808 Сб. РИО. Т. 88, СПб., 1893 Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императоров Александра и Наполеона. 1808—1812. Издание Великого князя Николая Михайловича. 7 тт., СПб. — Пгр., 1905—1914 Донесения полковника А.И. Чернышёва императору Александру I в 1810 и 1811, письма и донесения канцлеру Н.П. Румянцеву в 1809 и 1811 гг. и др. Под набл. А.Н. Попова. Сб. РИО. Т. 21, СПб., 1877 В.П. Лачинов. Александр I и Наполеон в Эрфурте / Русская Старина, 1897, Т. ХС, № 5, 6; Т. XCI, № 7 А.З. Манфред. Наполеон Бонапарт. М., 1980 Политическая переписка генерала Савари во время пребывания его в С.-Петербурге в 1807 г. —Акты Тильзитского мира. — Переписка императора Александра I с Наполеоном с июня 1807 г. по январь 1808 г. Под набл. А.А. Половцова. Сб. РИО. Т. 87, СПб., 1892 Посольство графа П.А. Толстого в Париже в 1807 и 1808 гг. — От Тильзита до Эрфурта. Под ред. Н.К. Шильдера. Сб. РИО. Т. 89, СПб., 1893 С.М. Соловьев. Император Александр I. Политика, дипломатия // Соч., в 18 кн. Кн. XVII. М., 1996 Е.В. Тарле. Континентальная блокада // Соч., Т. III. M., 1958 В.А. Тимирязев. Чернышёв и Мишель (Эпизод из истории отношений между Россией и Францией перед войной 1812 года) / Исторический Вестник, 1895, № 2 А.С. Трачевский. Франко-русский союз в эпоху Наполеона / Исторический Вестник, 1891, № 6 А. Тьер. История Консульства и Империи. 5 тт., СПб., 1846—1849 Впервые опубликовано: Русская Старина. 1893 Т. LXXVII. № 3. С. 667-695; Т. LXXVIII. № 5. С. 345-396.
Попов, Александр Николаевич (1820 (1821?) — 1877) русский историк, член-корреспондент Императорской Академии Наук. | ||
|