А.Н. Пыпин
Общественное движение в России при Александре I

СОДЕРЖАНИЕ

"Очерки" написаны давно. После первого издания они были пересмотрены мною в 1885; в последнее время, когда очень размножилась литература о временах имп. Александра I, книга продолжала вызывать интерес читателей — вероятно потому, что основной предмет ее, изучение общественных явлений той эпохи, не имеет и в новейшей литературе цельного изложения. Поэтому, когда книга разошлась, я приступил к настоящему изданию.

За исключением немногих поправок, я оставил неизменным текст 1885 года, тем более, что по существу моя точка зрения не изменилась; но взамен частных дополнений из новой литературы, я предпочел дать читателю указание тех исследований и материалов, какие явились за последнее время и к которым он может обратиться для больших подробностей.

Во главе этой новейшей литературы о временах импер. Александра должен стать столь известный обширный труд Н.К. Шильдера: "Император Александр Первый, его жизнь и царствование" (четыре тома, с 450 иллюстрациями. СПб. 1897-98), собравший в особенности много фактов для изображения сложного и трудно уловимого личного характера. Здесь же находятся новые подробности о первых преобразовательных планах императора и его ближайшего круга.

— Материалы для жизнеописания графа Никиты Петровича Панина (1770-1837). Издание А. Брикнера. Семь томов. СПб. 1888-1892.

Несколько важных, в разных отношениях, трудов о Карамзине: В. Сииовский, "H.M. Карамзин, автор "Писем русского путещественника"". СПб. 1899; П.Н. Милюков, в "Главных течениях русской исторической мысли". М. 1897, I, стр. 114-200 (Карамзин, как автор "Истории", и его современники); "Карамзин", А. Кирпичникова, в Энциклоп. Словаре Брокгауза и Ефрона; Алексей Веселовский, в "Западном влиянии в новой русской литературе", 2-е издание. М. 1896.

— О Двенадцатом годе: после обширной работы Александра Ник. Попова, "Москва в 1812 году", в "Р. Архиве" 1875-76, его же "Эпизоды из истории двенадцатого года" (посмертное издание), в "Р. Архиве" 1892, и также в "Р. Старине" 1892 — 93; П.И. Щукин, "Бумаги, относящиеся до отечественной войны 1812 года". Четыре части. М. 1897-1899.

— В собрании жизнеописаний, Павленкова, биографии Сперанского и Каразина.

— По истории крестьянского вопроса: В. Семевский, "Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века". СПб. 1888, два тома; о временах имп. Александра в 1-м томе.

— Остафьевский Архив князей Вяземских. Переписка кн. П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым СПб. 1899 четыре тома.

— По истории университетов за времена имп. Александра I. H. Булич. Из первых лет Казанскою университета (1805-1819) Рассказы по архивным документам. Две части Казань, 1887, и M.П. Третьяков Моск. университет в 1798-1830 г. в<Старине> 1892, Д. Багалей Опыт истории Харьковского университета (по неизданным материалам) Харьков, 1894 — 96, два выпуска

— Для истории управления, а также общественных нравов и настроений очень важны груды H.Ф. Дубровина Сборник исторических материалов, извлеченных из архива Собственной Е.И.В. Канцелярии Т. II-X (том I издан был под редакцией С.А. Танеева) СПб 1889-99 (о временах имп. Александра I и Николая I), Отечественная воина в письмах современников, 1812-1815 гг. СПб 1882, Письма главнейших деятелей в царствование имп. Александра I с 1807 по 1829 год СПб. 1883, "Наши мистики-сектанты А.Ф. Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" Е.Ф Татариновый А.П. Дубовицкий", в Русск. Старине, 1894, кн. 9-12, 1895, кн. 1-2, 10-12, 1896, кн. 1-2, "Наполеон в современном ему русском обществе и в русской литературе", в Русск. Вестнике, 1895, кн 2, 4, 6, "Русская жизнь в начале XIX столетия", в Русск. Старине, 1898-99

— Многочисленные исследования о литературе той эпохи Как богатый запас биографических и библиографических указании, важно известное издание сочинений Державина (последние годы которого относятся ко временам имп. Александра), с примечаниями Грота, сделанное по такому же плану издание сочинений Батюшкова (СПб. 1887, три тома), с примечаниями Л.H. Майкова СПб. 1895, его же, первый вышедший том Сочинений Пушкина, другие работы о первых годах деятельности Пушкина, M.И. Сухомлинова, Исследования и статьи по русской литературе и просвещению СПб 1889, два тома и пр.

— В исторических журналах рассеяно не мало новых сведений о декабристах. Отметим еще книгу А.И. Дмитриева-Мамонова "Декабристы в Западной Сибири Очерк по официальным документам" M 1895 (из "Чтений" моск. Общ. истории и древностей), новое издание книги бар Розена

Из литературы мемуаров, имеющих более или менее близкое отношение ко временам имп. Александра, отметим

— Из записок графини Эдлинг Русский Арх. 1887, кн. I-III.

— Записки H.H. Муравева-Карского, в Русск. Арх., 1885-1888.

— Воспоминания Ю.К. Арнольди Русск. Арх., 1891, кн. II.

— Памятные записки M.M. Евреинова Русск. Арх., 1891.

— Очерки и воспоминания И.M. Колмакова с 1816 г. в "Русск. Старине" 1891.

— Записки архимандрита Владимира Тарлецкого, бывшего греко-униатского миссионера, 1808-1858 гг., Русск. Старина, 1891, 70 и 72.

— Записки Д.И. Ростиславова, в "Русск. Старине", 1892-1895.

— Импер. Александра Федоровна в своих воспоминаниях с 1817 по 1820, B "Русск. Старине", 1896 г

— Автобиография юрьевского архимандрита Фотия в "Русск. Старине", 1894-1896

— Автобиографическая записка государственного секретаря В.Р. Марченко "Русск. Старина", 1896

— Импер. Александр I и Армфельд(1811-1812), в "Русск. Старине", 1896 г

— Воспоминания Веригина, в "Русск Сгарине", 1892-1893.

— Записки А.И. Кошелева Берлин, 1884.

— Записки и дневник А.В. Никитенко СПб. 1893, три тома. Записки Дм. Никол. Свербеева (1799-1826) M. 1899, два тома. Из иностранной литературы отметим в особенности:

— Вандаль (Albert Vandal) Napoleon et Alexander 1-r Pans, 1891.

— Fran v Krudener, в "Deutsche Rundschau", 1899, ноябрь, декабрь.

— Ernst Моinr Arndt Em Lebensbild m Bnefen Nach ungedr und gedruckten Onginalen herausg von Hemnch Meissner und Robert Geerds Berl 1898.

— Ulmann, Russisch-preussische Politik unter Alexander I und Friedrich Wilhelm III, bis 1806, Leipzig, 1899.

Alexandre I et Napoleon d'apres leur correspondance medite, par Tatischef Pans, 1891.

— К Rmghoner, Em Dezenmum preussischer Onentpohtik. 1821-1830. Berlin, 1897

— Demelitsch, Metternich und seine auswartige Poiitik Stuttgard, 1898.

— Fournier, Der Congress von Chatillon Wien, 1900.

— N Schilder, Histoire anecdotique de Paul I. Tire du russe par D. Benckendorf Pans, 1899.

В приложениях первых изданий настоящей книги помещено было пермское письмо Сперанского к имп. Александру, на основании копии, теперь я исключил его, так как оно издано в книге H.К. Шильдера по отысканному им подлиннику Взамен я поместил Записку Карамзина "О древней и новой России"*, так как в мало доступном берлинском издании Записка напечатана весьма небрежно, а в издании г. Бартенева 1870, не совершенно сполна, — для настоящего издания я, между прочим, пользовался рукописью Записки, сообщенною г. Шильдером. Далее, я сохранил краткое изложение "проекта Новосильцева" полный текст напечатан в приложениях книги г. Шильдера А.П., 1900 г.

______________________

* Н.М. Карамзин. "Записка о Древней и Новой России" будет опубликована отдельно в разделе библиотеки "Карамзин М.Н." (администрация библиотеки dugward.ru)

______________________

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Настоящая книга была написана пятнадцать лет тому назад. Не однажды вызываемый к новому ее изданию, я, к сожалению, не имел раньше досуга для пересмотра книги, который при размножении исторического материала представлялся необходимым.

Наша историческая литература — хотя очень неровно — но чрезвычайно разрастается материалом, в том числе и относительно времен императора Александра I. В этой литературе высказаны были — между прочим и по поводу настоящей книги — некоторые новые точки зрения на характер времени и на личность самого императора, от самого утвердительного оптимизма, как, напр., в известном труде Богдановича, до суровых осуждений, исходивших из разных даже противоположных источников. Так, с славянофильской стороны было строго осуждено отношение внешней политики императора к славянскому вопросу; так, с другой стороны, с неменьшим негодующим порицанием изображалась внутренняя политика, слабая и колеблющаяся, допускавшая действительно прискорбные противоречия тем мягким человечным началам, какими открывалось царствование, и политика внешняя, где Россия становилась игрушкой в руках Меттерниха.

Кроме нескольких частностей и оттенков, я не изменил однако характера изложения относительно этих предметов. Точка зрения моей книги была историческое сравнение — времен, характеров и общественных положений: это сравнение невольно приводит к иным впечатлениям, чем простое безотносительное наблюдение — то сочувственное в этой эпохе и в личности императора, на чем мы останавливались прежде, не потеряло для нас своей цены, как сильно ни бросались в глаза и прежде печальные противоречия, о которых упомянуто.

Во многих подробностях я воспользовался новой литературой о том времени, и для более полного ее обзора, которого искал бы любознательный читатель, прибавил библиографические указания более важных, вновь изданных исследований и материалов — записок, документов, воспоминаний, переписки и т.д. Историю тайных обществ я имел возможность дополнить любопытным документом, который читатель найдет в приложениях: это — текст "Законоположения Союза Благоденствия", сообщенный мне, по выходе первого издания настоящей книги, в 1871, известным ученым археографом, покойным А.Е. Викторовым — в современном списке, которого скрепа указывает на его достоверность. Как известно, это "Законоположение" составилось под влиянием устава немецкого "Союза Добродетели" (Тугендбунда). В петербургских библиотеках не нашлось старого немецкого журнала, некогда — единственный раз — издан был устав Тугендбунда, с которым необходимо было сличить русский документ; я получил однако точную копию немецкого текста от одного из литературных друзей в Германии, который разыскал редкую книгу и затем тщательно сверил изготовленную копию с подлинником.

Приложения я собрал в конце книги; нечто и здесь прибавил, как, напр., обзор проекта Новосильцева (изложенного ранее, между прочим, в разборе первого издания настоящей книги, в "Р. Вестнике"), нечто выпустил, напр., исчисление масонских лож времен имп. Александра, так как оно вошло потом в мою отдельную работу об этом предмете.

Введение

История понятий и вообще внутренних процессов общественного развития редко укладывается в такие чисто внешние периоды, как периоды царствований; но относительно времени имп. Александра I подобное определение исторического периода не было бы произвольно и не служило бы только для внешнего удобства. В общем историческом ходе русского образования и общественной жизни этот период не представляет никаких особенно заметных изменений: одни и те же традиционные начала продолжали играть в жизни господствующую роль, неограниченная опека государства продолжала тяготеть над общественной мыслью, масса нации продолжала оставаться в своем давнишнем пассивном застое; но в том движении понятий, которое тем не менее совершалось в образованном слое и подготовляло новые основания общественной жизни в будущем, этот период представляет большую своеобразность характера и направления. Эта своеобразность Александровского времени определяется двумя главными обстоятельствами. Во-первых, личность самого императора, влияние которой, то возбуждающее, то ретроградное, многоразличным образом вмешивалось в ход общественных понятий. Во-вторых, в это царствование русское общество стало в особенно тесные связи с жизнью западно-европейской, и влияние европейских идей, отличающее всю новую русскую историю, теперь особенно глубоко подействовало на умы и в первый раз сообщило им политические стремления. Это была новая черта в истории нашего общества, и возникновение ее принадлежит именно временам императора Александра.

В таких обществах, каково русское, личность правителя имеет вообще несравненно больше значения, чем то бывает в обществах, владеющих политической свободой и большею степенью образованности. В самом деле, в обществах, где власть правителя не имеет никаких границ, его личные взгляды и даже капризы становятся могущественным фактором всей жизни общественной и государственной: естественный ход развития постоянно нарушается вмешательствами власти, иногда благотворными, иногда вредными. Личность правителя приобретает поэтому особенную историческую важность.

Но оценяя ее, нельзя забывать также, что она сама, при всей видимой ее независимости, не есть что-либо совершенно случайное. Напротив, если в самых самостоятельных личностях, как Петр Великий, стоявший с своими планами почти одиноко, действовавший с чисто революционными приемами и наперекор огромной массе народа изменявший привычные формы жизни, — нельзя не видеть глубокого согласия с основными потребностями нации и века, то еще больше бывают связаны с характером времени люди обыкновенные. Они не господствуют над течением национальной жизни, и напротив, воспринимая впечатления общества, сами очень часто становятся только тем, чем делает их все окружающее, и при всей видимой возможности быть тем, чем сами они захотели бы быть, подчиняются свойству времени, и в борьбе общественных элементов делаются отголоском того или другого направления. Это в особенности оказалось на имп. Александре. По мягкому личному характеру, по идеям, привитым воспитанием, он сначала даже пугался того положения абсолютного самодержца, которое ему принадлежало, и обнаруживал явную антипатию к особенным свойствам русской верховной власти; но жизнь сделала свое и, среди всех своих либеральных намерений, он окончил деспотизмом. Во всей его деятельности замечательным образом отражались очень различные, даже несовместимые внушения и стремления времени. В самом деле, он представляет собой и либеральные стремления к просвещению и освобождению общественной жизни, и он же представлял самую упрямую реакцию и при личной мягкости допускал нестерпимый произвол и угнетение; притом он подчинялся этим различным направлениям не только в разные периоды своей жизни, — как случалось со многими правителями, которые бывали либеральны в молодости и становились реакционерами под старость, — но нередко в одно и то же время он колебался между двумя совершенно различными настроениями. Эта черта сильно бросалась в глаза современникам и позднейшим историкам Александра. Большею частию они не находили ей другого объяснения, кроме бессилия характера или двуличности; этим последним особенно часто укоряли Александра, хотя едва ли было бы справедливо объяснять его колебания и противоречия только отсутствием доброй воли или сознательным лицемерием. Характер Александра действительно отличался в большой мере двойственностью, нерешительностью, неуверенностью, но значительная доля их должна быть приписана и тем трудным положениям, какие ставила ему самая жизнь. Один из самых умных и самых строгих его историков, Гервинус, признает, что трудности этих положений бывали таковы, что успешно преодолеть их было бы не под силу и человеку с гораздо большим запасом нравственной энергии. Обвинение в чистом лицемерии трудно обратить против человека, который сам страдал от предполагаемой им безысходности противоречий, как бывало несомненно с Александром. Окруженный трудными обстоятельствами, вызываемый решать роковые вопросы, Александр часто был не в силах решить в самом себе борьбу враждебных принципов и впадал в ошибки, которые потом мучительно его преследовали: от того в его внутренней истории были моменты истинно трагические. Одушевленный в начале наилучшими намерениями, он не в состоянии был совладеть с обстоятельствами, которые увлекали его на иную дорогу; он не отказывался от своих планов, но ни в самом себе, ни в жизни не находил средств для их совершения и поддавался заблуждениям, которые приводили его к самому печальному употреблению своей власти, к поддержке действий, самых враждебных общему благу. Однако он не успокаивался на этой реакционной политике, и его внутренние тревоги показывают в нем не бессердечного лицемера или тирана, каким его нередко изображали, а человека заблуждавшегося, но способного вызвать к себе сочувствие, потому что во всяком случае это был человек с нравственными идеалами, которые были выше обыкновенной рутины в его сфере и присутствие которых он не раз доказывал своими действиями.

Таким образом, личность императора Александра особенно тесно связывается с историей его времени. Можно даже сказать, что он был одним из наиболее характеристических представителей этого времени. Он сам лично делил различные настроения этого времени, и то брожение общественных идей, которое начинало тогда проникать в русскую жизнь, как будто отражалось в нем самом таким же нерешительным брожением, не покидавшим его, кажется, до последних дней. Так, сперва он мечтал о самых широких преобразованиях, о каких только думали самые смелые умы тогдашнего русского общества; он был либералом, приверженцем конституционных учреждений, сам искал "оппозиции"; в другое время, смущаясь перед действительными трудностями и воображаемыми опасностями, он становился консерватором, реакционером, пиэтистом. Нет надобности, наконец, много говорить о том огромном значении, которое имел он как господствующая, центральная личность великих событий, совершавшихся в Европе и в России и производивших потрясающее действие на умы; внутри самой русской жизни, в возрастании и борьбе общественных понятий, его личность опять является могущественной силой, которая своей поддержкой давала перевес то одним, то другим направлениям, и постоянно вмешивалась в их взаимные отношения.

Таковы различные обстоятельства, по которым личность императора Александра получает свое характеристическое значение, а время его царствования становится не одним только хронологическим периодом в истории общественных понятий и образовании русского общества.

Другая черта, по которой царствование Александра может составить отдельный период в этой истории, заключается в самом содержании понятий, проникавших теперь в умы. Результаты прежнего развития и более тесное, чем когда-нибудь прежде, соприкосновение с жизнью европейскою, ее политическими интересами, произвели особенное брожение общественных идей как в правительстве, так и в среде самого общества, и вследствие различных условий, соединившихся в то время, это брожение приняло направление политическое, которое до тех пор оставалось обществу почти совсем чуждо и неизвестно.

Действительно, этот наплыв общественно-политических идей в царствование Александра представлял нечто совершенно новое. В этом нетрудно убедиться, оглянувшись на предыдущую судьбу русского общества. Она была немногосложна. Новая Россия, основавшаяся при Петре, вполне восприняла тот характер внутреннего устройства, какой образовался в период московского царства. Этот характер известен: нация потеряла свои политические права или отказалась от них в пользу неограниченной верховной власти, которая казалась наилучшим средством объединения, и для народной массы была вместе защитой от боярской олигархии. Старинные "соборы" еще в московской России потеряли действительную силу, кроме разве некоторого совещательного значения, или играли роль фиктивного представительства, нужного иногда по дипломатическим расчетам самой власти, и забылись очень скоро, когда власть нашла ненужным больше собирать их. Верховная власть Петра была власть готовая, наследованная. В волнениях, наполнявших его царствование, дело шло нисколько не о политических свойствах этой власти: причины волнений были — властолюбивые планы царевны Софьи, религиозный консерватизм староверства и бытовой консерватизм приверженцев старого века. В деятельности Петра его противникам была невыносима революционная ломка старого быта, от которой они боялись падения самой нации, в силу старого изречения: "которое царство начнет переставливати обычаи свои, и то царство недолго стоит". Приверженцам старины был ненавистен в Петре царь не довольно благочестивый, иногда совсем легкомысленный в делах веры, царь, унижавший свое византийское достоинство всякой грубой работой, дружбой и гульбой с иноземцами и т.д.; они не имели ничего против самой власти, но им хотелось прежнего царя в византийско-азиатском стиле XVI-XVII века. Этот стиль исчез безвозвратно; но в глухой вражде к новым обычаям ни при Петре, ни после не было и тени политического элемента, а только тот же бытовой и религиозный консерватизм, позднее усложнившийся новыми развитиями раскола. Вся масса оставалась по-прежнему безгласной и бесправной, в чисто пассивном положений, которое продолжалось в течение всего XVIII века и перешло в XIX. Единственные движения, которыми она заявляла свою оппозицию разным тяжелым для нее порядкам, были крестьянские восстания, очень часто с каким-нибудь самозванством, представлявшим для массы единственный доступный для нее авторитет; этот авторитет имел для нее чрезвычайную убедительность, как единственная политическая идея, под которой народ издавна соединял свои благие ожидания. Но если никакого движения не представляла народная масса, то, со времен Петра, начало создаваться под европейскими влияниями новое общество, которое носило в себе зародыши будущего: развитие общественной самодеятельности и самостоятельности возможно было только в нем. Общественная мысль пробуждалась очень медленно; у Петра нашлось только немного помощников, которые искренно понимали дело реформы и видели в нем залог общественного блага, и новое общество, представителями которого были люди как Феофан или Кантемир, было весьма немногочисленно. В мрачный период от смерти Петра до Екатерины II, в эти "сатурналии деспотизма", по выражению Карамзина, общество наравне с народом оставалось пассивным зрителем придворных переворотов, хотя уже являются люди с политическими идеями, как Волынский, люди с обширным знанием внутренних отношений России, как Татищев, и наконец возникает некоторое брожение политических понятий в самом обществе: в той оппозиции, которая при воцарении Анны высказалась со стороны русского "шляхетства" против замыслов олигархии и закончилась полным восстановлением самодержавия, в этой оппозиции были однако и мысли об ограничении монархического правления. Одно время казалось, что они могут даже осуществиться. Но затем продолжался опять тот же порядок вещей; общество и народ отличался тем же пассивным подчинением, которое, сравнительно с XVI1 веком, быть может, даже усилилось. Это время по преимуществу было временем тайной канцелярии, "слова и дела". Эта политическая инквизиция наследована была еще от XVII века; Петровский Преображенский приказ был печальным орудием, которое Петр считал необходимым для утверждения своего дела. Впоследствии эта причина существования тайной канцелярии, без сомнения, значительно ослабела, потому что для продолжения самой реформы нельзя было бы предвидеть никакой опасности; тем не менее, тайная канцелярия действовала, может быть, еще с большей ревностью. К старой традиции прибавились новые побуждения: с одной стороны была перенята рутина немецкого канцелярского деспотизма, с другой — беспрестанные перевороты заставляли всюду видеть опасность, подозревать заговор, в каждом невыгодном отзыве о действиях правительства находить государственное преступление. Общество стало окончательно безгласно. Но, как ни убивало все это интересы общества к его собственным делам, это время не пропадало однако даром для общественного сознания. Преемники Петра мало думали о достойном продолжении реформы и, до Екатерины II, даже не были к этому способны, но тем не менее реформа вошла уже в жизнь так глубоко, что даже эти тяжкие времена не остановили ее развития. Имя Петра сохранило свой авторитет: деятельность Ломоносова и Академии наук, основание московского Университета, первые опыты новой литературы свидетельствовав, что потребность образования продолжала действовать в правительстве и пробуждалась в обществе, что школьное ученье покидало устарелую схоластическую колею и новые понятия уже требовали себе того особенного органа, который представляет собою литература в европейской форме и в европейском смысле. Все это были, впрочем, только зачатки, когда наступило царствование Екатерины. Это царствование, отличавшееся таким шумом и блеском, было вполне выражением того "просвещенного деспотизма", который и в западной Европе имел тогда представителей в лице многих просвещенных государей и министров, и которым, незадолго перед французской революцией, сама монархия свидетельствовала о необходимости преобразований, каких требовало время, потому что он был в сущности попыткой примирения старой средневековой монархии с просветительными идеями века. Деятельность Екатерины в этом смысле также выполняла глубокую историческую потребность русского общества; со времен Петра это было почти первое деятельное стремление власти к распространению европейского просвещения: присвоив себе исключительную инициативу устройства общественных интересов, власть тем самым, конечно, брала на себя делать для этого все необходимое, и деятельность Екатерины вспоминала наконец об этой задаче. С Петра Великого судьба русского общественного образования почти предоставлена была случаю, и власти предстояло сделать в этом отношении еще слишком многое. Царствование Екатерины было осыпано панегириками современников и, действительно, выгодно отличалось от предыдущих, как и от последующего царствования, хотя далеко не исполнило того, что могло бы исполнить, не отличалось последовательностью и, несмотря на весь внешний блеск и литературно-философские вкусы, не могло похвалиться бескорыстной заботой о просвещении. Екатерина вначале самым ревностным образом принимала и хотела применять к делу просветительные идеи французской философии, хотела даже поручить д'Аламберу воспитание наследника престола и, следовательно, обеспечить влияние французских идей и на будущее время. Впоследствии воспитателем Александра она выбрала человека таких же понятий, философа и республиканца Лагарпа; Монтескье, Мабли и Беккариа доставили главное содержание ее "Наказа", и ее тогдашнее философское свободолюбие внушило ей даже необыкновенное для самой тогдашней Европы учреждение знаменитой Комиссии о сочинении нового уложения; дружеская переписка с знаменитостями французской литературы и щедрое покровительство им доставили ей еще одно лишнее средство прославиться покровительством наукам, философии и свободе мнений. Нельзя отвергать, что это настроение императрицы отозвалось и в русской общественной жизни благоприятными последствиями; в управлении чувствовалось больше мягкости, чем когда-нибудь было видно в последние царствования; Комиссия, хотя и кончилась неудачно, указывала однако, что для общества могут быть серьезные интересы в обсуждении общественных предметов; одновременно с ее открытием, в литературе разбирался вопрос о крепостном состоянии, на известную тему Вольно-Экономического Общества; настроение императрицы и заявляемые ею взгляды подействовали на литературу, которая стала знакомить русскую публику с европейскими идеями и начала свои критические опыты и наблюдения над русской жизнью. Люди более образованные уже в то время могли довольно хорошо познакомиться с новыми философскими взглядами, и хотя тогдашних "волтериянцев" винят обыкновенно в большом легкомыслии и непрочности их скептицизма, но не все они были легкомысленны, и их скептицизм не раз указывал на действительные недостатки общественной жизни и ее преданий. В то же время развивались и идеалистические стремления, исходившие из двух главных источников: той же французской философии, которая говорила о совершенствовании общества, о благе человечества, о правах человека и т.д., и из франкмасонства. Правда, это новое общественное движение, начинавшееся в русской жизни, представляется еще слишком ограниченным, мало реальным, даже ребяческим, но, приняв в соображение время и нравы, господствовавшие в большинстве, мы увидим, что оно было все-таки большим успехом. Внешний блеск царствования, более частые сношения с европейским миром, распространение европейских обычаев и литературы сильно способствовали изменению понятий, и в обществе составился наконец довольно обширный слой людей, настолько образованных, что новые идеи могли находить себе достаточно приготовленную почву. Иностранным наблюдателям* казалось, что русские по образованности и нравам как будто составляют две различные нации. Подразумевается, что одна из них хранила старые обычаи и старую неподвижность; другая представляла новые нравы и обычаи, и образованность в европейском духе. Это новое общество при Екатерине значительно размножилось, отчасти под влиянием ее просветительных планов, отчасти уже независимо от них, или даже наперекор ее намерениям, по собственной силе начавшегося развития. Дело в том, что в обществе стали высказываться известные понятия, уже не отвечавшие желаниям Екатерины: эти понятия не исчезали, несмотря на ее заявленное неудовольствие, и, наконец, вызвали с ее стороны преследование, когда, под конец жизни, она была напугана французской революцией и вооружилась против тех самых правил и идей, которые прежде так поощряла. Просвещенный деспотизм Екатерины, к сожалению, не был так широк и искренен, как был, напр., у Иосифа II, и уже в самом начале Екатерина впадала в противоречия с собой и отвергала свои философские идеи, как скоро их влияние обнаруживалось в обществе какими-нибудь ничтожными проявлениями самостоятельности. Едва ли сомнительно, что нечто подобное произошло с Комиссией об уложении; несомненно, что это произошло в ее отношениях к литературе, которая допускалась только до тех пор, пока знала свое место, или к масонским ложам, которые (еще до Новиковской истории) были неприятны Екатерине тем, что имели притязание на общественную роль и на тайну, следовательно, известную независимость, хотя Екатерина хорошо знала невинность или пустоту этой тайны. В ее литературной полемике обнаруживались всегда не только мнения писательницы, но и повелительный авторитет императрицы, так что спор становился невозможен. Под конец царствования нетерпимость перешла в преследование, мало согласное с духом философской свободы, к которому некогда императрица показывала такое расположение. Радищев и Новиковское Дружеское Общество не представляли, конечно, никакой политической опасности, которою можно было бы объяснить суровость их суждения. Один был идеалист, воспитавшийся на отвлеченных понятиях о правах человечества, и в его смелости поражает простодушие, с которым он считал выражение своих мнений возможным на русском языке в тогдашние времена. Все помышления Дружеского Общества сводились к пиэтической филантропии и наивному исканию алхимических таинств. Между тем, это были два наиболее резкие проявления общественных стремлений во времена императрицы Екатерины. Основное их содержание — несколько отвлеченных положений тогдашней нравственной и политической философии, и здравое понимание некоторых отдельных зол и недостатков общественного устройства, как крепостное право, продажный суд и управление, невежество и т.п., — определяет и весь запас общественных понятий, приобретенных к концу XVIII столетия. Общество несомненно обнаруживает признаки самодеятельности и критического отношения к своей жизни; но эта критика всего чаще приписывает общественные недостатки нравственным недостаткам и думает помочь им, читая мораль для исправления пороков. Кажется, только в вопросе крепостного права сознана была необходимость изменения самого учреждения; в других случаях общественная мысль не шла дальше поверхности дела и, за немногими исключениями, политическая сторона вопроса оставалась ей совершенно чужда.

______________________

* Memoires sec r. sur la Russie. Paris. An. VIII-Х (1800-2). III, стр. 356.

______________________

Времена императора Александра в этом отношении уже резко отличаются от времен Екатерины. В обществе сначала слабо, но потом все заметнее обнаруживается интерес к его внутренним делам; общественная мысль более и более сознательно вникает в них и старается найти причины тех зол, которые уже давно чувствовались, но против которых оказывалась бессильна сама неограниченная власть правительства, и старается, наконец, найти средства, которые были бы в состоянии помочь этому печальному положению вещей. В этом искании общественная мысль в первый раз приходит к несколько ясной постановке внутреннего политического вопроса.

Отыскивая начало этого нового направления, нельзя прежде всего не видеть, что это было никак не случайное возбуждение или мода, а напротив, явление, естественно выросшее среди общества, имевшее свои внутренние и внешние причины и оставившее свои влияния в последующей истории общества. Главным образом, оно было следствием общего увеличения образованности, которое, наконец, приводило к подобным вопросам и в отдельных личностях делало это сознание общественных отношений особенно живым и действительным. С другой стороны, это направление прививалось от европейского движения конца прошлого и начала нынешнего столетия. Тот умственный и общественный переворот, который из Франции распространялся на всю Европу, коснулся своими последними влияниями и России: в образованной части общества этот переворот отразился значительным умственным движением, которое усилилось от непосредственных встреч, дружеских и враждебных, с европейским Западом. В русском обществе является новый вопрос, который обозначал для него первые признаки зрелости: это был вопрос об его устройстве, причинах и последствиях этого устройства, о средствах к его исправлению и усовершению. Старые предания в первый раз потеряли, для значительного круга образованных людей, свою прежнюю обязательность; они отвергались иногда не только лучшими людьми общества, но и самим императором, так что их несостоятельность становилась полупризнанной истиной; понятно, каким возбуждающим образом должно было действовать на умы подобное положение дела. Настала необходимость искать для общественного устройства новых начал и новых ручательств общего блага.

Эти первые стремления общественной мысли, как мы сказали, и составляют отличительную черту Александровского периода нашей истории. В это время общественное мнение в первый раз с известной силой направилось на предметы внутренней политики. На этой дороге наше общество движется и до сих пор: общественная мысль стала шире и яснее, простор ее больше; глубже чем когда-нибудь поставлен вопрос о народе и народной жизни; круг общества, заинтересованного внутренними политическими вопросами, гораздо обширнее; но самые предметы, на которых останавливается общественная мысль, еще не были исчерпаны с тех пор, как они в первый раз указаны были во времена Александра. Многие реформы имп. Александра II, как, напр., три основные — освобождение крестьян, судебная реформа и известное улучшение в положении печати — были уже в те времена предметом рассуждений и горячих желаний; другие, более широкие реформы, о которых мечтали лучшие люди тогдашнего общества, остаются вопросом и до сих пор. Царствование Александра I заключилось трагической развязкой, которая резко отделила пройденный путь развития. Действительно, тайные политические общества и дело декабристов были естественным результатом брожения идей в Александровское время: с этой развязкой прежнее поколение, носившее эти идеи, сошло со сцены, и с новым царствованием наступил новый поворот в истории общества.

Указывая на это развитие политической мысли, как отличительную черту общественного движения в царствование Александра, мы не преувеличиваем ни ее глубины, ни размеров ее влияния в обществе. И то, и другое не было велико; политическая незрелость общества была такова, что в первое время всего сильнее это направление заявлено было самим императором и его ближайшими сотрудниками; само правительство питало более смелые планы, чем кто-либо из передовых людей тогдашнего общества; и впоследствии круг людей, в среде которых совершалось это движение, не был особенно обширен. Но движение осталось однако важным историческим моментом в нашей общественной истории. Известные идеи проникли в русское общество и усвоились в нем; с тех пор они получают все больше ясности, обнимают больший круг, и единство мотивов, которыми занята была общественная мысль со времен Александра I, показывает, что уже в то время дело шло о действительных потребностях общества, неизбежно вытекавших из его истории. Возвращаясь к тем временам и вспоминая тогдашние интересы, борьбу мнений, начинавшееся столкновение двух порядков жизни, старого и нового, мы найдем новое подтверждение законности тех современных стремлений к общественному преобразованию, которые и до сих пор остаются непонятны для большинства и на которые с такою щедростью бросают свои клеветы ретроградные агитаторы.

Недостаточность существующих материалов делает еще невозможной последовательную историю выбранного нами предмета; мы ограничимся некоторыми общими очерками и несколькими указаниями на любопытные явления этой истории, до сих пор мало находившие места в нашей литературе.

ГЛАВА I. ВОСПИТАНИЕ И ХАРАКТЕР АЛЕКСАНДРА

Характер императора Александра вызывал самые разнообразные суждения современников и позднейших историков; в то время, как одни считали его человеком без сердца и принципов, хитрым до коварства деспотом, другие — и в том числе знаменитый Штейн, которого нельзя было упрекнуть ни в лицемерии, ни в желании льстить — с уверенностью говорили о высоких качествах его характера, бескорыстии и великодушии, глубоком стремлении ко благу человечества; когда одни признавали за ним только ум самый обыкновенный, неспособный к широким идеям, другие видели в Александре кроме редких достоинств сердца и ум чрезвычайно обширный и проницательный*.

______________________

* Из прежней литературы о времени и личности имп. Александра наиболее важны:
— История царствования имп. Александра I и России в его время. М. Богдановича. СПб. 1869-71, 6 томов (в приложениях, указание литературы предмета).
— Theodorv. Bernhardt, Geschichte Russlandsunddereuropa'ischen PolitikindenJahren 1814-1831. Leipz. 1863-77. Три тома.
— Император Александр Первый. Политика-Дипломатия. Сергея Соловьева. СПб. 1877.
Постоянно умножается литература мемуаров, русских и иностранных, и в ряду последних (кроме того, что указывается в названных сочинениях) явился замечательный материал для истории времен Священного Союза и реакции в записках Меттерниха, записках и переписке Генца и т.д.
Новейшая литература указана в предисловии к настоящему изданию.

______________________

Эти противоречия тем поразительнее, что такие отзывы исходили не от одних врагов или слепых панегиристов, но и от людей, которые хотели высказывать беспристрастное мнение и основывать его на фактах. Мы не беремся разъяснять вполне характер, вызывавший эти противоречия, потому что подробности истории Александра еще слишком малоизвестны; но его нельзя и обойти, потому что, по самым фактам, обе стороны имеют каждая долю правды; личность Александра и его деятельность в самом деле представляли столько разноречащих проявлений, что в них необходимо дать себе по возможности отчет, потому что они слишком часто оказывали свое влияние на общественную жизнь.

Этот характер действительно поражает своими неровностями и противоречиями; непостоянство было основная его черта, и легко себе представить, что проявления этого непостоянства в серьезных делах и в критические минуты, когда известное решение получало чрезвычайную важность, могли производить самое тяжелое впечатление и возбуждать сильную антипатию, которая и производила указанные нами недружелюбные отзывы; но собирая различные подробности биографии Александра и вникая в его побуждения, мы примиряемся с его личностью, потому что в источнике его недостатков находим не дурные наклонности, а недостаток воспитания воли и недостаток понимания отношений, что в глубине побуждений его лежали часто наилучшие стремления, которым недоставало только школы и благоприятных условий. Александр почти с рождения поставлен был в очень сложные и мудреные отношения, которые рано раздвоили его сознание и его чувство; воспитание кончилось в такую пору, когда обыкновенно оно только что начинает свои первые серьезные заботы, когда наступают первые серьезные занятия юноши и знакомство с жизнью: в эту пору Александр был уже предоставлен самому себе и притом в обстоятельствах, требовавших большого нравственного усилия, которое было бы не легко и для человека, лучше приготовленного и более опытного в жизни. Нет сомнения, что воспитание при Екатерине, жизнь и "служба" при Павле уже создали задатки его характера, как он обнаруживается впоследствии, и с тех пор надломили эту восторженную и благородную натуру.

Известное стихотворение Державина "на рождение порфирородного отрока" множество раз цитировалось как поэтическое предвидение редких качеств Александра, его душевной и физической красоты, его будущей славы. Муза Державина, которая была не прочь приятно польстить и прилгнуть, на этот раз как будто захотела говорить правду, потому что в самом деле Александр рос чрезвычайно привлекательным ребенком и юношей. Таковы были общие отзывы о нем в первую пору его молодости.

Но внешние обстоятельства с самого начала были таковы, что не могли благоприятно действовать на образование характера. Прежде, чем Александр в состоянии был сознавать окружающее, он поставлен был в странные и фальшивые отношения в самой семье. С самого рождения Екатерина взяла его к себе, как потом и других детей Павла, так что дети только изредка и на короткое время могли бывать у родителей. Павел жил в Гатчине, и его отношения с Екатериной были крайне натянутые, почти враждебными. Утверждают, что у нее был план устранить Павла от престола и сделать Александра своим непосредственным преемником, и что только внезапная смерть помешала ей исполнить этот план*. Александр мог догадываться об этих намерениях, и во всяком случае ему были ясно видны недоверие и вражда, разделявшие дворы петербургский и гатчинский, между которыми он сам был поставлен в трудное, страдательное положение. Ни там, ни здесь он не мог быть вполне искренен; ему, вероятно, трудно было и вообще с кем-нибудь делиться своими впечатлениями и размышлениями, и эго рано сообщило ему такую сдержанность и скрытность, которые казались удивительны в его лета. Один наблюдатель, близко видавший Александра в молодости и замечания которого относятся к 1796 году, говорит о нем: "Он наследовал от Екатерины возвышенность чувств, верный и проницательный ум и редкую скромность; но его сдержанность, его осторожность таковы, каких не бывает в его возрасте, и они были бы притворством, если бы не следовало приписать их скорее тому натянутому положению, в каком он находился между своим отцом и своей бабушкой, чем его сердцу, от природы искреннему и открытому"**.

______________________

* См. рассказ кн. С.М. Голицына о завещании Екатерины в этом смысле, которое найдено было все кабинете и сожжено Александром. Факт передастся здесь совершенно положительно. Р. Архив 1869, стр. 642-643; Mem.secr. I, 182-183. Ср. Записки Саблукова, Р. Арх. 1869, стр. 1882.
** Mem. secr. I. 270.

______________________

При Павле положение его стало еще мудренее. Известно, какою подозрительностью и какими бурными капризами отличался этот император; он наводил страх на все окружающее и на самое семейство вспышками раздражительности, не знавшими никаких пределов. Павел подозревал существование упомянутых планов Екатерины, и его недоверчивость, которую он, впрочем, старался скрывать, обратилась на Александра. Говорят, что в последние часы императрицы и в следующие дни отец удерживал сына при себе с изъявлениями нежности, походившими на подозрительность. Павел удалил его прежних друзей, окружил его офицерами, на которых считал возможным вполне положиться, дал ему, вместо прежнего, другой полк и т.д. Их отношения менялись различным образом, но Александр не мог чувствовать себя свободно в продолжение царствования, которое своими свойствами противоречило всем его тогдашним понятиям. Принуждение продолжалось в еще более тягостных формах, чем прежде, и еще больше было оснований для скрытности и недоверчивости. Конец царствования Павла довел до последней степени внутреннюю беспомощность и тревогу Александра. Он был свидетелем раздражения, собиравшегося против императора, был не в силах помочь кризису и сам был увлечен им. Эти события оставили навсегда свой след на его характере; мрачный жизненный опыт еще больше усилил апатию, задатки которой были в нем уже издавна, и недоверчивость к людям, которая, к сожалению, имела довольно оснований в обстоятельствах его жизни с самой ранней молодости.

Такова была в общих чертах неблагоприятная обстановка, в которой должно было совершаться нравственное развитие Александра. Его врожденные качества подвергались здесь трудному испытанию. Об этих качествах все существующие известия говорят самым благоприятным образом. Александр обнаруживал живой ум и прекрасные нравственные свойства. Сохранились, между прочим, записки одного из его воспитателей, писанные в 1789-94 годах, когда Александру было 12-17 лет, заметки, писанные автором для себя и беспристрастные*. Описывая характер Александра, этот воспитатель с восторгом говорит о его привлекательных чертах, его справедливости, честности, правдивом сознании ошибок, добром и мягком нраве и пр.; рассказывает различные случаи, где выказывались прекрасные свойства его души; но в то же время он с прискорбием указывает его недостатки, и между ними указаны такие, которые остались и потом в характере императора. "Замечается в его высочестве, — пишет он в апреле 1792, — лишнее самолюбие, а от того упорство во мнениях своих, и что он во всем будто уверит и переуверит человека, как захочет. Из сего открывается некоторая хитрость, ибо в затмевании истины и в желании быть всегда правым, неминуемо нужно приступать к подлогам". Фраза неясная, но описываемое свойство было, по-видимому, то самое, которое стоило потом Александру стольких обвинений в двуличии. В уме Александра несомненно была черта известного дипломатического лукавства, хотя она вовсе не была такой господствующей, как это нередко представляют; если в его юношеском характере с лукавством могла соединяться искренность, то и после его характер никогда не потерял вполне своих лучших прежних свойств. Жизнь сильно нарушила их правильное развитие, но, быть может, и в позднейшие годы недостатки его характера были не столько лицемерие или макиавелизм, сколько нерешительность и отсутствие твердой воли, происходившие в значительной степени от отсутствия ясности понятий в предметах, в которых ему приходилось иметь верховный решающий голос. Прежде всего, на его ум и характер наложило свой отпечаток воспитание.

______________________

* Р. Арх. 1866. стр. 94-111. Кто был этот воспитатель — неизвестно, но он был русский.

______________________

Это воспитание было предметом больших забот Екатерины. Она составила известные наставления для руководства лицам, которым вверено было это воспитание. Здесь, как и в "Наказе", Екатерина опять обратилась за теоретическими основаниями к своим философским авторитетам и воспользовалась идеями Локка и Руссо. Поручив надзор за воспитанием графу Н.И. Салтыкову, она выбрала главного наставника в той европейской сфере, с которой так любила поддерживать сношения. Швейцарец Лагарп был не только философ в смысле французского просвещения, но и настоящий, не только теоретический республиканец; посредником в его приглашении был философский агент и фактотум тогдашних либеральных дворов, Гримм, известный автор "Корреспонденции". Лагарп (он был при Александре в течение 1783-1795 г.) стоял, без сомнения, выше всех наставников Александра по уму, сведениям и характеру и, конечно, оказал всего больше влияния на склад понятий и направление Александра. Но положение Лагарпа было очень трудно: он хотел строго выполнить свою обязанность и не желал делать уступок придворным соображениям, которых однако представлялось очень много. Стараясь охранять Александра от влияний придворной атмосферы и не скрывая своего образа мыслей, он должен был тем самым делать себе врагов, которых кроме того создавала и его политическая деятельность для своего отечества, продолжавшаяся и при дворе Екатерины. Эта вражда, шедшая от его швейцарских неприятелей и русских придворных, мешала наконец и трудам его как воспитателя. Против него пущены были наконец политические обвинения, повод к которым давала его деятельность по швейцарским делам, хотя она и не была публичной; эти обвинения были особенно опасны в последние годы, когда французская революция в своем террористическом фазисе навела страх на Екатерину. Императрица вообще поддерживала Лагарпа, и теперь, выслушав его объяснения против возведенных на него обвинений, оставила его при Александре, но наконец, по-видимому, поддалась также опасениям; после свадьбы великого князя, которого, как известно, поженили очень юным, Лагарп оставался в Петербурге недолго и был отпущен довольно холодно.

Несмотря на затруднительность положения Лагарпа при дворе, особенно в последние годы, когда Александр именно был бы всего больше способен понимать его уроки, несмотря на то, что влияние Лагарпа, таким образом, действовало только в очень ранние годы его воспитанника, это влияние было весьма сильно. Александр чрезвычайно привязан к своему воспитателю, потому, вероятно, что его уроки всего больше отвечали тем юношеским стремлениям, которыми Александр был проникнут, и давали всего больше пищи его идеалистическим мечтаниям о свободе и счастии людей. По вступлении на престол Александр вызвал Лагарпа в Петербург; во время Наполеоновских войн он опять призывал к себе Лагарпа как старого друга и делился с ним своими чувствами и своими политическими заботами.

Лагарпу принадлежит, без сомнения, большая доля тех отвлеченных представлений Александра о человеческом благе, о гражданской свободе, о равенстве людей, о справедливости, о гнусности деспотизма и рабства и т.д., которые в первое время Александр высказывал с таким одушевлением и которые даже впоследствии, когда он был далеко не прежним, никогда в нем не изглаживались совершенно. Этот идеализм могли поддерживать в нем и другие его воспитатели, особливо известный M.H. Муравьев, обучавший его русскому языку, Муравьев (отец Никиты и Александра Муравьевых, впоследствии декабристов), известный в свое время писатель в сантиментально-философском роде, покровительствовавший историческому предприятию Карамзина и по вступлении Александра на престол назначенный попечителем московского университета, был человек умный и образованный, с характером, возбуждавшим большое уважение, и с убеждениями в духе французской философии. В своих сочинениях он проповедовал любовь к человечеству, необходимость господства закона, обуздывающего деспотизм, и "свободу в разбирательстве мнений", т.е. свободу исследований; те же идеи он старался внушать и своему воспитаннику: когда Александру было еще только 10-12 лет, Муравьев, занимаясь с ним русским языком, читал с ним собственные идиллические сочинения и давал ему переводить "Эмиля" Руссо, Гиббона, Монтескье (о вольности гражданской) и т.п.*.

______________________

* "Мих. Ник. Муравьев был примером всех добродетелей и после Карамзина, в прозе, лучшим у нас писателем своего времени. Он вместе с Лагарпом находился при воспитании имп. Александра, платил дань своему веку и мечтал о народной свободе: кроткую душу его возмущало слово тиранство. Свои правила передал он жене, и они сделались наследием его семейства". Вигель, Зап. II, IV, 131-132. См. также Р. Арх. 1866, стр. 111-113. Приводя записки Вигеля, находим нужным сделать о них оговорку. Они вообще представляют источник, к которому можно обращаться только с неохотой: до такой степени фальшив их тон везде, где речь касается оценки направлений и людей не того разряда, к которому сам автор принадлежал. Записки не современны описываемым событиям, и Вигель подложил под свой рассказ позднейший тон чиновническо-булгаринской благонамеренности тридцатых и сороковых годов, и злобно относился ко всему, что не подходило под его мерку. Но он многое видел и слышал, в рассказе много любопытных подробностей и метких наблюдений. Читая его, надо помнить, что он отличается особой аттеннией к своим знакомым, дошедшим после до важных чинов, но что о людях тогдашнего либерального направления им будет сказано все дурное, что можно только придумать сказать о них. Впрочем, в некоторых отдельных случаях его желчные выходки попадают и в настоящую цель. — Современник Вигеля, близко его видавший, Липранди делает об его записках весьма категорический отзыв: Вигель писал "зря"; его воспоминания — "большею частию лишь набор вымыслов и вздора". Рус. Архив, 1866, ст. 1247, 1426.

______________________

Эти влияния, однако, сдерживались и ограничивались другими воспитателями, и прежде всего Н.И. Салтыковым. Его изображают человеком добрым и религиозным; по словам Грибовского, он "почитался человеком умным и проницательным, т.е. весьма твердо знал придворную науку, но о делах государственных имел знание поверхностное... раболепствовал случайным и чуждался впадшим в немилость"; затем управляла им жена, а в делах — письмоводитель. По словам Массона, который был в числе учителей великого князя, "главное занятие Салтыкова при великих князьях состояло в том, чтобы предохранять их от сквозного ветра и от засорения желудка". По всей вероятности, Салтыков не имел никакого особенного влияния на умственное развитие своего воспитанника, но он все-таки не был лишним человеком, и Екатерина не даром поручила ему главный надзор. Как человек, изучивший придворную науку, Салтыков был вернейшим ее слугой, исполнял все ее приказания, следил за всей внешней обстановкой своего воспитанника, а в придворном смысле неспособен был ни к какому упущению, которое было бы неприятно Екатерине. Потом он точно так же пользовался милостью Павла. По всей вероятности, он именно знакомил Александра с придворной политикой, и в этом смысле противопоставлял либеральным урокам Лагарпа свои житейские нравоучения: по крайней мере Александр уже очень рано приобрел качества, помогавшие ему маскировать свои мысли и чувства*. Остальной персонал преподавателей и гувернеров играл второстепенную роль.

______________________

* И.И. Дмитриев, в своих записках, так характеризует графа (потом князя) Салтыкова:
"В обеих столицах, особенно же в Москве, почитали его весьма дальновидным и хитрым, несмотря на его наружное смирение. Это заключение основывалось более на том, что он при трех правлениях пользовался в равной силе царским благоволением. Не отрицаю приписываемых ему достоинств, но рассматривая его как государственного человека, я не знаю, когда и чем он заслужил столь высокое о нем мнение. В летах мужества, во время войны с турками, оконченной кайнарджийским миром, он был, так сказать, рядовым генералом; ни в одной реляции не шумело имя его... Председательствуя потом в Военной Коллегии, имея случай во всем пространстве развить способности государственного ума, он держался того хода в делах, какой был заведен предместником его князем Потемкиным. Лучшего было только то, что скорее подписывались им бумаги. Я не помню, чтобы он когда-нибудь сказал в Совете или Комитете решительное, собственное мнение: брося несколько слов, ничего не значущих, он обыкновенно приставал к тому, кто на его счету важнее прочих, т.е. случайнее. После сего, трудно ли было так долго держаться на своем месте?" (Взгляд на мою жизнь. М. 1866, стр. 203).

______________________

Таким образом, Лагарпу надо приписать преобладающее влияние в умственном воспитании Александра. Каково же было это влияние? Лагарпа ценили различно, по результатам его воспитания. Одни говорили о нем только с похвалами, как образце бескорыстной гражданской добродетели; другие винили его, что, внушая Александру свою республиканскую философию, он забывал о русской жизни и делал Александра мечтателем и космополитом. Оба отзыва нуждаются в ближайшем определении. Воспитательная деятельность Лагарпа представляет много сторон, заслуживающих полного уважения; нет сомнения, что его независимый характер, строгая выдержанность понятий, нравственное достоинство оказывали на Александра самое благотворное действие; Лагарп был человек, способный стать нравственным авторитетом; но едва ли сомнительно также, что его философское воспитание содействовало развитию мечтательности. Сколько можно судить по известным данным, таково действительно было его воспитание, хотя неблагоприятные последствия этого воспитания никак не могут быть поставлены в вину только или особенно Лагарпу*.

______________________

* См. о Лагарпе: Memoires de Fred. Cesar Laharpe etc. Paris et Geneve 1864. P. Apx. 1866, стр. 75-94, стр. 75-81. Mem. secr. Il, 159-163, 195. La Russie et les Russes, I, 431-442. См. также Русск. Старину, 1870, I, стр. 34-44; II, 161-174, 253-266. Письма имп. Александра и других особ царств, дома к Лагарпу, в "Сборнике Имп. Р. Исторического Общества", т. V. СПб. 1870; Письма имп. Екатерины II к Гримму, изд. Грота. СПб. 1878 (из "Сборн. Ист. Обш"); Сухомлинов, в "Исследованиях и статьях" и пр. СПб. 1889, II, стр. 37-204.

______________________

В первое время воспитательные труды Лагарпа не представляют особенного интереса; о последних годах есть несколько любопытных указаний. К тому времени, когда Лагарп мог начать серьезные беседы с своим воспитанником, говорить с ним о политических и общественных предметах, французская революция напугала двор и общество и поставила Лагарпа в то трудное положение при дворе, о котором мы упомянули; естественно должно было затрудниться самое преподавание, когда теории, какие Лагарп мог сообщать в уроках своему воспитаннику, вперед уже были заподозрены. Французские события были предметом беспрестанных разговоров, вызывали оживленные споры о принципах, и Лагарпу нельзя было избежать участия в них. "Когда приходил мой черед, — рассказывает он, — я откровенно высказывал свое мнение, и если разговор происходил в присутствии великих князей, я старался оправдать принципы и приводил такие примеры из древней и новой истории, которые лучше всего могли бы подействовать на их чистый здравый смысл и молодые сердца". На преподавании это положение вещей отразилось таким образом:

"Вместо того, — говорил Лагарп, — чтобы предлагать им обыкновенный курс естественного и человеческого права, я предположил себе подробно и вполне свободно изложить великий вопрос о происхождении обществ. Это сочинение было набросано, но нападки, направленные против меня, помешали мне продолжать его, потому что одно время оно слыло даже за якобинское. Пришлось приостановиться, что я и сделал, принявшись читать с своими учениками сочинения, в которых вопрос о свободе человечества был энергически защищаем людьми замечательными и притом умершими прежде революции. Это удалось, и благодаря речам Демосфена, Плутарху, Тациту, истории Стюартов, Локку, Сидни, Мабли, Руссо, Гиббону, посмертным запискам Дюкло, я мог исполнить мою задачу как человек, сознавший свои обязательства перед великим народом".

Таким образом, систематическое изложение было оставлено и заменено объяснительным чтением писателей; отсутствие систематического объяснения Лагарп старался восполнить также историческим преподаванием. С характером последнего знакомят нас записки, которые Лагарп составлял для этих уроков Александру (записки хранятся в публичной библиотеке в Лозанне). Курс истории был у Лагарпа курсом общественной и политической нравственности; описывая события, он обыкновенно делал их темой для нравственных рассуждений, которые применял к особенному положению своего воспитанника. С особенным сочувствием он говорил о греческой и римской истории, которая доставляла ему всего больше случаев развивать свои идеи о гражданской свободе. По тогдашним понятиям, это был, вероятно, лучший способ исторического преподавания, и именно древняя история греков и римлян казалась наиболее благодарным отделом предмета в воспитательном отношении. Литературный классицизм был еще в полной силе, и в то время любили поучаться древностью: Фенелонов "Телемак" и "Путеществие Анахарсиса", Баргелеми, были популярнейшими книгами. Плутарх — неизбежным спутником рационального воспитания; к "добряку Плутарху" Jlaiapu обращался в трудных случаях своей петербургской жизни и в истории Катона, Брута, Демосфена, Арата и т.д. находил опору своему упадавшему мужеству. Словом, Лагарп употреблял педагогический прием, не представлявший тогда ничего исключительного, и трудно сказать, чтобы потому времени метод представлял что-нибудь ошибочное. Если Лагарп привязывал свой кодекс морали к идеалам древности и мог почерпать в них нравственное возбуждение, то это была вещь в то время очень нередкая, образчик тогдашних вкусов и воспитательных приемов, которыми, с прибавкой реальных знаний, цель нравственно-политического воспитания могла быть достигнута. Александр действительно воспринял очень многое из этой школы; но она осталась слишком одинока и отвлеченна, и потому не принесла ему всего, чего надо было желать.

В самом деле, для успеха воспитания нужно всегда, чтобы оно было доведено до конца и чтобы рядом с книжным теоретическим, а тем больше идеалистическим ученьем шло практическое знакомство с жизнью и приготовление к ее испытаниям. Примеры Катона и Арата, чтение Плутарха и Тацита могли стать жизненным руководством разве для человека, который уже умел применять отвлеченные идеалы гражданской добродетели к практическим случаям и понимать их требования и в других обстоятельствах и условиях. Но для юноши, каким был Александр, мало было познакомиться с этими возвышенными идеалами. Воображение, переносясь в эпоху Сципионов и Катонов, витало, собственно говоря, в фантастической сфере, из которой мысль не умела переходить к настоящему; расстояние между идеалами и практикой жизни было очень велико, и Александру мало помогли понять должным образом их отношения. То же надо сказать и о тех общественных теориях, которые излагал ему Лагарп по Гиббону или Сидни, Мабли или Руссо. Это были, без сомнения, в высшей степени освежающие элементы для понятий и нравов такой жизни, какова была русская жизнь прошлого столетия; но чтобы воспринять действительно эти элементы и провести в жизнь их благотворный смысл, нужны были сильный ум и твердая воля, воспитанная нравственными усилиями и опытом жизни. Иначе, весь этот запас нравственного идеального богатства должен был или остаться совсем непроизводительным, или по крайней мере не принести всех благих результатов, каких от него можно было бы ожидать. В большой мере это и случилось с Александром.

Несправедливо, однако, обвинять в этом только Лагарпа. Если, быть может, и в его воспитательном труде была неполнота и непоследовательность, то гораздо больше надо приписать недостатки и односторонности этого воспитания обстоятельствам, против которых Лагарп не мог ничего сделать. Прежде всего, Екатерина должна была видеть вперед, что мог Александр получить от наставлений республиканского философа, и Лагарп дал действительно то, чего можно было ждать и чего желала Екатерина; это — воспитание отвлеченной нравственности и идеалистической любви к гражданским добродетелям и к свободе*. Но сама Екатерина, отдавая дань этому вкусу времени, изменяла ему, когда нужно было применять его на деле. Общие идеи, которые излагал Лагарп, в большинстве были те же, какие некогда проповедовала сама императрица, но для нее они оставались чистой теорией, принимались как модная философия, как умственная роскошь и украшение царствования, и не считались обязательными на практике. Таким образом непоследовательность была уже привычна. Так не казалось противоречием либеральной философии обращение многих тысяч свободных людей в крепостных или, напр., стеснение мнений и литературы. По всей вероятности, Екатерина предполагала какую же непоследовательность жизни с тедриями и для Александра. Кроме того, едва ли сомнительно, что во многих случаях императрица, и вообще тогдашние поклонники этой философии в русском обществе, даже не замечали противоречия между этими своими теоретическими правилами и житейской практикой. Так автор "Антидота" вероятно очень искренно писал свои возражения французскому путешественнику, в которых вообще доказывал процветание России, хотя многие из этих возражений бросаются в глаза своей преувеличенностью и несостоятельностью. Действительная жизнь народа в этих сферах всегда бывает очень мало известна, и история декораций, устроенных Потемкиным на пути императрицы в Крым, дает достаточное понятие о том, до каких размеров может доходить самообман. Люди тогдашнего общества вообще еще не привыкли сколько-нибудь последовательно понимать свои идеи, и отвлеченное вольтерианство зачастую мирилось с самыми грубыми преданиями и нравами старой России. Если эти противоречия теоретических понятий с действиями были уже таким обыкновенным делом, то понятно, что они могли переходить и к новому поколению, выраставшему под этими влияниями, как готовая привычка. В самом деле, чувство действительности, развитие которого могло бы помешать этой привычке, у Александра было также слабо, и недостаток его был потом для него причиной многих печальных заблуждений.

______________________

* Екатерина вообще была очень довольна воспитательными трудами Лагарпа. Ср. ее отзывы в Р. Архиве, 1865, стр. 952. 953, 958; 1866, стр. 70, 82 и др.

______________________

Но свободолюбивая мораль, которую преподавал Лагарп Александру, не оставалась без возражений. В упомянутых заметках одного из воспитателей мы находим образчики подобных возражений. В 1791 году, когда Александру было около 14 лет, этот воспитатель внушал ему о вреде той безусловной терпимости исповеданий, какая была тогда введена во Франции (и которой Александр, под влиянием Лагарпа, по-видимому, сочувствовал): "полное равенство вер есть равнодушие ко всем или неимение никакой"; и напротив, объяснял ему превосходство того порядка вещей, какой принят в этом отношении в России, где веротерпимость существует только в ограниченном виде, где есть "первенствующий закон", где "государь есть глава церкви", где "никто из веры греко-российской другой, не только языческой или магометанской, но ниже прочих исповеданиев христианской (веры), принять не может, или по крайней мере не смеет", и т.д. В другой раз, опять по поводу газетных известий о французских делах, зашла речь о дворянских привилегиях. Александр говорил, что "равенство между людьми хорошо и что французские дворяне напрасно беспокоятся лишением сего достоинства, понеже-де оно в одном названии состоит, не принося, впрочем, никакой за собою ощутительной пользы". Воспитатель не оставил этой мысли без опровержения. "Я за долг и честь почел, — говорит он, — доказать его высочеству несправедливость его по сей материи мыслей, видя, что оные ему вложены человеком, любящим народное правление, хотя, впрочем, с честнейшими намерениями. Я опровергал сие умствование тем, что форма всякого монархического правления неотменно требует в преимуществах разности, и что где нет дворянства, тут и государя быть не может (?): поелику права дворянина по собственной пользе обязывают быть преданы более других к государю, и многие другие сильные доказательства; что во Франции уничтожение духовной и дворянской власти все беспорядки навлекло, и что власть духовная, основанная не на суеверии, но на просвещении, может служить хорошим вождем государю, при надежде его на корпус дворянский; что в России благородное дворянство еще более уважения достойно, по причине: 1-е, что есть многие фамилии, от государей российских происшедшие; 2-е, что государи вступали часто в союз посредством браков со многими дворянскими родами; 3-е, что многие роды из выезжих равномерно от владетельных особ начало свое ведут; и что по выезде заслугами знаменитыми заслужили к себе уважение и пр.; а наконец, что ныне владеющее в России колено государей происходит от одной дворянской фамилии. Повершил тем, что во все времена смутные, и даже в последнее, Пугачевское, дворянство приверженность свою к престолу запечатлело кровию, и что великая Екатерина в правах, благородному дворянству пожалованных, сие засвидетельствовала".

По всей вероятности, в таком же роде были и все возражения, которые представляемы были Александру для опровержения или умерения идей Лагарпа. То есть, против отвлеченных положений естественного права или фактических положений права конституционного, выставлялись не рациональные опровержения или не возражения, извлеченные из исторических особенностей страны или из требований ее настоящего состояния, которые если и не могли опровергать тех положений, то по крайней мере делали необходимым известное их ограничение в применении к русской жизни, — но против них выставлялось только голословное указание порядков, существующих в России, и превосходство которых не доказывалось особенно убедительными аргументами. Тот факт, что из греко-российского исповедания никто не смеет перейти в другое христианское исповедание, не был, конечно, сильным доводом против теоретических доказательств в пользу веротерпимости. Тот аргумент, что дворянство по собственной пользе должно быть особенно предано государям, был по меньшей мере неловкой защитой дворянских привилегий и, ничего не доказывая против мысли, что "равенство между людьми хорошо", мог скорее пробудить антипатию к учреждению, смысл которого объяснялся только этим себялюбивым побуждением. Если бы Лагарп слышал такое объяснение, ему не трудно было бы воспользоваться им, как новым доказательством против этого учреждения. Тот аргумент, что во Франции уничтожение его навлекло все беспорядки, был неверен исторически; и в то время даже в русском обществе были люди (напр., Лопухин или Радищев), совершенно понимавшие, что беспорядки были навлечены совсем не этим, а именно, между прочим, испорченностью и несправедливостями этого учреждения во Франции, которые и были основанием для его уничтожения во время революции. Аргументы, почему в России дворянство еще более заслуживало почтения, неудовлетворительны были тем, что те же самые преимущества (различные связи дворянства с владетельными родами, по Древнему происхождению или новому родству) дворянство имело почти везде. Относительно прав дворянства, пожалованием которых была засвидетельствована приверженность дворянства, то (как заметил уже издатель этой записки в "Архиве") эти права даны были едва только за шесть лет перед тем и самая их новость ослабляла силу свидетельства, которое они должны были собою представлять.

По этим примерам можно, кажется, вообще составить понятие о другом направлении, которое противопоставлялось в воспитании Александра влияниям Лагарпа. Это направление состояло, по-видимому, только в восхвалении русского status quo без достаточных доказательств, которые могли бы установить в уме Александра какое-нибудь сознательное мнение о предмете. Напротив, он, вероятно, оставался беспомощен между двумя противоречиями и, не находя в своих сведениях и в собственной мысли, еще слишком молодой в то время, никакой опоры для их разрешения, колебался между ними, и наконец разрешал их теми инстинктами, которые вообще бывают так сильны в образовании мнений юноши. В этих инстинктах благородные, бескорыстные стремления всего чаще берут верх над всем узким, эгоистическим, несправедливым, и не удивительно, что Александр, в природе которого было именно много такой инстинктивности, увлекался больше Лагарпом, чем его противниками*: самая личность Лагарпа выделялась из обстановки Александра и производила на него сильное действие, и в его наставлениях Александр находил именно те идеи о справедливости, о свободе, о правах человечества, к каким влекли его юношеские увлечения.

______________________

* Надо заметить, что упомянутый нами воспитатель был из самых мягких противников Лагарпа и признавал за ним "честнейшие намерения".

______________________

Впрочем и сам Лагарп вовсе не был каким-нибудь крайним мечтателем. "Я всегда замечал, — говорит по этому поводу Н.И. Тургенев, — что республиканцы по рождению, которых я назвал бы республиканцами практическими, во многих отношениях отличаются от республиканцев по мнениям, которых я назвал бы теоретическими республиканцами. Первые никогда не затрудняются формами, предписываемыми этикетом и придворной лестью, которые так не нравятся вторым. Я часто замечал, что республиканцы по рождению, поселяясь в стране, находящейся под правлением, диаметрально противоположным образу правления на их родине, прекрасно умеют уживаться и благоденствовать под деспотическим правлением; они даже очень легко мирятся с рабством, одна идея которого возмущает теоретических республиканцев". Таким образом, в капитальнейшем вопросе русского общественного устройства, вопросе крепостного права, Лагарп при всем республиканстве даже и впоследствии, по воцарении Александра, не высказывал никакого особенного либерализма, не говорил о необходимости освобождения и даже не соглашался с теми русскими прогрессистами, из приближенных друзей Александра, которые настаивали на необходимости и на полной возможности освобождения. Точно так же, в своих различных записках, которые он представлял императору в начале царствования, Лагарп, по свидетельству Н.И. Тургенева, не говорил ничего о прочных государственных учреждениях, ничего об исправлении самых крупных злоупотреблений и недостатков управления, которые не могли бы не поражать самого равнодушного наблюдателя. Из этого видно, что старинные и новейшие консерваторы, которые жаловались, что император по вине Лагарпа через меру увлекался западным вольнодумством, могли бы умерить свои осуждения: его республиканский наставник в русских практических вопросах был таким осторожным либералом, какого только можно было желать. Заметим притом, что это не была какая-нибудь перемена мнений; потому что и много времени спустя Лагарп оставался прежним республиканцем, и "в 1814 году выражался так же, как он должен был думать и говорить в 1793". Итак, образование нравственно-политических понятий Александра, которыми он должен был руководиться как правитель, совершалось с одной стороны под влиянием республиканской философии в духе Contrat Social, с другой — под влиянием внушений самого тесного консерватизма, которые иногда шли и от того же Лагарпа. К этому присоединялись, наконец, практическое влияние всей обстановки Александра, впечатления придворной жизни и правительственных традиций, которые он уже очень рано должен был замечать, и вольно или невольно усвоить. — Но во всем этом не было существенного, что неизбежно необходимо для правителя, желающего действовать сознательно, и что однако бывает чрезвычайно редко в этой сфере — не было простого реального знакомства с подлинною жизнью общества и народа: подле Александра не было человека, который бы раскрыл ему простые, непосредственные черты этой жизни, и он постоянно видел ее только через призму своего идеального свободолюбия, или только с тех точек зрения, какие создаются административными и придворными взглядами. В собственной природе Александра было много искреннего энтузиазма, но за отсутствием знания действительности он не развился в прочные, логически усвоенные правила, а остался на степени сантиментальных влечений.

Такие влечения могут производить много прекрасных намерений, но, к сожалению, всегда отличаются недостатком устойчивости и последовательного осуществления на деле.

Александру еще не было 15 лет, когда в Петербург приехали (31 октября 1792) баденские принцессы, одна из которых стала вскоре его невестой; в конце этого года "позволено ему от ея величества носить обыкновенный галстух"; 10-го мая 1793 года было его обручение с Елизаветой Алексеевной, а 28-го сентября, когда ему еще не было 16 лет, отпразднована была свадьба. Воспитание оканчивалось в такую пору, когда оно только что должно было бы серьезным образом начаться. Научные занятия и в прежнее время, кажется, мало привлекали Александра; воспитатель его не раз жалуется на его "праздность, медленность и лень", — теперь для наук осталось еще меньше времени, да и охоты. "К сожалению моему, — пишет воспитатель в мае 1793 г., — А.П. отстал нечувствительно от всякого рода упражнения, пребывание его у невесты и забавы отвлекли его высочество для будущего времени, но извинительное по его летам и обстоятельствам". Потом опять упоминание о праздности. Далее: "В течение октября и ноября месяцев (1793 г.) поведение А.П. не соответствовало моему ожиданию"... "В начале сего 1794 года до марта месяца не было большой перемены в умоположении его высочества, хотя и начались упражнения с Делагарпом и прочими, но о российском учении совсем забыто". Делагарп тоже оставался недолго после этого; в 1795 году он выехал из России. С тех пор, как Александру дан был особый двор и Лагарп оставил Петербург, обстановка Александра вообще изменилась, и кажется не к лучшему*. При Павле его положение стало очень трудным: он должен был расстаться с несколькими ближайшими друзьями, с которыми прежде он делился своими мыслями и мечтами.

______________________

* Mem. secr. I, стр. 183. "Il etait le plus mal entoure et le plus desoeuvre des princes. Il passait ses journees dans des tete-a-tete avec sa jeune epouse, avec ses valets, ou dans la societe de sa grand'mere: il vivait plus mollement et plus obscurement que l'heritier d'un sultan dans l'interieur des harems du serail; ce genre de vie eut a la longue etouffe ses excelentes qualites.

______________________

На чем стояли идеи и внутреннее настроение Александра в конце его воспитания, в последний год жизни Екатерины, об этом есть любопытны и рассказ князя Адама Чарторыйского. Вместе с своим братом, Чарторыйский жил тогда в Петербурге, как бы в качестве польского аманата; братья назначены были Екатериной состоять при великих князьях, один при Александре, другой при Константине.

Между Александром и состоявшим при нем Адамом Чарторыйским вскоре уже начались тесные дружеские отношения; в них Александр высказывался тогда со всем увлечением и они вызвали в Чарторыйском сочувствие и преданность Александру, которые могли быть более искренни, чем обыкновенно хотят признавать. Эти отношения завязались тем легче, что Екатерина сама, кажется, желала их, когда назначала Чарторыйского к Александру. Рассказ Чарторыйского об этих далеких временах, по-видимому, носит следы такой искренности и так живо рисует Александра в ту эпоху ( 1796), что цитата из его воспоминаний будет, вероятно, любопытна для читателя*.

______________________

* См. Alexandre 1 et le prince Czartoryski. Paris 1865, стр. X-XXVIII. Русский перевод этой книги в "Р. Архиве" 1871, стр. 697 и след., с предисловием и примечаниями издателя.

______________________

Великий князь с самого начала оказывал внимание Чарторыйскому, и выбрав случай для интимного разговора, высказал ему симпатию, которую внушало ему положение братьев Чарторыйских при дворе, спокойствие и покорность судьбе, какие они обнаруживали; говорил, что он угадывал и разделял их чувства, считал нужным не скрыть от них своих мнений, которые не были похожи на мнения императрицы и двора, — что он не разделяет ее политики, сожалеет о Польше, что Костюшко в его глазах есть великий человек по своей добродетели и по справедливости дела, которое защищал.

"Он признавался мне, — продолжает Чарторыйский, — что он ненавидит деспотизм везде и каким бы образом он ни совершался; что он любит свободу и что она должна равно принадлежать всем людям; что он принимал живейший интерес во французской революции; что хотя он и осуждал ее страшные заблуждения, но желал успехов республике и радуется им. Он с почтением говорил мне о своем наставнике, г. Лагарпе, как о человеке высокой добродетели, с истинной мудростью, строгими принципами, с энергическим характером. Ему он обязан всем, что в нем есть хорошего, всем, что он знает; в особенности он обязан ему теми правилами добродетели и справедливости, носить которые в сердце он считает своим счастьем и которые внушены ему г. Лагарпом.

В то время, как мы (в течение этого разговора) проходили сад вдоль и поперек, мы несколько раз встретились с великой княгиней (Елизаветой Алексеевной), которая также гуляла. Великий князь сказал мне, что его жена посвящена в его мысли, что она знает и разделяет его чувства, но что кроме нее я был первый и единственный человек, с которым он решился говорить со времени отъезда его воспитателя; что он не может доверить своих мыслей никому, без исключения, потому что в России еще никто не способен разделить или даже понять их; что я должен видеть, как приятно ему будет иметь кого-нибудь, с кем он может говорить искренно и с полным доверием.

Этот разговор, как можно себе представить, пересыпан был дружескими излияниями с его стороны, и удивлением, благодарностью и изъявлениями преданности с моей... Признаюсь, я уходил от него вне себя, глубоко тронуты и, не зная, был ли это сон ил и действительность...

Я был тогда молод, исполнен экзальтированными идеями и чувствами; вещи необыкновенные не удивляли меня, я охотно верил в то, что казалось мне великим и добродетельным. Я был охвачен очарованием, которое легко себе вообразить; в словах и манерах этого молодого принца было столько чистосердечия, невинности, решимости, по-видимому, непоколебимой, столько забвения самого себя и возвышенности души, что он показался мне привилегированным существом, которое послано на землю провидением для счастия человечества и моей родины; я почувствовал к нему безграничную привязанность, и чувство, которое он внушил мне в ту первую минуту, сохранилось даже тогда, когда одна за другой исчезли иллюзии, его породившие; оно устояло впоследствии против всех толчков, какие нанес ему сам Александр, и не угасало никогда, несмотря на столько причин и печальных разочарований, которые могли бы его разрушить...

Надо припомнить, что так называемые либеральные мнения были тогда распространены гораздо меньше, чем теперь, что они еще не проникли во все классы общества и даже в кабинеты государей, что, напротив, все, что походило на них, изгонялось и проклиналось при дворах, в салонах большей части европейских столиц, а особенно в России и в Петербурге... Найти в такое время принца, предназначенного царствовать над этой нацией, иметь громадное влияние в Европе, с мнениями такими решительными, благородными, так противоречащими существующему порядку вещей, не было ли это событием величайшего и самого счастливого значения?

Если через сорок лет рассматривать события, совершившиеся после этого разговора, то слишком ясно видно, как мало отвечали они тому, что обещало себе наше воображение. В то время либеральные идеи еще были окружены для нас ореолом, который впоследствии так побледнел; опыты их на практике еще не приводили к жестоким разочарованиям, которые слишком часто повторялись. Французская республика, освободившись от террора, казалось, шла непобедимо к изумительной будущности процветания и славы".

Близость Чарторыйского с великим князем более и более возрастала.

"Эти отношения, — продолжает он, — не могли не внушать живейшего интереса; это был род франк-масонства, которого не была чужда и великая княгиня; интимность, образовавшаяся в таких условиях,., порождала разговоры, которые оканчивались только с сожалением и которые мы всегда обещали возобновить. То, что, в политических мнениях, показалось бы теперь избитым и полным общими местами, в то время было животрепещущей новостью; и тайна, которую надо было хранить, мысль, что это происходило на глазах двора, застарелого в предубеждениях абсолютизма,... прибавляли еще интереса и завлекательности этим отношениям, которые становились все более частыми и интимными".

Чарторыйский предполагал, вероятно справедливо, что императрица не догадывалась о настоящих предметах их разговоров и сближение их было приятно ей по ее собственным расчетам; ее одобрение поставило Чарторыйских и их отношения к великому князю (заметим, что в. кн. Константин, отличавшийся совсем иным характером и нравами, чем Александр, был чужд этим отношениям и не был в них посвящен своим братом) вне влияния придворных суждений или интриг. Свидания их стали особенно часты летом, когда двор находился в Царском Селе. Они виделись беспрестанно, часто вместе обедали или ужинали, вместе гуляли.

"По утрам мы нередко делали прогулки пешком, иногда на несколько верст; великий князь любил гулять, обходить соседние деревни, и тогда в особенности предавался своим любимым разговорам. Он был под очарованием едва начавшейся юности, которая создает себе образы, отдается им, не думая о невозможностях, и строит бесчисленные проекты будущего, которое кажется ей бесконечным".

"Его мнения были мнениями юноши 1789 года, который хотел бы видеть повсюду республики и считает эту форму правления единственной, сообразной с желаниями и нравами человечества. Хотя я сам также был очень экзальтирован, хотя родился и воспитался в республике, где с жаром приняты были принципы французской революции, но в наших беседах я однако был рассудительным человеком, умерявшим крайние мнения великого князя*. Он утверждал, между прочим, что наследственность есть учреждение несправедливое и нелепое, что верховная власть должна быть вверяема не по случайности рождения, а по подаче голосов нацией, которая сумела бы выбрать наиболее способного управлять ею. Я представлял ему, что можно сказать против такого мнения, — трудность и случайности избирательства, что потерпела от этого Польша, и как мало Россия способна и мало приготовлена к такому учреждению. Я прибавлял, что на этот раз, по крайней мере, Россия ничего бы от этого не выиграла"...

______________________

* Чарторыйскому (1770-1861) было тогда двадцать шесть лет; он был семью годами старше Александра.

______________________

Они беспрестанно возвращались к этим и подобным предметам. Иногда разговор обращался на природу, красотами которой Александр восторгался, несмотря на всю бедность этих красот в окрестностях Петербурга. Он восхищался цветком, маленьким пейзажем, открывавшимся с небольшого холма.

"Александр любил поселян, и ему нравилась грубая красота крестьянок; занятия, сельские труды, простая, спокойная и уединенная жизнь в хорошеньком сельском домике, в уединенной и красивой местности — таков был роман, который ему хотелось бы осуществить и к которому он постоянно со вздохом возвращался.

Я чувствовал, что это было не то, что было ему нужно; что для такого высокого назначения и для совершения счастливых и великих перемен в общественном порядке вещей надо было больше возвышенности, силы, ревности, уверенности в самом себе, чем можно было заметить в великом князе; что на его месте непозволительно было желание освободиться от громадной тяжести, ему предстоявшей, и вздыхать о ленивых досугах спокойной жизни; что недостаточно было судить о трудности своего положения и страшиться ее, но что нужно было бы воспламениться страстным желанием преодолеть ее*.

______________________

* Эти замечания, конечно, были очень справедливы. Странный оборот дает этим словам Богданович в своей "Истории" (I, стр. 19). Упомянув об идиллических вкусах Александра, он замечает: "князь Чарторыйский считал такое настроение духа несовместным с высоким назначением Александра. И действительно, умеренность великого князя была непонятна польскому магнату, в глазах которого крестьяне были немногим выше бессловесных тварей". Это последнее навязано здесь Чарторыйскому совсем не кстати; он говорит только о крайностях сентиментальности Александра, отвлекавших его от серьезных предметов и расслаблявших его энергию. Действительно, эта сантиментальность заставляла Александра осуждать крепостное право и другие подобные веши, но не дала ему энергии — уничтожить их.

______________________

Такие рассуждения представлялись мне только от времени до времени, и даже тогда, когда я чувствовал их справедливость, они не уменьшали во мне моего чувства удивления и преданности к великому князю. Его искренность, его прямота, легкость, с какой он отдавался прекрасным иллюзиям, имели такую прелесть, против которой невозможно было устоять. Притом, он был еще молод и мог приобрести то, чего ему недоставало; обстоятельства, необходимость могли развить в нем способности, которые не имели времени и средств высказаться; но его взгляды, его намерения оставались драгоценны как чистейшее золото, и хотя он сильно переменился впоследствии, он сохранил однако до конца своих дней известную долю вкусов и мнений своей молодости".

Чарторыйский говорит, что впоследствии многие упрекали его, что он слишком полагался на обещания Александра, Но он утверждает, что мнения Александра были искренни, и что у него самого не могло изгладиться впечатление их прежних отношений.

"Когда Александр в девятнадцать лет говорил со мной, в величайшей тайне, с откровенностью, его облегавшей, о своих мнениях и чувствах, которые он скрывал от всех, он действительно испытывал их и имел потребность кому-нибудь их доверить. Какой другой мотив он мог тогда иметь? кого он мог бы хотеть обманывать? Он, без сомнения, следовал влечению своего сердца и доверял свои настоящие мысли".

Это и были, без сомнения, его настоящие мысли. Всего искреннее они были в нем в это время и в начале царствования, когда Александр был в первой поре своих увлечений и еще не видел, что они не так легко исполняются в жизни. Он высказывал свои мысли этого рода и тогда, когда его либеральные идеи уже сильно колебались и его стали обвинять наконец в лицемерии. Трудно было и удерживаться от сомнений в его правдивости, когда дела часто очень не отвечали намерениям и словам; тем не менее, в его биографии есть факты, свидетельствующие, что в его задушевных мыслях еще в последние годы, когда он слишком изменился, сохранились порывы молодости, среди уступок реакции еще действовали прежние идеальные стремления, и эти противоречия, которые так легко объясняются лицемерием, вернее, кажется, объясняются тем отсутствием воли и ясности самых идей, которое не давало ему самому исхода из этих противоречий и создавало в нем самом тяжелую внутреннюю борьбу. В его мыслях шли рядом два разные течения, из которых брало верх то одно, то другое; но ни одно не одолевало другого совершенно.

Мы говорили выше, как самый ход воспитания не дал ему той ясности идей, которая бы дала его мыслям логическую неизбежность твердого убеждения. В царствование Павла он должен был еще больше прежнего скрывать свои мысли: эта замкнутость усиливала сантиментальные мечтания и увеличивала его недостатки самой невозможностью проверять себя обменом мыслей и жизненным опытом.

Если с приведенным сейчас эпизодом отношений с Чарторыйским сравним другой отзыв о его характере в это время, отзыв лица, также видевшего его очень близко, мы встретим те же черты. Замечательное совпадение двух характеристик, совершенно одна от другой независимых, может свидетельствовать о том, что черты переданы верно.

"Этот молодой принц, — говорит автор, писавший еще в царствование Павла, — чистотой своих нравственных качеств и своей физической красотой возбуждает род изумления. В нем почти находили осуществленным тот идеал, который восхищает нас в Телемаке: но хотя его мать отличается домашними добродетелями Пенелопы, он далеко не имеет в отце Улисса и в воспитателе Ментора*. Его можно было бы упрекнуть и в тех же недостатках, какие божественный Фенелон приписывает своему идеальному воспитаннику**: но это, быть может, не столько даже недостатки, сколько отсутствие некоторых качеств, которые еще не развились в нем, или которые были подавлены в его сердце его обстановкой"... Мы приводили выше отзыв о его чрезвычайной осторожности и скрытности. "Природа наделила его щедро самыми любезными качествами; и то обстоятельство, что он есть наследник престола обширнейшей империи в мире, не должно делать их индифферентными для человечества. Быть может, небо предназначает его сделать тридцать миллионов рабов более свободными и более достойными свободы".

______________________

* Здесь подразумевался, конечно, граф Салтыков.
** "Avec un coeur noble et porte au bien, il ne paraissait ni obligeant, ni sensible a l'amitie, ni liberal, ni reconnaissant des soins qu'on prenait pour lui, ni attentif a reconnaitre le merite" etc. Telemaque, liv. XVI.

______________________

"Впрочем, он отличается счастливым, но пассивным характером. У него нет смелости и уверенности, чтобы найти достойного человека, всегда скромного и сдержанного: можно опасаться, чтобы им не овладел самый назойливый или самый бесстыдный, который обыкновенно бывает и самый невежественный и самый злой*. Слишком поддаваясь чужим внушениям, он недостаточно отдается внушениям собственного ума и собственного сердца. Он как будто потерял желание учиться, когда потерял своих учителей и особенно полковника Лагарпа, своего первого наставника, которому он обязан своими знаниями. Слишком ранний брак мог истощить его энергию; и, несмотря на его счастливые свойства, ему грозит опасность сделаться когда-нибудь добычей своих придворных и даже своих слуг"**.

______________________

* Любопытное предсказание об Аракчееве!
** Mem. secr. I, 269-272.

______________________

Его будущее царствование возбуждало надежды, что наконец для России наступит время, когда, вместо произвола, получит силу закон и бесправному народу дана будет разумная общественная свобода*. Эту надежду, без сомнения, питало все общество в тяжкие годы последнего царствования: вступление Александра на престол, как увидим, встречено было с энтузиазмом, каково до тех пор не было видано.

______________________

* Там же, II, 23-24.

______________________

Царствование Павла наложило на его характер новый слой, еще больше стеснивший правильное развитие его лучших задатков. С одной стороны, Александр должен был еще больше уходить в самого себя, скрывать свои мысли и играть роль; с другой — начались столкновения с действительностью. Новое царствование изменило все течение придворной и городской жизни: везде водворились военные гатчинские порядки, началась ломка того, что сделано было Екатериной, удаление влиятельных людей прежнего двора, появление новых, и т.д. "Одну минуту дворец имел такой вид, как будто он был взят чужеземцами, — рассказывает современник, — до такой степени войска, занявшие теперь караулы, не были похожи по своему тону и костюму на те, которые занимали их накануне". То же произошло отчасти и в общественной жизни. Строгие и мелодичные военные формальности стали правилом, которому Александр должен был подчиниться прежде всех. Это была новая школа, которую ему надо было пройти после занятий с Лагарпом и мечтаний с Чарторыйским. Друзья его удалились или были удалены из Петербурга: Новосильцов прожил это время в Лондоне, Чарторыйский назначен был посланником при сардинском короле, у которого тогда не было королевства, и жил в Италии. Александр получил несколько военных должностей, из которых в одной, в должности петербургского военного генерал-губернатора, он должен был делить труды с Архаровым, в других — с Аракчеевым, личностями, как известно, малосклонными к чувствительности. Положение вещей было крайне тяжелое: Александру приходилось видеть жизнь в самом странном и уродливом виде, власть — в самых непривлекательных ее формах, надо было подавлять в себе и видеть подавленным в других всякое свободное выражение мысли и чувства. Павел хотел знакомить его с делами правления и, кроме упомянутых военных должностей, Александр должен был присутствовать в совете и сенате, но правительственная опытность, которую он мог приобретать при этом порядке вещей, могла быть разве только отрицательная; под конец сам Александр должен был почувствовать себя не в безопасности. Среди этих условий Александр еще меньше, чем прежде, имел возможности спокойно изучать положение и потребности общества и народа, — ему видно было только тягостное давление правительства, но он не находил никаких намеков на то, чем еще, кроме удаления грубейших зол деспотизма, могут правильным образом быть удовлетворяемы общественные потребности. Он по-прежнему должен был довольствоваться своими одинокими мечтами; Павел ненавидел все, что только имело какое-нибудь отношение к "якобинству"; он не любил Лагарпа, которого причислял к тем же якобинцам, и Александру было бы небезопасно чем-нибудь высказывать свой образ мыслей; собственные наставления Павла были иногда такие, каких Александр, вероятно, прежде никогда не слыхивал*. Понятно, что при этой необходимости скрывать любимые мысли и при недостатке реальных сведений либеральное настроение Александра должно было еще больше получить тот характер неопределенной, смутной сантиментальности, которая осталась потом навсегда недостатком его политических мнений. Александр сильно тяготился своим положением. В одном письме к Лагарпу он жалуется на жизнь в Петербурге, где, по словам его, "капрал предпочитается человеку образованному и полезному"**. До чего дошло это положение вещей к концу царствования Павла, известно из различных современных записок, между прочим, из напечатанных в последние годы отрывков из записок Саблукова.

______________________

* Mem. secr. Il, 169-170.
** N. Tourguenef, La Russie et les Russes. Paris, 1847, I, стр. 433.

______________________

Если вспомнить, что эта тягостная жизнь продолжалась около четырех с половиной лет и обнимала лучшие юношеские годы Александра, и что ее безотрадные впечатления падали на человека, мало приготовленного к жизни, то, кажется, надо признать, что все это были обстоятельства, способные испортить самый счастливый характер, и если потом Александр нередко неприятно поражал своей подозрительностью, недоверчивостью, то этому было, к сожалению, много причин в его прошедшем. С другой стороны, все это время пропадало бесплодно для серьезного изучения; время уходило на вахтпарады и военные упражнения, и они, кажется, наконец привили и самому Александру вкус к милитаризму, которого прежде у него не было заметно.

С таким прошедшим Александр вступал на престол. В нем уже с самого начала обнаруживались все задатки позднейшего царствования. Он исполнен лучшими намерениями и возвышенными планами, но они остаются на степени сантиментальных мечтаний; медленный упорный труд, необходимый для выполнения этих предприятий, пугает его и он скоро охладевает к вещам, которыми еще недавно увлекался. Едва начавши царствование, он уже утомляется им, и мечтает о том времени, когда, осчастливив Россию, будет наслаждаться вдали от людей плодами своих трудов. В письмах к Лагарпу, вскоре по вступлении на престол, он говорит уже о том, что, сделавши Россию свободной и счастливой, его первой заботой будет отказаться от престола и поселиться в уединении в каком-нибудь уголке Европы, наслаждаясь добром, сделанным отечеству*. Его планы были самые широкие; но как прежде ему не было случая и возможности серьезно обдумывать и практически выполнять что-нибудь из своих мечтаний, так и теперь исполнение никогда не достигало широты планов; тот недостаток энергии, твердой решимости, упорного преследования идеи, недостаток, который прежде был необходимым условием его жизни, остался его качеством и теперь, когда он был полным господином самого себя и всего окружающего. Он хочет преобразовать коренные государственные учреждения России; но то, что так ясно в мечтах, становится темно и трудно на деле; из задуманных преобразований выполняются только вещи менее важные. В его мечтах господствует великодушное стремление сделать Россию свободной; но воспитание не дало ему ясных понятий о том, в чем могла бы заключаться эта свобода, и он, только что заявив свои либеральные намерения, раздражался, когда видел какой-нибудь слабый проблеск этой свободы, и напоминал о безусловности своего самодержавия тем, кто хотел полагаться на высказываемые им либеральные принципы.

______________________

* La Russie, там же.

______________________

"Я никогда не буду в состоянии привыкнуть к идее царствовать деспотически", писал он тогда же Лагарпу, жалуясь на безграничность власти, которою он был облечен. "Я убежден, — говорит беспристрастный современник, — что во многих случаях полнота власти истинно стесняла Александра, хотя ему легко было бы освободиться от нее более или менее, если бы у него была на это твердая воля. Он не всегда умел быть самодержцем; он хотел иногда оставаться человеком. Часто у него недоставало мужества, если не власти, чтобы поступить деспотически, как бы он мог, с людьми, которые ему не нравились. Известно, что он на самых важных постах, напр., на местах министров, терпел людей, которых вполне презирал, но которые делали вид, что не понимают его холодности и его презрения. Но, наконец, приходит день, когда им волей-неволей приходилось оставлять место: тогда они начинали кричать о мнимой двуличности Александра, который продолжал сношения с ними еще накануне их немилости"*.

______________________

* La Russie II, 206.

______________________

Но, как ни было велико непостоянство и неустойчивость его характера, были однако времена и случаи, когда он, напротив, обнаруживал замечательную твердость, удивлявшую даже строгих судей. Такую энергию он выказал, главным образом, во время Наполеоновских войн, вообще эпоху наибольшего развития его нравственной силы. Александр, обыкновенно нерешительный и переменчивый, не находивший в себе силы одолевать препятствия, в это время удивлял своим твердым стремлением к раз положенной цели, хотя в начале события шли далеко не счастливо и ему приходилось выдерживать самые трудные положения. Воспользуемся здесь словами иностранца, важными тем, что в них сказалось неподкупное суждение. Знаменитый прусский министр Штейн вынес не весьма благоприятное впечатление о характере императора при первом с ним знакомстве перед тильзитским миром, — как не отвечало надеждам немецкого патриотизма и тогдашнее политическое положение России относительно Наполеона. Вызванный в 1812г. императором Александром в Россию и принятый в высшей степени благосклонно, Штейн мало изменил свое прежнее мнение. "Главная черта характера Александра состоит в добродушии, приветливости, в желании содействовать счастью и духовному развитию человечества. Его наставник, женевец Лагарп, рано внушил ему уважение к человеку и его правам, которое он, по восшествии на престол, искренно пытался осуществить. Император сначала занялся учебными заведениями, улучшением быта крестьян. Но ему недостает умственной силы для исследования истины, твердости для завершения своих предприятий вопреки всем преградам и для преклонения воли противников; его добродушие искажается, становится слабостью характера, и он нередко прибегает к оружию лукавства и хитрости для осуществления своих целей. Эти последние качества были развиты в нем наставлениями его воспитателя, фельдмаршала Салтыкова, старого царедворца, который рано приучал его угождать и бабке, и ее любимцам, и нраву отца, а впоследствии крутость отца должна была укоренить в нем эти привычки". Но, вернувшись в Германию в 1813 году, Штейн удивил своих друзей беспредельным доверием к Александру, так что его обвиняли тогда в слепом пристратии к России. Его отзывы того времени исполнены выражениями величайшего уважения, и оно не было поколеблено даже тем различием взглядов, которое возникло между ними в 1814-15 годах. "Император Александр, — писал Штейн в начале 1814 г. в одном дружеском письме, — постоянно действует блестящим и прекрасным образом: нельзя достаточно изумляться тому, до какой степени этот государь способен к преданности делу, к самопожертвованию, к одушевлению за все великое и благородное; пусть не удастся низости и пошлости задержать его полет и помешать Европе воспользоваться во всем объеме тем счастием, какое предлагает ей Провидение"*.

______________________

* Pertz, Stein's Leben III, 541. Ср. книгу: Life and times ofStein, by I. R. Seeley (профессора новейшей истории в Кэмбридже), Lond. 1878, откуда эпизоды, относящиеся к России, переведены в "Р. Архиве", 1880; см. II, стр. 437.

______________________

Это развитие характера Александра объясняли тем, что борьба с Наполеоном, решение судьбы Европы представляли деятельность, завлекавшую его тщеславие и честолюбие; но несомненно, что энергия Александра возбуждена была тем, что на этот раз он был вполне убежден в своем предприятии, в его необходимости и благотворности для человечества, а также тем, что на этот раз его деятельность находила полную, безусловную опору в голосе нации. Это вызывало все его нравственные силы и создавало твердые решения и упорную деятельность, каких не было ни в одном из его других предприятий. К этому присоединился еще новый возбуждающий элемент, не действовавший прежде, — элемент религиозный. В первом периоде своего развития эта религиозность усиливала его преданность своей идее, еще не переходя в пиэтистический фатализм. В 1815 году Александр наравне предавался и своему библейскому благочестию, и либеральным планам; потом эти последние уже исчезли.

Конец Наполеоновских войн повел за собою новые черты в настроении Александра. Воротившись в Россию после долговременного отсутствия, законченного блестящими триумфами, он как будто охладел к России: европейская политика заслонила домашние интересы, в которых он не находил удовлетворения и где он должен был окончательно сознать себя бессильным для какого-нибудь широкого преобразования. Апатическая лень и безучастие к делам сделали наконец то, что уже давно считал возможным Массой: всемогущим человеком в государстве сделался Аракчеев. Всего больше внимания оказывал Александр только к военным делам, именно по связи их с европейской политикой: мысль создать огромную армию, которая бы обеспечила влияние России и спокойствие Европы, произвела одно из несчастнейших созданий Александровского времени — военные поселения. То незнание народной действительности, которое Александр получил от всего своего воспитания, — и которое, впрочем, не было только его исключительным недостатком, — никогда не дало ему понять всей зловредности и бесчеловечности этого учреждения и всей справедливости тех осуждений, какие ему приходилось о нем слышать. Недостатки управления, множество злоупотреблений, грабеж казны, продажность суда — все это вызывало в нем только желчное негодование, и никаких действительных мер к их искоренению. Эти меры могли быть только одни: распространение образования и введение более совершенных учреждений, как освобождение крестьян, известная свобода печати, гласный суд и т.п., — меры, на которые указывали уже в то время лучшие представители общественного мнения.

Но для Александра это было невозможно. В начале царствования он оказал незабвенные услуги русскому образованию основанием университетов и других учебных заведений, но истинные задачи и ход просвещения были ему мало знакомы; пиэтисты и обскуранты вопияли тогда о ложном направлении просвещения, и Александр, как очень часто люди его положения, был, к сожалению, так не компетентен в этом деле, что дал напугать себя мнимыми опасностями от просвещения, — которое было еще в пеленках. Конец царствования ознаменовался полным господством самого грубого обскурантизма. С другой стороны была та же некомпетентность: "законно-свободные" учреждения занимали его издавна, но мечтательный характер его либерализма делал то, что его занимали только грандиозные планы, которыми он мог бы за один раз облагодетельствовать Россию; он думал о введении полных конституционных учреждений — и боялся допустить то, что было возможно без всякой конституции. Дело в том, что вопрос учреждений не представлял ему ничего реального и он затруднялся рассчитывать их практическое действие; самая жизнь, требовавшая преобразований, также была ему малознакома, так что с одной стороны он не отличал в ней существенных явлений от частностей и мелочей, с другой, предполагал в ней элементы, которых в ней не было. Так он мечтал о возможности улучшения жизни провозглашением начал Священного Союза и механическим распространением библии; или считал русское общество проникнутым революционными идеями и карбонарством. Вследствие этого, он стал чрезвычайно наклонен к той реакции, которая потом овладела им; он наклонен был пугаться, и реакционеры отлично этим под конец воспользовались.

В то же время, несмотря на то, что он принимал вполне программу реакции и в европейской, и во внутренней политике, несмотря на пиэтизм, он лично во многом оставался верен своим прежним лучшим наклонностям, обнаруживал нередко благородную терпимость мнений и оказывал любезную внимательность к людям, образ мыслей которых положительно знал за опасно либеральный*.

______________________

* См. примеры в La Russie I, 168-170; 180-182.

______________________

Во времена Священного Союза в Александре в особенности стали обнаруживаться черты, которые возбуждали к нему антипатию даже в среде русского общества. Безучастный к интересам, волновавшим мыслящую часть общества, он желчно относился к русской жизни, которая была так бедна и некрасива при сравнении с жизнью европейской, и напротив, предавался чужим интересам и строил планы, в которых не было ничего сочувственного для лучших людей русского общества. Таков был самый план Священного Союза. В русском обществе произвело неприятное впечатление, что Польша, страна, которую можно было считать завоеванною, получала представительство, в то время как Россия оставалась при своих старых порядках. Александр действительно не раз выражал предпочтение Польше: он сочувствовал ей еще со времен Костюшки и с тех пор положил себе устроить ее судьбу; Польша казалась ему частью Европы в русском владении, и он задолго до венского конгресса высказывал свои симпатии к ней таким способом, который огорчал русских или даже приводил в негодование. Под влиянием такого чувства Карамзин написал известную записку о Польше. Впоследствии отношения Александра к Польше производили раздражение и в совершенно ином лагере, чем карамзинский, — между либеральными патриотами. Складывалось мнение, что Александр не любит России; говорили, что он не любит русского языка и литературы, даже мало знает их, и т.п. Это последнее было, кажется, справедливо; первое объясняется достаточно вспышками желчного раздражения от тех неустройств, которые Александр видел в русской жизни и которым не умел помочь, а иногда вспышками мелочной досады, где он сам бывал неправ.

Суждения о характере Александра в либеральном кружке становились поэтому чрезвычайно неблагоприятны. Вот, напр., образчик из записок Фарнгагена. "У Александра никогда не было сильного ума, — говорил один русский (в 1822): — это ум совершенно посредственный и любит только посредственность. Настоящий гений, ум и талант пугают его, и он, только против воли и отворотись, употребляет их в крайних случаях. У него никогда не бывает ни минуты искренности и простоты, всегда он настороже. Самые существенные свойства его — тщеславие и хитрость или притворство; если бы надеть на него женское платье, он мог бы представить тонкую женщину... По-русски он не мог бы вести никакого обстоятельного разговора"*.

______________________

* Varnhagen v. Ense, Blatter aus d. preuss. Gesch, Leipz. 1868-69; II, 188.

______________________

К таким недружелюбным заключениям приходили люди, разочарованные бездействием и слабостью Александра во внутреннем управлении. Вывод был слишком резкий; но действительно, ум Александра был развит не вполне правильно, только в одну сторону. "Император Александр, — говорила г-жа Сталь, на которую он произвел сильное впечатление, — человек замечательного ума и сведений, и я не думаю, чтобы в своей империи он мог найти министра сильнее его во всем том, что нужно для обсуждения и направления дел"*, — и такое впечатление он производил на многих. Это был ум быстрый, проницательный, но не глубокий; всего сильнее он был именно в дипломатии, которою Александр и любил заниматься; он обнаруживал здесь много ловкости и изворотливости, но ему недоставало реальной глубины, необходимой для понимания практических отношений, а в других случаях просто — знания русской жизни, оттого и во внутренних делах и во внешней политике, когда явно обнаруживались практические последствия мер, теоретически придуманных, он нерешительно колебался, будучи не в состоянии выбрать какую-нибудь одну дорогу. Так было в деле Библейского Общества, в польской конституции и во множестве других подобных случаев, но всего больше, кажется, в греческом вопросе, где противоречие принятой им против греков реакционной политики с очевидными требованиями справедливости и человеколюбия, сделалось для него предметом мучительной душевной тревоги. За греков решительно говорило все, что только он думал когда-то о человеческих правах и свободе народов; но его уверили, что эта несправедливость против греков нужна для утверждения спасительного принципа и спокойствия Европы, и он оставался беспомощен между противоречиями и выносил даже унижение России, делая наконец недостойные уступки Турции. Допуская начало веротерпимости в библейском деле, он не предвидел, что она может повести к столкновению с традиционною нетерпимостью, и отказался от принципа при первом таком столкновении; давая Польше конституцию, он не допускал мысли, что это может потребовать от него каких-нибудь уступок из его власти, и т.д. Он выслушивал всякие мнения, и наконец стал убеждаться даже выходками Фотия.

______________________

* Dix annees d'exil Brux. 1821. стр. 229.

______________________

Эта неуверенность в собственных принципах делала его политическую деятельность, и внутреннюю и внешнюю, колеблющейся, противоречивой. В дипломатии Александра вообще винили в неискренности, непоследовательности, не полагались на его слова, не доверяли обещаниям. По словам Наполеона, это был "северный Тальма", "византийский грек". Шатобриан говорил, что Александр "искренен как человек, в том, что относится до человечества, но притворен как полу-грек в том, что касается политики". Любопытную характеристику его в этом отношении мы находим в отзыве французского посланника в Петербурге, виконта Ла-Ферронне, человека вообще ему сочувствовавшего: "Что с каждым днем мне становится все труднее понять и узнать, это — характер самого императора, — пишет Ла-Ферронне к Шатобриану, в мае 1823 г.* Я не думаю, чтобы можно было лучше, чем он, говорить языком откровенности и прямоты: разговор с ним всегда оставляет благоприятное впечатление; вы уходите от него в полном убеждении, что этот государь соединяет с прекрасными качествами истинного chevalier все качества великого монарха, человека с глубоким умом и одаренного величайшей энергией. Он рассуждает превосходно, аргументы его самые убедительные, он говорит с красноречием и жаром человека убежденного. Но в конце концов, опыт, история его жизни и то, что я вижу каждодневно, предостерегает вас не слишком доверять всему этому. Многочисленные примеры слабости доказывают вам, что энергия, которую он выражает в своих словах, не всегда есть в его характере; но, с другой стороны, этот слабый характер может вдруг испытать приступы (acces) энергии и раздражения, и такого приступа может быть достаточно, чтобы принять вдруг самые резкие решения, последствия которых становятся неисчислимы... Он немного ревнует нас; он не может помириться с тем, что Париж все еще есть столица Европы, а Петербург остается только великолепной постройкой на болоте, которой никто не хочет навещать, и все жители которой убегают и удаляются из нее как только можно чаще. Наконец, император до крайности недоверчив, — доказательство слабости; и эта слабость есть тем большее несчастье, что этот государь, в полном смысле слова (я так думаю, по крайней мере), есть самый честный человек, какого я знаю; быть может, он часто будет делать зло, но он всегда будет желать делать добро".

______________________

* Это письмо было напечатано Шатобрианом в его книге о Веронском конгрессе, но при издании книги в свет эти страницы были выпушены, вероятно, по какому-нибудь русскому вмешательству. Письмо приведено у Шницлера, Histoire intime. Paris, 1854.1,62-63.

______________________

В последние годы Александр более и более впадает в мрачное настроение, не уничтожавшее, впрочем, его личной мягкости, и в религиозность. Это настроение, отчасти происходившее от состояния его организма, имело и нравственные причины: он сознавал неудачи своего царствования, потому что до него доходили голоса недовольства, и сам он видел много грубой беспорядочности и злоупотреблений, исходивших нередко от тех самых людей, которым он доверял разные части управления, он не мог примирить реакционных требований внешней политики, казавшихся ему неизбежными, с общественным мнением и собственными его не забытыми мечтами; его честолюбие страдало, когда он сравнивал незавидное настоящее с прошедшим, свою Россию с Европой; иногда он боялся внутренних опасностей, потому что Меттерних говорил ему о революционных происках в самой России; наконец, перед ним вставали мрачные воспоминания начала царствования, кажется, никогда его не покидавшие*, и теперь еще более. Он мало занимался внутренними делами России, предоставляя их министрам, во главе которых стоял Аракчеев; искал развлечения в беспрестанных путеществиях за границу или внутрь России, и старался найти успокоение в религиозности. Известно, в каких крайних и странных формах выражалось это его настроение. Он не удовлетворялся официальной религиозностью, которая так часто соединяется с совершенной сухостью сердца и себялюбием, и искал в религии примиряющего и особливо мистического содержания: он увлекался геррнгутерами, г-жей Крюднер, квакерами; беседовал даже с архимандритом Фотием, в котором предполагал высокое благочестие**.

______________________

* В 1812 г. это замечал кн. Козловский. Dorow, Furst KoslotMy. Leip. 1846. стр. 8.
** См. статьи о Библейском Обществе: Вести. Евр. 1868. кн. 8-9. 11-12; "Ими. Александр и квакеры", Вести. Евр. 189, октябрь; "Г-жа Крюлнер", там же. 1869, август и сентябрь.

______________________

Но как ни удивительно читать описания его молитв с квакерами, какой упадок духа ни выражался в его смиренном уничижении, нельзя не отдать ему печальной симпатии, потому что здесь все-таки высказывались человечные движения этого характера.

Так различны были проявления этой личности, то светлые и благотворные, то мрачные и тяжелые для общественной жизни. Каковы бы ни были источники ее двойственности, она не случайным образом совпадала с двойственным характером самого времени, в которое приходилось действовать Александру. В Европе это время было наполнено борьбой начал, выставленных революцией, с обратным движением консерватизма, — борьбой, которая захватывала самые коренные политические и социальные представления старого общества, нанесла решительный удар старой монархической традиции и переделала систему европейских государств. В русской общественной жизни начиналась также, под влиянием европейских идей и под непосредственным действием совершавшихся событий, борьба двух разных направлений, — стремления усвоить русской жизни европейские общественно-политические идеи и учреждения, и консервативного застоя, который, с своей стороны, начинает пользоваться понятиями и приемами европейской обскурантной реакции. Александр не стоял выше своего времени, и в его деятельности отразилось беспокойное брожение и борьба этих элементов, европейских и домашних. Но мы больше оценим нравственное достоинство Александра, если вспомним, что современные ему монархи и его союзники отдавались реакции; что они не имели и таких сомнений, как Александр, и что наконец стать открыто на либеральную дорогу и выдержать ее было в то время, в положении Александра и в тогдашних обстоятельствах Европы, делом, на которое был бы способен только истинно гениальный ум и великая смелость.

В подобном положении вещей трудно определять, насколько эта деятельность способствовала общественному развитию одними своими сторонами, и насколько мешала и препятствовала ему другими. Свести подобный счет нелегко, но едва ли он не в пользу этой деятельности. По своему непосредственному отношению к общественной жизни .Александр, при всех недостатках, вообще представлял собой явление весьма необычное в русских нравах. Самодержавная власть и в его руках была нередко суровая и деспотичная, но вместе с тем Александр обнаруживал столько искреннего желания добра и справедливости, что возбуждал к себе теплое чувство даже в людях, которые видели обманутыми свои надежды на его общественные преобразования. Нет сомнения, что его личные стремления сильно способствовали самому возбуждению общественных интересов. Но кроме этой инициативы, большое влияние имела его разумная терпимость мнений, — по крайней мере в его лучшие минуты. В русских нравах эта терпимость была нечто новое: правда, Екатерина смягчила старинную суровость правительственных нравов и по-видимому желала уничтожить старинную безгласность общества (отчасти по естественному благоразумию, удалявшему ненужную грубость и жестокость, отчасти по философско-филантропической моде; отчасти эта мягкость ограничивалась вещами безразличными), но Екатерина вовсе не отличалась терпимостью к мнениям, — даже в литературных мелочах противоречие вызывало с ее стороны неудовольствие, которое было, вероятно, довольно страшно, потому что немедленно внушало молчание. У Александра эта терпимость к мнениям была внушаема искренним желанием беспристрастия, которому он не один раз подчинял даже свое личное раздражение; противоречие его идеям и даже положительно вредный, по его мнению, образ мыслей он не хотел считать за личное оскорбление себе или за государственное преступление, как это бывало обыкновенно и прежде, и после. Таковы были его отношения к Парроту, Карамзину, Н. Тургеневу. Уничтоживши в начале царствования тайную экспедицию, он имел слабость допустить потом возобновление тайно-полицейского ведомства, но это ведомство никогда не имело при нем такого значения, каким обыкновенно пользуется; он не любил шпионства; как говорят, оставлял без внимания политические доносы, и действительно, не преследовал тайных обществ, существование которых было ему известно, или, закрывши масонские ложи, как вещь политически опасную, не думал делать из них предмета для инквизиционных розысков. Хотя и в этом отношении Александр не был последователен, и было несколько примеров противного*, но при всем том общественная мысль в его время имела возможность существовать: первые проблески ее развились при нем настолько, что могли выдержать потом гнет неблагоприятных обстоятельств, и положили начало тем стремлениям к самостоятельной деятельности, в которых заключается единственное ручательство общественного блага.

______________________

* См. об отношениях к Сперанскому, в записках де-Санглена. о которых дальше.

______________________

Современник Александровской эпохи, рассказывая между прочим, о множестве записок и мнений, которые подавались Александру по разным предметам частными лицами, замечает: "Конечно, самодержец может избавить себя от затруднений, которые необходимо должен был испытывать Александр, видя себя осажденным этой массой представлений, записок, мемуаров, и т.д., — он может раз навсегда запретить подавать их ему. Но именно потому, что Александр не сделал этого; потому, что его сердце не позволяло ему оставаться совершенно недоступным для тех желаний, которые диктовало стремление к общему благу; именно поэтому он заслужил почтение и уважение честных людей. Это чувство и эта ревность к общему благу хотя и не были обильны полезными результатами, тем не менее сделают то, что имя его будет с честью жить в истории"*.

______________________

* La Russie I, 519.

______________________

Тем более, что это стремление к общему благу в значительной мере было вызвано его собственным примером и возбуждением.

ГЛАВА II. ПЕРВЫЕ ГОДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ ПЛАНЫ ПРЕОБРАЗОВАНИЙ

Известно из множества рассказов, с каким восторгом встречено было воцарение Александра. Народ, кажется, остался довольно равнодушен к происшедшему; но в обществе вступление Александра на престол было всеобщею радостью.

История наша до сих пор совершенно обходила царствование Павла, и действительно еще трудно, в условиях нашей литературы, нарисовать его верными чертами*; но есть, однако, весьма определенное представление об этом времени, как времени произвола, наводившего страх и трепет. Правда, по отзывам людей, хорошо знавших Павла, в его характере были черты, внушавшие уважение, были инстинкты беспристрастия, рыцарской честности, великодушия, справедливости, но над всем этим до того господствовал беспредельный произвол, минутная раздражительность, готовая вспыхнуть при самом ничтожном поводе, что самые лучшие качества могли проявляться только чисто случайно: притом и они проявлялись почти всегда в самых своеобразных формах, внушавших один страх**. Он обнаруживал желание ввести справедливость, уничтожать злоупотребления и т.п., но с самого начала его правление приняло самые суровые формы. При всей умеренности, с какою мы ни стали бы судить об этом времени, было бы крайним извращением истины говорить, будто бы "гонение круглых шляп и французских костюмов, ненавистных Павлу со времен революции, и взыскания с лиц, не успевших при встрече с государем остановиться и отдать ему должную почесть, — быть может, эти мелочные неприятности казались массе общества наиболее несносными из всех нововведений императора Павла"***. Нет, было, к сожалению, слишком много вещей, несравненно более несносных. Самое обстоятельство, что император считал не ниже своего достоинства заниматься преследованием круглых шляп, характеризует дух управления. В самом деле, в течение многих лет, проведенных в Гатчине в постоянном раздражении от хода дел и придворных условий, в характере Павла приобрела полное господство эта раздражительная мелочность, от которой он не избавился и на престоле: как прежде, когда круг его власти ограничивался Гатчиной, он не стеснял себя ничем, так теперь гатчинские привычки перенесены были на управление империей. Милитаризм стал господствовать надо всем и здесь: начато было преобразование армии только с целью придать ей гатчинскую внешность, и исполнялось с такой нетерпимостью, что создавало недовольных даже между солдатами. Управление началось такими же переделками, в которых слишком заметно было желание подорвать или уничтожить учреждения Екатерины. Словом, личный произвол, воспитавшийся в Гатчине и который привык там к безусловному подчинению, перенесен был на арену целой империи: очевидно, в такой многосложной сфере эти привычки должны были оказываться по меньшей мере неуместными; странности, к которым привыкла немногочисленная гатчинская обстановка, должны были бросаться в глаза всем, когда стали проявляться на обширной сцене государственных дел и столичной жизни; и кроме того из-за мелочных фрунтовых и подобных формальностей, которым была придана величайшая важность, должны были ускользать от внимания, и действительно ускользали, самые крупные интересы государства и общества. К этому прибавлялось у императора Павла особенное, несколько фантастическое представление о достоинстве его власти: он понимал ее как нечто в роде власти Гаруна-аль-Рашида, хотел все знать, все видеть, водворять добродетель и преследовать порок, — он действительно попадал на отдельные случаи и строго карал их, но он был бессилен против общих явлений: современники говорили, что, как ни сильно было желание Павла быть справедливым, оно всего меньше осуществлялось на практике. Самые кары теряли свой смысл и не оказывали действия, потому что его гонения часто падали и на людей совсем неповинных, но какой-нибудь мелочью вызвавших его раздражение. Не довольствуясь обычными атрибутами русской власти, как она создалась веками, он хотел придать ей новое величие магистерством средневекового ордена. В такой чрезвычайной роли он являлся в самой семье. Для подданных он хотел быть недостижимым божеством, требовал самого униженного поклонения, которое становилось тягостно для самых простых частных людей. По идее о своем всемогуществе, он требовал вообще моментального исполнения своих приказов, и часто требовал совершенно невозможного. Милость его всегда была на волоске; она каждую минуту могла превратиться в необузднный гнев, — удаление из службы, арест, ссылка были вещи самые обыкновенные: по рассказам современников, люди, отправляясь к своим служебным местам, всегда бывали готовы к таким случайностям; офицеры держали всегда при себе запас денег, потому что могло не быть времени, чтобы собрать их в случае внезапной ссылки****.

______________________

* История этого царствования доныне еще не написана: в последнее время собирается все больше и больше материала, рассказано много отдельных эпизодов, но истинный характер лица и времени все еще не имеет настоящей оценки. В числе важных источников можно назвать записки Кутлубицкого, Комаровского, Дмитриева, Саблукова, Memoires secrets Массона, записки Державина и проч. Для предшествующей эпохи множество важных сведений собрано в книге г. Кобеко: "Цесаревич Павел Петрович, 1754-1796" (СПб. 1882. 2-е изд. 1883). В последнее время собрано много официальных приказов Павловского времени, действительных или, быть может, легендарных анекдотов и т.п. Единственным пока, ценным историческим рассказом является статья Шницлера: "Kaiser Paul I vor und nach seiner Thronbesteigung. Eine Hofgeschichte ais psychologische Studie", в Раумеровом Histor. Taschenbuch, 4-te Folge, 8-erJahrgang. Leipzig, 1867, стр. 271-377.
** "Награда утратила свою прелесть; наказание — сопряженный с ним стыд", так выражался даже Карамзин.
*** История царств, имп. Александра I. Сочинение автора истории отеч. войны 1812 года. I, 44. Но тот же автор говорит рядом с этим: "Вообще народ, несмотря ни на благие намерения сего монарха, ни на добро им уже сделанное, вспоминал с сожалением времена "матушки Екатерины" и с надеждою обращил взоры к наследнику престола", — а о воцарении Александра: "Знакомые и незнакомые, встречаясь между собою, поздравляли друг друга, как в праздник Светлого Христова Воскресения. Казалось, миллионы людей возродшись к новой жизни" (I, стр. 46) — неужели от открывавшейся возможности носить круглые шляпы и французские костюмы? И как, кроме того, объяснить равнодушие народа и общества к катастрофе?
**** "Часто за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры, прямо с парада, отсылались в другие полки на большие расстояния, и это случалось до того часто, что когда мы бывали в карауле, мы имели обыкновение класть несколько сот рублей бумажками за пазуху, чтобы не остаться без копейки на случай внезапной ссылки. Три раза случалось мне давать взаймы деньги товарищам, забывшим эту предосторожность". Записки Саблукова, Русский Архив 1869, стр. 1903, также стр. 1904-1908; Записки Комаровского, Русский Архив 1867, стр. 540, 544; Memoires secrets I, 198-201 и др. Рассказы А.П. Ермолова, в Чтен. Моск. Общ. 1863, IV, стр. 214 и др. В дружеском письме Евгения (потом митр. Киевского), в феврале 1800, из Москвы: "На прошедшей неделе получен здесь указ выслать из Москвы всех исключенных из службы, и не велено с ними никому ни знакомства, ни переписки вести. Причиною сему Балк-Полев, выключенный камергер, который отважился по Москве ходить во фраке и в круглой шляпе, не слушаясь запрещений и от полицеймейстера. Государю донесено, и он подписал графу Салтыкову (Ивану Петровичу, моск. воен. генерал-губернатору) выгнать из Москвы всех исключенных, шалунов и впредь не пускать, да и запретить с ними всякое сообщение на делах и письма под опасением" (Русск. Арх. 1870, стр. 770).

______________________

Во всем этом поражало отсутствие принципа и последовательности. Единственное, что было ясно, это — господство фрунтовой субординации, приемы которой были распространены на самые сложные государственные дела, и преследование якобинства. Об этом последнем Павел имел те самые понятия, какие уже в то время распространялись европейскими обскурантами различных школ — иезуитской, феодально-аристократической, пиэтическо-масонской: все эти элементы были кругом Павла, и он как нельзя больше был им доступен, — вспомним, напр., милость, какой пользовались у него иезуит Грубер и мальтийское рыцарство. Началось преследование революционных идей в русском обществе, которому пришлось расплачиваться за европейские беспорядки. По упомянутой программе сочтено было зловредным все, приходившее из Европы: поэтому запрещен был въезд иностранцев, запрещен ввоз всяких книг, запрещено было русским подданным отправляться в немецкие университеты и велено возвратиться тем, которые там были, наконец запрещались костюмы, напоминавшие французские моды, запрещались слова: "гражданин" и "отечество", запрещался вальс и т.д. и т.д.*

______________________

* Образчиком того, до каких необузданных крайностей доходили преследования, постигавшие даже ни в чем неповинных людей, может послужить поистине страшная история пастора Зейдера, наказанного кнутом и сосланного при Павле, и возвращенною Александром. См. его книжку: Der Todeskampf am Hochgericht. Oder Geschichte des ungliicklichen Dulders F. Seider, ehemaligen Predigers zu Randen in Ehstland, Von ihm selbst erzahlt. Hidesheim und Leipzig 1803. В последние годы история Зейдера была рассказана и в нашей литературе. Русский перевод истории — в Русск. Старине, 1878. т. XXI-XXII; документы, относящиеся к его казни и ссылке — там же, 1882, т. XXXIII; указ о возвращении его из ссылки, 1801 г. — 1878, т. XXI, стр. 489. См. также 1873, т. VIII, стр. 589, 812, 1003 и далее.
В другом роде замечательны гонения, которым подвергался граф Никита Петрович Панин и рассказ о которых см. в письмах И.М. Муравьева-Апостола к графу С.Р. Воронцову. Русск. Архив, 1876, I, стр. 121 и след.
Вообще примеров множество.

______________________

В результате таких приемов правления был всеобщий страх: никто не был гарантирован от опасности, за себя или за близких. "Оба великие князья (Александр и Константин), — рассказывает современник, — смертельно боялись своего отца, и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали как осиновый лист"*.

______________________

* Зам. Саблукона; Русск. Арх., стр. 1896.

______________________

Положение вещей было таким образом натянутое до последней степени. Как принята была перемена царствования в массе общества, мы упоминали. Общество не скрывало своей радости и, странно сказать, как ни были чрезвычайны события, на них весьма недвусмысленно намекалось даже в печати. Александра встретили множеством од, это было в духе времени; оду написал и Державин. Ему немного стоило восторгаться теперь, как незадолго перед тем он восторгался мальтийским орденом; но ода придворного пиита на восшествие Александра на престол тем не менее любопытна:

Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд, -

говорит он, между прочим, в этой оде, —

На лицах Россов радость блещет.

По словам М. Дмитриева, Державина упрекали за эти стихи, находя в них изображение Павла. Сам Дмитриев замечает: "изображение действительно верное, и в намерении поэта нет сомнения"*. В другом месте ода опять намекает на Павла в таком же тоне:

______________________

* Мелочи из запаса моей памяти. М. 1869, стр. 40. Ср. Грота, соч. Держ., т. II, стр. 355-363.

______________________

...Что престол, венец, держава, Власть, сила и сиянье благ, Когда спокойного нет нрава, И в нас свирепствует наш враг? Увы! на что полки и стены, Коль нас невинность не стрежет?

Далее:

Народны вздохи, слезы токи,
Молитвы огорченных душ,
Как пар возносятся высокий,
И зарождают гром средь туч:
Он вержется, падет незапно
На горды зданиев главы.
Внемлите правде сей стократно,
О, власти сильные, и вы!
Внемлите — и теснить блюдитесь
Вам данный управлять народ.

В этих словах не было особенного гражданского мужества, потому что слова относились к прошедшим властям, — Александр был не таков:

Нет, Ангел кротости и мира,
Любимый сын благих Небес!
Ты не таков, и проч.

Когда эти прежние власти еще жили, Державин предпочитал кадить им и ублажать их своим стихотворством; но, каково бы ни было личное отношение автора к событиям, его намеки и призывания любопытны, как отголосок общественного мнения. Если Державин говорил так открыто в печати, надо думать, что он только повторял общее настроение в первые минуты нового царствования, что можно было совсем безопасно высказать его в таких прозрачных намеках. Ода заключает в себе еще одну любопытную черту. Поэту, среди его восторгов, представляется в облаках сама Екатерина:

Стоит в порфире, и вещает,
Сквозь дверь небесну долу зря:
"Се небо ныне посылает
Вам внука моего в царя. —
Внимать вы прежде не хотели,
И презрили мою любовь;
Вы сами от себя терпели:
Я ныне вас спасаю вновь" —
Рекла, — и тень ее во блеске.
Как радуга, сокрылась в свет.

Из этих слов ясно, кажется, следует, что Державин ставил обществу в вину, что оно прежде не позаботилось о возведении Александра на престол, как это желала Екатерина; что обществу должно было бы не допускать Павла до престола, — оно этого не сделало, и потому терпело "само от себя". Если Державин доходил до такого вольнодумства, то надо предполагать, что подобные суждения слышались в целой массе общества. Действительно, по словам Карамзина, у которого мудрено предположить здесь преувеличение, — "весть об этом событии (вступлении на престол Александра) была в целом государстве вестью искупления; в домах, на улицах люди плакали, обнимали друг друга, как вдень Светлого Воскресения". Другие замечают, правда, что "этот восторг изъявляло одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно"*, — народная масса, действительно, издавна была довольно равнодушна к подобным переменам, ничего не изменявшим в ее положении, — но восторг в самом деле должны были чувствовать все более или менее образованные люди, все, кто испытывал на себе тяжкий произвол предыдущего царствования, кто сколько-нибудь сознавал свое человеческое и гражданское достоинство.

______________________

* Записки М. Фонвизина, изд. 1861, стр. 78.

______________________

Серьезное, конечно, соединялось с мелочным и пошлым. В первые моменты нового царствования, — рассказывает Саблуков*, — общество предалось необузданной и ребяческой радости. Как только узнали о смерти Павла, тотчас исчезли косички и букли, явилась строго прежде запрещенная прическа a la Titus, круглые шляпы и сапоги с отворотами; дамы оделись в новые костюмы, на улицах понеслись экипажи с запрещенной и еще не дозволенной вновь упряжью. Но если это и имело вид ребячества, то оно было естественно, потому что и это жалкое право на упряжь и сапоги было отнято. По другим рассказам, Зубов, вскоре после катастрофы, устроил для своих сотоварищей оргию, на которой явился во фраке и жилете, и метал банк, что строго запрещалось при Павле, — как будто весь переворот нужен был только для возвращения той нравственной разнузданности, к которой высшее барство привыкло при Екатерине. Тем не менее, по словам Саблукова, "это движение действительно заставляло всех ощущать, что точно каким-то волшебством с рук их свалились цепи и что нация была вызвана из гроба к жизни и движению"**.

______________________

* Р. Архив, 1869, стр. 1947.
** Митр. Евгений в октябре 1802 пишет к своему другу: "Наших новостей писать к вам нет у меня охоты, потому что вы, кажется, не занимаетесь ими, не знаю, по скромности ли (т.е. по страху), которая в нынешнюю пору уже излишня и безвременна, ибо все слава Богу безопасно, — или по невниманию" (Р. Арх. 1870, стр. 818).

______________________

Во всяком случае, характер правления имп. Павла наводил уже тогда значительный круг людей на размышления о традиционном характере власти: они стали сомневаться, чтобы эта власть, предоставленная самой себе, могла успешно достигать своей истинной цели — общественного блага, и начинали думать, что для нее необходимы известные границы. Державин высказывал это в своем совете властям — остерегаться "теснить народ"; другие начинали думать, какими средствами можно было бы предотвратить это притеснение. Современники рассказывали, будто бы в первые моменты нового царствования гр. Пален и гр. Н.П. Панин предложили императору принять конституционный акт, но что император, предупрежденный генералом Талызиным, устоял против их настойчивых требований*. Мы не имеем пока никаких достоверных известий о том, было это действительно или нет, — но вообще едва ли сомнительно, что идея конституционного ограничения власти вызвана была в умах тягостными годами правления Павла. Самое возникновение подобных слухов свидетельствует, что общественная мысль уже стала обращаться к этому предмету. Тот же Саблуков, свидетель беспристрастный, так рассказывает об этом положении вещей:

______________________

* Записки М. Фонвизина. В разборе "Донесения" Следственной Комиссии 1826 г., Никиты Муравьева, об этом говорится: "В 1801 году граф Никита Петрович Панин, сын победителя Пугачева, племянник Н.И. Панина, и граф Пален хотели водворить конституцию. Из заговорщиков, желавшие только перемены государя были награждены; искавшие прочного устройства отдалены на век" (Зап. декабристов, вып. 2-3, стр. 130).

______________________

"Екатерина уже сделала многое для конституционного развития своего государства, и если бы она могла заставить наследника престола войти в ее виды и намерения и склониться на то, чтобы сделаться конституционным государем, она умерла бы спокойно и без опасений за будущее благоденствие России. Мнения, вкусы и привычки Павла делали такие надежды совершенно тщетными, и достоверно известно, что в последние годы царствования Екатерины между ее ближайшими советниками было решено, что Павел будет устранен от престолонаследия, если он откажется присягнуть в верности конституции, уже начертанной (?), и в этом случае наследником был бы назначен сын его Александр, с условием, чтобы он соблюдал новую конституцию. Слухи о подобном намерении ходили беспрестанно, хотя еще не было известно ничего достоверного. Однакоже говорили с уверенностью, что 1 января 1797 года будет обнародован весьма важный манифест, и в то время было замечено, что вел. князь Павел Петрович является ко двору редко, и то лишь в торжественные приемы, и что он все более оказывает пристрастия к своим опрусаченным войскам и ко всем своим гатчинским учреждениям..."*.

______________________

* Р. Арх. 1869, стр. 1882-83. Под начертанной конституцией, может быть, разумеются те законодательные работы, о которых (по сведениям в бумагах Строганова) Безбородко говорил своему племяннику Кочубею. "По словам Безбородки, он сам занимался составлением проекта реформы управления по поручению императрицы Екатерины; дворянская грамота и городовое положение были началом предначертанных ею преобразований; но бедствия, порожденные французскою революцией), заставили великую государыню усомниться в пользе предположенных ею нововведений". Так передает это г. Богданович, Истор. I, стр. 131.

______________________

Мы опять не имеем пока прочных данных, чтобы принять это известие о "начертанной" уже конституции, которою хотели обязать Павла; и слово "конституция" разумеется у Саблукова не как формальное представительное правление, а в более обширном смысле основных законов, обязательных для главы государства. Тем не менее, как бы ни оказалось неточным или преувеличенным это известие, и другие подобные (напр., о конституции, составленной Н.И. Паниным, об упомянутом намерении гр. Палена и Н.П. Панина, и т.п.), остается несомненным факт, что Екатерина действительно желала устранить Павла от престола, потому что, зная его характер, она опасалась за собственные учреждения и труды, которые при Павле легко могли быть извращены или уничтожены: она опасалась, что образ правления Павла будет походить на правление его отца; она могла считать его даже совершенно неспособным к трудам правления* и могла желать, по крайней мере, ограничить несколько его произвол. Эти взгляды императрицы не остались неизвестны в высших и образованнейших кругах общества, и планы ее, действительные и предполагаемые, должны были возбуждать интерес в этих кругах и в среднем дворянстве, на которых прежде всего должны были отразиться самодержавные действия Павла. Таким образом, мысль об известном ограничении или более точном определении действий верховной власти уже в эти последние годы Екатерины должна была занимать умы образованнейшей части общества. Сама Екатерина очень мало была склонна к чему-нибудь конституционному, но ее законодательство имело все-таки известное стремление ввести в России правильную общественную организацию и, по крайней мере, начать твердое определение прав отдельных сословий, для их гражданской самодеятельности**. Воспитание Александра, начатое в очень либеральном стиле и почти в том же стиле веденное Екатериной до конца, несмотря на перемену ее личного настроения, показывает, что для будущего правителя России она все-таки желала того склонного к свободе направления, которое было бы благоприятно для дальнейшего гражданского развития общества. Слухи о планах ее, долженствовавших ограничить произвол Павла, если и были не вполне основательны, показывают, что в обществе зарождался политический вопрос. В старой аристократии являлись уже либеральные люди в роде Воронцова, покровительствовавшего Радищеву; в молодом поколении образованного класса европейские события производили свое впечатление и, мы видели, в воспитании самого Александра находили себе почву идеи общественной справедливости, мечтания о равенстве и свободе.

______________________

* "Lorsque Paul fut d'age a s'occuper des affaires d'etat, Catherine essaya de l'associer a ses travaux; mais le secretaire d'etat, prince Besborodko, qui assistait aux seances, declarait que ni l'imperatrice, ni lui n'avaient jamais pu rien lui faire comprendre, et qu'il entendait tout de travers. Alors, de peur d'irriter ses passions et dans l'espoir de l'adoucir par l'indulgence. Catherine l'abandonna a lui-meme"... Memoires de l'amiral Tchitchagoff. Leipz. 1862, стр. 22. Такие слухи о намерениях Екатерины упомянуты и в записках Энгельгардта, М. 1868, стр. 195.
** Грамота дворянству, меры по устройству городского управления и т.п.

______________________

Царствование Павла было резким перерывом в этом брожении понятий. Павел желал истребить все эти якобинские наклонности и успел в короткое время навести такой страх, что общество стало совершенно безгласно: наступила атмосфера заговоров. В результате это время принесло совсем не те последствия, каких Павел ожидал. Его собственные взгляды выражались такими отрывочными, противоречивыми и ничем не объяснимыми распоряжениями, что в них нельзя было усмотреть никакой, хотя бы ложной, системы; он не в состоянии был привязать к себе даже упорных приверженцев старых порядков. Люди, менявшиеся вокруг него, не представляли ничего похожего на какое-нибудь направление: это были или простые угодники, или невольные исполнители приказаний; характеристическими представителями этого времени были только люди, как Архаров (родоначальник знаменитых в свое время "архаровцев"), Обольянинов, Аракчеев, Эртель и т.п. Четыре года этого правления практически доказывали справедливость прежних опасений; опыт заставлял возвращаться к идеям, появившимся при Екатерине, и реакцией бессодержательному правлению естественно должно было быть желание какого-нибудь прочного разумного порядка вещей. Первый манифест Александра высказывал эту мысль, когда заявлял желание управлять "по законам и сердцу Екатерины": невозможно было сослаться на ближайшего предшественника, — напротив, надо было отказываться от солидарности с ним.

Таковы были впечатления, под которыми открывалось новое царствование. Всеобщее сочувствие, каким оно было встречено, совпадало в глубине с настроением самого Александра; все радовались потому, что от Александра именно ждали нового правления, где на место произвола и насилия явился бы наконец закон и справедливость. Деятелями нового царствования явились люди молодого поколения того круга, старшие представители которого были деятелями времен Екатерины. Кочубей был племянник в воспитанник Безбородка; Павел Строганов — сын знаменитого вельможи Екатерининских времен А.С. Строганова; Новосильиов также близкий родственник этого Строганова. Все они, как и Чарторыйский, воспитались под непосредственным влиянием времени и все более или менее ревностно преданы были новым общественным идеям, какие распространялись тогда из Франции и преобразовывали европейскую жизнь.

Для Александра начинались лучшие дни его жизни и правления. Он тотчас вызвал в Петербург Кочубея, который в последнее время предыдущего царствования был в опале и жил в своем имении; тотчас были посланы письма к Чарторыйскому в Италию и Новосильцову в Лондон. Чарторыйскому писал сам император от 18-го марта; Новосилыюву написали общую записку Строгановы и Муравьев в первые минуты воцарения Александра*. Друзья императора собрались вокруг него, и этот кружок стал выражать собой характер правительства.

______________________

* Письмо Александра к Чарторыйскому: "Vous avez deja appris, mon cher ami, que, par la mort de mon pere, je suis a la tete des affaires. Je tais les details pour vous en parler de bouche. Je vous ecris pour que vous remettiez sur le-champ toutes les affaires de votre mission a celui qui s'y trouve le plus ancien apres vous, et que vous vous mettiez en route pour venir a Petersbourg, Je n'ai pas besoin de vous dire avec quelle impatience je vous attends. J'espere que le Ciel veillera sur vous pendant votre route et vous amenera ici saint et sauf. Adieu, mon cher ami, je ne puis vous en dire davantage; je joins ici un passe-port pour montrer a la frontiere" (См. "Alexandre 1-eret le prince Czartorysky", стр. 3-4). О письме к Новосилыюву Богданович (I, стр. 80) говорит: "Уверяли, что по кончине императора Павла Строганов написал Новосильцову в Лондон: Arriver, mon ami... Nous allons avoir une constitution". Это кажется, совсем неверно. По всей вероятности речь идет о том письме, которое сохранилось в бумагах H.H. Новосильцева, извлечения из которых были напечатаны в В. Евр. 1870, и в 1-м издании настоящей книги; выражения письма характеристичны, но в них нет тона ребяческой поспешности, на какую намекает Богданович. Вот эта записка гр. П. и Г. Строгановых к Новосильцову в Лондон (без пометы; в марте 1801), сохранившаяся в бумагах Новосильцева:
"Mon bon ami, le courier part, je n'ai le temps que de vous dire deux mots. l'Empereur Alexandre l-erreigne. Revenez, revenez, revenez".
(Мой добрый друг, курьер сейчас отправляется, и я имею время сказать вам только два слова: император Александр I царствует. Возвращайтесь, возвращайтесь, возвращайтесь).

______________________

Первые годы, когда Александр был окружен этими своими друзьями, приблизительно до Тильзитского мира, были, без сомнения, лучшим временем его царствования. Он действовал под первой силой своих идеальных воззрений, столько времени подавляемых и впервые вырвавшихся на свободу и вооруженных теперь всем могуществом русского самодержавия. Принцип, в силу которого он хотел и старался действовать, был принцип законности, которому он хотел подчинить и неограниченность своей собственной самодержавной власти. Известно несколько анекдотических случаев, когда император Александр довольно твердо заявлял принятое им правило; оно должно было очень не нравиться людям старого общества, особливо избалованной аристократии, — это общество издавна привыкло к тому, что не только власть государя, но и власть фаворита, если захочет, может сделать все, что бы ни говорили справедливость и закон. Для примера укажем известные слова Александра в письме к княгине Голицыной (урожденной Вяземской), которая в основание своей, несогласной с законами, просьбы приводила то, что император выше закона. Александр ответил ей, что если бы даже мог, то не захотел бы нарушить закона, потому что не признает на земле справедливой власти, которая бы не исходила из закона*. Какое впечатление производила правительственная обстановка императора Александра, можно, между прочим, видеть из сообщенных нами в другом месте заметок швейцарца Дюмона**.

______________________

* Эти слова приведены у Шторха, Russland unter Alexanderdem Ersten, I, 20. Само письмо в "Р. Старине" 1870, I, стр. 44.
** Русские отношения Бентама, в "Вести. Евр." 1869, февр., стр. 804 и след.

______________________

Новое царствование с самого начала заявляло себя действиями, которые не могли не произвести на общество сильного впечатления. В самом деле, достаточно пересмотреть указы, вышедшие в течение первых двух-трех месяцев, чтобы понять увлечение, с каким тогда выражалась привязанность к Александру.

Эти первые указы вносили совершенно новый, небывалый элемент мягкой терпимости, справедливости, открытого признания недостатков правления и желания исправить их; это был целый ряд освободительных мер разного рода; почти каждый указ уничтожал какую-нибудь несправедливость, насилие, стеснение, произвол. Нигде, понятным образом, не называлось имя Павла, но в указах, между прочим, очевидна поспешность исправить вред, нанесенный его мерами.

13-го марта, т.е. на другой день после вступления на престол — повеление о выдаче указов об отставке военным, выключенным из службы по сентенциям военного суда, и без суда по приказам. Затем через два дня такой же указ о гражданских чиновниках. Чтобы понять эту меру, надо припомнить рассказы современников (напр., Саблукова) о том, как делались при Павле эти суды и отставки. По словам Стурдзы, число лиц, возвратившихся на службу и получивших прежние права по этому указу, простиралось до 12 000 человек*.

______________________

* Записки А. Стурдзы (о судьбе православной церкви русской в царствование имп. Александра I) в "Р. Старине" 1876, т. XV. стр. 268.

______________________

14-го марта — снятие запрещения на вывоз различных товаров и продуктов из России.

15-го марта — освобождение людей, заключенных в крепостях, сосланных в каторжную работу, лишенных чинов и дворянства, сосланных и состоявших под полицейским надзором, по делам, производившимся в тайной экспедиции, и возвращение им их прежнего достоинства, которого они были лишены. В четырех списках, приложенных к указу, перечислено 156 человек, между которыми мы находим "бывшего коллежского советника Радищева" (жившего тогда в Калужской губернии, по возвращении из Сибири при Павле) и "артиллерии подполковника Ермолова" (знаменитого впоследствии генерала), жившего в ссылке в Костроме.

Того же дня — манифест, объявлявший амнистию беглецам, укрывшимся в заграничных местах: они могли безопасно возвратиться в России, и все вины их, кроме смертоубийства, предавались забвению.

Того же дня — восстановление дворянских выборов.

16-го марта — снятие запрещения на привоз в Россию разных товаров из чужих краев.

19-го марта — указ, внушавший полиции, чтобы она не выходила из границ своей должности и не причиняла никому обид и притеснений, — что доходило до вопиющих размеров при Павле.

22-го марта — о свободном пропуске едущих в Россию и отъезжающих из нее.

24-го марта — отмена запрещения на вывоз за границу хлеба и вина.

31-го марта — об отмене запрещения (наложенного 18-го апреля 1800 г.) ввозить из-за границы всякие книги и музыкальные ноты; о распечатании частных типографий, закрытых указом 5 июня 1800 г., и о дозволении им печатать книги и журналы.

2-го апреля — пять манифестов: о восстановлении жалованной дворянству грамоты; о восстановлении городового положения и грамоты, данной городам; о свободном отпуске русских произведений за границу и о предоставлении поселянам пользоваться лесами, в чем они были затруднены учрежденным лесным управлением; об уничтожении тайной экспедиции; об облегчении участи преступников и о сложении казенных взысканий.

8-го апреля — об уничтожении виселиц, которые поставлены были при Павле в городах при публичных местах и к которым прибивались имена опальных чинов.

9-го апреля — об обрезании пуклей у солдат (пукли эти введены Павлом для всей армии по гатчинским образцам и были для солдат истинным мучением).

13-го апреля — об отпуске Вольному Экономическому Обществу ежегодно по 5,000 рублей.

5-го мая — о восстановлении различных статей дворянской грамоты, отмененных указами императора Павла, напр., о восстановлении свободы от телесного наказания (которому дворяне при Павле были подвергаемы в противность жалованной грамоте), разных преимуществ относительно службы, выборов и т.п.

22-го мая — об освобождении священников и дьяконов от телесного наказания.

28-го мая — указ президенту Академии наук о непринимании для напечатания в ведомостях объявлений о продаже людей без земли — первое осторожное заявление Александра против крепостного права. 5-го июня — указ Сенату о представлении им особого доклада о правах его и обязанностях. Это было первое заявление широких административных преобразований, предположенных Александром. В тот же день был дан другой указ об устройстве Комиссии составления законов, которая поручена была гр. Завадовскому.

13-го июня — указ о восстановлении ежегодного отпуска в 6,250 р. на содержание Российской Академии, и т.д.

Мотивы, приводимые в указах, говорили о желании дать наконец действительную силу закону, внести в общество начала права, справедливо определить отношения. Вот несколько примеров.

Одной из самых крупных мер было уничтожение тайной экспедиции, — и одной из первых, которую в самом деле должно было бы принять, когда правительство хотело действительно законности.

2-го апреля 1801 г. император сам прибыл в Сенат и, заняв председательское место в общем собрании Сената, велел прочесть ряд манифестов, в тот день изданных. Знаменитый манифест о тайной экспедиции говорил:

"Нравы века и особенные обстоятельства времен протекших побудили Государей Предков наших между прочими временными постановлениями учредить Тайную розыскных дел Канцелярию, которая под разными именами и на разных правилах даже до времен вселюбезнейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины II существовала. Признав судилище сие установленному в России образу Правления несвойственным и собственным правилам нетолико противным, в 1762 году изданным Манифестом Она торжественно его уничтожила и отвергла. Таким образом имя сей Канцелярии было уже в положениях закона изглажено; между тем однако-же, по уважению обстоятельств признано было нужным продолжить ее действие под названием Тайной Экспедиции со всевозможным умерением правил ее личною мудростью и собственным Высочайшим всех дел рассмотрением. Но как с одной стороны в последствии времени открылось, что личные правила, по самому существу своему перемене подлежащие, не могли положить надежного оплота злоупотреблению, и потребна была сила закона, чтобы присвоить положениям сим надлежащую непоколебимость, а с другой, рассуждая, что в благоустроенном Государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона: Мы признали за благо не только название, но и самое действие Тайной Экспедиции навсегда упразднить и уничтожить, повелевая все дела, в оной бывшие, отдать в Государственный Архив к вечному забвению; на будущее же время ведать их в 1 и 5 Департаментах Сената, и во всех тех присутственных местах, где ведаются дела уголовные. Сердцу Нашему приятно верить, что, сливая пользы Наши с пользами Наших верноподданных и поручая единому действию закона охранения Имени Нашего и Государственной целости от всех прикосновений невежества или злобы, Мы даем им новое доказательство, колико удостоверены Мы в верности их к нам и Престолу Нашему, и что польз Наших никогда не разделяем Мы от их благосостояния, которое едино составлять всегда будет все существо мыслей Наших и воли. В прочем предоставляем Сенату постановить и пополнить порядок производства дел сего рода в местах, до коих они принадлежат".

Какое впечатление произвел указ 5-го июня, где повелевалось Сенату представить доклад о своих правах и обязанностях, можно судить по рассказу Шторха: "Принимая различные меры, имевшие целью преимущественно исправление господствующих понятий (именно, понятий, смешивавших верховную власть с произволом и ставивших ее выше и вне всякого закона), император Александр в то же время неутомимо изучал существующий порядок правления. Личная деятельность правителя есть вместе и лучшая школа политической мудрости; на своем высоком посте император мог достаточно узнать недостатки и слабые стороны различных отраслей управления, потому что его собственная деятельность обнимала все эти отрасли. Что заметки, которые собирал он в обыкновенном течении дел, могут стать основанием к новой организации государственного управления, быть может, видно было только немногим, даже из тех деловых людей, которые окружали его ежедневно. Указ 5-го июня 1801, поручавший Сенату представить императору доклад о сущности его прав и обязанностей, несколько раскрыл намерения императора. Не подлежит никакому сомнению, что император мог без шума (ohne Aufsehen), более кратким и верным путем, получить те сведения, каких он требовал здесь столь публично и столь торжественно; мы в праве предположить, что он не без важных причин отдал предпочтение публичному запросу, и потому можем с вероятностью принять, что этот первый шаг предназначен был к тому, чтобы испытать общественное мнение и приготовить умы к предстоящим переменам.

И эта мера не осталась без своего действия. Впечатление (Sensation), произведенное этим указом в Септе, было всеобщее и в несколько дней оно сообщилось всей образованной публике столицы. Вместо того, чтобы ограничиться историческими объяснениями о том, чем был до сих пор Сенат по существующим постановлениям и законам, это почтенное сословие, напротив, собрало политические мнения (staats-rechtlichen Meynungen) своих членов о том, чем Сенат мог бы быть собственно в новом порядке вещей, и в числе этих мнений находилось много таких, которые были весьма свободно высказаны и довольно близко подходили к основному источнику всех политических зол в России. Для простого философа-наблюдателя эти события представляли самое интересное зрелище: но друг человечества, который захотел бы рассчитывать результаты этого нравственного брожения по тем посылкам, какие давала ему история и опыт, никак не мог ожидать от него многого. В самом деле, какой государь, в положении Александра, не отступил бы перед симптомами этого рода, или по крайней мере не остановился бы на пол-дороге? Нужно было более чем обыкновенное самоотвержение, нужно было живейшее и самое глубокое убеждение в безусловной необходимости начатых мер, чтобы не стать на ложный путь в виду этих явлений, и кто осмелился бы предполагать это самоотвержение, это убеждение в двадцатичетырехлетнем государе — и в России? Но этот государь был Александр! Надежды человечества не были обмануты".

Шторх объясняет, что реформа была необходима, что Сенат, составлявший некогда высшую судебную инстанцию, бывший хранителем законов и центром управления, упал до того, что ему осталось только исполнение одних формальностей управления. Александр хотел восстановить его прежнее значение и сделать его посредствующим звеном между народом и правителем. Шторх изображает затем страшный упадок правосудия, крайнюю превратность понятий о законе, которым считался только произвол государя, и превратные действия самой верховной власти, которая по воле и по неволе решала все дела указами мимо существующих законов. "Если нужно было достигнуть порядка в делах, правильности в действиях судов, если нужно было достигнуть законности в понятиях и представлениях народа, то первым условием для этого было именно смягчение самодержавия и приближение его к законно-монархической форме правления". "Это преобразование последовало... в двух, чрезвычайно замечательных указах от 8 сентября 1802 г.", — т.е. в указах о преобразовании Сената и учреждении министерств*.

______________________

* Storch, Russland, I, стр. 20-23.

______________________

Таково было представление разумных и благожелательных людей тогдашнего общества об этих начинаниях императора, и мы увидим, что здесь довольно верно изображены были и тогдашние мысли самого Александра.

Далее, в указе сенату и в рескрипте гр. Завадовскому об устройстве Комиссии составления законов*, мотивы высказаны следующим образом:

______________________

* От 5-го июня, 1801; Полное Собрание Зак., т. XXVI, № 19,904.

______________________

"...Поставляя в едином законе начало и источник народного блаженства и быв удостоверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их на веки, в самых первых днях царствования Моего и при первом обозрении государственного управления, признал я необходимым удостовериться в настоящем части сей положении.

Я всегда знал, что с самого издания Уложения до дней Наших, то есть в течение почти одного века с половиною, законы, истекая от законодательной власти различными и часто противуположными путями, и быв издаваемым более по случаям, нежели по общим государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собою, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда всеобщее смешение прав и обязанностей каждого, мрак облежащий равно судью и подсудимого, бессилие законов в их исполнении, и удобность переменять их по первому движению прихоти или самовластия", и т.д.

В указе о восстановлении жалованной грамоты дворянству Александр остался на старой почве и говорил о заслугах этого сословия в том самом тоне, в каком поучал его относительно этого предмета упомянутый нами прежде наставник; но в кругу ближайших доверенных лиц он говорил, что издавал подобные указы по необходимости и против своего личного убеждения: он и впоследствии не любил ленивой аристократии, которая довольствовалась одной придворной службой, — как он доказал это знаменитым указом о камер-юнкерах и камергерах. Другой указ того же времени об экзаменах на чины (1809) имел, между прочим, невысказанную цель сократить умножение дворянского сословия посредством выслуги чинов*.

______________________

* Корф, Жизнь Сперанского, 1. 184.

______________________

В мотивах манифеста от того же 2-го апреля 1801 г. об отпуске за границу русских произведений и о предоставлении поселянам пользеваться лесами, высказана забота о сельском населении: "Объемля попечением Нашим все состояния верных наших подданных и зная, сколько в общем составе силы государственной уважительно и всякого ободрения достойно звание землевладельцев и поселян, Мы признали за благо обратить на них Монаршее Наше внимание и Императорским Нашим словом удостоверить, что от ныне впредь без важных и особенных государственных причин к существующей теперь узаконенной под разными именами подати, никакого прибавления и нового налога Мы не допустим: напротив, пещись будем, дабы лежащие ныне повинности могли быть с большею удобностью поселянами отправляемы" и проч.

Указ сенату об уничтожении пытки* вызван был одним частным случаем, который дошел до Александра. Указ и начинается с изложения этого случая и тяжелого прискорбного впечатления, которое он произвел на императора:

______________________

* От 27-го сентября 1801; Полное Собр., т. XXVI, № 20,022.

______________________

"С крайним огорчением дошло до сведения Моего, что по случаю частых пожаров в городе Казани взят был по подозрению в зажигательстве один тамошний гражданин под стражу, был допрошен и не признался; но пытками и мучением исторгнуто у него признание и он предан суду. — В течение суда везде, где было можно, он, отрицаясь от вынужденного признания, утверждал свою невинность; но жестокость и предубеждение не вняли его гласу — осудили на казнь. — В средине казни и даже по совершении оной тогда, как не имел уже он причин искать во лжи спасения, он призывал всенародно Бога во свидетели своей невинности и в сем призывании умер. Жестокость толико вопиющая, злоупотребление власти столь притеснительное и нарушение законов в предмете толико существенном и важном, заставили Меня во всей подробности удостовериться на самом месте сего происшествия в истине оного...

Посланный флигель-адъютант подтвердил, что это не был единственный случай употребления пытки. Виновных велено было предать суду, и сенат должен был строжайшим образом подтвердить всем управлениям и судам в империи, чтобы не допускалось ни под каким видом никаких истязаний под страхом строгого наказания, и чтобы присутственные места, коим законом представлена ревизия дел уголовных, во основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых пред судом сознание, что в течении следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам, и чтоб наконец самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной".

Прибавим еще несколько подробностей

Известный И.М. Муравьев-Апостол в апреле 1801 г. писал в Лондон к графу С.Р. Воронцову:

"...Я бы хотел передать Вам очное понятие о благополучии, которым все теперь пользуются в России, но эта задача слишком превышает мои силы...

По воцарении, одним из первых действий нашего ангела, нашего обожаемого государя было освобождение невинных жертв, которые целыми тысячами стонали в заточении, сами не зная, за что они были лишены свободы. Замечательнейшим из этих государственных узников был Иловайский, казацкий атаман, тот самый, которого отличала Екатерина II-я. Я был свидетелем, как этот почтенный старец в первый раз выглянул на свет божий после трехлетнего заключения. Имя Божие мешалось в его устах с именем Александра; он просил, чтобы ему дали взглянуть на сына. Сын был уже в его объятиях, но не мог его распознать: до такой степени горе обезобразило этого замечательного молодого человека, который также в течение трех лет сидел с тюрьме, не подозревая, что только одна стена отделяла его от того каземата, где томился несчастный его отец. Вообразите себе, что подобных сцен, какая произошла с Иловайским, насчитывалось до 15 тысяч по всему пространству России, и ваше сиятельство составите себе понятие, что такое воцарение Александра.

Нежный и почтительный к матери, обходительный со всеми наш любезный государь суров только к самому себе. В строгости при исполнении своих обязанностей он точно учение Епиктета...

Г-н Трощинский представил к подписанию милостивый манифест, начинавшийся известными словами: "По сродному нам к верноподданным нашим милосердию" и пр. Император зачеркнул эти слова, сказав: "Пусть народ это думает и говорит, а не нам этим хвастаться".

Другой раз тот же Трощинский принес указ Сенату с обыкновенным началом. "Указ нашему Сенату". — "Как, — сказал с удивлением государь, — нашему сенату! Сенат есть священное хранилище законов; он учрежден, чтобы нас просвещать. Сенат не наш, он — Сенат Империи". И с этого времени стали писать в заголовке: "указ правительствующему сенату".

Г-н Ламб, заведующий военною частию, возражая однажды против какого-то распоряжения, сказал: "Извините меня, государь, если я скажу, что это дело не так..." "Ах, мой друг, — сказал император, обняв его, — пожалей, говори мне чаше не так. Ало ведь нас балуют".

Я бы не кончил, если бы стад записывать вам подобного рода анекдоты нынешнего восхитительного царствования; их слышишь каждый день новые. Счастливые россияне, с радостью и признательностью в сердце и со слезами на глазах, восторженно повторяют всякое слово, исходящее из уст своего обожаемого государя..."*

______________________

* Р. Архив. 1876, I, стр. 126-128.

______________________

В это же время, в марте 1801, гр. Н.П. Панин пишет: "Если говорить тебе о добродетелях нашего нового повелителя и о чувствах, которые он внушает всем, кто к нему приближается, то я бы никогда не кончил. Это — сердце и душа Екатерины II-й, и во все часы дня он исполняет обещание, данное в манифесте"*.

______________________

* Р. Архив. 1874, стр. 709. Ср. об этом времени также статью: "Оды на восшествие на престол имп. Александра I". в "Русской Старине", 1877, т. XX, стр. 569-578.

______________________

Первая правительственная деятельность Александра возбуждала сочувствие не только между образованными людьми, но узнали о ней и в народной массе. Восторженная встреча Александра в Москве во время коронации не была одним обыкновенным преклонением толпы перед блеском и властью; это была действительная привязанность и искренняя надежда*.

______________________

* См. Вигеля, I, 199-203; Зап. Кемеровского, Р. Архив, 1867, стр. 563-565. Митр. Евгении творит в письме, от января 1802, о крещенской церемонии, на которой была царская фамилия. "Народу было бесчисленно... У всех на липах написано было благонадежное, безбоязненное взирание на высочайшую фамилию" (Р. Арх. 1870, стр. 806).

______________________

Во главе управления стал вскоре кружок приближенных императора. Понятно, что их деятельность шла в том же направлении, в каком шли тогда идеи самого Александра. План исправления общественного устройства, задуманный в широких размерах, скоро поставил их в то опасное положение, в какое становятся нововводители в обществе, малоразвитом и издавна наклонном к застою: у них не было достаточной поддержки из среды общества, и напротив, они вызвали против себя вражду консервативного большинства, а наконец оказалось, что они не имели за себя и твердой воли императора. Этих людей столько потом винили и современные их противники и потомки, что должно несколько остановиться на характере этого кружка. Мы думаем, что обвинения, против них собранные, в очень большой степени несправедливы к этим людям, которые, напротив, в своем тогдашнем характере самым привлекательным образом выдаются из массы людей Александровского времени.

Этот кружок был вообще естественным порождением умствен ной и нравственной жизни нашего общества Екатерининских времен, с их лучшей стороны. Это обстоятельство однако постоянно забывалось их противниками, которые, не находя слов для прославления мудрости Екатерины, с озлоблением опрокидывались на людей, только продолжавших то, что было теоретически хорошего в ее идеях. В самом деле, этим противникам нужно было бы признать все либеральные заявления Екатерины громадным лицемерием, длившимся десятки лет, если бы они захотели отвергать это; потому что направление этого кружка вырастало именно из идей, которые она поощряла и заявляла. Все умственные интересы образованнейшего общества тех времен (тогда это было, в особенности, высшее знатное общество) направлялись к французской литературе и философии, и их светилам: это общество принимало французские нравы, чтило французские книги, многие завершили свое воспитание в Париже под руководством более или менее выдающихся людей. Понятно, что если императрица вела дружбу с Вольтером, Дидро, д'Аламбером, питалась сочинениями Монтескье, то этим одним уже открывался путь всем влияниям идей, которых они служили представителями. Эти идеи, конечно, различно действовали на различные характеры и особенно на различные поколения. Старшие поколения были не особенно расположены к идеальным увлечениям, и напротив, больше отличались эгоистическим хладнокровием, которое тонкости французских нравов и гуманность французской философии спокойно мирило с остатками грубого варварства в русских нравах. Но естественно, что в новых поколениях действие этих идей принимало иной характер; известный тон цивилизации уже вошел в жизнь, когда начиналось их нравственное воспитание, и они сделали новый шаг в этом направлении. Они принимали эти идеи искренне, и в виду противоречия их с жизнью, не остались равнодушны, а напротив, искали разумного исхода, старались дать новым понятиям место в жизни. Но сущность этих понятий усваивалась людьми нового поколения не только с ведома, но часто под прямым влиянием старого, которому принадлежал выбор системы воспитания.

Путь приобретения новых понятий оставался один; это были непосредственные влияния европейского движения, и действовали они одинаково в людях весьма различных положений, как скоро эти влияния имели возможность проникать довольно глубоко в умы. Примером может служить Радищев: его мнения не представляли ничего особенного в сравнении с тем, что несколько раньше думала или по крайней мере высказывала сама импер. Екатерина, и что несколько позднее думали люди, составлявшие ближайший кружок Александра, и сам Александр. Ненависть к произволу деспотизма, требование законности, стремление к смягчению нравов и освобождению общества, в частности осуждение крепостного права, негодности судов и т.п., все это были черты им общие. Происходили они из одного источника: русская мысль приходила к ним под влиянием воспитания, европейской литературы и европейской жизни.

Печальная необходимость — отсутствие порядочных средств воспитания — делала то, что очень большая доля воспитания в среднем и высшем дворянском кругу принадлежала иностранцам, преимущественно французам, отчасти немцам. В числе их были люди разного сорта, но между прочим было много людей действительно образованных и с полным сочувствием к просвещению и человечности*. Наши писатели XVIII-го века и позднейшие их критики много занимались обличением этого иноземного воспитания, — но чтобы судить его по справедливости, не надо забывать, что других средств воспитания сама тогдашняя русская жизнь не давала: большинство училось на медные гроши, и государственные люди, как Трощинский, и такие общественные и литературные деятели, как Новиков; московский университет был единственный, и в нем много лекций читалось по-латыни и по-немецки, за неимением русских профессоров. Русская школа долго не могла стать как следует на ноги и удовлетворить даже тем потребностям в образовании, какие были налицо: не забудем, что еще в сороковых и даже пятидесятых годах нынешнего столетия русские университеты должны были допускать иностранных профессоров, читавших свои лекции по-латыни, по-немецки и по-французски. С другой стороны, французское воспитание не мешало воспитанникам оставаться русскими во всех своих нравах и помышлениях, или вырабатываться в хороших людей и горячих патриотов. То дурное, что так легко и дешево было сваливать на французское воспитание, гораздо больше происходило не от одного французского гувернера, а от целого склада жизни, еще преисполненной крепостным варварством и старинным невежеством. Карамзина в свое время обвиняли во "французском духе", но этот французский дух, доходивший до почитания Робеспьера, не помешал Карамзину остаться полным консерватором; под влиянием того французскою духа и на французском языке возникали лучшие планы Александра и обдумывались благотворные меры, в роде забот о народном образовании или об освобождении крестьян. Франция уже давно, и не у нас только, считалась отечеством вкуса и образованности: она сохраняла свое очарование и теперь, когда к нам перебиралось много эмигрантов, людей именно старого режима. "Русские (т.е. из высших слоев общества), почти все воспитанные французами, — говорит современник в 1800 г., — с детства приобретают очевидное предпочтение к этой стране... Они узнают Францию только en beau, какой она кажется издали... Они считают ее отечеством вкуса, светскости, искусств, изящных наслаждений и любезных людей; они уже считают ее убежищем свободы и разума, очагом священного огня, где они некогда зажгут светильник, долженствующий осветить их сумрачное отечество. Французские эмигранты, загнанные, наконец, к новейшим киммерийцам, с удивлением нашли здесь людей, которые лучше их самих знали дела их собственной родины: есть русские молодые люди, которые размышляют над Руссо, которые изучают речи Мирабо..." Французское воспитание открывало естественный путь влияниям литературы. Павел чувствовал, что здесь, через книги, идет пропаганда идей, которые он хотел преследовать во всех видах: ему казалось, что он уже много успел, истребивши французские костюмы и шляпы, но под конец правления нашел необходимым ближе позаботиться и об этом предмете, и в 1800 г. (18 апреля) совершенно запретил ввоз в Россию всех иностранных книг. Но "якобинские" книги уже настолько проникали в публику, что запрещение, при Павле достаточно страшное, не остановило их распространения. Александр в первые же дни царствования (31 марта 1801) издал указ, отменявший это запрещение; другой указ (9 февр. 1802), отменявший павловские цензуры в городах и портах, говорит, что эти средства, по пятилетнему опыту, между прочим, оказались "недостаточны" для предположенной цели. "Конечно, недостаточны, — говорит по этому поводу Шторх, — потому что даже во время запрещения всякого ввоза книг в Петербург и Москву обращались иностранные книги, вышедшие во время этого запрещения или незадолго до него. Так как идти на такой риск, какой связывался со ввозом книг, стоило только для самых пикантных вещей, то самая строгость мер были причиной, что из всех литературных произведении приходили в империю только такие, по поводу которых запрещение и было главным образом сделано. Некоторые букинисты, в числе которых были также и эмигранты, занимались этим опасным, но прибыльным промыслом с неслыханной смелостью. Их склады были известны почти всякому, и однако, не нашлось ни одного доносчика"**. Наконец, путешествия, жизнь и ученье за границей доставляли практические, живые впечатления, которые должны были иметь значительную силу. Путешествие за границу до сих пор имеет для русского общества особенное очарование: вспомним, как все, что могло, бросилось за границу во второй половине пятидесятых годов, когда сняты были паспортные стеснения; и если европейская жизнь, самыми внешними формами своими, производит и теперь сильное впечатление даже на малоразвитых людей, то надо предположить, что в тогдашнее время действие ее было тем сильнее. Многие ездили в иностранные университеты, и когда Павел запретил эти поездки и велел вызвать тех русских подданных, которые в то время находились в иностранных университетах, оказалось, что в Лейпциге было русских подданных 36, в Иене 65 человек***. Для русских молодых аристократов, отправлявшихся тогда за границу, открывались, конечно, все салоны и следовательно вся возможность познакомиться с движением умов и с последними новостями литературы. Из различных данных можно видеть, что все эти влияния вместе создавали в молодых поколениях образованного класса то направление мыслей, которое у людей старого покроя разумелось под именем волтерианства и якобинства.

______________________

* Ср. Mem. secr. II, 172-182; Voyage de deux Francais dans ie Nord de l'Europe. Paris 1796, T. 4, стр. 74 и след.
** Storch, Russland unter Alex, dem Ersten. I, 130.
*** Memoires secr. II, 199.

______________________

Такого именно характера был и кружок первых ближайших друзей и сотрудников императора Александра. На всех время наложило отпечаток идеалистического либерализма. Так составились взгляды самого Александра, для которого проводником европейских идей был Лагарп; так было и с его друзьями. Все они получили аристократическое воспитание того времени, законченное путешествиями и жизнью за границей. Новосильцов, самый старший из них по летам и, как говорят, самый талантливый, увлекался английской жизнью и учреждениями, которые узнал во время четырехлетнего пребывания в Англии при Павле. Кочубей оканчивал свое воспитание сначала в Женеве, которая издавна была приютом для либеральных элементов, потом в Лондоне, где он занимался политическими науками и вынес то же стремление к преобразованиям в европейском смысле. Граф Павел Строганов также получил французское воспитание; современники рассказывают, что его наставником был Ромм, который приобрел потом известность как один из монтаньяров времен Конвента*. В Женеве Строганов был уже знаком с Дюмоном, сотрудником Мирабо и другом Бентама. Чарторыйский получил также блестящее воспитание, и мы видели, как он сам характеризовал свой политический образ мыслей. Все они представляют много сходного и в воспитании, и в общественных понятиях, к которым приводили это воспитание и впечатления жизни. Но любимцы Александра не были какими-нибудь случайными людьми, которым только личная дружба императора дала незаслуженную власть; они вовсе не были чуждыми своему обществу и непрошенными реформаторами — как их и тогда, и потом часто изображали; напротив, вместе с самим Александром, они были из лучших представителей образованного молодого поколения, — их недостатки были только отчасти их личные недостатки, но всего больше недостатки общества и времени. Мы постараемся это показать.

______________________

* См. о Ромме у Шлоссера, Исюр. XVIll-ro стол., рус. перев., новое изд. V, стр. 457-462; подробнее у Луи-Блана, Hist de la Revolution, т. XI-XII; Claretie, Les Montagnards. Любопытные подробности о Ромме и одном из его учеников, заехавшем в Россию при Павле, рассказаны в посмертном сборнике сочинений Герцена (1871). Это было далеко не единственный случай, где в русское воспитание проникали непосредственно влияния французского революционного брожения. Воспитатель детей самого M.H. Муравьева был какой-то якобинец, проклинаемый Вигелем (Зап. III, ч. V, стр. 51). В доме Салтыковых был гувернером родной брат Марата: "этот Марат, хотя и осуждал свирепости своего брата, вовсе не скрывал от друзей своих республиканских мнений, и спокойно проживал, иногда приводя даже своего воспитанника ко двору". Только после казни короля он просил позволения переменить свое имя и стал называться Будри (Mem. secr. II, 199). Впоследствии этот Будри был преподавателем французской словесности в царскосельском лицее и был учителем Пушкина. См. "Воспоминания лицеиста", Р. Архив, 1866, стр. 131, "Старина царскосельского лицея", Я Грота, Р. Арх. 1876, 1, стр. 481; "Альбом Пушкина", М. 1882, стр. 29.

______________________

Их преобразовательные стремления с самого начала возбудили злобу в старом поколении сановников Екатерининского времени. Нападения направились особенно, кажется, на Новосильцева, как более предприимчивого и влиятельного. Над ним смеялись, называя его le grand homme, le grand ministre, le genie a toute sauce, издевались над его презрением к орденам, удивлялись как его не поставят во главе армии и т.п.*. Дмитриев, в своих записках, осторожно противополагает "молодым людям, получившим слегка понятия о теориях новейших публицистов" — "служивцев века Екатерины, опытных, осторожных, привыкших к старому ходу, нарушение коего им казалось восстанием против святыни"**; но его собственные симпатии, очевидно, были на этой последней стороне. Настоящие служаки Екатерининских времен не щадили выражений, говоря о нововводителях. Державин злобно говорит об них: "тогда все окружающие государя были набиты французским и польским конституционным духом"***. В любопытном письме С. Р. Воронцова к Ростопчину, писанном впрочем уже позднее (по-видимому в 1814 году, после Шатильонского конгресса), находим следующую резкую характеристику советников Александра — в которою входят, правда, лица и события не одной первой эпохи, занимающей нас теперь, но которая касается и этого времени.

______________________

* Богданович I, 74.
** Взгляд на мою жизнь, стр. 180.
*** Записки Державина (в сочин., изд. Грота, т. VI), стр. 787. В других местах тех же записок Державин называет приближенных Александра (Чарторыйского, Новосильцова, Кочубея и Строганова) "коварными и корыстными" или прямо "якобинскою шайкою" (стр. 807, 812).

______________________

"Надо надеяться, — говорит Воронцов об Александре, — что он увидит, что пора организовать порядок и управление (l'ordre et l'administration de la justice) в своей стране, которые погибнут, если он не приведет дела в тот же вид, в каком они были в этом отношении со времен учреждения сената Петром Великим до первого года царствования покойной императрицы. Она начала делать нововведения, сын ее все низвергнул, не ставя ничего на место того, что было им разрушено, а ее внук имел несчастие быть окруженным людьми (faiseurs), которые, будучи исполнены самолюбием и тщеславием, считали себя выше великого основателя русской империи (?). Эти господа начали работать над бедной Россией учреждениями, появлявшимися каждый день; эти господа были настоящими машинами для изготовления учреждений (machines a reglement); они только и делали, с такой же быстротой, каково было их невежество и легкомыслие. Эти указы основывались на гипотетических идеях их воображения и не переваренном чтении; это были опыты, которые они хотели производить над бедной Россией, и они не знали, что опыты хороши только о физике и химии, и что они гибельны (tatales) в юриспруденции, в администрации и в политической экономии. Но бешенство (rage) этих нововводителей было таково, что, видя себя стесненными первоначальной властью, возвращенной императором сенату в сентябре 1802 г., они нашли средство отделаться от нее и через несколько месяцев уничтожить ее. Россия устояла против всей континентальной Европы, которую влек за собой Бонапарте, но он не устоит против внутреннего беспорядка, и только один сенат и учреждения коллегий, основанные Петром Великим, могут помочь злу, какое делают и будут всегда делать министры, которые работают с государем наедине и могут вводить его в заблуждение вольно ли невольно, по незнанию и ш обманываемые другими", и пр.*

______________________

* Сборн. Ист. Общ III. X прим.

______________________

Карамзин в записке о древней и новой России, где большая часть полемики направлена против Сперанского, столько же неблагоприятно смотрит и на то, что было сделано в первые годы царствования, еще без участия Сперанского, напр, на преобразование сената и учреждение министерств, и на внешнюю политику этого времени (в которой, впрочем, всего больше действовали взгляды самого императора Александра).

У новейших историков высказано также не мало неблагоприятных отзывов. Одни по крайней мере отдают справедливость личным качествам и намерениям советников Александра, хотя и указывают недостаток опытности*, зато другие относятся к ним крайне недоброжелательно Так, напр., в особенности Богданович Его отзывы, даже при благоприятных фактах набрасывающие тень на этих людей, представляют целый взгляд на эту эпоху царствования Александра

______________________

* Бар Корф, Жизнь Сперанского I, 92-94.

______________________

"Новосильцов, известный своими сведениями и рвением к общему благу, в том смысле, в каком сам понимал его, пользовался уважением и сочувствием в публике." (Но каждый серьезный человек стремится к общему благу так, как сам понимает его). "Россия была ему неизвестна, тем более, что в молодости он не управлял никакою частию". (Доказательств незнания не приводится) "Те, которые знавали его в позднейшее время, думали, что он изменил прежним своим либеральным склонностям; в действительности же он всегда был абсолютистом и постоянно стремился к централизации управления и к слитию в одну общую форму всех национальностей России", и пр. (Но возможно было в централизаторских стремлениях руководиться либеральными понятиями, Новосильцов мог быть централизатором и в начале своей деятельности и в конце ее, но эти начало и конец тем не менее были слишком непохожи)

"Граф Павел Строганов, человек с прекрасною, благородною душою, получив исключительно французское воспитание, принадлежал к числу ревностных почитателей Мирабо и гласно изъявлял заимствованный им от запада свободный образ мыслей". (Припомним, что Карамзин был почитателем Робеспьера; что в 1802 г в петербургском обществе и даже при дворе очень любезно принимали друга и сотрудника Мирабо, швейцарца Дюмона). "Само собою разумеется, чю его ультра-либерализм был не столько выражением глубокого верования, сколько стремлением подделаться под бывший тогда в ходу тон современного общества". (Отчегоразумеется, не видно, и напротив непонятно, каким образом человек "с прекрасною, благородною душою" упадал до того, чтобы подделываться под тон общества, и если господствующий тон общества был таков, то ему нечего было и подделываться, когда он по своему "исключительно французскому воспитанию" был уже готовым почитателем Мирабо).

О Кочубее говорится только: "Современники находили, что он знал Англию лучше России, и что, переделывая многое на английский лад, он, как львенок Крылова, учил зверей вить гнезда".

Не будем входить в характеристику Чарторыйского, потому что это отвлекло бы нас в долгое объяснение отношений тогдашней Польши. Общий отзыв Богдановича говорит следующее: "Таковы были первые приближенные Александра, первоначальные сотрудники его в управлении судьбами обширной империи. Ни один из них не стоял вполне на высоте своего призвания, как по недостаточному знанию России, так и по малой опытности в делах, совершенно для них новых. Доверие к ним монарха было основано не столько на их способностях, сколько на привычке к ним и на прежних дружеских отношениях. Молодые любимцы, люди благонамеренные, каждый — по-своему, но неопытные, разделяли страсть к нововведениям Государя, столь же благонамеренного, столь же мало опытного, столь же не знавшего страны своей. Вместо того, чтобы явиться на поприще государственного управления во всеоружии положительных сведений, они, управляя делами, учились в такой школе, где шла речь о будущности, о судьбе многих миллионов людей, а не о какой-либо отвлеченной теории". Еще недружелюбнее другой отзыв, из которого видно однако, что и дельцы старого поколения не подавали хорошего примера:

"...Таким образом, сотрудниками Александра, в первые годы его царствования, являются и дельцы века Екатерины, люди, искусившиеся опытами жизни, и юные деятели*, вступившие на неведомое им поприще с душою незатвердевшею от житейских неудач и треволнений. Казалось бы, что соединение противоположных начал — с одной стороны, осторожности и привычки к прежнему ходу дел, а с другой — новейшей образованности и благонамеренного, хотя и бессознательного (9) стремления к улучшениям, казалось бы, что такое соединение начал, умеряемых и дополняемых одно другим, могло иметь самые благотворные последствия для материального и духовного преуспеяния России Но, к сожалению, вышло иначе. По собственному сознанию одного из людей прежнего времени, люди опытные, вместо того, чтобы содействовать юному императору в управлении государством предались радости при восшествии на престол государя милостивого, невзыскательного, провожали время в пиршествах, читали восторженные стихи и громко прославляли, не стесняясь присутствием служителей своих, прекращение прежней строгости и восстановление спокойствия. А между тем молодые люди, окружавшие императора Александра, пользуясь бездействием старших (?), окружали престол и с самонадеянностью, свойственною неведению и неопытности, порицая все уставы и законы, существовавшие в России (?), считали их отсталыми, отжившими век свой. Полагая, что достаточно было природных способностей, сознаваемых ими в самих себе, чтобы сделаться законодателями, полководцами (?), просветителями миллионов людей, они вызывались (?) начертать законы, более совершенные, более благодетельные, что однако же не мешало им с непостижимою неосновательностью подрывать уважение ко всем (?) уставам, разглагольствуя о свободе и равенстве, в самом превратном и уродливом смысле. Многие из предложенных ими преобразований в действительности были хороши, но, будучи приводимы в исполнение поспешно, без связи с общею системою управления, не всегда приносили ожидаемую пользу и часто подавали повод к неудовольствию"**.

______________________

* Не лишнее заметить, что из этих "юных деятелей", "юных сподвижников" (Богд I, 77, 87) Новосильцеву около 1802 г. было уже 40 лет, Кочубею — 34 "юность" очень относительная
** Богд., Ист. Алекс. I, 82, 87-88.

______________________

Трудно сделать оценку, более неблагоприятную для советников Александра, — она завершает все, что было говорено в их обвинение современниками. На чем же основаны такие суровые осуждения?

В последних приведенных словах автор ссылается на записки Дмитриева и Шишкова. Записки Дмитриева, кроме отзыва выше нами приведенного, заключают еще несколько слов, весьма неопределенных*. Отзывы именно Шишкова всего менее могут быть принимаемы в качестве исторического приговора. У него были прекраснейшие намерения и искренний патриотизм: но эго был простодушный старовер, доходивший до такого ребячества, что его мнений нет возможности принимать серьезно, и в особенности прямо делать из них историческое суждение. Мнения его любопытны, как образчик понятий известного круга тогдашних людей, но довольно знать его литературную деятельность, чтобы не иметь сомнений об исторической цене его отзывов.

______________________

* Упомянув о двух партиях, молодой и старой, окружавших Александра, Дмитриев говорит только следующее "Такое соединение двух возрастов могло бы послужить в пользу правительства Деятельная предприимчивость молодости, соединенная с образованием нашего времени изобретала бы способы к усовершению и оживляла бы опытную старость, а сия, на обмен, умеряла бы лишнюю пылкость ее и избирала бы из предлагаемых средств надежнеишие и более сообразные с местными выгодами и положением государства. Но, к сожалению, и самые благородные души не освобождаются от эгоизма, порождающего зависть и честолюбие" (Взгляд на мою жизнь, стр. 181) И только Чьи благородные души не освободились от эгоизма, молодые или старые, неизвестно.

______________________

Обвинения, извлеченные из таких источников, не знают никакой меры. В самом деле, что значит, что молодые советники Александра окружали престол "пользуясь бездействием старших"? Неужели они действительно порицали все уставы (что повторено дважды)? Кто из них собирался в полководцы? Когда они вызывались составлять совершенные законы? Каким образом, при таком неведении, неопытности, самонадеянности, непостижимой неосновательности, при таком превратном и уродливом разглагольствовании о свободе и равенстве, как при всех этих грубых недостатках могло у них выйти что-нибудь хорошее? И однако же оказывается, что многое было хорошо, только поспешно выполнено. Одним словом, историк делает грубую ошибку, повторяя без всякой критики те озлобленные нападения, какие делались тогда против друзей Александра в кругу старого вельможества и чиновничества. В самом рассказе видим однако некоторое объяснение этих отношений: в самом деле, можно ли было Александру ждать чего-нибудь от "опытных" людей, которые при вступлении на престол государя невзыскательного провожали время в пиршествах и кроме этого ни о чем не помышляли? Понятно, что император предпочел советоваться с людьми другого качества, каких он и находил в своих друзьях. "Опытные" люди, конечно, были крайне этим озлоблены, и им все не нравилось в новом царствовании. "Весьма замечательно, — говорит тут же Богданович, — что некоторые похвальные качества государя, его простота вкусов, его отвращение от всякого этикета и внешнего блеска, подвергались превратным толкам". Недовольны были, что двор будто бы "утратил величие" — оттого что Александр не делал безумных издержек на это "величие", как делалось прежде*; что император "не отличался от подданных в одежде и образе жизни"; что он был вежлив, предпочитал закон своему произволу, что в одном манифесте он несколько раз употребил слово "отечество" и т.д. Неудивительно, что Александр не был расположен выбирать своих советников из людей, где были такие недовольные — и в чем виноваты были здесь его молодые советники?**

______________________

* "Величие" времен Екатерины известно, о временах Павла читаем в записках И.И. Дмитриева "Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и сфоюсги в обряде" и т.д. ("Взгляд на мою жизнь", стр. 149).
** В позднейших рассказах своих против этих друзей Александра восстает и кн. А.Н. Голицын, который и сам был его любимцем (см. "Рассказы кн. АН. Голицына, записанные Ю.H. Бартеневым", в Русск. Старине 1884, т. XLI, стр. 123-134) Рассказчик очень откровенен относительно своего тогдашнего характера, это был светский атеист, остряк и бонвиван — в качестве обер-прокурора святейшею синода! Ею собственная роль была гораздо удивительнее, и государственная премудрость и польза его деятельности не менее сомнительна и после его обращения, — или даже более сомнительна.

______________________

Далее, что эти люди не стояли на высоте своего призвания, не будем спорить: но часто ли вообще являлись в нашей новейшей истории люди, стоявшие на высоте своего призвания, если понимать "призвание", т.е. служение действительному благу отечества и нации — серьезным образом? Можно сказать разве только о Петре Великом, что он стоял на высоте своего призвания; но кто затем достигал этой высоты или устоял на ней? Сама Екатерина перед строгим историческим судом далеко не всегда может быть поставлена на эту высоту. Если же ограничить требования и сравнивать советников Александра хоть со "старыми дельцами", то по содержанию понятий, которое представляли эти люди, придется не только не попрекать советников Александра, но поставить их гораздо выше множества разных министров и приближенных, какие бывали у нас в XVIII и XIX столетиях.

Прежде всего, эти приближенные Александра совсем не были похожи на прежних временщиков и фаворитов XVIII столетия. Всеми тогда и после чувствовалось, что их соединяло с Александром согласие в основных убеждениях, и это одно выгодно отделяет их от обыкновенных любимцев. Они были действительно, а не лицемерно скромны; они не искали себе добычи и не грабили государства; причина их близости к государю, дружба, основанная на сходстве понятий, была непохожа на те обстоятельства, какие прежде возвышали людей, попадавших в "случай". "Недостаточное знание России", "малая опытность в делах" — обвинение весьма серьезное: ему подлежал, как выше замечено в не меньшей, если не большей степени сам император Александр и в начале своей деятельности и после. Но, приняв в соображение обстоятельства и время, должно снять с этих людей значительную долю этого обвинения. Можно уступить обвинению "малую оплошность в делах", потому что действительно, это было дело рутины, которой они не успели приобрести, и в этом, без сомнения, их мог превзойти неглупый выслужившийся приказный, который в разных ступенях своей службы пригляделся к канцелярским порядкам. Что же касается до знания России, то это было уже нечто иное: очень вероятно, что сотрудники имп. Александра уступали многим из тогдашних сановников в знании частностей существующего законодательства и управления, но это знание частностей, каким только и отличалось большинство "опытных служивцев", еще не составляет всего, что необходимо знать людям, стоящим во главе уравления. Кроме этого знания, нужно другое, которое идет дальше простой исполнительности, которое обнимает основные черты положения вещей, видит его существенные недостатки и слабые стороны и ищет разумных средств их устранения. Эти два рода знания приобретаются различно. Одно можно приобретать простым наглядным знакомством с практикой жизни, для которого не требуется даже особенного образования и усилия мысли, и которое, действительно, очень часто имеют простые "бывалые" люди и практические дельцы. Другое дается просвещением, которое сообщает людям лучшие представления об условиях общественности, и одушевляет их ревностью к улучшению нравов и учреждений; или также это желание улучшений в честных и серьезных умах внушается глубоким сознанием общественных несправедливостей. Есть, одним словом, разница между канцелярским знанием рутины, годным только для продолжения старых порядков, и общественно-политическим пониманием общего состояния и потребностей страны. Которое из двух можно справедливее назвать "сознательным", и которое из них необходимее для государственного деятеля? Всего лучше, конечно, когда и то, и другое соединено, когда знание фактических отношений освещается указаниями просвещенной любви к отечеству и служит помощью для планов преобразований, внушаемых политическим отношением к интересам человечества. Такие случаи, к сожалению, редки; из двух односторонностей у нас всего чаще господствует первая, но в историческом развитии общественного сознания, конечно, сделано было гораздо больше энтузиастами общего блага, чем людьми канцелярий. К подобного рода энтузиастам, вовсе однако не лишенным известного знания страны, принадлежали и первые сотрудники Александра. Им могло недоставать практических сведений о различных отраслях управления, но общий характер управления не был для них загадкой; коренные недостатки его были им больше понятны, чем самым опытным служивцам старого времени, которые всего чаще их совсем не подозревали; и улучшения, ими предпринятые, вовсе не были безуспешны. Далее, сказать, что доверие Александра к ним основано было "не столько на их способностях, сколько на привычке и на прежних дружеских отношениях" — также будет неточно. Со всеми своими любимцами — Новосильцевым, Чарторыйским, Кочубеем (кроме, кажется, одного Строганова) — Александр разлучился довольно давно; с Новосильцевым — в течение всех четырех лет царствования Павла, — так что привычка могла бы изгладиться. Напротив, прежние дружеские отношения вовсе не были единственным основанием доверия Александра, потому что и "способности" этих людей вовсе не были дюжинные; само обвинение признает их за Новосильцевым, Кочубеем и за Чарторыйским. Все они были люди весьма образованные: Кочубей, еще в 1792 году, всего двадцати четырех лет, назначенный чрезвычайным посланником в Константинополь, "умел поддержать достоинство представителя могущественной государыни". Во времена Павла, Кочубей, при всей силе своего дяди, Безбородко, едва ли задаром сделал свою блестящую карьеру (он получил чин действительного тайного советника, графское достоинство и звание вице-канцлера, когда ему едва было тридцать лет). Известно, наконец, что это был положительно человек талантливый и благородный. Доверие Александра основывалось собственно на том, что эти люди, кроме прежних дружеских связей, были единственные люди в обстановке Александра, с которыми он был связан общим направлением понятии, и которых притом он не мог бы заподозрить в каком-нибудь своекорыстии или интриге. Он был уверен, что они совершенно понимают и разделяют его благие желания и стараются содействовать их выполнению. Винить их, что они не явились на поприще государственного управления "во всеоружии положительных сведений" — не позволяет простая справедливость: где было в то время получать это всеоружие? Многие ли вообще могли им хвастаться? И что придется сказать о деятелях Екатерининских и разных других времен, если приложить к ним такую строгую мерку? В каком "всеоружии" являлись на это поприще Орловы или Зубовы, или потом Аракчеевы и Голицыны? Кроме того, друзьям Александра нелегко было и приобретать всеоружие, когда, при воцарении Павла, им пришлось удаляться от центра дел, или добровольно, по чувству самосохранения, или невольно, потому что они были удалены. Выше упомянуто, наконец, о том, что сотрудники Александра не были совсем безоружны. "Управляя делами, они учились в такой школе, где шла речь о будущности, о судьбе многих миллионов людей, а не о какой-либо отвлеченной теории" — можно подумать, что эти люди в самом деле вздумали основывать в России Платонову республику или Утопию и в жертву своей метафизической теории приносили судьбу миллионов. На деле миллионы могли бы гораздо меньше жаловаться на управление этих людей, чем многих других прежде и после; именно в эту первую эпоху царствования Александра судьба миллионов принималась к сердцу гораздо больше, чем в какое-нибудь другое время этого царствования, и не было виною этих одних людей, что планы их могли осуществиться далеко не вполне... Не совсем ясно, но в сущности верно они угадывали историческую необходимость, которая начинает в наши дни оправдываться и осуществляться.

Наконец, о людях этого времени надо судить по сравнению. Мы видели, каким взрывом радости началось правление Александра: эта радость говорила достаточно, каков был прежний порядок и прежние люди... Приближенные Александра в эту пору действительно не были похожи на старых фаворитов и "дельцов" — на Орловых и Зубовых, или Кутайсовых, Вяземских и Обольяниновых. В первые дни Александр обращался и к старым дельцам, Беклешову и Трощинскому; но вот как говорит о них человек их же времени и враг молодых друзей Александра: "Беклешов и Трощинский, — рассказывается в "Записках" Державина, — бывшие тогда приближенные к государю чиновники и имеющие, так сказать, всю власть в своих руках, оказывали себя по прихотям своим выше всех законов, а как они между собою поссорились и, противоборствуя друг другу, ослабили свою в государе доверенность, то и сбили его с твердого пути, так что он не знал, кому из них верить"*. Между тем, в первое время именно они "ворочали государством", по словам Державина. Кто же виноват, если Александр перестал полагаться на подобных людей**. Если у молодых советников Александра не было на первое время определенной программы, то ее не было также и у "старых служивцев". По отзывам новейшего историка-юриста, "у людей, окружавших Екатерину в последние годы ее жизни и теперь снова призванных действовать, был взгляд более установленный, но зато они не шли далее частных мер. Направление их заключалось всего более в неодобрении тех перемен, которые с такою быстротой происходили в царствование Павла. У них было однако верное преимущество: они ближе знали администрацию и, при ограниченности требований, планы их созревали быстрее..." Таков был план преобразования государственного совета, составленный Трощинским и утвержденный Александром через две недели по восшествии на престол. "Трощинский, который не знал ничего, кроме русской грамоты, придавал своей реформе большое значение; но, рассматривая ее, трудно понять, чем новый совет отличался от того, который играл такую жалкую роль при Екатерине. Перемена ограничивалась изменением личного состава и таким устройством канцелярии (управляемой Трощинским), которое должно было выдвинуть самого Трощинского"***. Не более благополучный отзыв дает тот же историк-юрист о Державине, который так кичился своей административной опытностью и так безапелляционно осудил молодых советников Александра... "Державин принадлежал к числу тех людей старого покроя, которые поклонялись Екатерине, совершенно не понимая ни ее гения, ни значения ее эпохи. Вот почему, с горячностью напоминая государю обещание его "царствовать по законам и сердцу Екатерины" и вызвавшись подать особое мнение о преобразовании сената, он сочинил такую "организацию", которую едва ли бы приняла сама Екатерина. Эта "организация" чрезвычайно любопытна, как доказательство совершенного отсутствия политического смысла и полного пренебрежения к недавним опытам"****... Более понимающие люди искренно сознавались в том, что предчувствовали молодые советники императора: "можно сказать, к сожалению, — писал Александру граф А.Р. Воронцов, — что Россия никогда прямо устроена не была, хотя еще с царствования Петра Великого о сем весьма помышляемо было"*****.

______________________

* Записки, в издании Грота, стр. 758-759. Ср. рассказ о тех же Беклешове и Трошинском в записках Кемеровского, Русск. Архив, 1867. стр. 561-569.
** Ср. сходные отзывы Дюмона о недовольство против императора Александра в начале его царствования. Вестн. Евр. 1869, февр. 806-807.
*** Ф. Дмитриев, в "Русск. Архиве" 1868, стр. 1582-83.
**** Там же, стр. 1585 и далее.
***** Примечания на некоторые статьи, касающиеся до России, графа А.С. Воронцова, императору Александру I представленные, — в "Чтениях" Моск. Общ. Ист. и Древн. 1859, кн. 1, 4 стр. 91.

______________________

К счастию, мы имеем драгоценные исторические документы, по которым можно познакомиться с характером мнений молодых советников императора Александра в эту пору, с их планами и их долей в исполнении. Это — заседания того интимного дружеского комитета (1801-1803 г.), где император Александр вместе с своими друзьями обсуждал предпринимаемые преобразования. Протоколы этих заседаний сохранились в бумагах графа П.А. Строганова, и их первое издание было большой заслугой книги Богдановича*. Нескольких примеров будет довольно для нашей цели.

______________________

* См. "Вести. Евр." 1866, т. I, статья Богданович, и его же книгу: "Ист. Алекс.", т. I, приложение, стр. 38-91. Мы находили некоторую разницу в изложении заседаний комитета в этих двух текстах, и в настоящих цитатах заимствованы из них обоих те выражения, которые кажутся нам более соответствующими подлиннику.

______________________

В тех мнениях, какие высказывались в совещаниях этого интимного комитета, достаточно обнаруживается характер отношений. Советники не всегда сходились во мнениях, но мнения их не представляли никакого особенного незнания русской жизни: везде очевидно только одно тяготеющее (и совершенно понятное) затруднение — как примирить и связать их идеальные желания с русскими нравами. Читая протоколы, не трудно убедиться, что это были отношения свободные и добровольные, что советники не только не навязывали императору своих мнений, но не имели и возможности навязывать, что они имели здесь одну только привилегию — свободу высказывать свое и иногда не соглашаться с ним; их влияние заключалось единственно в доверии, которое он сам им дал, — они удалились тотчас, как скоро увидели, что их понятия перестают совпадать с мыслями императора. Так что критики их деятельности, если бы хотели быть вполне правдивы, должны были бы винить за идею преобразования не столько их, сколько самого императора, которому всего чаще принадлежала инициатива и всегда окончательное решение, — при чем не всегда получало верх лучшее предложение.

Комитет составился, по желанию имп. Александра, из лиц, удостоившихся доверия, для некоторого сотрудничества с ним "в систематической работе над реформою безобразного здания управления империи (reforme de l'edifice informe du gouvernement de l'Empire). Работа должна была начаться обозрением настоящего состояния разных частей управления, и затем решено было "предпринять реформу всех различных частей администрации, и наконец увенчать все эти различные учреждения обеспечением, которое может представить уложение, установленное на основании истинного народного духа (et enfin couronner ces differentes institutions par une garantie offerte dans une constitution reglee d'apres le veritable esprit de la Nation)".

Это последнее и было господствующей мыслью Александра, и сочувствие к ней он находил в своих сотрудниках. Слова эти надобно понимать в их прямом смысле. Александр чувствовал отвращение к деспотизму, отличавшему русское правление; он стеснялся неограниченностью своей власти, и с первых дней царствования его занимала мысль о том, как подчинить деспотизм закону, неопределенность абсолютной монархии привести в известные твердые нормы. "Старые служивцы", как Державин, терпеть не могли его либеральных сотрудников, "набитых французским конституционным духом", но брань на вольнодумство была лицемерием, потому что служивцам очень хорошо было известно, что тем же духом отличался сам Александр. Они, как после Карамзин и новейшие историки, предпочитали умалчивать о последнем и сваливать всю вину на советников. Протоколы Строганова положительно доказывают, что инициатива принадлежала самому императору. Слово "уложение", которое употреблялось и впоследствии в законодательных планах императора Александра (проекты Сперанского), было старое слово, но смысл, который давался ему теперь, не был смысл "уложения" царя Алексея Михайловича, а именно смысл французского слова constitution. Это слово, конечно, и употреблялось, так как самые совещания, по-видимому, всегда велись на французском языке. Речь именно шла о таком государственном устройстве, которое определяло бы законом круг действия верховной власти (и, следовательно, известным образом ее ограничивало) и в котором впоследствии должно было играть известную роль представительство. К этим планам мы возвратимся; теперь достаточно заметить, что "конституционный дух" не был изобретен советниками Александра, а был его собственным, давнишним помышлением.

При начале работ император "выразил нетерпение перейти прямо к административному отделу и начал говорить о сенате", — и впоследствии настаивал на своих личных понятиях об этом предмете.

В обсуждении иностранной политики между советниками Александра преобладали мирные взгляды, и сообразно с мнением Чарторыйского положено было: "быть искренними в иностранной политике, но не связывать себя никакими договорами относительно кого бы то ни было; относительно Франции искать возможности обуздать ее честолюбие, не вовлекаясь однако самим в крайние меры, и быть в согласии с Англией, потому что Англия — наш естественный друг". Таким образом, мнения советников были именно те, за отсутствие которых упрекали их потом порицатели, обвинявшие воинственную политику, начатую вскоре имп. Александром. Если первоначальный взгляд советников Александра не осуществился в дальнейших событиях, то еще мудрено сказать — насколько ход событий определялся их влиянием, а не собственной волей императора Александра и обстоятельствами. Между прочим, сильным партизаном английского союза против Франции был человек старого поколения, граф С.Р. Воронцов, мнения которого должны были иметь большой вес.

Проект манифеста к предстоявшей коронации составлен был другим Воронцовым, А.Р. Проект был повторением грамоты дворянству, но представлял и много вставок, которые подали повод к прениям: между прочим и некоторые из прежних пунктов грамоты вызвали несогласия. Новосильцов настаивал, чтобы льготы, даваемые грамотой, не распространялись на дворян безграмотных. В конце прений, не приведших к чему-либо определенному, император заметил, что "он восстановляет дворянскую грамоту против собственной воли, вследствие исключительности ее прав, которая всегда была ему противна". О последнем ему заметили, что "ничто не мешало со временем распространить эти права и на прочие сословия", и он, кажется, был доволен этим замечанием. Далее, в том же проекте Воронцова предлагалось дать крестьянам право приобретать в собственность общинные земли, — предлагалось уничтожить шлагбаумы и паспортные формальности, которые, по замечанию членов комитета, действительно мешают только честным людям в их полезной деятельности и нисколько не стесняют воров и мошенников в их злых умыслах. Воронцов предлагал наконец ввести, в судебном порядке, некоторые правила, заимствованные из Habeas corpus. По мнению Новосильцова, которое разделял и Маннергейм, прежде чем вводить такое право (право гражданина требовать своего освобождения в случае несправедливого ареста, — важное право личной неприкосновенности), надо хорошенько подумать, не будет ли иногда правительство вынуждено нарушать это правило, — и в таком случае лучше вовсе не принимать его.

Затем, в течение нескольких заседаний главным предметом совещаний было устройство сената и крестьянский вопрос.

Преобразование сената и учреждение министерств стало после одним из главных поводов к обвинениям против советников Александра. Эта реформа прежнего порядка изображалась их противниками как уничтожение одного из лучших созданий Петра, почти как предательство и измена. Наши историки и юристы, кажется, еще не разъяснили этого вопроса*, который заслуживал бы внимания по возбужденному им в те времена враждебному столкновению мнений и партий. Довольно указать несколько подробностей.

______________________

* Барон Корф касается его тольковобщих выражениях; автор"Истории Мин. Внутр. Дел" обходит его; Богданович положительно не высказывается в ту или другую сторону и т. д. См. также "Высш. администрац. в XVIII-м веке", Градовского, стр. 246 и след; рецензию этой книги в "Вести. Евр". 1867, стр. 58 и т.д.

______________________

Побудительным основанием к реформе сената, по словам протоколов, было следующее: "Императору больно было видеть Сенат впавшим в унизительное состояние, в каком он находился при покойном, и он, видя в этом учреждении противовес, который должна иметь себе неограниченная власть (voyant dans ce corps le contrepoid, qui devrait exister au pouvoir absolu), желал приискать меры к возвращению ему прежнего значения, как то было при Петре Великом, и к утверждению его авторитета на основании достаточно твердом".

Для начала дела указом поручено было самому сенату составить доклад о своих правах. В сенате и в публике этот указ произвел сильное впечатление, о котором приведен выше рассказ Шторха, Державин в своих записках также рассказываете нем с своей точки зрения: "При слушании сего указа в общем сената собрании произошли разные мнения — графы Воронцов и Завадовский* весьма в темных выражениях или, так сказать, тонких жалобах на прежнее (т.е. Павлово) правление словами Тацита, что говорить было опасно, а молчать бедственно, хотели ослабить самодержавную власть и присвоить больше могущества сенату, как то: чтоб доходами располагать" и т.д.**. Сенат составил свой доклад; кроме того представлено было несколько отдельных мнений, между прочим, А.Р. Воронцова; кн. Зубов и Державин представили проекты совершенного преобразования сената, которые "заключали в себе идеи, издавна нравившиеся государю". Проект Зубова отличался от державинского тем, что в нем сенат обращался в законодательное собрание. Державин, столько восстававший против вольнодумства, кажется, также захотел сделать из сената что-то конституционное.

______________________

* "Старые служивиы".
** Зап. Державина, im. Грота, стр. 76. Записка Завадовского в "Чтениях Моск. Общ." 1864, кн. I, смесь.

______________________

Доклад сената был рассмотрен Новосильцевым, который читал свое донесение в комитете. Исходной точкой его была та мысль, не лишенная основания, что сенат нельзя рассматривать как законодательное учреждение, что при самом основании его Петр I предоставлял ему власть не иначе, как для пользования под своим председательством, т.е. под своим руководством, потому что президент, имеющий всю власть в своих руках, не может иметь с своими подчиненными других отношений, как отношения хозяина к управляющим. Поэтому законодательной власти и нельзя вручать подобному собранию, которое по самому своему составу не может пользоваться доверием нации и которое, состоя исключительно из лиц, назначенных верховной властью, не допускает и мысли об участии большинства общества в издании тех законов, которые выходят из рук этого собрания. С другой стороны, если бы император расширил права этого учреждения, то кроме этого (в тогдашних обстоятельствах и при тогдашнем составе этого собрания) еще связал бы себе руки так, что был бы не в состоянии исполнить всего задуманного им для блага нации, потому что в невежестве этих людей встретил бы себе помеху, которая могла бы иметь опасные последствия в случае борьбы, всегда вредной, между верховной властью и назначенными ею учреждениями. Все это приводило Новосильцева к заключению, что власть сената должна быть в сущности ограничена одной судебной частью (в качестве высшей судебной инстанции), но здесь ему должно было бы дать весь необходимый простор власти. — Император предложил наконец комитету прочесть еще записку графа Воронцова. Он также говорил в ней о пределах, которые необходимо положить произвольной власти, но говорил не совсем удовлетворительно, и император остался недоволен запиской, находя, что средства указаны были недостаточно ясно. Записка Воронцова, очевидно, имела в основе конституционную точку зрения, но в ней находили тот же общий недостаток, что она вносила всю власть в сенат, — которому комитет предполагал, как мы заметили, предоставить одну высшую судебную власть, и в котором комитет не находил достаточных данных для конституционной роли. Записка Воронцова ничего не изменила в составившихся мнениях. Записка Державина также оставлена была без внимания, потому что Державин ошибочно понимал разделение властей, которые все он видел в сенате. По словам протокола, "император не мог не высказать с некоторой грустью той мысли, что все это не подвигает его ни на шаг к столь желанной цели его — обуздать деспотизм нашего правления (de mettre un frein au despotisme de notre gouvernement)". Ему дали понять, что если он устроит одну судебную часть, то и это будет хорошо, и что он напрасно отчаивается так скоро.

Вопрос о сенате возвратился на заседаниях комитета в Москве, во время коронации. Рассуждали об исполнительной и охранительной власти, которую также думали предоставить сенату, и возникла мысль о том, что лучше поручать различные части управления отдельным лицам, на которых возложена была бы и ответственность. Возражения и идеи императора, по словам Строганова, не всегда были основательны, но противоречить ему не решались; "вступив в спор с императором, следовало опасаться, чтобы он не заупрямился (qu'il ne s'enteta), и благоразумнее было отложить возражения до другого времени..."

В таком виде шел вопрос о преобразовании сената. Очевидно, что советники императора далеко не были в положении людей, руководящих решениями императора. Он, по-видимому, был всех чувствительнее к вопросу об ограничении деспотизма и огорчался тем, что не представлялось удовлетворительных средств к решению этого вопроса. Молодые сотрудники Александра разделяли, вероятно, его желания в этом отношении, но любопытно, что и "старые служивцы", "опытные", "осторожные", искусившиеся опытами жизни и т. д., также заговорили об этом предмете, рассуждали о нем либерально в сенате и в своих записках и проектах, требовали сенату новых прерогатив, воображали превратить его в законодательное собрание. Припомнив все случаи, где высказалась тогда мысль о представительстве (в какой бы ни было степени, все равно), кажется, надо заключить, что ее проявления были не одной мечтой идеалиста-императора и не одним угодничеством придворных, желавших подделаться под его вкусы: здесь высказывалась также, хоть на первый раз не ясно, не смело и разрозненно, исторически выраставшая потребность, особенно возбуждение, которой теперь объяснялось свежим воспоминанием о только что окончившемся царствовании и возникавшим еще полусознательным чувством общественного права.

Только с этой точки зрения, кажется, можно справедливо оценить деятельность этих людей, которых нет основания винить в легкомыслии и подозревать в своекорыстии и властолюбии. Их ошибок отвергать не будем; но ошибки не были так велики, потому что в сущности они справедливо предчувствовали историческую необходимость какой-либо реформы существовавшего порядка вещей, а ошибки были слишком возможны в подобном предприятии. Но и те главным образом падают на самого Александра: власть императора во всяком случае была главным рычагом, и он обнаруживал достаточно ревнивого упрямства, перед которым его советники были бессильны.

Размер ошибок, — собственно административных, к которым обыкновенно сводятся обвинения, — еще не был определен с точностью. Быть может, "образование министерств 1802 г. не было соглашено ни с образованием только что перед тем учрежденного совета, ни с правами и властию древнего (?) установления сената" и пр., но была ли в этом так заинтересована "судьба миллионов"? было ли это такой существенной и неисправимой ошибкой, и не была ли она одним только канцелярским неудобством на несколько времени? Что касается до ссылок на уничтожение благодетельного коллегиального порядка, на безответственность министров, на старые права, утраченные сенатом, — то из слов Шторха видно, что уже в то время с большим и справедливым скептицизмом смотрели на прежнюю роль сената, и сомнительно, чтобы практические результаты управления по старинным методам были лучше управления по новым. Вообще говоря, выгоды коллегиального управления были мнимые, когда в конце концов дела все-таки решались произволом или фаворита, господствующего в данную минуту, или представителя интересов верховной власти, генерал-прокурора*. Что, наконец, касается политического значения сената, то оно оказывалось, как известно, совершенно ничтожным. Сенат был бессилен во все критические моменты, где он мог бы проявлять какое-нибудь значение; достаточно вспомнить дворцовые революции, наполняющие XVlII-e столетие; и, быть может, взгляд советников Александра (в особенности Новосильцева) на значение сената имел то великое достоинство, что тут в первый раз дело поставлено было прямо, без великих преувеличений его мнимой власти и значения. К спорам о министерствах еще возвратимся.

______________________

* Весьма компетентные знатоки дела и в то время не преувеличивали исторического значения и власти сената (со времен Петра). "...От самой кончины императора Петра I, — говорит в своем мнении гр. Завадовский, — во все времена властолюбивые лица, пользуясь доверенностью государскою, стремились к тому, чтобы им, а не местам (т.е. правительственным учреждениям, и сенату прежде всего) властвовать; но никогда толико не успели в унижении сената, как в последние годы" и пр. ("Чтения Моск. Общ." 1864, кн. 1, стр. 103, смесь). "Не знаю, — говорит Дмитриев, — как далеко простиралось влияние генерал-прокурора на государственные дела до времен императрицы Екатерины Второй; но с ее царствования до учреждения министерств, за исключением воинской, все прочие части государственного управления были ему подчинены. При ней один только генерал-рекетмейстер, имевший по должности своей личный доступ, мог некоторым образом ослаблять могущество генерал-прокурора", и т.д. ("Взгляд" и пр., стр. 138).

______________________

Относительно крестьянского вопроса известно было, что император имеет глубокое желание исправить это зло и улучшить положение крепостных. "С некоторого времени, — замечает протокол 4 ноября, — многие лица и в особенности г. де-Лагарп и Мордвинов, а особенно последний, говорили императору о необходимости сделать что-нибудь в пользу крестьян, которые были доведены до самого плачевного состояния, не имея никакого гражданского существования". Но это должно было, по их мнению, делаться постепенно и нечувствительно, и Мордвинов на первый раз предлагал разрешить людям, которые не были крепостными, покупать земли.

Эти первые приступы к крестьянскому вопросу отличаются большой робостью, неясностью, неуверенностью, и это неудивительно. Крепостное право так въелось в жизнь, что первая мысль об его отмене или ограничении, у человека незнакомого, как Александр, с настоящим положением вещей естественно была очень боязливая. Некоторые из его советников также были нерешительны, потому что хотя и отвергали крепостное право с нравственной точки зрения, но по давней привычке считали его все еще необходимым политическим злом, видели в нем средство дисциплины и порядка. Сам Мордвинов при всей филантропии и при всей смелости своих мнений в других отношениях, в крестьянском вопросе был консерватором и находил возможными только самые легкие и осторожные приступы к этому делу.

Александр принимал мнение Мордвинова, стоявшее в сущности очень далеко от настоящей цели, но дополнял его другим предположением — дозволить вместе с покупкой земель и покупку крестьян, с тем, чтобы эти крестьяне, принадлежащие не-дворянам, подчинены были более умеренным правилам и не были полными крепостными. Трудно сказать, было ли это усилением, или смягчением и без того мягкой меры Мордвинова. Но комитет нашел предложение непрактичным и не ожидал пользы от такой меры. Осталась мысль о позволении не-дворянам покупать земли, которая и была вскоре осуществлена законом.

В комитете говорили потом о личной продаже крестьян, о необходимости уничтожить этот варварский обычай и о проекте Зубова, который, разделяя крестьян от дворовых, предлагал запрещение продажи крестьян без земли и выкуп дворовых от казны. Эта последняя мера в особенности затрудняла комитет: во-первых, на этот выкуп потребовалась бы громадная сумма денег; во-вторых, являлся вопрос: что делать потом с выкупленными дворовыми? Император поручал Новосильцеву вновь переговорить с Лагарпом и Мордвиновым об этих новых мерах. Ни тот, ни другой не обнаруживали особенной смелости; они склонны были только к тому, чтобы несколько смягчить положение крестьян, но затем держались за status quo по различным опасениям; их мнение разделял и Новосильцев. Но другие советники Александра смотрели на вопрос прямее, и лучшее в тогдашних рассуждениях об этом предмете было высказано Кочубеем, Чарторыйским и Строгановым.

Император склонялся на сторону мнений Лагарпа, Мордвинова и Новосильцева, что предположенные меры надо вводить медленно, отдельно одну от другой, чтобы не раздражать помещиков и не волновать крестьян. Кочубей, Чарторыйский и Строганов были противного мнения. Кочубей говорил, что "было бы несправедливо и неблагоразумно дать новые права свободным людям и казенным крестьянам (право покупки земель) и ничего не сделать в пользу крепостных: последние живут с первыми бок-о-бок и, видя новые преимущества соседей, еще более почувствуют тягость своего положения. Дворяне, — говорит Кочубей, — будут также недовольны: видя, что все отдельные меры клонятся к освобождению крестьян, они будут находиться в постоянном опасении новых мер, и потому лучше решить этот вопрос одним разом". Кочубей делал, кроме того, практическое замечание, что запрещение личной продажи не будет вовсе новостью в империи, потому что в Малороссии, Польше, Литве, Белоруссии, отчасти в Балтийских провинциях личной продажи никогда не было, и это правило стоит только распространить на всю империю.

Чарторыйский заметил, что право помещиков на крестьян столь ужасно (si horrible), что не должно ничего опасаться при его нарушении.

Наконец, Строганов представил целую аргументацию против мнений Лагарпа, Мордвинова и Новосильцева, ставившую вопрос еще решительнее. Не будем приводить записки Строганова, довольно длинной и, к сожалению, напечатанной только с значительными пропусками. Основная мысль ее заключалась в доказательстве того, что правительству при решении крестьянского вопроса нечего опасаться никаких волнений, что их нельзя никак ожидать ни со стороны дворянства, неспособного ни к какой оппозиции, ни со стороны крестьян, в пользу которых совершалось бы это дело. В записке Строганова есть много верного понимания вещей, и тем, кто обвиняет молодых советников Александра в "незнании России", можно было бы именно указать на эту записку, где изображение политического и умственного ничтожества массы тогдашнего дворянства и изображение народных понятий представляют достаточное знание отношений, и замечательны отсутствием риторики и простым пониманием вещей как они есть.

В крестьянском вопросе — в этом "великом деле", как называет его Строганов — было вообще много колебаний; люди боязливые становились иногда смелее, более решительные впадали в сомнения, но конечным результатом этих рассуждений осталось несколько правительственных мер, в пользу крепостного крестьянства. Как ни были мягки эти меры, они всполошили помещиков; несколько случаев, где император Александр строго наказывал жестокое обращение с крестьянами и притом делал эти наказания публичными, еще усилили впечатление, — и хотя вопрос остался все-таки нерешенным, но первые вмешательства власти показали, хотя в дальней перспективе, возможность его решения. В общество с тех пор в первый раз прочно запала идея об освобождении крестьян; с тех пор она развивалась постоянно, и в конце царствования Александра было уже мало людей, которым она была совершенно ясна и которые ее распространение и защиту ставили своей гражданской обязанностью...

Выберем из протоколов комитета еще несколько подробностей, характеризующих взгляды советников императора и собственную роль Александра.

Когда обдумывался план министерств, он был, между прочим, показан Лагарпу и Воронцову. Лагарп восхвалял этот план; Воронцов был "в восторге" от этой идеи. Лагарп вообще не был склонен к смелым планам; относительно Александра он играл роль ревнивого охранителя его независимости и рекомендовал спокойное благоразумие. Воронцов считался вообще одним из самых дельных и знающих стариков: молодые друзья Александра просили его советов и замечаний. Мнения советников Александра были совершенно открыты для критики в этом кругу, тем более, что и сами они не всегда сходились в своих понятиях. Вопрос о преимуществах министерского управления или коллегий, не определенный и до сих пор, был еще более спорным в то время, когда путаница управления коллегий была налицо: новая система представляла, по крайней мере, более шансов последовательности и порядка, в особенности при дальнейшем ее развитии, которое имелось с виду. Установление обязанностей и ответственности министров, распределение дел по министерствам были много раз предметом обсуждений, несогласий и споров; трудности были весьма видны, и тогда еще заявлялись мнения, предупреждавшие позднейшую критику. Так Чарторыйский и Строганов желали действительной ответственности министров; так некоторые не соглашались на учреждение особого министерства коммерции, на основании которого настоял сам Александр; так, по поводу распределения дел, Лагарп выражал мысль, что можно не гоняться за окончательным разделением, предоставя себе впоследствии удобнейшее размещение частей по министерствам, как это сделано в Швейцарии и во Франции, и как это потом сделано было в наших министерствах. Воронцов представил свои замечания на сообщенный ему проект министерств. Замечания эти были рассмотрены в комитете, который "не мог пройти молчанием, как удивила его ничтожность замечаний графа Воронцова". Это довольно характеристично, потому что Воронцов хорошо знал старую рутину дел*.

______________________

* "Старые служивцы", вопиявшие против вольнодумных нововведений, по-видимому, не оказывали никакой твердой и толковой оппозиции. Их собственные идеи справедливо казались странными. Державин, подлаживаясь под новый тон, предлагал свои нововведения. В своем проекте преобразования сената он хотел предоставить выбор кандидатов из лиц первых 4-х классов дворянам первых 8-ми классов, а затем назначать сенаторов из общего списка кандидатов. На эту избирательную теорию нового рода в комитете заметили, что эти лица первых 4-х классов могут не быть известными избирателям, и что выборы всегда у нас много зависят от произвола губернаторов. Сам комитет считал подобное избирательство пока несвоевременным.

______________________

В рассуждениях о народном просвещении Строганов весьма здраво предлагал образец французских учебных заведений, именно систему заведений для общего образования, к которым должна была примыкать дальнейшая ступень заведений для образования специального. Император возражал на это, что чужие образцы не всегда могут быть применимы у нас, и что у нас есть старые учреждения, к которым надо привязывать новые. Обе стороны были правы: старые учреждения, духовные, светские, военные и другие специальные учебные заведения остались, и к ним привязаны были новые, но рядом с этим основалась система новых учреждений, гимназий и университетов, т.е. средних общеобразовательных заведений и высших, специально-факультетских курсов. До какой степени все еще непрочна была почва, на которой должны были трудиться эти нововводители, и какими странными опасениями должна была сопровождаться работа, можно видеть из следующего. Шел вопрос о том, как назвать министерство, заведующее учеными и учебными учреждениями: назвать ли его министерством общественного образования, или воспитания. "Граф Кочубей полагал, что следовало предпочесть слово воспитание — потому что оно менее громко, и напротив того, слово образование поведет к ложным толкам, по господствующему у нас предрассудку, будто бы просвещение опасно. Но прочие члены думали, что слово: образование более точно, что воспитание — совершенно иное дело, о котором нельзя и помышлять, и что не следовало смешивать этих понятий; притом термин образование не мог повести ни к чему дурному, потому что просвещение, распространяемое правительством, не возбудит ничьих сомнений". После довольно долгих рассуждений принято было название: "министерство народного просвещения". Кочубей однако не преувеличивал "господствующего предрассудка": Александру только что перед тем пришлось отменять запрещение привозить в Россию всякие книги, — таковы были взгляды самой верховной власти за два года назад.

Противники либеральных советников императора нападали также на приглашение иностранных юристов к содействию при составлении русского кодекса и на самое составление этого кодекса, вместо которого просто надо было сделать собрание прежних законов. В протоколах мы находим любопытные указания и об этом вопросе. Приглашение к иностранным юристам предположено было самим императором. Чарторыйский (засед. 10 марта 1802), по его приказанию, составил проект письма, но, посоветовавшись с членами комитета, убедился, что теперь трудно приступать к составлению окончательного кодекса, так как имелись в виду большие перемены во всем, относящемся к гражданскому праву. Чарторыйский полагал, что сначала "следует ограничиться собранием всех существующих у нас законов, по предметам, в том порядке, который окажется наиболее удобным". Новосильцев сочувствовал этой мысли и желал скорейшего ее осуществления. Император, по-видимому, согласился с этим, но тем не менее считал нужным обратиться за советом к знаменитейшим европейским юристам. От них хотели собственно получить теоретическую программу, указания о методе труда и конспект для распределения материала.

Это обращение к иностранцам осуждалось противниками нововведений; оно не покажется, однако, странным, если вспомним тогдашнее состояние у нас юридического образования. Если являлась совершенно естественная мысль составить, наконец, рациональный сборник действующих законов, то необходимость метода была очевидна, и удовлетворить ей не могла тогдашняя русская юридическая рутина. Кроме того, дело не могло ограничиться одним собранием существующих законов. Советники императора понимали его необходимость, но совершенно справедливо считали эту работу только как приготовительную, как средство осмотреться в существующем материале; но не думали, что это будет окончательным решением задачи. Напротив, в виду имелось произвести много преобразований, уничтожить много старых и ввести новых законов, более отвечающих духу времени; для этого, конечно, требовалось установить известные основные положения кодификации, и здесь-то в особенности могла чувствоваться необходимость в содействии рационального юридического метода. Александр и его сотрудники также могли находить нужным искать подобного содействия, как некогда Петр Великий обращался к шведскому законодательству, как Екатерина II писала "Наказ", повторяя французские образцы, как и в наше собственное время русское законодательство считало нужным заимствоваться у иностранных, как было, напр., в судебной реформе, в новых цензурных установлениях, в устройстве народного просвещения и во многих других случаях*. Наконец, в то время, в начале нынешнего столетия, эти обращения к европейской науке объясняются еще особенными влияниями века. В европейской жизни после взрыва революции продолжалось сильное брожение: у нас, в упомянутой среде, это брожение отражалось — хотя в слабейшей степени — теми же стремлениями к построению новых форм государственной и общественной жизни, и теми же космополитическими идеями об естественных человеческих правах, которым это построение должно было удовлетворять. В планах Александра, в его тогдашнем стремлении к законности, в торопливости основать новые учреждения и т.д., эти космополитические идеи имели, очевидно, свою долю, и при таком понимании вопроса в образованных кругах, мысль о содействии иностранцев в законодательстве не представляла чего-нибудь необыкновенного.

______________________

* Правда, заимствования бывали иногда странны (напр., иные цензурные заимствования), но вопрос в том, чтобы уметь выбирать: худо, если выбирается дурной образец, но выбирались и хорошие (в судебной реформе).

______________________

В другом месте мы рассказывали о сношениях с Бентамом и упоминали, какой успех имело тогда в Петербурге издание его сочинений, сделанное Дюмоном. "Сочинение Бентама ставится выше всего, что было подобного прежде, — пишет Дюмон из Петербурга к Ромильи... Бентам представляет два великие desiderata, классификацию и принципы". "Книге удивляются ... но что изумило меня всего больше, это — впечатление, какое произвели (на здешних читателей) определения классификации и метод, и отсутствие тех декламаций, которые были так скучны для людей с серьезным умом", — т.е. декламаций, которыми наполнялись прежние сочинения этого рода, не дававшие взамен того последовательно развитых, точных принципов. "С тех пор, как здесь узнали Бентама, думают, что могут обойтись без всех остальных иностранных корреспондентов". Советники Александра вовсе притом не отказывались от критики и не подчинялись слепо авторитетам. "Они обращались к немецким юристам, к одному английскому (Макинтошу), и не были удовлетворены их ответами, — пишет Дюмон. Эти корреспонденты не знали их страны, и в большей части их писаний не было ничего, кроме старой рутины и римского права".

Противники нововведений, между прочим, Карамзин, утверждали, что в новом законодательстве совсем не было надобности, потому что и прежнее было хорошо, и следовало только привести его в порядок. Это был взгляд, совершенно противоположный тому, какому хотели следовать Александр и его сотрудники. Одни, которым жилось хорошо и при старом порядке, предпочитали этот старый порядок, мало помышляя о тех, кому при нем было очень дурно; другие, хотя также могли быть лично довольны, не остались глухи к внушениям справедливости и политического благоразумия. Для одних русское управление было так хорошо, что следовало только беречь его обычаи, для других это было "безобразное здание". Двум сторонам мудрено было тогда договориться до истины; но едва ли сомнительно, что последняя не без основания находила в русской жизни слишком много недостатков грубости и невежества, произвола и несправедливостей, которые и хотели исправлять.

Мы объясняли выше, под какими влияниями у Александра явилась мысль о введении представительных форм правления. Едва ли сомнительно, что учреждение министерств, преобразование сената, учреждение совета задумывались именно для выполнения этого плана; та же мысль выражалась так или иначе и у тех людей, которые, не принадлежа к ближайшему кругу императора, хотели участвовать в преобразованиях своими предложениями, — людей как Воронцов, Зубов, Державин, Мордвинов, Завадовский и др. Отсюда предположения об ответственности министров, о присвоении сенату права делать представления на указы и т.п. Но ни Александр, ни сотрудники его не думали, чтобы новые формы правления можно было ввести скоро; напротив, они имели, быть может, слишком невысокое мнение о политическом смысле не только массы общества, но и представителей его в высшем правительственном учреждении, как сенат. Они иногда как будто думали, что сенат может представлять собой нечто в роде законодательного собрания, может считаться представительством, может служить для того "обуздания деспотизма", которое было предметом желаний Александра; но они скоро покидали эту мысль: настоящее положение сената казалось им "унизительным", они опасались "невежества этих людей", которые могли даже просто мешать благим намерениям правительства. Не мудрено себе представить, что император и его советники часто приходили в затруднение с своими планами, особенно сам император; но они надеялись, что мало-помалу будут находить средства и людей и вводили то, что казалось более необходимым и более возможным для исполнения. Преобразование администрации делалось в ожидании преобразований политических. В протоколе заседания 17 марта 1802 г. записано, что Новосильцов сообщал Лагарпу начертание организации будущего управления — "в таком виде, как понимал его в будущем, когда у нас окажется возможным ввести представительный образ правления". Лагарп, в подобных предметах очень осмотрительный, высказал весьма выгодное мнение об этом проекте...

Деятельность комитета прекратилась в конце 1803 года. В одном из последних заседаний (9 ноября 1803) находим любопытный отголосок мнений общества. "В продолжении совещания члены комитета старались убедить государя, что все толки, поселявшие в публике неудовольствие, исходили от петербургских кружков (coteries), и что в губерниях господствовало совсем иное настроение. При этом был сделан слегка намек, что в подобных толках принимали участие ближайшие к государю люди". По свидетельству гр. Строганова, "эти господа старались все выставить в мрачном виде и даже убедить самого государя, будто бы у нас в России господствовало общее неудовольствие". Любопытно, что это уже предвещает записку Карамзина 1810 года: люди известных воззрений толковали уже об "общем неудовольствии", хотя в 1803 г. для этого могло быть еще очень немного оснований. Очевидно, что coteries, о которых говорит Строганов, были те самые confederacies недовольных, о которых говорит Дюмон в 1802 году. Первые меры Александра, напротив, были оценены благомыслящими людьми, свободными от себялюбивых предубеждений. Недовольны вперед были люди другого рода: старое чиновничество, которое тревожили в привычной его рутине и которое опасалось потерять значение при новых порядках; ленивое барство и дворянство, которое страшилось попыток освобождения крестьян; недовольны были и философы крепостного права, в число которых не усумнился стать Карамзин.

Из протоколов комитета можно видеть наконец, и характер отношений, в каких Александр стоял к своим советникам. Александр желал знать их мнения, предлагал различные вопросы на их обсуждение, но вовсе не подчинялся их выводам. Нередко он только слушал, не высказывая своего мнения, так что сотрудники его оставались в неведении, к какому заключению придет он сам. Это была его привычная сдержанность и осторожность: он как будто присматривался и обдумывал вещи про себя. Когда он останавливался на каком-нибудь мнении, особенно если вопрос возбуждал оживленные споры, он обыкновенно отличался чрезвычайным упорством: опасение, чтобы он "не заупрямился", часто являлось у его советников; они надеялись побеждать это упорство, потому что через несколько времени оно ослабевало само собой, и он опять способен был выслушивать возражения. У Строганова не один раз указана эта черта: "на этом окончилось дело, — замечает он по поводу одного их спора, — однако же, казалось, что со временем можно будет убедить императора" в пользе предложения, которое он тогда отвергал. Особенно резкий пример его чрезвычайного упрямства представляет записанная Строгановым сцена 16-го марта 1802, при совещании о делах со Швецией. Александр принял резкое решение, составившееся тут же в увлечении спором, и комитету стоило большого труда отклонить его от немедленного его исполнения. Кроме того, по замечанию Строганова, "император (при этом случае) желал выказать твердость в глазах публики, которая доселе полагала, что он неспособен к сколько-нибудь решительным действиям", — побуждение, которое бывает именно у людей нерешительных.

Лагарп старался внушать ему независимость от посторонних влияний и желал видеть его действующим самостоятельно и смело. В одном из своих мемуаров (упомянутом у Строганова) он давал понять Александру необходимость не терпеть над собой опеки, внушал ему доверие к своим силам и в пример указывал Моро и Бонапарте, которые были не старше его, когда начинали свое поприще, и советовал не думать, что "одни только седые головы могут сделать что-нибудь хорошее". По всей вероятности, советы его не допускать над собой опеки относились и к этим молодым сотрудникам Александра: в некоторых вопросах Лагарп не сходился с ними, и вероятно считал их мнения и планы слишком смелыми. Впоследствии он, кажется, еще больше разошелся с ними.

Таким образом, Александр в среде комитета сохранял всю свою независимость, хотя она не всегда происходила из действительной твердости его мысли и характера, и напротив, нередко была следствием его недоверчивости или упрямства; ему несомненно принадлежит инициатива мер и учреждений этого времени. Его советникам принадлежит в этом также большая доля, но сам Александр остается главным деятелем, и ему надо приписать большую часть и похвал, и осуждений. Многие из лучших мер этого времени были результатом его гуманных побуждений; в худших мерах очень часто была виной его нерешительность и слабость и отсутствие здравого знания жизни. Но ему в особенности принадлежат проявления мягкого человеколюбия и уклончивой скромности, с какой нередко он пользовался своей властью: это не нравилось людям старого века, выросшим в рабском страхе и привыкшим думать, что власть должна являться только в виде пугала. Так, они были недовольны, когда Александр употреблял слово "отечество"! В протоколах Строганова записано, что в манифесте, изготовлявшемся по крестьянскому делу, Александр не желал допустить выражения: "наши подданные", которого, по его словам, он избегал во всех своих указах, и желал, чтобы вместо этого поставлено было: "русские подданные".

Эти первые работы императора Александра и его советников представляют любопытный момент в русском общественном развитии. Александр и его сотрудники были передовыми людьми общества, в массе которого мы напрасно искали бы такого ревностного стремления к преобразованиям, к распространению просвещения, к законности. Большинство жило совсем довольное старыми порядками; более образованное меньшинство было еще слишком немногочисленно, чтобы заявлять свои требования, и сотрудники Александра именно принадлежали к числу лучших и просвещеннейших представителей этого меньшинства. Личные взгляды Александра дали место мнениям образованного меньшинства в действиях правительственных. По своему содержанию эти первые идеи Александра, как мы замечали, были последовательным развитием идей Екатерининского времени, влияние и движение которых задержаны были двойной реакцией, — при самой Екатерине, под влиянием себялюбивых расчетов и нетерпимости и под страхом французской революции, и при Павле, когда к этим мотивам присоединились еще вспышки традиционного деспотизма, напомнившие, что московская Русь еще живет в новой России. Александр избегал говорить об этом времени и желал представлять свое царствование продолжением времен Екатерины: он восстановляет ее учреждения, уничтоженные Павлом, и с тем же философским либерализмом, каким отличалась Екатерина в первое время, начинает свое правление. Он уничтожает тайную экспедицию, как она уничтожала тайную канцелярию; он желает уничтожить слово "пытка", как она хотела истребить слово "раб"; не желает, как она, применять строгих законов об оскорблении величества и т.д. Но движение, как ни оказалось оно потом нетвердо, шло все-таки дальше прежнего, и Александр искренне приступал к внутреннему политическому вопросу. Признавая, что настоящее представительство еще рано было бы вводить в Россию, он тем не менее считал его "венцом" своего здания, и преобразование администрации предпринято было в видах будущего полного конституционого устройства, план которого уже существовал. Под влиянием теоретических понятий и им самим испытанных впечатлений, Александр ставит себе принципом законность, добивается, какими средствами "ограничить деспотизм нашего правления", и с первой поры царствования задает себе вопрос об освобождении крестьян.

Правда, к сожалению, он тотчас же не выдерживал границ, поставленных им себе, но великой заслугой было и то, что он заявлял свои теоретические начала, потому что это давало известным идеям право гражданства в русской жизни, и без сомнения действовало на умы оживляющим образом. Может быть, что учреждения Александра, не доведенные до конца, напр., министерское управление, не принесли ожидаемого результата и впоследствии, в другие эпохи, были даже источником нового лишнего зла; но в целом это первое время произвело свои благотворные результаты для общественного развития — тем нравственным и умственным возбуждением, которое осталось в обществе, несмотря на позднейшие непоследовательности и реакцию.

Не входя в подробности, довольно указать некоторые из важнейших результатов этого периода его правления. Главнейшей заслугой этого времени, самой благотворной и долговечной, были заботы о народном просвещении. Здесь основание особого министерства было несомненно благоприятной мерой. В новом министерстве началась усиленная деятельность, в которой приняли более или менее живое участие и сотрудники императора. В главном правлении училищ собрались достойные представители интересов образования, которые проводили в учреждения свою искреннюю любовь к просвещению и свои гуманные взгляды. "Время управления министерством Завадовского, — говорит специальный историк этого предмета, — останется навсегда блестящею эпохою в истории народного просвещения в России"*. "При Завадовском, — говорит Богданович, — благодаря усилиям правительства и жажде к науке народа, устремившегося навстречу образованию, было сделано по этой части более в восемь лет, нежели во все предшествовавшее столетие"**. Это преувеличено, но со времен Петра действительно не было столько забот об установлении школ, как в эти годы. С Завадовским работали искренние и лучшие друзья просвещения из высшей аристократии и немногочисленного тогда ученого сословия, люди как Муравьев, Новосильцов, Строганов, Северин Потоцкий, Румовский, Озерецковский, Фус; здесь же много трудился известный энтузиаст Каразин; и работа была тем спорее, что атмосфера того времени была исполнена великодушным стремлением к общему благу, что эти люди могли свободно высказывать свои мысли и искать их практического осуществления, не опасаясь воплей невежества и мракобесия. Любовь к просвещению, которая лежала в основе начинаний этого почтенного кружка людей, и благосклонность правительства к его планам, благосклонность, которая, к сожалению, так редко встречается в истории русского образования, принесли свои результаты. Дальше скажем, что и эта лучшая и достойная деятельность сотрудников Александра подвергалась злостным нападениям, но история возьмет под свою защиту благородные труды, оказавшие русскому просвещению великую помощь.

______________________

* Сухомлинов, "Исследования и статьи" I, стр. 9. ** Богданович, т. I, стр. 140. О роли Завадовского в министерстве есть указания в письмах Строганова к Новосильцеву (В. Евр. 1870, и 1-е издание настоящей книги). Так Строганов пишет от 28 октября 1804: "Notre instruciion publique va un peu lentement. Dieu, apres avoir fait le monde en six jours, se reposa le septieme, mais notre ministre fait mieux: il ne fait rien les six jours et neanmoins se repose le septieme. Depuis un mois nous n'avons pas eu de seance du правление. Il est certain qu'il empechote car j'ai eu toutes les peines du monde a obtenir l'argent pour arranger le College des manufactures pour les seances publiques. Il me fait encore des difficultes pour indemniser l'Academie des sciences, mais enfin j'espere venir a bout de tout cela". (Наше народное просвещение идет немного тихо. Господь Бог, содавши мир в шесть дней, почил в седьмой, а наш министр делает лучше: он ничего не делает шесть дней и, несмотря на то, отдыхает в седьмой. Целый месяц у нас не было заседания в правлении училищ. Он положительно делает препятствия, потому что мне стоило величайшего труда получить деньги, чтобы устроить коллегию мануфактур для публичных собраний. Он делает мне затруднения и в том, чтобы дать вознаграждение академии наук, ноя надеюсь наконец добиться всего этого.) — Что это было похоже на правду, видим из любопытного отзыва самого императора о Завадовском в одном из писем его к Лагарпу, напечатанных в 5-м томе "Сборники Исторического Общества". В письме от 7-го июля 1803 г. Александр пишет к Лагарпу: "Сожаления ваши о назначении Завадовского министром народного просвещения весьма бы уменьшились, если бы вам известна была организация его министерства. Он не имеет никакого значения. Всем управляет совет, состоящий из Муравьева, Клингера, Чарторыйского, Новосильцова и др.; нет бумаги, которая не была бы обработана ими, нет человека, назначенного не ими. Частые сношения мои, в особенности с двумя последними, мешают министру ставить какие-либо преграды тому добру, которое мы стараемся делать. Впрочем, мы сделали его уступчивым до нельзя: настоящая овца; словом, он ничтожен и посажен в министерство только для того, чтобы не кричал, что отстранен" (стр. 39). Таким образом, наибольшая доля в устройстве министерства и в его первой деятельности должна быть отдана друзьям Александра и ими выбранным людям.

______________________

"Предварительные правила народного просвещения" (24-го января 1803 г.) изложили план, выработанный министерством для учреждения и управления высших и низших учебных заведений. Главная забота направлена была на устройство университетов: три существовавшис университета — московский, виленский (польский) и дерптский (немецкий) — были преобразованы; затем предположено было основать еще три университета: в Харькове, Казани и Петербурге, которые постепенно и были устроены и открыты. Собственно русский университет был до тех пор только один; теперь их становилось четыре; основано было кроме того несколько лицеев (Демидовский — в Ярославле; Царскосельский; позднее гимназия высших наук, Безбородко — в Нежине), много гимназий, несколько специальных заведений, не говоря о низших школах. По этому можно составить понятие о том, насколько усилились вдруг средства русского образования. Внутреннее устройство университетов совершалось обдуманно и с любовью. Русские университеты редко имели, если только потом имели, попечителей такого характера, как были Муравьев и Северин Потоцкий — в этой области один из лучших представителей этого направления образованных умов. Понятно, что университетские кафедры не могли быть наполнены одними русскими учеными: стали приглашать иностранцев, в числе которых многие были хорошими представителями своей специальности, а иные имели уже заслуженное имя в европейской ученой литературе. Таковы были вызванные в это время или несколько позже ученые: Буле, Шлецер-сын, Маттеи (во второй раз), Литтров, Шад, Роммель, Фишер фон-Вальдгейм, Гольдбах, Рейс, Френ, Грефе, Шармуа, Эрдман, Лодий, Балугьянский и др. — классики, историки, юристы, философы, ориенталисты, натуралисты, из которых многие достойным образом послужили изучению России и развитию самой русской науки. Эти вызовы иностранцев, повергшиеся потом мнимо-патриотическим нападениям, служат прекрасным памятником той солидарности просвещения, какую должны были сознавать люди образованные.

Организация университетов могла иметь свои непрактические стороны, какие и указывало время; внутренний быт университетов сложился не вдруг, нарушался иногда серьезными, иногда комическими несогласиями; наука, введеная в патриархально-грубую жизнь общества, не могла занять в ней с первого раза подобающего ей места; ее представители, даже иностранцы, принимали не всегда привлекательные нравы общества, — но в новой академической жизни были при всем том элементы высокого нравственного значения, которые оказывали свое образующее действие. В русской глуши стали раздаваться имена великих мыслителей и ученых, излагались идеи новейшей философии и исследования науки; правда, это необычное содержание не всегда находило себе достаточно подготовленную почву и воспринималось пока не вполне успешно, но иначе едва ли могло и быть на первый раз, и с течением времени дело должно было установиться и принести свои плоды. Университетская аудитория стала новой нравственно-общественной школой. Преподавание не стеснялось полицейскими подозрениями обскурантизма; между профессорами было много последователей Кантовой философии, которую стали потом преследовать как тлетворный яд и разрушительное безбожие. Любопытную черту времени представляет выбор иностранцев, которых университеты делали своими почетными членами и корреспондентами. Так в Казани избрали в почетные члены известного деятеля времен революции, епископа Грегуара; в Харькове выбран был женевский гражданин Дюмон (издатель Бентама) корреспондентом по политической экономии*. В отношениях власти к учащемуся юношеству преобладала благоразумная снисходительность и доверие к молодому чувству. Любопытный пример этого представляют заметки, сделанные императором Александром в правилах для дерптских студентов, в 1803 г.; вот, напр., один параграф, где курсивом поставлены слова, приписанные Александром.

______________________

* Storch, Russland. Il, 168.

______________________

(§ 20, с.) "По открытии намереваемого поединка, университет для доставления обиженному надлежащего удовлетворения наряжает под председательством ректора суд, к которому приглашаются два студента, известных по своему благонравию и честности, и избранных своими товарищами, и по большинству голосов определяется обиженному удовлетворение. Если вызывавший или вызываемый будут принадлежать постороннему начальству, в таком случае приглашаются в суд сей два чиновника по выбору того начальства; и если университет не успеет примирить, то сообщает оному, да поступит по законам"*.

______________________

* Сухомлинов, там же, I, стр. 154.

______________________

В воспоминаниях С.Т. Аксакова находим отголосок этой эпохи наших университетов. Аксаков был студентом в эти первые годы и сохранил об этом времени самые теплые воспоминания. В студентском кругу того времени, по словам его, "царствовало полное презрение ко всему низкому и подлому, и глубокое уважение ко всему честному и высокому, хотя бы и безрассудному. Память таких годов неразлучно живет с человеком, и неприметно для него освещает и направляет его шаги в продолжение целой жизни, и куда бы его ни затащили обстоятельства, как бы ни втоптали в грязь и тину, — она выводит его на честную, прямую дорогу"*.

______________________

* Семейная Хроника, М. 1862, стр. 448.

______________________

В то же время заботливость правительства обращалась и на другие образовательные учреждения. В 1801 г. восстановлена была Российская Академия, бывшая в совершенном загоне при Павле; ей назначено ее прежнее содержание (6,250 р. в год) и в 1802 г. приказано было печатать издаваемые ею сочинения на счет кабинета. Вольно-Экономическое Общество получило 5,000 р. ежегодного пособия. Расширена была Медико-хирургическая Академия; даны новые уставы и штаты Академии художеств и Академии наук, и т. д. Император вообще покровительствовал открытию ученых и литературных обществ. Несколько таких обществ открылось при университетах, напр., с этого времени ведет свое начало московское Общество Истории и Древностей; в то же время и после учреждены были литературно-ученые общества при харьковском и казанском университетах. В Петербурге еще в половине 1801 г. основалось Вольное Общество любителей наук, словесности и художеств, и т.д.

Покровительство оказано было и литературе. "Редко какой-нибудь правитель оказывал такое поощрение литературе, как император Александр, — говорит его летописец Шторх. Замечательные литературные заслуги лиц, находящихся на службе, вознаграждаются чинами, орденами, пенсиями; писатели, не состоящие на государственной службе, за литературные свои труды, доходящие до сведения императора, нередко получают подарки значительной ценности. При настоящем положении книжной торговли русские писатели не всегда могут рассчитывать на приличный гонорарий за большие серьезные сочинения; примеры, в роде Карамзина, принадлежат к исключениям. В таких случаях император, смотря по обстоятельствам, жалует писателям иногда крупные суммы на напечатание их трудов. Многие писатели посылают свои рукописи императору, и если только они имеют какую-нибудь полезную тенденцию, он велит печатать их на счет кабинета, и затем дарит обыкновенно все издание авторам". "Почти все известные писатели, находящиеся на службе, получили орден св. Анны 2-й степени, например, Румовский, Озерецковский, Иноходцев, Севергин, Гурьев, Паллас, Крафт, Георги, Фус, Шуберт, Ловиц и мн. др., и в рескриптах, с которыми присылались орденские знаки, император почти в каждом случае именно объявляет, что он жалует эти отличия полезным литературным заслугам".

Шторх упоминает затем денежные пособия, которые назначал император на издание полезных трудов. Так он дал некоему Лебедеву на издание путевых заметок по Европе и Азии 10000 р.; московскому профессору Страхову на издание перевода "Путешествия младшего Анахарсиса", Бартелеми — 6 000 р.; Политковскому на издание Адама Смита 5 000 р. и др. "Множество русских писателей, представлявших императору свои сочинения, награждены были перстнями, табакерками и другими драгоценными подарками. Случаи этого рода так обыкновенны, что мы не будем здесь упоминать о них. Но ни один из русских писателей не может похвалиться в этом отношении большим отличием, чем любимый теперь русский писатель Карамзин", и пр. Сумма, употребленная кабинетом на этот предмет, за один 1802 год простиралась до 160 000 рублей*.

______________________

* Storch, Russland, I, 134 и след.

______________________

Система покровительства не всегда служит к истинным успехам литературы; но эта система становится благотворной, когда правительство поощряет образовательную деятельность в малоразвитом обществе. Так это было теперь. В русском обществе, которое до сих пор слишком отличается грубой практичностью, сопутствующей малому образованию, и с прнебреженьем относится к литературе и науке, а в то время отличалось этими качествами еще больше, — должно было производить полезное впечатление это поощрение литературы и награды ученым людям не за "службу", а именно за умственный труд, тем больше, что наград и поощрений было много и их нельзя было не замечать.

Основанием этого щедрого покровительства было не пустое меценатство, а именно желание действовать литературой на развитие общественных понятий. Ближайший кружок императора также брал на себя эти литературные заботы. "Pour le moment, nous nous occupons de faire traduire en russe plusieurs bons ouvrages", — писал император к Лагарпу вскоре по вступлении на престол*. Так изданы были по высочайшему повелению сочинения Бентама, переведенные по изданию Дюмона; по поручению комитета переведены были книги: Стюарта, Recherches sur l'economie politique; Bibliotheque de l'homme publique, par Condorcet, и Economie politique, par Verri**. Выбор книг показывает, что хотели внушить интерес именно к общественным, экономическим и политическим вопросам, и дать по этим предметам серьезное чтение. В литературе это отразилось появлением серьезных книг общественно-политического содержания. Так Политковский издал Адама Смита (1803-1806); явилось два перевода Беккарии — Дм. Языкова (1803) и Хрущева (1806); тот же Языков издал потом перевод Монтескье (О сущности законов, 1809-1814); далее, вышел перевод Кантовой "Метафизики нравов", посвященный Мордвинову (1803) и проч.

______________________

* La Russie. 1,433.
** Сухомлинов, там же, I, стр. 14.

______________________

Под влиянием тех же просвещенных идей был предпринят и исполнен, в главном правлении училищ, труд по предмету, составляющему вечный камень преткновения в странах, не достигших умственной и общественной самобытности. Это — составление нового цензурного устава. Не приводя подробностей, которые читатель найдет у специальных историков этого предмета*, заметим, что в русской правительственной сфере цензурный вопрос еще никогда не ставился таким здравым образом и с таким просвещенным вниманием в литературе. Над разъяснением этого предмета в особенности работали тогда Новосильцов и академики Озерецковский и Фус.

______________________

* См. втой же книге г. Сухомлинова, I, стр. 398 и дал., и в книге г. Скабичевского: "Очерки истории русской цензуры". СПб. 1892.

______________________

Новым благотворным началом, которое император и его сотрудники в первый раз желали привить к русской государственной и общественной жизни, была публичность правительственной деятельности. С этою целью основан был полуофициальный "С.-Петербургский журнал", о характере которого нам случилось говорить в другом месте*. Отчеты министров должны были издаваться во всеобщее сведение. Министр внутренних дел, Кочубей, первый подал пример в своем отчете, изложенном с некоторой откровенностью; это нововведение показалось иным так страшно, что они напоминали о последствиях, какие имел compte rendu Неккера**.

______________________

* "Русские отношения Бентама", "Вести. Евр." 1869, февр., стр. 812 и след.
** Но более образованным людям, даже старого века, нововведение очень понравилось. Митр. Евгений пишет от декабря 1804: "Читаете ли вы журнал внутренних дел министра, издаваемый под именем "Санктпетербургский журнал"? Для меня это кажется прекраснейшая книга. А особливо отчет за 1803 г. Книга сия есть во всех губернских правлениях" (Р. Арх. 1870, стр. 841).
Тот же Евгений пишет от ноября 1805, к своему другу, который спрашивал его, как начать службу его сыну: "Если бы я был в Петербурге, то увязал бы его в какую-нибудь министерскую канцелярию, а особливо в Кочубеевскую, в коей лучше всех можно поучиться". От военной службы Евгений решительно отговаривал. (Там же. стр. 846).

______________________

Такою же новостью в русских административных нравах была религиозная терпимость, которую Александр обнаруживал с первых лет царствовния и какую, например, он показал тогда относительно духоборцев.

Нововведением, для многих очень неприятным, была, наконец, бережливость Александра. Он прекратил раздачу крепостных крестьян, которая доходила до таких ужасающих размеров при Екатерине и при Павле; награды, которые он давал, были очень умеренны и казались просто скупыми; он не любил бесполезной роскоши, не любил чисто придворных должностей, и придворных, которые не имели никакой другой службы, называл полотерами, — "величие" двора упало. С января 1802 г. содержание двора должно было производиться по новому штату, в котором уничтожено было много придворных должностей, и сокращение издержек вообще предполагалось в 4 000 000 рублей*.

______________________

* Storch, Russland, I, 251.

______________________

Приведенных фактов достаточно, чтобы указать направление понятий, руководивших правительством первых лет царствования Александра. Правительство одушевлено было намерениями, которым нельзя не отдать полного сочувствия. Их нравственное достоинство произвело сильное действие и на ленивое или запуганное общество. Заявление принципов справедливости и человеколюбия, искренность забот правительства о распространении образования, наконец, пример самого императора, который оказывал такое внимание к науке, который наделял университеты и другие ученые учреждения богатыми пожертвованиями — денег, библиотек и разных коллекций, — принесли уже скоро богатые плоды: общество отозвалось, когда затронуты были его лучшие инстинкты. Мысль императора об освобождении крестьян, хотя и успела высказаться только в немногих осторожных полумерах, встретила сочувствие в лучших людях общества: граф С.П. Румянцев представил императору свой проект освобождения, вследствие которого состоялся известный указ о свободных хлебопашцах*; несколько десятков тысяч крестьян получили полную свободу. Филантропические наклонности императора вызвали такой же отголосок: богач Шереметев пожертвовал в 1803 г. до 2.5 миллионов рублей деньгами и недвижимым имуществом на разные благотворительные цели; множество жертвований более скромных заявляемо было беспрестанно. Но с особенной ревностью делались пожертвования на цели просвещения. Особенное впечатление произвело тогда одно пожертвование Демидова, простиравшееся ценностью до миллиона рублей — деньгами, имением (представлявшим капитал в 450 тысяч р.), библиотекой и несколькими кабинетами, и предназначенное для московского университета и для будущих университетов, об открытии которых шла тогда речь, и для основания высшего учебного заведения в Ярославле (Демидовский лицей). В письме к гр. Завадовскому (в марте 1803), где делает первое предложение об этом пожертвовании, Демидов именно заявляет, что живое стремление быть полезным для отечественного просвещения явилось у него от глубокого удовольствия, с каким он читал только что вышедший план общего образования в России ("Предварительные правила народного просвещения", утвержденные 24 января 1803). Другое событие того же рода, произведшее тогда большое впечатление, было пожертвование в 400 тысяч руб., сделанное для харьковского университета дворянством этой губернии вследствие воззваний упомянутого Каразина. Не будем упоминать о множестве других пожертвований, которые сделаны были тогда в пользу университетов и которые нередко имели весьма значительную ценность, как пожертвования Безбородка, Голицына, Дашковой и пр.; о множестве пожертвований в пользу других учебных заведений, напр., военных дворянских школ, которые предполагалось учредить по губерниям, и т.д. Наконец, под влиянием тех же великодушных стремлений к общей пользе, возбужденных первыми временами Александра, сделаны были пожертвования графа Н.П. Румянцева: важные (и великолепно исполненные) издания по древней русской истории, покровительство ученым предприятиям, наконец, драгоценный музей, пожертвованный им (вместе с домом) "на благое просвещение" и перенесенный теперь в Москву, составляли истинную заслугу русскому образованию.

______________________

* Этот проект напечатан в Русск. Архиве 1869 г., стр. 1953 и след.

______________________

Как бы мы ни думали о тогдашней неразвитости нашей общественной жизни, но факты, в роде исчисленных нами, до сих пор остаются редкими примерами ревности к просвещению и общему благу. Можно себе представить, какое действие они должны были иметь в свое время; размеры русского образования были гораздо ограниченнее, ему больше нужна была помощь, и эти многочисленные пожертвования по тому времени значили гораздо больше, чем значили бы теперь. Если припомнить, что все это делалось, когда еще недавно только

"Умолк рев Норда сиповатый",

и что заслуга возбуждения этих невиданных явлений принадлежит всего больше именно Александру, который подавал обществу пример, то должно отдать полную справедливость его намерениям и усилиям его молодых сотрудников, которые всего больше поддерживали его на этой дороге. Пусть другие корят их за "незнание России", за признанные ошибки, за некоторые увлечения, — в это лучшее свое время они были честными советниками императора и сделали не мало для своего отечества.

Итак, передовыми людьми общественного движения были люди молодого поколения аристократии, составлявшие ближайший кружок императора, — это обстоятельство дает отчасти и мерку движения. Общество значительно оживилось в эти годы уже от одной мягкости правления; но это оживление было еще далеко от сознательной самодеятельности. Масса была по-прежнему пассивна, мало думала сама о своих интересах, ожидала всего от правительства или принимала участие в его деятельности потому только, что призыв шел сверху, от начальства; большинство, по крайней мере, внешним механическим образом привыкло к новым понятиям, как бывает обыкновенно, пока оно не приучится понимать и их сущность. Но главным образом новое движение находило партизанов в наиболее образованном высшем и среднем классе, отчасти в людях Екатерининского времени, сохранивших старое свободно-мыслящее направление и уважение к просвещению*, и особенно в молодом поколении, образовавшемся под новыми влияниями европейской жизни**.

______________________

* Назовем, напр., Завадовского, Муравьевых, А.Р. Воронцова, Румянцевых, Демидова, Разумовских, Безбородка, Дашкову и мн. др., которые или прямо участвовали в либеральном направлении правительства, или содействовали ему значительными пожертвованиями.
** Одним из характерных людей тогдашнего молодого поколения был названный нами Василий Назарович Каразин (1773-1842). Он выдвинулся впервые в 1801 г., когда спустя десять дней по вступлении Александра на престол доставил императору безымянную записку, написанную с увлечением, где он высказывал великие надежды России от императора и излагал свои политические взгляды, стремившиеся к водворению законности — с известной помощью представительства — ив частности, к наделению помещичьих крестьян "человеческими правами". По приказанию Александра, автор записки был розыскан, был очень милостиво принят императором и получил место в новом министерстве народного просвещения, где был правителем дел сначала в комиссии училищ, а потом в главном правлении училищ, и принимал самое деятельное участие в планах и предприятиях министерства. Предполагают, что упомянутые выше "Предварительные правила министерства народного просвещения" (высочайше утвержденные 24 янв. 1803) были составлены именно Каразиным. В это время, благодаря его смелости и настойчивости, состоялось основание харьковского университета, для которого он добился большого денежного пожертвования от харьковского дворянства. На службе он остался недолго; уже в 1804 году он должен был выйти в отставку, причиною которой были, как говорят, интриги его неприятелей, а также, вероятно, и собственная неумеренная рьяность. С тех пор он много раз обращался к правительству с записками о разных общественно-политических предметах, не без надежды возвратить себе прежнее положение; но надежды его не осуществились. Он писал о самых разнообразных вещах; между прочим, еще в 1820 г., 21 апреля, он писал имп. Александру об опасности от распространявшихся тайных обществ, на которые следовало обратить "недреманное око". Крестьянское дело он понимал не в смысле полного, а только ограниченного освобождения; все политические права и преимущества сосредоточивал на дворянстве; был частию либералом, частию формальным консерватором, мечтал о панславизме и т.д.
О Каразине собралась уже значительная литература из биографических рассказов о нем и его собственных записок.
— Сведения о нем, в "Чтениях моск. Общ. истории и древностей" 1861, кн. III; 1863, кн. III, и там же его: "Мысли относительно присутственных мест", и письмо о невмешательстве в дела Европы, 1809 г.; 1866, кн. III: попытка Каразина бежать за границу.
— Отдельные письма и документы в "Русск. Старине", 1870-73 г., т. II-V, VII; об истории основания Харьковского университета, там же, 1875, т. XII-XIV.
— Воспоминание о Каразине, Н. Лавровского, в "Журн. мин. проев." 1873, февр., стр. 294-311, и др.

______________________

В этом классе поддерживалось движение и потом, когда само правительство начало покидать его. Выше упомянуто, что была и своего рода оппозиция, в духе старых нравов; но сама по себе она была так бессодержательна, что еще ничего не находилась возражать: она пока молчала или подлаживалась под новые вкусы правительства и стала заявлять себя громче только позднее, когда увидела себе опору в изменявшемся направлении самих властей.

Эти первые годы производили вообще такое впечатление, что лучшие люди того времени начинали с них новую эпоху русской жизни и пророчили Александру славу и величие в истории. Серьезный и достойный ученый, Шторх, хотел быть летописцем его великих и чрезвычайных дел и предприятий*. Но это время, для которого вперед готовился исторический памятник, имело свою оборотную сторону медали: для совершения задуманных предприятий у Александра не достало ни твердого характера, ни прочно сознанных принципов. В его действиях с самого начала обозначались слабые стороны его природы и его образования, неуверенность в самом себе и своих планах, и потому мнительность при первом серьезном вопросе, боязнь при каждом препятствии и желание примирять противоположности интересов, иногда несоединимые. Оттого громко высказанные обещания не исполнялись, высокие идеи приносились в жертву частным мелким соображениям. При этом, он отличался крайним упрямством, давнишним свойством, проистекавшим, вероятно, и от направленного дурно самолюбия, и от наследственных инстинктов, которым несколько противодействовало воспитание, но которым зато содействовали все влияния жизни и обстановки. Когда сознание принятых им правил вполне им владело, он был готов предоставлять другим свободу мнения, сам вызывал противоречия**; но очень часто сами ближайшие советники теряли надежду на спокойное решение вопроса, потому что он не хотел слушать никаких возражений. Его нетерпимость бывала еще сильнее, когда противоречие выходило от людей менее ему близких; но при этом случалось, что, как будто желая прикрыть свое упрямство, он прибегал к искусственным толкованиям и уклонениям, лишь бы поставить благовидно на своем. Для людей наблюдательных все это уже тогда было дурным предзнаменованием, и советники Александра уже вскоре стали тяготиться этими чертами его характера. Теоретически он сознавал, что многое в существующем порядке вещей фальшиво, вредно, жестоко; самый принцип преобразования стоял для него вне всякого сомнения, — но практическое осуществление пугало его, он впадал в нерешительность, и в результате получалось нечто "вялое и трусливое"***.

______________________

* С этой целью начато было его периодически выходившее издание: Russlandunter Alexander dem Ersten.
** Так, в 1806 г., когда его отношения с первым его министерством были уже готовы окончательно порваться, он писал Чарторыйскому: ...Pour nous reunir, il faudrait prealablement fair un accord: c'est celui que, malgre tout se qui pourra se dire dans ce comite, nos relations individuelles et mutuelles restassent intactes, et que, prenant pour exemple les membres du Parlement anglais, qui, apres s'etre dit dans la seance les choses les plus fortes, emportes par la chaleur qu'inspire le bien des affaires, en sortant se trouvent les meilleurs amis du monde" (Alexandre l-er, etc., стр. 59).
*** По выражению гр. Строганова в одном письме к Новосильцеву.

______________________

Поэтому уже в самое первое время деятельность Александра отличается двойственностью и недоконченностью, — и в этом собственно состоит недостаток его тогдашнего и еще больше последующего правления, а не в сущности понятий, которым он хотел служить в то время, — как упрекали его тогдашние и позднейшие обвинители: потому что едва ли можно сказать, что были бы дурны или вредны — ограничение дурных сторон старого порядка вещей, освобождение крестьян, уничтожение "Тайной", основание университетов, введение веротерпимости, наконец, подготовление известной самодеятельности общества и т.д. Напротив, вредно и печально было только то, что эта борьба против старого невежества и грубости нравов в пользу просвещения и нравов цивилизованных не была ведена с твердостью и убеждением, каких бы требовало достоинство дела. Труд был бы велик и тяжел, но в помощь ему пришло бы все, что было лучшего в нравственном запасе общества, и все, что обрадовалось бы освобождению.

Александр, без сомнения, был искренен, когда в первые годы, после недавних впечатлений безграничного произвола, тяготевшего над ним самим, высказывал свое отвращение к нему и хотел поставить предел власти в закон, — но у него не достало характера или убеждения принять первый вывод этого принципа, что для такого ограничения надо было признать и уважать какое-нибудь право за другими. В нескольких частных случаях он обнаружил большую умеренность и не хотел пользоваться произволом, на который его вызывали, — но в первом серьезном деле он отказался от принципа. В новом определении прав и обязанностей сената (8 септ. 1802) сенату дозволено было делать представления о таких указах, исполнение которых соединено с большими неудобствами или которые были несогласны с другими законами. Но когда сенат захотел однажды воспользоваться этим правом, то указ 8 сент., был разъяснен в том смысле, что это право сената делать представления относится только к тем законам или указам, которые вышли до манифеста 8 сент., а не к тем, которые изданы после. Понятно, что разъяснение уничтожало весь первоначальный смысл этой меры*. При учреждении министерств имелась в виду конституционная идея об ответственности министров, которая обеспечивала бы строгую законность управления. На деле, министры уже вскоре стали обходить эту ответственность, и управление, сделавшись чисто личным, до некоторой степени справедливо заставляло жалеть о прежнем коллегиальном порядке. По рассказам адмирала Мордвинова, когда обсуждалось устройство министерств, то Александр непременно хотел, чтобы министры были объявлены ответственными. "Но если бы министр отказался подписать указ в. в-ва, — возражали ему, — будет ли этот указ обязателен без этой формальности?" — "Конечно, отвечал он; указ должен быть исполнен во всяком случае". Так неясно понимался вопрос об ответственности**. Далее, Александр торжественным образом уничтожил Тайную Экспедицию; но, как при Екатерине это учреждение возродилось из пепла Тайной Канцелярии, так теперь уничтоженная Экспедиция через несколько времени восстановилась опять под другими формами. Правда, эти формы были гораздо более мягки и умеренны, и впоследствии человек, управлявший этим ведомством, считался за очень честного человека, — но тем не менее принятая секретно система шпионства и так называемых экстра-легальных и административных мер, арестов, удалений, ссылок и т.п. без суда, уничтожали все значение первого манифеста об этом предмете и подрывали все заботы о введении законности. В крестьянском вопросе имп. Александр опять несомненно питал самые лучшие намерения, но исполнение их было так боязливо, что даже предположив все сопротивление, какого он опасался со стороны дворянства, он не достиг результатов, которые были возможны. В указе о свободных хлебопашцах освобождение крестьян обставлено было таким количеством формальностей, что указ действовал отчасти только в первое время, при свежем впечатлении, но потом действие его значительно замедлилось, почти прекратилось. Стеснительные формальности могли иметь какой-нибудь смысл скорее в первое время, когда опасались раздражить помещиков, и могли бы быть постепенно ослабляемы потом, но случилось как раз наоборот: очевидно, что само правительство потеряло прежнюю добрую волю. Александр и после, правда, не забывал своих филантропических стремлений, и крестьянское дело лежало у него на совести, но в позднейшее время он больше, чем когда-нибудь, держался известного принципа абсолютной власти: он считал это дело своим личным делом, с нетерпимостью отвергал в этом вопросе всякую частную инициативу, как вмешательство в его исключительное право, — но сам этим правом не пользовался. Вопрос был похоронен им самим. Далее, возвращаясь к учреждениям Екатерины и желая продолжать ее правление, Александр восстановил дворянскую грамоту, городовое положение и т.п., но эти учреждения не получили дальнейшего развития. К дворянству, как исключительному сословию, он не имел особенной любви, но не дал и другим классам сословных прав, которые подняли бы их общественную самостоятельность.

______________________

* La Russie et les Russes, II. 294.
** Там же, II, 291.

______________________

Таким образом Александр с первых шагов, нечувствительно и вероятно незаметно для себя самого, возвращался на старую дорогу. По теории он стремился водворить новый порядок вещей — обдумывая формы общественного освобождения, но на практике забывал самые существенные условия задачи, и в своей нетерпимости к самым умеренным заявлениям самостоятельности оставался верен преданиям старого порядка. Неограниченная монархия слишком часто бывает враждебна общественной инициативе, и это составляет роковую слабую ее сторону: истинные цели государства могут быть достигнуты только с развитием общественной силы, когда инициатива общества подавляется, внутренняя сила его глохнет и остается непроизводительной; но стеснение общества вредно отражается потом и на самом государстве, которое, наконец, начинает терять свой нравственный авторитет. Екатерина не разрешала этой дилеммы; Александр своими инстинктами сильнее чувствовал необходимость решения, но не имел довольно характера, чтобы приступить к нему открыто.

К концу этого периода Александр стал все больше увлекаться вопросами внешней политики. Это еще больше затрудняло успех его первых начинаний, влияние которых в обществе в большой степени зависело от его непосредственного участия. С этого времени его внутренний разлад с самим собой и обществом начинает усиливаться.

ГЛАВА III. СПЕРАНСКИЙ

Кружок друзей, с которыми император делил свои первые планы, держался недолго. С 1806 года они мало-помалу устраняются отдел, и Тильзитский мир начинает новый период в жизни Александра и в его царствовании. Но Александр не покидал своих либеральных намерений, и вопрос о представительстве, поставленный в начале царствования, продолжал занимать его почти до последних лет его жизни. В этом втором периоде конституционные планы получили новое замечательное развитие в руках Сперанского. Позднее, удаление Сперанского, как удаление первого кружка, также не остановило конституционных мечтаний Александра. В 1812 г., в известном разговоре с г-жей Сталь, он полувысказывает свое желание дать "не случайные" ручательства хорошего правления*. В том же, быть может, еще более оживленном настроении он был в течение Наполеоновских войн, когда он сам и, под его влиянием, союзные государи говорили о свободе и обещали своим народам учреждения, которые должны были обеспечить эту свободу. Император Александр, в то время тесно сблизившийся с знаменитым Штейном, первый настаивал на либеральной программе, которую должны были принять правительства; мнения, которые он высказывал тогда почти публично, многим напоминали идеи лучших времен революции**. На Венском конгрессе он упорно стоял за конституционное устройсво Польши, против мнения почти всех без исключения своих советников (Каподистрия, Поццо-ди Борго, самый Штейн и т.д.) и против мнения других держав, и действительно, в Польше введено было представительное правление. Александр не только явился в Польше конституционным королем, но объявил, что такие же учреждения он готовит и для России (речь при открытии варшавского сейма, 15-го марта 1818). Эта русская конституция действительно приготовлялась; ее составляли, кажется, по образцу той, какая дана была Польше (Новосильцовский проект, о котором скажем далее). Александр был конституционным государем и в другом месте — в завоеванной у шведов Финляндии. Современник рассказывает об этом: "Своим благородным образом действий относительно Финляндии император Александр как будто желал заставить забыть несправедливый способ ее приобретения, и вознаградить новых подданных за перемену правления, которой они подверглись. Он дал Финляндии новое устройство и конституцию, и оставил ее во всех отношениях: законодательном, административном и судебном, независимой от остальной империи. Там установлено было национальное представительство... Его благие намерения в пользу этой части империи увенчаны были полным успехом: во все его царствование Финляндия процветала под сенью учреждений, которыми обязана была великодушию этого государя"***.

______________________

* "Император, — рассказывает г-жа Сталь, — с энтузиазмом говорил мне о своем народе и обо всем, чем этот народ способен сделаться. Он высказал мне желание, о котором знают все, — улучшить положение крестьян, еще находящихся в крепостном рабстве. "Государь, сказала я, ваш характер есть уже конституция для вашей империи, и ваша совесть есть ее гарантия". Если б это было и так, отвечал он, я все-таки был бы только счастливой случайностью! — Прекрасные слова, я думаю — первые слова такого рода, какие произносил абсолютный государь". (Dix annees d'exil, Brux. 182), стр. 231. Эти слова были уже приведены в 3-м томе "Considerations sur la revolution francaise").
** Фарнгаген, живший в Париже в 1814 г. в военной и дипломатической среде и видевший также императора Александра, говорит в своих записках: "Многие питали тогда искреннюю надежду, и даже на союзных монархов смотрел и с доверием; они энергически и благоразумно вели свое дело, их умеренность была очевидна, и император Александр говорил языком, напоминавшим прекраснейшие излияния первых времен революции" (Denkwurdigkeiten 2-te Ausg. Leipz. 1843, III, 165).
*** La Russie, III, стр. 122-123.

______________________

Таким образом, в разные периоды царствования до самых последних годов обнаруживались конституционные влечения Александра, как ни колебалось в то же время его политическое настроение. Мы остановимся теперь на том периоде его планов, когда сотрудником его был Сперанский, и когда его реформаторские намерения относительно самой России отличались, кажется, наибольшей степенью увлечения.

Эти планы Александра были продолжением той же старой мысли, которая высказалась в мерах и проектах первых лет царствования. Теперь его опытность увеличилась настолько, что он, по-видимому, должен был еще больше прежнего видеть недостатки прежнего порядка вещей. Реакционные партии не выставили пока ничего, что походило бы на какую-нибудь рациональную систему и что могло бы отвратить Александра от его намерений. Внешние дела, которые с первой войны против Наполеона стали особенно отвлекать его внимание от внутренних русских дел, по-видимому не уменьшали либерального настроения, а в некоторых случаях еще поддерживали его. Первые войны с Наполеоном в свое время вызывали осуждение домашних консервативных политиков, как, напр., в записке Карамзина. Действительно, русская политика, может быть, выказала в них лишний задор и охоту мешаться в чужие дела; но были обстоятельства, объясняющие тогдашнюю роль России. Строгие судьи, как Карамзин, начавшие смело судить и рядить о русской политике при Александре, прежде всего забывали, что политика, враждебная Франции, начата была не Александром: она была принята уже Екатериной и Павлом, и тогда имела даже гораздо меньше оснований, — потому что была исключительно делом реакционного раздражения против переворота во Франции, ничем не грозившего России. Можно было сказать, что Александр в своих войнах только продолжал политику Екатерины, — для мудрости которой упомянутые судьи не находили вообще достаточных похвал. С другой стороны, враждебное отношение к Франции имело теперь и иные основания: Наполеоновские захваты и нарушения международного права наконец задевали и Россию. Война была ведена неискусно, даже плохо; Александр сам сделал много ошибок, между прочим, увлекшись желанием явиться в роли полководца, и т.п., но он мог не без основания говорить, что война велась за независимость и права народов и за политическое достоинство России. При всех неудачах войны, достоинство России получило однако от Наполеона удовлетворение, и Тильзитский мир был заключен.

В массе общества этот мир не был популярен, по разным обстоятельствам и, между прочим, потому, что в ней развивались уже особые представления о противнике Александра. Наполеон уже в то время возбуждал в русских ненависть, которая дошла потом до последнего предела в 1812 году; его еще не называли и не считали Антихристом, но в нем уже видели исчадие революции и олицетворение якобинства. Наполеон доставлял, наконец, определенную цель для той ненависти, которую, незатейливое в своих идеях, большинство общества почувствовало к французской революции еще с конца правления Екатерины. Эта вражда в массе была совершенно искренняя, и литература, которой правительство по своим соображениям позволило в течение военных действий говорить что угодно против Наполеона, постаралась раздуть ее еще больше. Со времен революции в русском обществе стили особенно развиваться вражда к французским влияниям — французскому воспитанию, литературе, нравам. Собственно говоря, вражда началась уже давно, со времен "Живописца" и "Бригадира", и в ней сказывались равно и сатирическая реакция против поверхностного подражания, и староверческая нелюбовь к нововведениям, и возбуждение к самостоятельности. Борьба против "галломании" — в этом очень двусмысленном значении — совпадала с политическими планами правительства против Франции и "якобинских идей" при Екатерине и Павле; теперь она опять совпадала с войной. Понятно, поэтому, то впечатление, которое произвел в обществе Тильзитский мир. Если были недовольные самым началом войны, потому что не видели для России достаточного повода мешаться в нее и тратить силы; если другие были недовольны войной по той причине, что она велась плохо (что было справедливо), то, быть может, еще больше недовольны были миром: с этого мира начинались дружеские отношения между русским императором и "исчадием революции", которое успели возненавидеть, и вместе с тем начинались для России торговые стеснения континентальной системы.

Александр мало руководился взглядами общества, которые потом вовсе не остались для него тайной. Мир был вынужден необходимостью: воевать дольше физически было нельзя; кроме того, Александр был раздражен против Англии за ее слабое содействие, и это раздражение почти уничтожало поводы к неприязни со стороны Наполеона. Условия мира — кроме континентальной системы, которая, впрочем, не особенно строго исполнялась с русской стороны — были неожиданно выгодны и известным образом почетны для России: с ней трактовали как с державой равной, а не как с побежденной. Это объяснялось тем, что обстоятельства самого Наполеона требовали от него уступчивости и умеренности.

В личной истории Александра Тильзитский мир отразился новыми влияниями. Наполеон произвел на Александра сильное впечатление. Мудрено определять, в чем именно состояло это впечатление, но во всяком случае необыкновенная энергия гениального авантюриста, широкие, полуфантастические планы господства над Европой, ловкая лесть подействовали на Александра. Однако, в Эрфурте только через год после Тильзита Александр был, кажется, уже гораздо сдержаннее; отвечая на лесть и любезности тем же, он однако не поддавался так скоро на предложения, и его подозрительность яснее указывала ему, и даже некоторым из его окружающих, те причины, которые заставляли Наполеона расточать перед ним свою внимательность*.

______________________

* См. любопытные замечания об их сношениях в Тильзите и Эрфурте у Ланфре, Hist.de Napoleon, IV, 113-134, 393-415.

______________________

В Эрфурт император взял с собою и Сперанского. В это время Сперанский вступал на высшую ступень своего значения; как прежде своим первым приближенным, так теперь ему Александр сообщил свои планы и обдумывал с ним проекты всеобщего преобразования русского государственного устройства и управления. На Сперанского, как рассказывают, Наполеон произвел также чрезвычайное впечатление, по которому отчасти можно, вероятно, судить и о впечатлениях самого Александра. Отношения Александра к Наполеону были, конечно, весьма сложны. Здесь были чисто политические отношения, где действовал простой расчет и понимаемые как обыкновенно "государственные пользы", которых искали в дипломатических победах, в приобретении новых земель и т.п.; были отношения личные, где Наполеон возбуждал в Александре удивление и, быть может, невыгодно действовал на его характер*, но их встреча имела и обширный исторический смысл. Личность и деятельность Наполеона имели вообще двойственный характер, вследствие которого Наполеон и в то время одинаково справедливо вызывал и энтузиазм и ненависть, и в истории является орудием свободы и орудием угнетения. Человек, одушевляемый только безграничным властолюбием, с крайним бессердечием и даже презрением к человечеству, он все-таки оставался "сыном революции", и в его деятельности, хотя среди множества противоречий продолжали жить идеи, выработанные французским XVIII-м веком. При всей жадности к власти, он оставался представителем нации, которая произвела громадный переворот в своей внутренней жизни и, уничтожив в ней средневековые традиции, стояла впереди Европы, еще погруженной в эти традиции. Империя была реакцией против революционного погрома, но реакция не была и не могла быть полной: многое было завоевано окончательно, и восстановление монархических форм было возможно только под условием сохранения завоеванных общественных принципов. Эти принципы империя вносила и в свои завоевания: отсюда то странное явление, что Наполеоновское иго над Германией послужило для нее началом освободительного движения. Уничтожая политическую независимость целых стран, завоевание полагало для них зачатки независимости гражданской. Германский феодализм был подорван так же, как был подорван французский. Необыкновенный организаторский талант Наполеона делал то, что учреждения, законодательство, им наследованные от революции и собранные им в систему, быстро бросали свои корни и сохранили свое влияние на умы и тогда, когда самого Наполеона уже не было. Новый Атилла был вместе представителем исторически созревшей идеи, требовавшей обновления политической жизни.

______________________

* Александр еще в 1812 г. говорил г-же Сталь о своем тогдашнем удивлении Наполеону, который, как замечает она, между прочим, внушат ему макиавелическое презрение к людям — как и следовало ожидать. (Dix annees d'exil, стр. 229).

______________________

Едва ли можно сомневаться, что в этом историческом своем значении Наполеон имел влияние и на Александра. Тесная встреча открывала этот характер не только в его мрачных, отталкивающих сторонах, но и в его преобразующем значении. Едва ли совсем случайно было то обстоятельство, что с этого времени начинается новый порыв императора Александра к реформам в русской жизни, к которым, по-видимому, он несколько охладел с тех пор, как распался "комитет", работавший столь малоуспешно, и с тех пор, как потребность в разнообразии и в шумной роли увлекла Александра в путаницу европейских дел. В таком же смысле Наполеон произвел сильное впечатление на Сперанского, который был теперь главным дельцом при Александре. Таким образом, влияния совпадали, и это способствовало согласию взглядов в начавшихся теперь совместных работах императора и его первого статс-секретаря.

Не следует, впрочем, преувеличивать этого влияния. Этот период правления Александра называют обыкновенно "французским", как предшествовавший называют "английским" — названия, которые могут иметь смысл разве по указанию на внешние политические связи России за эти два периода, но затем едва ли что объясняют. Сперанского винили в наклонности к "французской системе"; он, кажется, и сам не спорил, что она ему нравилась, но несправедливо было бы сказать, что только здесь и был источник реформатских планов, над которыми думали теперь Александр и Сперанский. У Александра эти мысли были давние; вероятно, они не были новы и у Сперанского, — здесь они оба могли встретить только новое возбуждение, которое придало им предприимчивости.

Мы не будем входить в подробности деятельности Сперанского и ограничимся указанием на книгу барона Корфа, где читатель найдет массу сведений об его служебной деятельности, и на некоторые разборы этой книги*. Мы желали бы дать понятие только об основном содержании реформ, задуманных Сперанским. Эти реформы осуществились на деле только в второстепенных своих частях; главные положения не были почти известны в русском обществе, и еще менее в печати: они не нашли места даже и в биографии барона Корфа, которая ограничилась изложением частей целого плана, исполненных на практике.

______________________

* "Жизнь графа Сперанского". Барона М.А. Корфа. СПб. 1861; "Русский Реформатор". Современник, 1861, окт., стр. 211-250; "Сперанский и его государственная деятельность", Ф. Дмитриева, в газете "Наше Время", 1862, откуда статья перепечатана потом в "Русск. Архиве", 1868, ст. 1527-1656.
После книги бар. Корфа явилось много нового биографического материала. Упомянем, напр.; "Дружеские письма гр. М.М. Сперанского к П.Г. Масальскому, писанные с 1798 по 1819 год, с историческими пояснениями, составленными К. Масальским, и некоторые сочинения первой молодости гр. M.M. Сперанского". СПб. 1862; большое количество отдельных материалов и переписки, помешенных в исторических журналах, как "Русск. Архив" (переписка с Столыпиным, Цeйером, Лопухиным и др.) и "Русск. Старина"; "Исторические сведения о деятельности графа M.M. Сперанского в Сибири, с 1819 по 1821 г.", 2 ч. В. Вагина. СПб. 1872, и о том же предмете статья Ядриниева в "Живописной России" изд. Вольфа, том XI, 1884, и друг.

______________________

Сперанский был одним из замечательнейших представителей молодого поколения в первые годы царствования Александра. Напомним в нескольких словах его биографию. Сперанский родился 1 января 1772 г.* в селе Черкутине, владимирской губернии, в бедной семье духовного звания. Семи лет он поступил во владимирскую семинарию; с детства отличался понятливостью и трудолюбием. Семинарское учение не было богато, но приучало к упорному труду, и Сперанский с его живым, деятельным умом сам дополнял чтением то, чего недоставало в школе. Когда в 1790 при основании в Петербурге главной семинарии (преобразованной потом в духовную академию) вызывали в нее лучших учеников провинциальных заведений, из Владимира был послан Сперанский. Здесь его необыкновенная даровитость рано обратила на него внимание. По окончании курса он остался в главной семинарии преподавателем математики. Еще в семинарии он выучился по-французски, и его литературные упражнения отличались ровным и щеголеватым языком, который был замечателен для того времени, когда Карамзин едва начинал свою деятельность и еще не произвел реформы в литературном языке. Преподавателем Сперанский остался не долго. Князю Куракину, занимавшему важное место в сенате, понадобился домашний секретарь, и ему рекомендовали Сперанского. Куракин, говорят, был изумлен быстротой и дельностью его работы; положение Сперанского в доме высокомерного барина мало отличалось от положения слуги, — но отсюда начинается однако его быстрое возвышение. По воцарении Павла князь Куракин сделан был генерал-прокурором; Сперанский, зачисленный на службу при нем в апреле 1797 с чином титулярного советника, по званию магистра, в сентябре 1798 года был произведен в коллежские советники — Куракин не усумнился показать, что 25-летний секретарь его уже десять лет состоит в звании магистра. В царствование Павла люди возвышались и падали очень быстро: в четыре года сменилось четыре генерал-прокурора, но Сперанский (в роли "экспедитора", в сущности — правителя дел) уцелел. В нем уже давно, по словам его биографа, "являлся зародыш той ловкой вкрадчивости, того уменья выказать себя, которые остались при нем на всю жизнь"; притом по своим знаниям и деятельности это был человек необходимый. Сперанский удержался даже при бешеном Обольянинове, но ему приходилось выносить тяжелые начальнические оскорбления. "Угодливость, эта не лучшая черта его характера, — говорит г. Дмитриев, — искупается его постоянным трудом и другими свойствами его истинно-гуманной личности. К тому же, нравы того времени выносили многое, и находчивость Сперанского была не очень виновным орудием среди бесстрашных витязей тогдашней администрации". Со вступлением на престол Александра Трощинский, по внушению которого основан был государственный совет в его первом виде, поместил Сперанского, в 1801, в канцелярию совета, с званием статс-секретаря. В то же время ему стал поручать разные работы Кочубей, без ведома Трощинского, а в 1803 Сперанский совсем перешел в министерство внутренних дел. В 1806 Сперанский, во время болезни Кочубея, был посылаем им с докладами к императору: эти личные сношения стали вскоре очень близкими; Сперанский оставил министерство и в качестве статс-секретаря работал только по поручениям самого Александра. В 1808г. Сперанский был в свите государя в Эрфурте, в числе его ближайших доверенных лиц.

______________________

* Он был, таким обратом, почти шестью годами старше императора Александра (рол. 12 дек. 1777).

______________________

В эти годы началась организаторская деятельность, о которой будем дальше говорить. В 1812 году эта деятельность уже кончилась: Сперанский стал жертвою интриги, не вполне разъясненной до сих пор. Сосланный без суда сначала в Нижний, потом в Пермь, потом получивший позволение жить в своей деревне, в Новгородской губернии, он тщетно искал оправдаться; письма к императору оставались без ответа. Сперанский упал духом, его характер был окончательно надломлен преследованием; он имел слабость обращаться с льстивыми просьбами к людям, которых не уважал, должен был выносить их ядовитые любезности. Наконец, в 1816 году он был назначен губернатором в Пензу, в 1819 — генерал-губернатором в Сибирь. Его административная деятельность, особенно в Сибири, была новым благородным подвигом и заслугой: далекая страна была издавна жертвой страшного чиновнического угнетения и грабежа, и Сперанскому Сибирь обязана впервые искоренением старых злоупотреблений и водворением какого-нибудь порядка. В 1821 Сперанский получил, наконец, разрешение явиться в Петербург; он все еще надеялся, если не на восстановление прежних отношений, то на примирение; но надежды не оправдались: Александр был уже в ином настроении, его "другом" был Аракчеев.

Новая деятельность началась для Сперанского уже в царствование Николая I. Ему поручен был громадный труд над "Сводом Законов", — совершенный им в короткий срок 1826-33 годов. В 1839 Сперанский награжден был графским титулом, с характеристическим девизом в гербе: in adversis sperat (в невзгоде уповает). "Он вскоре умер, — замечает Ф. Дмитриев, — оставив по себе какую-то сомнительную память, на которой долго лежали различные упреки. К Сперанскому еще вернее можно приложить слова поэта, обращенные им к другому деятелю той же эпохи, который также понес, за совершенный им подвиг, незаслуженную кару общественного мнения: это был один из тех —

...Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколеньи
Поэта приведет в восторг и умиленье"*.

______________________

* Слова Пушкина о Барклае-де-Толли, в стихотворении "Полководец".

______________________

Возвращаемся к началу деятельности Сперанского в первые годы царствования Александра.

Министерство Кочубея получало особенное значение по обширному кругу действия и оживленной работе; в глазах умных людей служба в его канцелярии стала считаться своего рода школой, образовательным средством; журнал этого министерства вызывал сочувствие*. Главным действующим лицом был здесь Сперанский. Он не имел еще вполне самостоятельной роли, но в нем уже определился человек нового образа мыслей, партизан новой системы, какую заставляли предполагать меры правительства. С 1803 года Сперанскому поручались уже особые важные дела по новым преобразованиям. Когда около времени Тильзитского мира Александр разошелся с своими прежними советниками, он тотчас приблизил к себе Сперанского, и на него возложена была такая же масса разнообразных дел, какая прежде была на руках Новосильцова. Перед поездкой в Эрфурт Александр назначил Сперанского в комиссию законов, а вскоре по возвращении сделал его товарищем министра юстиции, что должно было утвердить его значение в комиссии, от которой ожидались теперь капитальные законодательные работы. Сперанский, по словам Розенкампфа, еще прежде был усердным почитателем французской системы, централизации и Наполеонова кодекса, и теперь, когда император Александр, в своем новом настроении, опять стал думать о широкой политической реформе, он не мог найти сотрудника и исполнителя лучше Сперанского: порывистым желаниям и торопливости императора совершенно отвечала и смелая, неутомимая и систематическая деятельность Сперанского.

______________________

* Мы указали выше не лишенные интереса отзывы Евгения, впоследствии митрополита киевского, в его частных письмах 1804-1805 г. "Русский Архив", 1870, стр. 841, 846.

______________________

С таким направлением мыслей Сперанский приступал к работам, о которых будем говорить. Его личный характер и в то время, и после, до сих пор, подвергался многоразличным осуждениям. Не только враги, ненавидевшие его за образ мыслей или вследствие личных столкновений, взваливали на него всевозможные обвинения, но и люди, расположенные ценить многие благие его начинания, строго осуждали недостатки его характера и вообще невысоко ценили его нравственное достоинство. Нечего опровергать те бессмысленные клеветы, которые распространялись его неприятелями: обвинения в измене, которым как будто поверил и сам имп. Александр, во взятках и т.п. Но об нем строго судят и такие современники, как Н.И. Тургенев.

"Ни на одного из русских государственных людей не клеветали столько, как на Сперанского; а по разбору фактов он оказывается человеком очень редкого природного благородства", — говорит один из критиков книги барона Корфа, и свое последнее заключение выводит из разных данных, собранных в этой книге и свидетельствующих о прямоте этого характера. Прибавим еще отзыв сухого и беспристрастного Дмитриева, который говорит, что любил Сперанского, когда тот еще не имел своего высокого положения, находя в нем "просвещение, благородство и приветливость". Впоследствии в их служебных отношениях была между ними "некоторая холодность"; "но это не мешало мне, — говорит Дмитриев, — отдавать ему полную справедливость и желать искренно, чтобы важный труд его, новое уложение, которому он посвятил свои способности, лучшие годы жизни своей, усовершенный государственным советом, и впоследствии собственною опытностью, скорее был довершен и обнародован. Тогда бы имя его дошло до потомства"*. Припомним, что это писал почитатель Державина и ближайший друг Карамзина.

______________________

* "Взгляд на мою жизнь", стр. 199.

______________________

Отзывы Тургенева* безжалостны и объясняются, вероятно, тем положением, в какое стал Сперанский по возвращении из ссылки, и особенно его ролью в начале нового царствования. Тургенев, вероятно, и знал Сперанского только по его возвращении в Петербург, а в это время в нем произошла сильная перемена, достаточно характеризованная в книге барона Корфа и в статье "Современника". Сперанский после ссылки был уже человек сломленный.

______________________

* La Russie, I, 573-576: "le peu de valeur de l'homme moral"; "la pusillanimite de Speransky"; "il a pu donner quelque methode a ses creations, mais il lui a ete impossible de leur donner de l'ame, par la simple raison que lui meme n'avait pas d'ame".

______________________

В это позднейшее время, когда он стал уклончив и искателен, когда он стал добиваться дружбы сильных людей, как Аракчеев, и, принося такие жертвы своему положению, дошел до того, что даже написал похвальное слово военным поселениям, — его новые связи набрасывали действительные пятна на его характер: его обвиняли в бессердечном честолюбии. Но если справедливо, что и в это позднейшее время Сперанский (по словам автора статьи "Современника") "был честолюбив, но не в том дюжинном смысле, какой обыкновенно соединяется с этим словом: он хотел великой исторической деятельности, он хотел заслужить славу в потомстве государственными преобразованиями, и человека, имеющего такую цель, нельзя упрекать в тщеславной суетности, когда он хлопочет о власти", — то едва ли можно сомневаться, что в прежнее время его побуждения были столько же бескорыстны, что он действительно искал великой исторической деятельности.

Говоря об этих преобразованиях, большая часть которых осталась в виде проектов, никогда не увидевших света, биограф Сперанского не раз называет его мечтателем, забегавшим в будущее, делавшим второй шаг, не сделав первого. Не трудно придти к такому заключению, когда мы знаем, какие события совершались на деле, как мало успеха имела потом идея этих преобразований и как обманчивы оказались надежды; но таковы бывают суждения a posteriori о всяких неудавшихся планах. Репутация синицы, зажигающей море, легко остается за людьми, широкие планы которых не исполнились; но не всегда неудача бывает следствием самой сущности плана: вина ее может быть в недостатке характера, в непригодности средств, а вовсе не в намерении и не в мысли преобразования. У Сперанского не было тогда уменья предвидеть и бороться с интригой, не было безжалостной решимости раздавить своих врагов, и не было низости, какою свергли его самого. Все его надежды опирались на личности Александра. Остались неизвестны подробности их "стократных, может быть, разговоров и рассуждений", где они только вдвоем, втайне от всех, обсуждали всеобщую реформу государственного устройства, и, следовательно, трудно судить о том, какое впечатление могла производить на Сперанского эта личность в те минуты, когда он предлагал Александру свои проекты, когда император "поправлял и дополнял" его план. Этот план, как увидим, был исполнен смелых вещей, и что было думать Сперанскому, когда Александр сам поручал ему этот труд и одобрял эти смелые вещи? Какое предвидение могло ему открыть неуловимую подвижность этого характера, всю непрочность опоры, на которой он хотел утвердить свое предприятие? Правление Александра в то время еще не обнаружило до такой степени тех свойств, с которыми оно неразлучно в истории. Напротив, надежды вовсе еще не были разрушены, а впереди ожидалось преобразование России.

К 1808 году старое министерство окончательно рассеялось, — Новосильцов, сделанный сенатором, оставил все дела и уехал надолго за границу; Чарторыйский заменен был в иностранных делах Будбергом и остался только попечителем виленского учебного округа; П.А. Строганов с началом войны 1807 года перешел в военную службу; наконец, в ноябре этого года Кочубей также оставил министерство внутренних дел, где был заменен Куракиным. Сперанский, до сих пор не имевший никакой самостоятельной роли, работавший много, но только по чужим указаниям, стал теперь при Александре главным действующим лицом.

"Пора пристрастия ко всему английскому, господствовавшего при прежних любимцах, окончательно миновала, — рассказывает барон Корф. Если уже Тильзитский мир произвел совершенную перемену и в политике нашего кабинета, и в личных чувствах русского государя к императору французов, то Эрфурт довершил ее окончательно. Александр воротился в Петербург, очарованный Наполеоном, а его статс-секретарь — и Наполеоном, и всем французским. После виденного и слышанного при блестящем французском дворе, Сперанскому еще более прежнего показалось, что все у нас дурно, что все надобно переделать, что — по любимым тогдашним его выражениям — il faut trancher dans le vif, tailler en plein drap. Данное ему новое, самостоятельное положение освобождало его от посторонних стеснительных влияний, а милость Государя вдохнула в него полную отвагу. Наполеон и политическая система Франции совершенно поработили воображение и все помыслы молодого преобразователя; он снова находился как бы в чаду, но уже с тою разницею, что, найдя себе готовый образец для подражания, совсем откинул прежнюю робость малоопытности. Вместо осмотрительных попыток и некоторой сдержанности, наступила эпоха самоуверенности и смелой ломки всего существовавшего".

В своем письме к императору из Перми в январе 1813 года* Сперанский указывает ход предприятия, исполнение которого поручил ему Александр. По возвращении в Петербург, император, занятый своей давнишней мыслью о преобразовании империи, передал Сперанскому разные прежние материалы и работы этого рода и нередко проводил с ним целые вечера в чтении сочинений, относящихся к этому предмету. Из всех этих материалов и из личных раговоров и мнений Александра надо было составить одно целое. Выработанный таким образом "план государственного преобразования", по словам Сперанского, в сущности своей не представлял ничего нового, но идеи, с 1801 г. занимавшие Александра, приведены были в систему. "Весь разум сего плана, — говорил Сперанский, — состоял в том, чтобы посредством законов утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более достоинства и истинной силы".

______________________

* Письмо, давно известное по копиям, впервые и шанопо подлиннику в книге Н. К. Шильдера.

______________________

По словам барона Корфа, Сперанский в виде вступления к разрешению этой задачи представил обширную записку о свойстве и предметах законов государственных вообще, о разделении их на преходящие и коренные, или неподвижные, и о применении тех и других к разным степеням власти. "Потом он принялся, с свойственным ему жаром, за составление полного плана нового образования государственного управления во всех его частях, от кабинета государева до волостного правления".

Колоссален был этот план, — продолжает барон Корф, — исполнен смелости, как по основной своей идее, так и в подробностях развития. Все еще живя жизнию более мыслительною, кабинетною, нежели практическою, Сперанский не чувствовал или скрывал от себя, что он по крайней мере частию своих замыслов опережает и возраст своего народа, и степень его образованности; не чувствовал, что строит без фундамента, т.е. без достаточной подготовки умов в отношениях нравственном, юридическом и политическом; наконец, что, увлекаясь живым стремлением к добру, к правде, к возвышенному, он, как сказал когда-то немецкий писатель Гейне, хочет ввести будущее в настоящее или, как говорил Фридрих Великий про Иосифа 11-го. делает второй шаг, не сделав первого...

"Как бы то ни было, но работа создавалась, под пером смелого редактора, с изумительною быстротою. Не далее октября 1809 года весь план уже лежал на столе Александра. Октябрь и ноябрь прошли в ежедневном почти рассмотрении разных его частей, в которых государь делал свои поправки и дополнения*. Наконец положено было приступить к приведению плана в действие".

______________________

* Об этом говорит сам Сперанский в пермском письме.

______________________

Но когда нужно было сделать это, Александром, по-видимому, овладела обычная нерешимость.

"Тут начались колебания, — продолжает барон Корф. — Светлый ум Александра постиг, что неизмеримо легче было написать, чем осуществить написанное, и что, во всяком случае, необходимы сперва разные переходные меры". Сперанский, по-видимому, соображаясь с изменившимся мнением или нерешительностью Александра, предлагал программу исполнения, по которой следовало, избегая всякой торопливости, открывать новые установления только тогда, когда все образование их будет готово, переход от старых учреждений к новым сделать постепенным, и наконец устроить так, чтобы иметь всегда возможность остановиться и сохранить во всей силе прежний порядок, в случае если бы для устройства нового представились какие-нибудь неодолимые препятствия. Сроком окончательного введения учреждений он предлагал определить 1 сентября 1811 г. Если бы это осуществилось, он ожидал, что тогда Россия "воспримет новое бытие и совершенно во всех частях преобразится".

"Но в книге судеб было написано другое, — говорит его биограф. — Сперанскому все казалось уже совершенным, поконченным, и исполнение своего плана он разделял на сроки единственно с тем, чтобы еще более обеспечить его успех. Вместо того, важнейшие части этого плана никогда не осуществились. Приведено было в действие лишь то, что сам он считает более или менее независимым от общего круга задуманных преобразований; все прочее осталось только на бумаге и даже исчезло из памяти людей, как стертый временем очерк смелого карандаша..."

Биограф Сперанского и не нашел нужным или возможным останавливаться на этом общем плане и ограничился только теми частями проекта, которые получили действительное исполнение.

Этот общий план преобразования, в свое время оставшийся глубокою тайной, был чрезвычайно мало известен и впоследствии. Единственное небольшое извлечение из него сделано в много раз выше цитированной книге Н.И. Тургенева, откуда заимствовал потом Гервинус основания своей характеристики Сперанского*, которой, между прочим, дает высокую цену и барон Корф. Из этого источника и мы заимствуем немногие, приводимые ниже сведения о планах Сперанского.

______________________

* La Russie, III, 423-508, где кроме извлечений из плана помешены также отрывки из пермского письма и записка Розенкампфа против Сперанского. Ср. Gervinus. Geschichte des neunzehnten Jahrh, II, стр. 707-716.

______________________

Но обратимся сначала к тому, что было из них исполнено на деле. Это были только отдельные и не самые важные части целого плана; да и те не дают точного понятия о характере целого: по словам биографа Сперанского, они получили исполнение только "порознь, разновременно, во многом даже на других основаниях", и потому "далеко отошли от первоначального общего плана и почти потеряли всякую с ним связь"; они "не могли принять полной жизни в том объеме и духе, какие им предназначались". Сам Сперанский, по открытии одного из этих новых учреждений — преобразованного государственного совета, еще в то время говорил в своем общем отчете за 1810 г. императору Александру: "те, кои не знают связи и истинного места, какое совет занимает в намерениях ваших, не могут чувствовать его важности. Они ищут там конца, где полагается еще только начало; они судят об огромном здании по одному краеугольному камню".

В таком отношении были новые учреждения к настоящему плану. Это была слабая тень целого, отдельные отрывки, значительно смягченные Сперанским в практическом исполнении не только для массы общества и членов правительства, которым хотели представить ход учреждений постепенным, — но, как нам кажется, смягченные Сперанским и для самого императора Александра...

Цель новых планов Александра была та же самая, к которой стремились идеи, "занимавшие императора с 1801 г.". Как ни далеко отстояли учреждения, осуществленные на деле, от первоначального проекта, можно видеть, что и в них все-таки проглядывают эти идеи.

Преобразования, к которым приступлено было после колебания императора и которые были произведены или только успели начаться до падения Сперанского, состояли в новом "образовании": 1) государственного совета; 2) министерств: 3) сената; в законодательстве представлен был на рассмотрение государственного совета проект гражданского уложения*.

______________________

* Касаемся этих предметов только в общих чертах; подробности читатель найдет в книге барона Корфа.

______________________

Государственный совет, в том виде, как он существовал в первые годы царствования Александра, представлял собой учреждение, не имевшее определенной роли и круга действий, учреждение безгласное, и имел мало влияния. Сперанский хотел расширить его значение и дать ему "публичные формы". В одной из своих записок он указывал два обстоятельства, делавшие преобразование старых учреждений необходимым: во-первых, положение наших финансов, требовавшее непременно новых и значительных налогов, и затем, дошедшее до последней степени беспорядка, смешение в сенате дел суда и управления. Относительно первого Сперанский писал: "Налоги тягостны бывают особенно потому, что кажутся произвольными. Нельзя каждому с очевидностию и подробностию доказать их необходимость. Следовательно, очевидность сию должно заменить убеждением в том, что не действием произвола, неточно необходимостию, признанною и представленною от совета, налагаются налоги. Таким образом власть державная сохранит к себе всю целость народной любви, нужной ей для счастия самого народа; она охранит себя от всех неправых нарекании, заградит уста злонамеренности и злословию, и самые налоги не будут казаться столь тягостными с той минуты, как признаны будут необходимыми". Относительно смешения суда и управления он говорил, что в этом отношении исправлений отлагать больше нельзя, и что сделать их следует отделением известной части управления и назначением для нее особенного порядка. Предлогами для образования государственного совета он указывал: 1) рассмотрение проекта гражданского уложения, часть которого была им к тому же времени окончена, и 2) упомянутые финансовые дела.

Преобразование государственного совета готовилось в величайшей тайне; о нем не знал даже Аракчеев и был в бешенстве от этого. Проект показан был только значительнейшим лицам — графу Салтыкову, князю Лопухину, графу Кочубею, канцлеру Румянцеву; Аракчееву показали его почти накануне обнародования.

Новый государственный совет открыт был в особенном торжественном собрании 1-го января 1810 года, речью императора. Эта речь (написанная Сперанским, но исправленная Александром), — по словам барона Корфа, — была исполнена чувства, достоинства и таких идей, которых никогда еще Россия не слышала с престола. Затем Сперанский, в качестве государственного секретаря, прочел манифест об образовании совета, положение о нем, список вновь назначенных членов его и чиновников. Это учреждение, — говорит биограф Сперанского, — для всех присутствовавших в этом собрании было совершенно ново по своему духу и содержанию. В манифесте, открывавшем государственный совет, "Александр провозглашал перед лицом России, что законы гражданские, сколь бы они ни были совершенны, без государственных установлении не могут быть тверды', совет и сенат прямо названы были сословиями; впервые всенародно выражено сознание, что положение государственных доходов и расходов требует неукоснительного рассмотрения и определения; впервые возвещено, что разум всех усовершений государственных должен состоять в учреждении образа управления на твердых и непременяемых основаниях закона; наконец, все образование совета, в котором была особая глава под названием коренных его законов, носило на себе явный отпечаток понятий и форм, совершенно новых в нашем общественном устройстве".

Действительно, все это было ново для членов совета, большинство которых все свои политические понятия извлекло из нравов Екатерининских и Павловских времен, — потому что в выражениях манифеста, как ни были они неопределенны или общи, говорил уже не прежний тон абсолютной власти, не допускавшей мысли о разделении своего права; слух, привычный к этому прежнему тону, открывал в выражениях манифеста то, что и хотели сказать ими, но все еще опасались сказать совершенно ясно. Мы видели прежде, как в подобном случае комментировал Шторх слова указа об определении прав и обязанностей сената. То, в чем мы затрудняемся видеть что-нибудь чрезвычайное, и можем увидеть, только особенно взвешивая выражения, в то время казалось гораздо более ярким и сильным.

Действительно здесь можно проследить те же давнишние мысли Александра о преобразовании характера нашей верховной власти, об ограничении "произвола нашего правления": отсюда заботы о том, чтобы добиться образа управления, учрежденного на "твердых и непременяемых" основаниях закона; отсюда заботы о государственных "установлениях", без которых не могут и законы иметь силы. Всем этим Александр и его советник хотели обозначить учреждения, которые были бы независимы от "произвола", в состоянии были бы поставить ему преграду. Отсюда и название совета и сената "сословиями" — термин, который, в собственном смысле, вовсе не соответствен тем учреждениям, каким был придан: ни государственный совет, ни сенат не составляют "сословий", — но это выражение намекало на те etats, Stande и т.п., которые в других странах выражали собой известную представительную деятельность общества.

Такой смысл нового учреждения еще более указывали другие его подробности. Манифест* упоминал в самом начале, что внутренние установления русского государства, с самого основания его "постепенно усовершаясь, предлагаемы были по разным степеням гражданского его существования", и целью этих усовершенствований и перемен, происходивших в русских государственных учреждениях, по словам манифеста, было именно достигнуть управления, основанного на (упомянутых выше) "твердых и непременяемых основаниях закона", т.е. достигнуть прекращения произвола и утверждения так называемой тогда "истинной монархии". Сказав о приготовляемом издании гражданского Уложения, император обещал — "по примерам древнего отечественного нашего законодательства, назначить порядок, коим Уложение сие совокупным рассмотрением избраннейших сословий имеет быть уважено и достигнет своего совершенства". Под "примерами древнего законодательства" разумелись, вероятно, старинные соборы и, может быть, Екатерининская комиссия. Государственному совету предназначалось образование, "свойственное публичным установлениям". Во главе "коренных законов государственного совета" деятельность его определялась тем, что в совете соображаются все части управления в главных их отношениях к законодательству, и потому в нем предлагаются и рассматриваются все законы, уставы и учреждения в их первообразных начертаниях для представления верховной власти, которой принадлежит окончательное их утверждение, — и затем на предварительное рассмотрение его представлялись еще следующие предметы (§ 29): во-первых, все предметы и случаи, требующие новых законов, отмены, изменения или разъяснения прежних, и меры для успешного их исполнения; далее, общие внутренние меры в чрезвычайных случаях; объявление войны, заключение мира и подобные внешние меры, когда они по обстоятельствам могут подлежать предварительному обсуждению; ежегодные сметы государственных приходов и расходов, и чрезвычайные финансовые меры...; наконец, отчеты всех министерств по их управлениям. — В этом определении круга действий государственного совета опять обнаруживается желание предоставить "сословию" хотя предварительное обсуждение тех мер, в которых бывают особенно заинтересованы общество и нация, и которые в странах конституционных предоставляются на рассмотрение национального представительства.

______________________

* См. Полное Собрание Законов № 24, 064.

______________________

Далее упомянем о том, какой результат дало это учреждение и насколько Александр и особенно его советник могли быть удовлетворены его деятельностью на практике в сравнении с теми ожиданиями, какие на него возлагались.

Далее упомянем о том, какой результат дало то учреждение и насколько Александр и особенно его советник могли быть удовлетворены его деятельностью на практике в сравнении с теми ожиданиями, какие на него возлагались.

Другое преобразование совершено было в министерствах. Первоначальное их устройство в 1802 году, после нескольких лет практики, обнаружило различные несовершенства. Сперанский указывал их в следующем: 1) в недостатке настоящей ответственности министров, 2) в неточном распределении дел между министерствами, и 3) в недостатке учреждений, т.е. в недостаточном устройстве административного механизма министерств. Предложенные им преобразования внесены были на предварительное рассмотрение государственного совета, но прошли в нем без всяких замечаний и перемен, и затем приведены были в действие двумя манифестами, — от 25 июля 1810, при котором обнародовано было новое распределение дел по министерствам, и манифестом от 25 июня 1811 г., при котором издано было "общее образование министерств".

Таким образом, за устройством совета, стоявшего во главе законодательства, последовало преобразование учреждения, которое становилось во главе администрации. Подробности и высокую оценку этого нового огромного труда Сперанского читатель найдет в книге барона Корфа. По словам его, как бы мы ни смотрели на основную мысль этого произведения, оно, по стройности системы, по логической последовательности ее развития и необыкновенным достоинствам изложения, может одно составить славу своего автора и могло справедливо быть предметом его гордости.

"Переменялись царствования, — говорит биограф Сперанского, — переменялись многократно люди и системы, переделывались все уставы, старые и новые, а общее учреждение министерств полвека стоит неподвижно, не только в главных началах, но почти и во всех подробностях, будто изданное вчера, хотя в практическом приложении его к каждому министерству порознь, даже и в общем его действии, оно развилось не на тех, может быть, нитях, которые были приготовлены Сперанским. Прибавим, что и все те организационные работы, которые, впоследствии, были произведены у нас другими, представляют, постоянно, сколок с этого образцового творения, не в одной только мысли, но в самом ее выражении, в плане, в разделениях, почти в словах".

Эта история учреждения, последнее устройство которого было вполне делом Сперанского, показывает конечно, что Сперанский обладал большим талантом организации, в котором впоследствии редко кто мог с ним равняться. Но если устроенная им административная система стала потом обильным источником бюрократизма, — вследствие чего Сперанского и обвиняют всего чаше как родоначальника бюрократии, — то едва ли справедливо приписывать именно ему этот плачевный результат министерской реформы. Сперанский давал формы администрации, но не его вина, если эти формы не наполнялись содержанием; бюрократия создалась не от силы самых форм, а от всего склада жизни, в котором власть административная (в том ли, другом ли виде) всегда была всесильна над лицом и над обществом. Наконец, позднейшее развитие министерств действительно совершилось далеко не на тех нитях, которые Сперанский приготовлял. Ответственность министров на деле вышла призрачная или совершенно никакая, но это и не было то, чего собственно хотел Сперанский.

Затем, стояло на очереди преобразование сената. Как в реформе министерств Сперанский старался дать их действиям больше правильности, с конституционной мыслью об ответственности министров за их управление, так здесь он желал уничтожить ту путаницу дел, какая господствовала в сенате от смешения судебной и административной властей. Уже первые советники Александра приходили к мысли дать сенату значение только высшей судебной инстанции. Сперанский также хотел отделить части правительственные от судных и из соединения первых составить сенат правительствующий, из вторых — судебный: первый, один для всей империи, должен был состоять из министров и их товарищей, из главных начальников отдельных управлений; второй должен был состоять из сенаторов от короны и сенаторов по выбору от дворянства, и должен был разместиться по четырем судебным округам: в Петербурге, Москве, Казани и Киеве. Проекты обоих учреждений были выработаны Сперанским в течение 1810 и в начале 1811 года, рассмотрены сначала в особом комитете из Завадовского, Лопухина и Кочубея, разосланы потом ко всем членам государственного совета и в июне 1811 внесены в ею общее собрание, где рассмотрение проектов продлилось до половины сентября. Новое учреждение встретило здесь весьма упорную оппозицию. Возражения сводились вообще к тому, что "перемена учреждения, великими монархами установленного и целый век существовавшего, произведет печальное впечатление на умы" — как будто бы прежние времена могли внушить такой интерес к этому учреждению и как будто возражатели в самом деле привыкли обращать внимание на "печальные впечатления"; что разделение сената уменьшит его важность, что вдали от монарха в него легче могут проникнуть слабость и пристрастие, и что разделение повлечет большие издержки и трудность приискать людей на разные сенатские должности; что назначение сенаторов по выбору противоречит духу самодержавия и может еще обратиться во вред, потому что выборы могут подпасть влиянию богатых помещиков, которые через это приобретут возможность теснить кого захотят; что окончательное решение дел сенатом также умаляет прерогативы самодержавия, тем более, что преобразование еще не ручается за улучшение вместе с тем способности и свойства судящих; наконец, что выражение "державная власть", употребленное в проекте, несвойственно России, где есть только "самодержавная" власть. В этих возражениях была доля правды, но еще больше было, кажется, лицемерного подслуживания перед властью; при подаче голосов большинство совета все-таки, по разным личным соображениям, высказалось за проект. Александр утвердил мнение большинства, но исполнение не состоялось, отчасти потому, что требовало многих приготовительных мер и значительных издержек, отчасти потому, что внешние обстоятельства заставляли готовиться к войне. По убеждениям самого Сперанского, как он говорит в пермском письме, Александр отложил исполнение этого преобразования до более благоприятных обстоятельства. В его царствование таких обстоятельств уже не наступало.

Мы упоминали, что во вновь образованный государственный совет предполагалось с самого начала внести на рассмотрение "проект гражданского Уложения" и план финансов. И то, и другое было также трудом Сперанского. Эти труды, в которых опять высказывались новые приемы и новый взгляд на вещи, в особенности послужили целью нападений против Сперанского. Читатель найдет достаточно подробностей об этом в книге барона Корфа. В "Уложении", изготовленном слишком поспешно, было много недостатков, хотя, кажется, до сих пор не была по справедливости оценена основная мысль этой работы, хотя и неудовлетворительно исполненной*. С той точки зрения, на которой стоял вообще Сперанский в то время и в которой надо признать много справедливого, "Уложение" по своей мысли было совершенно параллельно тому целому проекту, из которого выходили, как отдельные части, реформы совета, министерств и сената, и должен был выйти еще целый ряд новых учреждений. Не забудем, что Сперанский предлагал только проект; дело того собрания, в которое он был внесен, было принять и развить его, или разобрать и отвергнуть; автор отвечал бы не за учреждение, а только за личное мнение. Но сущность поднятого вопроса была вполне делом Сперанского, и свободная от предубеждений история русского законодательства, вероятно, признает, что Сперанский был очень прав во многих своих мнениях о недостатках прежнего русского законодательства и частию прав в самом приеме, которым хотел исправить эти недостатки**. Мнения Сперанского, как дальше можно видеть, не были лишены оснований и доказательств.

______________________

* Впрочем, в книге барона Корфа опровергнуто несколько несправедливых обвинений против Сперанского, выставленных в записке Карамзина "О древней и новой России".
** По словам барона Корфа, Сперанский в то время "не давал никакой иены отечественному законодательству, называл его варварским и находил совершенно бесполезным и лишним обращаться к его пособию".

______________________

Так шли задуманные преобразования. В той форме они были, однако, чрезвычайно далеки оттого идеала, который он составил себе и который разделял с ним Александр. Барон Корф приводит любопытный отрывок из его общего отчета государю за 1810 год (первый год существования преобразованного совета), где ясно высказываются и исходная точка реформ, и некоторое удовольствие (быть может, преувеличенное отчасти для императора) от приобретенного успеха, и возражения недовольным, но вместе с тем и прискорбное сознание несовершенства дела, для полноты которого недоставало необходимых дальнейших реформ, а также недоставало и людей, способных как следует понять и то, что сделано.

"Излишне бы было изображать здесь пользу сего установления, — говорит Сперанский. Приводя его в движение и поддерживая личным вашим действием, В.В. лучше других можете объять все его влияние на общее благоустройство. Совет учрежден, чтобы власти законодательной, дотоле рассеянной и разнообразной, дать первый вид, первое очертание правильности, постоянства, твердости и единообразия. В сем отношении он исполнил свое предназначение. Никогда в России законы не были рассматриваемы с большею зрелостию, как ныне; никогда государю самодержавному не представляли истины с большею свободою, так как и никогда, должно правду сказать, самодержец не внимал ей с большим терпением. Одним сим учреждением сделан уже безмерный шаг от самовластия к истинным формам монархическим. Два года тому назад умы самые смелые едва представляли возможным, чтобы российский император мог с приличием сказать в своем указе: "вняв мнению совета"*; два года тому назад сие показалось бы оскорблением величества. Следовательно, пользу сего учреждения должно измерять не столько по настоящему, сколько по будущему его действию. Те, кои не знают связи и истинного места, какое совет занимает в намерениях ваших, не могут чувствовать его важности. Они ищут там конца, где полагается еще только начало; они судят об огромном здании по одному краеугольному камню.

______________________

* О судьбе этой формулы впоследствии биограф Сперанского говорит, что "на практике она была употребляема весьма недолго после падения Сперанского, но в законе она оставалась до издания нового образования совета 15 апреля 1842 года и включена была и в первое издание Свода (1832)". Жизнь Спер., I, 137 . прим.

______________________

Но сколь далеко еще отстоит установление сие от совершенства! — говорит он дальше. — Время, с коего начали у нас заниматься публичными делами, весьма еще непродолжительно; количество людей, кои в предметах сих упражняются, вообще ограниченно, и в сем ограниченном числе надлежало еще, по необходимости, избирать только тех, кои, по чинам их и званиям, могли быть помещены с приличием. При сем составе совета нельзя, конечно, и требовать, чтоб с первого шага поравнялся он, в правильности рассуждений и в пространстве его сведений, с теми установлениями, кои в сем роде в других государствах существуют. Недостаток сей не может, однакоже, быть предметом важных забот. По мере успеха в прочих политических установлениях, и сие учреждение само собою исправится и усовершится".

Эти "прочие политические установления" не увидели света, и те слабые элементы "истинной монархии", которые Сперанский ввел в учреждение совета и министерств и которые могли развиться только с другими широкими реформами, были теперь предоставлены самим себе, и не поддерживаемые ничем, слились и затерялись в традиционном течении государственных дел. В пермском письме Сперанский, вероятно уже предчувствовавший полное падение своих планов, с тяжелым чувством говорит о возражениях, какими встречен был проект преобразования сената: "Возражения сии, большею частию, происходили от того, что элементы правительства нашего не довольно еще образованы и разум людей, его составляющих, не довольно еще поражен несообразностями настоящего вещей порядка, чтоб признать благотворные ваши перемены необходимыми. И следовательно, надлежало дать время, должно было еще потерпеть, еще попустить беспорядок и злоупотребления, чтоб наконец их ощутили, и тогда, вместо того, чтоб затруднять намерения ваши, сами бы пожелали их совершения".

Между тем, против Сперанского уже начиналась вражда, которая добилась наконец его низвержения. Источники этой вражды достаточно разъяснены в его биографии и в указанной статье "Современника". Сперанский держался исключительно расположением императора Александра. Это был человек, чуждый придворной и высшей чиновничьей сфере. Он был в ней выскочка, тем более ненавистный, что и не хотел сближаться с ней: обремененный множеством дел, он и прежде был довольно недоступен; теперь он еще реже стал показываться в свете. Занятый своими проектами, которыми сам увлекался, он вел уединенную, скромную жизнь; он не мог делиться тайной своих работ; его интересы слишком расходились с обыкновенными интересами того общества, к которому он принадлежал теперь по своему положению. В нем заискивали*, пока считали его обыкновенным временщиком, дружба с которым дает выгоды и почести; но как скоро поняли, что он пользуется расположением императора вовсе не для своих личных целей, что он действительно думает о государственных делах, что он вовсе не собирает своей партии, не возвышает друзей, — к нему стали относиться совершенно иначе. При всем своем уме Сперанский не понял достаточно всей опасности своего положения в подобных условиях. Барон Корф сообщает любопытный факт, характеризующий нравы и объясняющий падение Сперанского. "Два лица, уже облеченные до некоторой степени доверием государя, предложили его любимцу приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо монарха, безгласный, тайный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя государственный совет, сенат и министерства единственно в виде своих орудий. С негодованием отвергнул Сперанский их предложение; но он имел неосторожность по чувству ли презрения к ним или, может быть, по другому тонкому чувству; умолчать о том перед государем". Он дал этим оружие своим врагам против себя.

______________________

* Даже высшие государственные сановники униженно за ним ухаживали. "Всякий раз, — говорит Дмитриев в своих записках, — когда он ни входил от государя в залу общего собрания совета, некоторые из членов обступали с шептаньем, отбивая один другого, между тем как многие из-за них в безмолвии обращались к нему, как подсолнечники к солнцу, и домогались ласково его воззрения" ("Взгляд", стр. 194).

______________________

К этому присоединились другие обстоятельства. Сперанский прямо вооружил против себя придворную среду и огромную чиновничью массу знаменитыми указами о придворных званиях и об экзаменах на чины (1809 г.). Оба указа, данные Александром по совещанию с одним Сперанским, приписаны были исключительно его влиянию, и возбужденное ими озлобление, без сомнения, очень содействовало тому, что на Сперанского легко стало сваливать потом всякие меры, которые были или считались стеснительными, как потом сваливались на него финансовые затруднения и т.п., а затем взводить на него и совсем фантастические обвинения. Наконец — самые государственные реформы. Как ни были осторожны новые учреждения, вводимые Сперанским, как ни была неопределенна перспектива дальнейшего, предполагаемого ими, государственного преобразования, но консервативные части общества тем не менее почуяли здесь что-то грозившее старому порядку. Услужливые и, может быть, дальновидные сановники упрямо отвергали ту долю самостоятельности, какую само правительство желало предоставить обществу, и охраняли абсолютность самодержавия даже от тех умеренных смягчений, которые отдавал на их обсуждение сам император. В большинстве общества было так мало мысли о каких-нибудь улучшениях, так сильна была грубая любовь к старому застою, что нововведение, нарушавшее старину, становилось настоящим преступлением. В оппозиции, которую встретили в обществе планы Сперанского, были уже не только люди с своекорыстными расчетами, не только легковерные невежды, но даже и люди, более или менее порядочные. В записке Карамзина, кроме его личных мнений, конечно, повторено много толков и "московских вестей", которые он слышал в своем и других кругах. Озлобленный тон записки достаточно показывает настроение большинства, которое теперь уже делало Карамзина своим оракулом.

Сперанский задолго до печальной развязки, разрушившей всю его деятельность и с злой иронией опровергавшей его политический идеализм, — начинал уже чувствовать невозможность удержаться. За год до ссылки, в феврале 1811 года, в отчете императору он изображал свое трудное положение и свои столкновения с людскими страстями, "а еще более с неразумием", и настойчиво просил разрешения покинуть все свои занятия по текущим делам и работать только в комиссии законов. Александр удержал его*. К концу 1811 г. Сперанский, по-видимому, уже покидал свои надежды. В октябре 1811 года он пишет к своему другу Столыпину: "...Поездка (в деревню) и паче воздержание от излишних затеи по службе возвратили мне почти все мое здоровье. Я называю излишними затеями все мои предположения и желание двинуть грубую толщу, которую никак с места сдвинуть неможно. Пусть же она остается спокойна; а я не буду терять моего здоровья в тщетных усилиях. Вот вам краткое описание физического и политического моего бытия. Девиз мой: хоть трава не расти"**... Это был совершенно естественный исход.

______________________

* В записках Дмитриева сообщается любопытное сведение, что уже с августа 1811 г. министр полиции "получил тайное приказание примечать за поступками Сперанского" ("Взгляд" и пр., стр. 194). Биограф Сперанского, имевший в руках записки Дмитриева, не объяснил этой странной черты в образе действия импер. Александра: также и автор "Истории Александра I", т. III, стр. 190 и след. Новые сведения об отношениях Сперанского за это время даны в книге г. Шильдера.
** Р. Арх. 1870, стр. 884.

______________________

Известно, какой оборот получило дело под конец, когда усилилась тревога перед войной. Сперанский был уже вольнодумец, революционер, мартинист, иллюминат; теперь его назвали прямо изменником. Все темные обвинения чрезвычайно легко распространяются в грубом обществе, притом лишенном публичной жизни и сколько-нибудь свободной печати. Интрига поразила Сперанского наповал. Александр под первым впечатлением доносов хотел будто бы расстрелять его! При последнем докладе Сперанского, в конце которого император высказал ему свою немилость и свои обвинения, Александр, по-видимому, не решился даже сказать ему всего, в чем его заподозрил, но, несмотря на этот остаток справедливости к Сперанскому, император не дал ему возможности что-нибудь сказать в свое оправдание. Сперанский все-таки осужден был на ссылку. Здесь мечтателю-патриоту пришлось вынести тяжелые испытания — его удалялись или оскорбляли как изменника: темное обвинение натравляло на него народную злобу*.

______________________

* Чрезвычайно любопытный материал относительно ссылки Сперанского является в записках Я.И. Де-Санглена ("Русская Старина", 1882, декабрь; 1883, январь и февраль; сюда относятся гл. XIII-XVII февральской книги), который служил тогда по тайной полиции при Балашове. Но при всем их интересе, эти записки так темны и. быть может, намеренно двусмысленны, что по ним все-таки нелегко увидеть ход запутанной интриги. — О Де-Санглене см. также статью Погодина, "Р. Архив", 1871. стр. 1097 и далее.
В связи с ссылкою Сперанского любопытны два "подметные письма" к ими. Александру 1812 года: одно под именем сенатора Теплова; другое — "московскою дворянского депутата", графа Ростопчина "от себя и от москвитян" (в "Чтениях моск. Обш. Истории и Древн." 1873, III, стр. 154-162). Издатель этих писем, Бодянский, усумнился в принадлежности писем и Теплову, и Ростопчину, — но в характере обвинений против Сперанского, заключающихся в последнем письме, ему не уступит клеветнический отзыв о Сперанском, находящийся на этот раз уже в подлинной "Записке о мартинистах, представленной в 1811 году гр. Росопчиным вел. кн. Екатерине Павловне" (Р. Архив, 1875, III, стр. 75-81).
О ссылке Сперанского см. также в воспоминаниях Шенига, Р. Архив, 1880, III, стр. 311-313, и особливо в книге г. Шильдера.

______________________

Обвинения, заключавшиеся в доносах, и обстоятельства, в каких эти доносы были сделаны, до сих пор не могли быть разъяснены вполне, — но сущность обвинений сводилась к государственной измене и к намерению вооружить народ против правительства. В книге барона Корфа собрано много сведений и об этом предмете. Обвинения не заслуживают, конечно, опровержений. Сперанский чрезвычайно просто, с большим достоинством и чувством полной правоты, объяснил и оправдал свою политическую деятельность в том письме*, которое удалось ему только с помощью небольшой хитрости, обманувшей его врагов, переслать к императору Александру из Перми в январе 1813 года.

______________________

* Это письмо часто цитируется в книге барона Корфа, приведено с выпусками в издании писем Сперанского к Масальскому; вполне, но со множеством грубых ошибок, напечатано водном заграничном издании (Париж, Франк, 1858). Оно было, наконец, издано в книге г. Шильдера, которому посчастливилось разыскать в архивах его подлинник.

______________________

Обратимся к первоначальным проектам, к тому "колоссальному плану", которому суждено было погубить своего автора, но никогда не осуществиться.

Биограф Сперанского, не входя в разбор этого плана, этих "начинаний, не достигших полной зрелости и самим Сперанским впоследствии покинутых", не сомневается при этом, что "подробности тогдашних предположений займут некогда важную страницу в истории России и в биографии императора Александра". Но кроме того, эти подробности существенно необходимы и для полноты биографии самого Сперанского. Можно положительно сказать, что без них его характер и лучшая половина его жизни и трудов останутся неясными, без них невозможно дать достаточного оправдания деятельности, которая в свое время подверглась такой озлобленной вражде и которую иначе так удобно обвинять в легкомыслии. В этом проекте мы находим положительное разъяснение тех реформ, которые были осуществлены в неполном виде; находим ключ к отдельным мерам и мнениям, и готовый ответ на многие возражения и обвинения, которые делались потом против Сперанского его критиками и его врагами. Во многих случаях с своей точки зрения Сперанский мог справедливо говорить, что в реформах "порицали то, чего еще не знали", и "искали там конца, где полагалось только начало".

Выше замечено, что этот план, в свое время составлявший тайну, был очень мало известен и впоследствии; никакого обзора его содержания не было даже в обширной биографии, написанной Корфом. Прошло почти девяносто лет с тех пор, как Сперанский работал с импер. Александром над этими предположениями и должно бы наступить время для исторической оценки, или, по крайней мере, для ее начала.

Проект Сперанского для нашего времени потерял уже свой непосредственный интерес; за ним остается интерес чисто исторический. Если русская жизнь до сих пор не достигла тех форм, идея которых проникает планы Сперанского, то история сделала однако свое дело: она разъяснила вопрос, открыла в нем новые стороны и, в частности, произвела в русской жизни капитальный перелом, на который Сперанский в свое время не решался рассчитывать и без которого, однако, самая идея его не могла осуществиться разумно. Освобождение крестьян, о котором Сперанский думал только отдаленным образом, поставило русскую жизнь на такой путь, где его идеал не может иметь непосредственного значения.

Можно думать, что и в свое время проект Сперанского, при всей широте его, не удовлетворил бы стремлениям лучших передовых людей, — правда, очень немногочисленных, — не удовлетворил бы именно отсутствием решения крестьянского впороса; при все том, в виду общего характера понятий и общего хода дел он действительно представляет собой труд смелый и колоссальный. Оставшись совершенно неизвестным, он не имел практического влияния на развитие общественных идей (или только очень небольшое, ограниченное людьми, которые могли с ним ознакомиться и ему сочувствовать), но сам по себе остается любопытным моментом в их развитии. Об его исторической ценности дают понятие слова современника, который сам вовсе не расположен к Сперанскому, судит его, быть может, слишком строго и который, однако, говорит об его проекте следующим образом:

"Если Россия когда-нибудь будет иметь беспристрастную историю, имя Сперанского будет в ней упомянуто с некоторой честью. Потомство забудет, или никогда не будет знать нравственную незначительность этого человека (le peu de valeur de l'homme moral); оно не остановится на тех его делах, которые увидели свет и которые не заслуживают большого внимания (за исключением "Свода"); но оно отдаст ему справедливость, что он обращал свои мысли к лучшему будущему для своего отечества и выразил их в проекте государственного устройства. Этот проект, составленный, так сказать, на глазах императора и им одобренный, есть одно из столь многочисленных доказательств либеральных влечений Александра. Малодушие Сперанского никогда не позволило бы ему высказываться так смело, как он высказывается в этом труде, если бы он не получил на это надлежащего полномочия.

Проект Сперанского был очень малоизвестен в России... в нем говорится о различных учреждениях, которые должны были привести русских к легальному правлению, к конституционной представительной форме правления. Он написан откровенным языком, что производит приятное впечатление в читателе, любящем свое отечество. Если вспомнить, что этот труд был написан до 1812 года, то нельзя не признать, что Сперанский был одним из самых передовых людей своего времени не только для России, но и для континентальной Европы"*.

______________________

* La Russie, l, 573-574.

______________________

Мы возвратимся к историческому значению планов Сперанского, и перейдем теперь к самому проекту. Выше было упомянуто, что ему предшествует обширная вступительная записка об общих вопросах государственного устройства, и затем следует самый проект. Не имея подлинного документа, пользуемся тем, что было извлечено Тургеневым, и следовательно, переводим с французского.

Во-первых, приводим несколько отрывков из введения к проекту.

В самом начале автор обращается к истории для указания той потребности, которая всегда чувствовалась — в правильном порядке государственного устройства, т.е. в представительстве. Сперанский говорит:

"Уже в царствование царя Алексея Михайловича была почувствована необходимость положить границы абсолютной власти. Нравы того века не позволили установить в этом отношении учреждений прочных; но по крайней мере внешние формы достаточно открывали желание достигнуть некогда таких учреждений.

Во всех важных обстоятельствах считали необходимым советоваться с боярами, составлявшими тогда образованнейшую часть народа, и испрашивать, для принимаемых мер, благословение патриарха.

Во внешних формах, данных правительству во времена Петра I, нисколько не думали о свободе политической; но Петр, открывая дорогу наукам и торговле, тем самым открыват дорогу и свободе. Не имея никакого ясного намерения дать России политическое бытие, это государь приготовил для него путь уже тем одним, что он имел инстинкт цивилизации.

Основания, установленные Петром I, получили такую твердость, что при вступлении на престол императрицы Анны сенат мог счесть себя в праве требовать политического бытия и явиться посредником между народом и престолом.

Но эта попытка была преждевременна, и довольно было придворной интриги, чтобы сделать ее неудачной.

Царствование императрицы Елизаветы, бесплодное для славы государства, не более благоприятно было и для политической свободы; но промышленность и торговля скрывали в себе семена этой свободы, которые только вырастали и развивались с ними.

Настало наконец царствование Екатерины II. Все, что сделано было в других странах для устройства сословных собраний, все, что политические писатели того времени предлагали наилучшего для содействия успеху свободы, все, что пытались сделать во Франции в течение двадцати пяти лет для предупреждения того великого переворота, настоятельность которого предвидели, — все это Екатерина употребила при устройстве Комиссии об уложении. Созваны были депутаты нации, и созваны в строгих формах национального представительства; для этого собрания составлен был Наказ, заключавший в себе собрание лучших политических истин того времени; ничто не было забыто, чтобы облечь это собрание всеми гарантиями свободы и всеми атрибутами достоинства, чтобы дать ему, чтобы дать России, которую оно представляло, политическое бытие. Но все это было так незрело, так преждевременно, что только величие первой мысли и блеск последовавших военных и политических подвигов могли спасти эту попытку от всеобщего неодобрения.

С тех пор мысли Екатерины II, как это можно видеть по ее дальнейшему образу действий, совершенно изменились. Неуспех этой попытки, кажется, охладил ее и, так сказать, устрашил ее от внутренних политических реформ.

Царствование императора Павла I замечательно законом о престолонаследии, и также законом, который установляет за правило, что крестьяне должны работать на помещика не больше трех дней в неделе. Это был первый закон, обнаруживший благоприятное расположение к крестьянам, со времени их подчинения землевладельцам.

В настоящее царствование можно указать следующие государственные установления:

1) Дозволение всем свободным сословиям владеть землями.

2) Учреждение класса свободных хлебопашцев.

3) Учреждение министерств, с ответственностью министров.

4) Меры, принятые для Лифляндии, как опыт и пример общего освобождения крепостных крестьян.

Все это доказывает, что Россия, несмотря на свое абсолютное правление, очевидно идет к свободе".

О необходимости представительных форм, вытекающей из настоящего положения дел, Сперанский говорил:

"Все жалуются на смешение, которое царствует в наших гражданских законах; но где средство улучшить их, ввести в них желаемый порядок, когда мы не имеем законов политических! К чему служат законы, определяющие права собственности каждого, когда сама эта собственность не имеет никакого прочного и определенного основания? К чему гражданские законы, когда их таблицы могут каждый день разбиться о первый камень абсолютизма? Жалуются на беспорядок в финансах: но можно ли устроить хорошо финансы там, где нет публичного кредита, где не существует никакого политического учреждения, которое могло бы обеспечивать его прочность? Жалуются на медленность, с какой распространяются просвещение, промышленность: но где принцип, который мог бы оживотворить их? К чему стараться просвещать раба, если просвещение не должно иметь на него другого действия, кроме того, что оно заставит его еще более почувствовать тягость своего положения?

Наконец, это общее недовольство, эта наклонность все критиковать, суть не что иное как выражение скуки от нынешнего порядка вещей.

...Умы находятся в тягостном беспокойстве; и это беспокойство можно объяснить только полным изменением, происшедшим в мнениях, только желанием другого правления, желанием, пожалуй, неопределенным, но тем не менее живым... Все это доказывает, что существующая система правления не соответствует более состоянию общественного мнения и что пришло время заменить эту систему другою".

О недостаточности и неопределенности существующих законов Сперанский говорил:

"В хаосе указов есть распоряжения, не только темные и недостаточные, но и противоречащие одно другому. Поверят ли, что у нас нет точного закона о наследстве ab intestate, о завещаниях? В уголовном законодательстве не определены вещи самые простые, самые обыкновенные: так, всегда судили и приговаривали, и продолжают судить и приговаривать за перелив монеты, и однакоже в законах нет ни слова, где бы предписывалось наказывать это действие. Не говорю здесь о предметах более важного свойства, именно об отношениях крестьян к их владельцам, т.е. об отношениях миллионов людей, составляющих полезнейшую часть населения, с горстью тунеядцев*, которые присвоили себе, Бог знает, почему и как, все права, все привилегии".

______________________

* В одной из рукописей это выражение (faineants) зачеркнуто и заменено: горстию людей (Примечание Тургнева).

______________________

За этими отрывками из вступительной записки следуют, в нашем источнике, извлечения из самого плана государственного образования. В этих извлечениях указаны только главнейшие пункты плана, чтобы дать только самое общее понятие о труде Сперанского. Извлечение буквально следует выражениям самого проекта.

И здесь опять, прежде всего, выставлены общие соображения.

"Найти средства сделать основные государственные законы ненарушимыми и священными для всех, не исключая особы монарха, — говорит Сперанский, — всегда было предметом размышлений для всех добрых царей, для лучших умов, для всех тех, кто любит свое отечество и не отчаивается в его благоденствии".

Относительно форм правления автор, после многих теоретических рассуждений, приходит к следующим выводам, указывающим на близость того времени к эпохе 1789 года:

"I) Никакое правительство не может быть законно, если оно не основано на воле страны... 4) Источник всякой власти есть государство, страна. 5) Всякое правительство существует на известных условиях, и законно только до тех пор, пока исполняет эти условия.

В детстве обществ форма правления могла быть только деспотическая... Но когда государи перестали быть отцами своих подданных, когда они начали пользоваться своим могуществом противно истинным интересам подданных, тогда к общим условиям, на которых воля народа основала правление и которые, по своей неопределенности и недостаточности, привели наконец к произволу, найдено было необходимым прибавить специальные правила, определить более строго предмет желаний народа. Эти правила названы были основными законами страны, и их целость — учреждениями (конституцей).

Правление, устроенное таким образом, может быть или ограниченная монархия, или ограниченная аристократия.

Отсюда следует: 1) что основные законы государства должны быть делом нации; 2) что основные законы государства полагают границы абсолютной власти.

Все государства имели всегда и будут всегда иметь две формы правления: форму внешнюю и форму внутреннюю. Первая состоит в грамотах, основных законах, учреждениях, внешним образом определяющих взаимные отношения различных сил государства; вторая состоит в таком распределении этих сил, чтобы ни одна из них не могла получить господства над другими.

Внешняя форма не имеет никакой важности; действительную важность имеет только форма внутренняя. Со всеми внешними признаками свободы, законности, народ в действительности может быть рабом.

Когда народ установил основные законы, когда он взял клятву от исполнительной власти в их сохранении, когда он устроил какой-нибудь парламент, сенат; он еще не основал этим свободы, если могущество правительства остается тем же, чем оно было до существования этих учреждений.

Одна внешняя форма никогда не в состоянии была бы установить в Англии правление, какое мы в ней видим.

Правление Рима при цезарях было в сущности деспотическое, между тем как внешняя форма была совершенно республиканская.

Тот, кто захотел бы судить о России по внешней форме правления, по грамотам, данным различным сословиям нации, по ее сенату, по ее дворянству, учрежденному в наследственное сословие, не сказал ли бы тот, что она имеет правление монархическое? Однакоже, это далеко не так".

О внутренней форме правления Сперанский говорил:

"Всякое правление, чтобы быть законным, должно основываться на общей воле народа. Сила может быть ограничена только силою... Создания, исходящие только из личной воли монарха, не могут служить противовесом силе; приписывать им это значение значило бы измерять пространство тяжестью... Итак, власть правительства может быть ограничена только властью народа.

Обе эти власти имеют один и тот же источник, так как правительство не может иметь иной власти, как та, которую вручил ему народ".

Из этого основного начала автор извлекает, между прочим, то следствие, что "всякое правление абсолютное или произвольное есть правление узурпированное и никогда не может быть законно".

"Власть или силы народа, действительно, всегда бывают больше сил правительства, так как народ сам создает свои силы, между тем как правительство бывает сильно и могущественно только в той степени, в какой допускает это народ.

Но силы народа слишком часто бывают на деле парализованы: 1 ) от незнания народом его прав; 2) от различия интересов и недостатка связи между отдельными лицами.

Распадение народа на различные сословия, на различные корпорации может считаться причиной всякого абсолютного правления. Divide, ut imperes.

Первый шаг, который нужно сделать для ограничения абсолютной власти, это — положить конец раздорам, существующим между различными сословиями и различными состояниями, соединить их все, чтобы уравновесить силу правительства.

Так как весь народ в целости не может блюсти за тем, чтобы правительство оставалось в пределах, предписанных законом, то совершенно необходимо, чтобы было сословие, которое, становясь между ним и правительством, было достаточно просвещенно, чтобы понимать, какие должны быть истинные пределы власти, достаточно независимо, чтобы не бояться ее, и достаточно связано интересами с народом, чтобы никогда не иметь покушения изменить ему.

Отсюда следует, что в ограниченной монархии нужно установить два большие отдела: высший класс, обязанный блюсти за исполнением законов, и низший класс, отделенный от первого по имени и по наружности, но тождественный с ним по своим интересам".

В устройстве этого высшего класса автор взял образцом английскую аристократию. Изложивши устройство этой аристократии, он следующим образом определяет положение и особенности низшего класса.

"1) Народ состоит из всего того, что не входит в аристократию. Дети первого государственного сановника, кроме старшего, принадлежат к народу.

2) Никакой класс народа не может иметь исключительных прав на владение той или другой собственностью; но все граждане должны иметь пользование тем, что они приобретают.

3) Народ должен участвовать в составлении законов, если не всех, то, по крайней мере, некоторых.

4) Народ доверяет аристократии блюсти за исполнением законов, так как она обязана представлять его.

5) Всякая собственность народа наследственна; но его должности избирательны.

6) Никто не должен быть судим иначе, как своими равными. Если, несмотря на все предосторожности, какие найдут нужным принять, власть, глухая к воплю народа и презирающая его гнев, доходит до всех крайностей, какие произвол может себе дозволить в своем безумии, то какие средства представит предлагаемая нами форма правления, чтобы воспротивиться им? Ответ легкий: какие средства могут человеческие силы противопоставить Тамерлану и другим подобным чудовищам? Какие законы могли когда-нибудь держаться, когда государства падали в развалинах?"

Автор оканчивает эти общие соображения цитатой из Монтескье: "point de noblesse, point de monarchie".

Затем следуют частные соображения собственно о России в до-александровскую эпоху и при Александре I.

"Я не знаю, — говорит автор в начале, — в чем состояли истинные намерения русских государей со времени Петра I относительно устройства России; однакоже их величайшей заботой было, кажется, дать этой империи все внешние признаки монархического правления, сохраняя в своих руках власть самую абсолютную. Думали ли они, действительно, что права и грамоты, данные на бумаге, достаточно определяли форму правления, или, напротив, не считали ли они необходимым приучить народ к словам, прежде чем позволить ему обладать вещами, действительностью? Признавали ли они, в своей совести, справедливыми и полезными принципы, которых они не решались обращать в факты? Наконец, не действовали ли они только вследствие внезапных вдохновений, без всякого определенного плана? Как бы то ни было, нет страны в мире, где слова соответствуют вещам меньше, чем в России.

Все установленные власти, как административные, так и судебные, имеют свои имена и представляют монархические внешние признаки. Сенат называется хранителем законов; дворянство есть природный хранитель их. Мы также имеем в народе свободные классы: разве купцы, мещане, даже государственные крестьяне не имеют своих прав, своих привилегий? Разве они не судятся своими равными?

Вот источник ошибки, в которую необходимо впадают все, кто судит о России по внешним признакам.

По внешности у нас есть все, а на деле у нас нет ничего; и в особенности у нас еще нет монархического правления.

Не говоря о других учреждениях, что такое само русское дворянство, когда личность всякого дворянина, его собственность, его честь, все, наконец, зависит не от закона, но только от воли абсолютного властителя? Самый закон не зависит ли также от этой воли, которая одна делает и провозглашает этот закон?.. Право собственности есть только право, терпимое верховной властью, и собственники суть только люди, имеющие эту собственность в своем пользовании (usufruitiers)".

"Я желал бы, — продолжает автор, — чтобы кто-нибудь показал мне, какая есть разница между отношением крепостных к их господам и отношением дворян к верховной власти. Разве последняя не имеет над дворянами той же самой власти, как дворяне над крепостными?

Итак, вместо этой пышной классификации русского народа на различные сословия, на дворян, купцов, мещан, я нахожу в России только два сословия: это — рабы верховной власти, и рабы земледельцев. Первые свободны только относительно последних; в действительности, в России нет свободных людей, кроме нищих и философов.

Что окончательно уничтожает в русском народе всякую энергию, это — те отношения, в которых поставлены между собою эти два класса рабов. Интерес дворянства требует, чтобы крестьяне были ему совершенно подчинены; интерес крестьян требует, чтобы дворяне точно так же были подчинены короне... Престол всегда представляется крестьянам как единственный противовес власти их господ".

Автор объясняет, что одним из следствий этого порядка вещей является невозможность, для народа, сделать какой-нибудь действительный успех в просвещении.

"В самом деле, — говорит он, — что такое образование, знания, для народа несвободного, как не средство живее почувствовать бедственность своего положения, как не источник волнений, которые могут только способствовать к большему его порабощению, или могут навлечь на страну ужасы безначалия? Из человеколюбия столько же, как из политики, следует оставить рабов в невежестве, если не хотят дать им свободы".

"Полагают. — продолжает автор, — что просвещение должно предшествовать свободе. Но что разумеют под этим словом просвещение? Если оно означает возвышенный образ мыслей, способность понимать тонкие различия, существующие между истиной и ложью, наконец, если оно означает чувство нравственного добра, тогда надо признать, что ни один народ на свете никогда не достигал до этой степени совершенства, что еще долго ни один народ не достигнет ее, в чем я и не вижу, впрочем, никакой необходимости. Нравственное чувство заменяется у народа религией, которая говорит ему, без сомнения, менее тонким образом, но во всяком случае довольно ясно, — в чем состоит грех, в чем спасение; за отсутствием логики, простой здравый смысл показывает ему, сколько нужно, добро и зло, истину и ложь. А что касается до способности обнять мыслью неизмеримость вселенной, уразуметь ничтожество желаний, человеческих страстей, ничтожество самой науки, то я не знаю, к чему вся эта возвышенная философия может служить земледельцу. Если же, напротив, под просвещением разумеют знание полезных истин, которое почерпается из книг, усовершенствование промышленности, общественной жизни, то я не понимаю, каким образом раб мог бы приобрести подобное воспитание; я думаю даже, что ему надо было бы иметь сначала некоторую свободу для того, чтобы разум его мог просветиться, и воля — перестать быть бесплодной..."

"Таким образом, — продолжает автор, — Россия, разделенная на различные классы, истощает свои силы в борьбе, которую эти классы ведут между собой, и оставляет правительству весь объем безграничной власти.

Государство, устроенное таким образом, если оно и будет иметь то или другое внешнее устройство, те или другие грамоты дворянству, грамоты городам, два сената и столько же парламентов, есть государство деспотическое, и пока оно будет состоять из тех же элементов, ему невозможно будет быть государством монархическим...

Если не хотят решиться коснуться до этого основного порядка вещей, все усилия правительства должны ограничиться следующими второстепенными предметами:

1) Населить и расчистить необработанные и ненаселенные земли, потому что человеческое племя может плодиться даже под абсолютным правлением, если оно не слишком дурно.

2) Держать под ружьем сильную армию.

3) Улучшить полицию.

4) Упростить судебный порядок: без сомнения, под абсолютным правлением суд никогда не может быть совершаем вполне справедливым образом, но, по крайней мере, он может быть скорый.

5) Собрать в систематическом порядке законы и указы.

6) Упорядочить налоги и финансовое управление.

Вот все, что можно, все, что должно стремиться сделать при нынешнем правлении.

Но, чтоб остаться верным своим планам, чтоб не уничтожить того немногого счастия, какое дозволено народу иметь при том правлении, чтоб не расточить национальных богатств в бесполезных попытках, правительство в то же время должно отказаться:

1) От всякой мысли иметь твердые и прочные законы, потому что под таким правлением подобные законы невозможны.

2) От всяких усилий в пользу народного образования: человеколюбие повелевает принять этот последний принцип, потому что образованный раб есть несчастнейший из людей; сделать это было бы также и хорошей политикой, потому что, давая образование массе народа, нельзя было бы не повредить абсолютному правлению, не вызвать к волнению и неповиновению.

3) От всяких предприятий, которые имели бы целью усовершенствовать национальную промышленность, т.е. от основания всяких фабрик и мануфактур, требующих применения свободных искусств.

4) От всякого возвышения национального характера, так как раб не может иметь национального характера; раб может быть здоров телом, крепок своими физическими силами, но он никогда не способен к великим делам; без сомнения, есть исключения, но они не уничтожают правила.

5) От всякого заметного увеличения национального богатства: главное основание всякого богатства заключается в религиозном уважении права собственности, а это уважение становится невозможно при отсутствии законов.

6) Тем более еще надо будет отказаться от улучшения положения низшего класса народа: плод его трудов будет всегда истребляем роскошью высшего класса..."

"Предполагая, — говорит автор дальше, — что благодетельные намерения императора встретят препятствия в силе обстоятельств, мы постараемся, по крайней мере, с большей заботливостью изыскать, какие средства улучшения может допустить настоящее положение веще и.

Совершенная невозможность обеспечить счастие России, не касаясь нынешнего устройства различных классов нации, достаточно доказывает необходимость подвергнуть их преобразованию. Уже полвека назад признано было, что ни одно европейское государство, находясь в сношениях с другими государствами, не могло бы надолго сохранить деспотическое правление. Довольно принять в соображение ту степень, какой вообще достигло просвещение, довольно видеть пример, представляемый другими нациями, и его заразительность, наконец, спросить внутреннее чувство, прислушаться к желаниям народа, как ни слабо он их выражает, — чтобы убедиться в необходимости преобразования и узнать положительно, в чем состоят желания и надежды всех.

В чем должно состоять это преобразование?.. Преобразование должно стремиться, по крайней мере, изгладить то вопиющее противоречие, которе существует у нас между наружной формой и действительной формой правления; исполнить то, о чем государи в течение столетия не переставали говорить народу; укрепить престол, не удерживая народ в его летаргическом сне и в его предрассудках, но ставя основанием этого престола закон и всеобщий порядок...

Мудрость правителя состоит не в том, чтобы ожидать событий и подчиняться им, но в том, чтобы управлять ими, уметь отнять у случая то, что этот случай может принести вредного.

Предпринимая преобразование, надо начать с того, чтобы организовать иначе, чем есть, различные классы народа и изменить отношение их между собою и к престолу.

Мы видели выше, что в хорошо организованном государстве вся масса национальных сил должна быть разделена на два класса: класс высший и класс низший.

Высший класс должен быть основан на праве первородства (майорат). Он предназначен занимать первые государственные должности и блюсти за сохранением законов. Связанный с народом неразрешимыми связями родства, владения, он будет связан с престолом столь же неразрешимыми связями почестей и отличий, также как и привилегией короны вводить в ряды этого класса всех тех, кого она сочтет того достойным. Этот класс составит истинную монархическую аристократию.

Низший класс будет состоять из всех тех, кто не будет, по праву первородства или по воле монарха, призван в класс высший. Этот класс будет привязан к престолу гражданскою и военною службой, почестями, богатствами, и к высшему классу связями родства, уважения, мыслью, что этот последний будет хранителем законов. Низшему классу необходимо будет принадлежать большая часть богатств и образованности страны. В нем нельзя будет установить других отличий, кроме дарований способностей и добродетели. Кто осмелится тогда угнетать его или смотреть на него с презрением?

Ничто не помешало бы правительству отделить три или четыре первые класса нынешней дворянской иерархии от остального дворянства, и начать с установления для этих четырех классов права первородства. Собственно говоря, это не было бы нововведением.

Такая реформа не была бы ущербом для самого этого высшего класса.

Здесь было бы, конечно, и свое неудобство, происходящее из того, что четыре первые класса в настоящее время заключают в себе много дворян без значения, без заслуг, и которые, следовательно, не внушают никакого уважения. Но это неудобство будет только временное: не пройдет столетия, как это дворянство очистится и приобретет весь необходимый блеск и значение. Притом от воли императора будет зависеть ввести в него некоторых из богатых лиц низшего класса. Наперекор всем химерам людей, мечающих о метафизическом равенстве, великое государство должно иметь не только Юлиев Цезарей, но и Крассов. Пока эти последние существуют, другие не осмеливаются узурпировать высшую власть.

Нынешнее мелкое дворянство также не будет иметь разумного основания жаловаться на такую реформу.. Разве оно уже теперь не заседает в судах рядом с людьми из низших кассов, и разве император не может возвести в дворянство половину населения страны?..

Остается только определить время, когда это разделение произойдет, и способ, каким оно должно быть исполнено.

То же народное собрание*, которое созвано будет для изготовления законов, положит и первые основания этого разделения.

______________________

* У Тургенева: "le meme congres national".

______________________

Чтобы не рисковать ничем, нужно — 1) чтобы это разделение было с самого начала указано распоряжениями, которые будут приняты для созыва собрания и в котором сказано будет, что дворяне, принадлежащие к первым четырем классам, составят особую палату, а остальное дворянство будет заседать с депутатами от народа; 2) чтобы среди работ собрания первой палате предложено было восстановить древний закон Петра I о первородстве, ограничивая его применение высшим классом; вторая палата не будет иметь повода возражать, так как этот закон не будет прямо к ней относиться; 3) чтобы в то же время предложен был закон в том смысле, что за исключением первых четырёх классов не будет больше классов или номинальных степеней советник какого-нибудь управления будет советник, копиист будет копиист и ничего больше; этим уничтожены будут все отличия классов или гиерархических чинов; останется только отличие, связанное с занимаемым местом, с исполняемой должностью; 4) нужно поставИть правилом и повелеть, чтобы все дела, приносимые в суды, решаемы были всеми заседателями совместно*, исключая, однако, дела уголовные первых четырех классов, которые должны быть судимы в высшем суде. Исполнение подобного закона так легко, что даже в наше время не доставало только двух или трех голосов, чтобы он был принят сенатом.

______________________

* Выборные заседатсли принимали участие только в тех делах, которое касались лиц их сословия.

______________________

Эти четыре распоряжения, когда время освятит их, изгладят все нелепые различия, существующие теперь, и соединят все части народа в одно целое. Дворянин сохранит свой дворянский титул и, если это ему нравится, может им гордиться; но весь русский народ будет пользоваться теми же правами, как он.

Правда, что, несмотря на эти перемены, дворянство сохранит еще прерогативу, которая и после будет отличать его от других классов: оно будет по-прежнему иметь крестьян. Но, какие бы трудности ни могло представить освобождение, крепостное рабство есть вещь, столь противоречащая здравому смыслу, что его нельзя считать иначе как временным злом, которое неминуемо должно иметь свой конец".

"Мне кажется, — продолжает автор, — что, разделив дело освобождений на две эпохи, можно было бы привести его к счастливому решению.

В первой эпохе ограничатся тем, чтобы определить повинности, которые владелец может законно требовать от крестьянина. В то же время в интересе самих владельцев, установлена будет какая-нибудь судебная власть, которая будет решать споры между владельцами и земледельцами. Подобное учреждение указано уже в Наказе императрицы Екатерины II... Таким образом, и без особенного формального закона крестьяне, из крепостных или рабов, каковы они теперь, делаются только приписанными к земле, glebae adscripti. Это будет первая степень их освобождения.

К этой мере можно было бы прибавить две другие, которые состояли бы: первая — в том, чтобы обратить подушную подать в поземельный налог; вторая — в том, чтобы предписать, при совершении актов, указывать не число душ, но пространство земель, составляющих предмет сделки.

Во второй эпохе, которой, впрочем, должны предшествовать различные распоряжения второстепенные, крепостным крестьянам возвращено будет их древнее право свободно переходить от одного землевладельца к другому. Этим совершится их окончательное освобождение".

В заключении этого отдела автор говорит:

"Представляя все эти соображения, мы не имели в виду ни установлять основные законы, ни излагать внешнюю форму, которую следует дать правлению; мы хотели только изыскать основания, на которых эти законы должны быть утверждены, если когда-либо Провидение, которое ныне столь очевидно покровительствует России, удостоить благоприятствовать такому делу. Поэтому, мы только вкратце указали некоторые, впрочем весьма важные, частности, — что отняло у целого ту ясность, какую оно могло бы иметь. Это целое было бы полнее, если бы начерчен был вперед план здания, которого мы стараемся утвердить основы".

В новом отделе автор говорит "о духе предпринимаемых реформ". Прежде, чем перейти к нему, заметим, что, по предположению Н.И. Тургенева, разные части проекта были написаны в разное время, чем он и объясняет некоторые, неважные, впрочем, противоречия в отдельных трактатах. В дальнейшем изложении их наш источник не представляет уже прямых извлечений из текста Сперанского, и сообщает только главные принципы, к которым Сперанский приходит "после долгих рассуждений". Здесь уже начинается проект самой регламентации новых отношений, которые реформатор хотел внести в русскую жизнь. Это была самая трудная часть плана, потому что всегда легче видеть ненормальность известного порядка вещей, чем найти настоящие средства к исправлению; естественно, что эта часть проекта довольно легко поддается критике.

Цель реформы, по объяснению Сперанского, не может быть иная, как основать правление, до тех пор абсолютное, на "твердых и непременяемых" законах.

Инициатива новых законов должна исключительно принадлежать исполнительной власти.

Власть судебная, по своей сущности, входит в атрибуты исполнительной власти; но эта последняя предоставляет отправление ее судьям, избираемым самими теми, кто нуждается в этом ее отправлении.

Исполнительная власть оставляет себе только право блюсти за строгим исполнением судебных форм.

Все гражданские права не могут быть даны всем безразлично. Так как земли, занятые земледельцами, могут быть во владении только у известного привилегированного класса, это обстоятельство составит в таком случае исключение. Впрочем, владение землями должно бы всегда быть сообразно с законами, определяющими этот предмет.

Это различие в праве владения есть первый источник неравенства состояний.

Второй источник неравенства указывается владением, собственностью вообще. Лица, не владеющие совершенно ничем, не должны иметь участие в пользовании политическими правами.

Этих прав не должны также иметь слуги, рабочие, поденщики и пр.

Все гражданские и политические права могут быть разделены на три разряда: 1) общие гражданские права, принадлежащие всем гражданам; 2) особенные гражданские права, принадлежащие только лицам, которые могут пользоваться ими по своему воспитанию и роду жизни; 3) политические права, принадлежащие собственникам.

Отсюда три следующие состояния: 1) дворянство; 2) среднее сословие; 3)рабочий класс.

Дворяне будут пользоваться всеми гражданскими правами, принадлежащими русским подданным.

Они будут изъяты от личной очередной службы; но каждый дворянин обязан будет вступать на государственную службу, по гражданской или по военной части, и оставаться в ней не менее десяти лет, не переменяя рода службы.

Дворяне одни будут иметь право владеть населенными землями, управляя ими по предписаниям закона.

Дворяне, смотря по значению их собственности, будут пользоваться политическими правами, т.е теми, которые дают возможность быть избирателем или избираемым.

Дворянам разрешается заниматься всякого рода промышленностью; они могут быть негоциантами, купцами и т.д., не теряя этим прав, связанных с дворянством.

Дворянство бывает двух родов: личное и потомственное. Дети потомственных дворян делаются сами дворянами только прослуживши предписанный законом срок. Дети личных дворян принадлежат к среднему сословию. Личные дворяне не делаются потомственными от того только, что провели на службе предписанный законом срок; для этого нужно еще, чтобы они оказали особенные заслуги. Потомственное дворянство теряется по отказе вступить в государственную службу или оставаться в ней требуемое время. Оно теряется также по судебному приговору, а также вступлением дворянина в рабочий класс.

Среднее сословие пользуется общими гражданскими правами, но не всеми особенными гражданскими правами и не всеми правами политическими.

Личная служба людей среднего сословия должна быть определена законом, смотря по их положению и роду промышленности, которою они занимаются.

Им можно будет приобретать личное дворянство, добровольно поступая на службу, по исполнении той. которую наложит на них вышеуказанный закон.

Среднее сословие составляется из негоциантов, купцов, мешан, однодворцев и также крестьян, владеющих известной поземельной собственностью.

Рабочий класс будет пользоваться общими гражданскими правами.

Вступление в высший класс будет разрешено для каждого человека из рабочего сословия, который успеет приобрести известное количество поземельной собственности и удовлетворить требованиям службы, определенной законом для его сословия.

К рабочему классу будут принадлежать все крестьяне, живущие на помещичьих землях, ремесленники и их работники и, наконец, слуги.

Таким образом, все классы народа будут связаны друг с другом. Лица низших классов, отправлением своего промысла, своими трудами, всегда будут иметь возможность достигнуть вступления в высшее сословие.

Наконец, в трактате "о духе органических законов" Сперанский излагает ту самую систему учреждений, которую начали было приводить в исполнение преобразованием государственного совета и новым устройством министерств. Мы проследим в немногих словах главные пункты этой системы; из короткого обзора будет достаточно видно, что Сперанский был с своей точки зрения прав, когда говорил, что выполнение целой системы дало бы иной вид тем реформам, которые без этого казались отрывочны и непонятны.

Органические законы определяют форму учреждений, которые служат средствами действия для сил государства. Во главе этих учреждений должен стоять государственный совет, в котором Сперанский видел последнее звено всей государственной организации. Затем следуют другие учреждения: министерство, "государственная дума", сенат. В этих трех учреждениях заключаются все государственные силы или власти, именно: законодательство вверено государственной думе; суд или судебная часть — сенату; администрация — министерству. Действие этих трех учреждений соединяется в государственном совете и через него восходит к престолу.

Государственный Совет, во внешней своей форме, по-видимому, устроен был так, как и предполагалось в проекте; но ему недоставало подготовительных учреждений и — людей.

Дальнейшие правительственные учреждения предполагалось устроить следующим образом:

Государственная дума должна была иметь значение законодательного собрания. Она должна была составиться из депутатов от всех свободных классов, выбираемых, как видно дальше, в губернских собраниях. Председатель думы назначается из трех кандидатов, выбираемых собранием.

Законы предлагаются вообще правительством; они обсуждаются в государственной думе и утверждаются императором.

Дума получает отчеты от министров. В случае явного нарушения государственной конституции, дума имеет право требовать ответа у министров и делать по этому предмету представления престолу.

Никакой новый закон не может быть обнародован без участия думы. Все законы финансовые, установление новых налогов, какого бы то ни было рода, должны быть обсуждаемы в думе. Закон, принятый думой, представляется на утверждение императора. Закон, отвергнутый большинством голосов в думе, останется недействителен. Для рассмотрения законо-проектов дума назначает из среды своей специальные комиссии.

Дума собирается ежегодно, в известный срок, без всякого особенного призыва. Заседания продолжаются сообразно количеству рассматриваемых дел. Полномочия думы прекращаются: отсрочкой до следующего года и распущением, — то и другое совершается верховною властью, по представлению государственного совета.

Дела предлагаются на рассмотрение думы, от имени верховной власти, одним из министров или членов государственного совета. Отсюда исключаются: 1) представления о нуждах государства; 2) представления об ответственности; 3) представления относительно мер, противных основным законам государства. В этих трех случаях депутаты сами могут взять инициативу, исполняя предписанные на этот случай формальности.

Сенат представляет высшую инстанцию судебную. Сенаторы назначаются государственной думой. Сенат делится на четыре департамента: два гражданских и два уголовных, распределенных между двумя столицами. Все судебные дела подлежат ревизии сената и его департаментов. При сенате будет также высший уголовный суд, составленный из членов государственного совета, государственной думы и сената. Этому высшему суду подлежат государственные преступления, а также преступления, совершенные министрами, членами совета, сенаторами, генерал-губернаторами и т.п. Министр юстиции есть блюститель судебных форм в судопроизводстве гражданском и уголовном, как в сенате, так и во всех других судах.

Заседания сената публичны; его решения печатаются.

Министерство представляет собой высшую административную власть.

Главные недостатки устройства министерств 1802 г. Сперанский указывает здесь в следующем: 1) в недостатке ответственности; 2) в недостатке точности в разделении дел; 3) в недостатке учреждений*.

______________________

* Ср. Корфа, Жизнь Сперанского, I, стр. 122-123.

______________________

Относительно первого, в проекте изложены следующие соображения. Не один раз являлась мысль дать или возвратить сенату некоторые политические права, чтобы поднять его на высоту учреждения, перед которым министры были бы ответственны за свое управление. Но подобные попытки не могли бы привести ни к какому результату. Собрание, совершенно зависящее от верховной власти, никогда не могло бы заменить собрания, составленного из выборных нации.

Недостаток ответственности дает всем действиям министров вид произвола и делает то, что, вместо серьезных суждений, эти действия встречают только такие отзывы, которые приводят в заблуждение публику; в самом деле, мнение публики, не находя никакой точки опоры, теряется в пустых предположениях, все осмеивает и вместо того, чтобы содействовать правительству, нападает и клевещет на него.

Такое положение вещей, действуя обратно на правительство, производит в нем робость; оно боится браться за вопросы, требующие силы, твердости. Оттого его деятельность направляется главным образом на текущие дела, и вся тактика министров состоит в том, чтобы избегать важных вещей, имея однако вид, что они неутомимо действуют и много хлопочут.

Для устранения этого недостатка и исправления других слабых сторон министерского устройства, крайне вредивших управлению и затруднявших его, Сперанский предлагал свои меры, которые, относительно распределения дел и установления правил администрации, были до значительной степени осуществлены в состоявшемся преобразовании министерств 1810 года. Что касается ответственности министров, то Сперанский (в излагаемом здесь проекте) полагал, что она установится сама собой при существовании "государственной думы", которая будет иметь право требовать у них отчета в ведении порученных им дел: нужно будет только определить правила этой ответственности. (Предположенная здесь ответственность никогда не была введена).

В таком виде предполагал Сперанский устроить высшие учреждения власти — законодательной, судебной и административной. Он начертил и целый план правительственной иерархии от этих высших пунктов до низших мест управления, от государственного совета до волостного правления.

Он предполагал, между прочим, для этого новое деление империи на области и губернии; первые должны были заключать те части империи, которые по своему пространству и населению не могли входить в общую систему государственного управления, как Сибирь, Кавказ. Земля Войска Донского и т.п. Затем — новое распределение на губернии, уезды и волости. Эти деления должны были служить для различных степеней учреждений, которые должны были быть устроены в правильной градации, — учреждений порядка законодательного, судебного и административного. Все эти учреждения должны были иметь четыре степени.

В порядке законодательном:

Первую степень составляет "волостная дума".

В главном местечке волости каждые три года собирается "волостная дума", составленная из всех поземельных собственников; в нее посылают и казенные крестьяне своих депутатов, по одному с пятисот душ.

Эта волостная дума назначает членов волостного правления, которому принадлежит управление волостью; она контролирует волостные доходы и расходы, выбирает депутатов в уездную думу и составляет список двадцати значительнейших лиц волости, не исключая и отсутствующих*.

______________________

* По замечанию Тургенева, это составление списков, повторяющееся на каждой степени, напоминает списки нотаблей в конституции, составленной Сиэсом.

______________________

Окончив свои занятия, дума расходится и место ее занимает волостное правление.

Вторую степень составляет "уездная дума".

Депутаты, выбранные волостными думами, собираются, каждые три года, в уездную думу, которая выбирает: 1) членов уездного правления или совета; 2) членов уездных судов; 3) депутатов в губернскую думу.

Уездная дума разбирает желания и представления волостей и передает их в губернскую думу. На основании списков, доставленных волостными думами, она составляет новый список в двадцать человек, выбирая их из значительнейших лиц уезда. После этих занятий она расходится.

Третью степень составляет "губернская дума". Она составляется тем же порядком из депутатов от уездных дум и выбирает: 1) членов губернского правления или совета; 2) членов губернского суда, и 3) депутатов в государственную думу. Эти последние депутаты выбираются из двух сословий, имеющих политические права; число их, от каждой губернии, определяется законом.

Губернская дума составляет, на основании уездных списков, свой список двадцати значительнейших лиц губернии, не исключая отсутствующих. Она контролирует доходы и расходы губернии и на основании сведений, доставленных уездными думами, составляет представления о нуждах края.

По закрытии заседаний губернской думы, председатель ее посылает списки выборных должностных лиц, волостных, уездных и губернских, к канцлеру юстиции (в сенате), а к канцлеру государственной думы посылает также список депутатов, выбранных от губернии в государственную думу, список значительнейших лиц и наконец представления о нуждах губернии.

Четвертую и последнюю степень учреждений законодательного порядка составляет "государственная дума", состоящая из депутатов от губерний, и по достоинству равная сенату и министерствам. Устройство ее мы видели выше.

В порядке судебном:

Первая степень есть волостной суд. Он разбирает споры частных лиц третейским судом и старается примирить их. В делах по нарушению полицейских правил он должен употреблять скорее суммарное, чем формальное и письменное производство.

Волостной суд состоит из судьи, его помощника и судей, выбранных различными частями волости и находящихся в разных местах волости. В известных делах и преступлениях волостной судья не может решать, не вызвав от волостного правления двух депутатов, которые будут исполнять должность присяжных. Судья будет president du jury*. Эти присяжные должны быть взяты из того класса, к которому принадлежит подсудимый. Если таковых не окажется, подсудимый передается уездному суду.

______________________

* По замечанию Тургенева, эти слова так и стоят в проекте по-французски.

______________________

Дела, подлежащие волостному суду, и способ его действий предполагалось определить особым законом.

Вторая степень — уездный суд, составляющий первую инстанцию в судебной процедуре. Он состоит из двух отделений, гражданского и уголовного. Число членов его, компетентность, способ действий и пр. должны были быть определены особым законом.

Председатель уездного суда выбирается из числа двадцати значительнейших лиц уезда, и его назначение утверждается министром юстиции; он будет иметь не обязанность судьи, а должен быть блюстителем законных форм и производства. В этом суде также являются присяжные.

Третья степень — губернский суд. Он устраивается на тех же основаниях, как уездный. Председатели, из списка губернских дум, назначаются министром юстиции и утверждаются в должности государственным советом.

Четвертая степень — сенат, предполагавшееся устройство которого мы видели.

В порядке административном:

Управление состоит из четырех главных элементов: 1) управление государственное, или министерство; 2) управление губернское; 3) уездное; 4) волостное. Так как администрация может исходить только от верховной власти, то все второстепенные и низшие подразделения должны быть устроены сколько возможно сообразно с высшим учреждением. Поэтому прежде всего должно быть организовано министерство. (Выше указаны предположения и исполнения по этому предмету).

Местное управление в губерниях должно иметь то же единство, которое свойственно организации исполнительной власти вообще. Губерния представляет, в меньших размерах, ту же администрацию, как министерство. При настоящем порядке (т.е. порядке того времени) в прямое ведение губернатора входит только полиция; на другие части администрации он имеет только косвенное действие. Отсюда смешение в администрации.

Сперанский предполагал соединить губернское правление и казенную палату в одно управление (под названием "губернского правительства"), разделив его на несколько отделений. При этом "правительстве" должен был находиться "совет" из депутатов от поземельных собственников губернии, без различия состояний. Этот совет будет собираться ежегодно; губернатор будет представлять ему отчет во всех доходах и расходах и бюджет на следующий год; рассмотрев отчет, совет будет распределять налоги на следующий год.

Уездное управление должно устроиться, в меньших размерах, на том же основании. Место губернатора займет здесь вице-губернатор.

Волостное управление сохранит те же формы в еще меньших размерах.

Таким образом, все части государственной администрации будут иметь однообразное устройство; от министра до волостного правителя дела будут идти, так сказать, по прямой линии и не будут уклоняться беспрестанно в стороны, — как теперь, когда теряется даже след всяких злоупотреблений, которые правительство хотело бы уничтожить.

Упомянем, наконец, специальный проект Сперанского об устройстве правительственных и судебных учреждений в империи. По этому проекту значительная доля должностных лиц, как в административном, так и в судебном ведомстве, должны были назначаться путем выборов.

Таков был проект.

"Читая труд Сперанского, — говорит Тургенев, — я в особенности искал каких-нибудь решений о капитальном для России предмете, который, если бы начата была какая-нибудь реформа, должен предшествовать всему: отмене крепостного права. Я не нашел на этот счет ничего определенного. Правда, целый проект организации для империи показывал, что крепостное право не могло найти в нем места; но входя в подробности о многих других вопросах гражданского и политического устройства, Сперанский, кажется, хотел избегать этого. Но он открыто нападал на некоторые финансовые учреждения, связанные с крепостным правом, напр., на подушную подать. Вообще, — говорит автор, — если этот труд носит на себе очевидные следы легкомыслия, с которым этот реформатор брался за самые важные вопросы и трактовал их, тем не менее, при всей неполноте и необработанности, этот труд сохранит от забвения имя своего автора".

"Я не хочу оспаривать заслуги проектов Сперанского, — говорит тот же писатель далее, — я убежден, что исполнение его плана, даже в том виде, как он изложен в проекте общей организации, было бы прогрессом и, следовательно, благодеянием для страны; но я не могу не сказать, что в этом труде, как и во всех других трудах своих Сперанский слишком много заботится о форме и не довольно о сущности вещей. Он видел беспорядок, хаос повсюду; он признавал нелепость основных учреждений и порядка вещей, устроенного по этим учреждениям; и всему этому злу он хотел помочь более систематической, более связной организацией различных государственных ведомств, законодательного, административного и судебного. Он переделывал сенат, разделял министерства, назначал каждому сферу, которой они должны ограничиться; он установлял порядок, которым дела должны были переходить из одной канцелярии в другую, от одной власти к другой; одним словом, он как будто веровал во всемогущество уставов, правил, писанных на бумаге, во всемогущество формы. Он мог дать своим творениям некоторую методу, но он не в состоянии был дать им душу, по той простой причине, что у него самого не было души. Во всех опытах, какие делал Сперанский, во всех его вдохновениях нет ничего такого, что было бы способно интересовать массы, ничего, что обращалось бы к тем благородным и сильным чувствам человеческого сердца, которые одни способны произвести какой-нибудь порыв к добру, к прогрессу, к совершенствованию"*.

______________________

* La Russie 1,574-576.

______________________

В этих словах писателя, как замечено, вовсе не расположенного к Сперанскому, отдана справедливость его труду, но вместе резко вы-сказалосьдовольно распространенное неблагоприятное мнение о Сперанском. Выше упомянуто, что отзывы Тургенева, который знал Сперанского, по-видимому, только по возвращении его из ссылки, с одной стороны вызывались характером Сперанского за это время, с другой усиливались особенно его ролью в начале следующего царствования. Между тем это едва ли мог быть его прежний характер: Сперанский, в прежнее время смело выносивший ожесточенную ненависть многочисленных врагов, был надломлен тяжкими испытаниями. Довольно представить себе, какие безотрадные разочарования должны был представляться ему в эти годы ссылки, когда он должен был предчувствовать и полное разрушение своих планов, и выносить тупую ненависть того самого общества, для которого хотел работать, — чтобы понять возможность этой перемены и этого падения. Общественные идеи, которыми он был проникнут, были еще очень новы в русской жизни или даже совсем исключительны. Сперанского, даже в разгаре ею деятельности, нельзя было бы сравнивать, например, с энтузиастами того поколения, которому принадлежал его критик: их взгляды были сходны, хотя только в одной общей идее, — но стремления их развивались различными путями и в различной сфере. Сперанский совершенно не имел той общественной школы, в которой образовались мнения позднейших поколений, и его развитие было лишено оживляющей среды, влияние которой дает убеждениям их силу и солидарность по крайней мере с известной долей общества. Напротив, по самым условиям его положения, мысли его созревали в одиночестве и в тайне. Составляясь путем одинокой теоретической мысли, понятия Сперанского естественно не могли приобрести большой устойчивости; с другой стороны, по возвращении из ссылки ему казалось, что еще возможна дальнейшая деятельность. Сперанский не вдруг, вероятно, отказался от своих прежних понятий и надежд, но в новых условиях ему не представлялось никакой возможности борьбы; теперь своими уступками он, быть может, надеялся восстановить свое значение для будущего времени. Но уступки всего чаще требуют все новых и новых уступок.

Но признав эту перемену характера, надо быть беспристрастнее к прежнему времени, когда составлялся приведенный проект. Правда, он очень неполон, в нем есть ошибки, но и положительные достоинства. У Сперанского нет прямого решения крестьянского вопроса, но он и не забывает его: сам Тургенев находил, что в его плане не остается места для крепостного права; мало того, Сперанский положительно указывает необходимость и предлагал форму решения вопроса. Предложенная форма неудовлетворительна и слаба с современной точки зрения, потому что предполагает "полным" освобождение крестьян без земли; но это было довольно обыкновенное представление того времени. Едва ли можно винить Сперанского и в том, что его проекты не могли "интересовать массы", не обращались к благородным и сильным чувствам человеческого сердца: по своей форме проекты и не могли иметь подобного действия, а эта форма необходимо определялась всеми условиями его работы. Проекты не предназначались для массы: они по самой программе должны были состоять в развитии политической теории и в плане учреждений, — первое необходимо отвлеченно, второе необходимо сухо и формально. Проекты Сперанского были деловые бумаги, исполнявшие волю императора, a не убеждения, обращенные к самому обществу. Но общественной мысли, лежащей в их основании, нельзя отказать в серьезности. Холодный бюрократ, каким привыкли считать Сперанского, не в состоянии был бы написать многих страниц проекта, которые были своего рода подвигом. Как ни сильна могла быть поддержка императора Александра в этой работе, строгая постановка вопроса была со стороны Сперанского большой смелостью, которая далеко не была в русских нравах, и ее нельзя не оценить, если вспомнить всеобщее раболепство и крайнюю боязнь сколько-нибудь свободного выражения своей мысли.

Проект Сперанского — столько же любопытный исторический документ, как протоколы Строганова: и в том, и в другом мы видим самый процесс развития политических и общественных элементов, как он обнаруживался в высшей правительственной сфере, которая в эту пору еще продолжала сохранять передовое значение, какое имела в первые годы царствования. Правительство продолжало быть представителем нового направления, которое начинало обнаруживаться в наиболее образованном, хотя очень немногочисленном, меньшинстве. Выполненный только одной небольшой частью, в целом оставшийся никому не известным, проект Сперанского остается однако историческим указателем движения идей. Они уже бросили корень в жизни; непосредственные практические планы не удались, личность стерлась, самая сфера потом совершенно изменилась, — но идеи не погибли: они нашли потом новых приверженцев уже в самом обществе.

Мы упоминали, что, по словам самого Сперанского в пермском письме, его план всеобщего государственного образования "в существе своем не содержал ничего нового", но что "идеям, с 1801 года занимавшим императора, дано в нем систематическое расположение". В каком именно отношении стоял труд Сперанского к прежним работам (которые сообщил ему император Александр) мы не можем решать с точностью, за неимением этих прежних работ. Но, ограничившись общими чертами, можно видеть, что связь между ними конечно была. Одна основная мысль занимала Александра тогда и теперь, это — забота об ограничении "произвола нашего правления". К ней сводились рассуждения в "комитете", записки, представляемые доверенными государственными людьми, и проекты, которые вырабатывались в самом комитете. Была связь и в частностях мер, которые предлагались для достижения этой цели тогда и предлагались теперь: в этих мерах имелось в виду приблизить русскую форму правления "к истинной монархии" или к формам конституционного характера; была мысль о представительстве; было желание установить ответственность министров, отделить судебную власть от административной; из числа прежних учреждений вычеркнута тайная экспедиция, введены вновь министерства и государственный совет.

Но с другой стороны едва ли сомнительно, что работы Сперанского не ограничивались одним сводом прежних мнений; труд "систематического расположения" был самостоятельный до очень значительной степени. В этом, кажется, убеждает сличение его проекта с теми прежними материалами, по крайней мере, которые до сих пор известны*. Разница между ними бросается в глаза: то, что в прежних проектах высказывается как неопределенная, нерешительная мысль, в плане Сперанского развивается в положительную и ясную теорию; колеблющиеся и отрывочные предположения вырастают в систему учреждений, которой нельзя отказать ни в смелости, ни в умной комбинации. Словом, работа Сперанского отличается от прежних своей цельностью; здесь общая мысль находит практическое целесообразное исполнение и указываются способы для достижения предположенной цели. Когда более будут известны исторические документы того времени, можно будет с большей точностью определить отношение этих работ; но едва ли сомнительно, что шаг вперед был сделан. Наконец, между работами этих двух периодов, как было упомянуто прежде, мудрено указать ту разницу, которую обыкновенно указывают в них, называя один период английским, другой французским. Напротив, в обоих периодах можно находить одинаково следы и французских, и английских образцов. Сперанский мог иметь, и вероятно имел, в виду какие-нибудь французские конституции (начиная с 1791 и пр.), но имел в виду и английские учреждения, напр., майорат, на котором он хотел построить новую аристократию. Точно так же прежние реформаторы не заимствовались своими образцами только из Англии, как, напр., в устройстве министерств. Одним словом, у тех и других гораздо больше высказываются общие стремления к "истинной монархии", чем увлечение какими-нибудь специальными образцами учреждений, и существенное различие двух периодов заключается только в степени и сознательности этого стремления: у Сперанского оно было во всяком случае сильнее и обдуманнее, чем у его предшественников.

______________________

* Отчасти они были указаны нами прежде: протоколы Строганова, записки Лагарпа, А.Р. Воронцова, Державина, Зубова, отрывок "Уложения", сохранившийся в бумагах Строганова, и т.п.

______________________

Кроме этого общего исторического значения, план Сперанского любопытен в частности для определения его собственной деятельности. Можно сказать, что этот проект во многих отношениях есть его защита и оправдание. По этому плану можно судить, в чем состояли его настоящие желания, насколько исполнение отстояло от целого объема задуманных преобразований и насколько истинный смысл учреждений, осуществленных на деле, зависел именно от исполнения целого плана. Действительно, исполнение было крайне неполно. Из целой системы остались только отрывки, сами по себе не представлявшие, наконец, никакого собственно политического улучшения, о котором всего больше и говорил император Александр. Государственный совет, которому в проекте предоставлялось довольно хорошо соображенная деятельность при сенате, министерствах и "думе", далеко не имел того смысла без этой системы учреждений. Сенат остался без преобразования. Министерства были исправлены в административном, исполнительном отношении, но остались по-прежнему без противовеса в ответственности перед "думой". Существенный элемент плана, первый опыт представительства, был вовсе покинут: от него уцелел только темный намек в двух-трех обоюдных выражениях манифеста о государственном совете. Не говорим, наконец, о целом ряде учреждений низших степеней, которые остались совсем незатронутыми. Словом, о преобразованиях Сперанского можно судить справедливо только в связи их с планом...

В плане есть недостатки и очень крупные, но не следует их преувеличивать. Для многих и в то время, а теперь в особенности, самым коренным недостатком показалось бы то, что Сперанский вообще очень мало опирался на "исторических основаниях", или совсем не опирался на них. Сперанский и здесь, как в проектах гражданского уложения, хотел строить заново, мало соображался с преданиями и существующим порядком вещей; но что касается основной мысли, едва ли есть справедливый повод обвинять Сперанского в "легкомыслии".

Во-первых, повторим, что его план был действительно план, проект, не более. Многие части его были совершенно не отделаны; для многих предположенных учреждений еще надо было составить специальные правила и уставы. По всей вероятности, проект должен был быть внесен на окончательное рассмотрение в открытый уже государственный совет, через который прошло образование министерств, через который проходило преобразование сената и гражданское уложение. Таким образом, в "плане мы имеем не готовую к исполнению государственную меру, а только единичный проект, который мог испытать с ведома и добровольного участия автора значительные видоизменения; и так, во всяком случае здесь было не окончательное решение практического реформатора, а только предположения, открытые для критики. Во-вторых, по сущности дела, Сперанскому не представлялось иной дороги, кроме нововведений, потому что старая, до и после-Петровская, жизнь (напр., с приказными и судейскими притеснениями, крепостным правом и т.д.) давала мало "исторических оснований", на которых можно было бы органически развить новые учреждения. Как ни странно, но и теперь, при всем господстве консервативных взглядов, нередко должно убеждаться в подобном положении дела.* Сперанский, в начале проекта, ссылался на известные данные прошедшей истории, которые, по словам его, доказывали историческое существование той идеи государственного преобразования, которую хотел выполнить император Александр. В манифесте 1 января 1810 г. также сделана неясная историческая ссылка. Но Сперанский едва ли серьезно понимал эту ссылку, потому что она могла быть справедлива только в самом общем смысле и едва ли приходилась к тому специальному применению, в котором хотели ее употребить. Исторически, развитие шло иначе. Идея представительства, как разумел ее план Сперанского, не имела основания в прошедшем; в том виде она никогда не существовала в русской жизни, она не имела ничего общего с древними демократическими учреждениями и с позднейшими думами и соборами. С московского царства до Петра В., и после, в русской жизни не было учреждения или предания, которые бы могли иметь смысл какого-нибудь ограничения верховной власти, и с этой стороны для новейшего реформатора невозможно было найти никаких "исторических оснований". Но основания могли заключаться в ином условии — в развитии самого общества, развитии, которое совершалось под влиянием европейской образованности и хотя и не опиралось пока ни на каких учреждениях, но, расширяя круг общих знаний и сообщая новые общественные понятия, наконец приводило и к известному политическому сознанию. Единственное и очень достаточное "основание", которое имел здесь Сперанский, было то, что практическая жизнь, государственная и народная, страдала множеством очевидных неустройств, и что в людях наиболее образованных уже являлось сознание неудовлетворительности прежнего порядка и желание улучшить его по тем требованиям, какие указывали новые понятия о благе государства и о достоинстве самой власти. Из этих требований действительно и исходили все преобразовательные мечты императора и планы Сперанского. Понятно, что с этой точки зрения перед реформатором открывался значительный простор: он не мог действовать иначе, как путем нововведений.

______________________

* Лучшие реформы прошлого царствования трудно натянуть на "исторические основания", — сколько ни старались иногда толковать нашу старину в этом смысле.

______________________

Нововведения были не всегда удачны; иногда были слишком произвольны. Так, мысль об установлении майората была произвольная; самое средство, предлагаемое Сперанским для его введения, как справедливо заметил Н. Тургенев, похоже на фокус, lourde passe-passe; другие средства, которыми Сперанский хотел ввести равенство прав и уничтожить различия сословий, также мелочны. Способ и объем исполнения вообще мало сответствуют постановке начал и своей крайней осторожностью свидетельствуют о желании ввести новый порядок вещей сколько возможно незаметным образом, — как будто автор плана хотел, чтобы общество и народ даже не почувствовали сильной перемены, которая произошла бы в их жизни. Это старание избегать всего, сколько-нибудь похожего на крутой переворот, вероятно, всего больше происходило от крайней мнительности самого императора Александра, составляет самую слабую сторону целого предприятия и вместе характеристическую черту времени.

Но при всех недостатках проект Сперанского имеет свои замечательные достоинства. В основании всякой разумной реформы должно лежать ясное критическое отношение к существующему порядку, и в этом отношении труд Сперанского стоит, быть может, выше всего, что только было сделано русской мыслью до тех времен. Примеры такой здравой критики являются уже давно, — их ложно находить еще с Котошихина; в течение XVIII-го века они изредка повторялись в публицистических трудах в роде Посошкова, в целом ряде сатирической литературы, доходя, наконец, до Новикова, Радищева и реформаторов первых лет царствования императора Александра; но едва где-нибудь были так положительно и определенно указаны общие основания. Самая теория не нова и не оригинальна; она несомненно составилась под влиянием европейских теорий конца XVHI-ro века, начиная с Монтескье; но она была усвоена Сперанским достаточно серьезно, что можно видеть из самих применений к русским государственным отношениям, в их прошедшем и настоящем. Эти политические отношения и их частные явления и следствия определяются им иногда чрезвычайно верно. Таково, напр., историческое замечание, что крепостное подчинение крестьянства отражалось усилением верховной власти до абсолютизма, так как интерес крестьянства требовал, чтобы над помещиками стояла безграничная власть, которая бы могла внушать им спасительный страх и ограничивать их деспотизм над крестьянами. Действительно, таков был инстинкт самого крестьянства: царская власть всегда была его надеждой, которая долго поддерживалась только слабо фактами, но наконец оправдалась, потому что эта власть совершила освобождение. Справедливо также было мнение Сперанского о том, должно ли вообще просвещение предшествовать свободе, как многие думали тогда и еще думают теперь. Замечания Сперанского вперед опровергают приторные рассуждения Карамзина, который именно развивал мысль, что надо сначала просветить крестьян, а потом освобождать их: крестьяне, конечно, никогда бы не были освобождены по этой программе. Наконец, нельзя не признать большой силы в той дилемме, которую Сперанский ставит между предлагаемыми реформами и старым порядком, где с одной стороны открывалась обширная перспектива благотворных улучшений в целой национальной жизни при новом порядке, а с другой — только возможность одних частных и мелких починок в старом здании. Любопытно видеть, как в этой последней категории вещей, которые можно сделать только на худой конец, указан был тот труд собирания старых указов, которым потом ограничилась последняя деятельность Сперанского.

Язык Сперанского в некоторых местах проекта и теперь может показаться очень смелым: иначе и не могло быть при той сильной мысли, которую он высказывал. Сперанский резко ставит вопрос об учреждениях и очень невысокого мнения о старых порядках вообще, и чтобы понять суровость некоторых его отзывов, которую вообще объясняли в нем самонадеянностью, надо только вспомнить, что всего десять лет перед тем окончилось наше XVIII-e столетие, которое доставляло слишком много документальных доказательств для его мнений.

Вообще, проект Сперанского наглядно представляет пункт столкновения традиционного порядка вещей с новыми идеями времени, которые заявляли о своем существовании в русском обществе. Несвободный от произвольных гипотез относительно будущего устройства государства, проект остается любопытен ясным пониманием результатов прошедшего и недостатков настоящего. Эти недостатки, замечаемые прежде только немногими лучшими умами, признавались теперь, втайне, на самой вершине правительства. Это критическое отношение к прошедшему и настоящему было важным фактом в целом историческом движении; с этого должен был начаться поворот в сознании общества: дальше жизнь должна была вступить на другую дорогу, и действительно вступила на нее; общество, сначала малозаметно, с остановками и колебаниями, но больше и больше обнаруживало попытки самодеятельности и открывало себе независимый путь развития. Проекты Сперанского видны как начало критики, — хотя с нашей точки зрения их может набраться больше еще, чем с тогдашней.

Мы упоминали выше, каким тяжелым осуждениям подвергся этот проект даже с точки зрения тогдашней либеральной партии, и объясняли, что в этих осуждениях было несправедливого. Достаточно вникнуть в несколько характеристических фраз проекта, чтоб увидеть в нем "душу", которой не хотел замечать строгий судья Сперанского. "Весь русский народ" — вот последняя цель желаний Сперанского, и он во многом был верным истолкователем лучших стремлений своего времени.

Но приемы исполнения, — не зависевшие от собственного выбора Сперанского, — показывают, что еще слишком сильны были привычки старого порядка. В самом деле, в проекте, как вообще во всех тогдашних планах имп. Александра, идет дело именно о том, чтобы ограничить в русской жизни угнетающее начало безграничного авторитета, предоставить известный простор самому обществу, возбудить его участие к общественно-политическим вопросам, — и между тем, самая мысль об этом сколько возможно прячется от общества, важные государственные преобразования готовятся в тайне даже от членов высшего правительства. Этот прием, отражавший обыкновенную нерешительность имп. Александра, заключал в себе странное недоразумение. Император имел великодушный план дать обществу свободу, но сам пугался резкой перемены; он старался дать исполнению самые мягкие формы, произвести освобождение самыми незаметными переходами: думали, что это можно сделать без ведома самого общества, и не думали, что, напротив, для этого надо было открыто начать с первых вопросов освобождения — с защиты крестьянина, с распространения образования, с освобождения литературы, с гласного суда и т.п. Тогда только либеральные начинания правительства нашли бы ответ в обществе и дело реформы воспользовалось бы всеми лучшими силами той части общества, которая уже чувствовала в них потребность. На деле вышло наоборот: наиболее просвещенная доля общества не могла высказываться и оставалась под страхом, потому что еще властвовали старые порядки, между тем для консервативной оппозиции была вся возможность интриговать и выдавать свои интриги за спасение отечества. Но Сперанский мало был виноват в этом ходе дела. Это была обыкновенная опасливая осторожность имп. Александра, отчасти — прием, наследованный от прежней правительственной практики, которая никогда не хотела дозволять обществу самому думать об общественных делах. Правительство, не доверяя обществу, в то же время мало знало его внутреннюю жизнь и его интересы. Об его настроении, его желаниях или неудовольствиях знали только по слухам, всего чаще неполным, ошибочным или преувеличенным. Понятно, в какую сторону ловкие люди эксплуатировали эти слухи при известном характере императора. Сперанский не мог бы, если б и хотел, помешать этому. Это был давнишний взгляд, историческое недоверие и недоразумение, и наконец сам Сперанский сделался его жертвою.

К сожалению, это прискорбное явление находило себе обильную пищу в существующих нравах: огромное большинство общества и не думало о каких-нибудь гражданских улучшениях, было довольно стариной и не искало никакой свободы. Доказательством был оракул этого большинства, Карамзин.

ГЛАВА IV. КАРАМЗИН. ЗАПИСКА "О ДРЕВНЕЙ И НОВОЙ РОССИИ"

Начиная говорить о Карамзине, мы невольно вспоминаем слова, сказанные о нем Белинским:

"...Вот имя, — говорил Белинский, — за которое было дано столько кровавых битв, произошло столько отчаянных схваток, переломлено столько копий! И давно ли еще умолкли эти бранные вопли, этот звук оружий?.. И теперь, на могиле незабвенного мужа, разве уже решена победа, разве восторжествовала та или другая сторона? Увы! еще нет! С одной стороны, нас, "как верных сынов отчизны", призывают "молиться на могиле Карамзина" и "шептать его святое имя"; а с другой — слушают это воззвание с недоверчивой и насмешливой улыбкой. Любопытное зрелище! Борьба двух поколений, не понимающих друг друга!.."

"Карамзин... mais je reviens toujours a mes moutons,.. — продолжает Белинский. — Знаете ли, что наиболее вредило, вредит и, как кажется, еще долго будет вредить распространению на Руси основательных понятий о литературе и усовершенствованию вкуса? Литературное идолопоклонство! Дети, мы еще все молимся и поклоняемся многочисленным богам нашего многолюдного Олимпа, и нимало не заботимся о том, чтобы справляться почаще с метриками, дабы узнать, точно ли небесного происхождения предметы нашего обожания. Что делать! Слепой фанатизм всегда бывает уделом младенчествующих обществ... Да — много, слишком много нужно у нас бескорыстной любви к истине и силы характера, чтобы посягнуть даже на какой-нибудь авторитетик, не только что авторитет: разве приятно вам будет, когда вас во всеуслышание ославят ненавистником отечества, завистником таланта, бездушным зоилом... И кто же? Люди, почти безграмотные, невежды, ожесточенные против успехов ума, упрямо держащиеся за свою раковинную скорлупку, когда все вокруг них идет, бежит, летит! И не правы ли они в сем случае? Чего остается им ожидать для себя, когда они слышат, что Карамзин не художник, не гений и другие подобные безбожные мнения?"*.

______________________

* Сочинения Белинского. I, 60-62. Писано в 1834 году.

______________________

Прошло много времени с тех пор, как были написаны эти слова, и они остаются в общем смысле верны. До сих пор, если заходит речь о Карамзине, он вызывает весьма различные мнения: с одной стороны, нас "как верных сынов отчизны", все еще приглашают "шептать святое имя", с другой — точно так же слушают эти призывы недоверчиво и насмешливо. Спор поколений продолжается; они все еще не понимают друг друга.

Это довольно понятно. Карамзин был в литературе одним из очень крупных людей; борьба мнений литературных и общественных естественно захватывала писателя, который был в свое время представителем целого направления. Но спор о значении Карамзина ведется уже с других точек зрения, чем в те времена, о которых говорил Белинский. Теперь не спорят о "старом" и "новом слоге", о красотах "Бедной Лизы", о научном достоинстве "Истории Государства Российского", о которых спорили при появлении сочинений Карамзина и еще не кончили спорить, когда начал писать Белинский. Чисто литературная сторона дела отступает на второй план: она разъяснена, или потеряла интерес; взамен ее критика старается определить общее содержание понятий Карамзина, в особенности его понятий о характере и положении наших внутренних дел, понятия, в которых всего яснее должно сказаться его историческое значение, как деятеля общественной жизни.

Современники восхищались в сочинениях Карамзина новым легким стилем, трогались его сантиментальностью, которая — худо ли, хорошо ли — сообщала или делала им доступными известные гуманные идеи, но не думали доискиваться глубоких корней его образа мыслей: крайняя партия литературных староверов, с Шишковым во главе, восстала было против нововведений его в языке и предполагавшегося французского вольномыслия, — но ее нападения уже вскоре оказались в одном отношении нелепыми, да и в другом весьма неосновательными; в "Истории" современники изумлялись потом произведению действительно еще невиданному, его ученым и литературным достоинствам, но опять мало отдавали себе отчет в целом его направлении*. Только немногие представители новой школы пытались приложить к ней эту более широкую критику. Большинство восхищалось безусловно и не мудрствуя лукаво. В первом периоде деятельности Карамзина, до выхода в свет "Истории", этого вопроса об его общественном направлении и вовсе не было: во-первых, оно недостаточно высказывалось в печатных сочинениях; во-вторых, и читатели еще мало задавались этими вопросами, и разве только упомянутые староверы заподозривали Карамзина в вольнодумстве.

______________________

* В письме об "Истории" Карамзина, Сперанский, который должен был хорошо ее понимать, считает, что тогда не время (т.е. бесполезно) было бы доискиваться этого. Он очень хвалит книгу и замечает только: "Есть точка зрения, с коей можно совсем иначе и, может быть, справедливее смотреть на нашу историю и написать ее, но сей вид должно предоставить потомству и будущим томам". (Р. Арх. 1869, стр. 920). Это писано было в марте 1818. Понятно, что и в "будущих томах" Карамзин не мог дойти до точки зрения, о которой говорил Сперанский.

______________________

Чрезвычайно характерно, что то сочинение Карамзина, в котором всего ярче выразились его общественные понятия и где он непосредственно говорит о внутренних политических вопросах своего времени, осталось — точно так же, как изложенный нами план Сперанского — совершенно неизвестно современникам. Два эти произведения, составляющие два противоположные полюса тогдашних понятий и выражавшие их наиболее ясным и открытым образом, остались для публики секретом, столь великим, что действие его длилось и до последнего времени. "План" Сперанского оставался государственной тайной и не был изложен даже в обширной биографии, барона Корфа. Записка "О древней и новой России" в течение многих десятков лет не могла быть напечатана в России, как это ни странно при ее характере*. Оба произведения, как нарочно, писаны были в одно и то же время (1810-1811); авторы защищали два совершенно различные взгляда и таким образом, сражаясь между собою, не знали один о другом. Оба автора одинаково не имели в виду других читателей, кроме императора. Только здесь, в этом центре сходились идеи, выражавшие собой стремления общества, одни — зарождавшиеся, другие — господствовавшие в житейской практике; только сюда простиралась свобода мнений...

______________________

* Отрывки ее в первый раз напечатаны были в "Современнике" 1837 г. т. V, стр. 89-112; потом, несколько полнее в Эйнерлинговом издании "Истории Госуд. Росс." III, стр. XXXIX-XLVII. Затем содержание ее изложено было в статье Лонгинова о Сперанском, Р. Вести. 1859, № 20, стр. 535-547, и отдельные части приведены в "Жизни Сперанского", бар. Корфа, 1861. Рукопись "Записки", хранящаяся в П. Библиотеке, вероятно, не закрыта для желающих познакомиться с нею. Иным, вероятно, известно заграничное издание Записки (хотя не безошибочное): "О древней и новой России" и проч. (вместе с запиской о Польше, 1819), Берлин, Швейдер, 1861; 160 стр. Далее, значительная часть ее, во французском переводе, помешена была в книге Н.И. Тургенева: "La Russie et les Russes" (также с запиской о Польше), т. I, стр. 469-517. Наконец, она была напечатана г. Бартеневым в "Р. Архиве", 1870, ст. 2225 и след., но не совсем исправно.

______________________

Эта внешняя судьба произведений определяет исторический момент. Общественному мнению, до тех пор совершенно безгласному и едва существовавшему каким-то темным образом, только что дана была первая возможность высказаться, столь ограниченная, что выслушал его только один император. Люди, которые представляли собой две стороны общественного мнения, оба были люди замечательные, каждый в своей сфере, а потому их мнения особенно исключали одно другое. Если бы поставленные ими вопросы были хоть несколько доступны для взаимной критики обеих сторон, они могли бы найти себе какое-нибудь разъяснение. Но этого не случилось; вся практика жизни не допускала ничего подобного. Император Александр хотел один быть решителем основного вопроса общества и народа, — и не решил его: все время своего правления он колебался между двумя дорогами — и не мог одолеть задачи. Между тем, задача действительно стояла; два направления действительно зародились в обществе, и нерешенный вопрос стала разъяснять сама жизнь — тем сложным и трудным процессом, которым она наперекор препятствиям ищет своих целей.

Теперь гораздо яснее обнаруживается общественное значение Карамзина, чем то было для современных ему критиков. С одной стороны, становятся известны материалы, характеризующие его личность и для них неизвестные; с другой — понятия, которые он защищал, имели свою историю в дальнейшем общественном движении. Борьба понятий, которая шла в его время, правда, и теперь еще не кончилась, но с той поры она уже прошла несколько периодов, и сама история дала ясно видеть, к чему вела точка зрения Карамзина и к чему действительно она приводит в настоящее время, — что значили собственно его идеи и кто был поклонником этих идей в последнее время.

Между прочим, это отчасти высказалось в праздновании 100-летнего юбилея рождения Карамзина (1 декабря 1866). Юбилейная литература, расплодившаяся у нас в последнее время, отличается вообще свойствами, которые не всегда способствуют всей исторической истине. Юбилей Карамзина получил (довольно, впрочем, естественно) тенденциозный охранительный характер. Панегирики вообще не отличались умеренностью. В Карамзине восхваляли не только его действительные заслуги в свое время, но и выставляли его как образец в настоящем; не только изображали его историческое значение, но опять нас приглашали "как верных сынов отчизны" — "шептать святое имя", выводили из Карамзина мораль для настоящей минуты и в довершение всего извлекли из него даже аргументы в пользу охранительно-крепостнических тенденций, особенно разыгравшихся ко времени этого юбилея*.

______________________

* Юбилейная литература о Карамзине указана в книге г. Межова: "Юбилеи Ломоносова, Карамзина и Крылова. Библиографический указатель книг и статей, вышедших по поводу этих юбилеев". СПб. 1871.

______________________

По цели настоящих очерков, мы не входим в полную оценку значения Карамзина; мы коснемся только некоторых спорных пунктов в определении его характера как общественного писателя, преимущественно в описываемое время, до 1812 года, в эпоху Записки "О древней и новой России". Так как общественные тенденции Карамзина нашли свой отголосок в известных направлениях новейшего времени, то нам необходимо будет коснуться и тех оценок, какие высказались в юбилейной литературе. Эта литература иногда как будто прямо возвращает нас к десятым и двадцатым годам, — начиная с громоздкой компиляции Погодина "Н.М. Карамзин" (2 ч. М. 1866), собирающей старательно все, что могло служить для обогащения панегирика, и как будто даже приноровленной ad usum delphini. Часто не соглашаясь с наиболее распространенными взглядами, мы по необходимости должны ссылаться на юбилейную литературу и обращаться к самым сочинениям Карамзина, — чтобы дать нашим словам наглядную доказательность.

Рано начавши свою литературную деятельность, Карамзин очень скоро занял видное место в литературе. Одаренный от природы, он рано начал умственную жизнь и успел приобрести много сведений, преимущественно литературных, которые — особенно при тогдашнем уровне нашего просвещения — делали его одним из образованнейших людей его поколения. Карамзин много читал еще дома, много приобрел от профессора Шадена, у которого учился, еще больше приобрел в Дружеском Обществе, где нашел в Петрове товарища, которого ум и характер он высоко ценил и авторитет которого, кажется, охотно признавал во многих случаях. Их переписка открывает нам маленькую перспективу в умственную деятельность этого круга, где сектаторски упрямый мистицизм старых масонов соединялся с ревностными заботами о распространении образования и литературных вкусов в малограмотной публике и подавал руку молодым поколениям, которые должны были продолжать эти заботы. Странное соединение разноречащих элементов представляли эти люди, у которых чистые порывы к общественному благу своим нравственным достоинством далеко превышали достоинство тех умственных средств, какими они владели. Люди нового поколения, как Петров и Карамзин, проходили уже иную, более прочную школу, чем их предшественники; степень образования была выше, но общий тон Дружеского Общества все-таки в них отражался, и вероятно глубже, чем обыкновенно думают. Не говоря о разных внешних приметах, которые носят масонский характер, напр., что в письмах Петрова не раз упоминается "Иоаннов день" (масонский праздник), как исключительная эпоха, что у Карамзина был свой масонский псевдоним, по-видимому вообще употребительный в том дружеском кругу, что друзья Карамзина Петров и Кутузов, были, особенно последний, близкими доверенными людьми старшего масонского кружка*, — не говоря о всем этом, в тогдашнем настроении Карамзина, как оно выразилось в его переписке того времени, в самых "Письмах русского путешественника", отразился мистический тон кружка, и притом не в виду преходящего настроения, а более глубоким и действительным образом.

______________________

* Кутузов был агентом московского общества у берлинских розенкрейцеров; Петрову, кажется, готовилась масонская миссия в провинции.

______________________

Обыкновенно полагают, что когда, перед поездкой за границу, Карамзин расстался с кружком старших масонов, заявив свое несогласие с некоторыми их воззрениями и обычаями, то он уже вступил на иную дорогу. Это не вполне так. Карамзин действительно отказался от крайностей розенкрейцерской школы, и мог это сделать по разным основаниям: более свежее образование помогло развиться в нем здравому смыслу и внушило ему недоверие к апокрифической таинственности, масонско-алхимическим костюмам и обрядам: сравнительно короткое пребывание в этом обществе могло не дать ему настолько сродниться с его учреждениями, чтобы сделать такое удаление особенно трудным. Быть может, другие посторонние влияния и соображения внушали ему и некоторую осторожность: в своих письмах и в самой книге он не раз высказывает, в очень темных выражениях, какую-то тяжелую свою заботу, — быть может, она исходила из опасений за кружок и за самого себя. Но при всем том, несмотря на внешнее разъединение, несмотря на действительную неохоту к алхимическим волшебствам, влияния мистицизма остались в нем, осевшись в иную форму. В розенкрейцерстве, как в мартинизме, было, среди всех странностей, известное идеалистическое воззрение на природу. Наши масоны, как известно, ушли недалеко в степенях своего ордена, в практической алхимии и магии, и как сами они, так особенно их младшие друзья должны были ограничиваться только самыми общими представлениями о могуществе природы, об ее таинственных отношениях к человеку. В нравственных понятиях они были мистические пиэтисты и филантропы, их возбужденное чувство переходило границы спокойных ощущений, легко становилось пафосом, аскетизмом, а также — меланхолией или сантиментальностью.

Следы этого хода понятий и настроения мы найдем и в Карамзине. Панегиристы вообще стараются приписать развитие Карамзина его личным силам, и то новое, что с ним входило в литературу, сделать его исключительной заслугой. Но отдав его личному дарованию всю справедливость, не следует преувеличивать дела. Например, панегиристы удивляются обширным сведениями Карамзина, его большому знакомству с литературой, его необыкновенной оценке Шекспира*, тому, что в 1787 году Карамзин "выразил верное мнение о великом английском трагике, о котором тогда не только в России, но и вообще в Европе господствовали очень смутные понятия". Будто бы? Панегирист забыл или не знал, что "Литературные письма", где Лессинг начал свою знаменитую борьбу против псевдо классицизма, вышли в свете, когда Карамзина еще не было на свете, а "Гамбургская Драматургия", где был уже вполне развит взгляд Лессинга на Шекспира, вышла когда Карамзину было два года. Карамзинская оценка Шекспира была только отголоском Лессинга — не более.

______________________

* Погодин, I, 57, — хотя в других местах у него же (напр., 1, 37) приводятся указания, по которым дело объясняется проще.

______________________

Карамзин действительно стоял выше массы своих современников по образованию, но его средства в этом отношении не были созданы только им самим и не были так глубоки, как обыкновенно полагают. До сих пор еще не вполне разъяснен характер кружка, в котором жил Карамзин в первые годы молодости, но умственное содержание этого кружка было, очевидно, несравненно выше, чем у старшего литературного поколения. Сохранившиеся письма Петрова показывают, что его познания были едва ли не значительнее, чем у его друга; мы ничего не знаем о Кутузове, но дружба его с Радищевым может указывать, что это не мог быть только ограниченный мистик; поэт Ленц, которого судьба занесла в Москву, был живым представителем немецких "бурных стремлений" и вероятно немало помог московским друзьям освоиться с поэтическими и умственными запросами времени; Дружеское Общество следило за явлениями немецкой литературы, которая давала пишу для его масонских и образовательных целей. Знакомство с немецким литературным движением, которое обнаруживается в "Письмах русского путешественника", нередко, вероятно, идет из этого источника: Карамзин знает полемику Николая по поводу иезуитства и криптокатолицизма, знает гоф-предигера Штарка и питает к нему уважение, знает Морица, автора "Антона Райзера", ему известны похождения масонского шарлатана Шрепфера, он еще в Москве преклоняется перед Лафатером и т.п. С одной стороны, эти вещи лежали в пределах масонского горизонта и любознательности; с другой — Карамзин не обнаруживает особенно глубокого знакомства с теми вещами, которые лежали вне этого горизонта (исключая только чисто литературные предметы). Далее, в молодом кружке еще могли сохраняться следы преподавания Шварца, у которого масонская мистика и "орденская" деятельность соединялись с известным ученым образованием, как это видно по его лекциям.

При помощи этого руководства Карамзин мог ознакомиться с главнейшими явлениями тогдашней литературы, главным образом немецкой, а также французской и английской, — без особых гениальных усилий, какие ему приписывают. Об этом можно судить по тому, как он пользовался своими средствами*.

______________________

* Ср. об этом в книге г. Алексея Веселовского: "Западное влияние в новой русской литературе", 2-е изд. М. 1896, стр. 138 и дал. В книге г. Незеленова: "Н.И. Новиков", СПб. 1875. сделаны любопытные исследования об отношениях Карамзина к Дружескому Обществу, между прочим, сделаны указания о том, что влияние Новикова отразилось и на исторических изучениях Карамзина.

______________________

Карамзин до большой степени остается на том уровне идей, который давала масонская мистика. Новый слой образования видоизменил эту основу, удаливши ее крайности, в особенности ее алхимический костюм; поэтические элементы расширили, уяснили и облагородили это содержание, но затем на его взглядах остался отпечаток какой-то вялости общих воззрений, где сомнение никогда не дорастало до освежающего анализа, а гуманные идеи останавливались на степени расслабленной чувствительности, которая доходила до приторности на словах, и бывала однако весьма черствой на деле.

"Письма русского путешественника", где в первый раз Карамзин выразился и приобрел популярность как писатель, были важным явлением в русской литературе. Заслуга Карамзина с внешней стороны, в преобразовании языка, в улучшении формы, не подлежит спору; содержание, рассказы о европейской жизни, было очень любопытно; мечтательная чувствительность трогала читателей, — но многого недоставало.

Его взгляды, в отвлеченных предметах, были еще в той мистической сфере, в которой витала масонская школа. Его занимают вопросы: "кто я, что я, откуда я"? и т.д., — вопросы, совершенно естественные в человеке, которого интересуют высшие вопросы жизни, — но у него не было энергии мысли, которая бы приводила к ясной постановке их. Его внутренние сомнения выражались и ограничивались мистической чувствительностью и меланхолией; в сущности, эта черта осталась за ним навсегда: "меланхолические припадки", на которые он сам жаловался, со временем из острых сделались хроническими и наложили отпечаток на весь склад его понятий. В старшем поколении это брожение мысли у многих кончилось, как известно, настоящим религиозным квиетизмом; нечто, похожее на квиетизм нравственный, мало-помалу развилось в Карамзине. Увидим дальше образчики этого настроения. В литературе он останавливается всего больше на том, что питает эту бесплодную сентиментальность; гораздо меньше действует на него то, в чем обнаруживалась прямая литературная и общественная борьба, где ставились положительные вопросы философии и решались споры действительной жизни. Он был хорошо приготовлен к путешествию, — говорят о нем, — его начитанность открывала перед ним возможность воспринять все, что было сделано лучшего европейской мыслью. Действительно, он знает многое, он стремится видеть знаменитости немецкой литературы, знакомится и со многими второстепенными деятелями; слава Канта, Гердера, Виланда, Гете наполняет его великим почтением к ним; он очень любознателен; он спешит извлечь из счастливых встреч что нужно ему для решения его недоумений, поверяет эти последние и Канту, и Виланду, и т.д.; по-видимому, он наблюдательно и серьезно вникает в то, что слышит, — и что же в результате? В результате, к сожалению, очень немного, — например, в результате для Карамзина что Кант, что Лафатер — все равно, или даже Лафатер несравненно интереснее. По своему мечтательному настроению Карамзин имел полное право предпочитать Лафатера, но когда он говорил, что искал решения вопросов о натуре и человечестве, когда потом его превозносят, как олицетворение мудрости, можно удивиться нетребовательности философа, который, насказавши комплиментов Канту, предпочел поучаться изречениями, записочками и "манускриптами" Лафатера. Карамзин был тогда еще молод, но молодость именно бывает богата одушевлением к возвышенным идеалам, к решению своих сомнений широкими и смелыми теориями. Кант был известен Карамзину, der alles zermalmende Kant, как повторяет он сам эпитет, данный Канту Мендельсоном; но тем не менее он ищет откровения у Лафатера и глубоких объяснений "натуры" у Боннета.

Надо прочесть "Письма", чтобы видеть, каким удивлением проникнут был Карамзин к Лафатеру. Карамзин упоминает об одном сочинении, которое Лафатер разрешил открыть только через пятьдесят лет, и завидует девятнадцатому столетию: "Девятыйнадесят век! сколько в тебе откроется такого, что теперь почитается тайною!" И надо вспомнить, что такое был Лафатер, чтобы понять, какое умственное действие могла производить его личность и его сочинения*. Человек, с известным талантом, и всего больше с чрезвычайно возбужденным воображением, Лафатер представлял собой странную нравственную смесь: в одно и то же время последователь Руссо и Сен-Мартена, он соединял республиканскую любовь к свободе с самым темным мистицизмом, искреннее благочестие с натянутыми и насильственными экстазами, чисто средневековое суеверие с новейшим идеализмом, теплое чувство переходило в фальшивую сантиментальность, а ум слишком часто переставал действовать в самых диких фантазиях. Знаменитая "Физиономика", которую он выдавал за "науку", была пародией на нее, как это уже тогда доказывал Лихтенберг.

______________________

* О Лафатере есть значительная литература; между прочим, любопытную характеристику дает Шлоссер, Ист. Восемн. Стол., новое изд. II, 439-446. IV, 161-175, и др. Из старых книг очень интересно сочинение, написанное Мирабо, или ему приписанное. В немецком переводе оно называется: Schreiben des Grafen von Mirabeau an, die Herren von Cagliostro und Lavater betreffiend. Berlin und Libau. 1786. Эту книжку уже мог знать Карамзин, как мог вообще знать сочинения противников Лафатера, и напр., в особенности уничтожающую критику и сатиру Лихтенберга. — О Боннете там же у Шлоссера, II, стр. 441-442.

______________________

Он писал множество, имел огромную массу почитателей между людьми, у которых воображение преобладало над здравым смыслом и недостаток серьезных сведений был причиной крайнего легковерия. Лафатер не был именно такой шарлатан, как Калиостро, но в нем были черты, по которым он вовсе не годился и в пророки, каким хотели его видеть его поклонники. Его собственное самообольщение доходило до размеров, не внушавших уважения, например тогда, когда он сам преклонялся перед Калиостро. Удивление Карамзина перед Лафатером дает чрезвычайно характеристичный образчик его собственного настроения. Этот хаос республиканства, мистицизма, сентиментальности увлекал Карамзина, потому что в нем самом бродили все эти мечтания и подобная непримиренная неурядица была в его собственных мыслях и ощущениях. При всем том увлечение Карамзина остается странным. Русская жизнь была далека от тех условий, какие создавали влияние Лафатера в немецком обществе, и Карамзин, в первый раз знакомясь с Лафатером, мог иметь в руках достаточно средств понять эту личность и ее характер. Полемика Лафатера с его противниками, с которой не трудно было познакомиться Карамзину, могла открыть ему глаза.

Но он с сантиментальной точки зрения не верил критике, и, напр., удивлялся нетерпимости Николаи к его противникам. "Тот есть для меня истинный философ, — говорил Карамзин, — кто со всеми может ужиться в мире, кто любит и несогласных с его образом мыслей". Прекрасная максима, без сомнения, но трудно исполнимая на практике; дальше увидим, как он сам в других случаях исполнял ее. Очень желательно, чтобы в литературной борьбе господствовала терпимость к чужому мнению, но "со всеми ужиться в мире" можно было разве только в литературе, где не о чем было спорить, где ни одна мысль не принимается серьезно и не влечет за собой никаких последствий. Если такое правило Карамзин мог применять к тогдашней русской литературе, то немецкая литература того времени уже захватывала действительные спорные пункты общественной жизни; терпимость была очень мудрена, потому что и борьба "просветителей", между прочим, направлялась против тупого обскурантизма, который являлся и в образе самого Лафатера.

С чувствительной точки зрения вещи получали, таким образом, особую окраску, на деле дававшую им совершенно фальшивый вид. Из указанных примеров можно видеть, какая неясность господствовала в философских и литературных воззрениях Карамзина. То же самое было и в его понятиях о политической и общественной жизни, — та же поверхностная чувствительность, погоня за красивыми словами и крайнее противоречие их с непосредственным пониманием действительности.

Карамзин был великим поклонником Руссо. Ему казалось, что здесь он находит то же родственное ему содержание, какое он отыскивал у сантиментальных поэтов периода Sturm und Drang, y Томсона, у мистических поклонников "натуры", у Лафатера и Боннета; и как он не отличал философии Канта от философии Лафатера, так здесь он мало чувствовал, какой глубокий протест против существующего порядка вещей скрывался в мечтах Руссо, и находил в них только "сладкую чувствительность". В то время уже ясно увидели, что значила та французская литература, к которой принадлежал Руссо; это слышал и Карамзин, но тем не менее он остается как будто в неведении относительно смысла этой литературы; он восторгается фразами книги и не хочет видеть, что книга означает в действительности. Не мудрено, что он и сам говорил много фраз, не отдавая себе отчета в их смысле, — как упрекал его еще Белинский.

Карамзин был в восторге от Парижа. "Я в Париже! Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение... Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами — веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете, чудного, единственного по разнообразию своих явлений". Это было, как известно, общее впечатление русских образованных людей тогдашнего времени, которые вообще видели в Париже "столицу ума и вкуса". Но Париж, восхитивший Карамзина, был именно Париж старого режима; его восхищает Версаль и Трианон, дворец графа д'Артуа и французская аристократия, он сам познакомился с каким-то богатым домом, участвует на литературном чтении, рассказывает содержание "розовой тетрадки" аббата, заключавшей рассуждение о любви, пишет нежные стишки. Но он не видел, что значила новая политическая жизнь, которая в то время уже охватила Париж и, по его собственным словам, занимала все умы. Он не разумел, чего хотят французы; ему очень прискорбно, что французы думают ныне о революции, а не о памятниках любви и нежности; народ, восставший против феодального угнетения стольких веков, и представители этого народа просто — "парижские варвары", дерзкие смельчаки, "поднявшие секиру на священное дерево", т.е. на старую монархию, "при которой — по мнению Карамзина — все благоденствовало". В одном и том же письме (из Франкфурта, 29 июля) Карамзин восхищается монологом Фиеско в трагедии Шиллера*, проникнутой республиканскими идеями, и презрительно отзывается о парижских событиях; так расходились в его понятиях книга и фраза с жизнью. На французские события вообще ложится неблагоприятная тень, самый размер их ограничивается, как будто действовала только шайка буянов, — хотя еще до приезда его в Париж совершались факты, которые были возможны только потому, что были делом народной массы, и хотя ему самому приходится упоминать, что "целые деревни вооружаются", "солдаты не слушаются офицеров", "бабы говорят о революции"; и даже те, кто мог действительно "благоденствовать" при старой монархии, "французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона". Он скорбит, что "грозная туча носится над башнями Парижа", что "златая роскошь, опустив черное покрывало на горестное лицо свое, поднялась на воздух и скрылась за облаками"; он скорбит о "прекрасной Марии", о каком-то "кавалере св. Людовика", выгнанном "бунтующими поселянами" из своего поместья... Все движение представляется ему общим бунтом; он не задает себе вопроса, чем были "кавалеры" для поселян, забывает, что "грозная туча", между прочим, пронеслась над башнями Бастильи, и наконец, что идеи народного права, которые теперь так бурно высказывались, были идеи его Руссо, что он уже требовал справедливости и свободы, отказ в которых вызвал наконец это страшное потрясение. Поклонник Руссо, наблюдая французское движение, оказался на стороне салонных франтов и аббатов с розовыми тетрадками о любви... Панегиристы Карамзина восстают против критиков, которые удивлялись, что письма Карамзина из Франции обнаруживают такое непонимание событий, совершавшихся у него на глазах; они возражают, что "это были письма интимные", письма к Алексею Александровичу и Настасье Ивановне** что "с ними он не имел намерения входить в суждения о важных материях, вот и все"; что из писем Мелодора к Филалету и обратно можно определить отношение Карамзина к французскому перевороту: началось оно сочувствием, а кончилось разочарованием, и что, конечно, этот интерес его к французскому перевороту начался не в 1794, когда писаны были упомянутые письма, а гораздо ранее: "как доказать, что не ранее? И нужно ли это доказывать?" Другой апологист замечает, что Карамзин "хотел изучить в Париже веселую французскую жизнь старого времени, видеть здания и чудеса искусства, набраться новыми впечатлениями". Странно было бы ожидать от Карамзина, чтоб он следил в Париже за новыми явлениями (?). На волнение его он смотрел "с тихою душою, как мирный пастырь смотрите горы на бурное море", и т.д.***.

______________________

* "...Едва ли не всего более тронул меня монолог Фиеска, когда он, уединясь в тихий час утра, размышляет, лучше ли ему остаться простым гражданином, и за услуги, оказанные им отечеству, не требовать никакой награды, кроме любви своих сограждан, или воспользоваться обстоятельствами и присвоить себе верховную власть в республике. Я готов был упасть перед ним на колени и воскликнуть: избери первое! Какая сила в чувствах! Какая живопись в языке; вообще Фиеско тронул меня более, нежели Дон-Карлос..."
** Плещеевым, с которыми он был в дружбе.
*** Галазов, Ист. русск. словесности, т. II, стр. 9 и др. (1-е изд.); Казанский юбилей Карамзина, стр. 65 и др.

______________________

Эти возражения однако неудовлетворительны, и прежде всего тот аргумент, что письма были писаны к Настасье Ивановне, имел бы силу только в том случае, если бы они остались у нее в ящике или читались только в семейном кругу: как скоро они были напечатаны, то публике все равно, кому они присылались первоначально. Что Карамзин не имел намерения входить в суждения о важных материях — также неверно, потому что письма преисполнены суждениями о таких материях, именно о философских материях первой важности, о крупных явлениях литературы и самой политики, — суждениями, которые часто делают честь уму писателя, но часто были и указанного выше свойства. В какое время составлялись взгляды Фялалета и Мелодора, в 1794 или в 1790, это, пожалуй, все равно; но "Письма русского путешественника" печатались уже в 1791-1792 годах. Далее, приписывать Карамзину желание изучать в Париже только веселую жизнь старого времени — было бы довольно странной целью путешествия; цель и не была такова. Карамзин, как вообще путешественник, желал просто видеть европейскую жизнь, как она была в то время. От него не требовалось, чтобы он "следил" за новыми явлениями, но он беспрестанно о них говорит и судит, и потому можно удивляться, как он не понял того, что пред ним происходило во Франции, и что уже в то время привлекало внимание всей Европы. Всего скорее можно было бы (как иные и делали) ссылаться на цензурные опасения, которые могли мешать ему говорить искренно свои мысли; но тогда заметна была бы эта вынужденная сдержанность, которой однако нет, и Карамзин вообще весьма определительно высказался о французском перевороте, как можно видеть из приведенных цитат. Сущность взгляда его сводится к тому, что при старой монархии все во Франции благоденствовало, но затем явились дерзкие смельчаки и подняли секиру на священное дерево говоря: "мы лучше сделаем"; вследствие того раздался грозный крик парижских варваров, поселяне начали бунтовать, солдаты перестали слушаться офицеров, дворянство и духовенство оказались плохими защитниками трона, и печальным результатом этого было то, что златая роскошь с горестью поднялась на воздух и скрылась за облаками, "кавалеры" страдали, изгнанные бунтующими поселянами, и наконец французы вообще перестали думать о памятниках любви и нежности, и нация, столь веселая, остроумная и любезная, должна была, вероятно, утратить свой приятный характер.

Здесь не прибавлено ни одной черты, которой нет у Карамзина, и нам кажется, что такая картина французского переворота достаточно ясно определяет взгляды наблюдателя. Не требуя вовсе от Карамзина, "чего он не может дать", кажется, следует требовать от человека, выражающегося так решительно, чтобы он ясно понимал, что говорит. Карамзин восхищается Руссо и делит его мечтания; он знает вообще французскую литературу, восстававшую против всяких несправедливостей и бедствий старого порядка и создававшую новые идеалы свободы и просвещения; он мог быть этим хоть несколько подготовлен к уразумению того брожения идей, какое он встретил во французской жизни. Он приехал в Париж, когда уже совершились первые сцены революции. Никто не станет требовать, чтобы Карамзин, воспитанный в повиновении властям и чувствительный, одобрял эти мрачные сцены, чтобы ему нравились народные волнения; но серьезный человек, если уже начинает говорить о них, должен бы отдать себе отчет в том, отчего же, наконец, происходили эти сцены и эти волнения. Карамзин отвечает, что это "бунт" — хотя легко мог узнать в Париже, почему разрушена была Бастилья, почему поселяне изгоняли "кавалеров", почему солдаты переставали повиноваться офицерам, и почему, наконец, вся эта народная масса стала так легко поддаваться революционному потоку, конечно, не обещавшему ничего доброго для Версали, Трианона и для "памятников нежности". Все эти вопросы как будто не существуют для Карамзина, — а между тем ему не трудно было бы, хотя несколько, разъяснить их себе, без чего он и не мог высказать, благоразумно, своего приговора. Он даже лицом к лицу видел некоторые события, он беседовал с "французским Платоном", был в национальном собрании, слушал Мирабо...

Не будем винить Карамзина за эти противоречия: он был еще молод, неумел понимать действительности, не мог согласить своих сантиментальных теорий с жизнью, ему трудно было осмотреться в событиях — все это было очень возможно для человека, впервые увидевшего Европу после патриархальных нравов и бедной умственной жизни русского общества; мы хотим только сказать, что не находим в "Письмах" основания для преувеличенных восхвалений, которых так много собрано было в юбилейной литературе, и все-таки находим гораздо более справедливыми слова обличаемого ею Белинского. "Столько ли Карамзин сделал, сколько мог, или меньше?" — спрашивает Белинский. Отвечаю утвердительно: "меньше". "Он отправился путешествовать: какой прекрасный случай предстоял ему развернуть перед глазами своих соотечественников великую и обольстительную картину вековых плодов просвещения, успехов цивилизации и общественного образования благородных представителей человеческого рода!.. Ему так легко было это сделать!.. И что ж он сделал вместо всего этого? Чем наполнены его Письма Русского Путешественника?.. Карамзин виделся со многими знаменитыми людьми Германии, и что же он узнал из разговоров с ними? То, что все они люди добрые, наслаждающиеся спокойствием совести и ясностию духа. И как скромны, как обыкновенны его разговоры с ними!.." При всем том, Белинский справедливо замечал, что недостатки "Писем" происходили больше от его личного характера, чем от недостатка в сведениях. Карамзин мало знал умственные нужды русского общества, — но кроме того, он и сам не выработал себе прочного образа мыслей, который бы предохранил его от странных колебаний и противоречий между возвышенными сантиментальностями в теории и поверхностными, узкими взглядами наделе. Не надо думать, чтобы лучшие взгляды были невозможны. Так относительно французской революции, господствующего политического явления той эпохи, в русском обществе уже в то время существовали очень верные представления. Назовем книгу Радищева: каковы бы ни были неровности и увлечения ее автора, нельзя не признать, что в ней есть замечательное понимание совершавшихся событий; Радищев также осуждает "необузданности" революции, но вместе с тем здраво судит об ее происхождении и общем смысле. Был и другой современник, который точно так же очень ясно видел значение событий: это масон И.В. Лопухин, член Дружеского Общества...

Но, при всей неясности взглядов Карамзина, мы находим у него сочувствие тем идеям, которые хотела осуществлять французская революция, т.е. этим идеям, как они представлялись ему в книгах, а не в бурном историческом процессе, где он их не понял. В кругу отвлеченных понятий Карамзин есть нежнейший друг человечества*, защитник его прав, просвещения, человеческого достоинства; его идеалы — идеалы просветительной литературы конца XVIII-го века. Это совершенно ясно выразилось в его тогдашних суждениях о реформе Петра, особенно интересных при сравнении их с его позднейшими мнениями об этом предмете, которые приведем дальше. Статуя Людовика XIV напомнила ему о Петре Великом, и Карамзин называет Петра "лучезарным богом света", освещающим кругом себя глубокую тьму; он считает его "благодетелем человечества" — в том смысле, как благодетелей человечества разумели философы просвещения. Карамзин — самый пламенный поклонник реформы, потому что "путь просвещения один для всех народов"; сожаления о русской старине кажутся ему "жалкими иеремиадами" или "шуткою, происходящею от недостатка в основательном размышлении". "Мы не таковы, как брадатые предки наши — тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, праздность, скука были их долею и в самом высшем состоянии: для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто пред человеческим. Главное дело стать людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек".

______________________

* Несколько позднее, в 1793, в частном письме к Дмитриеву он выражается так: "ужасные происшествия Европы волнуют всю душу мою... Назови меня Дон-Кишотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю человечество".

______________________

Панегиристы Карамзина, указывая эти его мнения, спешат обыкновенно успокоить читателя, что позднейшее развитие мыслей Карамзина, в особенности глубокое изучение русской истории, совершенно излечили его от этой космополитической ереси и привели к другим, очень противоположным понятиям, которых он постоянно и держался впоследствии. Панегиристы вообще считают приведенные выше мысли Карамзина заблуждением молодости. Можно согласиться с ними, что этого мнения вовсе нельзя считать характеристическим мнением настоящего Карамзина, но трудно согласиться, чтобы он пришел к лучшему, когда отказался от прежнего взгляда или, точнее, когда отказался впоследствии развить этот взгляд в более совершенное воззрение при помощи тех средств, какие давало ему изучение русской истории.

Действительно, бросить прежнюю точку зрения нельзя было безнаказанно. Оставив ее, Карамзин очень последовательно пришел к консерватизму, вообще весьма непривлекательному. Новейшие славяне радуются, что Карамзин впоследствии так изменил свои мнения, что сказал бы свои прежние фразы в обратном порядке, — предпочел бы народное человеческому, и посоветовал бы соотечественникам сначала быть славянами, и потом людьми. Но "человеческое" есть только тот запас нравственных и общественных идеалов, и запас научного знания, который собран коллективным трудом целого человечества, и в этом смысле не может представлять чего-либо несовместного с сущностью какой-либо отдельной национальной природы, или ей противоположного; с другой стороны, "народное", совмещая в себе все индивидуальные особенности нации, ее достоинства и ее недостатки, представляет собой тот же запас идеалов и знания, только более тесный, потому что ограничен средствами одной нации. Таким образом, "человеческое" и "народное" в смысле просвещения — не противоположности, а только градация. Когда индивидуально-народное дело или идея становятся общечеловеческими, это — высшая историческая заслуга и величие нации; но чтобы достигать этого, нация необходимо должна воспринять и разработать в себе интерес общечеловеческий. В этом взаимодействии совершается движение цивилизации и от него зависит различие в относительном значении наций. Таким образом "человеческое" является необходимым элементом в жизни народа, если он стремится к историческому значению. Можно спорить о практических средствах и путях, которыми отставший народ может усвоить себе существующий запас общечеловеческого содержания, должно признать различие исторических форм внешнего быта, но не может быть речи о противоположении народного и человеческого в знании и нравственном идеале. Поэтому, исключительные защитники "народного", понимаемого в грубом специфическом смысле, как противоположности "человеческому", "космополитическому", в конце концов всегда впадают в узкий консерватизм, крайне вредный для интересов общества и народа, когда такие люди, становясь общественной и политической партией, приобретают практическую силу. Этот вред является необходимо, потому что, защищая народное, обыкновенно защищают вместе его недостатки и отсталость. Заметим, что такие споры о народном и человеческом и боязнь этого последнего составляют в особенности принадлежность обществ, которые не успели еще воспринять достаточно общечеловеческих идей, знаний и учреждений; другие общества и нации, уже владеющие запасом этого общечеловеческого содержания и много работавшие для него, напротив, стремятся отождествлять себя с человечеством, считать себя его представителями. Довольно вспомнить, как говорят в подобных случаях французы, немцы, англичане.

Изменение взглядов Карамзина, восхваляемое новейшими панегиристами, особенно рельефно выказалось на его суждениях о Петре Великом, что и естественно. Из великого поклонника реформы Карамзин стал строгим ее порицателем. Защищая "народное", т.е как обыкновенно, старину, Карамзин должен был и в новой жизни защищать все, что наследовала она от старины или в чем продолжала ее. Ему надо было защищать недавний склад русской жизни от всяких реформ — он и защищал его с усердием, достойным лучшего дела, потому что ему пришлось восхвалять то, что далеко не заслуживало похвалы, и умалчивать о том, что требовало осуждения.

Далее увидим, как эти мнения и это фальшивое положение Карамзина выказались особенно в записке "О древней и новой России". Впрочем, эта перемена не была каким-нибудь резким поворотом в мнениях Карамзина. Он и после, как в период "Писем", говорил о страстной любви к человечеству, о добродетели, о натуре; но в сущности не приходил к какому-нибудь ясному общественно-политическому воззрению, и повторяя те же сантиментальные фразы, он мог прежде извлекать из них одни заключения, потом совершенно другие.

В "Письмах" — в то время, когда он, по его словам, "ожидал торжества разума" и, говорят, в конце концов сочувствовал французскому движению, — он рассуждает о событиях таким образом: "Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку (?)... Когда люди уверятся, что для собственного их счастия добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни (?). Всякие же насильственные потрясения гибельны... Предадим себя во власть Провидению. Оно, конечно, имеет свой план; в его руке сердца государей — и довольно. Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой (?) перемены, и живут тихо. Французская монархия производила великих государей, великих министров, великих людей в разных родах: под ее мирною сению возрастали науки и художества; жизнь общественная украшалась цветами приятностей, бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком... Но дерзкие подняли секиру на священное дерево", и проч.

Панегиристы замечают, что в это время Карамзину было только 23 года и удивляются мудрости изречений. Признаемся, находим изречения вполне соответственными возрасту, не столько мудрыми, сколько не вполне последовательными. Если Карамзин думает, что надо предаться Провидению и что оно, конечно, имеет свой план, в таком случае и рассуждать о событиях было бесполезно, а тем более было бы ошибочно осуждать их. Он не мог иметь притязания, что ему известны планы Провидения, и могли он оспаривать, что теми событиями, какие совершались, Провидение именно хотело наказать несправедливость старого порядка и само разрушило власть, злоупотребившую своей силой: можно ли тогда осуждать людей, которые исполнили его волю? Трудно понять далее, как в "несовершеннейшем" порядке вещей бывает "чудесная гармония", каким образом люди уверятся в "необходимости добродетели", в чем их тщетно убеждают с сотворения мира; как могут быть опасны "всякие" перемены, если в истории несомненно бывали перемены, благодетельные для народа? Наконец, утверждения о всеобщем благоденствии при старой монархии несогласны с указаниями истории.

Критики Карамзина составляют, по его сочинениям, целую нравственно-политическую философию и называют ее оптимизмом; может быть, но в применениях к фактам эта философия скорее похожа на туманный фатализм, обыкновенно сантиментальный, а иной раз, при всей чувствительности автора, забывающий требования простого человеколюбия и справедливости и в конце концов дающий событиям и общественным явлениям самые странные толкования.

Чтобы закончить с рассуждениями Карамзина об европейских событиях, остановимся еще на последних его выводах о французской революции, высказанных уже в царствование Александра, в "Вестнике Европы". Прошло много времени, совершилось много потрясающих событий, общественное настроение в России вызывало интерес к политическим вопросам, автор был в полной силе своей литературной деятельности, — но в сущности его понимания вещей не произошло большой перемены.

Карамзин желает, чтоб началась новая эпоха не только для политики, но и для самого человечества. "По крайнем мере истинная философия ожидает хотя сего единственного счастливого действия ужасной революции, которая останется пятном восьмого-надесять века, слишком рано названного философским. Но девятый-надесять век должен быть счастливее, уверив народы в необходимости законного повиновения, а государей — в необходимости благодетельного, твердого, но отеческого правления. Сия мысль утешительна для сердца..." В другом месте он говорит: "Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства, что разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий;... что все смелые теории ума... должны остаться в книгах (!);... что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума; что одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ... То есть, французская революция, грозившая испровергнуть все правительства, утвердила их... Теперь гражданские начальства крепки не только воинскою силою, но и внутренним убеждением разума". Упомянув, как с половины XVI 11-го века все сильные умы желали перемен, как везде обнаруживалось неудовольствие, "люди скучали и жаловались от скуки (?), видели одно зло и не чувствовали цены блага; проницательные наблюдатели ожидали бури, Руссо и другие предсказали ее с разительною точностию", — Карамзин заключает, что: "теперь все лучшие умы стоят под знаменами властителей и готовы только способствовать успехам настоящего порядка вещей, не думая о новостях... С другой стороны, правительства чувствуют важность сею союза и общего мнения, нужду в любви народной, необходимость истребить злоупотребления".

Таким образом, прошло много лет, и мнения Карамзина мало изменились. Суждение его о смысле господствующего события той эпохи остается столь же неопределенно. Французский переворот делает стыд восемнадцатому веку и был только ужасным бедствием. Но проницательные люди ждали бури, даже с разительной точностью предсказали ее: были, следовательно, основания предвидеть переворот, — Карамзин их не замечает и находит только, что люди почему-то хотели перемен и жаловались от скуки! Он смело затем утверждает, будто французская революция, грозившая испровергнуть правительства, только утвердила их, — точно Бурбоны тогда королевствовали в Париже, а не кочевали в Европе изгнанниками. Далее Карамзин настаивает, что смелые теории ума должны остаться в книгах, а что учреждения древности имеют магическую силу — как будто европейские умы восемнадцатого века работали только для книг; он забывает, что "смелые теории" угадывали и высказывали потребности времени, что развитые XVIII-м веком идеи терпимости, общественной и умственной свободы, гражданского достоинства и были предметом революционных стремлений, которые во многом и достигли своей цели; "магическая сила" древности, напротив, не спасла старой монархии и ее атрибутов. Но, доказывая бесплодность переворота, сам Карамзин находит однако, что когда ужасные бедствия кончились, то в результате правительства чувствуют важность "общего мнения", нужду "в любви народной" и т.д.; — но откуда и что такое эта важность "общего мнения"?..

Для русских читателей и людей русского общества он делает одно замечание: "...мы видели издали ужасы пожара, и всякий из нас возвратился домой благодарить небо за целость крова нашего и быть рассудительным". Совет быть "рассудительным" и "тихим" он повторяет несколько раз, — хотя совет был совершенно излишний: с давних времен русское общество было очень тихо. Общий нравственно-политический вывод Карамзина был тот, что народам и отдельным людям нужно только повиновение, что волнения и теории гибельны, и что все следует предоставить "времени" и "Провидению". Это был прямой общественный квиетизм. Правда, Карамзин говорил, что нужно "просвещение", но он остерегался говорить, должно ли это быть настоящее просвещение, или что с ним делать, если оно будет приходить к "теориям"? На всех рассуждениях лежит отпечаток чего-то крайне неясного: обществу Карамзин рекомендует только просвещение, повиновение и добродетель, но нигде не говорит ясно о прямых вопросах внутренней жизни, тех вопросах, где обнаруживались общественные противоречия и где надо было сказать, чего же он хочет. Далее видим, что когда он прилагал свои рассуждения к русским делам, он или просто умалчивает об известных вещах, или замаскировывает их благовидными уклонениями, когда их смысл не совсем укладывался в его теорию. А теория при всей благовидности фраз была та самая, которую несколько десятков лет спустя проповедовала другая школа, как высокую русскую добродетель, под именем "принижения личности".

По возвращении из-за границы Карамзин стал издавать журнал, потом несколько альманахов и т.п. Литературная деятельность его, основавшая известную сантиментальную школу, имела большой успех, но Карамзин не был спокоен и жаловался в письмах к Дмитриеву, что теряет охоту "ходить под черными облаками". Биографы Карамзина объясняют, что эти черные облака, "помрачавшие все цветы жизни", могли означать только то, что Карамзина огорчало равнодушие и холодность императрицы Екатерины к его трудам. Во время Новиковского дела названо было имя Карамзина, хотя сам Прозоровский тотчас увидел, что Карамзин не имеет к делу никакого отношения. Биографы предполагают, что на Карамзине могли остаться темные подозрения, которые и беспокоили его. "Как бы то ни было, — говорил Погодин, — не находя возможности действовать на избранном им поприще, по желанию, с полною свободою, Карамзин оставил его, но умея находиться во всяких данных обстоятельствах... без напрасных жалоб, он спокойно перешел на другое поприще... завел себе четверню лошадей и начал разъезжать по городу. Его любезность, образованность, его слава обеспечивали ему успех в большом свете"*. Таким образом, Карамзин замечал некоторые неудобства тогдашних порядков, хотя, как видим, для него лично они не были особенно тяжелы. Он провел царствования Екатерины и Павла совершенно спокойно; черные облака прошли мимо. Это и не мудрено. В изданиях его попадались иногда мысли, которые могли давать повод считать его за вольнодумца, но рядом с ними шли самые благонамеренные рассуждения "Писем русского путешественника"; все литературные связи Карамзина были солидные, как, напр., Державин, Херасков, Дмитриев и т.п., — и вольнодумство не навлекло ему никаких действительных неприятностей. При Павле на него делали доносы, — вероятно, тот же Голенищев-Кутузов, не однажды доносивший на Карамзина, теперь и впоследствии, при Александре, — но эти доносы были так невежественны (хотя Голенищев-Кутузов все-таки мог быть при Александре попечителем московского университета), так грубы и аляповаты, что не только при Александре, но даже раньше, при Павле, не имели никакого влияния. Доносы, конечно, были и несправедливы, потому что даже в ту эпоху, когда он "сочувствовал" французскому перевороту, когда он, как говорят, удивлялся Робеспьеру, — все это сочувствие и удивление оставались столь платоническими, что не мешали ему в то же самое время писать о французском перевороте отзывы, какие приведены выше.

______________________

* "H.M. Карамзин", I, 245.

______________________

Правление имп. Павла заставило думать о положении дел в обществе даже людей, которых прежде эти дела вовсе не интересовали. Смысл происходившего должен был быть ясен для людей образованных, которым были доступны некоторые нравственно-общественные понятия. Это время явилось характеристическим образчиком нашего общественного устройства. Карамзин не извлек из него никакого опыта.

Наступило наконец время Александра.

Можно было бы не придавать особенного значения тому, что Карамзин, вместе с литературной толпой, писал восхвалительные оды, свойство которых бывало обыкновенно то, что они переходили всякую меру лести предержащим властям. Написавши оду в 1796 году, он потом разочаровался; но с новой ревностью писал оды в 1801. Это последнее легко объяснить всеобщим восторженным настроением, с которым принято было воцарение Александра; но от писателя, как Карамзин, надо было бы, по крайней мере, ожидать, что он не хочет только льстить, как толпа тогдашних рифмотворцев, что он не говорит на ветер и несет ответственность за свои слова. Карамзин получил от императора несколько подарков за свои панегирики и, к сожалению, забыл об этом, когда писал свою Записку о древней и новой России: быть может, воспоминание о прежних одах внушило бы большую осмотрительность карательному красноречию "Записки"...

Кроме двух од, которыми Карамзин приветствовал нового императора, он в первое же время написал похвальное слово Екатерине II. По словам новейших биографов, Карамзин, ободренный благосклонным принятием его од (он получил за них два перстня), "вознамерился выразить яснее свои мысли о желаемом правлении" посредством описания дел Екатерины. Цель была таким образом дипломатическая. "Пример казался для Карамзина гораздо действительнее и полезнее всех умозрительных, отвлеченных рассуждений, тем более, что они могли подать еще повод к невыгодным предположениям о непрошенных наставлениях, а по мнению других, пожалуй, и дерзких. Под щитом императрицы Екатерины, которой имя было возвещено в первом манифесте, Карамзин мог гораздо безопаснее проводить свои собственные мысли". При этом Карамзин забыл свои собственные неприятные воспоминания о том времени, или объяснял их тревожными обстоятельствами конца правления Екатерины, и "хотел только почтить благодеяния". Вообще, он "пропустил, и даже не намекнул об ее недостатках и пороках, потому ли, что считал неприличным принимать на себя слишком явно учительный тон, опасался оскорбить тем самолюбие молодого государя, или считал неуместным, в похвальном слове, судить обо всей жизни в совокупности или, наконец, до того очаровался общим впечатлением блистательного царствования, что все тени ускользнули (?) в эту минуту от его внимания"*.

______________________

* Погодин, I, стр. 326.

______________________

То есть, биограф сам чувствует, что подобное описаниие царствования нуждается в объяснении и приводит их сколько может. Относительно первого можно заметить, что какое дипломатическое значение ни придавал бы Карамзин своему труду, ничто не мешало ему сказать хотя часть правды, вовсе не впадая в учительный тон и не оскорбляя ничьего самолюбия, особенно с тем медовым стилем, каким он отличался. Он мог "считать это неуместным в похвальном слове", — но его добрая воля была выбирать эту несчастную форму, которая вместе с одой распложала в старой литературе столько искажений правды и только рабской лести: ему никто не мешал дать своему труду форму исторического обозрения, которая была бы естественна и открывала бы полную возможность для критических замечаний, хотя бы самых тонких и деликатных. Если Карамзин "очаровался" — так внезапно и задним числом, это во веком случае было несколько странно в глубоком историке и политике, каким изображают его биографы. Он не в первый раз знакомился с царствованием Екатерины: он прожил в нем лет пятнадцать своей сознательной жизни, когда мог достаточно судить о вещах. Ему должны были быть особенно памятны последние годы царствования, когда он "ходил под черными облаками, которых тень помрачала в его глазах все цветы жизни"*, — и если бы он хотел серьезно смотреть на вещи, то мог бы видеть, что "облака" не были случайностью, что, напротив, это был целый порядок вещей, который повторялся и потом, и который он сам опять хорошо чувствовал, когда писал в августе 1801 г. об императоре Александре: "мы при нем отдохнули; главное то, что можем жить спокойно". Со стороны Карамзина было бы великодушно, если бы в своем панегирике он забывал только свои личные испытания и тягости, но он забывал тягости общества, а главное, тягости народа, который при Екатерине дорого расплачивался за блестящее царствование. Забыть, очаровавшись, действительную историю — не было особой заслугой ни для историка, ни особым выигрышем для дипломата, потому что в обоих случаях дело было поставлено фальшиво: исторически, постановка была одностороння и неверна; в публицистическом отношении сочинение не достигало цели, потому что терялось в куче похвал и лести, ничего не делало для общественной свободы (о которой Карамзин в это время все-таки говорил) и для объяснения потребностей общества монарху. Дипломатический расчет был тем более неверен, что император Александр сам видел, и очень близко, царствование Екатерины, еще юношей замечал его слабые и непривлекательные стороны, и неумеренная похвала поэтому уже могла возбудить в нем сомнение и не достигнуть цели.

______________________

* В письме к Дмитриеву, 1795, 14 июня.

______________________

В сочинениях Карамзина, писанных за первые годы царствования импер. Александра, господствует тот же общий характер, каким отличаются его "Письма", — тот же сантиментальный туман и уклончивое, неясное отношение к практическим фактам в истории и в настоящем. Так, в русском XVIII-м столетии, только что пережитом, Карамзин находит сюжет лишь для панегирика. В его постоянном противоречии между чувствительными увлечениями и практическими взглядами, между словами и делом, не трудно видеть задатки позднейшего упорного консерватизма; потому что либерализм его отвлеченных принципов, его любовь к "человечеству", к "просвещению", восхваление "республиканских" добродетелей были слишком книжно изысканны, в них слишком большую роль играла старательно обделанная и украшенная фраза, чтобы за нею можно было ожидать настоящего чувства и точной положительной мысли. Но на первое время его консерватизм не высказывался так откровенно, как впоследствии; он разделяет либеральные увлечения времени и говорит тем же свободолюбивым тоном, в каком был настроен император Александр и его первые сотрудники.

В первой оде Александру Карамзин повторяет то сравнение, каким воспользовался и Державин; он радуется, что —

...милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы.
Во второй оде он говорит о том, —
Сколь трудно править самовластно
И небу лишь отчет давать,

и замечает тут же: —

Но сколь велико и прекрасно
Делами Богу (!) подражать...
Он может все, но свято чтит
Его ж премудрости законы.
Народу нужны законы и свобода:
Короны блеском ослепленный
Другой в подвластных зрит — рабов;
Но Ты, душею просвещенный,
Не терпишь стука их оков.
Тебе одна любовь прелестна:
Но можно ли рабу любить ?
Ему ли благодарным быть?
Любовь со страхом несовместна.
Душа свободная одна
Для чувств ее сотворена.

Далее, призвания к свободе:

Сколь необузданность ужасна,
Столь ты, свобода, нам мила
И с пользою царей согласна;
Ты вечно славой их была, и т.д.

И желание, чтобы новый царь давал новые законы:

"Трудись, давай уставы нам", и пр.

В похвальном слове Екатерине автор приходит в восторг от "Наказа", "лобызает державную руку", которая "под божественным вдохновением души" начертала те его строки, где говорится, что "само-державство разрушается, когда государи... собственные мечты уважают более законов", что "несчастливо то государство, в котором никто не дерзает представить своего опасения в рассуждении будущего, не дерзает свободно объявить свое мнение" и т.д. Карамзин восхваляет либеральные рассуждения императрицы о свободе выражения мнений и о свободе печати, стеснение которой будет "угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасить дарования ума"; — он восхваляет ее заботы о просвещении народа; — восторгается комиссией об уложении, которая была "славнейшей эпохой славного царствования". В историческом отношении Карамзин дал здесь слишком пристрастную и подкрашенную картину царствования Екатерины, но по тем общественно-политическим мнениям, которые он хотел тут высказать, находим у него тот же общий тон, каким говорили наиболее либеральные люди того времени, и каким говорили советники Александра. Желание свободы и просвещения, основание правления на законах, необходимость свободы слова и печати, даже одобрение представительства в виде восхваления Екатерининской "комиссии" — вот предметы, которые были указаны Карамзиным.

Когда он издавал "Вестник Европы", в течение 1802 и 1803 года, он нередко обращался к общественным вопросам того времени. Царствование Александра уже заявило свои тенденции, и Карамзин опять является в роли восторженного хвалителя либеральных мер.

По поводу нового плана народного просвещения Карамзин, называя указ об этом "бессмертным", смело говорит: "Многие государи имели славу быть покровителями наук и дарований; но едва ли кто-нибудь издавал такой основательный, всеобъемлющий план народного учения, каким ныне может гордиться Россия... Новая, великая эпоха начинается отныне в истории морального образования в России, которое есть корень государственного величия... Предупредим глас потомства, суд историка и Европы, которая ныне с величайшим любопытством смотрит на Россию, скажем, что все новые законы наши мудры и человеколюбивы, но что сей устав народного просвещения есть сильнейшее доказательство небесной благости монарха". Относительно исполнения плана Карамзин говорит, что, конечно, только в будущем явятся плоды и венец дела, потому что просвещение идет обыкновенно медленными и неровными шагами; а пока — "довольно, что сей бессмертный устав для совершенного просвещения империи нашей требует только — верного исполнения; а можно ли сомневаться в исполнении того, что монарх России повелевает россиянам?"

Вспомним мимоходом, что в новом министерстве был между прочим M.H. Муравьев, покровитель Карамзина, доставивший ему звание историографа и состоявший тогда попечителем московского университета. В 1803 г. Карамзин поместил в "Вестнике Европы" статью о публичных лекциях, которые были тогда устроены в этом университете; в этой статье, по словам Погодина, "он хотел в особенности доставить удовольствие своему покровителю, M.H. Муравьеву", и панегирик выходит из берегов. "После всего, что великодушный Александр сделал и делает для укоренения наук в России, мы не исполним долга патриотов и даже поступим неблагоразумно, если будем еще отправлять молодых людей в чужие земли учиться тому, что преподается в наших университетах (!). Московский отличается уже в разных частях достойными учеными мужами: скоро новые профессоры, вызванные из Германии и в целой Европе известные своими талантами, умножат число их, и первый университет российский, под руководством своего деятельного и ревностного к успеху наук попечителя, возвысится еще на степень славнейшую в ученом свете".

Указ о правах и должностях сената и манифест об учреждении министерств не только не вызывает возражений, но, напротив, новый поток панегирика. "Читая указ о правах и должностях сената, россиянин благоговеет в душе своей перед сим верховным местом империи, которое никакому правительству в мире не может завидовать в величии (!), будучи храмом вышнего правосудия и блюстителем законов, столь священных ныне в России. Сей указ напоминает нам славное начало сената, когда первый император России, победив шведов и приготовляясь к новой, не менее опасной войне, основал его, как спасительный колосс власти в столице государства", и проч. О новых министрах: "Кто не уверен в патриотической ревности сих достойных мужей, возвеличенных именем министров России, державы, которая никогда не была столь близка к исключительному первенству в целом свете, как ныне?.. Не одна Франция должна вечно хвалиться Сюллиями и Кольбертами, не одна Дания должна прославлять своих Бернсторфов (!)... Уже прошло то время в России, когда одна милость государева, одна мирная совесть могли быть наградою добродетельного министра в течение его жизни: умы созрели в счастливый век Екатерины II...; теперь лестно и славно заслужить, вместе с милостию государя, и любовь просвещенных россиян".

Уничтожение тайной экспедиции вызвало у Карамзина воспоминание об ужасах тайной канцелярии. "Воспоминание, конечно, горестное; но в ту же самую минуту вы произносите имя Александра, и сердце ваше отдыхает!" и проч.

В числе желаний, которые заявлял Карамзин для благополучия отечества, было желание и меть систематический кодекс: — век Александра украсится великим делом, "когда будем иметь полное методическое собрание гражданских законов, ясно и мудро написанных... Александр дарует нам собрание законов; то есть кодекс, или систему гражданских законов, определяющих взаимные отношения граждан между собою" и пр. Нельзя, кажется, обманываться, что в этих словах Карамзин желал не одного простого сбора старых указов, как он настаивал на этом впоследствии, а желал именно нового систематического законодательства, о котором тогда думало правительство.

Общее состояние России представлялось Карамзину в те годы в самом блистательном свете: "Взор русского патриота, собрав приятные черты в нынешнем состоянии Европы (успокоение революции при Наполеоне), с удовольствием обращается на любезное отечество. Какой надежды не можем разделить с другими европейскими народами, мы, осыпанные блеском славы и благотворениями человеколюбивого монарха? Никогда Россия столько не уважалась в политике, никогда ее величие не было так живо чувствуемо во всех землях, как ныне. Итальянская война доказала миру, что колосс России ужасен не только для соседов, но что рука его и вдали может достать и сокрушить неприятеля. Когда другие державы трепетали на своем основании, Россия возвышалась спокойно и величественно... Она судьбою избрана, кажется, быть истинною посредницею народов". Внутри он видит спокойствие сердец, "верное доказательство мудрости начальства в гражданском порядке". "С другой стороны, друг людей и патриот с радостию видит, как свет ума более и более стесняет темную область невежества в России; как благородные, истинно-человеческие идеи более и более действуют в умах; как рассудок утверждает права свои, и как дух россиян возвышается..."

Перечитывая все это, наконец, утомляешься нескончаемым потоком лести, преклонения и восторга. Правда, Карамзин в значительной степени выражал действительную радость общества в первые недели и месяцы правления Александра, и мы были бы готовы помириться с этим тоном; но он тянется годы, когда было бы наконец возможно сказать и нечто более критически-хладнокровное, серьезное и нужное. Карамзин уже в то время пользовался авторитетом; способ действия правительства давал возможность более открытого изложения мыслей; сам Карамзин говорил о свободе, которая нужна и которая приходила к обществу, — но, вместо того, чтобы пользоваться этой свободой, он три года не делает даже попытки выйти из тона панегирика или отвлеченно-чувствительных взываний к добродетели сограждан; нет речи о какой-либо серьезной критике общественных или правительственных недостатков: в "нравах" есть, конечно, недостатки, потому что "разные обстоятельства изменили наш простой, дрбрый характер", — но о чем-либо более осязательном, о каких-нибудь недостатках в устройстве жизни не говорится, или же говорится с смирением, преувеличенным до неприятной степени*. Если мы опять спросим: столько ли он сделал в это время, сколько мог, или меньше? Надо снова ответить: меньше. В то время, когда перед серьезным писателем открывалась именно возможность говорить о действительных интересах общества и с пользой служить самому правительству, Карамзин довольствуется восхвалениями, какими литература и без того была издавна наполнена через меру, и возбуждением национального самодовольства.

______________________

* В одной статейке "В. Евр.", писанной, вероятно, самим Карамзиным, автор восстает против заезжих иностранцев, которым у нас поручали воспитание, и обличает неблагодарность тех из них, которые, оставив Россию, бранят ее. Он собирался сделать выписку из одной книги подобного рода, но не сделал: "Мне совестно, — говорит он, — что я имел любопытство читать такую книгу и не хочу в нее снова заглядывать". Так велика скромность автора.

______________________

Только в одном вопросе Карамзин хотел рассуждать несколько самостоятельно, и где он уже не разделял "истинно-человеческих идей" — это был крестьянский вопрос, едва затронутый тогда имп. Александром. Мы остановимся дальше на этих мнениях Карамзина.

Могут сказать, что в тогдашнем положении общественного развития было много и то, что делал тогда Карамзин; что общество только впервые начинало знакомиться с подобными предметами; и сделать больше не позволили бы самые условия. Но это едва ли так: условия нисколько не требовали этого приторно-льстивого тона, и Карамзин мог бы говорить иначе, если бы хотел. Наконец, Карамзину нельзя было бы и ставить таких требований, если бы ему не приписывали вообще такого господствующего значения его высокомерным наставлениям, и в особенности, если бы он немного лет спустя не явился таким нетерпимым судьей современных людей и событий в записке "О древней и новой России".

Эта записка вообще вызывает самые усердные восхваления новейших почитателей Карамзина. "Важнейшее государственное сочинение, — говорил Погодин, — стоит политического завещания Ришелье, которое мог написать только Карамзин с его ясным умом, с его наблюдательным расположением, с его долговременным изучением России... Может быть, он сам удивился своему труду". Другой критик хотя делает неясную оговорку о возможности некоторых ошибок в мнениях Карамзина, но все-таки говорите "Записке" весьма патетически. "Записка о древней и новой России представляет, после Истории, самое замечательное произведение Карамзина, его последнего, зрелого периода литературной деятельности, тем особенно, что, отрываясь от прошедшего... Карамзин высказывает здесь свой взгляд на современное состояние России и в первый раз (а прежде?) становится лицом к лицу с действительностию. С глубоким чувством гражданина, оставаясь во всей Записке верным эпиграфу, взятому им из псалма: "несть льсти во языие моем", Карамзин хочет говорить монарху одну истину, как она представляется его уму и душе, как она давно созрела в его убеждениях, воспитанная внимательным и глубоким изучением прошедшего родины... Записка Карамзина имеет место в его биографии, как доказательство, что историк, занимаясь прошедшим, был не чужд вопросов времени и живо, сознательно, с глубоким чувством понимал, чего недостает его родине, где болезни ее и чем могут быть излечимы они... Карамзин был вообще прав, потому что в выводах своих опирался на историю прошлого. Больше других его современников, увлеченных легостью делать бумажные опыты над жизнию народа, как историк, он уважал и ценил эту жизнь и понимал только то крепким и прочным в ней, что выросло из нее самой, а не набросано сверху творчески самовластною рукою чиновника-администратора, воображающего себя Пигмалионом (!) перед бездушною стату-ею страны... Тайна скрыла от нас то впечатление, какое произвела искренняя и смелая речь патриота-историка на сердце царя..." и т. д. Таким образом юбилейные панегиристы дают "Записке" чрезвычайное значение: не только Карамзину отдается за нее великая похвала, не только обличается "самовластный" Сперанский, но из нее делается настоящая программа для предбудущих времен — "стоит политического завещания Ришелье". Раздражительный консерватизм Карамзина нашел отголосок в новейших охранителях.

Из этого современного восхищения можно угадывать значение "Записки". Она действительно очень любопытна исторически, потому что Карамзин высказывал здесь не только свои личные взгляды, но во многих случаях излагал мнения целого консервативного большинства. Сам Карамзин высказывается, наконец, весь, потому что "Записка", без сомнения, была одним из наиболее искренних и наименее искусственных и натянутых его сочинений: для изучения его общественных понятий она представляет наиболее характеристических данных. Что касается внутреннего достоинства ее содержания, — глубины и справедливости ее основной мысли, доказательности аргументов, отличающего ее настроения чувства — то, рассматриваемая вне тенденциозных соображений, она представится далеко в ином свете.

Не станем оспаривать ее литературных достоинств, — она прекрасно выражает охранительную точку зрения на русскую историю древнюю и новейшую, нередко мужественна по языку, — но нельзя не видеть, что она крайне непоследовательна, во многих случаях опровергает самого Карамзина и, наконец, что политическая мудрость, на которой она построена, подлежит большому сомнению, и крайняя нетерпимость мало способна вызывать симпатию.

Записка "О древней и новой России" имеет задачей представить внутреннюю политическую историю России и ее современное состояние. Основная тема Записки — доказать, что все величие, вся судьба России заключается в развитии и могуществе самодержавия, что Россия процветала, когда оно было сильно, и падала, когда оно ослабевало. Урок, следовавший из этой темы для Александра, должен был быть тот, что и в настоящую минуту России ничего не нужно больше, что либеральные реформы только вредны, что нужна только "патриархальная власть" и "добродетель". "Настоящее бывает следствием прошедшего", — этими словами Карамзин начал свою Записку. Это прошедшее должно было доставить ему основание для выводов о настоящем: вся сущность Записки и цель ее заключаются собственно в рассмотрении и критике царствования имп. Александра. Характеристика древней русской истории, на которой не будем долго останавливаться, соответствует всему направлению его тогдашних исторических трудов, и через меру окрашена тенденциозными красками, которых не следовало бы употреблять и по тогдашнему состоянию нашей исторической науки.

Для доказательства основной темы Карамзину нужно было показать, что в древности единовластие основало величие России, которое потом пало от разделения княжеской власти и от удельной системы, и он утверждает, что "в конце X века Европейская Россия была уже не менее нынешней, то есть, во сто лет она достигла от колыбели до величия редкого", — чего на деле вовсе не было; далее, что в половине XI-го столетия "Россия была не только обширным, но, в сравнении с другими, и самым образованным государством", — чего также не было. Но когда наступила удельная система, для России наступил и упадок: "вместе с причиною ее могущества, (единовластием), столь необходимого для благоденствия, исчезло все могущество и благоденствие народа", — положение, которое опять лишь до некоторой степени совпадало с фактами.

В московском периоде все похвалы сосредоточиваются на мудрой политике московских князей, которые успели освободить Россию от монгольского ига и создать из нее могущественное государство. Восхваляя единовластие, основанное московскими князьями, Карамзин всячески прикрашивает те времена, опять не без насилия истории. Все получает благовидную внешность. Татарское иго не благоприятствовало наукам и искусствам; и, кажется, можно бы признать, что науки и искусства были плохи, — "однакож, Москва и Новгород пользовались важными открытиями тогдашних времен: бумага, порох, книгопечатание сделались у нас известны весьма скоро по их изобретении"; — напр., книги стали печататься только через сто лет по изобретении книгопечатания; управляться с порохом и пушками не умели хорошенько до самого Петра Великого. "Библиотеки царская и митрополитская, наполненые рукописями греческими, могли быть предметом зависти для иных европейцев" — тем больше, что в Москве некому было пользоваться этими рукописями, по незнанию греческого языка. "Политическая система государей московских заслуживала удивления своею мудростию" — хотя все путешественники удивлялись азиатскому деспотизму власти и рабству, грубости и невежеству народа, и хотя сам историк тут же говорил, что "жизнь, имение зависели от произвола царей". Народ, по словам Карамзина, был доволен. "Народ, избавленный князьями от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием, не спорил о правах", — хотя уходил целыми толпами в казачество и грабил ту же Россию.

Приступая к временам Петра, Карамзин собирает всю силу своих аргументов, чтобы доказать ошибку реформы. Теперь он думал о ней совсем иначе, нежели в Париже. Эта перемена его мнений не имела вообще значения такого строго последовательного развития взглядов, от космополитизма к национальности, от свободомыслия к покорной умеренности, как обыкновенно изображают; напротив, как мы видели, у него издавна, в пору самых свободолюбивых увлечений, были все задатки консерватизма — в виде восхваления старой французской монархии, в виде проповеди повиновения, отвращения к новостям, приверженности к "магической силе древности". Теперь только сильнее стала выдвигаться эта последняя сторона его мнений. Ей всего больше благоприятствовала обстановка русской жизни. Сантиментализм Карамзина никогда не доходил до определенных общественных представлений; его идеалы, всегда туманные, остановились в конце концов на общественной неподвижности и безмолвной покорности, которыми издавна была преисполнена русская жизнь. Реформа Петра была единственным фактом нашей истории, который нарушал теорию неподвижности суровою резкостью преобразования, и Карамзину надо было доказывать, что реформа была вредна, что перемены не были и нужны, потому что и до Петра Россия уже принимала спокойно и умеренно плоды европейской образованности. В XVII столетии "еще предки наши усердно следовали своим обычаям, но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком, в воинских уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении... Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно... Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым". Нет спора, что Петр действовал круто, но историк мог бы поставить вопрос: не был ли именно вынужден крутой переворот; не потому ли только дело Петра и удержалось впоследствии, что на этот переворот потрачено было столько неукротимой энергии? И эта самая энергия не выражала ли только национальную, понятную гениальным умом, потребность вырваться из слишком долго длившегося полу-варварства? Прежнее, до-Петровское движение России к просвещению в самом деле было так тихо и "едва заметно", что в национальной жизни вовсе не представляло собой никакой действительной силы, какою стала потом реформа. На многие жалобы против Петра отвечал очень удовлетворительно сам Карамзин в "Письмах русского путешественника".

Аргументы Карамзина против реформы, благовидные по наружности, в сущности были очень натянуты и далеко не доказательны.

Петр Великий унижал народный дух, пренебрегал старыми обычаями, представлял их смешными и глупыми; "государь России унижал россиян в собственном их сердце: презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?" Карамзин припоминает, что этот народный дух и вера спасли Россию при самозванцах. Этот дух "есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству. Любовь к отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного. Просвещение достохвально, но в чем состоит оно? В знании нужного для благоденствия: художества, искусства, науки не имеют иной цели. Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ" и т.д. Это справедливо было относительно одежды, пищи и бороды, но только с сантиментальной точки зрения можно было думать, что просвещение могло обойтись без столкновения с нравами. Просвещение, конечно, заключается в знании нужного для благоденствия, но в том и состоит спорный пункт, что благоденствие представляется совершенно различно на разных ступенях просвещения. Есть обыкновенно большое расстояние между людьми, стоящими на различных ступенях просвещения, и это различие всегда бывало в практической жизни источником недоверия двух сторон друг к другу и борьбы. Самая скромная доля просвещения способна вызвать в грубой массе подозрительность и вражду, и определяя дело исторически, трудно сказать, с которой стороны эта вражда высказалась раньше, которая сделала вызов и которая была более неправа. Карамзину могло быть известно, что народный разлад из-за старого и нового начался еще задолго до Петра, что даже то "медленное и тихое" движение, — которое обнаруживала Россия XVI-XVII века и которое выразилось и в Никоновской реформе книг, — взволновало народную массу до того, что она раскололась на две смертельно враждебные стороны. Петр еще в детстве пережил впечатления этого страшного раздора; вражда старой России против него началась еще в то время, когда он сам не сделал еще ничего против нее: настоящая старая Россия ушла в раскол еще при Никоне, и следствия этого раздора, явившегося задолго до Петра и независимо от него, играли на деле весьма важную роль в том разладе, вину которого сваливает Карамзин на одного Петра. Каковы могли быть отношения между двумя сторонами в то время, когда реформа еще только возникала и когда, однако, против нее уже готова была оппозиция настоящей, т.е. раскольничьей древней России, об этом дают понятие факты стрелецкого бунта. Что мог думать Петр, об этом Карамзин мог судить по тому, что в прежнее время он сам находил, что Петр должен был "свернуть голову" старому русскому упорству и невежеству (см. "Письма русского путешественника").

Карамзин мог бы и с другой стороны исследовать, насколько "унижение народного духа" было ошибкой и виной Петра, а не готовым фактом. В самом деле, это унижение было естественным результатом давнишней крайней загнанности народа, и "черного" и белого. Иван Грозный говорил о русских с презрением, на которое, конечно, имел не больше права, чем Петр Великий; у Петра этого презрения не было, а пренебрежение к некоторым только народным обычаям не было вовсе явлением безумного произвола и вызывалось мотивами, которые все-таки понятны; его собственные побуждения часто были истинно возвышенны. "Унижение народного духа" дошло до него, как готовая традиция, — потому что еще с Ивана IV верховная власть московская уже вполне приняла характер восточного деспотизма, который не останавливался ни перед какими соображениями человеческого достоинства и уважения к народу. После того, что позволялось против народа в прежние и в позднейшие времена, странно обвинять одного Петра. До какой степени это "унижение" вытекало из целого характера жизни, — странным образом обнаружилось потом в царствование самого Александра, когда, по возвращении из Европы, он не раз высказывал пренебрежение к русскому и русским, которое едва ли было извинительнее, чем нарушение народных обычаев Петром Великим.

В суждениях о реформе еще раз обнаружилось свойство взглядов Карамзина. Он всегда рекомендовал "просвещение" и "добродетель" как панацею всех гражданских и государственных зол, но он как будто никогда не думал о том, что в действительной жизни "просвещение" не может же оставаться одним "приятным украшением ума", а что оно может повести за собой такую перемену понятий, которая будет отражаться переменами и волнением в самой общественной и государственной жизни, в ее нравах и устройстве. С этим туманным представлением Карамзин остался на век: если он, как замечал Белинский, дурно понимал умственные потребности русского общества, когда писал свои "Письма", то он не понимал их и после, через двадцать и тридцать лет; — он мало видел их условия и в прошедшем.

Карамзин считает вредной ошибкой уничтожение патриаршества и жалуется, что со времен Петра духовенство в России упало. По его мнению, патриаршество не было опасно для самодержавия, потому что "первосвятители имели у нас одно право — вещать истину государям, не действовать, не мятежничать". Но Петр уже испытывал противодействие церковной власти, которая, по низкому уровню тогдашнего образования в русском духовенстве, пожалуй, не замедлила бы и более сильным противодействием, если бы патриаршество продолжало существовать в старинной форме времен Никона. Столкновение было неизбежно, потому что в сущность реформы Петра входила секуляризация верховной власти, которая прежде имела сильные фео-кратические примеси, отживавшие свой век в XVIII столетии. Упадок влияния духовенства не подлежит сомнению, но он произошел не от того, что духовенство хотели унижать, а от того, что оно само отстало от движения, которое шло в светской образованности. Петр легко сходился с тем духовенством, которое могло, по своему образованию, помогать его планам: оттого выдвигаются при нем духовные лица западно-русского, киевского образования, как Стефан Яворский или Феофан. Несмотря на мирный характер духовенства, Карамзин видит, однако, возможность столкновений, но на этот случай он рекомендует несколько макиавелические приемы, не всем согласные с "добродетелью", которую он обыкновенно рекомендует государям: "Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита или патриарха с волею верховною; но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не верноподданнической покорности", т.е другими словами, — сумеет втихомолку произвести то же принуждение, которое Петр предпочел сделать более откровенно? Это действительно и практиковалось не один раз на деле, и нельзя сказать, чтобы эта практика, — которой, в конце концов, нельзя скрыть, — содействовала возвышению значения духовенства в глазах общества.

Свои выводы о реформе и ее следствиях Карамзин высказывает в сожалении о том, что мы, хотя во многом лучше наших предков, но с приобретением добродетелей человеческих утратили гражданские. "Имя русского, — говорит он, — имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его, присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к отечеству и нравственной силе его! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным или братьям? т.е. кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? При царе Михаиле, или Феодоре, вельможа российский, обязанный всем отечеству, могли бы с веселым сердцем на век оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших государственных опасностях? Мы стали гражданами мира (!), но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною — Петр".

Здесь опять исторически ошибочно преувеличение "многих выгод иноземных обычаев", будто бы приобретенных русскими до Петра, и чрезвычайно странны рассуждения о гражданских добродетелях старины, утраченных потомками. Чтобы выставить дело ярче, Карамзин, по обыкновению, не побоялся преувеличений. Обвинять русских, что они стали "гражданами мира" — можно было разве только для смеха, потому что "граждан мира", если уж они были, было разве пять человек, а масса народа и общества оставалась совершенно верна взглядам древней Руси. В следующем же году Карамзин должен был увидеть доказательства; народ считал Наполеона Антихристом, его войско — нехристями, не людьми; больше нечего было желать. В образованном меньшинстве были, правда, люди, в которых Карамзин мог справедливо находить упадок этой древне-русской добродетели, — были люди, которые действительно сомневались, что "правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире" и проч., — но совершенно непонятно, что хотел сказать Карамзин и чего он хотел требовать от этих людей? Если "имя русского" в самом деле для многих потеряло теперь ту "силу неисповедимую", какую имело в те времена, когда думали, что "правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство", это объяснялось тем, что многие стали считать эти древние мнения патриархальным самообольщением, которое в конце концов могло быть вредно и опасно: неужели надо было сохранять это самообольщение людям, которые были уже несколько образованы, знали другие примеры и могли сравнивать? Но утрата этого заблуждения нисколько не мешала самой искренней любви к отечеству. Смешно было говорить, что русские заразились космополитизмом; но у людей образованных действительно являлось новое понятие о национальном достоинстве и "совершеннейшем гражданине", понятие, при котором они не могли сохранить патриархального простодушия старины и вместе не могли восхищаться настоящим порядком вещей, где "совершеннейшее гражданство" было невозможно. Весь смысл новой истории общества состоял именно в том, что с увеличением образования оно приобретало новые нравственно-общественные понятия и стремилось дать им место в жизни. Только такой смысл и могло иметь "просвещение", если оно имело какой-нибудь смысл, и этого опять не хотел понимать писатель, который так много и с таким жаром говорил о просвещении.

Свои жалобы на упадок старинных гражданских добродетелей Карамзин подтверждает ссылкой на вельмож, которые столь охладели к отечеству, что спокойно читают в европейских столицах о наших государственных опасностях. Это — известный вопрос об абсентеизме, который и впоследствии много раз трактовался в нашей литературе. Причины абсентеизма были довольно ясны: для одних это было тягостное чувство от отсутствия сколько-нибудь свободной умственной и гражданской жизни дома; для других, — и особенно для тех, кого разумел Карамзин, — полная гражданская испорченность, источник которой лежал в тех же домашних условиях. Эти последние были обыкновенно люди, которые, воспитавшись в аристократической или потом плутократической среде, никогда не имели никакого интереса к народу, избалованные крепостными (или впоследствии железнодорожными) богатствами, видели в русском народе только мужиков, доставлявших деньги. Нет надобности подробно объяснять, что виной этого явления была вовсе не реформа Петра, вовсе не то, что эти люди вместо русского надели французский кафтан, — а именно тот порядок вещей, который осыпается похвалами Карамзина и который он советует еще укрепить и усилить.

"Петр велик без сомнения, — заключает Карамзин, — но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум россиян без вреда для их гражданских добродетелей". Мы видели отчасти, насколько можно приписывать Петру упадок русских гражданских добродетелей. Карамзин соглашается, что самая деятельность Петра была возможна только при безграничности его власти: "в необыкновенных усилиях Петровых видим всю твердость его характера и власти самодержавной: ничто не казалось ему страшным". Такая власть создана была древней Россией, такой власти и желал Карамзин для России, и можно было бы спросить: на каких же основаниях можно указывать ей образ действий? Что может удерживать ее заблуждения и излишества, если, по мнению Карамзина, она не должна иметь никаких ограничений? Карамзин отвечает вообще: "добродетель", а здесь приводит еще аргументы, вычитанные из "Общественного Договора". Сказав о том, как Петр Великий попирал народные обычаи, т.е одежду, пищу, бороду, патриарха и т. д., Карамзин говорит: "Пусть сии обычаи естественно изменяются, но предписывать им уставы есть насилие беззаконное и для монарха самодержавного.

Народ, в первоначальном завете с венценосцами, сказал им: блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частию для спасения целого, — но не сказал: противоборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни". Но что известно о "первоначальном завете", или когда возможны были ссылки на этот завет?

Итак, древняя Россия была создана и возвеличена единодержавием и самодержавием. Тем же самодержавием она была преобразована при Петре. Петр был великий муж, который самыми ошибками доказывает свое величие: "как хорошее, так и худое он делает на веки". Но дело его осталось неконченным и преемники его до самой Екатерины неспособны были быть его продолжателями.

Картина XVIII-го века в "Записке" Карамзина довольно беспристрастна, хотя она опять не приводит его к правильному уразумению настоящего состояния народа и общества. В первое время после Петра "пигмеи спорили о наследии великана; аристократия, олигархия губили отечество"; вследствие того, "самодержавие сделалось необходимее прежнего для охранения порядка". При Анне оно и восстановилось вполне, — но дело не поправилось: "истинные друзья престола и Анны гибли; враги наушника Бирона гибли; а статный конь, ему подаренный, давал право ждать милостей царских". Затем два новые заговора, Бирон и правительница Анна теряют власть и свободу, вступает на престол Елизавета. "Усыпленная негою монархиня давала канцлеру Бестужеву волю торговать политикою и силами государства": только счастье спасло Россию от чрезвычаных зол, но "счастие не могло спасти государства от алчного корыстолюбия П.И. Шувалова". Характер правления не отличался мягкостью; "грозы самодержавия еще пугали воображение людей; осматривались, произнося имя самой кроткой Елизаветы или министра сильного; еще пытки и тайная канцелярия существовали". Потом новый заговор, и за ним падение и смерть "жалкого" Петра III, и воцарение Екатерины.

Мы указывали выше, какими неумеренными восхвалениями Карамзин прославлял Екатерину в своем "Похвальном Слове". Проходит немного лет, и тот же историк сам опровергает свой панегирик, потому что, хотя и здесь он преклоняется перед "истинною преемницей величия Петрова и второю образовательницей новой России", но видит и слабые стороны царствования, которых даже на его взгляд оказывается очень много. Не будем спорить о том, насколько "ею смягчилось самодержавие", действительно ли "страхи тайной канцелярии исчезли" и т. д. Для примера противоречий пришлось бы перебрать все "Похвальное Слово" и все, что говорится об Екатерине в "Записке". Довольно нескольких указаний. Так, по "Похвальному Слову", Екатерина "научила нас любить в порфире добродетель", а здесь тот же Карамзин, говоря о нравах тогдашнего двора, спрашивает: "богатства государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лицо красивое?" Картина, которую он рисует теперь, ясно показывает, что внешний блеск того времени покрывал чрезвычайную внутреннюю неурядицу. Указав, в числе "некоторых пятен" царствования Екатерины, на испорченность придворных нравов, Карамзин продолжает: "Заметим еще, что правосудие не цвело в сие время... В самых государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности: избиралось не лучшее по состоянию вещей, но красивейшее по формам... Екатерина дала нам суды, не образовав судей, дала правила без средств исполнения... Чужеземцы овладели у нас воспитанием*; двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжило; дела бесчестные, внушаемые корыстолюбием для удовлетворения прихотям, стали обыкновеннее... Екатерина — великий муж в главных соображениях государственных — являлась женщиною в подробностях монаршей деятельности, дремала на розах, была обманываема: не видала или не хотела видеть многих злоупотреблений..." и т.д. Несмотря на то, царствование Екатерины осталось для него идеалом и он указывает в нем Александру образец для подражания!

______________________

* Карамзин ставит это в число "вредных следствий Петровой системы"; вернее было бы поставить это в число вредных следствий старинного невежества, потому что потребности в образовании нельзя было удовлетворить русскими средствами, которые были еще слишком слабы.

______________________

Итак, Карамзин мог сам видеть, когда хотел видеть, потому что если приведенные слова и не заключают полного изображения тех неустройств и общественных тягостей, которых много представляло прославленное царствование, то все-таки здесь указано многое. Понятно, что все это стало ясно Карамзину не теперь только; он сам говорит, что "в последние годы ее жизни... мы более осуждали, нежели хвалили Екатерину". В описании Павла Карамзин говорил всю правду, и относительно общественного настроения высказывает следующее любопытное замечание: "В сие царствование ужаса, по мнению иноземцев, россияне боялись даже и мыслить: нет, говорили, и смело, умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу и не обманывались. Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах; общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности"*. Все эти опыты, по-видимому, могли бы навести на некоторые сомнения, или по крайней мере, если Карамзин был слишком привязан к своей системе, внушить больше осмотрительности в ее доказательствах. Но он, по обыкновению, все трудности обходит словами, и все опыты были напрасны. Увидев и испытав даже на себе недостатки правления Екатерины, он способен был потом писать самый неумеренный панегирик, старательно обделывая его риторические украшения, и после царствования Павла, описав "остервенение", неспособен был понять, что при таком ходе вещей в людях, истинно преданных отечеству, именно могло явиться сомнение если не в самой системе, то в способах ее действия, и искреннее желание найти какую-нибудь гарантию безопасности и спокойствия, не только личного, но и народного.

______________________

* Карамзин говорит, что это было "действие Екатеринина человеколюбивого царствования", которое не могло быть истреблено в четыре года Павлова" — дело достаточно объясняется чувством "общего бедствия".

______________________

Карамзин говорит, что благоразумнейшие россияне сожалели, что зло вредного царствования было пресечено способом вредным. Сожаление было справедливо. Он рассуждает далее, что подобные заговоры сделают самодержавие только игралищем олигархии и поведут к безначалию, которое ужаснее самого злейшего властителя. "Кто верит Провидению, — говорит он, — да видит в злом самодержце бич гнева небесного! Снесем его как бурю, землетрясение, язву, феномены страшные, но редкие: ибо мы в течение 9-ти веков имели только двух тиранов... Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народа!" и т.д.

Этими словами Карамзин устранял самый вопрос о преобразованиях, поставленный Александром в начале царствования. В словах Карамзина заключалась целая политическая система. Карамзину нужно было сказать эти слова, чтобы поддерживать потом теорию слепой бесправной покорности и изображать врагами божескими и человеческими людей, которые думали бы об улучшении общественного быта. Карамзин хочет отнять у общества самую мысль об усовершенствовании порядка вещей, под которым оно живет. Это — воля Провидения! сносите ее как бурю, как землетрясение, и не помышляйте о том, чтобы мог наступить иной порядок вещей, в котором право и закон устраняли бы необходимость подвергаться землетрясениям. Мы уже видели эти ссылки на Провидение, которые так часто злоупотребляются в подобных случаях. Чем мог он ручаться, что верно истолковывает события, что волю Провидения исполняло именно то, а не другое событие? Если он в одном случае будет указывать нам бич гнева небесного для народа (и за что?), то другие объяснят другие события как наказание для самой власти за неисполнение обязанностей?

Далее, Карамзин пугает опасностью заговоров. "Заговоры суть бедствия, — говорит он там же, — колеблющие основу государств и служащие опасным примером для будущности. Если некоторые вельможи, генералы, телохранители присвоят себе власть тайно губить монархов, или сменять их, что будет самодержавие? Игралищем олигархии, и должно скоро обратиться в безначалие..." Справедливо; но этот самый порядок вещей, обычный некогда только в византийском и турецком Константинополе, проходит через все наше XVIII-е столетие, благодаря бессилию закона и бесправности общества. Потому именно желание Александра избежать подобных колебаний установлением прочных законов и возбуждением подавленного до тех пор общества и было верным чувством исторической потребности.

Карамзин говорит в утешение, что "мы в течение 9-ти веков имели только двух тиранов", — утешение или простодушное, или лицемерное... Он сам перед тем только называл тираническими многие меры самого Петра; он сам только что рассказывал об угнетении от разных властолюбивых олигархов, при Екатерине I, при Анне, при Елизавете. Или тиранство есть только прямое истребление людей огнем и мечем, как было при Иване Грозном?..

С таким предисловием приступает он к царствованию Александра. Эта часть "Записки" есть самое решительное отрицание либеральных предприятий первых годов царствования.

Мы видели, что эти предприятия были часто очень несостоятельны, по нерешительности императора и недостатку сведений у него самого и его помощников. Когда прошло несколько времени, эти свойства дела стали обнаруживаться сами собой, и потому не особенно трудно было видеть их слабые стороны и противоречия; и Карамзин часто указывает их довольно искусно. Тем не менее, он не был прав в своей критике. Во-первых, она была ошибочна теоретически, потому что для исправления неудач предлагала полную общественную и государственную неподвижность. Нравственно, он не был прав потому, что винил Александра не только за его личные ошибки, но и за ошибки целой эпохи, целого общественного настроения, от которых не был вовсе свободен и критик, потому что сам был в числе людей, которые прежде создавали кругом Александра фальшивые и вредные иллюзии.

Указав, что в начале царствования господствовали в умах два мнения: одно, желавшее ограничения самовластия, другое, хотевшее только восстановления Екатерининской системы, Карамзин присоединяется к последнему и смеется над теми, кто думал "закон поставить выше государя". Ему можно было бы напомнить, что сам он тогда в своих одах Александру "пел" свободу ("сколь ты, свобода, нам мила!"), вызывал Александра "давать уставы" ("свобода там, где есть уставы"), и в пример указывал самого Бога (!):

Его веленью нет препоны
Он может все, но свято чтит
Его ж премудрости законы, —

другими словами, Карамзин говорил то же самое, над чем теперь насмехался. Ему бы следовало, по крайней мере, быть умнее прежде, потому что, как теперь оказывалось по его словам, дело было совсем невероятное.

"Кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? — спрашивает он. — Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае они — угодники царя, во втором захотят спорить с ним о власти; вижу аристократию, а не монархию. Далее: что сделают сенаторы, когда монарх нарушит устав? Представят о том его величеству? А если он десять раз осмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ? Всякое доброе русское сердце содрогается от сей ужасной мысли. Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто..." Карамзин грозит, что с переменою государственного устава Россия должна погибнуть, что самодержавие необходимо для единства громадной и состоящей из разнообразных частей империи, что, наконец, монарх не имеет права законно ограничить свою власть, потому что Россия вручила (!) его предку самодержавие нераздельное; наконец, предположив даже, что Александр предпишет власти какой-нибудь устав, то будет ли его клятва уздою для его преемников, без иных способов, невозможных или опасных для России? "Нет, — продолжает он, — оставим мудрствования ученические и скажем, что наш государь имеет только один верный способ обуздать своих наследников в злоупотреблениях власти: да царствует добротельно! да приучи! подданных ко благу! Тогда родятся обычаи спасительные; правила, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти; чем? страхом — возбудить всеобщую ненависть в случае противной системы царствования..." Здесь высказаны, конечно, все возражения, какие можно было сделать против такого установления конституционных учреждений, о каком тогда думали. Эти возражения очень сильны, и для тогдашних отношений справедливо указывали если не невозможность, то чрезвычайную затруднительность предприятия. Но мысль, отчасти верная для данной минуты, заключала в себе ту всегдашнюю ошибку фанатического консерватизма, что Карамзин решал за будущее. В этом отношении либералы видели дальше или предчувствовали вернее. Для общества, раньше или позже, должен был наступить период, когда оно поймет необходимость преобразования и когда его все-таки пришлось бы совершить в том или ином виде и степени. Либералы и не думали тогда о полной конституционной реформе, а только о первых освободительных мерах, первом возбуждении общественной деятельности, без которой, наконец немыслимы были благосостояние страны и "обычаи спасительные". Вопрос шел только о приготовлении другого лучшего порядка, и забота была основательна, потому что для рассудительных людей негодность старого была очевидна. Карамзин для большей убедительности опять прибегает к системе устрашения, и пугает Александра двумя львами, терзающими друг друга в одной клетке. Само собою разумеется, что "двух львов" в тогдашней России не могло бы отыскаться, и дело шло вовсе не о борьбе двух равных политических сил, а только об уничтожении безурядиц, одинаково тяжелых и для власти, и для общества, и против которых правительство, чувствуя себя бессильным, хотело воспользоваться и содействием общества. Средства, предложенные самим Карамзиным, были, конечно, ученическим мудрствованием: что значит править добродетельно, приучать ко благу? Это в данном случае ничего не значущие фразы: чтобы править поистине "добродетельно", надо было бы прежде всего сделать такие вещи, от которых Карамзин первый пришел бы в ужас — например, хотя бы освободить с хорошим наделом крестьян. И отчего монарх не мог бы быть "добродетелен" при том порядке вещей, против которого Карамзин вооружался? Он тогда не посмеялся бы "десять раз" на делаемые ему представления, напротив, соглашался бы с ними, когда они справедливы, и дело пошло бы как нельзя лучше. В конце концов, после внушений о добродетели, Карамзин находит только одно средство "удержать будущих государей в пределах законной власти" — это страх народной ненависти, конечно с ее последствиями. Это действительно заставляет иногда государей воздерживаться от слишком жестокой тирании; но неужели для правителей нет другого побуждения оставаться в пределах справедливости, кроме страха, и неужели неправы были люди, которые стремились к такому государственному порядку, где можно было бы избегать этого ужасного крайнего средства? Наконец, настоящих "тиранов" подобный страх никогда не удерживал.

Решив этот первый вопрос, Карамзин переходит к рассмотрению внешней и внутренней деятельности правительства. Указав, как все "россияне" согласны были в добром мнении о качествах монарха, его ревности к общему благу и т.д., Карамзин собирает твердость духа, чтобы "сказать истину", что "Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и в хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго обсуждают его цели и меры..." Что Россия могла быть наполнена недовольными, это было возможно, — но если исключить чиновнический мир, раздраженный тогда указом об экзаменах, и дворянство, боявшееся либеральных мер правительства по крестьянскому вопросу, — это недовольство едва ли не было преувеличено Карамзиным в смысле его тенденции. По крайней мере, люди той же тенденции говорили эти самые вещи уже на второй и третий год царствования Александра, когда было гораздо меньше поводов к недовольству и когда Карамзин еще писал панегирики.

Карамзин начинает с сурового осуждения внешней политики, ошибок дипломатических и военных. Он осуждает в особенности посольство графа Маркова, его высокомерие в Париже и воинственный задор некоторых лиц при дворе. По дешевому способу — осуждать вещи, не имевшие успеха, он сурово обличает действия, результат которых был неудачен, и не забывает "старого министра", который, "с тонкою улыбкою давал чувствовать, что он способствовал графу Маркову получить голубую ленту в досаду консулу". В самом деле, воинственный азарт есть одна из самых антипатичных и пошлых вещей, какими могут страдать народы и правительства; но Карамзину могли бы возразить, что в делах с Наполеоном замешивалась наконец и национальная честь, которою правительства не могут не дорожить. Кроме того, на правительстве могли отражаться и взгляды тех "добрых россиян", на которых так часто ссылается Карамзин: что они говорили тогда, и какой образ действий могло бы извлечь правительство из их суждений, если бы к ним прислушивалось? Масса "добрых россиян" была издавна проникнута полнейшим убеждением в непобедимости "россов" и предавалась национальному самохвальству, которое происходило из того древнего убеждения, что "правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство", которое с XVII 1-го века в особенности распространяла рабски-льстивая литература од, похвальных слов и т.д., а в первые годы XIX-го века по мере сил поощрял сам Карамзин в своем "Вестнике Европы". В ответе на обвинения граф Марков и "старый министр" (с тою же "тонкой улыбкой") могли бы сказать Карамзину, что они в его собственном журнале в то самое время вычитали, и имели неблагоразумие поверить, что "колосс России ужасен", что "рука его и вдали может достать и сокрушить неприятеля", что "никогда величие России не было так живо чувствуемо во всех землях", что "она может презирать обыкновенные хитрости дипломатики" и т.д.

В разборе внутренних преобразований Карамзин находит еще больше поводов к осуждениям. Изменять было нечего, по его словам, — стоило только восстановить Екатерининские порядки и все было бы прекрасно. "Сия система правительства (Екатерининская) не уступала в благоустройстве никакой иной европейской, заключая в себе, кроме общего со всеми, некоторые особенности, сообразные с местными обстоятельствами империи". Этого и следовало держаться. Но, — "вместо того, чтобы отменить единственно излишнее, прибавить нужное, одним словом, исправить по основательному размышлению, советники Александровы захотели новостей в главных способах монаршего действия, оставив без внимания правило мудрых (?), что всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегнуть только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам; ибо более уважаем то, что давно уважаем, и все делаем лучше от привычки".

Такова была основа мнения Карамзина. Но он только что перед тем, изображая правление Екатерины, описывал (и все еще очень неполно) то жалкую, то ужасную картину внутренней неурядицы, какую создавала "сия система". Император Александр был почти юношей, когда вступал на престол, конечно, далеко еще не имел практического знания жизни, — но он уже в то время гораздо яснее "глубокого знатока истории" понимал недостатки той системы и больше имел сердца к тому бедственному положению вещей, которое при ней развивалось, — к угнетению народной массы, ко всеобщему грабежу, ко всеобщему неправосудию и т.д. Конечно, глубже чувствовали историческую потребность те, кто желал широкой реформы, нежели те, кто желал только штопанья старого хлама. Исполнение было неудачно потому, между прочим, что и задача была трудна, — но основная мысль, выставленная советниками Александра, сделает им честь в истории. "Исправить по основательному размышлению", — но если основательное размышление приводило к мысли, что старыми способами нельзя ничего поправить? "Правило мудрых" подлежит большому сомнению, потому что в государственном порядке всякая новость есть благо, когда она устраняет какое-нибудь застарелое зло, — а этого, по крайней мере, желали (и в некоторых отношениях достигли) советники Александра.

Переходя к частностям, Карамзин строго критикует новые учреждения Александра, напр., учреждение министерств, меры по министерству народного просвещения, устройство милиции, предположения об освобождении крестьян, меры финансовые, проекты законодательные и т.д. Не будем подробно приводить его обличений, тем более, что многие из них, относящиеся к деятельности Сперанского, были уже верно оценены автором "Жизни Сперанского"; ограничимся общими замечаниями и теми подробностями, которые менее известны.

Карамзин считал министерства вещью вовсе ненужной и предпочитал старые коллегии*. Он ставит в великое преступление авторам нового учреждения поспешность, с какой оно было введено, и те временные практические неудобства, которые были почти неизбежны при установлении новой администрации. Все новое для него дурно, все старое прекрасно: "с сенатом, с коллегиями, с генерал-прокурорами у нас шли дела и прошло блестящее царствование Екатерины II" (как прошло, это он только что рассказывал за несколько страниц); в коллегиях трудились "знаменитые чиновники", у них был "долговременный навык", "строгая ответственность" — в министерствах ничего этого не было. Биограф Сперанского показал уже, насколько правды было в этом восхвалении старых коллегий и действительно ли таковы были труды "знаменитых чиновников". Он заметил и то противоречие, каких вообще не мало в записке Карамзина и которые производят неприятное впечатление, заставляя предполагать в авторе или крайнюю забывчивость, или не совсем хороший выбор полемических средств. Карамзин в одном месте претендует, что правительство, создавая учреждения, не объясняло своих оснований и побуждений: "Говорят россиянам: было так, отныне будет иначе; для чего? — не сказывают", и ссылается на Петра: "Петр Великий в важных переменах государственных давал отчет народу: взгляните на Регламент духовный, где император открывает вам всю душу свою, все побуждения, причины и цель сего устава". Но в другом месте Карамзин с такой же смелостью утверждает, что "в самодержавии не надобно никакого одобрения для законов, кроме подписи государевой". К чему же было ссылаться на Петра, который и раскрывал свою душу именно затем, чтобы внушить одобрение к своим законам? Немного далее, Карамзин, отвергая мысль об ответственности министров, рассуждает так: "Кто их избирает? Государь. Пусть он награждает достойных своею милостию, а в противном случае удаляет недостойных без шума, тихо и скромно. Худой министр есть ошибка государева; должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтоб народ имел доверенность (!) к личным выборам царским". Опять рекомендация способа действовать "шито и крыто", в котором Карамзин, очевидно, считал государственную мудрость. Эта система действий "под рукой", "тихо и скромно", "без шума", — система, по которой практиковали старинные и позднейшие Архаровы, Еропкины, Эртели и т.п.**, — которую так усердно рекомендует Карамзин Александру, и для министров и для духовенства, и для жестоких помещиков, — сама по себе достаточно характеристична.

______________________

* См. "Жизнь Сперанского", I, 132-144.
** Ср., напр., в изданных недавно наказах от присутственных мест депутатам в Екатерининскую Комиссию о сочинении нового уложения, наказ от главной полиции, пункты 21, 31-34. Сборник Исторического Общества, том 43-й, СПб. 1885 стр 299-301.

______________________

Меры по министерству народного просвещения вызывают суровейшие осуждения Карамзина. Император Александр — "употребил миллионы для образования университетов, гимназий, школ; к сожалению, видим более убытка для казны, нежели выгод для отечества (!!). Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных; ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык латинский и число их так невелико, что профессоры теряют охоту ходить в классы". "Вся беда оттого, что мы образовали свои университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные обстоятельства". Там множество слушателей, а у нас — "у нас нет охотников для высших наук. Дворяне служат (!), а купцы желают знать существенно арифметику или языки иностранные для выгоды своей торговли;... наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав: наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут" (?), а выгоды "ученого состояния" еще неизвестны. Карамзин думал, что следовало, вместо 60-ти профессоров, вызвать не больше 20-ти и только увеличить число казенных воспитанников в гимназиях, тогда "призренная бедность через 10, 15 лет произвела бы ученое состояние" (Карамзин еще в "Вестнике Европы" думал, что у нас ученых людей и воспитателей юношества следовало бы приготовлять из "мещанских детей": для дворянина, очевидно, это была бы вещь унизительная!)... "Строить и покупать домы для университетов, заводить библиотеки, кабинеты, ученые общества, призывать знаменитых иноземных астрономов, филологов — есть пускать в глаза пыль. Чего не преподают ныне даже в Харькове и Казани?" и проч. Карамзин сильно осуждает поручение университетского хозяйства совету, осмотр училищ профессорами, жалуется на недостаток русских учителей и наконец решает, что "вообще министерство так называемого (!) просвещения в России доныне дремало, не чувствуя своей важности, и как бы не ведая, что ему делать, а пробуждалось от времени до времени единственно для того, чтобы требовать денег, чинов и крестов от государя".

Эпизод о министерстве народного просвещения есть одно из самых печальных мест в Записке "О древней и новой России". В словах Карамзина слышится такое недоброжелательство, которое даже нелегко себе объяснить и которое производит чрезвычайно тяжелое впечатление, если вспомнить, что эти слова говорились одним из первых людей тогдашней литературы и образованного общества — и говорились без риска встретить отпор от другой стороны. Чем же он недоволен? Основание университетов кажется ему только прискорбным убытком для казны! У него нет и мысли о том, что если бы даже были какие ошибки в действиях министерства, то они были бы весьма извинительны при первых опытах и особенно, когда эти опыты надо было делать в стране, к сожалению, слишком невежественной. Вместо доброжелательного совета, у Карамзина нашлись только раздражительные осуждения. Не говоря о том, что человеку, истинно любящему просвещение, не пришло бы в голову жаловаться в такие траты правительства, Карамзин забывает, что если бы тут и в самом деле иные траты остались на первое время непроизводительными, этот убыток все-таки не мог быть так велик и вреден, как другого рода убытки, к которым издавна привыкла русская казна, — убытки от всякого чиновнического грабежа и воровства, убытки в роде тех, на какие жалуется Карамзин, говоря о временах Екатерины и т.д.; наконец, что этот убыток должен был вознаграждаться полезным действием на общество правительственной заботы о просвещении (как это и было) и тем дальнейшим развитием, какого можно было ожидать от учебных учреждений уже вскоре. Он жалуется, что правительство основало университеты, но не приготовило учеников; — но, во-первых, рядом с университетами основаны были приготовительные школы и гимназии, которые открывали путь в университет; во-вторых, правительство могло рассчитывать на прежние учебные заведения и на те Екатерининские школы, которые уже существовали и о которых с таким красноречием говорил и Карамзин в своем Похвальном Слове Екатерине. Если правительство не принялось тотчас же само за отыскание учеников для университетов, то странно его в этом винить: оно естественно могло ждать, что общество отзовется сколько-нибудь на его заботы, и не нужно будет "призревать" только одну бедность, чтобы "добрые россияне" стали чему-нибудь учиться. "Дворяне служат", возражает Карамзин; но правительство могло ожидать, что с открытием университетов, с возможностью учиться, дворяне захотят "служить" уже не такими невежами, какими они бывали (Новосильцов указывал на дворян безграмотных)... Карамзин странным образом полагает, что университеты основаны только для того, чтобы произвести какое-то особое "ученое состояние", как будто образование должно ограничиваться одним, нарочно к тому назначенным сословием; он думает, что решил дело, сказавши, что "дворяне служат", что "наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав" и т.д., — что же, ни дворяне, ни судьи, ни священники не нуждались в образовании, какое доставляли университеты?

И все это говорил тот же человек, который с чувствительностью и жаром толковал, бывало, о просвещении, которое должно привести людей к благополучию; — и тот же человек, который при первых мерах этого министерства осыпал их самыми преувеличенными восхвалениями. "Я чту великие твои дарования, красноречивый Руссо!., но признаю мечты твои мечтами, парадоксы парадоксами", — восклицает Карамзин в статье "Нечто о науках", и защищает просвещение от обвинений Руссо, между прочим, такими словами: "Так! просвещение есть палладиум благонравия — и когда вы, вы, которым вышняя власть поручила судьбу человеков, желаете распространить на земле область добродетели, то любите науки и не думайте, чтобы они могли быть вредны; чтобы какое-нибудь состояние в гражданском обществе долженствовало пресмыкаться в грубом невежестве — нет! Сие златое солнце сияет для всех на голубом своде, и все живущее согревается его лучами; сей текущий кристалл утоляет жажду и властелина, и невольника; сей столетний дуб обширною своею тенью прохлаждает и пастуха, и героя... Цветы граций украшают всякое состояние — просвещенный земледелец..." — впрочем, довольно.

Обличение указа об экзаменах приведено и объяснено в книге барона Корфа*. Указ был через меру требователен, и не мудрено было возражать на него; но и здесь Карамзин не мог обойтись без преувеличений и карикатуры. Намерение и влияние этого указа достаточно определены в "Жизни Сперанского". Карамзин справедливо говорил, что правительство, "с неудовольствием видя слабую ревность дворян в снискании ученых сведений в университетах, желало нас принудить к тому", — действительно желало принудить, когда увидело, как упрямо старое невежество. Указ был неудачен, но учиться принудил, и трудно винить правительство, что оно употребило такое средство, когда даже лучшие представители образованного общества могли рассуждать о просвещении, как рассуждал Карамзин. Клин приходилось выбивать клином.

______________________

* "Жизнь Сперанского", I, 180-181.

______________________

Далее, Карамзин говорит о крестьянском вопросе. Он был решительный противник освобождения. Нельзя было бы оспаривать у него права быть человеком своего времени, делить предрассудки и заблуждения этого времени, — если бы он не давал права предъявлять к нему более высокие требования, чем к массе его современников, если бы сам он не говорил так много о натуре, о свободе, о просвещении, о человечестве: естественно требовать, чтобы он — в известных отношениях — хоть сколько-нибудь следовал на деле тем прекрасным отвлеченным правилам, которыми его сочинения переполнены. К сожалению, из-за красивых фраз о натуре и человечестве беспрестанно выглядывает самое дюжинное крепостничество.

Он осуждает указ, запрещавший продажу и покупку рекрут, которая сделалась в то время целым гнусным промыслом. Карамзин защищает эту торговлю в интересе "небогатых владельцев", которые "лишились бы средства сбывать худых крестьян или дворовых людей с пользою для себя и для общества"; он знает о "дворянах-извергах, которые торговали крестьянами бесчеловечно", — но полагает, что довольно было бы "грозным указом" запретить такой промысел. Если действительно жаль было, что "лучшие земледельцы" теряли возможность сохранить семью наймом рекрута, — как утверждает Карамзин, — это могло быть неудобством указа; но в целом он, конечно, вызван был примерами ужасной торговли людьми, существование которой Карамзин признает сам и которую правительство хотело прекратить окончательно. Что касается до "худых крестьян", которых надо было сбывать небогатым владельцам и число которых, по словам его, стало больше, чем прежде ("крестьяне стали хуже в селениях", замечает он вообще), то поклонник "натуры", влюбленный в человечество, не подумал даже спросить себя: от чего же стали умножаться эти худые крестьяне и могут ли вообще улучшаться крепостные?

"Ухудшение" крестьян было бы в сущности только новым аргументом за те освободительные меры, к которым робко приступало тогдашнее правительство. Карамзин не мог пропустить того обстоятельства, что "нынешнее правительство имело, как уверяют, намерение дать господским людям свободу", и излагает свои резоны против этого. Его теория — та же, какую выставляли и впоследствии все крепостники, считавшие возможным только личное освобождение крестьян с вознаграждением помещика. Он начинает крепостное право с IX-го века (холопство) и утверждает, что крестьяне никогда не были владельцами земли, которая есть неотъемлемая собственность дворян; что крестьяне, происшедшие из холопов, также законная собственность дворян и не могут быть освобождены даже лично "без особенного некоторого удовлетворения помещикам", что только вольные крестьяне, закрепленные Годуновым, могут "по справедливости" требовать прежней свободы; но так как мы не знаем ныне, кто из нынешних крестьян происходит от холопей, кто от вольных людей, — то законодателю очень трудно было бы решить этот вопрос, если бы он не имел смелости рассечь Гордиева узла, то есть дать свободу всем по праву естественному и праву самодержавия. "Не вступая в дальнейший спор, скажем только, что в государственном общежитии право естественное уступает гражданскому, и что благоразумный самодержавец отменяет единственно те уставы, которые делаются вредными или недостаточными и могут быть заменены лучшими".

А вредным крепостного права Карамзин и не думал считать, — и напротив, рисует бедственное и опасное состояние крестьян, освобожденных без земли, — "которая, в чем не может быть спора, есть собственность дворянская". Крестьяне будут пьянствовать и злодействовать; помещики, которые прежде "щадили в крестьянах свою собственность" (!), не будут их щадить; крестьяне начнут ссориться между собой и, не имея прежнего "суда помещичьего, решительно безденежного", станут жертвой мздоимных исправников и "бессовестных судей"*; начнется затруднение в уплате податей и от буйства крестьян опасность для государства, и т.д., и т.п. Напугав всем этим своего читателя, Карамзин кончает: "В заключение скажем доброму монаху: Государь! История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), — но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных уставов".

______________________

* Таковы, следовательно, оказывались судьи, которым не для чего было учиться в университетах.

______________________

Это "положим" довольно характеристично: Карамзину как будто досадно, что приличие не позволяет ему оспаривать это мнение*.

______________________

* Карамзин еще в "Вестнике Европы" высказался против освобождения; он считал возможным только ограничение власти помещиков, но оставлял за ними и владение, и право непосредственного надзора. "Многие замечания Карамзина, — говорил Погодин (I, стр. 360), — остаются верными и требуют до сих пор внимания: освобожденные и наделенные землею крестьяне не могут быть предоставлены себе, особенно при неограниченном распространении кабаков, и имеют нужду в ближайшем надзоре и руководстве". Это постоянно утверждала крепостническая газета "Весть", при чем пользовалась иногда теми самыми аргументами, какие указывал Карамзин.

______________________

Крепостничество Карамзина тем удивительнее, что от знатока истории можно было бы ждать некоторого понимания тех влияний, которые оказывало на жизнь крепостное право, как, с другой стороны, можно было бы ждать более человечного взгляда на бедственное положение крепостного населения от писателя, который все-таки размышлял, который хвалился нежностью сердца и страстной любовью к человечеству. К сожалению, здесь еще раз приходится убеждаться, что такая преувеличенная чувствительность слишком часто бывает одной фразой, и может граничить с совершенным бессердечием на деле. В словах Карамзина, при всем старании, нельзя уследить ни малейшей тени сочувствия к подчиненному классу; это только отношение барина, который считает, что дело иначе и быть не должно, который в книжке с нежностью описывает "поселян", а на деле с пренебрежением говорит о "господских людях", требует от них только исполнения работы, негодует на их пьянство, буйство и т.п., и не хочет верить, чтобы правительство на самом деле хотело дать этим "господским людям" свободу. Конечно, он не одобряет "дворян извергов", но это нисколько не изменяет его мнения. Указывая на трудности даже личного освобождения, Карамзин замечает: "Тогда (при Годунове, который закрепил крестьян) они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов; мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не во-время (?) свободу". Безопасность порабощения даже таких темных, забитых и беспомощных людей, как были крестьяне, показали восстания Стеньки Разина и Пугачева, показал разброд русского населения, бежавшего толпами куда только можно, — в высшем быту порабощение обессилило русское общество, в крепостном быту оно подавило народную жизнь, довело ее до страшного отупения и бессилия. "Знаток" истории не видел ничего этого; он остался чужд и тем протестам против крепостного права, которые еще за десятки лет до того времени исходили от его наставников в Дружеском Обществе и потом от Радищева; в то время, когда снова возрождались инстинкты человеколюбия и справедливости, и начиналось сознание об общественном вреде крепостного права, когда даже в остзейском крае высказывались потрясающие и глубокие обличения Меркеля, — к сожалению, очень приложимые и к русской тогдашней жизни, — Карамзин, как историк, "уважающий жизнь", предпочитал нравы доброго старого времени и строго осуждал либеральное вольнодумство, которое вообразило, что слова "любовь к человечеству" могут иметь какой-нибудь серьезный смысл.

Впрочем, в этих мнениях Карамзина нисколько не была виновата история, изучению которой его биографы приписывают консерватизм его мнений в эпоху "Записки". Отношение Карамзина к живому народу, в котором столько было "господских людей", всегда было чисто барское. Когда он переносил к нам литературную сантиментальную школу и перелагал ее на русские нравы в "Бедной Лизе" или "Фроле Силине", он и тогда понимал свои возвышенные чувства только в известных пределах. В литературных произведениях Карамзин представлял жизнь "поселян" (пейзан) в виде той же старинной пасторали и идиллии, а на жизнь настоящего народа смотрел с брезгливостью помещика, считавшего, что крестьяне принадлежат к другой породе. Образчиков мнений обоего рода можно было бы привести не мало из его сочинений, где он является в декламаторском костюме, и из его писем, где видим его в домашнем халате: как стрательно, например, разбирает он, в беседе с Дмитриевым, все тонкости сантиментальной фразы для книги, подбирает чувствительные эффекты и удаляет все "низкое"; как просто, с другой стороны, он понимает практические дела. На официальной литературной сцене он не может говорить о "поселянине" без нежного чувства; он желает ему всяких благ, и, например, просвещения. В указанной статье: "Нечто о науках", он говорит: "Цветы граций украшают всякое состояние — просвещенный земледелец, сидя после трудов и работы на мягкой зелени, с нежною своею подругою, не позавидует счастию роскошнейшего сатрапа" (!!). Где видывал Карамзин такого земледельца, неизвестно; но вот практический образчик того просвещения, какое устраивалось для земледельца настоящего: "Мальчик форейтор, — пишет он брату в 1800 году, — кажется мне мало способным к поваренному искусству. Разве не отдать ли Вуколку к хорошему повару на год? Он уже несколько времени учился... Есть ли вам угодно, то мы поменялись бы: я доставил бы вам чрез год очень хорошего повара, а вы мне лакея. Впрочем, как вам угодно. Есть ли прикажете, то я отдам учиться и мальчика... Между тем, буду искать нанять вам повара. И купить хорошего повара никак нельзя; продают одних несносных пьяниц и воров".

Как же было не исполниться негодованием на либерализм, который хотел истребить торговлю и мену дрессированными людьми, как собаками?

О том, как приобретались "поселянами" на практике нежные подруги, можно видеть из писем Карамзина к его бурмистру: парни женились и девки выходили замуж по барскому и бурмистрову приказанию, — хотя бывали примеры, что против этих мероприятий крестьяне восставали "миром", — вероятно, не без причины*.

______________________

* Нечего говорить о том, чтобы такое отношение к крестьянам было у Карамзина только непременной чертой времени. Не все помещики бывали таковы, как описанные С.Т. Аксаковым, и Карамзину можно было бы отличаться даже от большинства, если бы оно было таково. Невольно, в контраст Карамзину, вспоминается Шишков, человек старого покроя, и однако относившийся к своим крестьянам с замечательной мягкостью, или еще более старый С.И. Гамалея, и другие.

______________________

Следует в "Записке" критика финансовых мер; не будем останавливаться на ней, по специальности вопроса*; достаточно сказать, что здесь указано несколько ошибок или непрактических мер, но есть, по обыкновению, преувеличения, и опять недостает беспристрастия, чтобы оценить то, что было справедливого в некоторых мыслях Сперанского.

______________________

* Эта часть записки передана также, хотя не вполне, в "Жизни Сперанского" I, 224-230.

______________________

Далее, одно из самых раздражительных обвинений направлено против законодательных предприятий царствования и в частности против работ Сперанского. В этом отделе "Записки" есть места, где Карамзин был всего больше прав; он справедливо смеялся над первыми работами "Комиссии законов", когда главным дельцом ее был Розенкампф, указывал слабые стороны проекта "Уложения" Сперанского* — но, как всегда, Карамзин не заботился о точности, когда нужно бросить лишнюю тень на вещь ему ненавистную, а то, что он выставляет взамен, далеко не серьезно, а иногда ребячески наивно. "Какое изумление для россиян!" — восклицает он, назвав проект "Уложения" переводом Наполеонова кодекса. "Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя, у нас еще не Вестфалия", и пр., и вооружается против самого кодекса. "Для того ли существует Россия как сильное государство около тысячи лет, для того ли около ста лет трудятся над сочинением своего полного уложения (Карамзин разумел различные комиссии, которые со времен Петра учреждались для составления законов), чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами? Петр Великий любил иностранное, однакоже не велел, без всяких дальнейших околичностей, взять, например, шведские законы и назвать их русскими, ибо ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств..." Тысяча лет существования России вставлена только для украшения, потому что и за тысячу лет у нас брались целиком византийские (варяжские) законы, потом брались татарские обычаи, при Петре именно шведские законы, при Екатерине во времена "наказа" собирались подражать французским модным идеям и т. д. Карамзин не хотел знать, каковы были труды, над которыми сто лет работали старые комиссии: между прочим, эти труды, так долго бесплодные, и усиливали государственную потребность в целом здравом законодательстве. Высокомерное отношение к Наполеонову кодексу объясняется, конечно, только незнанием**, и указание на экс-якобинцев едва ли не было предназначено внушить Александру новое понятие о характере Сперанского. Ссылаясь на Петра Великого, Карамзин в той же записке жаловался, что Петр хотел сделать Россию Голландиею; биограф Сперанского заметил уже, что Карамзин — заведомо или неведомо — делал здесь ошибку, потому что некоторые законы Петра были именно целиком переведены с шведского, голландского и немецкого, как, напр., часть воинского устава, генеральный регламент, военные артикулы и др.

______________________

* Там же, I, стр. 161-165. Сам Сперанский, в пермском письме, называл работы Розенкампфа "безобразными компиляциями".
** В пермском письме Сперанский, отвечая на обвинения и как будто зная о записке Карамзина, говорил: "Другие искали доказать, что уложение, мною внесенное, есть перевод с французского, или близкое подражание: ложь или незнание, кои изобличить не трудно, ибо то и другое напечатано..."

______________________

Взгляды самого Карамзина на законодательные предметы иногда приводят в недоумение. "Кстати ли, — говорит он, — начинать, напр., Русское уложение главою о правах гражданских, коих в истинном смысле не было и нет в России? У нас только политические или особенные права разных государственных состояний; у нас дворяне, купцы, мещане, земледельцы и проч., все они имеют свои особенные права, общего нет, кроме названия русских". Биограф Сперанского замечает, что "такое странное утверждение можно объяснить в критике только одним движением раздраженной страсти".

Но, осуждая проект, Карамзин, тем не менее, сам признавал необходимость "систематического" кодекса; только он желал строить его не на кодексе Наполеона, а на Юстиниановых законах и на Уложении царя Алексея Михайловича. В этом-то и был спор и, конечно, задумывая план нового систематического кодекса не с археологическими вкусами, естественнее было подумать о новом европейском законодательстве, чем о византийском и том старом русском, где и Карамзин считал необходимым исправить некоторые, особенно уголовные, законы, "жестокие, варварские", — да и одни ли уголовные? — которые, хотя и не исполнялись, но существовали "к стыду нашего законодательства". Этот-то стыд и почувствовали люди, которые предпочли искать образца в Наполеоновом кодексе. Если бы это систематическое законодательство оказалось слишком трудным, Карамзин предлагал простое собрание существующих законов, — как это самое предлагал, в худшем случае, и Сперанский.

Указав двумя словами еще несколько ошибочных мер правительства, Карамзин приходит к такому общему заключению о положении вещей: "...Удивительно ли, что общее мнение столь неблагоприятствует правительству? Не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя, не будем твердить, что люди обыкновенно любят жаловаться и всегда недовольны настоящим, но сии жалобы разительны их согласием и действием на расположение умов в целом государстве".

Он предлагает затем свои собственные мнения о том, что надо было сделать для благосостояния России и в чем должна была состоять сущность правления. Главную ошибку новых законодателей он видит в "излишнем уважении форм государственной деятельности"; — дела не лучше ведутся, только в местах и чиновниками другого названия. По его мнению, важны не формы, а люди: министерства и совет могут, пожалуй, существовать и будут полезны, если только в них будут "мужи, знаменитые разумом и честию". Поэтому главный совет Карамзина — "искать людей", и не только для министерств, но в особенности на губернаторские места. Он полагает, что все пойдет отлично, и министрам можно будет "отдыхать на лаврах", если найдут 50 хороших губернаторов: они обуздают корыстолюбие чиновников, укротят жестоких господ, восстановят правосудие, успокоят земледельцев (?), ободрят купечество и промышленность, сохранят пользу казны и народа. Он желал, чтобы губернаторы были тем, что были при Екатерине наместники, т.е. полные хозяева края, и сожалеет, что губернаторам оставались не подчинены многие части и дела в губернии: школа, удельные имения, почта и проч.

Итак, следует только "искать людей". Карамзин не верит в силу "закона", об утверждении которого "пели сирены вокруг трона". Он стоит на том, что "в России государь есть живой закон", что "в монархе российском соединяются все власти; наше правление есть отеческое, патриархальное", и главным средством власти указывает награды и в особенности наказания, ссылаясь на слова Макиавеля, что "страх гораздо действительнее, гораздо обыкновеннее всех иных побуждений для смертных". Государь добрых милует, злых казнит, судит и наказывает без протокола, как отец семейства. "Строгость, без сомнения, неприятна для сердца чувствительного", но она необходима. В России не будет правосудия, если государь не будет "смотреть за судьями". "Спасительный страх должен иметь ветви", и пусть каждый начальник отвечает за подчиненных. "Не должно позволять, чтобы кто-нибудь в России смел торжественно (?) представлять лицо недовольного... Дайте волю людям, они засыплют вас пылью. Скажите им слово на ухо, они лежат у ног ваших" (!).

Указав потом, как ошибочно правительство употребляло иногда другое средство — награды, Карамзин повторяет еще раз: "Сие искусство избирать людей и обходиться с ними есть первое для государя российского; без сего искусства тщетно будет искать народного блага в органических уставах!.."

К этим общим замечаниям Карамзин присоединяет некоторые частные. Во-первых, он защищает интересы дворянства, к которому предполагал в Александре нерасположение. Он развивает известную тему, которую мы встретили даже в записке Сперанского — point de noblesse, point de monarchie, — но с тою разницей, что, по мнению Сперанского, у нас еще нужно было основать и политически приготовить настоящую аристократию, а Карамзин находил, что она уже есть как следует; далее, у Сперанского, аристократия должна была составить конституционный элемент, а по Карамзину, дворянство есть только привилегированный класс ближайших слуг государя, — "не отдел монаршей власти, но главное, необходимое орудие, двигающее состав государственный". Нация распределяется самым простым образом: "народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличиями и выгодами, уважением и достатком". Карамзин делает оговорку в пользу "превосходных дарований, возможных во всяком состоянии", но настаивает на том, чтобы государь "имел правилом возвышать сан дворянства, коего блеск можно назвать отливом царского сияния..."

Во-вторых, Карамзин советует возвысить духовенство. Он "не предлагает восстановить патриаршество", но желает, чтобы синод имел больше важности, чтобы в нем были, например, одни архиепископы, чтобы он вместе с сенатом сходился для выслушания новых законов, для принятия их в свое хранилище и обнародования, — "разумеется, без всякого противоречия". Кроме хороших губернаторов, надо дать России и хороших священников: "без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе".

В заключении своем Карамзин повторяет свои мнения о вреде нововведений, о необходимости спасительной строгости, о выборе людей, о разных частных мерах, и выражает надежду на исправление ошибок и успокоение недовольства. Свою программу он еще раз совместил в такие слова: "дворянство и духовенство, сенат и синод, как хранилище законов, над всеми государь, единственный законодатель, единственный источник властей. Вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих..."

Возвратимся еще к последнему отрывку. Слова Карамзина об излишнем уважении форм казалось вообще его биографам меткой критикой преобразовательных планов Александра. И действительно, пристрастие к форме было крупным недостатком этих планов; государственные преобразования остались чисто формальными; но формы имели однако свое значение, и сам Александр, в свои либеральные минуты, и особенно его советники вовсе не думали ограничивать себя введением одних новых форм, но хотели и тех вещей, которые изображались этими формами. Дело шло о том, чтобы изменить или дополнить традиционный характер власти известным участием общества в управлении, а для этого создание новых форм являлось необходимым: каким бы образом иначе могла обнаружиться самостоятельная деятельность общества? Изложенный выше план Сперанского показывает, что новые учреждения были бы не одной внешней переменой. План мог остаться неудачным, вызвав против себя приверженцев патриархальной старины*, но в тех формах, которые он хотел ввести, было все-таки больше смысла, чем в мнениях Карамзина.

______________________

* Ср. "Жизнь Спер." I, стр. 143.

______________________

В самом деле, эти мнения ровно ничего не говорили. Легко сказать — "выбрать людей", но их надо было выбрать из того же испорченного общества, и что сделает самый добродетельный человек там, где все условия жизни, создавшиеся десятками и сотнями лет, делали невозможной желаемую добродетель в управляемых? Могли бы он, напр., уничтожить хотя "мздоимных" чиновников, когда этим чиновникам с одним ничтожным жалованием пришлось бы нищенствовать, когда само общество совершенно понимало эту причину мздоимства, и вообще довольно спокойно его выносило? Понятно, что общий ход дел должен был овладеть, наконец, и тем человеком, который предназначался исправить его. Да и этот человек сам вышел из того же общества, и сам знал все это. То же самое произошло бы и в разных других случаях, где Карамзин возлагал на 50 добродетельных губернаторов свои фантастические надежды.

Правление должно быть "отеческое", "патриархальное", — точно в самом деле для управления огромным государством годились средства, употреблявшиеся для помещичьих имений. Положим, монарх — добрых милует, злых казнит и смотрит за судьями; но как ему узнать добрых и злых, как усмотреть за судьями? Карамзин пересмотрел целое столетие; в самые блестящие царствования, даже в царствования людей как Петр и Екатерина, он не находит исполнения своего идеала, — не думает спросить себя: достижим ли вообще когда-нибудь этот идеал такими патриархальными путями? Далее, главнейшее средство, которое рекомендует Карамзин для достижения народного благополучия — страх, — есть конечно сильное обуздывающее патриархальное средство, но опять странно видеть в писателе, влюбленном в человечество, такое пристрастие к этому средству. Он забывает все общественные влечения человека, все средства, какие дает просвещение, и не заботится о воспитании в людях чувства человеческого достоинства и сознания права и справедливости: взамен всего этого, он предпочитает страх для правителя — страх, что его возненавидят и составят против него заговор, для управляемых — что их "казнят", словом, предпочитает патриархальные бухарские средства.

Защита интересов дворянства у Карамзина была предисловием той дворянской теории, которая и до новейшего времени находит своих представителей. Карамзин извлекал теорию из барских преданий своего сословия, к которым прибавляет ребяческие ссылки на Монтескье, — ребяческие потому, что аристократия, о которой говорил Монтескье, была совсем не то, что было русское дворянство...

Советы Карамзина относительно духовенства напоминают приведенные выше слова его о том, как может обращаться "умный монарх" с митрополитами. Он, восстававший против форм, предлагает здесь еще худшую форму — внешнее возвеличение синода — "разумеется, без всякого противоречия", т.е. без всякой самостоятельности: понятно, что роль такого синода могла быть одна; он должен был лишним лицемерием и обманом усилить "добродетель" правления.

Мы должны были остановиться подробнее на "Записке" Карамзина, потому что до сих пор она мало известна большинству читателей и, между тем, чрезвычайно характерна. Как план Сперанского представляет собой одну сторону тогдашних мнений, крайний вывод тогдашнего либерального движения, так "Записка" Карамзина представляет другой полюс этих мнений, оппозицию мнимо-исторического консерватизма, высказанную заметнейшим представителем старшего поколения*. Это крайние пункты, которые дают мерку всего движения: здесь оно выразилось ярче и яснее, чем в каких-нибудь произведениях тогдашней печатной литературы и других явлениях общественной жизни.

______________________

* Конечно, эти выражения несколько условны: собственно Карамзин был старше Сперанского только на пять лет.

______________________

Выше упомянуто, какое великое значение придают Записке Карамзина его новейшие биографы и панегиристы. Им кажется, что здесь заключается целое откровение об истинном политическом устройстве России: юбилей Карамзина совпал с наибольшей крепостнической реакцией, и печально сказать, что он послужил одним из заявлений этой реакции. Это уже бросает некоторый свет на смысл общественных идеалов Карамзина.

Собирая наши замечания, не можем не обратиться еще к суждениям писателя, почти современного той эпохе, еще видевшего деятельность Карамзина и его самого. Отзыв Н.И. Тургенева любопытен и тем, что в нем сказывается не одно личное мнение, но отчасти и взгляды молодого либерального поколения десятых и двадцатых годов, в котором направление Карамзина — насколько оно обнаружилось в его сочинениях и мнениях его кружка — уже начинало возбуждать антипатию.

Сам Тургенев проникнут большим уважением к личному характеру Карамзина и о "Записке" думает, что в ней "нельзя не признать нескольких взглядов, достойных настоящего государственного человека". Указавши на смелость "Записки" — хотя, как увидим, она была только относительная — и очертив ее содержание, Тургенев высказывается о ней в следующих выражениях*:

______________________

* См. La Russie, I, стр. 462-469. Приводим в главных чертах отзыв Тургенева между прочим потому что его еще ни разу не принимали в соображение критики и биографы Карамзина, хотя этот отзыв мог бы представить для них не малый интерес.

______________________

"...Что меня особенно неприятно поразило в этой Записке, это то, что Карамзин иногда ставит себя как будто органом дворянства. Он забывает приличия, которые должен соблюдать всякий рассудительный и умный человек; он забывает свое собственное достоинство до того, что серьезно говорит о привилегиях (sic), данных государем этому сословию.

Не знаю, ошибался ли я, но мне всегда казалось, что в том, что написал Карамзин о России, он хотел сказать русским: "Вы неспособны ни к какому прогрессу: довольствуйтесь быть тем, чем вас сделали ваши правители; не пробуйте никакой реформы, чтобы не наделать глупостей". Это объясняет, каким образом он мог всегда сохранить дружбу Александра. Несмотря на всю свою искренность и доброту, Александр был все-таки монарх, и притом абсолютный. Быть может, он рассердился бы, наконец, на человека, который не говорил ему всегда лести, а иногда говорил даже немного жесткие вещи, — если бы возражения Карамзина не основывались, в конце концов, на уважении, на любви к абсолютной власти, на каком-то поклонении перед ней. Если бы такие принципы проповедовал раб, они могли бы не понравиться Александру; но в устах человека образованного и человека честного они приятно щекотали тайные инстинкты монарха*. ...Карамзин был человек с большим талантом и с умом просвещенным; он был одарен благородной и возвышенной душой. Но эти качества не помешали ему провозглашать необходимость и пользу абсолютизма для России. Он должен был выражаться так по убеждению, потому что был неспособен к лицемерию или лжи. Однакоже, известно было, что он вовсе не был врагом форм правления, совершенно противоположных тем, какие управляют Россией; он был даже энтузиастом их. "Я республиканец в душе, говорил он иногда; но Россия прежде всего должна быть велика, а в том виде, как она есть, только самодержавный монарх может сохранить ее сильною и страшною". — В молодости Карамзин видел Европу; он приехал во Францию во время террора**. Робеспьер внушал ему чуть не поклонение. Его друзья рассказывали, что при известии о смерти страшного трибуна он пролил слезы; в старости он еще говорил о нем с уважением, удивляясь его бескорыстию, серьезности и твердости его характера, и даже его скромному костюму, который, по словам его, был контрастом костюму людей этого времени".

______________________

* В другом месте, по поводу известной записки Карамзина о Польше (1819), Тургенев замечает тоже: "Правда, что хотя Карамзин — по его мнению — защищал только интересы России, в сущности он говорил в пользу императорской власти; и если подобной оппозицией можно на минуту задеть каприз самодержавного монарха, то здесь нет, однако, опасности восстановить его против себя серьезно и надолго..." (La Russie, I, стр. 89). Наши критики не делали такого психологического наблюдения; между тем, оно именно объясняет отношения.
** Это не совсем точно; Карамзин в эпоху террора был уже в России.

______________________

Изучение русской истории приводило Карамзина к заключению, что все успехи и величие России были достигнуты самодержавием.

"Из этих соображений, — продолжает Тургенев, — проистекали, по мнению Карамзина, необходимость и непогрешимость автократии не только для излечения зол русской империи, но и для сохранения ее величия. Карамзин, по-видимому, думал, что это величие было единственное, на какое только может иметь притязание русский народ. Он любил свое отечество с энтузиазмом, и его любящая и благородная душа не могла оставаться равнодушна к счастию людей; но считать народ за ничто и желать величия только той, конечно, привлекательной, отвлеченности, которую называют отечеством, значит, не признавать естественных прав, значит, слишком дешево ценить достоинство человека. Соотечественники Карамзина не могли считать лестным для себя такое верование.

Карамзину отвечали на его мнение о необходимости абсолютизма: — "признайтесь, по крайней мере, что если Россия поднялась при помощи абсолютной власти, то она поднялась только на коленях". И это рассуждение было так справедливо (замечает Тургенев), что его делали все рассудительные люди при чтении истории Карамзина, который делает апотеоз автократии... На все это он отвечал только, что Россия велика, сильна, и что ее боятся в Европе".

Наконец, Тургенев в особенности не прощает Карамзину его уклонений говорить о крепостном праве. "Он легко скользит по этому предмету (т.е. в "Истории Государства Российского") всякий раз, когда он является под его пером, и если встречаются вещи, которых он положительно не может пропустить, он относит их в примечания. Он не только не осуждает роковых законов, прикрепивших русского крестьянина к земле, но, кажется, извиняет их и делает им род апологии, рисуя печальную картину нищеты, в которой находились крестьяне в то время, когда пользовались своей свободой. Действительно, в это время земледельцы в России, как и везде, были чрезвычайно бедны; но потом в других странах их положение улучшилось, между тем как в России мера, почти просто полицейская, прикрепившая крестьян к земле, которую они обрабатывали, произвела с течением времени настоящее рабство".

Довольно понятно, почему Александр в первую минуту был поражен "Запиской" Карамзина очень неприятно: сначала и тон, и содержание "Записки" могли вызывать в нем очень справедливое неудовольствие; но затем Александр помирился с Карамзиным под влиянием других ее сторон. Это последнее указано Тургеневым; этого не мог не заметить и биограф Сперанского, который говорит, что, "вникнув ближе в истинный смысл "Записки", Александр простил смелую ее искренность"*. Она противоречила многим мерам и мнениям Александра, во многом была совершенно несправедлива, не раз должна была задевать его самолюбие и даже его искренние добрые побуждения, но в конце концов она льстила инстинкту безграничной власти.

______________________

* "Жизнь Сперанского", I, 133.

______________________

Панегиристы Карамзина превозносят государственную мудрость "Записки"; даже те из них, которые как будто хотели относиться к ней критически, находят, что он "был вообще прав". Нам кажется, напротив, что если в "Записке" и есть верные замечания о нескольких неудачных мерах тогдашнего правительства, то в целом раздражительная вражда Карамзина против каких-нибудь перемен вовсе не говорит о широте его государственных взглядов, — потому что взамен он не представил ничего лучшего, а разве еще худшее — и "вообще" он был совершенно неправ.

В Записке Карамзина и в планах Сперанского встретились два начала русской общественно-политической жизни, один — давний, другой — только что появлявшийся. Европейское влияние, постоянно возраставшее с Петра Великого, в это время подействовало на общественные понятия. Первые признаки сознания выразились в критическом отношении к прежнему порядку вещей, и затем в желании достигнуть лучшего порядка, где общество могло бы освободиться от неограниченного владычества государства и начать более самостоятельную деятельность, в которой и должно было ждать прочных залогов общественного и национального блага в будущем. Таковы были тогда стремления еще немногих людей, которые однако были лучшими представителями общественного интереса, потому что понимали его всего яснее. Существовавшее устройство общественных отношений состояло в тех же порядках XVI-XVH века, мало изменившихся и от Петровской реформы. Это был завещанный до-Петровской Россией, почти восточный абсолютизм, при котором и отдельная личность, и целое общество были бесправны. Европейские нравы смягчили внешность, но не изменили сущности. Между тем в русскую жизнь с XVIII-го века проникли некоторые влияния европейской образованности; в лучших людях созревало сознание личного и общественного достоинства и вместе начинало тяготить сознание бесправности; для успехов внутреннего развития уже чувствовалась потребность в большей доле общественной самодеятельности. Европейское влияние прошлого века отразилось в обществе несколькими понятиями о гражданской жизни, которые дали этой практически выраставшей потребности известные теоретические основания. Правление Павла наводило на мысль о необходимости какого-нибудь преобразования, и в царствование Александра видим уже первое столкновение старых преданий и новых потребностей общества. Новое направление было еще слабо; приверженцы немногочисленны; действия часто неудачны, но в основной мысли новое направление вытекало из истории возникавшей общественности, — новой силы, необходимой для прочности целого национального развития: будущее зависело от успехов общественной самодеятельности; правительственная мудрость должна была заключаться в расширении народной образованности и в освободительных реформах.

Таков был исторический момент, который надо было понять человеку, желавшему стать судьей общества и его истории, и указывать его будущее. Для ясного, истинно государственного или философского ума потребности этого будущего могли бы быть понятны, для этого уже тогда были достаточные указания истории и существовавшего быта, если и оставить в стороне внушения простого чувства справедливости. Громадная разница между Сперанским и Карамзиным, или теми направлениями, какие они собою представляли, была в том, что Сперанский довольно понимал этот исторический момент, хотя не вполне удачно для него работал, а Карамзин совершенно не понял его.

Карамзин не совсем ошибался исторически, когда утверждал, что величие России было создано одним абсолютизмом, но, не говоря об исторических натяжках, с какими он защищает свое мнение, он преувеличил и вывод, распространяя его не только на настоящее, но и на будущее. Настоящее уже самыми противоречиями своими указывало на необходимость видоизменить прежние порядки жизни: Карамзин не хотел понимать этого, и в самом прошедшем не увидел того важного обстоятельства, что "величие" России достигнуто слишком тяжелыми жертвами, и потому было слишком односторонне и неполно. Жертвы эти состояли, с самого начала Московского царства, в страшном истреблении людей, в насилиях, разогнавших целые массы населения, в уничтожении местного предания и самодеятельности, в порче национального характера и в подавлении национального ума; если тяжкие жертвы людей могли быть нужны в свое время для достижения политического единства, то нравственный вред продолжал свое действие во все течение новейшей русской истории и страшно замедлил развитие русского народа в смысле цивилизации. Вследствие того "величие", достигнутое такими средствами, было пока только внешнее, завоевательное и военное, которое нисколько не предполагало истинного величия, состоящего в успехах гражданской жизни, умственного развития и внутреннего благосостояния. И действительно, величие военной империи XVIII и XIX века далеко не сопровождалось равными внутренними успехами: в гражданской жизни господствовало всеобщее бесправие, — которое Карамзин фальшиво и неудачно старался прикрашивать патриархальностью, в умственном отношении господствовала крайняя отсталость и невежество, благосостояние материальное обнаруживалось азиатской роскошью аристократии и нищетой крестьянства. Если даже признать, что исторически, для укрепления государства, нужно было это внешнее завоевательное величие, то, раз оно было приобретено, для государства являлась все-таки другая, внутренняя задача, и она оставалась почти нетронутой. Карамзин видел много недостатков русской жизни и не мог понять, что они всего чаше были органически необходимым последствием той самой системы, которую он защищал. Изучение истории не объяснило ему, что патриархальная старина, им превозносимая, отживала свое время и, как часто бывает с великими историческими принципами, из орудия успеха становилась орудием застоя. "Величие", какого она достигала, становилось кажущимся; просвещеннейшие люди отделялись от национальной жизни, в которой чувствовали себя чужими, или боролись безуспешно для ее обновления. Историческая необходимость указывала, что власть, подавившая некогда земские (общественные) силы народа, должна вновь вызвать их к жизни, когда внешнее единство и сила государства были обеспечены, — это была необходимость, потому что без развития этих внутренних земских сил государству грозил застой, бессилие и упадок. Эта необходимость совпадала с внушениями истинного патриотизма и истинной образованности, и ее чувствовали, инстинктивно или сознательно, советники Александра. А "знаток" вынес из истории только один идеал — той подавленной, отупевшей жизни XVII-го века, которая была только печальной ступенью для новой России.

Таков был существенный порок мнений Карамзина и его "Записки". Понятно, что его взгляды вели к совершенно иной программе, чем предполагавшаяся программа императора Александра. Карамзин не мог не видеть внутренних неурядиц, и вину всего этого свалил на новый образ мыслей Александра и его советников. Карамзин стоял за старое и желал только усиления абсолютизма; те справедливее думали, что неурядица происходила скорее от крайностей старого порядка и от подавления общественных сил. Карамзин требовал "добродетели", Александр желал учреждений. Карамзин думал, что все хорошо, что нужно только выбрать людей; другой взгляд находил, что без новых учреждений никакие люди не помогут, потому что недостаток лежал в самом складе старой жизни, в ее застое и бесправии, открывавших полный простор всякому произволу. Зло Карамзин хотел лечить тем же, от чего оно произошло — лечить усилением той же системы, тем же произволом и бесправностью массы. Карамзин винил нововводителей, что они только меняют формы, не меняя сущности, но вина того же старого порядка вещей, который он защищал, была в том, что цельное преобразование не могло осуществиться. Новые учреждения были однако необходимы для новой жизни: при той системе мирного преобразования "сверху", какая имелась в виду, закон сам должен был открыть пути для общественной деятельности, для выражения общественного мнения и народных желаний, — для этого и были нужны новые учреждения, потому что без них всякое вмешательство общества вдела правления было бы недозволительно, противозаконно, преступно.

Свою точку зрения Карамзин защищает в "Записке" с тенденциозностью, какой не должен бы был позволять себе писатель, у которого было уже свое прошедшее. Не говорим о том, как в рассказе о "древней" России он скрашивает все, что мешало его предвзятой мысли; не говорим о том, как он, смотря по надобности, совершенно разными красками изображал правление Екатерины в "Записке" и в "Похвальном Слове", — но чрезвычайно странно читать в "Записке" о самом царствовании Александра вещи прямо противоположные тому, что сам Карамзин говорил за немного лет в своих публицистических сочинениях. Он тогда безусловно восхищался всем (кроме разве предположений об освобождении крестьян — в этом вопросе он всегда себе верен); теперь безусловно осуждает. И если сам он хотел, чтобы правительство соображалось с мнениями "добрых россиян", то кто же заставлял его тогда с таким легкомыслием предаваться необузданному панегирику, восхвалять внутренние меры правительства, преувеличивать военную силу "ужасного колосса", питать национальные страсти и вводить в заблуждение правительство и самих "добрых россиян". Карамзин жалуется, говоря о царствовании Александра, что надежды первого времени не оправдались, но кто столько подслащал тогда общественное мнение и усыплял его панегириками? Скажут: Карамзин мог переменить свои мнения; но в таком случае собственный пример должен был научить его умеренности, потому что и у других возможно было заблуждение, совершенно искреннее и честное, — каково, без сомнения, было его собственное.

Вместо того Карамзин с каким-то злорадством, которого мы не умеем помирить с отзывами о безупречных достоинствах его характера, обвиняет "неблагомысленных" советников Александра. Выше упомянуто, какой смысл должны были получать эти обвинения при известной и тогда подозрительности и мнительности Александра. Один из панегириков Карамзина выражает мысль, что "может быть, и ссылка Сперанского, главного творца реформ, имела некоторую связь с Запискою"*. Признаемся, — как мы ни мало расположены разделять идеи Карамзина и способ их защиты, мы не желали бы думать, чтобы это предположение имело основания; не желали бы, чтобы и на него упал упрек за это черное пятно в царствовании Александра.

______________________

* Казанский юбилей, стр. 101.

______________________

Что же, наконец, ставил сам Карамзин на место той системы, которую он с таким раздражением обвинял? Биограф Сперанского, разбирая одно место "Записки", замечает: "Карамзин, как человек умный и добросовестный, не мог... не видеть всех недостатков прежнего порядка дел и не желать улучшений. Но чего именно он желал, то остается, для нас по крайней мере, неразгаданным"*. И действительно, мудрено понять, каким образом могла действовать система правления, рекомендованная Карамзиным. По всему ее изображению это выходит та же система, по которой он управлял своими двумя Макателемами. Власть должна быть отеческая, патриархальная, монарх должен сам за всем присматривать, наказывать виновных, награждать достойных, правление должно утверждаться на добродетели и мудром избрании людей, управляемые должны повиноваться и безмолвствовать — такова собственно программа Карамзина, слишком наивная, чтобы быть выполнимой.

______________________

* Жизнь Сперанского, I, 141.

______________________

Тургенев, по нашему мнению, очень верно заметил, что в основании мнений Карамзина лежало невысокое мнение о русском народе, мысль, что русский народ и не способен ни к чему иному, кроме того, что сделают из него его правители. Действительно, беспристрастное наблюдение, с каким еще мало обращались к Карамзину, покажет, что у него не один раз высказывается это сухое — скажем ближе — помещичье отношение к крестьянскому народу. Выше указано, как легко эти вещи мирились у него с сладкой чувствительностью на словах; он мог по-своему любить отвлеченный народ, как любил отвлеченное человечество, но к живому народу он относился с пренебрежением, почти презрением, поражающим крайне неприятно. В русском обществе было потом не мало людей, которые приходили к скептическому мнению о народе, но в их мнениях была, однако, громадная разница с мнениями Карамзина. Для тех недостатки народа являлись результатом несчастной истории, бедственных обстоятельстве; они не скрывали от себя слабых сторон народа; сомнение приводило иных, как Чаадаева, к отчаянию в будущем, приводило к раздраженному недовольству, как Белинского и многих других; — но эти люди мучились своим сомнением, со страстью отдавались всему, в чем видели залог лучшего успеха в будущем, и никогда не выделяли себя из среды этого народа, не показывали к нему того высокомерного пренебрежения, какое проходит скрываемой, но заметной чертой в понятиях Карамзина. Как бы ни легка была эта черта, ее присутствия было достаточно, чтобы внушить людям иного взгляда антипатию к писателю, при всех его других заслугах. И если вспомнить, что в то же время Карамзин защищал безусловно патриархальный порядок вещей, не желая замечать его исторического вреда, и поощрял его даже тогда, когда он сам готов был к уступкам; что он отвечал только враждой на все попытки улучшений, как будто и в самом будущем желал закрыть для нации путь к более совершенному порядку вещей, мы поймем, почему молодое либеральное поколение десятых и двадцатых годов уже высказалось против Карамзина, и не поймем, как могли преклоняться перед автором "Записки" современные славянофильские народолюбцы... Во всяком случае, это отношение Карамзина к народу "нуждается в оправдании", как говорил когда-то кн. Вяземский о характере Фонвизина.

Мы видели, в каком свете Карамзин выставляет роль дворянства; он настаивает на необходимости аристократии, и в самом деле как будто хочет выступить органом дворянства и его интересов. Едва ли он мог представлять себя говорящим от лица другого сословия, когда он обращался к императору Александру со словами "требуем", "хотим", которые не раз употреблены в "Записке". Но кто же дал вам право чего-нибудь "требовать"? — можно было бы спросить его. Это притязание есть еще одно из противоречий, которых мы уже не мало видели в "Записке": по его собственной теории, "добрые россияне" должны были только повиноваться.

После всего этого можно себе представить, что надо думать, когда тот же Карамзин называет себя республиканцем*. Таким же образом признавали себя республиканцами и другие исторические лица. Так императрица Екатерина говорила о себе в письмах к Вольтеру. Если в те времена это была мода, то во времена Карамзина это была пустая фраза, новый образчик самомнения и высокомерия, о котором мы говорили. Это слово со времен классических трагедий, Телемака и Анахарсиса, совмещало тогда всякие возвышенные добродетели — слыть республиканцем, конечно, значило стоять выше презренной толпы, которая неспособна к свободе и не может понимать республиканства избранных людей, и вместе с тем это было совершенно безопасно и невинно, так как настоящего республиканства никто и не опасался, потому что никто в него не верил, — даже император Павел не верил доносам на Карамзина. Республиканство Карамзина именно была только фраза сантиментального самохвальства, потому что его политическими взглядами ни мало не подтверждалась. В идеале "величия", какое представлялось ему для собственного отечества, нет ничего, что сколько-нибудь походило бы на народную и общественную свободу. Напротив, свобода была ему ненавистна, и величие отечества представлялось только в громадности государства, в наружном порядке, в перепуге соседей: "колосс России ужасен" — говорит Карамзин с самодовольством.

______________________

* Любопытно, как над этим ломали голову новейшие его биографы, например: "На вопрос: какому образу правления Карамзин отдавал преимущество? сочинения его дают возможность отвечать довольно положительно: по убеждениям он был неизменный монархист, но по чувству склонялся к республике", и проч.

______________________

Во взглядах Карамзина — которые в "Записке" выразились только яснее, чем в других сочинениях — было таким образом много положительно фальшивого и в его отношениях к народу, и к истории, и к настоящему. Подобные вещи повторялись и вообще в охранительных кругах, но Карамзин, по своему литературному влиянию и общественному положению, в особенности придавал им авторитет. В конце концов действие подобных воззрений было, конечно, вредное, деморализующее. Идеал, изображаемый Карамзиным, представлял такое отсутствие живого общественного содержания, что не мог иметь другого действия. Неумеренное восхваление патриархальной власти с отеческими мерами "под рукой", "без шуму" и т.п., с пренебрежением ко всем желаниям привести ее в нормальные формы закона; грубое и фальшивое стремление к внешнему "величию"; старание вздувать сомнительную силу аристократии и рядом требование безмолвного повиновения; помещичье пренебрежение к народу и т.д. — все это не могло быть полезно для воспитания общественного мнения. Толки о "величии" поощряли тот ложный патриотизм, который из-за внешнего шума и блеска не видит внутренних бедствий страны и любовь к отечеству превращает в самохвальство и воинственный задор. Карамзину принадлежит большая доля в развитии подобного национального самообольщения, которое нанесло и еще наносит много глубокого вреда нашему общественному развитию, — и "Записка", где он всего больше высказал свои общественные взгляды, была трудом, потраченным на защиту отживавших нравов и преданий человеком, которого по другим его трудам и таланту печально видеть партизаном старого общественного рабства и застоя.

Далее скажем о впечатлении, какое произвела "История Государства Российского" (1818) на общество и особенно на молодое поколение. До последних годов своей жизни Карамзин пользовался полной милостью двора, и новое царствование началось для него изъявлениями особенного благоволения.

Смерть императора Александра опечалила его, и ему пришлось, между прочим, увидеть, чем бывает общество, живущее в том порядке вещей, который он так рекомендовал. "Можно ли читать без умиления, — пишет он в декабре 1825 г. Дмитриеву, — что пишут об Александре умнейшие французы и англичане? Нам лучше безмолвствовать красноречиво. От русской фабрикации тошнит..." Как жаль, что он не замечал этого прежде.

Есть не малые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в "Записке", имели практическое влияние на высшие сферы нового наступившего периода. Когда русская общественная мысль в начале нового царствования переживала трагический кризис, Карамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода и возбуждал в них вражду к либеральным идеям прошлого царствования*. Этими советами и внушениями он, с своей стороны, наносил свою долю зла начинавшемуся умственному пробуждению общества; он рекомендовал программу застоя и реакции, и его имя дало лишний авторитет идеям этого рода, господствовавшим и в высших сферах, и в массе общества в течение последующих десятилетий. Многие из его поклонников, "шептавших святое имя", заняли потом важные места в разных отраслях управления и верно послужили его идеям... Система, им рекомендованная, оказалась очень применимой на практике; для нее не требовалось никаких нововведений, никаких усилий мысли над преобразованиями, — и довольно известно, какими плодами обнаружилось ее действие: общественная жизнь была совершенно подавлена; русская мысль, имевшая в этом периоде многих блестящих представителей, едва могла существовать под суровой опекой; сухой формализм господствовал в управлении; в массе общества процветал невежественно-хвастливый патриотизм, прозванный тогда квасным, крайнее отсутствие и боязнь мысли; каковы были суды и внутреннее управление, это еще памятно: — по наружности и на бумаге все обстояло благополучно, пока не наступило тяжелое разочарование Крымской войны. Едва ли можно оспаривать, что общественно-политическая система, господствовавшая в эти десятилетия, — по всем основным чертам своим, — была та самая, горячим адвокатом которой явился Карамзин в своей "Записке". Едва ли Карамзин мог желать тех результатов, какие принесла в конце концов эта система, но они были необходимы по всей ее сущности. Эти результаты, которые в эпоху крымской войны испугали все, даже мало о чем думавшее, русское общество и возбудили в нем — правда, не надолго — порыв к общественным улучшениям, эти результаты, раскрытые восточной войной, и дают возможность определить практический смысл идей, которых представителем был Карамзин, и характер того общественного круга, от лица которого он хотел говорить.

______________________

* См. Погодин, "H.M. Карамзин", II, стр. 460.

______________________

ГЛАВА V. ПЕРЕХОДНОЕ ВРЕМЯ ВОЗБУЖДЕНИЕ УМОВ ПОСЛЕ 1812 ГОДА

"План" Сперанского и "Записка" Карамзина представляют крайние пункты, до которых дошел общественный вопрос в первую половину царствования: "План" был крайним пунктом того, что думало сделать правительство, стоявшее в те годы во главе либерального меньшинства; "Записка" выказывала настроение большинства, т.е главным образом дворянского общества, недовольного нововведениями, между прочим, грозившими крепостному праву.

К этим главным направлениям приводится и содержание литературы. Мы до сих пор почти не упоминали о ней потому, что эта литература, издавна приученная к почтительному молчанию обо всем, что именно и должно бы быть ее серьезным содержанием, по своим условиям и до сих пор, собственно говоря, не может служить настоящей меркой общественного мнения, а тогда в особенности. Либерализм правительства расширил несколько рамку дозволенных рассуждений, и сравнивая тон литературы с прежним, можно и в течение этих лет найти известный успех; но, говоря вообще, литература еще слишком мало касалась общественно-политической жизни, или касалась слишком отвлеченным и далеким образом, и со времени книги Радищева никогда не касалась ее в такой прямой форме, как мы видим это в изложенных выше трудах Сперанского и Карамзина.

Собственно говоря, эти труды и не принадлежали литературе. Один был секретная официальная работа, другой — частная записка, предназначенная также только для государя. Литература, в своем обыкновенном содержании, не представляла и тени подобной прямоты и смелости изложения; вместе с тем она не выражала и действительного состояния мнений, до которых доходили более просвещенные и смелые умы: такого рода выражение не было бы дозволено, а в большинстве и не было еще этих попыток свободной мысли и слова. Это бессилие литературы было весьма естественным результатом всей ее истории. Со времен Петра и до Александра литература играла почти чисто служебную роль, как одно из орудий реформы: это был долго ее главнейший, даже исключительный характер, которого она не покидает вполне даже тогда, когда в ней выступают "свободные" силы — поэзия и научное исследование. В этом служении делу реформы литература имела вообще двойную задачу: ей предстояло усваивать русскому сознанию те общие понятия цивилизации, которых не давала сама русская жизнь и ее прошедшее; во-вторых, уразуметь и изображать собственную жизнь нашего общества. Известно, как для исполнения первого она должна была просто заимствоваться у западной литературы, брать из нее не только содержание, но и формы: она повторяла те же мысли, вводила у себя все литературные формы, какие находила в литературе иностранной. С такого же подражательного приема начала она и исполнение второй задачи: Кантемир вставлял черты русской жизни в переделки Буало и Ювенала; зависимость от чужого образца очень заметна даже у Фонвизина. В течение XVIII-го века отношение литературы к русской жизни остается в сущности то же, какое так резко отличает первый образчик ее — сатиру Кантемира. Литература еще не может назваться свободным выражением идей, выросших в самом обществе, зрелым произведением умственной жизни, независимой от правительственного руководства; этой самостоятельности еще нет, и литература продолжает свою служебную роль — воспевает деяния официальные, карает и осмеивает в обществе недостатки, мешающие намерениям правительства и ему неприятные. Единственным исключением остаются в XVIII столетии Новиков и Радищев; поэтому с них и начинается история попыток самостоятельной общественной литературы. Но характер жизни был таков, что эти попытки обошлись авторам очень дорого. После того литература возвращается в свой уголок, из которого хотела было выглянуть, и опять довольствуется скромными рассуждениями об отвлеченной нравственности, которые одни ей предоставлялись...

Впрочем, в этом распространении отвлеченного умственного и нравственного образования литература делает успехи. Карамзин, Дмитриев, Жуковский, уже выступивший с романтизмом, были большим успехом против XVIII-го века и вели дело вперед, потому что общественная мысль все-таки несколько развивалась под влиянием новых понятий и идеалов, которые выставляла литература, — хотя по действию практическому это было движение медленное. В изучении и изображении собственно русской жизни литература начала царствования Александра сделала мало успехов, сравнительно с прежним: она больше начинает приглядываться к этой жизни, лучше схватывает некоторые ее черты, старается усвоить ее язык и ввести его в книгу на место прежнего искусственного и схоластического, — но она еще далека от действительности, еще не понимает настоящей народной жизни, ее нужды и горя, ее надежд и мучительных ожиданий. Протест, некогда выставленный Радищевым, оставался неподдержанным. Александр снял с писателя опалу, — но ожидал, конечно, что и он изменит свои мнения. Смерть Радищева была страшным предзнаменованием, что времена гонений еще не кончились; два-три голоса из нового литературного поколения почтили его память выражениями горячего сочувствия к его личности, но его критическое направление не нашло продолжателей даже в смягченной форме. Преобладающий тон был все еще тон Державина, который и сам продолжал действовать.

Державинская поэзия (разумеем те его произведения, которые относятся к событиям времени), в которой так господствует неумеренно хвалебная ода, имеет свое историческое значение. Это — поэзия того периода, когда Россия доканчивала завоевательную программу Петра Великого и утверждала свое политическое значение в Европе, когда вся политическая жизнь сосредоточивалась в правительстве, и когда двор, торжествуя счастливые победы, желал присоединить к своему величию блеск европейской изящной обстановки и светских нравов. Двор был блестящим фокусом этой жизни: общество почти впервые начало образовываться; оно хранило старые нравы служебной и помещичьей неподвижности и едва начинало воспринимать влияние литературы. Поэзия Державина воспела, так сказать, со всех сторон идеал самодержавной власти, и гиперболический способ ее выражения считался высоким образцом для патриотических песнопений. Быть может, он и был нужен для грубоватого эстетического вкуса тогдашней публики, на который могли не подействовать более тонкие вещи. Вместе с восхвалением "богоподобной царицы", Державин покушался в своих одах говорить "истину", но истина была обыкновенно так переплетена с лестью, что мудрено сказать, могла ли она иметь какое-нибудь действие.

Державин был самым крупным и характерным представителем этой литературы: в результате поэзии и общественной жизни XVIII-го века остался в нашей литературе панегирический тон, который стал почти обязателен, и тот особый патриотизм, сущность которого состоит в самовосхвалении и воинственном азарте, не сопровождаемых достаточным сознанием общественного достоинства. Вслед за Державиным целая толпа рифмотворцев развивала его темы. Эта поэзия перешла в целости и в Александровские времена. Можно было бы привести длинный ряд образчиков этого рода; возьмем первый, который встречается. Торжество коронования праздновалось в Москве, между прочим, особенным собранием университета с обильными речами и стихами. Торжественная ода написана была Мерзляковым, который, между прочим, призывал русских к наукам, просвещению, благотворению, словом, к мирным добродетелям, — но и этот мирный призыв выражается следующим образом:

Где, где неслышно имя Россов? Как буря, мир они прошли! В сто лет победных сто колоссов Во всех краях им возрасли! (?) Куда еще им бросить громы?.. Постойте, пламенные сонмы! Вам новый к славе путь открыт! Пусть Росс наукой, просвещеньем. Добротою, благотвореньем, В другой раз мир сей победит!

Таким образом гордость нации, даже по мнению скромного служителя науки и изящного, состоит в том, чтоб народ был бурей, бросал громы, побеждал, разрушал и т.д. Правда, поэт указывает и другой путь к славе, но самые успехи просвещения понимаются тоже как победа над другими, — не как желание мирной образованности для самих себя, а как желание — заткнуть за пояс других. Восхваление наших военных деяний в тогдашней поэзии всегда превышало меру вероятия и здравого смысла: у Державина русский полководец "ступит на горы, горы трещат", "башни рукою за облак бросает" и творит другие невероятности. Здесь являются какие-то сто колоссов, "россы" проходят "мир" и смотрят, "куда еще им бросить громы" — как будто только в этом должно состоять их занятие.

У себя дома эти страшные россы, метавшие громы по всему миру, были тише воды, ниже травы. Бывали у них минуты шалости, когда они мечтали о прелестях республиканской свободы: "счастливые швейцары, — восклицал Карамзин, — при всяком ли биении пульса благословляете вы свою долю, живя в объятиях прелестной натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов и пред одним Богом наклоняя гордую выю свою?" Старшие прощали эти шалости по их совершенной невинности. Помышления большинства не доходили и до этого. Смелейшие представители литературы намеревались иногда возвещать "истину", но наделе на это не рисковали и в конце концов придумали способ "истину царям с улыбкой говорить", гак что слушающий истины все-таки не узнавал, а видел улыбку и преданность.

Таков был наиболее распространенный тон. Он не свидетельствовал о высоком уровне общественной мысли. Так оно действительно и было, по собственному сознанию корифеев литературы: Державин еще не так давно предавался радости, что ему —

И знать, и мыслить позволяют*,

______________________

* Ода к Фелице.

______________________

а Карамзин утверждал, что Екатерина "научила нас рассуждать"*.

______________________

* Похвальное слово Екатерине.

______________________

Понятно, что при этой степени развития большинство мало разумело общественные вопросы, которые возбуждало в первые годы царствования Александра само правительство. Правда, литература не осталась безответна на эти поощрения. В журналах стали появляться статейки политического и общественного содержания, переводы из иностранных политических писателей; вопросы об общественном устройстве, о дворянстве, о свободе печати и т. п. обсуждались по мере сил, — иногда высказывались здравые замечания и честные понятия авторов, — но серьезных людей и мнений было немного; по всему видно было, что это были еще первые упражнения, часто искренние и благородные, но робкие и поверхностные.

Литература этих годов как будто боялась поверить приглашениям к свободе, как будто ей еще памятно было, как несмотря на позволение мыслить и рассуждать, настоящие рассуждения дорого обходились тем, кто поверил позволению. Хотя теперь наступило царствование Александра, которого литература поголовно восхваляла за кротость, "небесную" милость и т.д., но тем не менее продолжается старая боязнь сказать что-нибудь, что могло бы не понравиться ближайшему начальству. Какая громадная разница была между литературой, существовавшей официально, и действительными мыслями людей, мы видели на Карамзине: без сомнения, он не решился бы сказать в печати десятой доли того, что говорил в "Записке".

Литературные партии этого времени, спор старого и нового слога, который стал потом спором классицизма и романтизма, довольно характеристически свидетельствуют об уровне понятий. Целью нападений Шишкова был собственно Карамзин, в котором люди старого века на первых порах заподозрили якобинца. В сумароковские и державинские времена, когда еще не был кончен труд первого внешнего устройства литературы, великая важность придавалась именно слогу, внешней форме: мысль не возбуждала споров, потому что всегда была достаточно благонамеренна и невинна, — зато все внимание критики направлялось на внешнюю отделку фразы, на выбор слов, на удачные или неудачные рифмы, на соблюдение правил о трех известных степенях слога. Поэтому, когда стали появляться первые сочинения Карамзина и в них обнаружилось стремление освежить литературные формы, это нововведение сильнее всего бросилось в глаза писателям старой школы, и они вооружались на ересь; новость была и в самом содержании, и они заключили, что изменение слога, которое они сочли непозволительным нарушением правил и достоинства языка, предполагает и зловредное направление писателя. В карамзинской манере заметно было французское влияние; отсюда заключили, что он вообще заразился французским духом. Шишков с жаром доказывал, что порча языка свидетельствовала о порче нравственной, потому что с неуважением к старинному языку соединялось вообще неуважение к старинным русским добродетелям, словом, вольнодумство и потеря любви к отечеству. Карамзин не отвечал, но писатели его школы ответили на нападения Шишкова насмешками над ошибками его собственного слога, которых он наделал в пылу староверческой ревности.

На деле между Шишковым и Карамзиным, — кроме разницы в языке, — не было существенного различия. Впоследствии Шишков сам имел случай убедиться, что в основных общественных вопросах им не о чем спорить. Их патриотизм был одинаково консервативный. Оба они писали о любви к отечеству и говорили в сущности одно и то же; оба не любили нововведений и предпочитали старую патриархальность, оба восставали против иностранных учителей, которым поручалось к нас воспитание, и Шишков, конечно, принял бы все выводы "Записки" Карамзина. В внешности между ними была разница: в Шишкове было нечто церковно-архаическое, Карамзин некогда был деистом и отличался светской образованностью во французском роде; Шишков в своей литературной внешности был аляповат, Карамзин всегда приглажен, — но при всей этой разнице оба приходили к той же консервативной нетерпимости: Карамзину не помешали в этом ни деизм, ни "республиканские" чувства.

Как не понял Шишков самого Карамзина, так вообще не понимал молодых писателей, против которых направлялось его обличение "нового слога". Он видел в них что-то для него новое, в их писаниях — явный ущерб старому слогу, но никак не мог понять сущности их мнений. Он взваливал на них такие вещи, в которых они были совершенно неповинны, — обвинял их в пристрастии к французскому, т.е. революционному и вольнодумному, чуть не в измене и в союзе с Наполеоном. Несколько слов, сказанных литературой в пользу нового образования, в пользу нескольких общих гуманных понятий, было ему довольно, чтобы поднять самые озлобленные обвинения...

Такова была тогдашняя война против "галломании", в которой ревностные консерваторы находили тогда источник всех наших бедствий: эта война может служить образчиком неясности понятий в большинстве общества.

С начала Наполеоновских войн, когда "россы" потерпели несколько поражений и "громы" оказались недействительны, в этом обществе начинается сильное раздражение против "исчадия революции" и национальная вражда к французам. Воинственный задор несколько утих, но вражда становилась тем сильнее и у себя дома нашла себе исход в литературном обличении галломании и французского воспитания. Эту тему начали еще журналы Екатерининского времени, нападавшие на "петиметров", воспитанных на французских манерах, но никогда она не разрабатывалась с таким усердием, как в это время. По словам обличителей, можно было подумать, что в самом деле вся беда заключалась только в пристрастии к французскому, что не будь этого, все бы у нас шло отлично. Обличители, во главе которых стояли Шишков и Ростопчин, видели во французских обычаях и воспитании язву, которая подкапывает все наши добродетели. Шишков утверждал это во всей сердечной простоте; насколько эта проповедь была искренна и имела смысл у Ростопчина, можно видеть из того, что этот прославляемый писатель, "столь известный у нас за самого русского", по замечанию о. Морошкина, поощрял самую худшую форму галломании, когда писал хвалебные гимны иезуитскому пансиону аббата Hиколя*.

______________________

* Морошкин, Иезуиты. СПб. 1867-70, II, стр. 112 и вдруг, мест.

______________________

Люди более благоразумные осмеливались замечать, что однако не все французское дурно, ссылались в подтверждение на знаменитых французских писателей и т.п., но резоны не помогали, и обличение галломании, как обличение "нового слога", превратилось в преследование вольнодумства, представляющее чрезвычайно много сходства с травлей "интеллигенции" в недавнее время: даже люди, по-видимому честные, вопияли о воображаемых опасностях от вольнодумства, жаловались, что мы забываем добрые русские нравы и почтенную старину, и считали наших вольнодумцев настоящими агентами и союзниками революции. Эти люди чувствовали что-то неладное в общественной жизни, не были в силах сообразить, что именно неладно и куда оно идет, и накидывались на французское влияние, как на источник всего зла. Это был дешевый способ решить вопрос, не ломая головы, — способ, который у нас вообще в большом употреблении. На деле вольнодумство того времени было так невинно и его было так немного, что говорить об опасности его для государства было просто нелепо. Подражание французским обычаям в полуобразованном дворянстве или страсть к французскому языку были больше забавны, чем опасны. Но никто из обличителей, и даже из тех, кто спорил с ними, не подумал о том, отчего же в русском обществе могла развиться до такой степени эта подражательность и отчего мы так легко забывали добрые русские нравы. Обличители и их противники не подумали оглянуться на состояние русского общества, которое могло бы объяснить это равнодушие к старым нравам и податливость к чужому влиянию; они не видели, что это было состояние беспомощное в умственном отношении, что в этой подражательности обнаруживалось, только грубым образом, желание получить какие-нибудь цивилизованные обычаи, какую-нибудь внешность образования, что французские учителя были в моде, потому что русских и вовсе не было. Первый пример подражательности подавал старый двор восемнадцатого века, т.е. именно того времени, когда предполагалось существование добрых старых нравов; потом пример подавало высшее общество, где иностранные воспитатели были нередко действительно образованные люди, без сомнения, принесшие свою не малую долю пользы русскому образованию. Средний дворянский класс искал такого же воспитания, потому что таковое требовалось и что другого и не было, потому что и власть, и само общество были вовсе невзыскательны относительно образованности, и кое-какого знания французского языка было довольно, чтобы начинать дворянскую карьеру. Сами консерваторы находили, что университеты для дворянства не нужны, что "дворяне служат", — а на службе требовалось хорошее происхождение и связи, некоторый лоск и французский язык. Было много случаев, что брали в учителя поваров и парикмахеров, но виноваты были не парикмахеры и повара, а собственное невежество людей, которые их не умели разобрать, т.е. невежество самого общества.

С таким характером являются в литературе общественные вопросы. Состояние общественного мнения было не блестящее. В общественном меньшинстве бродили мысли о необходимости улучшений и преобразований, было искреннее сочувствие к либеральным нововведениям правительства, но как самые нововведения были нерешительны, так были нерешительны и мнения либерального меньшинства. Приверженцы старого порядка были смелее: они видели колебания правительства и перестали слишком опасаться за порядок вещей, при котором в прежнее время процветали. Но первые годы царствования встревожили их спокойствие, и теперь они отплачивали обличением французского вольнодумства.

Падение Сперанского развязало руки реакционной партии в высшем обществе. В Сперанском видели представителя этого беспокойного вольнодумства; на него взваливали все обвинения, какие могли придумать. В его ссылке, сначала в Нижний, потом дальше, в Пермь, можно было указывать подтверждение повсюду распространяемых толков об его "измене". Эти бессмысленные толки убеждали простодушную массу общества, что действительно люди, хотевшие переделывать русскую жизнь, были враги России и союзники революции. Александр, в ожидании приближавшейся войны и после удаления Сперанского, остановил свои преобразования и хотя, как увидим, в самое время ссылки Сперанского с жаром говорил о своих либеральных намерениях, тем не менее в его обстановке люди либеральных взглядов отступили окончательно на задний план.

Не лишенную интереса характеристику русского общества этой эпохи оставила, между прочим, г-жа Сталь. Загнанная в 1812 году в Россию, она в свое короткое пребывание в Москве и Петербурге сумела верно заметить некоторые существенные черты русской жизни, — как вообще это нередко удается иностранным писателям о России, хотя в подробностях они часто делают грубые ошибки. Г-жа Сталь вращалась только в высшем кругу, но слова ее часто могут относиться и ко всему русскому обществу. Как европейская знаменитость, она была встречена в России с самым любезным гостеприимством, и скорее была расположена судить о русском обществе благоприятно; тем не менее отзывы ее очень недоверчивы.

"Большая часть русских аристократов, — рассказывает она, — говорит так красиво и с таким приличием, что на первый раз часто впадаешь в иллюзию относительно степени ума и знаний у людей, с которыми говоришь. Начало почти всегда показывает умного человека или умную женщину; но в заключение иногда только и находишь одно начало. В России не привыкли говорить от глубины души или ума; еще недавно русские так боялись своих повелителей, что не могли привыкнуть к благоразумной свободе, которою они обязаны характеру Александра.

Образованность распространена еще мало для того, чтобы могло составиться общественное мнение, образуемое мнениями каждого отдельного лица. У русских слишком увлекающийся характер, чтобы они могли любить идеи, а особенно идеи отвлеченные: их занимают только факты; у них еще нет ни времени, ни вкуса на то, чтобы переводить эти факты в общие понятия. Да притом всякая сильная мысль всегда более или менее опасна среди двора, где люди подстерегают друг друга и всего чаще завидуют друг другу".

Она восхваляет любезность русских вельмож, напр., Ростопчна, Румянцева, Орлова, Нарышкина и т.д., описывает великолепные праздники и всякие развлечения, в которых проводит время аристократическое общество. "Восточное молчание, — продолжает она, — превратилось у русских в любезные слова, но эти слова обыкновенно не проникают до сущности вещей. На минуту можно почувствовать себя хорошо в этой блестящей атмосфере, которая приятно развлекает; но, в конце концов, в ней нельзя ничему научиться, нельзя развивать своих способностей, и люди, проводящие время таким образом, не приобретают никакой способности ни к умственному труду, ни к делам".

Русское общество, особенно высшая аристократия, гораздо менее либерально, чем сам император. "Привыкши быть абсолютными господами своих крестьян, они хотят, чтобы монарх в свою очередь был всемогущ, чтобы поддерживать иерархию деспотизма".

Образованность даже высшего сословия показалась ей весьма неполной, даже ограниченной. Она с некоторым удивлением замечала, что "дворяне служат", не успевши получить никакого правильного образования, что все дворяне идут обыкновенно в военную службу и "образование кончается в 15 лет"*. Это еще понятно было в то время, при военных обстоятельствах, но — "в более спокойное время справедливо можно было бы сказать, что в гражданском отношении во внутреннем управлении России есть большие пробелы. У нации есть энергия и величие; но порядка и образованности часто еще недостает и в правительстве, и в частной жизни". Она ожидала, что по восстановлении мира император займется улучшением своей страны в этих отношениях.

______________________

* В письмах Евгения Болховитинова (в мае 1804) читаем: "Вы все дожидаетесь открытия харьковского университета, но и открытые едва дышат о сю пору. Научить, ни учиться некому. Посудите, у нас в моде записывать детей в службу с 15 лет, а университетский курс наук сам по себе требует лет десяти продолжения (т.е. с приготовительным ученьем). "Кто ж будет дожидаться конца его? Науки мысленные у нас еще не в моде"", и пр. (Р. Арх. 1870, стр. 838). Эту дворянскую "службу" Карамзин, как мы видели, считал совершенно в порядке вещей и "ученое сословие" предполагал всего лучше устроить из мещанства!

______________________

Нравы с прошлого столетия улучшились под влиянием нового двора, — "но и в этом отношении, как во многих других, принципы нравственности не установились хорошенько в головах русских. Влияние повелителя было всегда так сильно, что с переменой царствования могут перемениться все понятия обо всех предметах".

Свойство правления сделало русских крайне робкими и сдержанными. "Эта сдержанность была, в разные царствования, слишком необходима для них, и ей надо приписать недостаток правдивости, в котором их обвиняют. Утонченности цивилизации везде вытесняют искренность характера; но когда государь имеет неограниченную власть ссылать, сажать в тюрьму, посылать в Сибирь и пр., и пр., его могущество есть уже нечто слишком сильное для человеческой природы. Можно было бы встретить людей, которые из гордости пренебрегали бы милостями, но надо иметь героизм, чтобы идти на преследование, а героизм не может быть качеством всех". Это не относится к настоящему царствованию, — замечает г-жа Сталь, — "но подданные сохраняют недостатки рабства долго после того, как даже сам государь хотел бы уничтожить в них эти недостатки"*.

______________________

* Dix annees d'exil. Brux. 1821, стр. 226-227, 231-232, 238-240.

______________________

Остальные ступени общества отличались тем же отсутствием самостоятельности и недостатком прочного образования. Только небольшой круг общества живо чувствовал потребность в лучшем порядке вещей; теперь и он должен был замолчать. Либеральное направление было подавлено с падением Сперанского; программа Карамзина могла бы осуществиться, если бы великое историческое потрясение не дало жизни нового толчка, который снова пробудил в ней засыпавшие силы. Это потрясение произвел Двенадцатый год.

Война Двенадцатого года была из тех великих войн, которые оставляют по себе долгую память и производят сильное действие на народную жизнь. Таковы бывают те войны, в которых выражается известное историческое начало, сильно затрагивающее народные понятия, или решается вопрос национальной независимости, — войны, в которых действующим лицом является не одна армия, но и народ. Со времен Петра, когда Россия завоевала свое положение в системе европейских государств, не было войны, которая бы так сильно повлияла на национальное сознание. Войны прошлого века, турецкие, польские, прусские и т.д., имели большое внешнее политическое значение, но оставались довольно индифферентны для народа, тем более еще, что шли обыкновенно вне пределов России: к народу доносилась темная молва о событиях, оставалось некоторое сознание силы русского царства, но вообще народ было довольно чужд к этим войнам, резон которых был для него неизвестен и чувствовалась только тягость. Не то было теперь. Несколько предыдущих войн уже сделали имя Наполеона известным всякому: неудачи русского войска, прежде почти неизменно побеждавшего, а теперь нередко побеждаемого, внушали тревожное опасение, которое переходило, наконец, в национальную ненависть к врагу. В обществе стали раздаваться озлобленные голоса против французов и против пристрастия к ним многих русских; эта ненависть стала сообщаться и народу. Начало войны отвечало ожиданиям. Наполеон пришел с армией, которая своей громадностью подтверждала опасения, что она предназначена если не покорить Россию, то много отнять у нее. Ход войны, разрушение городов, страшное истребление людей, занятие Москвы, не видавшей неприятеля со времен междуцарствия, пожар первопрестольной столицы, все это производило потрясающее действие и дало войне страшный вид борьбы за существование. Среди всех поражений и бедствий народ не упал духом; напротив, опасность, в которой понадобилась его прямая помощь, подняла его; исход войны, отступление и истребление Наполеоновской армии, усилил в обществе и даже в народе пробудившееся чувство национального достоинства...

Война Двенадцатого года стала великим национальным событием. Упорство и единодушие борьбы свидетельствовали о сильном народном чувстве; война должна была подействовать на современников, как общее дело, в котором приняли участие все слои народа, и осталась историческим воспоминанием, которое поддерживало веру в силы народа и в его будущее. Наконец, война, указывавшая такую национальную энергию, произвела сильное впечатление в Европе, приобрела России известные симпатии и, в особенности, содействовала той роли, какую занимала Россия в течение последних войн с Наполеоном.

Труднее определить частное значение этой войны и ее непосредственные последствия в общественном отношении.

В разных слоях народа война подействовала различно. В народной массе ненависть к нашествию приняла религиозно-суеверный оттенок; книжники и грамотеи открыли, что Наполеон, в имени которого скрывается апокалиптическое число, есть воплощение Антихриста, который пришел с войском нехристей истреблять народ и веру. Это убеждение, которое народ сохранил надолго, еще усиливало ненависть к французам долей религиозного фанатизма. Общая опасность, грозившая целой нации, произвела единодушие, какого никогда не видала русская жизнь в обыкновенное время. Все соединялись в пожертвованиях, все готовы были вооружаться. Записки того времени рассказывают о "добром согласии между всеми состояниями", об "общем братстве". Народная сила действовала по своим инстинктам и оказала великую помощь усилиям правительства. "Все распоряжения и усилия правительства, — замечает один современник, — были бы недостаточны, если б народ, по-прежнему, остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители, при приближении французов, удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение; не по распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией из древней столицы... В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле... Конечно, никогда прежде, и никогда после император Александр не был так сближен с своим народом, как в это время; в это время он его любил и уважал"*. Другой современник рассказывает, что по изгнании неприятеля крестьяне, также по-своему воевавшие с французами, думали, что их усилия и жертвы дают им право на свободу, и между ними стали оказываться случаи неповиновения. Правительство показало здесь большую умеренность; но прежний порядок был мало-помалу восстановлен. "Если бы русская армия, — прибавляет тот же автор, — заключала тогда в себе те элементы прогресса, зародыши которых она представила впоследствии, то попытки освобождения, вероятно, обнаружились бы не только между крепостными, — так велико было в русском народе, в эту минуту, чувство своей силы и своего достоинства"**.

______________________

* La Russie, I, 20-21.
** Записки И.Д. Якушкина.

______________________

Но это чувство, как и другие движения, возбужденные событиями в народной массе, не имели дальнейшего действия. Война, вызвавшая столько жертв со стороны народа, не сделала никакой перемены в его положении, ничем не улучшила его судьбы. "Чувство достоинства" заглохло снова, и этот печальный результат понятен: народ стоял только за свою национальную целость, руководился одним инстинктом самосохранения, но ни прежде, ни после он не был в силах заявить своих других интересов, и ничто пока не обещало ему лучшего порядка вещей. Народная жизнь вскоре вернулась на старую колею...

Относительно других слоев общества влияние Двенадцатого года было несомненно глубже. Давно стали сознавать у нас, что Двенадцатый год был эпохой в истории нашего внутреннего развития в том отношении, что с него начинается сильный поворот к национальному сознанию, что русская жизнь с этого времени, оставив прежнюю подражательность, входит на дорогу народности, что литература с этих пор принимает национальный характер, и первый поэт, выросший под впечатлениями знаменательного времени, был Пушкин.

Действительно, Двенадцатый год оказал сильное влияние в подобном смысле; но, определяя точнее факты, вернее было бы сказать, что это оживление русского общества произведено было не одним взрывом народного восстания против нашествия, но целым периодом войн против Наполеона, и далее, что эта эпоха не кончила периода заимствований, и, напротив, даже усилила европейские влияния, но в то же время, и это главное, навела русское общество на его внутренние вопросы, углубила инстинкты национального достоинства и общественности, которые и были зародышем позднейшего движения в смысле так называемой "народности". Первый толчок был дан внутренним потрясением и экзальтацией Двенадцатого года, но потом еще усилен событиями последующих годов и сближением с Европой, которые открывали новый путь для влияний европейского либерализма. Результатом движения не была однако народность в том смысле патриархальной старины, как ее часто понимают и как ее тогда призывали одинаково Карамзин и Шишков. Напротив, события вызвали и возбудили в обществе брожение самых разнообразных элементов нравственных и общественно-политических, которое, в молодых поколениях того времени, обратилось к вопросам русской жизни именно с политической точки зрения, и решало их не в смысле старого предания, как его защищал Карамзин, а в смысле европейских политических идей, которые привились в русском обществе преимущественно после Наполеоновских войн, от тесного сближения с европейской жизнью, от влияния идей, наполнявших само европейское общество.

Ближайшим следствием войны было то, что она вызвала и раздула ненависть к иностранцам, к французам и немцам, которые доставили главный контингент нашествия: эта ненависть была всеобщая, не только в народе, но и в среднем, даже высшем классе. Подозрителен стал даже Барклай де-Толли. В Россию прибыло и поступило в русскую армию много немецких, особенно прусских офицеров, покидавших родину, чтобы сражаться против Наполеона; составлялся даже целый немецкий легион, — но положение этих иностранцев было очень трудно все время, пока война шла в России; им не верили и подозревали их. Общий голос потребовал, чтобы главнокомандующим был русский генерал; указывали на Кутузова, и Александр должен был уступить, хотя лично Кутузова не любил. В обществе произошло мнимое возвращение к народности, стало входить в моду все русское; люди, весь век говорившие по-французски, старались говорить по-русски; барыни стали носить сарафаны и кокошники; губернаторы и их чиновники надевали ополченские мундиры и т.п.

В литературе патриотическое одушевление выразилось одами старого поколения и романтической поэзией нового. Среди старомодных шумливых и хвастливых од слышались истинно-поэтические отголоски общественного одушевления, как, напр., в "Певце" Жуковского. Целую патриотическую пропаганду предпринял Глинка, "первый ратник московского ополчения", едва ли не самый характерный представитель этого стиля тогдашней литературы. Очень популярный в народной массе, бескорыстный патриот, немного взбалмошный, но смелый "гражданин", поклонник и защитник всего русского и довольно образованный, чтобы в другое время не остаться слепым к тому, что делалось в руской жизни, Глинка представлял собой то смешение горячего патриотизма с доверчивым простодушием, которых было много в тогдашнем общественном настроении и которые потом принесли так мало действительных результатов для улучшения внутренних порядков. "Русский Вестник" Глинки посвящен был возбуждению национального чувства и любви к отечеству, восхвалению патриотических подвигов, превознесению доблестей русской старины и т. п. Это последнее он продолжал и потом, и если его патриотическая пропаганда заслуживала полного сочувствия и была совершенно естественна в минуту опасности, то его ретроспективный патриотизм, его "беседа с праотцами" бывала в самом начале смешна: сравнение мнений боярина Матвеева с философией Локка, сравнение "Кормчей" с Солоном, Шатобрианом и Монтескье нравились многим "почтенным старикам", читавшим его журнал, но другие только поднимали Глинку на смех. Граф Ростопчин взялся также обличать французов и восхвалял простые русские добродетели: его читали и он нравился, — в то время не замечали натянутой манерности мнимо-народного прибауточного языка, которым он писал свои филиппики. Народность Ростопчина, поддельная и преувеличенная, не мешала ему, как мы заметили, восхвалять иезуитские пансионы для русского знатного юношества, быть самым ревностным защитником крепостного права и в сущности ровно ничего не желать для блага народа. Он был крайний консерватор, т.е. человек, у которого не было никакой серьезной мысли об улучшении существующего порядка; впоследствии, удалившись из России, он держал себя в некоторой оппозиции, — как человек умный, Ростопчин видел слабые стороны правления и новых предприятий императора Александра, — но едва ли не главный источник его оппозиции была неудача планов его собственного честолюбия. Третий рьяный заштник благочестивой старины, не мудрствующей народности и враг всего иноземного был Шишков. В свои светлые спокойные минуты Шишков с большой рассудительностью говорил о необходимости русского воспитания, о необходимости для русских знать свой народ и свою историю. В его мнениях бывали нередко преувеличения, странности, многое он понимал крайне ограниченно, но, очищенные от этого сора, его мнения представляли много справедливого, и искреннее чувство его угадывало и некоторые действительные потребности русского образования. Что же он вынес теперь из этих событий? После войны Двенадцатого года Шишков убедился, что его литературные противники действительно вели отечество к погибели. Следующий отрывок из письма его к одному приятелю в 1813 г. наглядно показывает, как он понимал свое ревнование за старый слог и чем он считал своих противников: "Вы знаете, — говорит он, — как господа Вестники и Меркурии против меня восстали*... Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество... Тогда они могли так вопиять, надеясь на великое число зараженных сим духом, и тогда должен я был поневоле воздерживаться; но теперь я бы ткнул их носом в пепел Москвы и громко им сказал: вот чего вы хотели! Бог не наказал нас, но послал милость свою к нам, ежели сожженные города наши сделают нас русскими". Нелегко представить себе процесс мысли, которым Шишков дошел до столь твердого убеждения, что Каченовский и Макаров хотели обращения Москвы в пепел.

______________________

* Речь идет о журналах "Северном Вестнике" (1804-1805) и "Московском Меркурии" (1803). Издателем первого был известный Ив. Мартынов, переводчик классиков, и статья против Шишкова была писана Каченовским; издателем второго был П. Макаров.

______________________

Так путались в то время вообще впечатления и выводы, внушенные событиями. С ребяческими рассуждениями, с наивным или надутым самохвальством соединялось и теплое патриотическое чувство, народная гордость и стремление к общественному благу или инстинктивное чувство общественной потребности. Дальнейшие результаты были столько же сложные: одни еще больше бросались в тупое упрямство застоя, для других начиналась новая школа общественных понятий.

Рядом с этим патриотическим движением начинались новые связи с либерализмом или закреплялись прежние. Война Двенадцатого года приводила к новому сближению с Европой, и уже в это время видим первые примеры той тесной связи с европейскими делами и людьми, которая потом оказала сильное влияние на умы образованнейшего молодого поколения. Приведем несколько примеров.

С самого начала Наполеоновских войн император Александр принимал живое участие в европейской политике, руководясь иногда не столько интересом России, сколько желанием иметь решающий голос в европейских делах. Ко времени последней войны Наполеон деспотически господствовал над большей частью западной Европы, и война Двенадцатого года с самого начала представлялась Александру не только как защита России, но и как освобождение Европы от ига. Отсюда начинаются довольно характеристичные отношения императора Александра с Штейном.

Знаменитый министр, которому новая Пруссия так много обязана своим возвышением, — потому что его либеральные реформы в первый раз и энергически открыли для страны, стоявшей на краю гибели после страшного иенского поражения, истинный и единственный путь к спасению в развитии внутренних сил народа, — как известно, должен был удалиться из Пруссии в 1808 г., по требованию Наполеона, который справедливо опасался, что деятельность Штейна снова может сделать Пруссию опасным врагом. Штейн был бесспорно один из величайших государственных людей Пруссии. Он принадлежал к высшей феодальной аристократии, но, несмотря на некоторый аристократический оттенок его мнений, обширный и благородный ум ставил его выше пошлых предрассудков касты. Его любовь к народу, искреннее желание народного блага были редким феноменом между тогдашними государственными людьми; его реформы, с которых Пруссия считает свою новейшую историю, были реформы чисто демократические. Впоследствии, на Венском конгрессе, он был одним из самых непримиримых врагов феодальной аристократии и не скрывал своего презрения к массе владетельных принцев, чаявших тогда движения воды, т.е возвращения своего феодального господства. Теперь он видел полное бессилие правительства против Наполеона и ожидал освобождения только от восстания самих народов, за которыми и должна была остаться эта завоеванная ими свобода. Энергический и в высшей степени независимый характер давал особенную силу его мнениям и словам: он высказывал правду там, где все молчали, и если не всегда убеждал других, то, по крайней мере, не уступал ее и сам не изменял ей. Когда основался немецкий Тугендбунд, "Союз добродетели", направленный против французского владычества, то сильно было распространено мнение, что тайным главою "Союза" был именно Штейн.

После иенского поражения и войны 1807 года немцы начали поступать в русскую службу; в Двенадцатом году число таких выходцев стало еще больше, и между ними были известные потом имена, как напр., замечательный партизан Теттенборн, Клаузевиц, Вольцоген, Мюффлинг, эксцентрический генерал Пфуль, и пр. Все шли в Россию, чтобы сражаться за свою национальную свободу. В начале 1812 года император Александр, как говорят, вспомнил в критическую минуту несколько пророческих слов, сказанных ему Штейном накануне тильзитского мира, и послал к нему приглашение приехать в Россию. Любопытны выражения его письма*. "Решительные обстоятельства настоящей минуты, — писал император Александр к Штейну, — должны соединить всех благомыслящих людей, всех друзей человечества и либеральных идей. Дело идет о том, чтобы спасти их от варварства и рабства, которые готовятся поглотить их... Друзья добродетели и все, одушевленные чувством независимости и любви к человечеству, заинтересованы в успехе этой борьбы". Александр говорил о блестящих заслугах Штейна и просил его советов, из-за границы или в России, куда он его призывал. "Я прошу вас, — продолжал он, — зрело обдумать важность всех этих обстоятельств и сделать то, что покажется вам наиболее полезным для великого дела, которому принадлежим мы оба. Я не имею нужды уверять вас, что вы будете приняты в России с отверстыми объятиями".

Письмо императора дошло к Штейну в Троппау только 10-го мая; через несколько дней он отвечал Александру; 27-го он выехал в Россию и 12-го июня был в Вильне; оттуда он отправился вслед за императором в Москву, наконец в Петербург. Несколько дней спустя по приезде в Вильну, он представил Александру записку о том, как воспользоваться для дела силами Германии. Он изображал угнетение Германии, ожесточение ее против французского господства, но указывал вместе с тем, что народ видит, как его независимость, жизнь и собственность покинуты его государями, которые его предавали из своей личной выгоды. Штейн советовал поддерживать этот дух недовольства, мешать действиям Наполеона и возбудить наконец открытое сопротивление. Он советовал поддерживать литературную пропаганду против Наполеона и предлагал разные другие меры противодействия французам.

______________________

* Письмо было написано 27 марта 1812 гола, следовательно, через десять дней после удаления Сперанского.

______________________

Воззвание к немцам составлено было Штейном и, смягченное Александром, напечатано было от имени главнокомандующего Барк-лая-де-Толли: оно призывало немцев в немецкий легион, составлявшийся в России, "для завоевания свободы Германии". Особый комитет для образования немецкого легиона, под председательством герцога Ольденбургского, состоял из Штейна, Кочубея и Ливена. При самом начале работ Штейн радикально не сошелся с Ольденбургским герцогом, так что Александр разрешил Штейну вести дело только с Ливеном и Кочубеем. Они разошлись на вопросе о феодальных владельцах и о тайных обществах. Герцог хотел поставить за правило, что в предлагаемых действиях в Германии не следует возбуждать народа и обращаться прямо к нему, а что изгнанные государи должны чрез своих подданных стараться о восстановлении своих прежних владений; и во-вторых, что не следует при этих действиях пользоваться тайными обществами. Об изгнанных государях, т.е. множестве немецких феодалов (к которым принадлежал и герцог), Штейн отозвался очень язвительно; о тайных обществах он говорил с пренебрежением: они были ничтожны, — но если бы нашлись в них хорошие люди, он не отказывался ими воспользоваться и готов был извинить их слабость к таинственности. Таким образом, герцог хотел легитимного восстановления феодалов; Штейн рассчитывал только на общество и народ, в их собственном интересе. Составление немецкого легиона шло, однако, медленно, потому что стало уже чувствоваться недружелюбное к иностранцам настроение русских*.

______________________

* Pertz, Stein's Leben, III, 68 и след., 77.99, 115, 135, 599-600. См. также La Russie, I, 420, 426-427.

______________________

С целью литературной пропаганды Штейн вызвал в Россию Э.М. Арндта, столь известного впоследствии немецкого патриота, автора знаменитой песни о "немецком Рейне". В своих воспоминаниях Арндт рассказывает о том чрезвычайном возбуждении, в котором находились Пруссия и Берлин перед началом войны 1812 года. Общество волновалось самыми разнообразными мнениями и чувствами: это был гнев, ненависть, надежды, отчаяние, ожидания — где разразится гроза, на чью сторону станет король, куда надо стать каждому; в обществе сказывалось то самобытное движение, которое потом дало главные средства для борьбы с Наполеоном. В России, куда Арндт попал уже окольным путем, он встретил патриотический энтузиазм. "Во всем народе, — говорит он, — была необыкновенная жизнь и движение"*.

______________________

* Arndt, Erinnerungen aus dem ausseren Leben. 3-te Aufl. 1842, стр. 120, 144.

______________________

В Петербурге Арндт работал под руководством Штейна, занимался делами немецкого легиона, разной перепиской и дешифровкой писем, составлением политических памфлетов и книжек*.

______________________

* Так он издал в Петербурге: Die Glocke der Stunde. St-Pet. 1812 (было потом еще два издания в Германии, 1813); HistorischesTaschenbuchfiirdasJ. 1814 (цензура 26 ноября 1812); Katechismusfiirden deutschen Krieg- und Wehrmann (потом с некоторыми переменами в "Германии", потом в Кельне 1815, и, наконец, в Kleine Schriften, 1845, I); затем: Kurze und wahrhafte Erzahlungvon Napoleon BonapartensverderblichenAnschlagen, von seinen Kriegen in Spanien und Russland etc. Germanien, 1813, и пр.

______________________

Другой писатель, которого рекомендовал Штейн и трудами которого воспользовались в это время, был известный в свое время публицист, Теодор Фабер. Рижский уроженец (род. 1768 г.), Фабер учился в Германии; затем революция захватила его во Франции, где он прожил много лет, между прочим, на военной и гражданской службе республике, был журналистом, наконец, при Наполеоне нашел возможность покинуть Францию и переселиться в Россию. Во французской службе он успел прекрасно изучить механизм и свойства Наполеоновского правления и, покинув Францию, написал "Заметки о внутреннем состоянии Франции" (Notices sur l'interieur de la France, ecrites en 1806); они были изданы в Петербурге, но их распространению помешал, кажется, наступивший тем временем тильзитский мир. Штейн советовал, между прочим, перевести сочинение Фабера на немецкий язык и распространить его в Германии, и пригласить Фабера к новой публицистической деятельности. В июле 1812 г. Кочубей вступил в сношения в Фабером, который и хотел заняться второй частью своего сочинения, не конченного прежде по тогдашним обстоятельствам, и другими публикациями. Не знаем, был ли сделан немецкий перевод книги Фабера, рекомендованной Штейном; но в 1813 году вышел русский перевод сочинения под заглавием, соответствовавшим настроению времени*.

______________________

* "Бич Франции, или коварная и вероломная система правления нынешнего повелителя французов", перевод Г. Я. (Яценкова?). СПб. 1813.

______________________

Арндт не остался чужд и русской политической литературе. Под влиянием советов Штейна правительство не только воспользовалось писателями иностранными, но решилось употребить политическую программу и в русской литературе. В конце 1812 года с такой целью основан был "Сын Отечества", издававшийся Гречем, и в нем отдел "Воззваний и приглашений" начат был статьей Арндта "Глас истины"*. Не знаем, насколько простиралось участие Арндта в этом издании, но в своих воспоминаниях он рассказывает еще о своих сношениях в Шишковым, вто время государственным секретарем. "Ему рассказывали обо мне как о гремящей военной трубе, — говорит Арндт: — он прочел несколько моих напечатанных мелочей, отчасти на немецком (который, впрочем, он знал мало), отчасти во французском переводе, и вследствие того, когда ему надо было писать для публики и народа воззвания и известия о неприятеле, он звал меня на помощь"**. Арндт с сочувствием говорит о патриотическом одушевлении Шишкова, которого он изображает чрезвычайно подвижным, живым, шутливым стариком.

______________________

* "Сын Отеч." 1812, 2-е изд., стр 1-15. Между прочим, Арнд еще проклинает Наполеона за сожжение Москвы и опровергает французов, которые обвиняли в этом сожжении русских.
**Arndt, Erinnerungen, 115-152; Meine Wanderungen und Wandelungen mit Stein, изд. 1869, стр. 27-28. Быть может, здесь идет речь о том, что печаталось в "Сыне Отечества".

______________________

Один русский современник говорит, что мысль воспользоваться литературой для политических целей была именно внушена Штейном. "Никто у нас не умел или, лучше сказать, не смел отважно и основательно писать о политических делах. Газеты, издаваемые от правительства или от правительственных мест, рассказывали о происшествиях, не позволяя себе никаких суждений; не только о друге Наполеоне, даже о злодее Бонапарте говорили с некоторою почтительностию и робостию. Самые, так называемые, литературные журналы наши почти не выходили из предметов словесности, а когда изредка случалось им коснуться до происходящего в Европе, тотчас окрашивались они каким-то официальным колоритом". Назвав Штейна и Арндта и отозвавшись неодобрительно об их вольнодумстве и их советах употребить "магическое слово — вольность" для возбуждения европейских народов, автор продолжает: "Как бы то ни было, ученые и восторженные немцы нашли, что наступило уже время откровенно говорить с просвещенною частию жителей и, чтобы взволновать до дна океан народов, населяющих Россию, необходимо приступить немедленно к изданию политического журнала... Портфели Арндта наполнены были неизданными проклятиями на Наполеона... Немец Греч избран был издателем, и еженедельно стал появляться Сын Отечества. Кажется, это было около половины ноября; ибо в начале декабря уже читал я с жадностию жиденькие книжки его, исполненные выразительных, даже бешеных, статей..."*. Тот же автор приписывает иностранному образцу и появление известных Теребеневских карикатур на Наполеона**.

______________________

* Записки Вигеля, II, IV, 71-72.
** Эти знаменитые карикатуры, составлявшие в последнее время великую редкость, воспроизведены в известном труде Д.А. Ровинского: "Русские народные картинки". СПб. 1881, пять томов и атлас рисунков.

______________________

Отдача Москвы глубоко опечалила Александра. При дворе образовалась целая партия, говорившая о невозможности бороться с Наполеоном: о мире громко говорила императрица Мария, в. кн. Константин, Аракчеев, Румянцев. Штейн оставался тем же непримиримым врагом Наполеона, и его твердость, по-видимому, имела на Александра свое действие*. Как высказывался в русском высшем свете этот характер, можно судить по следующему рассказу, который передают биографы Штейна. По выступлению французов из Москвы, когда в Петербурге распространилась большая радость, Штейн был приглашен на обед ко двору. Императрица Мария, которая еще недавно так настаивала на мире, много говорила о великом событии и, наконец, сказала: "Право, если хоть один человек из французской армии вернется за Рейн на родину, я буду стыдиться, что я немка!" Штейн побледнел и, тотчас вставши, отвечал: "В. в. очень не правы, когда говорите это, и притом перед русскими, которые столько обязаны немцам. Вам надо было сказать не то, что вы будете стыдиться за немцев, а надо было назвать ваших родственников, немецких государей. Я жил на Рейне в 1792, 1793, 1794, 1795, 1796 и т. д. Честный немецкий народ не был виноват; если бы ему доверяли, если бы сумели воспользоваться им, ни один француз не перешел бы за Эльбу, не говоря уже за Вислу или за Днепр". Императрица сначала смутилась от этих резких слов, но потом оправилась и с достоинством отвечала: "Быть может, вы правы, барон; благодарю вас за урок".

______________________

* Мы не находим возможным оспаривать безусловно показания иностранных писателей, как делает автор "Истории имп. Александра" и пр. (III, 345). Штейн, конечно, не оставался без влияния; иначе, зачем бы сам имп. Александр вызывал его в Россию? Несомненно и его позднейшее влияние на дела, хотя он не имел для этого официальных оснований.

______________________

В переписке Штейна остались следы его дружеских отношений и нравственного влияния в русском обществе. Отголосок этого сохранился и в горячих отзывах о нем Н.И. Тургенева. Рекомендованный Штейну Уваровым, Тургенев близко знал Штейна, работал под его руководством в "центральной правительственной комиссии", учрежденной при вступлении русских войск в Германию: нет сомнения, что немецкий патриот внушил долю своего глубокого чувства к народной свободе сотруднику, который стал одним из лучших представителей молодого русского поколения десятых и двадцатых годов. Чтобы кончить о Штейне, прибавим, что даже по русским вопросам он мог говорить вещи, которые очень немногим были тогда понятны. Еще в 1809-1810 г. Штейн говорил о том, как вредно для России подражание иностранным обычаям и высказывал свои, правда, несколько преувеличенные, понятия о том, как этому противодействовать. Но главным, необходимым средством для развития умственных сил и национального богатства русского народа он уже тогда считал — освобождение крестьян с полной поземельной собственностью и личной свободой, хотя под полицейским и судебным надзором дворянства*.

______________________

* Pertz, Stein's Leben, II, 407, 468-470. III, 107, 158, 167-168, 199-200, 693. Arndt, Erinnerungen, 157; Wander. und Wandelungen, 83-84.

______________________

Рассказанные факты, без сомнения, единичны, но имеют свое историческое значение: стремления лучших европейских людей времен войны за освобождение не случайно и не бесследно сливались с тем брожением, какое зарождалось в русском обществе. Страшная опасность грозила в обеих странах столь дорогим и существенным интересам национальным, что сознание общего дела могло естественно сближать людей, иначе слишком далеких и чуждых друг другу. Энтузиазм освобождения должен был оказать свое нравственное действие и бросить в русском обществе семена новых общественно-политических понятий. Сначала подобное сближение обнаруживается отдельными примерами в высшем образованном круге; в течение 1813-1815 годов оно распространялось на круг образованных военных людей, видевших и сделавших войну за освобождение, и отразилось, наконец, в более обширном круге общества.

События 1813-1815 года были блестящей для России и для Александра эпохой и произвели глубокое впечатление на современников.

Александр, еще в начале 1812 года говоривший об освобождении Европы, и теперь бескорыстно стремился к этой цели. Штейн с самого начала настаивал на необходимости призвать самые народы к борьбе; в замечательной записке 5(17) ноября 1812 он призывал Александра быть освободителем Европы и излагал свои мнения о том, как должно было бы вести дело — обращаясь к народам и не доверяя правительствам и, если возможно, овладевая правлением*. Воззвание, изданное Кутузовым в Калише 13 (25) марта 1813, от имени имп. Александра и короля прусского, говорило об освобождении Европы и особенно Германии, о восстановлении Германии и устройстве ее в духе немецкого народа, которое должно быть предоставлено немецким государям "и народам"; говорило, что лозунг монархов — "честь и свобода" и т.д. Это обращение к народным силам произвело энтузиазм еще никогда не виданный: прусский король изумился, когда по объявлении воззвания к оружию, обращенного к образованным классам, не обязанным военной службой, в Берлине в три дня записалось 9000 молодых людей. Война принимала действительно характер войны за национальную свободу.

______________________

* См. эту записку у Пертца, III, 212-220.

______________________

Мы рассказывали в другом месте, как события подействовали на личный характер Александра, который, под трудными испытаниями, искал опоры в мистической религии, и как потом мистицизм извратил его настроение. Но теперь Александр был еще полон освободительными идеями. Он упорно вел борьбу с Наполеоном, в которой союзники иногда слишком вяло его поддерживали. В вопросах о политическом устройстве освобожденных земель Александр был столько же готов на решительные меры. По словам современников, "никто в это время не пользовался в уме императора таким доверием, как Штейн"*, а исполнение планов Штейна было бы для Германии целой революцией, потому что мелкие феодалы не имели злейшего врага. Образ действий Александра доставлял ему величайшую популярность. Он положительно высказывался за либеральные учреждения не в одной Германии; он защищает Францию от своих союзников и соглашается на восстановление Бурбонов только под условием конституционных учреждений; он упорно стоит на восстановлении Польши и, наперекор другим державам, наперекор своим ближайшим советникам, решился дать Польше конституциионное устройство; в кругу доверенных его министров является Каподистрия, пламенный греческий патриот, ожидавший от России помощи для освобождения своего отечества; в то время греческие патриоты не без основания возлагали надежды на сочувствие имп. Александра к освобождению Эллады. Александру должна была представляться великость задачи, когда в его руках сосредоточивалось столько власти и влияния, и он часто понимал ее в смысле искренного либерализма. Его способ действий относительно побежденной Франции останется одним из лучших памятников его тогдашнего настроения. На него подействовала, без сомнения, и европейская общественная жизнь, при всей путанице тогдашних событий представлявшая столько свободы, сколько ему еще не случалось видеть. Среди шумных триумфов он встречался с проявлениями этой свободы и в политической печати, в учреждениях, нравах, и в отдельных лицах независимого образа мыслей, и в общем тоне европейской образованности, среди которых он жил эти годы. В подобных встречах он доискивался разрешения своих недоумений, напр., в религиозных вопросах, которые стали овладевать его настроением в тревоге необычайных событий; он пробовал сближаться также с представителями независимой политической литературы и вникать в их произведения**. Знакомясь с европейским либерализмом, он слышал и прямые напоминания о том, что еще нужно сделать в России. В Париже он посещал, между прочим, г-жу Сталь. Однажды хозяйка заговорила о рабстве негров, которое тогда становилось вопросом в европейской публицистике и политике. Александр с негодованием говорил о нем, как о вещи постыдной. "Один из присутствовавших, — рассказывают записки того времени, — позволил себе возразить императору, что в его землях есть, однако, крепостное право. Человеколюбивый император смутился на минуту, но тотчас оправился и сказал с благородной твердостью: "Ваша правда, в России есть крепостные, но есть еще очень большая разница между ними и неграми; но я не хочу ссылаться на это и объявляю, что крепостное право также дурно, что оно должно быть уничтожено, и что с божией помощью оно прекратится еще в мое правление". По всей зале прошел шопот одобрения, потому что император сказал эти слова громко, и их тотчас стали повторять и объяснять дальше"***.

______________________

* La Russie, I, 27. "Можно утверждать положительно, — говорит автор в другом месте, — что мысль о низложении Наполеона разделялась в главной квартире союзников только имп. Александром, Штейном и, может быть, Поццо-ди-Борго. Все другие были чужды этой мысли или были против нее" (Там же, стр. 33; см. также стр. 28-29).
** Таковы сношения его с Бентамом; в 1817 г. Лагарп составлял для него извлечения из Сэя и т.п. (Р. Арх. 1869, стр. 80).
*** Varnhagen, Denkwiird. 2-te Aufl. III, стр. 216.

______________________

Когда имп. Александр возвратился в Россию, он встречен был целым потоком одушевленных приветствий*. Жуковский, Батюшков, Вяземский, кончавший свое поприще Державин и начинавший свое поприще юноша Пушкин соединялись в этих приветствиях: они были единодушны; в старом поколении, еще недавно ворчавшем против Александра за прежнее его вольномыслие, вероятно, искренна была радость от славных военных подвигов, сокрушивших "исчадие революции" и поддерживавших славу русского оружия; молодое поколение исполнено было ожиданиями от великодушного либерализма императора.

______________________

* Ср. Вигеля, II, IV, 159.

______________________

Движение, вызванное в обществе Двенадцатым годом, по миновении опасности, прекратилось, и жизнь снова пошла привычным порядком*. Патриоты жаловались, что стал слабеть энтузиазм, — хотя большинство их не могло бы сказать, что же было затем делать этому энтузиазму, кроме того, что проклинать французов? Журналы начинают уже в начале 1813 года жаловаться, что ненависть к французам проходит, что их опять принимают в гувернеры, что барышни собирались уже выходить за французов замуж; жалуются даже, что купечество, доселе верное русскому платью, с 1812 года начало носить род французских длинных сюртуков** и т.п.

______________________

* "По мере удаления Наполеона, угрюмость стала исчезать с лиц наших... но, увы, как будто понемногу начал слабеть и энтузиазм моих соотечественников. Таков-то еще народ русский в своей незрелости, от барина до мужика: беда проходит, беда едва прошла, а ее как будто уже никогда и не бывало". Записки Вигеля, II, IV, 69.
** "Как будто в поругание старинным обычаям нашим, купечество, не бреющее бород, начало носить род французских длинных сюртуков, с отложным каким-то воротником... думая, может быть, новым сим одеянием приблизиться к обычаям образованных народов" (Сын Отеч. 1813, ч. VI).

______________________

Это "охлаждение" было довольно понятно, потому что единственным источником возбуждения массы была внешняя и случайная опасность, инстинкт самосохранения; вражда к французам не имела других оснований и прекратилась, когда нашествие было отбито и отомщено. Большинство, сначала понемногу, потом уже без всяких опасений, обратилось к прежним привычкам — к французскому языку и литературе, потому что здесь все еще заключалась та небольшая доза цивилизации, которая проникала в наш образованный класс и была ему всего доступнее.

Но если патриоты и не искоренили в русском обществе французского языка и подражания французским нравам, тем не менее возбуждение Двенадцатого года, поддержанное впечатлениями последующих событий, не прошло бесследно для общества. Это возбуждение высказывалось весьма различными проявлениями: вообще казалось, что жизнь требует обновления, что она начинает какой-то новый период, который различные партии представляли различно, каждая по своим собственным понятиям. Людям старого века из школы Шишкова казалось, что пришло время возвратиться к старинным русским добродетелям и славянскому языку; мистики думали, что пришла пора для проповеди "внутренней церкви"; консерваторы находили, что следует уничтожить либеральные нововведения и очень позаботиться об истреблении якобинского духа, которому они приписывали все европейские события последнего времени и примеры вольнодумства, проявлявшиеся в России. Но рядом с консерватизмом и мистикой начинались движения иного рода: начиналось брожение общественно-филантропических идей, которое всего ярче выразилось в ту пору основанием Библейского Общества и в котором одно время сходились очень разнообразные оттенки мнений — и религиозность, простая и полу-сектантская, и филантропия, и либерализм, в виде религиозной терпимости и забот о просвещении народа. В известной связи с Библейским Обществом и с другой стороны в связи с либеральным направлением являются ланкастерские школы; далее, заботы об улучшении тюрем, масонские ложи, литературно-филантропические общества и т.п. Мы расскажем, далее, как все сильнее развивалось, наконец, либеральное направление, уже независимо от правительственной инициативы, а потом даже в оппозиции к правительству, и, наконец, в положительной вражде с существующим порядком вещей.

Все эти направления в период времени 1812-1815 остаются еще смутными, не определившимися. В течение самой войны различные оттенки мнений сливались в одном патриотическом возбуждении, и даже потом это движение все еще было так не ясно, что нередко в одном деле могли встречаться люди совершенно различных мнений, которые не вдруг понимают друг друга и только после распределяются по своим действительным свойствам. Так было в Библейском Обществе, в масонских ложах, в ланкастерских школах и т.п., где одинаково сходились и либералы, и пиэтисты, — но в то же время складывалась и та партия, которую потом олицетворил Магницкий с своими клевретами...

До каких запросов доходило однако брожение мыслей уже в эту пору, можно видеть, например, из письма, писанного в ноябре 1813 года Уваровым к Штейну. Уваров мог несколько преувеличить свои изображения, чтобы тем более выставить достоинства либерального круга, к которому себя причислял, но тем не менее главные черты были верны. Описывая Штейну свое трудное, почти отчаянное, положение среди ретроградного общества, где он, при всей умеренности своих понятий, не может удержаться на выбранной дороге, "не жертвуя честью, мнениями, благосостоянием" и пр., Уваров пишет: "Не подумайте, чтобы в моих словах было какое-нибудь преувеличение... Состояние умов в настоящую минуту таково, что смешение понятий достигло последней крайности. Одни хотят просвещения без опасностей, т.е. огня, который не жжет. Другие — и то большая часть — сваливают в один мешок Наполеона и Монтескье, французские армии и французские книги, Моро и Розенкампфа (?), мечты Ш...* и открытия Лейбница. Наконец, это такой хаос воплей, страстей, ожесточенных раздоров, увлечения партий, что невозможно долго выдержать это зрелище. У всех на языке слова: религия в опасности, нарушение нравственности, приверженец иноземных идей, иллюминат, философ, франк-масон, фанатик и т.д. Словом, совершенное безумие. Рискуешь каждую минуту компрометировать себя, или стать органом всяких нелепостей, палачем (executeur des hautes-oeuvres) самых преувеличенных страстей. Вот среди какой путаницы и какого глубокого невежества приходится работать над зданием, которое подкапывается в основании и грозит разрушением со всех сторон... Я жду только благоприятного случая, чтоб уйти из этого хаоса... Обо мне не скажут, что я слишком скоро потерял мужество. У меня также было много надежд и иллюзий, но три года опыта разрушили их"**.

______________________

* Может быть: Шиллера?
** Pertz, Stein's Leben, III, 697-698.

______________________

Уваров разумеет здесь, вероятно, свое положение в министерстве народного просвещения и встречи с представителями Библейского Общества. Из его слов видно, что в то время уже начал разыгрываться обскурантизм, получивший такую силу впоследствии. Старые и новые консерваторы, масоны старого покроя, с которыми в этом случае согласны были и иезуиты, действовавшие через своих патронов в высшей аристократии, видели в новых идеях нечто слишком враждебное собственным их теориях и восставали против новых идей с ожесточением, свойственным невежеству и лицемерию. Собственно говоря, трудно было определить предмет, на который направлялась их вражда, и потому теперь снова пошло в ход давнишнее пугало, под названием иллюминатства. Этот "орден", основавшийся в конце прошлого столетия и державшийся очень недолго*, в свое краткое существование навел такой страх на обыкновенно мистическое и ретроградное масонство в Германии, что имя иллюминатор надолго осталось предметом ужаса. С тем же страхом смотрели на этот орден и в наших масонских кругах. Имя иллюминатов в то же время приобрело дурную репутацию и во Франции, где это название прилагалось к другого рода людям — к фантастическим мечтателям, в роде Сен-Мартена и его школы, к крайним пиэтистам, а также и к шарлатанам, в роде Калиостро, которых считали вообще людьми подозрительными. Существование тайных обществ, напр., масонских, число и значение которых преувеличивалось слухами, заставляло людей простодушных верить всяким рассказам об их разрушительных идеях и замыслах. Французская революция еще больше выдвинула мнимую секту иллюминатов, которых стали теперь отождествлять с якобинцами и считать виновниками всех ужасов революции. Писатели старого режима, эмигранты и иезуиты, вообще приписывали революцию одному огромному заговору, в котором главная роль была отдана ими якобинцам, масонам и иллюминатам, сваленным в одну кучу. Многотомная история якобинства, написаная аббатом Бар-рюэлем, представила целую массу мнимых фактов, доказывавших, что виной революции было не что иное, как именно их заговор. Книга Баррюэля переведена была у нас дважды** и, без сомнения, много содействовала распространению и у нас фантастического представления о каком-то таинственном злостном союзе, который повсюду стремится разрушить порядок и нравственность, ниспровергнуть святыню и посеять губительные лжеучения. Этим врагам общественного порядка, религии и нравственности приписывалось вообще величайшее коварство: они умели скрываться под самыми различными видами, проникать в высшие сферы правительства и двора и всюду рассеивать свои тлетворные учения. Понятно, что при этом качестве легко было заподозрить в иллюминатстве кого угодно. Аббат Жоржель, приезжавший в Россию при Павле, в свое время причислял к злым иллюминатам Ростопчина, управлявшего тогда иностранными делами***. Теперь обвинения в иллюминатстве пошли в ход и у нас, хотя "орден" давно уже прекратил свое существование. Наши консерваторы были обыкновенно так невежественны, что им мудрено было вообще ясно формулировать и доказывать свои обвинения против либерализма, и готовая кличка иллюминатства становилась чрезвычайно удобной. Иллюминатство было так неопределенно и неосязаемо, что его можно было применять к чему угодно. Им пользовались и враги либеральных реформ, обвинявшие в связях с иллюминатами Сперанского; и старые масоны, как Голенищев-Кутузов, еще в 1810-м году писавший доносы против "вольнодумческого и якобинского яда" в сочинениях Карамзина; и библейские пиэтисты, обличавшие либеральное безверие; наконец, консерваторы и архимандрит Фотий в том же иллюминатстве обвиняли самих библейских пиэтистов (например, Лабзина) и т.д. Это был целый перекрестный огонь одних и те же обвинений, и из этого уже видно, как были бессмысленны эти обвинения, которыми однако все-таки можно было действовать! Иезуиты, которые во втором десятилетии царствования Александра успели приобрести много друзей в русском обществе, с своей стороны присоединились к обвинениям и предлагали свои услуги для искоренения иллюминатства. В таком духе Де-Местр настраивал Разумовского, тогдашнего министра народного просвещения****. Священный Союз, основанный Александром в его новом, полу-либеральном, полу-мистическом настроении, оказался кладом для обскурантов. Магницкий воспользовался им совершенно так, как мог бы желать этого Жозеф Де-Местр.

______________________

* Об иллюминатах см. в моих статьях: "Русское масонство в XVIII-м веке", Вести. Евр. 1867, т. IV, стр. 36-52. Подробнее об основании ордена и его роли в Германии и остальной Европе в прошлом столетии см. у Шлоссера, Ист. XVIII столетия, т. III, стр. 211-229 (1-е изд.); Hettner, Literaturgeschichte des achtzehnten Jahrhunderts, III, II, стр. 333-354; Allgem. Handbuch der Freimaurerei, 11, стр. 13-30; Findel, Gesch der Freimaur., 2-е изд., стр. 299-310, где приведены также имена многих членов ордена.
** "Вольтерианиы или история о якобинцах", 1805-1809, в 12 частях; "Записки о якобинцах", 1806-1808, в 6 частях.
*** Он приписывал иллюминатство Ростопчина проискам немецких иллюминатов, особенно баварского министра Монжела, которого иезуиты не терпели (Abbe Georgel, Voyage a St-Petersbourg. Paris, 1818). В чем он полагал иллюминатство Ростопчина, неизвестно.
**** Разумовского снабжал своими наставлениями и известный масон старой школы, Поздеев. См., напр., записку Поздеева об университетах, адресованную к Разумовскому, в "Р. Старине" 1877, т. XX, стр. 705-707. Записка была сообщена г. Иконниковым, который не знал, однако, о ком идет тут речь.

______________________

В 1818 г. обвинения в иллюминатстве направлялись, между прочим, на Лабзина. Сперанский, который его не любил, в письме к Столыпину, однако, не верит обвинениям, какие против него взводились, и, между прочим, замечает по этому поводу: "Как мало еще просвещения в Петербурге! Из письма вашего я вижу, что там еще и ныне верят бытию мартинистов и иллюминатов. Старые бабьи сказки, коими можно пугать только детей..."*

______________________

* Р. Архив, 1870, стр. 1151-52.

______________________

Из выражений в письме Уварова мы видим, что обвинения в иллюминатстве были еще раньше в полном ходу. Теперь беснование обскурантизма находило себе гнездо в Библейском Обществе, которое восстало, наконец, против всякого образования, во имя масон-ско-пиэтической "внутренней церкви", и распространило целую систему лицемерия и ханжества. Верхом и последним пунктом этого беснования была история петербургского университета, о которой упомянем далее. Известно, как само Библейское Общество пострадало от другого обскурантизма, менее замысловатого, который изображался союзом Аракчеева, Фотия, Магницкого, митр. Серафима и Шишкова.

Другое заявление консервативной реакции происходило в правительственных сферах, где после падения Сперанского не было пока никаких реформаторских затей. Планы Сперанского получали теперь последний удар. В 1814 году выступил опять на правительственную сцену старый делец Трощинский, назначенный тогда министром юстиции. Тем временем в государственный совет (в декабре 1813) поступила из Комиссии законов третья часть "Уложения". Император, в июне 1814, велел вместе с ней вновь рассмотреть и первые две части. Это рассмотрение остановлено было возражениями Трощинского (27 янв. 1815), который доказывал несвойственность "Уложения" духу русского народа. Мнение Трощинского было принято, и проект был устранен под предлогом необходимости сличения его с существующими законами, что и было поручено Комиссии законов (8 марта 1815). Впоследствии, по возвращении Сперанского, которому Александр в 1821 г. снова поручил работу по "Уложению", Оленин, заведовавший после Сперанского государственной канцелярией, передавая ему бумаги по этому делу, объяснял тогдашнее решение государственного совета следующим образом. В этом решении совета Оленин видит пример того, как могут увлекаться даже умные люди, руководящиеся одним только долговременным навыком. "Сии, впрочем, опытные люди, устрашенные, частию и не без причины, превратностию и дерзновением мыслей и замыслов людей нынешнего времени, опасаются встретить, даже и в самых искренних желаниях лучшего в управлении устройства, какие-нибудь тайные намерения, клонящиеся, по их мнению, к испровержению старого порядка. Сей страх действует на них так сильно, что они в существующем порядке никаких недостатков не видят, хотя оный уже давно, от времени и от разных обстоятельств, пришел в совершенный упадок и запутанность. В сем-то именно виде — испровержения коренных наших законов и затенения оных совершено новыми — принят был некоторыми из членов совета и проект гражданского Уложения". Оленин упоминает, как эти люди, привыкшие видеть законы не иначе, как в виде "немаловажного числа томов в листе и в четверку", удивлены и испуганы были видом небольшой книжки проекта*.

______________________

* "Жизнь Сперанского", I, 169-170.

______________________

Мнение Трощинского, написанное в очень враждебном тоне, повторяет в сущности те же аргументы, какие приводил Карамзин, и заканчивается — опять так же, как в "Записке". "Не могу оставить в молчании, — говорит Трощинский, — что полученное мною сличение проекта гражданского уложения с кодексом Наполеона* родило во мне чувствительнейшее прискорбие". Он увидел, что проект собственно есть "испорченный перевод Наполеонова кодекса". "Сколь скоро все сие несомненно, — продолжает он, — то нет уже нужды искать особенных причин, для чего смешанными оказались власти судебных мест и дела духовные с гражданскими. Причины сии, конечно, гнездятся в самом кодексе и в софизмах новой философии, доказавшей заблуждения свои гибельными переворотами Французского Королевства. Не постигаю, как можно заимствоваться нам законами от ужасной революционной пропаганды1. Как может ревнительный россиянин почитать себя счастливым, учреждаясь в кругу ближних своих сообразно с духом безбожнейшего властелина] Как может отец семейства, священник, дворянин, купец, мещанин, поселянин, какой может любить сии законы, когда приведет себе на память неслыханное зверство и пренебрежение всего святейшего, которые совершились в его отечестве, в его селении, в его доме, в его глазах, в его церкви и в самом алтаре, совершились как следствие лютых намерений Бонапарта, который стремился повсюду искоренить законную власть и древнюю веру!" и проч.**

______________________

* Быть может, составленное Шишковым; см. "Жизнь Сперанского", I, 167-168, прим.
** "Мнение министра юстиции по части составления законов для Российской Империи" 27 янв. 1815, ст. 57-59.

______________________

В совете мнение Трощинского встретило мало возражений и было принято большинством. В одном письме от того времени Трощинский говорит, что в этом деле "всю благомыслящую публику имеет на своей стороне". В совете "все почти согласно с нами (т.е. с ним и Шишковым) мыслят, но не смели говорить, доколе флюгер укажет им, на какую страну обратиться. Между тем, без самолюбия скажу, что не только публика, даже двор в восхищении. Оказывают мне всеми образами отличия..."*

______________________

* Сборник Р. Истор. Общ. III, стр. 19.

______________________

Радовались, вероятно, обличению революционной пропаганды. Впоследствии Магницкий, когда был попечителем казанского округа, доказывал главному правлению училищ, что и указ об экзаменах (составленный Сперанским, в то время его ближайшим другом и покровителем) состоялся действием "иллюминатов": "сделано положение, — писал он, — по которому все, в старом благочестии воспитанное, отрезано от всякого повышения и надежд по службе и заменено людьми нового, разрушительного воспитания..."*

______________________

* "Жизнь Сперанского", I, стр. 181.

______________________

ГЛАВА VI. ПЕРЕХОДНОЕ ВРЕМЯ ВОЗОБНОВЛЕНИЕ МАСОНСКИХ ЛОЖ И ИХ ЗАКРЫТИЕ ЛАНКАСТЕРСКИЕ ШКОЛЫ И ПР.

Чтобы дать ближайшее понятие о тогдашнем брожении, обратимся к некоторым частным явлениям. Одним из них было Библейское Общество, основанное в конце 1812 года и процветавшее до начала двадцатых годов. В другом месте мы подробно излагали его историю*.

______________________

* См. Вести. Евр. 1868, № 8-9, 11-12.

______________________

Другим, не менее характеристическим явлением было восстановление масонских лож.

История масонского движения во времена импер. Александра до сих пор еще не вполне разъяснена*.

______________________

* Из материалов для истории лож в Александровское время, явившихся в последние годы, укажем:
— Уничтожение масонских лож в России, 1822 г., Р. Старина, 1877, т. XVIII, стр. 455-479, 641-657 (записка Е. А. Кушелева 1821 г.).
— К истории масонства в России. Перевод в нем. неизданной рукописи 1827 г. Там же, 1882, т. XXXV-XXXVI.
— Масон Олешкевич, ст. Пржецлавского; там же, 1876, т. XVI, стр. 559-566.
— О масонской ложе Соединенных Славян, заметка Мордовиева; там же 1878 т. XXI, стр. 187-189.
— Мои "Материалы для истории мае. лож". Вести. Евр. 1872, январь, февраль, июль, и "Хронологический указатель русских лож от первого введения масонства до запрещения его, 1731-1822". СПб. 1873.
— "Толки и настроение умов в России по донесениям высшей полиции в Петербурге, с авг. 1818 по 1 мая 1819", в Р Стар. 1881, т. XXXII; здесь о масонстве, стр. 674-675, и друг.

______________________

Масонство этих времен сохраняло еще много связей с прежним, но во многом и отличалось от него. В обществе было еще не мало людей старого московского кружка — живы были Новиков, Гамалея, И.В. Лопухин, И.П. Тургенев, Ключарев, О.А. Поздеев, З.Я. Карнеев и друг.; было много их непосредственных учеников, как Лабзин, Невзоров, Ковальков и проч.; было много масонов прежних школ петербургских, елагинской и шведской системы, у которых были свои адепты из младшего поколения. Многие из этих людей занимали в царствование Александра видные общественные положения (как Лопухин, Карнеев, Ключарев, Кушелев) или имели связи, дававшие им влияние (напр., Поздееву на Разумовского) и пр. Старики, конечно, держались, сколько возможно, верно своих преданий, — но предания тем не менее ослабевали: так прежнее розенкрейцерство и алхимическое масонство потеряло всякий смысл, — оно пало в самом своем берлинском источнике, — потеряло тем более, что теперь было уже меньше простодушного суеверия, чем прежде, и мало-помалу превратилось в аскетический пиэтизм. В новом поколении стали действовать новые влияния: они приходили, с одной стороны, из иностранных, особенно немецких лож, где тем временем утвердились новые масонские направления; с другой стороны, в ложах отражаются направления, образовавшиеся в самой русской общественной жизни.

Старые ложи перестали действовать при Екатерине. Только немногие проявляли, кажется, еще некоторые признаки существования. Павел освободил Новикова, и из числа людей, гонимых при Екатерине, он возвысил и некоторых масонов (кн. Куракин, Н.В. Репнин, И.В. Лопухин, кн. Трубецкой, З.Я. Карнеев, Плещеев; вспомнили и умершего тем временем Панаева, и пр.); ложи не открывались, но их напоминал другой "орден", — потому что мальтийское рыцарство отчасти было похоже на масонских тамплиеров. При вступлении на престол Александра можно было рассчитывать, что либерализм императора даст свободу и для масонства*. Действительно, при Александре ложи опять устроились в правильную систему.

______________________

* Капфиг, La baronne de Krudner, стр. 76, говорит о Лагарпе, что он был "lie aux loges maconniques et aux martinistes", — номы не имеем сведений ни об этом, ни о том, чтобы эти связи Лагарпа отразились чем-нибудь на русском масонстве. Лагарп скорее был вольнодумец в духе "просвещения". Несколько неясных сведений о временах Павла находится у Финделя, Gesch. der Freimaur. 2-te Aufl. Leipz. 1866, стр. 575-576.

______________________

Сведения о первом восстановлении лож при Александре до сих пор смутны. По одному рассказу, в масонских источниках, Александр в 1801 г. возобновил запрещение своего предшественника против тайных обществ, но уже в 1803 г. так будто бы изменил свои мнения, что не только отменил запрещение, но сам приступил к союзу. Один из масонов старой школы, Бебер, решился уничтожить в императоре предубеждение против ордена и, испросив себе аудиенцию, сумел так защитить масонство, что Александр не только обещал ему свое покровительство, но сам пожелал быть принятым в ложу. Через несколько времени он был будто бы посвящен, и после того не только восстановились старые ложи, но стали открываться и новые*.

______________________

* "Acta Latomorum", цитиров. в Handbuch der Freim. Leipz. 1866. 113-112. Te же "Acta" упоминаются под 1804 годом о вообновлении лож и в особенности с похвалой говорят о ложах вел кн. Константина и графа Потоцкого. Ср. Clavel, Hist. de la Fr.-Maconnerie, стр. 286.

______________________

Сам Бебер (вступивший в орден еще в 1776 году и игравший роль в петербургских ложах шведской системы) рассказывает только, что в 1805 г. несколько старых "братьев" вздумали сделать попытку восстановления ордена и основали ложу (Mildthatigkeit zum Pelikan). Министр полиции, извещенный об этом, не сделал против этого никаких возражений, и потому братья продолжали свои работы, хотя в тишине и скромно, и число братьев не очень размножалось. Члены этой ложи были знакомые Бебера, которым известно было его прежнее положение в ордене; но тем не менее он узнал о существовании ложи только случайно и вступил в нее в 1808 г. вследствие сильных убеждений со стороны братьев. Число членов стало вскоре увеличиваться; из первой ложи выделились новые, а затем учреждена была и первая Великая ложа. Это была Великая Директориальная ложа "Владимира к порядку"*.

______________________

* Рассказ Бебера в записке его о русском масонстве, писанной в 1815 и напечатанной в Handb. III, 612-615.

______________________

В одном позднейшем официальном документе русских лож о восстановлении масонства говорится таким образом: "Русские ложи, процветавшие еще в последнем десятилетии прошлого века, по собственному побуждению прекратили свои работы в то время, когда благоразумие и обстоятельства делали это полезным. Тем временем верные и опытные руки сохраняли и поддерживали в тиши священный огонь, пока изменившиеся обстоятельства и либеральный образ мыслей монарха, стоящего выше предрассудков и ненавидящего всякие ненужные стеснения, в 1804 году дали некоторым старым каменщикам, происходившим большей частью из старой ложи "Коронованного Пеликана"*, возможность формально восстановить эту ложу под именем "Александра к Коронованному Пеликану". В 1809 эта ложа, вследствие принятия новых братьев и присоединения старых масонов (между которыми были и братья Эллизен и Бебер), столь значительно умножила число своих членов, что от нее образовалось еще две ложи-сестры, из которых одна, "Елисаветы к добродетели", работала на русском языке, а другая, "Петра к истине", на французском и немецком. Все эти три ложи следовали старой шведской системе и образовали общую директорию, под именем Великой Директориальной ложи "Владимира к порядку"..."**

______________________

* Вероятно та же, которая выше названа Mildthatigkeit zum Pelikan.
** Циркуляр, разосланный (в 1815 г.) от второй Великой Ложи "Астреи" к другим масонским союзам, после ее открытия. Мы берем его из Handb. III, 615-616. См. еще также, стр. 112-113.

______________________

Гросмейстером этой ложи единогласно был выбран Бебер. Как выше замечено, он был издавна последователем шведской системы, введенной некогда кн. Куракиным и Гагариным; он был великим секретарем тогдашней Провинциальной или Национальной ложи. И теперь, при возобновлении лож Бебер остался верен старому преданию, и открытие новой Директориальной ложи совершилось, по его словам, именно "на основании конституционного патента, полученного прежде из Швеции для Великой Национальной ложи", т.е. Гагаринской ложи 1779 года.

Начали восстановляться и старые ложи. Прежняя шотландская ложа "Сфинкса" и капитул "Феникса", который состоял некогда под управлением кн. Гагарина и при появлении шведской системы присоединился к ней, оставив систему Елагина, — также возобновили теперь свои работы и учредили директорию под именем "высшего орденского совета".

Года через два после основания Директориальной ложи "Владимира" в 1811 ив 1812, к ней присоединились две французские ложи: "Les amis reunis" и "La Palestine". Они уже много лет работали в Петербурге на французском языке и по французским актам, а теперь приняли обряд, введенный в соединенных ложах. "Таким образом, — говорит Бебер в своей записке, — в 1812 году во всей России, за исключением работавших в тиши мартинистов, которые, впрочем, в трех первых степенях также имели наши акты, существовала только одна отрасль каменщичества... До конца 1813 г. все ложи, зависевшие от Директориальной (т.е. Елисаветы, Александра, Les amis reunis, Петра и Палестины), были не только в полном соединении, но имели одну общую кассу и работали в одном и том же помещении".

В том же 1813 г. к Директориальной ложе приступили и возобновленные перед тем старые ложи: "Изиды" в Ревеле и "Нептуна к Надежде" в Кронштадте.

Но согласие в масонском союзе сохранилось недолго. В Директориальной ложе началось разногласие, причиной которого были новые масонские влияния, приходившие из Германии. Первое разделение произошло, кажется, в начале 1814 года. Некто Эллизен, также один из старых масонов*, мастер стула в ложе "Петра к истине", нанял для своей ложи особое помещение, отделился от обшей кассы и сделал другие распоряжения, которые были противны принятым законам Директориальной ложи.

______________________

* См. о нем Записки Вигсля, III, V, стр. 58.

______________________

Причиной отделения было различие во взглядах на масонскую иерархию и вероятно также некоторое различие в общих понятиях об "ордене". В Директориальной ложе собрались старые и новые элементы; ее система была с "высшими степенями" и многие из ее членов придавали особенную важность своим "градусам", приобретенным некогда с большим трудом и издержками; но в ней были и представители так называемых "иоанновских лож", т.е. таких, где существовали только три первоначальные степени (ученика, товарища и мастера). Между тем в русские ложи проникало новое направление, развившееся в Германии и окончательно отвергавшее высшие степени, которых нелепость и ненужность уже давно разным образом обнаруживалась. Такова была новая система Шредера, к которой и обратился Эллизен.

Фридр. Лудв. Шредер (1744-1816) имел очень известное имя и в истории масонства, и в истории немецкого драматического искусства, — в последней как замечательный актер, содержатель гамбургского театра и драматический писатель, между прочим, знакомивший немцев в Шекспиром. Шредер был вообще человек, обязанный своим развитием всего больше самому себе, но в его литературном и масонском характере не мало также отразились связи с Лессингом и его другом Боде. Эти последние вступили в ложи и старались придать масонству тот смысл космополитической человечности, какой внушала тогдашняя философия и какой был в духе самого учреждения в его первой форме. Под этими влияниями начал и Шредер свою деятельность. Тогда орден еще вполне был в руках последователей "Строгого Наблюдения", розенкрейцеров и подобных шарлатанов, и Вейсгаупт безуспешно старался преобразовать орден своим иллюминатством. Шредер, во-первых, восстал решительным образом против высших степеней, потому что трех старых степеней, по его мнению, было совершенно довольно для изложения масонских учений; во-вторых, он старался определить достоверную, — или по крайней мере не слишком невероятную, историю ордена. Сочинения Шредера об истории масонства занимают не последнее место в этом, так сказать, рационалистическом объяснении его происхождения, как вообще его деятельность, литературная и масонская, обнаруживает в нем человека серьезных нравственных убеждений. Стремления Шредера преобразовать ложи имели значительный успех, и его система, которую называют иногда "английской" (так как она возвращалась к этой первоначальной форме лож), имела большое влияние в немецком масонском мире. В своих предприятиях он отчасти работал вместе в другим подобным ревнителем масонских учений, Фесслером, известным писателем, моралистом и историком, с которым мы также встречаемся в истории наших лож, и который хотел реформы ордена, похожей на Шредерову. Они имели сходные понятия о высших степенях, но так как в этих степенях еще работали многие масонские системы и так как для "мастера" важно было вообще знать историческое развитие лож и масонства, то Шредер и Фесслер согласились составить для братьев третьей степени особое общество, отдел или, пожалуй, особую последнюю степень, в которой и должна была излагаться история союза и сущность высших степеней. У Шредера это общество названо было: доверенные братья (vertraute Brader), или степень исторического знания (historische Kenntnissstufe), или тесный союз (Engbund). У Фесслера за степенью мастера следовали "посвящения" в шести отделах или степенях познания (Erkenntnissstufen), с нравственно-философскими разъяснениями*.

______________________

* О Шредере см. Handb. 1, 276 (Engbund); III, 200 и след.; Relier, Gesch. des eklektischen Freimaurerbundes (Giessen, 1857), стр. 141, и его же Gesch. der Freim. in Deutschland, стр. 225 и след.

______________________

С этим Шредером вступил в сношения Эллизен и, по словам Бебера, "начал декламировать против высших степеней", к которым сам Бебер имел пристрастие. Вследствие того, Бебер сложил с себя звание гросмейстера Директориальной ложи и продолжал управлять только до прибытия вновь избранного гросмейстера, графа Шувалова. Между тем, несогласия так усилились, что он сложил с себя и это временное управление*. Граф Шувалов не принял, однако, должности, и потому выбран был новый великий мастер, граф В.В. Мусин-Пушкин-Брюс.

______________________

* По словам Беберавконце 1814; по другим указаниям в конце 1813 г. См. Записку Бебера и циркуляр Вел. ложи "Астреи". Последняя цифра, кажется, вернее.

______________________

При нем в Директориальной ложе единогласно постановлена была полная терпимость ко всем масонским системам, принятым и признанным другими "великими востоками" и великими ложами*. Тогда Эллизен формально ввел в своей ложе систему Шредера, и его примеру последовали ложи "Изиды" в Ревеле и "Нептуна" в Кронштадте, получившие прежде свои акты от Директориальной ложи. Эта терпимость и переход нескольких лож к Шредеровской системе еще умножили столкновения, которые происходили между владетелями высших степеней и представителями простых лож относительно управления ордена. В Иоаннов день 1815 года, когда приступлено было к исполнению давно принятого решения — заменить прежний устав, крайне недостаточный и утверженный только на год, новым, то оказалась полная невозможность помирить притязания владетелей высших степеней с мнениями большинства представителей лож. Это подало повод к закрытию Директориальной ложи "Владимира к порядку", которое последовало по общему желанию всех семи соединенных прежде лож и с согласия правительства, таким образом, чтобы ее место заняли две великие ложи, равные в правах и независимые одна от другой**. Вслед за тем четыре ложи: "Петра к истине" (где мастером стула был Эллизен), "Палестины", "Изиды" и "Нептуна" основали, 30 августа 1815, великую ложу "Астрею".

______________________

* В циркуляре это постановление означено мартом 1814 года.
** По словам Бебера, это предложение основать две независимые отрасли масонства, по невозможности сохранить прежние законы при совершенно различном характере лож, было сделано им же.

______________________

Таким образом, в основании "Астреи", происшедшем под влиянием системы Шредера, обозначалось новое направление в среде наших лож. Прежде чем перейти к дальнейшему распространению "Астреи", упомянем о других масонских влияниях, и, во-первых, о том, которое шло через Фесслера.

В нашей литературе в последнее время не раз упоминалось имя Фесслера*, было рассказано о том, как он был вызван Сперанским в Россию, как вступил на профессуру еврейского языка, потом философии в петербургской духовной академии, как русские духовные ученые, именно архиепископ Феофилакт, заподозрили его философию в вольнодумстве, как вследствие того Фесслер должен был выйти из академии и, наконец удалился в Саратов, где был потом лютеранским супер-интендентом. В том, что у нас говорилось о Фесслере, обыкновенно отдается справедливость его учености, но бросается сильная тень на его нравственные правила; его обвиняли одни — в иезуитстве, другие — в корыстолюбии, третьи — в вольнодумстве или просто в безбожии. Мы увидим, какой был главный источник этих обвинений.

______________________

* Напр., в "Жизни Сперанского", бар. Корфа, I, стр. 256-261; в "Записках о жизни Филарета". Сушкова; ср. записки Д. Ростиславова о петербургской духовной академии, и друг.

______________________

Игнатий-Аврелий Фесслер (1756-1839) родился в Венгрии, в небогатом немецком семействе; воспитанный набожной матерью, он с детства отличался религиозной экзальтацией, которая все больше возрастала с летами. Одаренный блестящими дарованиями, он еще в школе приобрел большие сведения, классическую и церковную начитанность, и под влиянием своей религиозности семнадцатилетним мальчиком поступил в капуцинский монастырь. Здесь он ревностно продолжал свои ученые занятия, читал отцов церкви и древних, но знакомился и с новейшей литературой и философией, и путем этих изучений, вводивших его в новую область мысли и разрушавших прежние идеалы, он вскоре пришел к сомнению, борьба с которым принесла ему много нравственного страдания. Эти сомнения, в которых он сознавался, стоили ему потом обвинений в атеизме — со стороны людей, которых никогда не посещали сомнения. Фесслер остался религиозным человеком, но веру в католицизм потерял. Монахи стали подозревать его и присматривать за ним. Наконец, в своем монастыре ему случилось открыть те ужасы свирепого инквизиционного фанатизма, какие до сих пор открываются время до времени в благочестивых католических обителях. Пораженный тем, что видел, Фесслер тайно известил об этом самого императора Иосифа, который ненавидел церковный фанатизм и в это время занимался планами церковных преобразований. Иосиф назначил осмотр монастырей. Капуцины заподозрили Фесслера. Вскоре затем он издал сочинение (Was ist der Kaiser?), под своим именем, в защиту прав императора в церковных делах и в оправдание либеральных реформ Иосифа. Это окончательно навлекло ему страшную ненависть монахов, из которых один едва его не зарезал. Наконец, он отправился во Львов, профессором восточных языков и ветхозаветной герменевтики; сочинения, написанные им здесь по этой специальности, послужили потом его правом на кафедру в петербургской академии. Но и во Львове положение его было не лучше; он вышел из капуцинского ордена, но вражда монахов преследовала его и здесь, так что Фесслер был, наконец, вынужден бежать из Австрии. Он поселился в Пруссии, принял лютеранство, был несколько времени воспитателем в одном знатном доме, занялся литературной деятельностью, в которой должен был искать и средств существования, и вообще находился в самых стесненных обстоятельствах. Здесь он усердно изучал новую философию, особенно Канта, чтобы разрешить свои вопросы о Боге и человеке; в общественной жизни он действовал своими сочинениями, мистически-нравственного направления, и своей деятельностью в масонстве. Он вступил в масонскую ложу еще во Львове, в 1783 году, где прошел степени шведской системы; познакомившись с историей лож, он увидел пустоту "высших степеней" и стал реформатором лож в том же смысле, как упомянутый Шредер. Главная деятельность Фесслера в этой области принадлежит девяностым годам и первым годам нынешнего столетия, времени сильного брожения умственного и общественного. Уже Лессинг ставил масонству высокие нравственно-философские задачи; теперь такие же задачи ставили ему Фихте и Фесслер; другие хотели внести вложи и прямую пропаганду гражданской свободы. Фесслер одно время принадлежал к подобному союзу "Эвергетов", но отказался от него, когда для него выяснился характер этого союза, — сам он видел в масонстве средство только для нравственного воспитания, на котором гражданское должно основаться. Союз "Эвергетов" подвергся вскоре преследованию властей и Фесслера оставили в покое только потому, что за него вступился король, который прочитал его "Марка-Аврелия", нравственно-политический роман, где Фесслер является искренним монархистом.

Ученость и литературная деятельность Фесслера уже доставили ему большую известность*, и его реформаторские планы производили впечатление в мире "каменщиков". В 1801 вышло целое собрание его сочинений, относящихся собственно к масонству. Его преобразование, как выше упомянуто, по мысли своей было сходно с "Тесным Союзом" Шредера. Фесслер отбросил высшие степени, но для братьев третьей степени он сделал из них предмет исторического изучения, где последовательно излагались разные масонские системы, раскрывались тайные причины масонских делений и раздоров, и таким образом объяснялось историческое развитие ордена и его настоящая цель и сущность. Нет сомнения, что если только масонство должно было существовать, эта его форма была остроумно придумана, чтобы дать ему цельность, исторический и практический смысл среди множества разнородных систем и стремлений. Это были так называемые "степени познания" или "Фесслерова система"**.

______________________

* Кроме его трудов по восточным языкам, он был известен и чисто литературными произведениями, а впоследствии также своей большой "Историей Венгрии".
** О Фесслере см. Handb. I, 329-339 и названные выше книги Келлера; далее его собственные любопытные воспоминания: "Riickblickeauf seine siebzigjahrige Pilgerschaft" (Leipz. 1851). Его "Степени познания", между прочим, изложены в анти-масонской книге "Hephata, oder Denkwurdigkeiten und Bekenntnisse eines Freimaurers". Leipz. 1836, стр. 223; перед тем, стр. 195 и след., изложена масонская деятельность Фесслера.

______________________

В Петербурге Фесслер, как профессор, имел большой успех между воспитанниками академии, на которых производил впечатление новостью и богатством сведений, систематическим изложением и знанием тогдашнего состояния философской науки. Но тем же самым он произвел другое действие на академических наставников и начальников. Фесслер, вероятно, отчасти затмевал их собственную ученость, говорил вещи необычные, и при наших нравах и необильном просвещении не мудрено было в самых простых вещах найти еретическое вольнодумство или революционные мысли. В академии были, правда, и после такие же иноземные и иноверные профессора, как Фесслер, но они были слишком незаметны, чтобы против них кому-нибудь нужно было восставать; Фесслер был человек, который мог действительно иметь влияние на умы, и этого боялись. Архиепископ Феофилакт, считавшийся в свое время ученым человеком, успел так заподозрить Фесслера, что последний в том же году должен был выйти из академии. В своих религиозных мнениях Фесслер, действительно, в течение своей жизни прошел периоды религиозной экзальтации, верующего католичества, скептицизма и пришел, наконец, к протестантскому религиозному идеализму, на котором и остановился: — очень нередкий путь людей мыслящих, которые задавали себе вопрос о религии и не хотели жертвовать мыслью одной слепой вере. Фесслер был только искреннее людей, которые предпочитают прикрывать сомнение лицемерием, и, конечно, выше тех, кто в свое верование не вносит никакой мысли и чувства. Присоединившись к лютеранской церкви и вступая в число ее служителей, Фесслер написал свое протестантско-идеалистическое исповедание, и оно было признано лютеранскими властями в России. Как председатель лютеранской консистории немецких колоний волжского края, и потом супер-интендент, Фесслер деятельно трудился в своем округе и пользовался уважением не у одних лютеран*. Феофилакт и другие противники Фесслера предпочитали говорить о Фесслере так, как говорили австрийские капуцины**.

______________________

* Об его деятельности в Саратове см. "Riickblicke". Влияние мистической стороны его характера не было, конечно, всегда полезно; — таково было, напр., его влияние в воспитании поэта сороковых годов, Н. Губера. Ср. "Сочинения Э. Губера", с его биографией. СПб. 1859, Зтома.
** См., напр., отзыв Фесслера у Стурдзы, Oeuvres posth., religieuses, historiques ets. Paris. 1858, стр. 73.

______________________

Во время пребывания в Петербурге Фесслер, по-видимому, работал и для распространения своих масонских взглядов. По приезде в Петербург он приобрел много знакомств в немецком и русском обществе, и в этом кругу было не мало людей, игравших роль в тогдашнем движении библейском, масонском и либеральном. Фесслер называет в этом кружке своих земляков и бывших львовских слушателей: проф. Лодия (через которого Сперанский и приглашал его в Россию), Балугья не кого, Орлая, Кукольника, далее — Эллизена, Бека, Гауэншильда, Штоффрегена, Пезаровиуса, пастора Фольборта, книгопродавца Вейгера, Александра Тургенева, Уварова, Павского, Ирод. Ветринского и пр.; о других он замечает, что "скромность велит ему умолчать их имена"*. Очень вероятно, что влияние Фесслера способствовало распространению тех новых взглядов, вследствие которых в наших ложах стала приниматься система Шредера.

______________________

* Ruckblicke, стр. 222, 223, 227. В последней фразе он разумел, вероятно, Сперанского.

______________________

Старые масоны не могли смотреть благосклонно на Фесслера, отвергавшего высшие степени и вносившего в масонство свою либеральную религиозность и мораль. По-видимому, они встретили его так же враждебно, как архиепископ Феофилакт. Бебер, гордившийся тем, что до 1814 г. русские ложи под его гросмейстерством принадлежали к одной системе (шведской, обильной высшими степенями), в своей записке всячески старается замарать Фесслера. Когда в ложах было это единогласие, Фесслер, по словам его — "хотел сделать диверсию, а в самом деле привлек к себе нескольких уважаемых братьев, которым за чистые деньги продавал свою мудрость. Но так как я сильно противодействовал его попыткам, а затем его отставка от места, на которое он был первоначально призван (в духовной академии), поселила не совсем благоприятное предубеждение против него, то ученики мало-помалу покинули его, и он вскоре потом удалился из Петербурга... Духовенство Невского монастыря обвиняло его, что он хотел распространять между своими учениками в семинарии социнианские учения, и кто читал 3-ю часть его рукописи под заглавием: Критическая История масонства от древнейших и до наших времен, — тот не будет спорить, что его справедливо можно было упрекать в лжеучении..."*

______________________

* Handbuch der Freimaurerei, 111, 614.

______________________

Фесслер не думал, однако, основывать своей особой системы. Как Шредер, он довольствовался тремя "иоанновскими" степенями старой английской системы и не искал никакой исключительности: его "посвящения" или "степени познания" могли быть доступны для всякого, кто прошел первые ступени. Отъезд из Петербурга помешал, конечно, распространению "посвящений", и впоследствии, в числе лож, принадлежавших к "Астрее", мы находим только одну ложу так называемой Фесслеровой системы, занесенную каким-то образом в Белосток... Но Фесслер, по-видимому, производил в петербургском обществе известное влияние, и в двадцатых годах, когда Фотий, в союзе с Аракчеевым, Магницким и Шишковым, разыскивал виновников "бесовского" вольнодумства, он не забыл в своих проклятиях "иллюмината" Фесслера, "расстригу католицкого исповедания"...

Не знаю, кого собственно посвящал Фесслер в Петербурге в свое учение. Одно посвящение, которое известно и любопытно как черта времени, — было посвящение Сперанского. Барон Корф, упоминая о том, как пытливость Сперанского старалась узнать и тайны "иллюминатства", в которых Фесслер был его просветителем, замечает: "позволено даже думать, что это собственно и было главною, хотя, разумеется, сокровенною целью вызова знаменитого мистика в Россию". Когда впоследствии, в 1822г., издано было распоряжение о закрытии в России масонских лож, Сперанский в своей подписке о непринадлежности к тайным обществам и масонским ложам, говоря о прошедшем времени, упоминает, что в 1810 году, по случаю рассмотрения масонских дел в особо учрежденном от правительства комитете, которого он был членом, он принят был "с ведома правительства" в масонские обряды под председательством "известного доктора Фесслера", в частной домашней ложе, не имевшей собственно ни имени, ни состава, ни учреждения, свойственного ложам: эту ложу он посетил два раза. Биограф Сперанского, по поводу слов "с ведома правительства", делает предположение: не подтверждают ли они сохранившегося до сих пор темного предания о том, что Сперанский вступил в ложу собственно по приказанию императора Александра, который будто бы сам хотел посвятить себя в тайны масонства?

К этим обстоятельствам видимо относятся и слова Сперанского в конце пермского письма, где он, по поводу обвинений его в связях с мартинистами, иллюминатами и проч., напоминает Александру их беседы о "предметах сего рода" и особенно "о мистической их части". Эти беседы вызваны были опять самим Александром. Сперанский находил удовольствие в этих беседах, но замечает, что истины, которые он тогда излагал, он почерпал "не из книг, не из сект и партий"*, а из собственной души: "Что другое в сих истинах вы слышали от меня, — спрашивает Сперанский, — кроме указаний на достоинство человеческой природы, на высокое ее предназначение, на закон всеобщей любви, яко единый источник бытия, порядка, счастия всего изящного и высокого?"

______________________

* Сперанский, вероятно, разумел здесь тогдашние ходячие обвинения, напр., обвинения в "иллюминатстве" и под.

______________________

О таких именно предметах он должен был услышать и в "посвящениях" Фесслера, которые, поэтому, могли интересовать его и кроме поручений императора Александра, — и если он потом ссылался на правительство, эта оговорка с 1822 года могла требоваться благоразумной осторожностью. Нравственная и религиозная философия самого Сперанского издавна отличалась большою долей мистицизма, так что ему могли быть близки масонские фантазии не только такого человека, как Фесслер, но даже и такого, как Лопухин. Напечанная переписка Сперанского с его друзьями* показывает, что он еще задолго до этого, в 1804 г., был в близких сношениях с Лопухиным, который ревностно знакомил его с мистическими и розенкрейцерскими писаниями и авторитетами своей школы; письма к Цейеру представляют любопытное выражение его собственных понятий об этих предметах. Его собственная система есть созерцательно-мистический квиетизм**. В письме из Перми к Цейеру он так говорит о своем внутреннем состоянии, которое было предметом их прежних мистических бесед и взаимных наблюдений. "До времени нашей разлуки состояние наше в сущности было лишь состоянием размышления и умственной молитвы. Вся наша духовность собственно сводилась к теософии. К ней же относятся творения Бема, Сен-Мартена, Сведенборга и т.п. Это лишь азбука. Десять лет провел я в ее изучении, и когда я думал, что овладел всем, я трудился лишь над начатками. Это было преддверие царства божия". Письма его состоят в рассуждениях о внутренней церкви, в наставлениях о том, как достигнуть состояния благодати, даже в практических советах о том, какими средствами можно придти к мистическому созерцанию, и рекомендует (в письме 1817 г.) приемы древних аскетов: напр., уединиться в самый удаленный угол комнаты; принять положение наиболее удобное — сесть, скрестить руки под грудью и устремить взоры на какую-нибудь часть своего тела, а именно на пупок; повторять"Господи помилуй"; оставаться в этом положении, пока оно длится и т.д. В этом состоянии аскеты видели так называемый Фаворский свет и т.д. Он не хочет говорить "о собственном жалком опыте" рядом с этими великими примерами духовного созерцания; но был и "собственный опыт"...

______________________

* Письма Лопухина к Сперанскому, Р. Арх. 1870, стр. 609 и след.; письма Сперанского к Цейеру, там же, стр. 174 и след
** Как справедливо замечает издатель этих писем. Но нам кажется, что по самым письмам довольно мудрено указывать границу, отделяющую настроение Сперанского от "господствующего настроения тогдашних мистиков", как это указывает издатель. Сперанский, как человек умный, сдерживался во внешних выражениях своей теории, но она так мистически туманна, что иногда он сам говорит языком Лопухина, Лабзина, Невзорова и т.д.

______________________

Вместе с тем, однако, Сперанский (в письме 1818 г.) восстает против "заблуждений ложного мистицизма", которые происходят, по его словам, от ревности к вере, не очищенной от самолюбия, и осуждает крайности Лабзина...

О посвящении Сперанского Фесслером сохранился рассказ одного из свидетелей, ольденбургского камергера Ренненкампфа. Реннен-кампф, известный Фесслеру еще с Берлина и уже раньше принятый в первые степени, получил теперь, в 1810, от Фесслера степень мастера (вероятно, чтобы иметь право участвовать в "посвящении", назначавшемся только для мастеров) и вместе поручение — перевесть на французский язык ритуалы для принятия Сперанского, не знавшего тогда по-немецки. От этого принятия ожидали многого для успехов масонства в России. При посвящении присутствовали, кроме Фесслера и Ренненкампфа, еще Розенкампф, Дерябин, профессор Гауэншильд, проф. Лодий, еще один масон и брат-служитель..."*.

______________________

* Handb. III, стр. 59. Розенкампф есть, конечно, известный барон, из комиссии законов, масон и мистик; Дерябин — также известный в свое время масон, между прочим, розенкрейцер и последователь Грабянки, основателя общества "Нового Израиля" (см. Лонгинова, Новиков и пр., стр. 294, прим. и мои "Материалы", В. Евр. 1872, январь, стр. 205). О Гауэншильде см. Истор. очерк царскосел. лицея (1811-1861), Селезнева. СПб. 1861, стр. 102 и след. В биографии Штейна находятся записанные с его слов рассказы о Сперанском, об его наклонности к мечтательному мистицизму, о том, как он верил в перерождение мира посредством тайных обществ, как для этого вступил в связи с Фесслером и Розенкампфом, дом которого стал центром лож, как Фесслер составлял для Сперанского проект о соединении в одно целое всех тайных обществ и т.п. (Pertz, III, стр. 37 и след.). Этот рассказ повторен целиком у Шницлера (Rostoptchine et Koutouzof, 2-е edit. Paris, 1863, стр. 88-90). Он полон преувеличений и совершенных небылиц, но тем не менее любопытен, потому что это — отголосок толков, какие Штейн слышал тогда в петербургском обществе.

______________________

Какой был особый комитет, учрежденный от правительства "для рассмотрения масонских дел" и где Сперанский был членом, — не знаем.

Мистицизм Сперанского, так странно соединявшийся с большой положительностью других его мнений, есть характеристическая черта времени. Если такой ум увлекался мистическим течением до такой степени, то понятно, что им еще легче могла увлекаться масса общества. Как у Сперанского изучение Бема, Сен-Мартена и Сведенборга совпадало с наибольшим развитием его либерализма, так и у многих членов наших тайных обществ политическое свободомыслие соединялось с религиозностью или с мистицизмом масонских лож; в тайных обществах западных радикальные политические увлечения иногда прямо основывались на экзальтации идеальным христианством. Немудрено, поэтому, что в некоторых наших ложах могли уживаться рядом свободомыслие политическое и мистицизм.

Возвращаемся к ложам. В числе лож, соединившихся под управлением Директориальной ложи "Владимира", были, между прочим, такие, которые "работали" по французским актам. Откуда взялись эти акты, не имеем сведений; но связи наших лож с французскими отчасти сохранились, вероятно, от прежних времен, когда уже бывали сношения с "великим востоком" Франции, отчасти были завязаны вновь*.

______________________

* Так в одном французском сборнике масонских песен (La Lyre Maconnique. Paris. 1809) нам встретилось стихотворение, написанное после Тильзитского мира, с обращениями к Неману, — как будто французские масоны обращались к русским. В масонской библиотеке и бумагах гр. Виельгорского, ревностного масона тех времен, собрано множество книг и брошюр, относящихся к французским ложам, много мелких бумаг, записок, приглашений в собрания парижских лож, которые указывают на масонские связи их владельца с парижскими ложами около 1810 года. В переписке с Дмитриевым Карамзин упоминает о каком-то французском шевалье де-Месанс, судя по его отзывам, не то шпионе, не то авантюристе, который, между прочим, в Москве "вербовал масонов, ссылаясь на петербургскую моду" (Письмо к Дмитриеву, от 19 февр. 1811).

______________________

Следствием раздоров, внесенных Шредеровой системой, было, как мы видели, основание другой ложи — "Астреи". Она уже вскоре стала преобладать. Конституция или Уложение этой ложи, одобренная правительством, утверждалась на следующих главных правилах: терпимость ко всем признанным масонским системам; совершенное равенство представителей отдельных лож в великой ложе; назначение в масонские должности путем ежегодных выборов и невмешательство великой ложи в вопрос о высших степенях, так как она принимала только три первые иоанновские степени.

Гросмейстером или великим мастером "Великой Ложи Астреи" по единогласному избранию назначен был граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин-Брюс. Тогда же напечатана была для "братьев" конституция Астреи, принятая и утвержденная на шесть лет (1815-1821) представителями упомянутых четырех лож, 20-го дня VI месяца 5815 г., или 20 августа 1815*.

______________________

* "Уложение Великой масонской ложи Астреи на В. (Востоке) С.-Петербурга. Часть первая. 5815", и "Законы великой масонской ложи Астреи на востоке Санкт-Петербурга или под конституциею великой ложи Астреи состоящего масонского союза". Вторая часть. На Востоке Санктпетербурга 5815 года И.С. (т.е. Истинного Света), с дополнениями. В нашем экземпляре последние дополнения от 24 марта 1818 (345 стр.). Это Уложение, как и списки членов лож, печаталось кроме русского, также на французском и немецком языках.

______________________

С тех пор союз Астреи постоянно распространялся. В сентябре того же 1815 года эта великая ложа основала в Петербурге новую ложу, работавшую на русском языке, под именем "Избранного Михаила"; в октябре она "имела радость видеть", что к ее союзу приступила старейшая и самая многочисленная из всех лож в Петербурге "Александра к Коронованному Пеликану", которою до тех пор управлял Бебер, в качестве мастера стула*.

______________________

* Handb. 111, 616.

______________________

В следующие годы к Астрее присоединяются еще другие ложи, или вновь открывшиеся, или старые. Через два года, в 1817, находим в союзе Астреи уже двенадцать лож, именно кроме шести, названных выше, еще следующие: Иордана — в Феодосии; Les amis reunis (Соединенных Друзей) и Пламенеющей Звезды — в Петербурге; военная ложа Георгия Победоносца — в Мобеже, при главной квартире русского оккупационного корпуса, стоявшего во Франции; Les tenebres dispersees (Рассеянного Мрака) — в Житомире, и Zu den drei Strei-thammern (Трех Секир) — в Ревеле*.

______________________

* Tableau general de la Grande Loge Astree a l'or, de St-Petersbourg et de douze Loges de sa dependance, pour l'an maconnique 58. A l'Or, de St-Petersbourg, 58 24. 17 (т.е. 24 июня 1817).

______________________

К 24 марта 1818 в союзе Астреи было уже восемнадцать лож, именно прибавились ложи: Александра тройственного Спасения — в Москве; Трех коронованных Мечей — в Митаве; Ключа к Добродетели — в Симбирске; Орла Российского — в Петербурге; Соединенных Славян — в Киеве; Любви к истине — в Полтаве*.

______________________

* Дополнения к "Уложению" Астреи.

______________________

В списке лож на 1818-1819 г. Астрея считала двадцать три ложи. К упомянутым выше присоединились ложи: Северных Друзей (Les amis du Nord) и Белого Орла — в Петербурге; Золотого Кольца — в Белостоке; Пчелы — в Ямбурге, и Восточного Светила в Томске*. В конце 1818 года (26-го дек.) основалась еще ложа Озириса в Каменце Подольском.

______________________

* Tableau general de la grande Loge Astree a l'or, de St-Petersbourg et des 23 loges de sa dependance. Pour l'an maconnique 58 18/14

______________________

В списке лож на 1820-1821 г. перечислены те же двадцать четыре ложи, но некоторые из них уже прекратили свои работы. Так ревельская ложа Изиды по постановлению Великой Ложи приостановила свои работы; мобежская военная ложа Георгия Победоносца покрылась (a couvert) на неопределенное время — вследствие выступления русского корпуса из Франции; кроме того, покрыли свои работы на неопределенное время полтавская ложа Любви к истине и петербургская Северных Друзей*.

______________________

* Tableau general de la Grande Loge et des 23. Loges de sa dependance. Pour l'an maconnique 58 20/21.

______________________

За последнее время существования лож мы не имеем об Астрее других сведений.

Еще скуднее известные до сих пор данные о другом союзе — старой Директориальной или Провинциальной ложи. В 1815 году к этому союзу принадлежали ложи: Елисаветы к добродетели, Les amis reunis, Пламенеющей Звезды и Трех добродетелей — в Петербурге, и ложа Zu den drei gekronten Schwertern — в Митаве; кроме того, были две, так называемые, шотландские ложи: Сфинкса и св. Георгия. В чиноначалии высших степеней этого союза главные места занимали Жеребцов — великий префект в капитуле Феникса, и Бёбер — президент высшего орденского совета*.

______________________

* В записке Бебера, Handb. III, 615. Ложа "Трех венчанных (коронованных) Мечей", состоявшая в союзе Провинциальной ложи и названная у Бебера митавскою, — упоминается у Вигеля как петербургская (Зап. Виг. III, V, 57). Впоследствии ложу этого имени, митавскую, о которой говорит Бебер, мы находим в союзе Астреи (см. "Уложение", стр. 345). Наконец, еще в другом месте она называется ложею "Трех мечей" просто (Handb. III, 113). Эти разноречия не совсем ясны.

______________________

В конце 1817 года к союзу Провинциальной ложи принадлежали, по официальным данным, следующие шесть лож: Елисаветы к Добродетели, Трех Добродетелей, Трех Светил, Дубовой Долины к Верности, Северных Друзей — в Петербурге, и Северной Звезды — в Вологде*.

______________________

* См. "Акт взаимных отношений двух Великих Лож", и пр. (1817).

______________________

Существование этого союза было, по-видимому, довольно беспорядочно. Союз был немногочислен, и несколько раз ложи этого союза переходили к Астрее. Так, уже в первый год существования Астреи перешла к ней ложа "Александра к коронованному Пеликану", в которой управляющим мастером был перед тем сам Бебер; далее, ложи Les amis reunis и Пламенеющей Звезды, потом митавская ложа Трех венчанных Мечей, ложа Северных Друзей.

Гросмейстером Провинциальной ложи после Бебера с 1815 г. был Александр Александр. Жеребцов (генерал-майор), а потом, кажется, с 1817 года, граф Михаил Виелыорский — имя очень известное в последующее царствование. Вторым мастером, при Виельгорском, был Сергей Степ. Ланской, впоследствии министр внутренних дел при Александре II*.

______________________

* Ср. Зап. Вигеля, там же, и рассказ А.П. Степанова, в Р. Старине, 1870, т. I, стр.150, 155.

______________________

В 1819 году в союзе Провинциальной ложи считалось только шесть лож, именно: Елисаветы, Трех добродетелей, Дубовой долины — в Петербурге, Понта Евкисинского — в Одессе; Северной Звезды — в Вологде, и Искателей манны (Chercheurs de la manne) — в Москве*.

______________________

* По другому счету (в статье Полика о руских ложах, в Bauhiitte, 1862, № 20 и след., — этого журнала мы не имели в руках), к Провинциальной ложе принадлежало 11 лож, а к Астрее 23. См. Handb. III, 114 прим. Вигель (Зап. III, V, стр. 57) называет, неизвестно за какое время, пять лож: Елисаветы, Северных Друзей, Дубовой Долины, Трех венчанных Мечей и Александра к венчанному Пеликану. Ложу Трех Добродетелей он считает в Астрее. Его показания несколько спутаны.

______________________

Приведенный список лож, существовавших в то время, без сомнения, неполон; но мы не имеем пока сведений о других ложах. Так, напр., здесь не названы ложи масонов московсой школы, о которых говорится однако, что они "в тиши" работали, и т. п.

В 1817-м году, 12 декабря, две великие ложи, Астрея и Провинциальная, в лице своих великих мастеров, великих чиновников, великих официалов и членов, заключили между собою "акт взаимных отношений двух великих лож на Востоке С.-Петербурга"*. По этому акту они положили: не признавать в России никакой ложи законною, которая не будет признана правительством, или которая, со времени существования бывшей Директориальной ложи Владимира к порядку, т.е. после 1809г., учредилась без ее или двух этих лож соизволения, или которая будет учреждена от какой-нибудь иностранной В. ложи. Положены были условия на случай, если бы пожелала возобновить свои работы и заявила свои права какая-нибудь из прежних лож, существовавших еще ранее Директориальной ложи. Далее обе ложи обязывались взаимно признавать иоанновские ложи, основанные которою-либо из них; обязывались не признавать законною ту ложу, над которой ее Великая ложа будет производить суд, или в которой она остановит или вовсе прекратит работы. Впрочем, ни у одной иоанновской ложи не отнималось право перейти из одного союза в другой, — только при соблюдении известных условий, напр., чтобы переход был решен большинством наличных членов, чтобы она получила предварительно от своей В. ложи свидетельство, что не имеет никакого денежного обязательства к союзу, — без чего принявшая ее В. ложа сама удовлетворяет ее денежный долг. Далее, ложи взаимно извещают друг друга об исключении членов, объясняя и причины исключения: извещаемая В. ложа может, впрочем, по своему усмотрению, принимать или не принимать исключенного из другой ложи, — кроме, однако, тех братьев, которые, по своим преступлениям, подвергаются совершенному исключению из ордена. Они сообщают друг другу списки своих лож, чиновников и членов. Далее определяются правила, по каким совершаются торжества лож, почести, какие оказываются при взаимных посещениях двух В. лож, церемониал при торжественных столовых ложах и порядок тостов. Наконец, правила на случай неудовольствия одной В. ложи на другую, или члена одного союза против члена другого.

______________________

* Издан был под этим заглавием, 4, 18 стр. Было сделано также издание немецкое и французское. "Акт" подписан был, в двух столбцах, членами В. ложи и представителями 8 лож Астреи, и членами В. ложи Провинциальной и представителями подчиненных ей шести лож.

______________________

Ложи, собравшиеся под управлением Астреи и Провинциальной ложи, происходили из нескольких различных систем. Как исполнялись эти системы, трудно сказать, за недостатком указаний. В Провинциальной ложе, не принявшей нововведений, сохранялись, вероятно, обычаи старых систем и высшие степени с их иерархией. В Астрее терпимы были все признанные системы, и в ней мы встречаем также большое разнообразие. Так, в списке 1819 года самое большое число лож, семь или восемь, следовало системе Шредера или так называемой древне-английской*; далее было две-три ложи английской Елагинской системы; было очень много лож системы шведской, — это были ложи, отчасти перешедшие из Провинциальной, отчасти основанные по этой системе вновь; было от четырех до шести лож, где принята была так называемая исправленная шотландская система; было, наконец, по одной ложе — системы Grand Orient de France и системы Фесслера.

______________________

* Ее называли теперь древне-английской, потому что Шредер принял старый английский ритуал с тремя степенями, из книги "Iakin and Boaz", о которой мы говорили в статьях о масонстве, в "Вести. Евр.".

______________________

Союз Астреи оказывал терпимость к этим различным системам, но у себя не давал никакого значения высшим степеням. В своем Уложении он решительно высказался против явных крайностей и извращения масонства. В первых положениях, принятых соединившимися ложами, сказано, что: "Они обязуются — не иметь, в предмете работ, изыскания сверхъестественных таинств, не следовать правилам так называемых Иллюминатов и Мистиков, ниже Алхимистов, убегать всех подобных несообразностей с естественным и положительным законом, и наконец не стараться о восстановлении древних рыцарских орденов".

Но вне Астреи старое рыцарство и розенкрейцерство, хотя в изменившейся форме, вероятно, еще не мало имели последователей. В самой Астрее, в числе почетных членов разных ее лож, были и ученики Новиковской школы, как, напр., Лабзин.

В прошлом столетии масонство всего больше распространилось сначала в Петербурге; потом, при Новикове, гнездом его стала Москва. Теперь Москва почти не действует, и это довольно понятно. В Петербурге было гораздо больше условий для этого, больше возбуждений общественных, либеральных, и реакционных, больше сближений с западными влияниями; Москва только что возрождалась из пепла, и старый кружок ордена рассеялся. Из числа 30 лож обоих союзов, за последние года, в Петербурге находилось всего больше лож, именно 12; только две ложи считалось в Москве и две в Ревеле; по одной ложе было в разных провинциальных городах*. В Петербурге собраны были и орденские власти.

______________________

* Именно: в Кронштадте, Митаве, Ямбурге, Вологде, Симбирске, Полтаве, Киеве, Одессе, Феодосии, Каменце, Житомире, Белостоке и Томске. Одна ложа была в армии. Впоследствии ложи были и в других городах, напр., в Кишиневе.

______________________

Изданный в последнее время материал современных мемуаров и документов, масонские издания, списки членов лож, как напечатанные в свое время, так и рукописные, сохранившиеся из масонских архивов в Публичной Библиотеке и Румянцовском музее, дают возможность судить о составе лож, а частою и об их внутренних отношениях. Состав этот был очень разнообразный, и масонская мода охватила теперь гораздо более значительную часть общества, чем в прошлом столетии. Главные власти были отчасти из старых масонов, действовавших еще при Екатерине (как гр. Мусин-Пушкин-Брюс, Бебер, Эллизен), отчасти из новых адептов (как Виельгорский, Ланской и др.). Аристократический элемент, игравший роль в ложах при Екатерине, довольно значителен и теперь, но вообще был гораздо слабее прежнего. Ложи заняты и управляются по преимуществу средним классом; чиновники и военные, купцы и ремесленники составляют главный контингент. Было много иностранцев, французских эмигрантов, поселившихся в России, но в особенности петербургских немцев, чиновников, учителей, докторов, купцов и ремесленников**. Было также много поляков.

______________________

* Из немцев еще с прошлого столетия были ревностные масоны, работавшие и в своем немецком кругу и вместе с русскими. Немецкие пропагандисты много сделали и вообще для распространения лож; вспомним Рейхеля, Шварца, а также Штарка, Розенберга, барона Шредера и т.д.

______________________

Поэтому многие ложи производили свои работы на иностранных языках. Из числа 30 лож, по последнему списку, десять лож работали на немецком языке; три работали на французском; две на польском; одиннадцать лож было русских и, наконец, несколько смешанных лож, где работали на двух языках: именно, было две ложи французско-русских, и ложи немецко-польская и французско-польская. Из этого числа в Петербурге было пять русских лож, четыре немецких, две французских и одна смешанная, французско-русская.

Разбирая списки членов*, мы уже видим, какое разнообразие мнений и какие различные слои общества встречались в тогдашних ложах. В Астрее гросмейстером был, как упомянуто, граф Мусин-Пушкин-Брюс, почетный член ложи Royal York в Берлине и ложи Du Bouclier du Nord в Варшаве. С 1820 года гросмейстером был граф Адам-Лаврентий Ржевуский, вероятно тот, который в списках 1817-18 г. упоминается как наместный мастер в ложе Tenebres disperses в Житомире. Далее, наместным великим мастером Астреи был князь Александр Як. Лобанов-Ростовский, почетный член польских лож в Варшаве и в Кракове. Вторым великим надзирателем был Фридрих Шелер, прусский посланник при русском дворе. Великим витией — Фр. Фольборт, лютеранский пастор, наместный мастер "Палестины", почетный член одной гамбургской ложи, с 1815 г. один из директоров в петербургском комитете Библейского Общества. Почетным членом Астреи был граф Станислав Костка-Потоцкий, гросмейстер великого востока Польши, министр народного просвещения в царстве Польском.

______________________

* Список членов ложи Георгия Победоносца, при русском корпусе в Мобеже, не был помешен в Tableau general 1817 г. за неполучением его; он был напечатан в Р. Архиве, 1865, стр. 495, но он находился уже в Tableau 1818-1819 года.

______________________

В ложе Петра к истине, управлявшейся Эллизеном, в числе почетных членов был Павел Ив. Голенищев-Кутузов, известный попечитель моск. университета и враг Карамзина; в числе действительных членов встречаем пиэтиста пастора Буссе, упомянутого выше проф. Гауэншильда, Павла Свиньина, наконец, много генералов и гвардейских офицеров, — между прочим, Александр фон-дер-Бригген.

В ложе Палестиныпоказан в числе членов Карл Зайгер (Sayger), секретарь великого князя Николая Павловича; в числе отсутствующих членов (в 1817-18) — майор Леонтий Дуббельт (столь известный деятель последующего царствования), отставной ПОДПОЛКОВНИКА. Лорер.

В ложе Нептуна был наместным мастером также названный выше книгопродавец Вейгер, один из "великих чиновников" Астреи, известный масон, почетный член лож в Варшаве, Гамбурге и Вильне.

В ложе Александра мастером стула был известный основатель и издатель "Русского Инвалида", секретарь и директор в библейском комитете, Павел Помиан-Пезаровиус. В его ложе Лабзин был почетным членом. Членами этой ложи были преимущественно немецкие купцы и ремесленники.

В ложе Соединенных Друзей под управлением полковника Оде-де-Сиона и генерала Прево-де-Люмиана* мы находим в числе членов, за 1816 — 1818 годы, известного П.Я. Чаадаева, тогда офицера гвардейских гусар, в степени мастера, и Александра Грибоедова, также гусарского офицера, в степени товарища; Авраама Норова; генерал-майора А. Бенкендорфа; гвардии офицера Пестеля. Здесь же встречаем принца Александра Виртембергского, тогда белорусского генерал-губернатора, и несколько лиц из русской и польской аристократии; далее назван гвардии полковник Мих. Митьков (вероятно декабрист). В одном из списков Пестель и Чаадаев означены в этой ложе 5-й степенью.

______________________

* См. о них у Вигеля, III, V, 55-56.

______________________

В ложе Пламенеющей звезды, где управляющим мастером был барон Андрей Корф, в числе действительных членов: генерал от инфантерии Борис Леццано, кажется, старый масон новиковской школы. В списке членов этой ложи за 1820-21 г. в числе братьев 1-й степени упомянут офицер гвардии Кондратий Рылеев.

В ложе Избранного Михаила управляющим мастером был граф Ф.П. Толстой, в то время отставной флота капитан-лейтенант, почетный член академии художеств. В числе "великих чиновников" ложи были: Греч, Ф.Н. Глинка, Вас. И. Григорович, Н. Кошанский, известный лицейский профессор, который был в ложе "витией". Членами этой ложи были: Н.А. Бестужев (с 1818 г.), А.Еф. Измайлов; в 1820-21 г. братьями 1-й степени были М.К. Кюхельбекер и К. Ив. Арсеньев, профессор петербургского университета. В числе отсутствующих за те же 1820-21 г. показаны Ив. Ив. Давыдов, адъюнкт-профессор, и (в качестве братьев 2-й степени) барон А.А. Дельвиг и В.К. Кюхельбекер; в 1818 г. в числе отсутствующих показан и Гавр. Степ. Батенков, который находился тогда в Томске и был секретарем тамошней ложи Восточного Светила, основанной 30 авг. 1818 года. В этой ложе Батенков упомянут и в списке 1820 г.

В ложе Северных Друзей за 1818-1819 г. мастером стула был Алекс. Жеребцов, один из самых чиновных масонов, бывший великим мастером Директориальной ложи Владимира, потом в. ложи Провинциальной, почетный член разных лож в Берлине, Париже, Провинциальной ложи Литовской в Вильне, потом разных лож в Петербурге, Москве, Россиенах и в Вильне. Первым надзирателем был П. Чаадаев, обрядоначальником князь Ник. Ипсиланти (кавалергардский офицер); в числе членов — много офицеров семеновского полка. Между отсутствующими названы генерал-лейтенант гр. Павел Шувалов, кн. Алексей Шаховский, Филипп Вигель.

В ложе Орла Российского управляющими мастерами были по очереди кн. Гагарины (Ив. Алекс, и Павел Гаврил.), действительными членами были сам гросмейстер гр. Мусин-Пушкин-Брюс, А.Я. Лобанов-Ростовский, А.Л. Нарышкин, кн. В.С. Голицын и др.

Ложа Орла Белого была польская, и мастером стула был гр. Адам Ржевуский*.

______________________

* По словам Вигеля, эта ложа выделилась из Северных Друзей; см. Зап. III, V, 58.

______________________

В московской ложе Александра Тройственного Спасения, где членами было много немецких купцов, фабрикантов, ремесленников, был также ректор университета Гейм, и тут же полицмейстер Бибиков, директор канцелярии московского генерал-губернатора Шафонский; штабс-хирург Федор Корш; между отсутствующими назван генерал-майор Михаил Фонвизин (декабрист).

Целый ряд имен будущих декабристов и других заметных людей встречаем в ложе Трех Добродетелей. В подробном списке этой ложи, 1816-19 годов, названы следующие лица с указанием их масонских титулов и должностей.

Князь Сергей Гр. Волконский, генерал-майор, принят был в орден в 1812, в Ложе Соединенных Друзей, и был одним из основателей ложи Трех Добродетелей, — где он занимал после должности второго и первого надзирателя.

Кн. Илья Андр. Долгорукий принят в ложе Соед. Друзей в 1814, затем одно время был в ложе Трех Добродетелей секретарем, вторым "стуартом" и вторым надзирателем; в конце 1818 "закрыл работы".

Кн. Сергей Петр. Трубецкой принят был в 1816, в 1818-19 был наместным мастером, а затем состоял почетным членом.

Кн. Александр Ипсиланти, генерал-майор, принят был в 1810 в ложе Палестины, в 1816 получил 3-ю степень, и в 1820 не числился более в ложе.

Матвей Ив. Муравьев-Апостол, принятый в ложе Соед. Друзей, получил в ложе Трех Добродетелей 2-ю и 3-ю степень, и с 1820 не числится.

Сергей Ив. Муравьев-Апостол принят в 1817, получил степени, был "ритором", и в конце 1818 вышел.

Павел Ив. Пестель, гвардии-офицер, получил 3-ю степень в 1817, и в 1820 не числился более членом.

Александр Ник. Муравьев, полковник, принят в ложе Елизаветы, в 1817-18 был наместным мастером в ложе Трех Добродетелей, затем показан находящимся в Москве. В протоколах "Капитула Феникса", по VI-й степени, записано, между прочим, особое дело о Муравьеве, из которого оказывается, что он, во время пребывания его, по военным обстоятельствам, в 1814 году во Франции, в городе Мелюне, познакомился с братом Больтренталем, членом верховной митрополии Гередона* и четырех европейских востоков**, что "сей брат Больтренталь, заметив в брате Муравьеве потребные качества, сообщил ему седьмую степень". Русские масонские власти, рассмотрев документ Муравьева, решили признать его в высоких степенях, впрочем, исполнив предварительно известные формальности.

______________________

* Одно из вычурных названий высших степеней во французском масонстве.
** "Востоком" называлось высшее масонское управление в стране.

______________________

Далее, в ложе Трех Добродетелей был одно время Петр Ив. Кологин, гвардии офицер; с 1819 года Норов, и пр. В "шотландской ложе" Александра считался в 4-й степени Сергей Львович Пушкин, в 1818 выбывший оттуда в ложу Сфинкса и т.д.

В полтавской ложе Любви к истине встречаем имя известного И.П. Котляровского.

В киевской ложе Соединенных Славян — князь Александр и Петр Трубецкие, и опять (уже подполковник) Леонтий Дуббельт.

В феодосийской ложе Иордана — Ив. Липранди.

В ревельской ложе Трех Секир был членом Август Коцебу.

Таким образом в ложах собирались люди самого различного свойства: и деятели библейского мистицизма, мрачные обскуранты из старых масонов и их учеников, и безобидные филантропы, и представители либерализма, и люди весьма сомнительных профессий, тогдашние или будущие доносчики и шпионы. В чем же состояла эта масонская деятельность, какой был ее смысл, и был ли вообще в ней какой-нибудь смысл?

На нынешний взгляд масонство вообще представляется каким-то странным маскарадом, ни к чему не нужным ребячеством. В наше время мудрено обманывать масонскими переодеваньями и обрядами, и все это легко представляется в комическом виде. Масонская декорация и тогда уже переставала обманывать; одни, изведавши масонские таинства, наскучали ими; другие видели в них только случай развлечься и, не ломая головы над нравственными проповедями, предпочитали всему "столовые ложи". И в то время люди, слишком серьезно принимавшие масонскую мудрость, подавали повод к остроумию. Тем не менее масонское движение имело свой исторический смысл и, вредное или безразличное одними своими сторонами, другими приносило даже некоторую пользу.

Для многих действительно ложа не имела другого смысла, кроме того, что в ней можно было попить, поесть и поболтать. Об этой стороне дела дает понятие рассказ Вигеля и другие свидетельства*. Но многие, вероятно, серьезно верили масонской легенде, хотя мало применяли ее наделе. Учреждение было так своеобразно, ему приписывали такую старину (происхождение от времен царя Соломона, или по крайней мере из средних веков, от рыцарей Храма, не представляло тогда невероятного), чтооно производило известное впечатление, если даже не чудесной своей стороной, то авторитетом древнего учреждения. Многие из главных масонов были люди, убежденные в своем ордене: таковы были, по рассказу самого Вигеля, гр. Виельгорский и Бебер; Лабзин был фанатиком своего мистицизма. Ложи, управляемые такими убежденными людьми, могли оказывать влияние на своих адептов.

______________________

* Зап. Вигеля, II, IV, 148-149; III, V, 56-57. Ложа Елизаветы к добродетели, где мастером стула был Виельгорский, гросмейстер Провинциальной ложи, — по рассказу Вигеля, — отличался большой строгостью в соблюдении масонских узаконений и обрядов. Она должна была служить образцом для других лож. " В первом из общих собраний Виельгорский не мог скрыть удивления и сожаления своего, увидев меня принадлежащим к обществу, которое между потомками храмовников не пользовалось доброю славою (Вигель был в ложе Amis du Nord); казалось, что нравственности моей грозит опасность. Никто из Северных Друзей не был проникнут чувством истинного вольного каменщика: Сион, Прево и все прочие были народ веселый, гульливый; с трудом выдержав сериозный вид во время представления пиесы, спешили понатешиться, поесть, попить, и преимущественно попить; все материнские увещания Провинциальной ложи остались безуспешны. Но когда я разглядел пристальнее Елизаветинских масонов, то нашел, что они ничем не лучше: они также любил и ликовать, пировать, только вдали от взоров света, в кругу самых коротких. Исключая главы их, Виельгорского, я не встретил между ними ни одного человека, достойного уважения..." Ср. подобный отзыв А.П. Степанова (известного автора "Постоялого Двора"), который таким же образом осуждает ложу, под управлением Жеребцова, и с великим уважением говорите масонских достоинствах Виельгорского (Р. Старина, 1870, т. I, стр. 155).

______________________

Влияние это было различное. Едва ли не всего сильнее было влияние мистическое. Сколько ни старалась новая масонская школа, проникшая к нам в виде системы Шредера или Фесслеровой, очистить масонство от посторонних примесей, наросших в течение XVIII века, — оно далеко не успело от них освободиться, и у нас, вероятно, в большинстве случаев, внушало не столько добродетели, служащие к "благополучию человеков", какие оно ставило своей первой целью*, сколько туманный мистицизм, который так легко прививается особенно к неясным теоретическим понятиям и к полуобразованности. Самыми ревностными распространителями мистицизма остались последователи новиковой школы, хотя их влияние шло не столько через ложи, сколько литературным путем и личными связями. Об их собственно масонской деятельности известно мало, но у них были, кажется, свои ложи, более или менее правильные. Настоящих посвящений в розенкрейцерство, вероятно, уже не было, потому что иссяк самый источник его в Берлине; но еще живы были его прежние деятели, которые поддерживали предание. Они не мало трудились, много писали, кем-нибудь руководили. Гамалея усердно переводил Бема; Лопухин вел большую переписку; Поздеев в переписке руководил Разумовского, Ланского, Виельгорского; Карнеев, сделавшись членом Библейского Общества, устроил в Харькове, где был попечителем университета, библейское "сотоварищество" из студентов, занятия которого были очень похожи на начальные розенкрейцерские работы старого времени. Ученики старой московской школы, Максим Невзоров и особенно Лабзин, трудились неутомимо в том же направлении. Оставив чистое розенкрейцерство, Лабзин проповедовал особый ухищренный мистицизм, в котором сохранились старые авторитеты, как Бем, Дютуа, г-жа Гюйон и т.п., и вводились новые, как Юнг-Штиллинг и особенно Эккартсгаузен. И здесь опять повторяются старая алхимико-магическая терминология и кабалистические умствования, хотя больше в качестве аллегории и символа. В окончательном результате был тот же темный мистицизм. Свою деятельность Лабзин примкнул к Библейскому Обществу, где ему вторил Пезаровиус, хотя последний, как член Астреи, и не должен был бы "следовать правилам Мистиков"**. Мистическая литература этого времени, главным образом, конечно, переводная, была чрезвычайно изобильна...

______________________

* "Уложение" Астреи, § 6: "Они (соединенные ложи) признают целью работ своих: усовершение благополучия человеков исправлением нравственности, распространением добродетели, благочестия" и проч.
** чтобы познакомиться с этим отделом масонского мистицизма, стоит взять какую-нибудь из книжек Эккартсгаузена, переведенных Лабзиным, или из книжек его "Сионского Вестника". Любопытный материал читатель найдет в указанной выше переписке Лопухина с Сперанским; наглядную картину дает С.Т Аксаков в статье " Ветреча с мартинистами", Р. Беседа 1859, кн. I; см. также биографии Лабзина и Невзорова; интересные "Материалы для истории мистицизма в России" (Труды Киевской Дух. Акад. 1863, окт., 161-203). — Записки К.А. Лохвицкого (знакомство с Чеботаревым, Е.В. Карнеевым, Лабзиным, Ленивцевым, Татариновой, Лубянским и проч.). Подробная статья Галахова о тогдашней мистической литературе, в "Журн. Мин. Проев." 1884.

______________________

Эта мистика не составляла, однако, обшей принадлежности лож. "Астрея" даже прямо отвергала ее, и вероятно в ее ложах больше места находила обыкновенная масонская мораль братолюбия и благотворительности, и как бы ни была она мало действительна сама по себе, но в некоторых отношениях ложи тем не менее были известным успехом.

В свое время известным успехом был даже крайний новиковский мистицизм. В грубой массе общества, не думавшей ни о каких отвле-ченностях, мистики являлись все-таки людьми с каким бы то ни было убеждением, которое имело свое возбуждающее действие. Таковы были, напр., их толки о внутренней религии и постоянные глухие споры с тем духовенством, которое по недостатку порядочного образования слишком держалось за одну внешнюю религиозность. Сами мистики, правда, мало помогали этому недостатку, но они по крайней мере его видели и даже иногда с некоторой смелостью указывали. В духовенстве были люди, признававшие за ними правду, и митрополит Филарет в своей молодости бывал их союзником; другие охотно с ними спорили; зато третьи, которым старый порядок вещей был совершенно хорош, как Фотий, обвиняли их как безбожников и прямо засчитывали в учеников Антихриста... Не надо при этом забывать, что весь умственный уровень был крайне невысок, мистический туман застилал даже такие умы, как Сперанский, и эти люди выделялись, по крайней мере, каким-нибудь взглядом, который они обыкновенно готовы были упорно защищать — а это уже имело свое значение в безличном и мало-думающем обществе. Так выделяются раскольники из массы простого народа.

Кроме мистицизма, в характере старинного "масона" была другая черта, — может быть, встречавшаяся менее часто. Люди, искренно принимавшие поучения ордена, нередко отличались независимостью характера, производимой присутствием убеждения, а иногда действительно приобретали то нравствнное чувство, сознание человеческого достоинства, для которых хотели работать первые вольные каменщики. Нужно было, конечно, известное простодушие, чтобы сохранить веру в авторитет учреждения, слабые стороны которого уже были достаточно видны, — но эта вера могла все-таки оказывать нравственное влияние. История этих людей еще мало известна, но мы знаем, однако, любопытные примеры характеров, которые вырабатывались под этими влияниями и в которых нравственная строгость соединялась с любовью к людям, готовою на помощь и участие. Таковы в старину были Новиков и Гамалея; таков был теперь, судя по отзывам Вигеля, Эллизен, или несколько позднее воспитанник масонов, московский профессор Мудров, оригинальный и типический характер*, и др.

______________________

* См. его биографию в "Словаре моск. проф.", 1855. Об этой черте старых масонов см. также в записках Пржешшвского, в "Р. Старине", 1874, т. XI.

______________________

Слой масонов молодого поколения, вступавший в новые ложи, по-видимому, отличался другими свойствами. Вероятно, многие из них и тогда смотрели не серьезно на свои ложи, легко их оставляли, легко мирились с их закрытием, — но иногда, вероятно, давали некоторую важность своему союзу. Соединение в ложах людей разных общественных положений, возрастов, мнений, соединение их во имя какой-то идеи, должно было производить впечатление; мысль, что они исполняют какую-то программу, служат нравственным и общественным целям, способна была действовать возбуждающим образом, особенно в тогдашнее время. События Двенадцатого года и последующего времени волновали умы, и когда Россия впервые в этих событиях стала лицом к лицу с Европой, то враждебно, то в тесном союзе, политическое возвышение России подняло и уровень политических интересов общества; неясные зачатки общественной самодеятельности обнаружились и в масонских ложах. Библейские деятели думали обновлять русскую жизнь евангельской пропагандой, масонские ложи хотели работать для "благополучия человеков" — "усовершением нравственности". Что эти первые пробы не были совершенно бесплодны, можно судить по тому, что в ложах уже скоро стало сказываться брожение, которое, не ограничиваясь отвлеченной моралью, стало искать более положительных начал, применимых к общественной жизни. Разные направления, какие были в обществе, проникают в ложи и находят здесь точку опоры. В масонстве, которое до сих пор служило всего более религиозной мистике, является новое направление, — политический либерализм.

К сожалению, до сих пор имеется еще мало материала, чтобы можно было говорить об этой стороне дела с большей точностью, но нет сомнения, что в масонских ложах были сильные отголоски либеральных мнений, и через людей из молодого либерального круга явилась известная связь между ложами и начинавшимися тогда тайными обществами. Членом ложи был Грибоедов; в степени мастера и в масонской должности находим "офицера гусарского" Чаадаева, которому Пушкин в это самое время (в 1818) писал свое послание, где находятся известные стихи:

...Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы! Товарищ, верь: взойдет она, Заря пленительного счастья, — Россия вспрянет ото сна...

В списках лож называется много людей, известных потом под именем декабристов, членов тайных обществ, людей либерального круга.

Вигель рассказывает о ложе "Трех Венчанных Мечей"*, принадлежавшей к союзу Провинциальной ложи и состоявшей под управлением князя Павла Петровича Лопухина, сына канцера: "одни только военные имели право быть в нее приняты. Тут нашел я Никиту Муравьева, да еще столь известных после кавалергардского Лунина и двух семеновских офицеров братьев Муравьевых-Апостолов". Отступление от правила сделано было только для одного не-военного, Н.И. Тургенева. "Все вышеназванные мною скоро перестали посещать ложи: масонство им наскучило, надоело, и сие самое, кажется, доказывает тогдашнюю его безвинность".

______________________

* Он, по-видимому, ошибается в названии ложи.

______________________

Оно было действительно безвинно. Но присутствие названных здесь имен показывает, что было стремление дать масонским беседам более живое общественное содержание, которое до известной степени, вероятно, и прививалось. Довольно понятно, что в конце концов либеральные члены лож не удовлетворялись тем, что им представляли масонские собрания, и предпочли выделиться в свое особое общество, не связанное ненужным масонским обрядом.

В записках современников есть и другие указания на существование в ложах политического элемента. Один из них рассказывает о совещании между членами тайного общества у Никиты Муравьева, где были, между прочим, кн. Лопухин (вероятно, тот, который упомянут выше как управлявший ложею Трех Венчанных Мечей), кн. Шаховской (вероятно, тот, который, по "Донесению следственной комиссии", заведовал одной из "управ" тайного общества) и другие. Собрание было чрезвычайно формально: "в продолжение всего совещания рассуждали о составлении самой заклинательной присяги для вступающих в Союз Благоденствия, и о том, как приносить самую присягу — над евангелием или над шпагой вступающие должны присягнуть. Все это было до крайности смешно, — прибавляет рассказчик. Но Лопухин, Шаховской и почти все присутствующие были ревностные масоны; они привыкли в ложах разыгрывать бессмыслицу, нисколько этим не смущаясь, и им желалось некоторый порядок масонских лож ввести в Союз Благоденствия"*.

______________________

* Записки Якушкина.

______________________

Другой современник говорит о первом тайном обществе, образовавшемся в то время: "члены Союза учредили и отдельные от него общества под влиянием его духа и направления... и две масонские ложи, в которых большинство братии состояло из членов Союза Благоденствия"*. Какие были эти ложи, он не говорит, — но нечто подобное можно заключать о ложах Михаила Избранного и Трех Добродетелей.

______________________

* Записки М. Фонвизина.

______________________

Ложа Георгия Победоносца, при русском корпусе, стоявшем в Мобеже во Франции, по-видимому, также представляла пример политического настроения.

Очень мало известно о киевской ложе Соединенных Славян, основанной 12 марта 1818, кроме некоторых имен ее (ничем не известных) членов, по спискам великой ложи Астреи; но ее название, вероятно, не было случайно и как будто повторилось в более позднем тайном обществе того же имени, основанном в 1823 году или, подругам указаниям, еще раньше. Относительно тайного общества Соединенных Славян известно, что в нем имели место первые неясные панславянские тенденции; возможно предположить это и о масонской ложе*. Подробности, сообщенные о тайном обществе в Донесении следственной комиссии 30 мая 1826, очень напоминают масонские приемы и формулы.

______________________

* К тайному обществу мы возвратимся далее; о ложе Соедин. Славян, 1818-22, см. заметку Мордовцева, в "Р. Старине", 1878, т. XXI, стр. 187-189.

______________________

По словам того же "Донесения", при первом основании тайного общества была мысль "вместить его в состав какой-нибудь масонской ложи"; и в уставе Союза некоторые внешние подробности заимствованы были из уставов масонских лож.

Из этих примеров достаточно видно, что политический элемент существовал в ложах в очень значительной степени, — хотя самое масонство мало было в этом виновато. Политический элемент приходил в ложи извне, готовый: хотя самые ложи существовали с ведома правительства, они поддерживли привычку к форме тайного общества и представили случай к сближениям.

Таким образом, в ложах отражались самые различные направления тогдашней общественной жизни. В числе масонов были темные мистики и суровые пиэтисты, как школа старых московских масонов и их учеников; и озлобленные обскуранты, образчиком которых может служить Голеницев-Кутузов; и люди молодого либерального поколения, склонные к филантропии, но не к пиэтизму, смеявшиеся над обскурантами и скорее искавшие в ложе интереса политического. Последовательный ход тогдашней истории лож состоял, кажется, в том, что они основаны были старыми масонами по непосредственным воспоминаниям о прежних ложах и в духе строй масонской мистики; к последней присоединились черты библейского пиэтизма, искавшего внутренней церкви и либерально относившегося к обычной церковной практике; далее, началось влияние новейшего масонства, в системах Шредера и Фесслера, и затем стали входить стремления чисто-политические, которые наконец нашли себе исход — в тайных обществах.

В 1822 году последовало внезапно запрещение масонских лож. Повод к запрещению еще не вполне выяснен; но изданные в последнее время документы бросают некоторый свет на это дело. Такова, напр., записка о масонских ложах, представленная имп. Александру в июне 1821 года (во время Лайбахского конгресса) генералом и сенатором Ег. Андр. Кушелевым. Этот Кушелев был масон старой школы, противник не только новейших систем, но и старого новиковского масонства, и, выбранный в 1820 г. великим мастером "Астреи", решился восстановить старые порядки, хранившиеся в прежней Великой директориальной ложе Владимира. Кушелеву были ненавистны новые системы, в которых он видел нарушение истинного масонского учения, а это нарушение грозило сделать ложи гнездом "иллюминатства" и либерализма; он негодовал также на разделение лож между двумя масонскими властями (двумя великими ложами), что вредило единству управления. Он хотел преобразовать орден, и так как его требования встретили сопротивление от любителей новых систем, то он решился довести дело до императора, чтобы достигнуть цели вмешательством высшей власти. В этих видах он составил четыре записки с изложением настоящего, по его мнению, опасного, положения лож и с предложением своих мер.

Не вдаваясь с масонские подробности записок Кушелева, довольно указать в них то настроение, каким был проникнут великий мастер и какое было уже в ходу. Свое обращение к императору Кушелев мотивирует серьезностью дела, которое он вынужден был взять на себя по настояниям лож, искавших "великого мастера", и с другой стороны опасными временами, когда "от тайных сект и обществ, особливо же от секты карбонариев, возникло вольнодумство, революция, мятежи, кровопролития..." при этом ему вспоминалось, что и у нас во времена Екатерины II открылось в Москве "гнездилище иллюминатов и мартинистов", т.е. Новиковское общество*. Поэтому, теперь он принял свою масонскую должность (с согласия министра внутренних дел, Кочубея) — единственно для того, чтобы "сие важное звание не впало в руки хищного волка или злоумышленного изверга".

______________________

* Он замечает, что тогда "высочайше повелено было не токмо общества те уничтожить, но и дом собрания их близ Сухаревой башни разрушить в позор человечеству, который несколько лет оставлен был в развалинах, до покупки оного графом Шереметевым, для устроения им поныне имеющейся в нем больницы..."

______________________

Истинное масонство состоит только в христианском любомудрии — учить познавать Творца в книге натуры, удивляться его непостижимости, в рассматривании природы познавать самого себя, свое ничтожество, повиноваться Его воле, установленным от Него властям и правительствам, и т.д. "Каменщичество основание свое иметь должно на краеугольном камне, во главу угла положенном верующим на утверждение, а неверующим на падение и сокрушение!" Частные собрания (т.е. основание частных обществ для упражнения христианского любомудрия) начались тогда, когда стало распространяться вольнодумство, и установились для взаимного поддержания благочестия и братолюбия; — такова же цель масонских лож. В новейшее время эта цель забывается и нарушается "новизнами, дышащими необузданностию", и эти новизны, проникшие и к нам, следует остановить и уничтожить.

Новейшие системы в обеих великих ложах (т.е. "Астрее" и "Провинциальной") ведут именно к расстройству истинного братства. "Наружность их законов прикрывается некоторою благовидностию, а в самой сущности своей они ни к чему другому не служат, как токмо скользкою стезею и поводом к свободному действию своевольных соглашений, к заговорам, интригам и шиканам между ими, вместо масонского братства. Одним словом: они не что иное есть, как правила совершенного безначалия.." Кушелев доказывает это примерами неправильных действий в управлении лож. Самые "системы", допущенные в новые русские ложи, крайне опасны. Кушелев обличает Шредерову систему или так называемый "исторический союз". "Сия система, — говорит он, — желая иметь все о масонстве сведения, действует противу всех актов (т.е. масонских установлений), в особенности же против высших степеней, в которых чаще исповедуется имя Христа Спасителя, стремясь все истинны чистого масонства подкопать и превратить в басни; следовательно — система самая опасная, ибо, следуя по оной, могут из христианства отпадать в деизм, от деизма падать в материализм, наконец же низвергаться в атеизм; а чтобы со временем неприметно и удобнее усилиться могло, допускает в союз свой ложи всех систем". Кушелев указывает благотворное действие масонства на процветание христианских добродетелей и безопасность государства в Швеции, где во главе ордена стоит сам король и господствует одна система: и напротив — опасное направление лож, где они "попустились в самовольные деяния". От таких деяний во всех странах, где масонство не под одним начальством, — "ложи превратились в клубы, гнездилища раздора, своеволия, буйства или, лучше сказать, — в шумный и быстрый поток адского извержения, наводняющий всю Европу правилами ужасными, безбожными и бедственными для рода человеческого". В доказательство он ссылается на книгу "Мак-Бенак", изданную в Лейпциге 1819 г., где, между прочим, говорилось о "Шредеровой (существовавшей у нас) и о прочих иллюминатских системах"*. Кушелев уподобляет масонство мечу обоюдоострому: оно может быть благотворно, когда управляется истинным каменщиком, и исполнено зловредности для "христианской веры, самодержца и всего государства его", если сходит с настоящего пути.

______________________

* Полное заглавие книги: "Mac-Benac, Erlebet in Sohne, oderdas Positive derwahren Maurerei. Zum Geda'chtnissderdurch Lutherwiedererkampften ewangelischen Freiheit. Leipz. 1818.3-е издание, очень умноженное, 1819. Об авторе этой книги, Ф.В. Линднере (впоследствии профессоре лейпц. университета)см. eAllg, Handbuch der Freimaurerei, Leipz. 1865, II, 205.

______________________

На основании всего этого, Кушелев предлагал одно из двух: или сохранить ложи, преобразовав их по приложенной им программе, или же — закрыть, но в последнем случае постепенно, а не вдруг, потому что иначе с "плевелами" могут погибнуть и "благословенные плоды, кои украшают и церковь Христову, и человечество"; а главное: "коль скоро ложи закроются (все вдруг), тогда члены оных или братия, как насекомые (!), расползутся по всем углам и, не имея над собою ни малейшего уже надзора, более и более заражать будут простодушных, непросвещенных и любопытных сограждан своих, тем паче, что бдение полиции не в силах тогда будет объять всех частных их действий..."

Неизвестно, как принял имп. Александр записки Кушелева, приглашавшие к закрытию лож. По-видимому, они пока не возымели никакого действия. Дело в том, что с самого возобновления лож в первые годы царствования имп. Александра, они находились под постоянным надзором полиции и, как выше упомянуто, сам император имел ближайшие сведения о свойстве и содержании масонских таинств. Сохранились, между прочим, доклады министра полиции, которые должны были совершенно успокоить относительно деятельности лож. Так, одно донесение замечалось прямо, что, по рассмотрении масонских бумаг, доставленных начальниками лож, оказалось, что "учения в них мало, и предмету никакого, в чем сами начальники согласуются. Оба (Жеребцов и Виельгорский) признавались мне, что они никакой точной цели не имеют и масонской тайны никакой не ведают"*.

______________________

* "Материалы для ист. мае. лож", В. Евр. 1872, февр., стр. 565.

______________________

В протоколах ложи "Умирающего Сфинкса" (поступивших в 1869 г. в Публичную Библиотеку с бумагами Ф.И. Прянишникова), где главным действующим лицом был Лабзин, сообщается случай, происшедший в 1821 году — после того, как записка Кушелева была уже в руках императора. В протоколах "Сфинкса" записано, 18 декабря 1821 года, заседание по случаю открытия ложи, которая была запечатана полициею вследствие доноса одного крепостного человека, и рассказано, что когда генерал-губернатор докладывал об этом имп. Александру, то последний отвечал, что "напрасно полиция входила и отпечатывала ложу и вещи; увидя, что это не что иное, как обыкновенная масонская ложа, полиция должна была оставить все в покое", и приказал возвратить взятую книгу протоколов и тетрадь с общими учреждениями, заметив, что "бумаги сии им нужнее, нежели полиции"*.

______________________

* Отчет Публ. Б-ки за 1869 г., стр. 26.

______________________

Но мало-помалу накоплялись тревожные впечатления доносов, когда в европейских делах имп. Александру указывали, по-видимому, несомненные факты могущества тайных обществ — карбонариев, гетеристов, "иллюминатов", производивших мятежи и восстания. В следующем году масонские дожи были запрещены. Насколько участвовала здесь записка Кушелева, не знаем, но во всяком случае она уже предваряла меру правительства.

Пушкин, в интимном письме к Жуковскому 1826 г., поверял ему свое тогдашнее положение, говорит о своих прежних связях со многими из декабристов и при этом упоминает, чо "был масоном в кишиневской ложе, т.е. в той, за которую уничтожены в России все ложи"*. Об этой кишиневской ложе кн. Волконский, известное доверенное лицо имп. Александра, в конце 1821 спрашивал генерала Инзова (под наблюдение которого был отдан Пушкин), при чем желал знать о поведении Пушкина и почему Инзов "не обратил внимания на занятия его по масонским ложам". Инзов в своем ответе от 1 декабря 1821 удостоверял, что "масонских лож в Бессарабии нет", что к нему только обращались с вопросом об учреждении ложи, на который он ответил пока отрицательно, и что наконец лица, о которых именно спрашивал князь Волконский по этому случаю, — лица вполне безвредные или незначительные**. Но в записках Липранди о пребывании Пушкина в южной России упоминается кишиневская ложа, где одним из важных лиц был генерал П.С. Пущин, и рассказывается история, случившаяся с этой ложей, — история, впрочем, только нелепая и шутовская***: но в то же время, как дальше увидим, случилась в Кишиневе другая история, которая возбудила, повидимому, серьезные опасения правительства. Как бы то ни было, 1-го августа 1822 г. последовал рескрипт императора к министру внутренних дел Кочебую, окончательно запрещавший масонские ложи и всякие тайные общества. Через несколько дней произошло закрытие лож****.

______________________

* Соч. Пушкина, изд. 8-е, под ред. Ефремова. М. 1882, VII, 205.
** Письма Волконского и Инзова в "Р. Старине", 1883, т. XL, стр. 654-657.
*** Именно Липранди рассказывает: "Масонская ложа была устроена в доме Кацика, занимаемом дивизионным доктором Шулером... Он или Пущин был главным мастером, не знаю. В числе привлеченных выходцев-простаков был один болгарский архимандрит Ефрем. Дом находился в нижней части города, недалеко от старого собора, на плошали, где всегда толпилось много болгар и арнаутов, обративших внимание на то, что архимандрит, въехав во двор, огражденный решеткой, отправил свою коляску домой, что сделали и некоторые другие, вопреки существовавшего обычая. Это привлекло любопытных к решетке, тем более, что в народе прошла молва, что в доме этом происходит "судилище диавольское". Когда же увидели, что дверь одноэтажного длинного дома отворилась и в числе вышедших лиц был и архимандрит с завязанными глазами, ведомый двумя под руки, которые, спустившись с трех-четырех ступенек крыльца, тут же вошли в подвал, двери коего затворились (видимо, совершался обряд посвящения), то болгарам вообразилось, что архимандриту их угрожает опасность. Подстрекнутые к сему арнаутами, — коих тогда было много из числа бежавших гетеристов, — болгары бросились толпой к двери подвала (арнауты не трогались), выломали дверь и чрез четверть часа с триумфом вывели, по их мнению, спасенного архимандрита, у которого наперерыв тут же каждый просил благословения. Это было до захода солнца, и вечером весь город знал о том. Рассказывалось много сказок, повредивших Пущину. Пушкин (и другие) безжалостно острил над этим происшествием" (Р. Архив, 1866, ст. 1248-49).
**** Р. Старина, 1877, т. XVIII.

______________________

Запрещение лож, произведенное под внушениями западной реакции, повсюду видевшей революционные замыслы, не остановило распространения либеральных идей и обрушилось на врага воображаемого, — потому что большинство масонства было в этом отношении невинно и вполне безопасно.

К числу характерных явлений тогдашней общественной жизни принадлежало также распространение "ланкастерских школ".

В статьях о Библейском Обществе* мы говорили о начале этих школ в Англии, о быстром распространении их во всей Европе, наконец в России. Прибавим еще некоторые подробности.

______________________

* Вести. Европы, 1868, № 7-8, 11-12.

______________________

Ланкастерские школы или школы взаимного обучения обратили на себя внимание тем, что представили особый метод обучения для многолюдных, т.е. особливо народных школ. У нас первая мысль о заведении школ и обучения этого рода относится к 1813 году, и об этом очень заботилось министерство внутренних дел. В то же время на это английское изобретение указывали английские агенты Библейского Общества. Ланкастерскими школами заинтересовались библейские и масонские деятели, и люди из молодого либерального поколения. Школы вводимы были самим правительством, потом стали ему же казаться опасными и под конец мало-по-малу закрылись... Здесь повторились опять те же переходы мнений в правительстве и обществе, какие происходили относительно библейских обществ и масонских лож.

В 1813 году Иосиф Гамель (впоследствии академик) послан был от министерства внутренних дел за границу для усовершенствования своих познаний и для собрания полезных сведений по разным частям хозяйства и мануфактур. С самого приезда в Лондон он познакомился с Вильямом Алленом, как известным химиком, но вскоре в этом химике узнал "отличного и заслуживающего уважения филантропа". Это был тот знаменитый квакер, который потом в 1814 году представлялся в Лондоне имп. Александру, в 1818 был в Петербурге и пользовался большой благосклонностью императора. "В Лондоне, — рассказывает Гамель, — мало благотворных (т.е. благотворительных) заведений, в коих бы г. Аллен не был деятельным членом". Между прочим, он сказал Гамелю, что давно желал познакомиться с кем-нибудь из русских, чтобы рекомендовать изобретенный не так давно новый способ обучения; на другой день он показал Гамелю ланкастерскую школу. Эта школа, в несколько сот учеников, которыми управлял и руководил один мальчик, поразила Гамеля, и дальнейшее испытание способа взаимного обучения убедило его в чрезвычайной пользе этого способа и в тех выгодах, какие он может представить в России. Гамель решился обстоятельно познакомиться с этой системой и сообщил о ней некоторые предварительные сведения министру внутренних дел, который велел поместить их в газете министерства, "Северной Почте", откуда они были заимствованы даже и в иностранные журналы.

Впоследствии Гамель составил (на немецком языке) более подробное описание ланкастерской системы, которое министр представил на усмотрение императора. Александр велел напечатать эту книгу: немецкое издание предоставлено было сделать самому автору; изготовление и напечатание русского перевода поручено было министерству внутренних дел. Между тем, Гамель продолжал исследование предмета, и в путешествии по Англии посетил все главные ланкастерские училища; ему позволено было вновь переделать свое сочинение, которое вышло, наконец, в 1818 году в Париже; русский перевод вышел через два года в Петербурге*.

______________________

* Joseph Hamel, Dergegenseitige Unterricht, Gesch. seiner Einfuhrung und Ausbreitung durch Bell, Lancaster und andere. Mit 12 Kupf. und den Bildnissen von Bell und Lancaster in Steindruck. Auf Befehl S. Kaiserl. Russ. Majestat. Paris 1818. Русский перевод: — Описание способа взаимного обучения по системам Ланкастера и других и пр. Сочинение надв. сов., доктора медицины Иосифа Гамеля, переведенное с нем. языка тит. сов. Карлом Кнаппе. По высочайшему повелению издано министерства внутренних дел от департамента госуд. хозяйства и публ. зданий. С XII чертежами. СПб. 1820. Vu 352 стр. Книга Гамеля составлена весьма обстоятельно и, если не ошибаемся, до сих пор остается едва ли не лучшим сочинением по этому предмету. Автор знал лично многих людей, работавших в этом деле, и. между прочим, имел от них исторические сведения о возникновении ланкастерской системы (ср. Padag. Real-Encyclop. von Hergang. Grimma und Leipz. 1851, I, стр. 253).

______________________

В то же время, когда Гамель изучал ланкастерские школы в Англии, имп. Александр поручил графу Каподистрии, посланному в Швейцарию с дипломатическими целями, ознакомиться с другими школьными учреждениями, которые приобретали тогда в Европе большую славу, именно, со школами знаменитого Фелленберга, сподвижника Песталоцци*. Комитет Библейского Общества печатал в своих отчетах письма своих английских корреспондентов, описывавших и рекомендовавших английское устройство школ для сельского населения и для бедных, и т.п.

______________________

* Донесение Е. И. В-ву, представленное статс-секретарем гр. Каподистрия, о заведениях Фелленберга в Гофвиле, в октябре 1814 года. С франц. СПб. 1817. Сперанский, в письме к Столыпину, очень интересуется этой книжкой (Р. Арх. 1870, стр. 1140).

______________________

Между тем, правительство не забывало о ланкастерских школах, и в 1816 г. в Лондон прибыли четыре студента педагогического института*, посланные по высочайшему повелению для изучения учебной системы в обоих разрядах заведений взаимного обучения — как в школах Ланкастера, так и в школах Белля. Под руководством барона Штрандмана, состоявшего при русском посольстве в Лондоне, посланные студенты посетили главнейшие школы в Англии и потом отправились через Париж в Швейцарию, чтобы и там познакомиться с заведениями Песталоцци и Фелленберга.

______________________

* Это были впоследствии довольно известные педагоги: Тимаев, Свенске, Буссе и Ободовский. Студент Свенске, по списку 1817-1818 г., имел степень ученика в ложе Петра к истине.

______________________

Граф Румянцев пригласил из Англии одного молодого человека, Я. Герда (Heard), для введения ланкастерских школ в своих поместьях; то же намеревались сделать и другие знатные люди*.

______________________

* Впоследствии Герд остался в России, овладел русским языком и известен был в литературе как переводчик с английского и автор учебных книг. Это был отец известных педагогов А.Я. и И.Я. Гердов.

______________________

Причина, почему ланкастерские школы приобрели в свое время такой успех, заключалась в чрезвычайной простоте и дешевизне их устройства: если находилось помещение, находился один учитель, то школа могла быть готова для нескольких сот учеников, — вещь, невозможная при другой системе преподавания. Таким образом ланкастерская школа представляла чрезвычайную выгоду там, где средства народного обучения были бедны и трудно было найти большое число учителей — как это было особенно в России. Гамель с самого начала настаивал на пользе введения ланкастерских школ в России, и в своей книге — вероятно еще в первой ее редакции — говорил о необходимости устроить общества для введения системы взаимного обучения, на подобие обществ, существовавших уже в Лондоне и Париже и которые, по его мнению, могли послужить готовым образцом того, как следовало приступить к этому делу и вести его. В краях мало населенных, где трудно было бы учредить правильные, постоянные ланкастерские школы, он находил полезным устраивать школы переходящие, по образцу английских ambulatory или circulating scools.

В Петербурге учрежден был, по высочайшему повелению, комитет для введения взаимного обучения в школах, устроенныхдля солдатских детей. Начальником этого комитета назначен был гр. Сивере, который приобрел подробные сведения о ланкастерских школах в Париже. К 1818 г. в Петербурге была уже такая школа для 150 учеников.

В 1819 г. в Петербурге составилось "Общество учреждения училищ, по методу взаимного обучения". Устав его получил высочайшее утверждение, объявленное министром народного просвещения, 14-го января 1819г. Предметы занятий Общества были, во-первых, сочинение и отпечатание руководства к учреждению первоначальных школ, таблиц для обучения чтению, письму и арифметике, списков и прочих учебных пособий; во-вторых, учреждение в Петербурге сначала одного, а со временем, если бы позволили средства и успех соответствовал ожиданиям, и более первоначальных училищ по методе взаимного обучения; в-третьих, попечение о снабжении желающих завести подобные училища вне Петербурга необходимыми на то пособиями за самую умеренную цену; обучение в этих училищах и снабжение учащихся пособиями должны были производиться безденежно. Главных лиц этого Общества мы находим в ложе Избранного Михаила (в ее составе около 1820 года). Граф Ф. П.Толстой (впоследствии известный президент академии художеств), управляющий мастер ложи, был председателем Общества учреждения училищ по методе взаимного обучения; Ф.П. Глинка, наместный мастер, был помощником председателя Общества; Н.И. Греч, бывший наместный мастер, был другим помощником председателя; В.И. Григорович (впоследствии долгие годы секретарь академии художеств), бывший вития ложи, был секретарем Общества; Н.И. Кусов, бывший казначей ложи, был казначеем Общества. Далее, в той же ложе были должностные члены Общества гр. Влад. Петр. Толстой, П.Е. Доброхотов и несколько других членов этого Общества*.

______________________

* Новые подробности об этом Обществе см. в записках гр. Ф.П. Толстого, Рус. Старина, 1878, т. XXI, стр. 205-236. Проект устава, там же, 1881, т. XXX, стр. 181-183.

______________________

Общество имело свое первое торжественное собрание 16-го июня 1819г., и в том же году открыло в Петербурге училище для бедных мальчиков, потом еще несколько других школ для бедных, и наконец много школ в провинциальных городах*.

______________________

* Ланкастерские школы были устроены в Перми, Вологде, Волхове, Туле, Иркутске, Риге, Ревеле, Нижнем Новгороде, Херсоне. Оренбурге, Тифлисе, Астрахани, Киеве, Кронштадте, Вильне и т.д.

______________________

В октябре 1821 г. учреждено было образцовое училище для девочек по системе взаимного обучения. Об этом училище, находившемся под управлением Сарры Килеам, делались в тогдашних журналах очень благоприятные отзывы, и подобные училища в особенности представлялись "единственными в своем роде" для девочек недостаточного или посредственного состояния. Плата за приходящих учении, в год, была 12 руб.*

______________________

* См. Гамеля, стр. 1-III, 114-115, 317-319; "Сын Отечества", 1823, ч. 84, стр. 97; "Соревнователь проев, и благотвор." 1823, ч. XXII, стр. 216.

______________________

Здесь не место рассказывать историю ланкастерских школ; из приведенных указания можно видеть, что они имели у нас большой успех и в правительственной сфере, и в обществе. Ими интересовался сам император; о них заботилось министерство внутренних дел; их рекомендовал библейский комитет и заезжие квакеры; в министерстве просвещения устроилось для них особое ведомство, наблюдавшее за приготовлением для них таблиц и руководств; основалось общество для распространения этих школ. В ланкастерской системе видели средство просветить народную массу, думали при этом воспитать народ в благочестии и нравственности и т.д. Но кроме бюрократических просветителей и пиэтистов, кроме людей, принимавших участие в этом деле с точки зрения официальной или модной филантропии, были также искренние "соревнователи просвещения и благотворения", каких было много в тогдашнем либеральном кругу.

Между прочим, с такими побуждениями устраивались ланкастерские школы в армии, где они основаны были уже очень скоро. Гамель видел такие школы в русском корпусе, стоявшем после 1815 года во Франции. "Во многих полках корпуса российских войск во Франции, — говорит он, — учреждены солдатские школы на основании взаимного обучения, к устроению которых прилагал особую деятельность г. Генри, изучившийся оной методе в Париже". Этот Генри, под надзором С.И. Тургенева, применил французские ланкастерские таблицы для русского языка, которые и употреблялись в этих солдатских школах: здесь помещен был катехизис для солдат, тактика Суворова, обязанности караульных и пр. Кроме того, для употребления в этих школах издано было в Мобеже другое руководство, переведенное с французского*. В июне 1818 г. великий князь Михаил Павлович осматривал в Мобеже школу, в которой обучалось триста русских солдат, и остался ею очень доволен, особенно, когда узнал, что многие солдаты в три месяца очень хорошо выучились читать и писать. "Без сомнения, — прибавляет Гамель, — соотечественники отдадут полную справедливость г. генералу графу Воронцову за учреждение в российском войске столь полезных школ": по словам его, мобежская школа приналежала к лучшим, какие только он видел, а он видел их очень много**. Ланкастерские школы распространились и по войскам, находившимся в России; в гвардейских полках многие офицеры усердно занимались обучением солдат, учреждались формальные школы и т.п. Вместе с тем, происходила необычная благоприятная перемена в армии в другом отношении. После Наполеоновских войн, после стольких европейских триумфов, стало изменяться обращение с солдатами — суровая старая дисциплина, доходившая до жестокости, смягчалась; телесные наказания становились реже; более просвещенные полковые командиры и офицеры совсем выводили их из употребления...

______________________

* Это был сокращенный перевод сочинений HnoHa(Nyon, Manuel pratique ou Precis de la methode d'enseign. mutuel ets. Parix, 1817), под заглавием: "Краткая метода взаимного обучения для первоначальной школы российских солдат. Крепость Мобеж по Франции 1817 года". С.И. Тургенев был также членом мобежской ложи Георгия Победоносца.
** Гамел, стр. 115, 318, 346.

______________________

Но ланкастерские школы и это смягчение военных нравов недолго сохранили одобрение правительства. В начале двадцатых годов реакция сказывается и в этом направлении. Как ни были скромны эти школы, как ни были невинны те первые влияния, какие производило элементарное обучение и человеческое обращение на солдат, правительство стало подозревать ланкастерские школы, как средство распространения вольнодумства и мятежа. Источником этих опасений, а потом запрещений и преследований, опять были внушения западной реакции, которая так застращивала Александра воображаемыми опасностями и которую ревностно поддерживали домашние реакционеры, ненавидевшие всякие либеральные нововведения или желавшие ловить рыбу в мутной воде.

Гамель в своей книге упоминает уже о той вражде, какая началась против ланкастерских школ во Франции. Эта вражда оказалась тотчас после реставрации со стороны клерикалов, иезуитов и Freres de la doctrine chretienne, которые всячески старались забрать в свои руки народное образование и которым мешали ланкастерские школы, учрежденные не ими и веденные не в том духе, какой был им нужен. Они стали в особых сочинениях предостерегать публику от новых школ, как учреждения, еще не испытанного, введенного при Наполеоне и Карно будто бы только для приучения к солдатству и кроме того заимствованного из чужой страны — не исповедующей римского католицизма. Ланкастерские школы заподозрили, как новое какое-то учение или новую политическую систему*. Вопрос о ланкастерской школе и действительно стал принимать политический оттенок, не потому, чтобы с их введением в самом деле связана была какая-нибудь политическая цель, а просто потому, что врагами этой школы, — действительно благотворной в тех условиях, какие были во Франции (и у нас), там, где был крайний недостаток в народных училищах, — явились клерикальные реакционеры, руководившиеся личными своими расчетами, и либеральная партия естественно брала школы под свою защиту.

______________________

* Гамель говорит об этой вражде французских клерикалов против ланкастерских школ, не думая, вероятно, что она придет и к нам, стр. 110-112, прим.; ср. Ludwig Hahn, Das Unterrichts-Wesen in Frankeich. Bresl. 1848, стр. 277-278.

______________________

Хотя в России ланкастерские школы вовсе не играл и такой роли, нечто подобное повторилось однако у нас. Император Александр еще интересовался школами, беседовал о них с квакером Грелье, филантропии которого так сочувствовал, но потом, по-видимому, наслушавшись обвинений против ланкастерских школ, стал думать, что и у нас они служат рассадником вольнодумства. Когда случились известные волнения в семеновском полку, Александр и его приближенные были уверены, что "тут было внушение чуждое, но не военное", приписывали их действию тайных обществ и, между прочим, влиянию ланкастерских школ...

В том же 1821 году, опять на юге, произошла история, которая снова возбудила опасения властей. По прежним предписаниям начальство велело-было устроить ланкастерские школы при каждом дивизионном штабе; такая устроена была в Кишиневе, в дивизии, находившейся под командой известного генерала М.Ф. Орлова, который назначил преподавателем майора В.Ф. Раевского. По отзывам лиц, знавших Раевского, это был "человек с необыкновенной энергией, знанием дела, очень образованный и не чуждый литературы" (воспитывался он в московском университетском пансионе), человек с умом, сведениями, "всегда в весело-мрачном расположении духа", как говорят, несомненно имевший влияние на Пушкина (во время его жизни в Кишиневе), побуждая его к более серьезным занятиям историей, — между прочим, враг немцев, любитель русской старины и сам поэт в духе тогдашнего национального романтизма*. Сам начальник дивизии, Орлов был из тех людей нового военного поколения, которое старалось тогда смягчать варварскую военную дисциплину; таков был и корпусный командир Сабанеев; но в армии было, однако, много людей с старыми вкусами, которые и в самом высшем военном управлении имели достаточно представителей (довольно вспомнить Аракчеева и его приближенных). Это были злейшие враги либеральных нововведений, и об Орлове шла уже молва, что он распускает дисциплину и потакает солдатам. "Образование" солдат посредством предписанных от начальства ланкастерских школ и рядом требование палочной муштровки по старому преданию** были нелепым противоречием, которое не могло долго держаться. На ланкастерскую школу Раевского вскоре пошли доносы, что там, "кроме грамоты учат и толкуют о каком-то просвещении"***. Случилось в полку нарушение субординации; явился донос о существовании какого-то тайного общества; из главной квартиры настоятельно потребовали открытия "заговора", и начальник корпусного штаба, ранее лично не взлюбивший Раевского, счел нужным наброситься на ланкастерскую школу. Раевский обвинен был в том, что "задобривает солдат", что в школьных прописях (обыкновенных, выписанных из Петербурга) находятся имена республиканцев, как Брут и Кассий, и под. Раевский, арестованный в феврале 1822, несколько лет провел в тюрьме, под четырьмя следствиями и судными комиссиями, ухудшая свое положение резкими ответами на допросах, и наконец был сослан в Сибирь, — хотя третья комиссия, по конфирмации в. кн. Константина Павловича, во всем его оправдала...****

______________________

* Об этом Раевском см. в воспоминаниях Липранди, Р. Архив, 1866, ст. 1255-57, 1429-30, 1437-38, 1448-51, 1469-70; далее, в Р. Старине 1873, т. VII, 376-379, 720. Пушкин, в упомянутом выше письме к Жуковскому 1826 г. говорит, что "был дружен" с этим Раевским, — которого он называл "спартанцем". Непонятно разноречие относительно имени этого Раевского — в сообщении г. Якушкина (Р. Стар. 1873) и в заметке г. Ефремова в Соч. Пушкина, т. VII, стр. 205.
** По действиям полковника Шварца в семеновском полку известно, до какого безобразия доходила эта муштровка (ср., напр., Богдановича, Ист., т. V, стр. 491-492). Липранди рассказывает об "ужаснейших экзекуциях", творившихся в самой дивизии Орлова.
*** Секретные доносы из Кишинева в 1821 г., в Р. Старине, 1883, т. XL, стр. 657.
**** При этом деле погиб и младший брат Раевского: 17-летний юноша, узнав об аресте брата, уехал против желания отца с фальшивой подорожной в Одессу, чтобы увидать брата: в несколько лет заключения в крепости он потерял рассудок и, тогда возвращенный отцу, вскоре умер. В. Ф. Раевский в 1850-х годах, играл, говорят, значительную роль при главном управлении Восточной Сибири; в 1856 был прощен без возвращения чина.

______________________

Школы остались заподозренными — никто не мог хорошенько объяснить, почему; к ним мало-помалу охладевают власти, а за ними и все, кто ими занимался... В армии ланкастерские школы были уничтожены.

Эти отдельные и сходные примеры, которые представляет история масонских лож, ланкастерских школ и библейских обществ, сначала также поощряемых, потом по каким-то темным, невыясненным подозрениям запрещенных, — уже рисуют отчасти характер общественный жизни во вторую половину царствования имп. Александра. Все эти учреждения начинались в то время, когда пора реакции еще не наступила, когда правительство продолжало быть либеральным, когда в европейских делах Александр являлся нередко истинно великодушным защитником народов и другом свободы. Все они возникали с ведома, даже с одобрения правительства, но потом оно само закрывает их или окружает их подозрениями — и подозрений бывало довольно, чтобы отпугнуть от них большинство. Как ни односторонни были библейские общества, как ни вредно они часто действовали, распространяя лицемерие и мистицизм (в чем много была виновата сама власть, которая поощряла такое их направление), каковы ни были недостатки масонских лож, их пиэтизм, пустая игра в таинственность и в обряды, — они имели свой смысл, потому что все-таки давали какую-нибудь пищу общественному интересу, были первой пробой общественности, и закрытие их, не вызванное достаточными основаниями, падало только лишним стеснением на общество и увеличивало раздражение. В интересе к ланкастерским школам выражалась чистая филантропия, может быть, неопытная, не умевшая оценить верно своей обстановки, но во всяком случае невинная и введенная в заблуждение самой властью. На деле правительство не могло вынести и той ничтожной доли самодеятельности, какую оно давало обществу в этих учреждениях. Оно не устояло на своих первых разрешениях; оно так мало знало русскую жизнь, что начало пугаться политических опасностей и революционных замыслов там, где едва сказывались зачатки, азбучные склады общественной деятельности.

Таким образом первые опыты общественной инициативы, в которых обнаруживались признаки мысли и общественного интереса и которые сама власть сначала одобряла или вызывала, эти опыты еще не могли найти себе почвы. Власть стала почти подавлять все эти попытки, не имея никакого ясного понятия о том, что эти попытки выражали, каковы были их размеры, и следуя только внушениям европейской реакции, которым вторили домашние интриганы или совершенно невежественные обскуранты.

В среде самого общества или той доли его, в которой шло брожение, эти попытки также были очень смутны. Образчиком могут служить масонские ложи, где могли сходиться самые различные люди: мистики, сантиментальные филантропы, явные обскуранты, и либералы, задавшиеся политическими идеями, — соединяясь только одним инстинктом, что обществу чего-то недостает, что нужно что-то делать; подобным образом самые несходные люди соединялись в библейских обществах, ланкастерских школах и т.д.

Но жизнь делала свое дело; проходит несколько лет, и действительность начинает выясняться, направления обнаруживаются, смутные предчувствия лучших людей стали складываться в определенные понятия. События Двенадцатого года и последующих годов дали толчок, который не мог пройти бесплодно для общественного сознания. Новое поколение, видевшее европейскую борьбу и вновь воспринявшее европейские идеалы, проникалось чувством общего блага, человеческого достоинства, просвещения и общественной свободы. Неудовлетворенные господствующей действительностью, часто грубо ею отталкиваемые и стесненные, эти люди скоро должны были почувствовать тягость и сознать неправильность различных существующих отношений, и в силу своих идеалов стали искать средств для изменения и улучшения этих отношений. Вместе с тем они должны были чувствовать себя одинокими среди безучастного большинства, и это тем более сближало их в союз, скрепляемый единством понятий и желанием служить общественному благу. Либеральное направление выделилось из брожения, отличающего период времени около двенадцатого года, и в последнее десятилетие правления имп. Александра оно приняло свой особенный, определенный характер. Оно выразилось очень ясно даже в литературе, несмотря на все цензурные стеснения. Те люди этого направления, в которых сильнее возбуждены были идеальные стремления и желание действовать для их осуществления, составили тесный кружок, которому хотели дать правильную деятельность. Дух времени, влияние европейских идей и событий, особенные условия русской жизни дали этому либеральному союзу форму тайного общества.

ГЛАВА VII. ДВИЖЕНИЕ УМОВ ПОСЛЕ 1815 ГОДА И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Предмет, о котором будем говорить теперь, до сих пор остается мало разработан в нашей исторической литературе, и полное его исследование соединяется еще с немалыми трудностями. Люди и направления, в которых общественная мысль Александровского времени достигла высшей степени своего возбуждения, до сих пор оставались вне нашей истории общественной и литературной, по крайней мере вне истории, какая писалась в России. Конец царствования Александра I повлек за собой столь резкий перелом в порядке нашей общественной жизни, что предшествовавшая эпоха была совершенно отрезана, жизнь выдвинута в новую колею, тяжкий остракизм пал на целое поколение прежнего времени и надолго закрыл его даже от исторического исследования и воспоминания.

С шестидесятых годов начали в нашей печати появляться отрывочные сведения об этом времени, но до сих пор не было вполне разъяснено то общественное брожение, которого события 1825 года были более или менее случайным концом. Кроме того, что этот предмет долго не имел в нашей печати права гражданства, — трудность говорить о нем увеличивается до сих пор тем, что важные данные для определения этой эпохи остаются еще скрыты. Единственный официальный материал, известный до сих пор, составлен в исключительных обстоятельствах и с специальной целью, и не мог бы служить для исторических выводов без сличения с теми данными, из которых был извлечен, и с отзывами самих участников событий. Этих отзывов существует несколько*, — не говоря о простых мемуарах, оставленных некоторыми из участников, — но все это еще ожидает точного исследования. Записки, оставленные современниками**, большей частью ограничиваются событиями декабря 1825 года, столь для них роковыми, и последовавшими затем допросами и ссылкой, и очень мало говорят о предшествовавшем времени, о происхождении и распространении тайных обществ, о взглядах их членов, о характере господствовавших мнений и т.п. Автор любопытной статьи по поводу вышедших в 1870 году за границей "Записок декабриста" (барона Розена) замечает вообще: "Появившиеся за границей отрывки из записок лиц, причастных к делу, носят характер правдивости; но, ограничиваясь описанием конечного взрыва и его последствий, касаясь, так сказать, последнего лишь действия кровавой драмы и умалчивая о предшествующих обстоятельствах, подготовивших кровавую развязку, записки эти нисколько не поясняют такого небывалого в России явления". Действительно, немногие из них дают несколько таких пояснений, как, напр., записки Якушкина***, Басаргина и нек. др. Далее, тот же автор замечает справедливо: "Безусловные приверженцы всякого существующего порядка отнеслись, как и следовало ожидать, враждебно и неумолимо насчет нарушителей общественного спокойствия, приписав им преступные и даже постыдные побуждения; но приговор их не удовлетворит будущего историка; равно как изолированный факт, без связи с обстоятельствами, его породившими, не будет для него иметь надлежащего значения"****.

______________________

* Н.И. Тургенева, Н.М. Муравьева, М.С. Лунина, И.Д. Якушкина, П.Н. Свистунова и нек. др.
** Зап. С.П. Трубецкого, И.Д. Якушкина, Ив. Ив. Пущина, бар. Розена, Н. Бестужева, М. Фовизина, кн. Евг. Оболенского, Н.В. Басаргина, В. Кюхельбекера и др. Уже многие из них напечатаны; но многие также остаются не изданными.
*** Первой части этих записок недостает в том, что напечатал "Р. Архив" ( 1870, стр. 1566 и след.).
**** Р. Архив, 1870, стр. 1634; статья П.Н. Свистунова.

______________________

В рамку нашего рассказа не входит описание этого конечного взрыва, притом более или менее известного. Оставляя в стороне эти последние события, остановимся только на предварительной истории; нам будут интересны не исключительные факты, в которых участвовали далеко не все представители тогдашнего либерализма, и участвовали иногда люди, только за несколько дней перед тем вступившие в тайное общество, не изучение фактических подробностей истории тайного общества, а только общие черты движения, охватывавшего обширную часть общества, где члены тайных союзов были только более пламенными приверженцами новых мнений. Но и в этой предварительной истории мы вперед должны ограничить себя известной частью данных, и нам остается желать, чтобы наш неполный очерк скорее заменился полной и беспристрастной историей. Как бы мы ни смотрели на это время, как бы ни осуждали его увлечения и ошибки, за ним нельзя не признавать важного исторического значения. Общественное движение, совершавшееся в ту пору, многими нитями связано с внутренней историей позднейшего времени. В его содержании нельзя не видеть многого из тех самых идей и интересов, которые снова возродились впоследствии, и некоторые из этих идей, более или менее исполненные на деле, как, напр., крестьянская и некоторые другие реформы царствования Александра II, принадлежат к лучшим историческим приобретениям нашего времени. Ошибки исправлены временем, и история должна, наконец, справедливее оценить сущность стремлений, которые одушевляли людей той эпохи, давно сошедших с общественной сцены*.

______________________

* Чтобы не прерывать читателя, помешаем в приложении библиографический список книг и статей, относящихся к предмету настоящей главы.

______________________

Общих ход тогдашней истории и отзывы участников событий указывают источник нового либерального движения в пробуждении национального чувства в эпоху 12-го года, и в сильном европейском влиянии, действовавшем на русское общество в течение Наполеоновских войн.

Мы соберем несколько свидетельств людей, которые сами были деятелями этого движения.

"Чрезвычайные события 1812 года, — рассказывает один, — славное изгнание из России до того непобедимого императора французов и истребление его несметных полчищ, последовавшие затем кампании 1813 и 1814 г. и взятие Парижа, в которых наша армия принимала такое деятельное и славное участие, — все это необыкновенно возвысило дух наших войск и, особенно, молодых офицеров.

В продолжение двухлетней тревожной боевой жизни, среди беспрестанных опасностей, они привыкли к сильным ощущениям, которые для смелых делаются почти потребностью.

В таком настроении духа, с чувством своего достоинства и возвышенной любви к отечеству, большая часть офицеров гвардии и генерального штаба возвратились в 1815 году в Петербург. В походах в Германию и Францию наши молодые люди ознакомились с европейскою цивилизациею, которая произвела на них тем сильнейшее впечатление, что они могли сравнивать все, виденное ими за границею, с тем, что им на всяком шагу представлялось на родине: рабство огромного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол, — все это возмущало и приводило в негодование образованных русских и их патриотическое чувство..."*

______________________

* М. Фонвизин. "Примечания к книге Histoire de Russie, par Enneaux et Chennechot. 5 vol. Paris. 1835", — изданные под именем его "Записок", Лейпц 1861 и "Р. Старина" 1884, т. XLII.

______________________

Другой современник, также делавший тогдашние походы, передает те же впечатления пребывания в Европе и, потом, возвращения домой.

"В 1813 году император Александр перестал быть царем русским и обратился в императора Европы. Подвигаясь вперед с оружием в руках и призывая каждого к свободе, он был прекрасен в Германии; но был еще прекраснее, когда мы пришли в 1814 году в Париж. Тут союзники, как алчные волки, были готовы броситься на павшую Францию. Император Александр спас ее... В это время республиканец Лагарп мог только радоваться действиям своего царственного питомца...

Из Франции в 14-м году мы возвратились морем в Россию. Первая гвардейская дивизия была высажена у Ораниенбаума и слушала благодарственный молебен... Во время молебствия полиция нещадно била народ, пытавшийся приблизиться к выстроенному войску. Это произвело на нас первое неблагоприятное впечатление по возвращении в отечество..." (Потом последовали и другие)...

"В 14-м году существование молодежи (т.е. военной) в Петербурге было томительно. В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет вперед. В 15-м году, когда Наполеон бежал с острова Эльбы и вторгся во Францию, гвардии был объявлен поход, и мы ему обрадовались, как неожиданному счастью..."

По возвращении домой военное общество стало принимать новые, прежде невиданные нравы. Прежняя пустая жизнь, попойки и картежная игра сменились иным препровождением времени: вместо карт явились шахматы, вместо кутежей — чтение иностранных газет, офицеры ревностно следили за политическими событиями: "такое время-препровождение было решительно нововведение", и т.д.*.

______________________

* Записки И. Якушкина.

______________________

"Толчок, который дали умам только что совершившиеся события, — рассказывает Н.И. Тургенев, — или, вернее, волнение, произведенное этими событиями, было очевидно. Либеральные идеи, по тогдашнему выражению, начали распространяться в России с возвращением русских войск из-за границы. Кроме войск регулярных, за границей были также большие массы ополчения: эти ополченцы всех рангов, переходя русскую границу, возвращались по домам и рассказывали потом, что видели в Европе. Сами события говорили громче всякого человеческого голоса. Это была настоящая пропаганда.

Это новое расположение умов обнаруживалось главным образом в тех местах, где собраны были военные силы, и особенно в Петербурге, который был средоточием делового мира, и где был многочисленный гарнизон из отборных войск..."

Упомянув о том, что в России, не имеющей свободы печати, мнение публики можно узнать, только внимательно прислушиваясь к тому, что говорится всего чаще, автор замечает, что в то время оно высказывалось, между прочим, в особой рукописной литературе. "В этой, так сказать, контрабандной литературе обнаруживались тенденции и расположение умов. Тогда явилось довольно много этого рода произведений, замечательных или по силе эпиграммы, или по высокому и поэтическому вдохновению. Эти маленькие chefs-d'oeuvre, до тех пор неизвестные, отметили дни своего появления, как эпоху жизни, надежды и — надо прибавить — здравого смысла и размышления. Даже обыкновенная печать участвовала в этом движении умов. Предметы, до тех пор недоступные публичности, были разбираемы в серьезных сочинениях. Периодические издания больше, чем когда-нибудь прежде, занимались тем, что происходило в других странах, а Особенно во Франции, где пробовались тогда новые учреждения. Имена знаменитых французских публицистов были также известны в России*, как могли быть известны в своем отечестве, и русские офицеры, забывая великого павшего полководца, познакомились с именами Бенджамена Констана и некоторых других ораторов и писателей, которые, казалось, предприняли политическое воспитание европейского континента".

______________________

* Автор разумеет, конечно, образованный либеральный кружок общества.

______________________

"...Многие, — продолжает Тургенев, — возвращаясь в Петербург после нескольких лет отсутствия, высказывали чрезвычайное удивление при виде перемены, происшедшей в нравах, разговорах и самых поступках молодежи этой столицы: молодежь как будто пробудилась для новой жизни, чтобы воодушевляться всем, что было благородного и чистого в нравственной и политической атмосфере.

Гвардейские офицеры в особенности обращали на себя внимание свободой и смелостью, с какой они высказывали свои мнения, мало заботясь о том, где они говорили — в общественном месте или в частном доме, были ли те, с кем они говорили, приверженцы или противники их мнений. Никто не думал о шпионстве, которое в это время было почти ничтожно и неизвестно.

Правительство не только не противилось направлению, которое, по-видимому, принимало общественное мнение, но своими действиями показывало, что его симпатии были согласны с симпатиями здравой и просвещенной части общества. В доказательство можно привести образ действий императора в Польше. В речи, которую он произнес при открытии сейма в Варшаве, Александр в формальных выражениях объявил, что намерен даровать представительные учреждения и самой России..."*

______________________

* La Russie, 1, стр. 81-84.

______________________

Мы возвратимся далее ко взглядам правительства и продолжим заметки о перемене, происшедшей в нравах, особенно военного круга. Одной из первых вещей, на которые обратили теперь внимание, была, как раньше замечено, военная дисциплина и положение солдат вообще. Известно, какова была эта дисциплина в прежние времена; — достаточно сказать, что она была такова же, как в течение последующего периода вплоть до новейших военных реформ, облегчивших тяжелое положение солдата. В начале столетия дисциплина отличалась еще чрезвычайною суровостью. Довольно вспомнить историю военных поселений.

"Военная дисциплина, — рассказывает Тургенев, — в это время стала предметом такого внимания, какого она до тех пор еще никогда не встречала. Это внимание возбуждено было по возвращении войск в Россию после кампаний 1813, 1814 и 1815 годов, как были тогда возбуждены и все либеральные идеи. Не только офицеры, но простые солдаты приходили тогда в соприкосновение с другими войсками, привыкшими к иной дисциплине: это соприкосновение не могло остаться без влияния на них и не повести к какому-нибудь результату. Вскоре военные стали искать, в попытках тайных обществ, какого-нибудь средства против тех зол, каких они были свидетелями, и вопрос о дисциплине стал для них вопросом принципа. Если прежде иные из них и не прибегали к палке, то это было у них только следствием врожденного добросердечия; теперь они отвергали это средство дисциплины как вещь, противную самым простым понятиям справедливости и человеколюбия..."*

______________________

* Ср., напр., "Правила для обхождения с нижними чинами" из приказов гр. М.С. Воронцова, 1815 г., где хотя и сохраняется строгость дисциплины, но с негодованием отвергаются "гнусные и варварские обычаи" старой муштровки. См. Р. Архив, 1877, ч. II, стр. 167-171.

______________________

Затем, внимание направилось и на другие предметы. "В первое время, — продолжает тот же автор, — эти благородные души, которые впоследствии хотели, ценою всех жертв, пробудить свое несчастное отечество из закоснения, в каком оно было погружено, — увлекались обыкновенно политическими идеями. Более прозаические, но не менее существенные идеи гражданской свободы, материального благосостояния человека оставались в стороне. Политическое рабство одно возбуждало их негодование. Но спешим прибавить, что при первом замечании их ревностная забота обращалась к тому, чтобы найти средство стереть весь позор, прекратить все бедствия своего отечества, и что их первые размышления кончались проклятиями и против рабства крестьян, и против жестокости военной дисциплины. Я видел, как эти молодые люди, презирая все выгоды своего общественного положения, богатства, предпочитали тяжкую казарменную жизнь милостям и удовольствиям двора или развлечениям и приятностям путешествия... Что сталось с ними, праведное небо! — замечает автор, вспоминая дальнейшую судьбу этих людей. — Надо иметь веру во что-нибудь, чтобы не быть уничтожену, когда видишь, что такая преданность и такое самоотрицание кончаются таким несчастьем и такими бедствиями"*.

______________________

* La Russie, II, стр. 5l 1-514.

______________________

В другом месте тот же автор, говоря о либеральных намерениях, все еще проявлявшихся в это время у имп. Александра, и об упомянутом движении в обществе, рассказывает:

"В течение этого короткого периода либерализма, при свете этой умственной молнии, если можно так выразиться, несколько молодых людей стали думать о том, чтобы дать новым идеям правильное движение и направить их к практически-полезной цели. Во время войны в Германии они слышали о тайных обществах, они приняли эту идею и решились соединить людей, показывавших ревность к общественному благу, в общество, устроенное на подобие этих обществ. И, спешу прежде всего заметить, русское правительство в это время внушало вообще так мало недоверия и, по-видимому, было даже так расположено поощрять спасительные преобразования, что основатели общества рассуждали о том, не следует ли им просить о содействии правительства. Только опасение, что их намерения могут быть истолкованы неправильно, побудило их действовать без помощи и без ведома императора. Если этот факт и открывает, как мало опытны были первые основатели тайных обществ в России, он доказывает, по крайней мере, их искренность и безвредность их намерений..."*

______________________

* La Russie, II, стр. 511-514.

______________________

Четвертый современник самым положительным образом говорит о настроении либерального кружка того времени: "Общество, образовавшееся по возвращении гвардии из похода после трехлетней войны с Наполеоном, проникнуто было возбужденным, в сильной степени, чувством любви к России. Этим объясняется тот факт, что в списке членов его встречается так мало имен не-русских". И немецкие имена принадлежали часто людям, не только совершенно русским, но даже православным. "К слову упомяну, — прибавляет автор, — что Пестель, хотя был германского происхождения, сердцем вполне был русский" и проч.*

______________________

* Там же, 1, стр. 94-95.

______________________

Еще один современник, успевший через многие годы охладеть и относившийся очень объективно к своему прошедшему, дает такую характеристику времени и людей:

"Члены нашего общества, — рассказывает Басаргин, — были добрые, большею частию умные и образованные молодые люди, горячо любившие свое Отечество, желавшие быть ему полезными и потому готовые на всякое пожертвование. С намерениями чистыми, но без опытности, без знания света, людей и общественных отношений, они принимали к сердцу каждую несправедливость, возмущались каждым неблагородным поступком, каждою мерою правительства, имевшею целью выгоду частную, собственную — вопреки общей.

Здесь надобно заметить, что в то время политическое положение европейских государств много содействовало неудовольствию благомыслящей и неопытной молодежи и было причиною повсеместному почти образованию тайных политических обществ.

Исполинская война Европы с Наполеоном была окончена. Европейские государи, чтобы с успехом противостать его могуществу и его военному гению, должны были обратиться к инстинктам народным и, если не обещать положительно, то по крайней мере породить в массе надежды на будущие улучшения в ее общественном быте. Император Александр, по заключению мира, в Париже, в Лондоне, на Венском конгрессе, говорил и действовал согласно этим правилам и тем подал надежду в самой России на будущие преобразования в пользу народа.

Странным кажется теперь, что тогдашние главы правительств, действуя таким образом, не предвидели, что многозначущие слова их найдут отголосок не только в людях мыслящих, но и в самой массе; что надежды, ими внушаемые, породят ожидания, требования и волнения. Не думаю, впрочем, чтобы, поступая таким образом, они умышленно хотели обмануть народ ложными обещаниями, а полагаю, что, не предвидя последствий, они воображали спокойно, исподволь приступить к некоторым маловажным преобразованиям и уверили себя, что народ будет мирно выжидать того, что будет сделано для него, и удовольствуется незначительными уступками правительств. Конечно, это была важная с их стороны ошибка, за которую дорого должны были поплатиться отчасти и они сами, но гораздо более управляемые*.

______________________

* "Не нужно, кажется, доказывать, что при основании каждого общественного или государственного изменения должно рассчитывать и быть готовыми на неизбежные препятствия и затруднения, как со стороны противников этого изменения, так и со стороны горячих и малоопытных его приверженцев. Гениальный и твердый в своих убеждениях преобразователь не смутится этими препятствиями и пойдет смело и прямо к цели своей, несмотря на временные беспорядки и затруднения. Он уничтожит их или добросовестною, искусною политикою, или даже вещественною силою. Но гении редки. Большею частию правители и государственные люди, в самых благодетельных и чистых намерениях своих, часто останавливаются при малейшем затруднении и возвращаются к старому порядку, не думая о жертвах, которые должны погибнуть при реакции и которые вызваны были их начинаниями". Примечание Басаргина.

______________________

Не вхожу в рассуждение, как и почему это случилось; но только вслед за окончанием борьбы с Наполеоном и в то время, когда главы правительств не перестали еще торжествовать благополучный для них исход ее и делить Европу как свое достояние, народы начали изъявлять свои требования и волноваться, не видя скорого исполнения своих ожиданий. Это произвело совершенную реакцию в мыслях и поступках государей: они усмотрели свою ошибку (а, может быть, и необходимую меру, вызванную обстоятельствами) и стали действовать противно тому, что прежде обещали и говорили. С своей стороны, народы, убедясь, что нечего ожидать им от правительств, стали действовать сами; а умы нетерпеливые, которых всегда и везде найдется много, решились ускорить и подвинуть общественное дело образованием и распространением тайных обществ. Во Франции, Германии, Италии учредились таковые под разными наименованиями: карбонариев, Тугендбунда и т.д.

Россия не могла избегнуть влияния соседственных государств и особенно в такое время, когда сношения с ними порождались Самыми событиями, войною и дальнейшими ее следствиями. Многие молодые люди, возвратившиеся после кампании из-за границы, большею частию военные, покрытые еще дымом исполинских битв 1812-1814 годов, внесли с собою новые идеи, начали серьезно думать о положении России и прилагать к ней теории общественных учреждений, или существующих уже в других государствах, или изложенных в замечательных политических творениях тогдашнего времени.

Здесь надобно заметить, что в России, несмотря на приобретенную ею военную славу, счастливым исходом войны с Наполеоном, внутренняя ее организация, ее администрация, общественное и нравственное ее положение, ее правительственные формы и наконец ее малое развитие в отношении умственного образования, явно бросались в глаза каждому просвещенному и благомыслящему человеку и невольно внушали ему желание изменить или, по крайней мере, исправить по возможности этот порядок. Все, что оказывается и оказалось ныне вредного и порочного во всех отраслях ее гражданского быта, существовало и тогда, — с тою только разницею, что замечалось меньшим числом лиц, чем ныне, и что правительство смотрело иначе на все эти недостатки, или не думая, или не решаясь приступать к их преобразованию. Прибавьте к этому, что и понятия тогдашнего времени были гораздо грубее и одностороннее, нежели ныне, и потому все, что делалось, представлялось еще возмутительнее тем из немногих, которые мыслили и поступали вследствие других идей и правил. Мудрено ли, что эти люди, большею частию юные летами, охотно отделялись от массы и с увлечением готовы были посвятить себя на пользу Отечества, ни во что ставя личную опасность и грозящую невзгоду в случае неудачи или ошибочного расчета. Конечно, малое число юных последователей новых идей сравнительно с защитниками старого порядка, между коими находилось, с одной стороны, закоснелое в невежестве большинство, а с другой — люди, предпочитавшие всему личные выгоды и занимавшие высшие должности в государстве, — было почти незаметно. Не менее того, не сообразив ни своих сил, ни средств, они не только смело, но с увлечением и (почему не сказать) с ошибочною надеждою вступили на тот путь, где должны были пасть в неравной борьбе и соделаться первыми жертвами. Сначала, действуя в этом смысле, они основывались на намерениях самого покойного императора Александра; но потом, когда он изменил им и предался реакции, то решились образовать тайные общества и этим средством думали достигнуть своей цели"*.

______________________

* Записки Николая Васильевича Басаргина; "Девятнадцатый Век", Бартенева, кн. 1-я. М. 1872, стр. 68-70.

______________________

В приведенных отрывках достаточно указываются общие черты и источники движения, первые побуждения, внушенные временем, впечатления русской жизни и нередко наивное, но горячее и доверчивое стремление к улучшению форм жизни политической и общественной. Более односторонним и поверхностным образом представляют европейское влияние другие свидетельства, которые в особенности указывают на пример иностранных тайных обществ, на особенное влияние европейского либерализма, на моду. Так говорится об этом в самом "Донесении" 30 мая 1826; — так говорит известный маркиз Кюстин, передавая слышанное им в Петербурге*. После событий декабря 1825 года не раз высказывалось даже мнение, что возмущение было солидарно с европейскими революционными вспышками двадцатых годов, что русские тайные общества находились в связи с европейскими заговорами, например, с немецкими "демагогическими происками" и т.п. Лишнее говорить, что последнее было совершенно неосновательно.

______________________

* La Russie en 1839. Paris, 1843, II, стр. 42.

______________________

Справедливо было то, что европейские события, пребывание за границей, сближение с европейскими людьми, нравами и понятиями дали первый толчок люберальным идеям; но это было только влияние общих настроений времени. Наше тогдашнее движение, восприняв некоторые понятия европейского политического либерализма, не имело никаких близких связей с западными тайными обществами и не было также одним подражанием или одним теоретическим увлечением; напротив, оно тотчас обратилось к русской жизни, искало в ней практической почвы и применений, и для последнего находило множество оснований. Исторический смысл движения в том и заключался, что, несмотря на разные увлечения и крайности, оно с первого раза ставило и те вопросы, которые были действительными очередными вопросами нашей внутренней жизни. Русские либералы имели живой интерес к тому, что делалось на европейском Западе; это было делом тем более естественным, что еще слишком недавно на их глазах решалась судьба этой Европы: позднее, они чувствовали единство европейской реакции, которая от западных событий отразилась и в наших делах. Но несправедливо было бы сказать, что пример европейского либерализма был для них всем, или чтобы они хотели "пересадить Францию в Россию", как выразился автор "Записок Декабриста"*. Напротив, русская жизнь стояла для них на первом плане: европейские влияния действовали на них как на всю умственную жизнь тогдашнего общества, как они действовали в науке, в литературе, в мистицизме, масонстве, в правительственной реформе и в реакции, — но раз пробужденное политическое понимание обращалось у них к русским внутренним вопросам с таким увлечением, какого еще ни разу не обнаруживалось в нашем обществе. Они принимали к сердцу недостатки русской жизни, искали средств для их исправления, и это настроение, бесспорно, имело не малую долю в развитии той "народности", которая вскоре стала лозунгом литературы. Их интерес к ней был не археологический, а общественно-политический, и здесь было здоровое зерно тех "народных" стремлений, в которых потом бывало так много искусственности, односторонностей и грубых искажений... В двадцатых годах была сознательно воспринята мысль о необходимости освобождения крестьян. Остановимся сначала на обстоятельствах, которые содействовали в первое время особенному возбуждению умов.

______________________

* Русский Архив, 1870, стр. 1637.

______________________

Прежде всего должно упомянуть о действиях и настроении самого правительства. Во время войн и в первые годы после них настроение имп. Александра было великодушное и благосклонное к "свободе народов". Венский конгресс, своим размежеванием Европы и переделом Германии между старыми феодалами, хотя сильно сокращенными в числе, уже начал возбуждать недоверие, которое чувствовалось и у нас и впоследствии еще выросло от дальнейших действий европейской политики. Но на первое время император Александр не был на стороне реакции: его действия во Франции, на самом Венском конгрессе, отличались великодушным уважением к желаниям народов, и еще в 1818 г., во время Ахейского конгресса, он высказывал мысль, что "правительства должны стать во главе движения и проводить либеральные идеи в жизнь"*. Он дал Польше конституционные учреждения, что возбудило в русских либералах надежду на представительные учреждения и в России. Слова императора на варшавском сейме 1818 года довольно ясно подтверждали эту надежду и не мало усилили в то время либеральное движение.

______________________

* Pertz, Stein's Leben, V, 301-302.

______________________

Еще один свидетель и участник тех событий, припоминая обстоятельства, "побудившие к возмечтанию о реформах в России", указывает, какое сильное впечатление производили тогда действия самого императора Александра... "Следует упомянуть о надежде на дарование политических прав возбужденной либеральною политикой императора Александра Павловича, неоднократно им заявленной. О ней свидетельствует воззвание его к германским народам в 1813 году; затем в 1814 году, при первом свидании его с Людовиком XVIII в Рамбулье, всем стало известно высказанное им убеждение о необходимости при вступлении короля на престол, учредить во Франции представительное правительство. В следующем году, на Венском конгрессе, он, отстаивая либеральные учреждения, оспаривал ретроградную политику Меттерниха и Талейрана и, вопреки их мнению, даровал Польше конституционное правление. Наконец, при открытии варшавского сейма, произнес речь, возбудившую неописанный восторг во всей мыслящей молодежи"*.

Правда, и в эти первые годы после Венского конгресса не все действия русского правительства могли питать подобные ожидания; его настроение было слишком нерешительное и колеблющееся, но либеральные заявления, однако, не прекращались и действовали на умы, без того возбужденные.

______________________

* Заметка М.И. Муравьева-Апостола в "Русской Старине", 1873, т. VIII, стр. 109.
Речь императора Александра при открытии варшавского сейма. 15/2. марта 1818, в ее французском подлиннике приведена в книге Богдановича, т. V, приложения, стр. 78-79. и в переводе — в тексте, стр. 371-375; в переводе современном (из "Учебной книги Российской Словесности" Греча. СПб. 1820. II, стр. 239-243), она помещена в "Р. Старине", 1873, т. VII, стр. 612-615.
Кроме общего тона и смысла речи, особенное действие производили следующие слова:
"L'organisation qui etait en vigueur dans votre pays, a permis l'etablissement immediat de celle que je vous ai donne, en mettanl en pratique les principes de ces institutions liberales qui n'ont cesse de faire l'objet de ma sollicitude, et dont j'espere, avec l'aide de Dieu, etendre l'influence salutaire sur toutes les contrees que la providence a confiees a mes soins.
Vous m'avez ainsi offert les moyens de montrer a ma Patrie ce que j'ai prepare pour elle des longtemps, et ce qu'elle obtiendra des que les elements d'une oeuvre aussi importante auront atteint le developpement necessaire..."
(В старом русском переводе: "Образование, существовавшее в вашем краю, дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровл, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи божией, распространить и на все страны. Провидением попечению моему вверенные. — Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю, и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости").

______________________

Например, Карамзин пишет в это время к Дмитриеву: "Варшавские новости сильно действуют на умы молодые. Я рад всему хорошему; но только хорошему. Все будет как надобно" (8 апреля, 1818). "Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят конституцию; судят, рядят; начинают и писать — в "Сыне Отечества", в речи Уварова; иное уже вышло, другое готовится... Не перестаю наслаждаться своим образом мыслей или, лучше сказать, сердечным удостоверением, что мы так, а Бог по-своему", и пр. (29 апреля). Ник. Муравьев в позднейшем разборе "Донесения" 30 мая, по поводу сказанного имп. Александром в Варшаве, замечал: "...право Союза (Благоденствия) опиралось также на обетах власти, которой гласное изъявление и имеет силу закона в самодержавном правлении"*.

______________________

* Ср. La Russie, I, стр. 84.

______________________

Слова, сказанные императором в Варшаве, подтверждались тем, что по его приказанию действительно изготовлялся проект "законно-свободных" учреждений для самой империи. "Этот проект был действительно составлен, — замечает Тургенев, — он был, я полагаю, напечатан в одном издании, выходившем одно время под названием Portfolio"*. По словам Тургенева, составление проекта поручено было давнему доверенному лицу имп. Александра, H. H. Новосильцову, который был в это время императорским комиссаром в Польше. По мере изготовления различных частей проекта Новосильцев представлял их на рассмотрение императора. План был, конечно, государственною тайной; но как самое намерение императора было заявлено публично, так и о самом проекте Новосильцева слухи проникали в общество. Тургенев сообщает некоторые подробности о составлении проекта, так что, видимо, это была тогда вещь довольно известная**.

______________________

* Там же, I, 94.
** Так он рассказывает: "Ошва о выборе членов народного собрания говорила, что депутаты будут назначаться избирателями. Это было, без сомнения, совершенно просто и естественно; но император остановился на этой статье и заметил, что таким образом избиратели могут, пожалуй, назначить, кого им вздумается, "например, Панина". А император очень не любил гр. Панина (Никиту Петровича), бывшего министра иностранных дел. Статья была тотчас изменена, и избирателям было предоставлено только право представлять трех кандидатов, из которых правительство и будет выбирать депутата".
Гр. Панин, гонимый имп. Павлом, возвращенный Александром из ссылки и получивший сначала важный пост и влияние, вскоре навлек на себя немилость, которая, кажется, и поныне остается "загадочной". (Р. Архив 1876, I, 121).

______________________

Проект, над которым работал Новосильцов, найден был в его бумагах во время польского восстания в 1831 в Варшаве, в двух экземплярах, по-русски и по-французски. Лица, издавшие его в тридцатых годах, не в состоянии были определить ни времени составления проекта, ни того, почему он находился в руках Новосильцева. Они заметили одно, что этот проект по времени позднее хартии, данной царству Польскому в 1815 году, — так как заключает много статей, извлеченных из этой хартии (что указано на полях рукописи), и так как при нем находится список глав, также заимствованный из польской хартии*.

______________________

* Этот документ был уже несколько раз напечатан. Первое издание, составляющее большую библиографическую редкость: "Charte constitutionelle de l'Empire de Russie. Varsovie. 1831", и на другой странице: "Государственная Уставная Грамота Российской империи. Варшава. 1831". Мал. 8о. VII, 154 и 3 неперемеч. страницы; французский и русский текст en regard. Далее: "Le Portfolio ou Collection des documents politiques relatifs a l'historire contemporaine. Traduit de l'anglais". Hambourg Campe, 1837, V, стр. 378-419 (один французский текст). Наконец, в заграничных изданиях: "Исторический Сборник", книжка вторая, Лонд. 1861, и "Материалы для истории царствования имп. Николая Павловича". Лейпциг, 1880 (один русский текст). Подробное изложение "Уставной Грамоты" сделано было, в разборе 1 -го издания настоящей книги, Щебальским, в "Русском Вестнике" 1871, См. еще заметку в Р. Стар. 1880, т. XXV11, стр. 816.

______________________

За отсутствием точных данных об истории этого проекта ограничимся немногими замечаниями об его содержании*.

______________________

* Краткий обзор его см. в приложениях.

______________________

Проект Новосильцева был, по-видимому, последовательным развитием планов, какие некогда император поручал Сперанскому. Между ними нельзя не заметить значительного сходства — напр., в общем плане представительства, в устройстве административном, в намеках на устройство судебное. Работы Сперанского, по-видимому, имелись в виду у Новосильцова.

Трудно сказать, насколько серьезны были у имп. Александра мысли об этой реформе. Об этом составилось издавна мнение недоверчивое; с другой стороны, люди консервативных взглядов, прежде и после, сурово и даже с негодованием осуждали эти планы, как западный либерализм, не отвечающий нашему народному характеру, как "слепое стремление к регламентации жизни", как детское презрение к истории и пр. Не будем спорить о личном отношении императора к этому делу; но о последнем нельзя не заметить, что дело едва ли состояло в одном увлечении западным либерализмом. Обвинители той эпохи вообще лицемерят, когда не хотят видеть, что "народная жизнь" в действительности едва ли допускала подобные ссылки, потому что прежде всего сама требовала бы освобождения — впервые начатого только крестьянскою реформой. Чего могла требовать "народная жизнь" вне этой реформы? Несомненно, что в критическом отношении к прошедшему и его многим наследиям в жизни современной были правы и император Александр, и его советники, как Сперанский и Новосильцов, и самые либералы тайных обществ — потому что этим критическим отношением подготовлялась основная, необходимейшая реформа. На самом деле, "история" вовсе не приучала сообразоваться с желаниями народа: люди времен Александра I, мечтавшие о народном благе, искали средств к его достижению также теоретически и по чужим примерам, как было во времена великих Петра и Екатерины. Идеальная обязательность "народных начал" еще не чувствовалась, и уроки "истории" могли быть извлекаемы лишь настолько, насколько самая история была изучена и сознана. И тому ли они научают, что выводят из них проповедники государственной и общественной неподвижности? С успехами исторического знания надо убеждаться в противном... Сперанский очень слабо вспоминает о зачатках представительства в древней России; либералы тайных обществ уже гораздо больше интересовались стариной; знали ее, по состоянию тогдашней науки, мало, но иногда угадывали ее смысл. Они знали о соборах и думах, и их политические мечты иногда представлялись им как именно оживление старых преданий истории.

Из подробностей проекта можно также видеть, что составители его не были чрезмерно либеральны. Проект Новосильцова, как и план Сперанского, далеки от каких-нибудь крайностей; напротив, проект отвечал характеру монарха, при всех либеральных мечтаниях ревниво охранявшего свою власть. Так проект вводит известные свободные учреждения, но рядом оберегает все прерогативы власти, и весь механизм представительства остается в ее руках. Общество получало свободы лишь настолько, сколько было бы необходимо для воспитания общественной самодеятельности. Вопрос о крепостном праве остался не тронут, как и у Сперанского, так что "презрения к истории" в этом основном пункте не находилось. При всем том, в предположениях о новом порядке вещей надеялись тогда найти спокойное развитие для возникавших стремлений общественного мнения; в этих стремлениях, как увидим далее, заключалось не мало благотворных начинаний, — и лишенные правильного исхода, какой могла дать, например, известная свобода печати, они обратились на путь тайных обществ и волнений.

"В это время, — говорит Тургенев, — правительство внушало вообще так мало недоверия и, казалось даже, было так расположено поощрять спасительные преобразования, что основатели тайного общества рассуждали о том, не следует ли им просить содействия правительства" — и не сделали этого лишь из опасения, что их намерения будут перетолкованы*.

______________________

* Относительно Новосильцова, — деятельность которого в Польше не внушает сочувствия, — говорят, что он очень изменился после первой своей отставки и после своей венской жизни; но, по-видимому, и в эту пору в нем сохранились качества, способные вызывать большое сочувствие, — как видно из отзыва о нем известного декабриста Лунина. В одном из позднейших писем своих он говорит о Новосильцеве: "С живым сожалением узнал я о смерти... председателя государственного совета, Новосильцова (1836)... Я восставал против принятой им системы, когда он управлял делами в Варшаве, — системы, имевшей такие печальные последствия для царства и империи. Но разность политических мнений не мешает мне отдать ему справедливость. У него было много ума, большой навык в управлении и пламенное рвение к народному делу". Этот отзыв заслуживает внимания.

______________________

Но в первое время, под впечатлением планов правительства, возбуждавших надежды, тайные общества отличаются весьма мирным и мягким характером, который теряют только впоследствии. Участники этого движения в начале думали, что их стремления не представляют собой ничего неприятного правительству, что они хотят того же, что составляет и его намерение; они желали исправления неустройств русской жизни соединенными усилиями людей одних убеждений и полагали, что действуют в помощь правительству; они видели потом трудность дела и самую нерешительность правительства, но еще не теряли надежды. Впоследствии они стали разочаровываться в своих ожиданиях, и в настроении обществ появляется недоверие и раздражение.

Мысль о тайном обществе возникла тогда у либералов весьма естественно. Когда в обществе, около 1815 года, почти вдруг явился, вследствие указанных причин, целый обширный разряд людей либерального образа мыслей, преимущественно из молодого поколения, они с самого начала не могли не почувствовать, что в обычной жизни они представляют что-то исключительное, что большинство не только им не сочувствует, но смотрит на них враждебно, как на людей, нарушающих покой его умственного и общественного бездействия; их собственные убеждения так противоречили ходячим мнениям и нравам, что они должны были наконец сомкнуться в более тесный кружок. Правда, возбуждение после событий и наплыв новых идей были так сильны, что в обществе обнаружилась значительная свобода мнений и разговоров, но высказывать свои мнения вполне было все-таки не безопасно. Потребность в обмене мыслей в ближайшем сочувственном кругу, свободном от посторонних стеснений, прежде всего сближала людей либерального образа мыслей в тесный кружок; полная искренность бесед заставила вскоре беречь некоторую замкнутость кружка. Но в этих людях уже скоро явилась потребность практической деятельности в духе своих мнений. Новость их идеалов, порывы великодушного энтузиазма — как бывает всегда в подобных увлечениях — ставили перед ними широкую задачу общественных преобразований, требовавшую обдуманного плана, соединенных усилий, самоотвержения. С этих пор кружок, с мыслью о практической деятельности и пропаганде для своих целей, должен был сомкнуться еще теснее и, наконец, превратился в тайное общество.

Присоединились влияния времени. Конец XVII 1-го и начало XIX века были классическим временем тайных обществ, и действительных, и воображаемых. Можно сказать, что это была особая культурная форма, в которую, между прочим, складывались прогрессивные стремления общества, не имевшего других средств для выражения своих мнений и потребностей — ни парламентской жизни, ни свободы собраний, ни свободы печатного слова. Это был общественный союз, соединение единомыслящих людей с общественными целями — в такое время, когда государство еще сохраняло средневековую суровость и нетерпимость и не давало исхода начинающемуся политическому и социальному сознанию. Тайные общества становились не нужны там, где общественные потребности находили себе выражение, где свобода собраний и свобода печати делали таинственность ненужною. Всего больше тайных обществ было именно там, где пробуждавшееся общественное мнение не имело этого исхода и, напротив, встречалось с политическим гнетом, как было во Франции, Германии, Италии. В прошлом столетии эта форма общественности проникла и к нам в виде масонских лож, этих полу-тайных обществ, которые могли быть допущены даже у нас, потому что, с одной стороны, были правительству известны, с другой — ставили себе цели чисто нравственные и в принципе заявляли свое удаление от всякой цели политической. Но масонские ложи были уже отчасти приготовлением к тайному обществу и чрезвычайно размножились во второй половине царствования Александра, когда стало обнаруживаться особенное брожение умов, когда вообще распространялись у нас всякие общества и союзы — литературные, филантропические, библейские, масонские, наконец, политические. Масонская ложа была самой известной формой тесного общественного кружка, и к ней примкнули тайные общества точно так же, как с другой стороны примыкало Библейское Общество. Самый Священный Союз, как раньше союз имп. Александра с королем прусским, был навеян духом мистического или тайного общества.

Русское тайное общество сложлось не вдруг. В кружке людей, среди которых оно образовалось, в первое время заметно было только неясное желание сблизиться в одном общем интересе. Одни просто собирались, без всяких затей, читать газеты и толковать. "В семеновском полку, — рассказывает Якушкин, устроилась артель (в 1815 г.): человек пятнадцать или двадцать офицеров сложились, чтоб иметь возможность обедать каждый день вместе; обедали же не одни вкладчики в артель, но и все те, которым, по обязанности службы, приходилось проводить целый день в полку. После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе — такое времяпрепровождение было решительно нововведение"*. Высшим властям "артель" однако не понравилась, и ее велено было прекратить... Другие, стремясь к какой-нибудь нравственно-общественной деятельности, вступали в масонские ложи, где надеялись найти искомую цель и способ действий. Третьи, не удовлетворяясь обычными масонскими церемониями, пришли к мысли основать политическое, и следовательно тайное, общество, и им опять прежде всего представилась мысль устроить его в какой-нибудь ложе. Четвертые искали общественной деятельности в ученых и литературных кружках, нисколько не тайных: таково было множество обществ словесности — в Петербурге, Москве и в университетских городах; таково было "общество математиков", основанное еще в 1811 году и послужи вашее началом известного "Учебного заведения для колонновожатых", о котором упомянем далее. Масонские влияния особенно заметны в образовании и в формах наших тайных обществ. Многие из членов тайного общества были в то же время ревностные масоны: то и другое было близко в их понятиях и переход, по-видимому, казался нетрудным. Мы приводили, в предыдущей главе, примеры той связи лож с политическими кружками.

______________________

* Записки Якушкина, стр. 6.

______________________

В том первом тайном обществе, которое названо в "Донесении следственной комиссии" Союзом Спасения или Союзом истинных и верных сынов отечества, и устав которого был составлен Пестелем (1817), нельзя не видеть этого влияния. "Общество, — по словам "Донесения", — разделялось на три степени: братии, мужей и бояр... для принятия назначались торжественные обряды; желающий вступить в общество давал клятву сохранять в тайне все, что ему откроют;... сверх того, каждая степень и даже старейшины имели свою особенную присягу" — совершенно как в масонской иерархии. В другом месте упоминается, что устав этот "основан был на клятвах, правиле слепого повиновения, и проповедывал насилие, употребление страшных средств, кинжала, яда", что, по словам Пестеля, написано было в подражание уставам некоторых масонских лож, — и это могло быть справедливо: эти страшные средства не представили бы ничего страшного тому, кто знал масонские присяги, которые даже в самых простых "системах" наполнены самыми ужасными заклятиями*. То же было в обществе Соединенных Славян.

______________________

* Образчик их мы приводили в статьях о нашем масонстве, в "Вестнике Европы".

______________________

Была и более прямая связь между масонскими тенденциями и движениями тайных обществ. Одно время ложи "Избранного Михаила" и "Трех Добродетелей" совмещали в себе членов тайного общества. При более простом, не-мистическом взгляде на масонские обязанности не трудно было придти к той политической точке зрения, на которой стояли члены тайных обществ в первое время их существования, — потому что их цели состояли тогда в мирном служении общественному благу одними нравственными и законными средствами. Таков был союз, который предполагалось, по словам "Донесения", основать под названием Общества Русских Рыцарей. Историю этого предполагавшегося общества так рассказывает близкий свидетель, Н.И. Тургенев:

"Несколько времени спустя после моего возвращения в Петербург (в 1816 г.), я встретил генерала Орлова (Михаила), которого я знавал за границей и особенно в Нанси, где он был в 1815 начальником штаба русского корпуса, расположенного в тех краях. У этого генерала было много природного ума и благородный, возвышенный характер. Что касается образования, он в высокой степени владел тем образованием, какое обыкновенно бывает у светских людей. Как все живые и пылкие умы, которым недостает прочных идей, основанных на серьезных знаниях, он увлекался всем, что поражало его воображение... Когда я увидел его в Петербурге, все его мысли заняты были масонством; он возымел план восстановить это учреждение, как оно существовало при Екатерине 11, и дать ему какую-нибудь политическую цель. В этом предприятии у него был товарищем граф Мамонов, который имел, кажется, большое пристрастие к старому русскому масонству. Лично я никогда не знал его, но в одном критическом обстоятельстве его имя приобрело такую известность, что внушало к нему уважение. (Тургенев разумеет пожертвования гр. Мамонова в 1812 году).

Граф Мамонов был, по-видимому, посвящен в одну из высших степеней старого масонства; генерал Орлов, узнавши эту степень и формулу посвящения, сделал в ней некоторые перемены, соответственные идеям времени, но сохраняя мистическую форму, господствовавшую в старом обряде. Он показал мне свой проект, предлагал мне сообщить его каким-нибудь знакомым мне масонам, для того, чтобы они постарались ввести его в свои различные ложи. Этот устав, или обряд принятия, я отдал одному лицу, которое председательствовало в одной ложе и которое было чрезвычайно радо иметь какой-нибудь символ старого русского масонства, некогда столь славного. В то же время генерал Орлов сказал мне, что он только что составил зерно общества, основанного на этой, своего рода, реликвии. Он назвал своих союзников: это были два адъютанта императора, генерал П.М. и Г.Б. Я видал иногда этих господ, но никогда не говорил с ними о их обществе. Раз только последний, говоря о Союзе Благоденствия, с которым предлагали соединить общество, начертанное генералом Орловым, сказал мне, что они не были намерены сливать в одно два эти общества: что надо было посмотреть, как станет действовать Союз Благоденствия, и воспользоваться и хорошими, и дурными его результатами. Как видно, эти господа были "политики".

В самом деле, основатели Союза Благоденствия имели несколько свиданий с генералом Орловым, но они не могли согласиться между собой... Впоследствии Орлов, совсем оставивши свой полу-масонский проект, вступил в общество Благоденствия, из которого вышел за несколько дней до его закрытия...

Из этих объяснений видно, что попытка генерала Орлова не произвела никакого важного результата"*.

______________________

* La Russie, I, 221-225. "Несмотря на то, — прибавляет Тургенев, — правительство или следственная комиссия вытребовали в Петербург лицо, которому я сообщал проект генерала Орлова; но так как в этом документе не было найдено ничего подозрительного, то всякое розыскание по этому предмету было оставлено".

______________________

Таким образом, тайное общество складывалось медленно, подготовляясь в разных кружках, исходя из разных точек зрения и принимая сначала знакомые формы масонского союза. В "Донесении следственной комиссии" (стр. 6-11) перечислено несколько различных попыток основания тайного общества. В заключение их образовался, наконец, "Союз Благоденствия", где общество в первый раз получило несколько правильную организацию. В этой окончательной форме, которую приняло теперь тайное общество, обнаружилось уже более прямое влияние времени, потому что образцом для Союза Благоденствия послужил отчасти немецкий Тугендбунд (Союз Добродетели). Мы скажем несколько слов об этом знаменитом, хотя незначительном и почти не действовавшем обществе, потому что по нем можно составить понятия о том, каковы бывали, между прочим, тайные общества, наводившие такой страх на реакционные правительства, и какова была на деле связь русского общества с немецким, о котором многозначительно говорили потом даже иностранные реакционеры, представляя русское тайное общество как отрасль громадного всесветного заговора против алтарей и престолов.

В десятых и двадцатых годах тайные общества были предметом множества толков, не только там, где они действительно были и имели свою роль, как, напр., карбонарство или гетэрия, но и там, где их не было или где они были совершенно бессильны. Правительства чрезвычайно боялись их тайной силы; недовольные, особенно молодое поколение, увлекались мечтой о тайном обществе, которое удовлетворяло либеральным порывам и завлекало романтической таинственностью союза, служащего добродетели, справедливости и свободе, а иногда было единственным средством борьбы против угнетения, как было в Италии. Таковы были итальянское карбонарство, греческая гетэрия, немецкий Тугендбунд: различные по происхождению и целям, очень несходные по действительному значению, они фантастически смешивались потом правительствами в один всеобщий заговор либералов, а ревностнейшие обскуранты, западные и наши (как Магницкий, арх. Фотий, Ростопчин и пр.), и международные (как гр. Жозеф де-Местр) отождествляли и эти общества, как и всякий новейший либерализм, с старинными "иллюминатами"... У нас всего больше известен был немецкий "Союз Добродетели".

"Я бывал в сношениях с людьми, которые должны были хорошо знать все, относящееся к знаменитому обществу, известному под именем Тугендбунда, — рассказывает Тургенев. — Я узнал от них, что, собственно говоря, надобно думать о мнимом влиянии этого общества на ход событий до войны за освобождение и во время нее. Сколько раз я слышал, как эти люди выражали глубокое убеждение, приобретенное ими по собственному опыту, — убеждение в совершеннойневозможности достигнуть чего-нибудь положительного путем тайных обществ!"*.

______________________

* La Russie, I, стр. 520-521.

______________________

В числе людей, на которых указывает Тургенев, был, вероятно, Штейн. Он был прусским министром во время основания Тугендбунда и хорошо знал движение умов в Германии, которое в сильной степени проистекало от его собственной деятельности; его самого молва считала главным основателем или покровителем Тугендбунда. Штейн не придавал, однако, никакого значения ни масонским ложам, о которых также много говорили и в которых он сам бывал, ни каким другим тайным обществам и союзам. "Я с своей стороны, — говорил он еще в конце 1812 года, — никакой другой (масонской) конституции не держался так твердо, как столовых лож... да и во всех других отношениях мне казалось, что это древнее общество, происходящее от Соломона, не только не знало, что оно делало, но даже и не знало, чего хотело. Иллюминаты казались мне дурным обществом, и их мораль несколько двусмысленной...* их интриги были вредны, — хотя Баррюэль вовсе не есть мое евангелие**. Общество Друзей Добродетели (Тугендбунд), образовавшееся в 1808 г., заслуживает уважение по своим добрым намерениям, но до сих пор ничего не видать из его дел..."***

______________________

* Он приводит примеры безнравственных поступков членов этого ордена и указывает, между прочим, на Книге (о нем у Шлоссера, Ист. XVIII ст.).
** О Баррюэле мы упоминали выше, стр. 309.
*** Pertz, III, стр. 99.

______________________

Штейн сохранил и после подобное мнение о немецких тайных обществах, и во время реакционных гонений считал постыдным и нелепым делом преследование мнимых заговоров. Тем не менее, о тайных обществах продолжали говорить, и самые общества существовали — хотя и не в том виде, как о них говорили.

Карбонарство или гетэрия были прямым политическим заговором. Карбонарство действовало против мелких итальянских деспотов и против австрийцев; гетэрия восставала против турецкого ига и стремилась к восстановлению Греции; средством и целью этих обществ была тайная и открытая борба с оружием в руках. Тугендбунд также вызван был пробуждением национального чувства, ненавистью к французскому игу, тяготевшему над Пруссией, но основывался как общество мирное и вполне подчинявшееся правительству: он хотел только помогать правительству и действовать для возрождения нации не средствами политического заговора, а средствами образовательными и моральными. Учредители его стремились к нравственному возбуждению нации, которое потом, в руках самого правительства, должно было послужить залогом политического освобождения от чужеземного ига.

Тугендбунд основан был в начале 1808 г. в Кенигсберге несколькими патриотами, которые, выработав свою программу, просили у короля утверждения их статутов. Король дал это утверждение, и общество открыло свои действия. Основатели дали своему союзу название "нравственно-научного общества"; цель его высказывалась в грамоте на его основание следующими словами: "Цель общества — создать улучшение нравственного состояния и благосостояния прусского и затем немецкого народа единством и общностью стремлений честных людей. Средства общества — слово, письмо и пример". Стремления общества так соответствовали духу тогдашних реформ Штейна, возвышавших национальное сознание, что весьма распространено было мнение, считавшее Штейна не только участником, но основателем союза. Предполагаемое участие Штейна много содействовало репутации союза, который тогда же стал известен под именем Тугендбунда. Союз, управляемый "советом" из Кенигсберга, как говорят, быстро распространился по всем областям Пруссии, но существование его было непродолжительно: в конце 1809 г. он был уже закрыт распоряжением короля, которое последовало, по некоторым свидетельствам, вследствие требования Наполеона*.

______________________

* Сведения о Тугендбунде, кажется, до сих пор еще довольно смутны. Официальная история его, по актам, наложена в книжке: Gesch. des sogenannten Tugendbundes, Vol J. Vbigt. Berlin, 1850; см. также Гервинуса, Geschichte des XIX Jahrh. II, 342 и ел.; Scherr, Deutsche Kultur- und Sittengesch; 2-te Ausg. 478. См. также статью "Tugendbund" в "Staats-Lexikon, Роттека и Велькера (Altona, 1848, т. XII, стр. 585-590). Как сильно противоречат сведения о Тугендбунде, можно видеть, сравнив слова Шерра, показания Пертиа, приведенные у Фойгта, стр. 113 и след., и свидетельство "государственного человека" о Тугендбунде, там же, стр. 119-120.

______________________

Рассказы о деятельности Тугендбунда до сих пор противоречивы. По словам одних, после закрытия "Тугендбунд продолжал существовать фактически, и деятельность его была тем значительнее, что в числе его членов, с основанием и без основания, называли людей чрезвычайно значительных. Очень деятельным членом был майор Шилль, который в 1809 сделал известную преждевременную попытку восстания для освобождения Германии, и своей геройской смертью дал патриотической молодежи воспламеняющий пример. В 1813 г., когда Наполеон потерял в России свои лучшие силы и очарование непобедимости, и когда началась против него великая народная борьба, молодое поколение, выраставшее под влиянием реформ, умело понимало значение слов: отечество и свобода". Но, по официальным данным, союз совершенно отрекался от солидарности с предприятием Шилля и доказывал, что он вперед стрался удерживать подобные "вмешательства в права власти". Биограф Штейна отдает справедливость стремлениям Тугендбунда, но замечает, что тягостное время и политические и военные меры правительства без того возбудили национальное чувство во всей нации, так что "лучшую помощь для своих целей в борьбе с французами правительство нашло в кругу патриотов, которые собрались вокруг Штейна и Шарнгорста и которые действовали без всякой связи с Тугендбундом". По словам третьего свидетеля, Тугендбунд составляли собственно лица столь незначительные, что от него отстранялись все порядочные люди, и союз, еще до закрытия своего, был мертв от своего ничтожества; что в великие моменты начала 1813 года не было речи ни о каком Союзе Добродетели и что нелепо придавать Ту-гендбунду какую-нибудь важность в великих событиях того времени. Шлоссер отзывается о Тугендбунде еще суровее: по его словам, это было только орудие реакционеров, которым обманывали действительных патриотов и низший слой народа, чтобы воспользоваться их одушевлением и усилиями для восстановления старого порядка. Но, в конце концов, Шлоссер прибавляет: "В Тугендбунде... важнейшим делом было то, что он пробуждал умы. В этом состояла важность тайных обществ. Крик, поднятый Наполеоном против Тугендбунда, дал этому союзу политическую важность; свирепое преследование, организованное в Германии Наполеоном, князем Экмюльским (Даву) и его агентами и шпионами, ожесточало умы, а когда Пруссия в 1809 году принуждена была запретить Тугендбунд, таинственность стала придавать новую заманчивость патриотическим обществам"*.

______________________

* Ист. XVIII столетия, 2-е русское издание, VII, 313-314.

______________________

В этом и было действительное значение Тугендбунда; в таком смысле он имел свое влияние и на основателей нашего тайного общества. Незначительный на деле и крайне преувеличиваемый слухами, он имел свое историческое действие своей идеей и той фиктивной силой, какую придавала ему общая молва. Ему приписывалось национальное возбуждение, которого еще не привыкли объяснять естественным порывом общественного мнения; ему приписывались патриотические подвиги, и присутствие невидимой силы ободряло и воодушевляло*. После 1815 года начались в печати разыскания и разъяснения о Союзе Добродетели, но молва продолжала говорить о нем прежнее и тем более казалось вероятной, что в то именно время тайные общества и явные союзы стали особенно размножаться — снова появляется Ян и его гимнасты с своим девизом, frisch, froh, fromm und frei, возникает буршеншафт, общество "безусловных" и т.д., в которых прежнее брожение, направлявшееся против французов, обращается против домашней реакции во имя романтическо-народных и конституционных идеалов; происходят, наконец, студенческие волнения...

______________________

* Ср. Записки С. Фонвизина, стр. 123. Автор именно считает "добродетельного барона Штейна" основателем Тугендбунда и приписывает союзу чрезвычайно большое значение.

______________________

Нелепо было бы говорить, что русские тайные общества стояли в непосредственных связях с немецкими, т.е. имели какую-нибудь общую политическую цель, как это утверждали впоследствии немецкие реакционеры и их публицисты по поводу 14-го декабря; ничего подобного на деле не было, да и не могло быть, потому что этим обществам нечего было делать вместе; сношений между ними не было. Но в их характере на первое время можно найти сходные черты, которые объясняются духом времени. И там, и здесь было много доверчивого идеализма, но влияние было только, так сказать, литературное; только этим путем и в силу молвы о немецком тайном обществе Союз Благоденствия мог взять многое из программы Союза Добродетели.

"Донесение" 30-го мая указывает, что мысль о тайных обществах явилась в 1816 г. у нескольких молодых людей, которые, "возвратясь из-за границы после кампаний 1813, 1814 и 1815 годов и знав о бывших тогда в Германии тайных обществах с политической целью, вздумали завести в России нечто подобное"; что при первом основании русского тайного общества многие именно желали, чтобы принят был устав, главные черты которого были заимствованы "из напечатанного в журнале "Freywillige Blatter" устава, коим будто бы управлялся Tugendbund". В другом месте сказано, что "главные черты законоположения Союза Благоденствия (первая часть этого законоположения была отыскана комиссией), разделение, замечательнейшие мысли и самый слог ясно показывают, что оно есть подражание, и даже большею частию перевод с немецкого". Этот устав русского тайного общества был составлен, по словам "Донесения" (стр. 11-12), Александром и Михаилом Муравьевыми, кн. Сергеем Трубецким и Петром Колошиным.

Записки самих членов тайного общества подтвержают эти указания на Тугендбунд. М. Фонвизин рассказывает, что во время войн многие из русских "познакомились с германскими офицерами, членами прусского тайного союза (Tugendverein)", что в Петербурге известны были статуты разных тайных обществ, существовавших во Франции и Германии, и что один из членов русского общества "ездил в Германию и вошел в сношения с членами Союза Добродетели", которые и сообщили ему свои статуты. По словам Якушкина, немецкий устав привезен был кн. Ильей Долгоруким*. Но это показание о личных сношениях с членами Союза Добродетели едва ли точно: Тугендбунд в то время уже не существовал, и кн. Долгорукий мог просто найти его устав — в книге **.

______________________

* Зап. Фонвизина, стр. 147. 152-153. Зал. Якушкина, стр. 13. В печатном издании первых этот кн. Долгорукий ошибочно назван Иваном.
** Книга эта названа в "Донесении" неточно. Немецкий журнал называется "Freimiithige Blatter fiir Deutsche, in Beziehung auf Krieg, Politik und Staatswirthschaft. Eine Zeitschrift in zwangslosen Heften". Статья под заглавием "Ueber den Tugendbund", заключающая в себе его устав "Verfassung der moralischen und scientifischen Gesellschaft zur Uebung ofientlicher Tugenden, genannt: der Tugendverein", помещена в 4-й тетради, стр. 113-143 и в 5-й, стр. 1-44. Berlin, 1815-18I6, bei Duncker und Humblot (с 1860-х годов лейпцигская фирма). Все издание этого журнала заключает 8 тетрадей или два тома.
Дальше приводим некоторые сличения этого немецкого устава и "Законоположения" Союза Благоденствия.

______________________

Так или иначе, в либеральном кружке были известны уставы западных тайных обществ, которые дали им мысль по той же форме устроить и русское общество. Тогдашняя слава Тугендбунда могла привлечь их внимание, и характер его устава мог в особенности удовлетворять их желаниям. Основанный в тяжелые времена французского ига, Тугендбунд, видимо, имел в основании политическую цель — содействовать национальному отпору против ига, но должен был очень осторожно скрывать эту цель и ограничить свою деятельность нравственно-общественными предметами, в союзе с правительством. У наших либералов, в первое время, политическая цель также стояла на втором плане; они надеялись, что политическая реформа будет произведена самим правительством, и думали только содействовать его планам, стараясь распространять новые идеи, возбуждать нравственную самостоятельность общества, истреблять предрассудки и злоупотребления. В программе Тугендбунда именно эта задача была поставлена так широко, цели союза были так возвышенны, так проникнуты патриотизмом, и способ изложения указывал столько практических приемов, что воспользоваться некоторыми ее мыслями было естественно.

В своем внешнем устройстве Тугендбунд состоял из "коренного общества", Stammverein, или собрания его членов в месте его основания, т.е в Кенигсберге, и из его разветвлений в других местах, которые назывались Zweigvereine*. Лица, вступавшие в общество, должны были выбирать себе ту или другую отрасль деятельности по программе союза, и собрание членов, работавших по одной отрасли, составляло "камеру", а собрание камер в Кенигсберге составляло "главную камеру" (Hauptkammer). При каждой камере находился "цензор", обязанность которого заключалась в наблюдении за тем, чтобы законы общества сохранялись в точных пределах государственного закона, далее, в собирании сведений о вновь поступающих членах, в нравственном их руководстве и в надзоре за их трудами для целей общества. Деятельность общества распадалась на несколько отраслей, обнимавших главнейшие стороны народной и общественной жизни. Это деление передается различно в разных источниках о Тугендбунде. По Фойгту, труды союза распределялись на шесть отраслей: 1) воспитание; 2) народное образование; 3) наука и искусство; 4) народное благосостояние; 5) внешняя полиция и 6) внутренняя полиция. По уставу, напечатанному в журнале Freimuthige Blatter, эти отрасли были следующие: 1) воспитание; 2) народное образование; 3) литература; 4) земледелие; 5) торговля и промышленность и государственные долги; 6) полиция и распространение союза (или пропаганда). Но общие основы деятельности Союза в обоих источниках излагаются довольно сходно. В отделе воспитания главная задача общества состояла в том, чтобы изыскивать и распространять лучшие методы воспитания и обучения, при которых юношество достигает наиболее полного и согласного употребления всех своих телесных и духовных сил: стараться об улучшении домашнего воспитания, об уничтожении суровости, безнравственности и бесплодной траты времени в школах, о распространении в народе технических знаний, нужных для улучшения ремесл и т.п. В отделе народного образования — распространение правильных понятий об обязанностях человека для сохранения и развития его телесных и духовных сил, его обязанностях во всех жизненных отношениях; старание, сколько можно, облагородить народные праздники и увеселения и ввести в них такие упражнения, которые способствуют приобретению ловкости и силы (беганье, бросанье, прыганье, верховая езда, стрельба, плаванье); противодействие грубости нравов, бесполезному или дурному чтению и т.д. В этом же отделе особую отрасль должны были составлять люди военные, целью которых было общее изучение военных наук, подготовление молодых офицеров в научном и нравственном отношении, забота о солдатах, обучение солдат обязанностям их звания. В руководители этой отрасли совет камеры должен был выбрать одного из опытнейших и искуснейших офицеров (здесь, вероятно, скрывалась мысль подготовлять борцов для будущего восстания против французов). В отделе науки и искусства — изучение важнейших предметов науки и искусства и распространение между членами правильных о том понятий. Предположено было обращать внимание на замечательнейшие произведения древних и новых времен, и издавать журналы для возбуждения чувства истины, добродетели, любви к отечеству, свободы мысли и совести. В отделе народного благосостояния должны были собраться члены из людей, наиболее знающих разные отрасли сельской и городской промышленности, чтобы изыскивать свойственные каждому краю источники благосостояния, вводить и поощрять новые промыслы, действовать ободрением и советами на рабочее сословие, оказывать помощь безвинно обедневшим посредством кредита, задатков, доставления сбыта и т. п., приводить в известность новые изобретения, заботиться о школах промышленности и искусств, противодействовать цеховому духу, стараться отвлекать мужчин от занятий, более свойственных женскому полу. В отделе внешней полиции — старание убеждать народ, что все полицейские законы будут достигать своей цели только тогда, когда им будут содействовать все отдельные лица; с этой целью предполагалось составить книжку, в которой бы общедоступно объяснялась благотворность полицейского порядка для сохранения жизни, здоровья, собственности и т.д.; предполагалось также оказывать содействие властям в разыскании преступников и в устройстве их, по исполнении над ними закона. Наконец, в отделе внутренней полиции имелось в виду почти исключительно наблюдение за нравственным и законным поведением членов союза, что поручалось, как выше упомянуто, цензорам камер.

______________________

* Первоначально хотели назвать эти деления главной ложей и подчиненными ложами, — опять по масонской форме.

______________________

"Таково было, — говорит историк Тугендбунд, — обширное, едва обозримое поле, на которое Союз хотел, по своему уставу, распространить свою деятельность, на котором он хотел показать, к чему можно стремиться и чего можно достигнуть самопожертвованием, трудолюбием и ревностью к человеческому образованию и человеческому благу". Поле действительно было необозримое... Штейн, тогда министр, несмотря на утверждение Союза королем, относился к Тугендбунду неблагоприятно и в программе его деятельности находил возможность столкновений с деятельностью государства: в замечаниях на устав Союза, составленных другим лицом, но пересланных Штейном в Союз, говорилось, например, что действия Союза могут вмешиваться в область отправления самой власти, что заявляемое Союзом "разумное" подчинение распоряжениям правительства может повести к предположению, что Союз хочет делать выбор между этими распоряжениями и подчиняться только тем, которые "разумны" в его смысле и т. д. Штейн вообще находил, что не нужно никакого союза, а нужно только оживление христианского, отечественного духа, что зерно для этого уже находится в существующих учреждениях государства и церкви, и что в их формах это зерно и должно развиваться. Впоследствии, много времени спустя, он говорил, что "Союз казался ему непрактичным, а практическое впадало в пошлое". Союз отвечал однако на возражения, присланные Штейном, и разрешал их удовлетворительно. Но каковы бы ни были понятия Штейна о личном составе "коренного общества", из каких бы источников ни происходило его неблагоприятное мнение о Тугендбунде, его возражения характеристично выражали отношение абсолютной власти, какова была тогда прусская, к заявлениям общественной самодеятельности. Тугендбунд был именно такой попыткой самого общества работать для возрождения нации, которой не могла поднять монархия одна. Тугендбунд шел параллельно с тем патриотическим и национальным одушевлением, которое проникало тогда лучшие умы Германии и в то самое время, между прочим, блистательно выразилось в знаменитых "Речах к немецкому народу", Фихте. Программа Тугендбунда могла быть несовершенна, в ней могла быть "напыщенность", но в ней было много истинно-полезного для общества, если бы программа могла быть исполнена; недостатки в устройстве, преувеличения в идеях была весьма понятны по времени — преувеличения в идеях отличают все тогдашнее время, и в либеральном, и в ретроградном лагере. Впоследствии сама власть воспользовалась для борьбы с Наполеоном силами общества, но, слишком ревнивая к своему авторитету, не хотела и после признать заявлений общественного мнения, чем, конечно, сама раздражала это мнение и производила "происки" и тайные общества, в которые бросались разочарованные и обманутые энтузиасты и с ними много увлекающейся молодежи.

Власть была неправа тем в своем мнении о программе Союза, что высказывала недоверие к самому принципу общественной самодеятельности. Ни "государство", ни "церковь", в той форме, как на них ссылался Штейн, никогда не могут вполне удовлетворить материальным и духовным потребностям нации, — если понимаются таким внешним образом и остаются недоступны влиянием и требованиям общества: одно принуждение и повиновение никогда не доставит государству и нации столько сил, сколько может принести содействие, исходящее из свободного убеждения, из самодеятельного общественного мнения. Недавний пример иенского поражения показывал, до какого падения может довести нацию безжизненный формализм государства, и основатели Тугендбунда именно угадывали и выражали необходимость участия самого общества в своих делах и интересах.

Подобный смысл имело и наше либеральное движение. В русской жизни, правда, не произошло таких политических бед, какие испытала Германия, над ней не тяготело чужеземное иго, но в ее внутреннем быту находилось, быть может, еще больше мрачных явлений, против которых бывали бесплодны усилия самой власти и которые давно вызывали патриотическое негодование лучших людей. Стремление противодействовать этим недостаткам русской жизни и возбудить нравственные инстинкты общества не находило себе исхода в обычных нравах и потому повело, наконец, к образованию тайных обществ. Понятно, почему либералы могли взяться за программу Тугендбунда, этого "нравственно-научного общества", которое ставило себе целью вовсе не какие-нибудь политические перевороты, а чисто нравственное возрождение общества для службы тому же интересу государства и народа. В первое время наши тайные общества тоже не думали ни о каких политических планах, не желали никаких перемен в существующих учреждениях. Их настроение было совершенно мирное; это был идеалистический патриотизм, хотевший действовать чисто нравственной пропагандой и образованием, думавший только помогать правительству. Программа Тугендбунда принята была не из слепого подражания, а именно потому, что она как раз совпадала с патриотическим одушевлением, которое уже было готово в тогдашнем молодом поколении, полном надеждами, мало искушенном опытами и мало испытавшем разочарований. Союз Благоденствия основывался с доверием к власти, основатели его намеревались даже заявить о нем правительству и просить его содействия, — и этому совершенно отвечали правила Тугендбунда. Что программа его была принята в нашем обществе довольно сознательно, можно видеть из того, что в русской обработке она подверглась значительным переменам и дополнениям: читатель может убедиться в этом из текста "Законоположения Союза Благоденствия", приводимого далее в приложениях*, и из ссылок на него в "Донесении" следственной комиссии.

______________________

* Мы получили этот текст в 1871 году, по выходе первого издания настоящей книги, в Москве, от одного любителя русской истории, в старом, очевидно современном, списке. Подлинность текста не подлежит сомнению; она подтверждается полным тождеством его с цитатами, приводимыми в "Донесении" следственной комиссии. Мы встретили лишь одно несходство цитаты "Донесения" с нашим текстом, о чем — ниже.

______________________

По словам "Донесения" 30 мая*, устав Союза Благоденствия заключался в следующих основаниях, в которых действительно много сходного с вышеприведенными положениями Тугендбунда. Авторы устава объявлял и, именем основателей Союза Благоденствия, что цель их есть одно благо отечества и что эта цель не может быть противна желаниям правительства; что правительство, несмотря на свое могущественное влияние, имеет нужду в содействии частных людей; что учреждаемое общество хочет быть ревностным пособником в добре и, не скрывая своих намерений от граждан благомыслящих, будет трудиться втайне "только для избежания нареканий злобы и ненависти". Члены общества делились на четыре разряда или отрасли; каждый должен был приписаться к одной из них, не отказываясь совершенно и от занятий по другим. В первой отрасли предметом деятельности было человеколюбие, т.е успех частной и общей благотворительности: она должна была иметь надзор за всеми благотворительными заведениями, уведомляя начальство их и самое правительство о злоупотреблениях и беспорядках, какие могли в них оказываться, и также о средствах их исправления и усовершенствования. Во второй — умственное и нравственное образование, для которого должно было действовать распространением познаний, заведением училищ**, и вообще содействием в воспитании юношества, и также действовать примерами доброй нравственности, разговорами и сочинениями, сообразными с этим и с целью общества. Члены этой отрасли должны были наблюдать за школами, должны были питать в юношестве любовь ко всему отечественному, препятствуя, по возможности, воспитанию за границей и всякому иностранному влиянию. В третьей отрасли обращалось внимание на действия судов: члены общества обязывались не уклоняться от должностей по выборам дворянства и других должностей по судебной части, исправлять их с усердием и точностью, сверх того, наблюдать за течением дел этого рода, ободряя чиновников бескорыстных и прямодушных, даже помогая им деньгами, удерживая слабых, вразумляя незнающих, обличая бессовестных и доводя их поступки до сведения правительства. Наконец, члены четвертой отрасли должны были заниматься предметами, относящимися к политической экономии: стараться изыскивать, определять "непреложные правила общественного богатства", т.е. заниматься новой тогда наукой политической экономии, способствовать распространению всякого рода промышленности, "утверждать общи и кредит и противиться монополиям".

______________________

* Стр. 12-15.
** "Особенно ланкастерских", — прибавляет "Донесение", но в нашем списке Законоположения этой прибавки нет. Заметим, что во время составления "Донесения" ланкастерские школы, уже запрещенные, были окружены подозрениями в том, что были скрытным орудием мятежного духа.

______________________

Внешнее устройство Союза благоденствия также представляет большое сходство с устройством Тугендбунда. Старейшие члены, основатели общества или первоначально вступившие в него, составляли "коренной союз" (в Тугендбунде: Stammverein); из него выбирался "совет" (der Rath), который состоял из "блюстителя" (Wachter или Censor) и пяти заседателей (Geschaftstrager) и члены которого, через известные сроки, заменялись новыми. Когда члены коренного союза присоединялись к совету, из этого составлялась "коренная управа": совет и управа отличались как власть исполнительная и власть законодательная. Члены коренного союза обязаны были набирать новых членов и заводить новые "управы". Эти управы, по их составу и занятиям, различаются на "деловые" и "побочные" и "главные" (в Тугендбунде: Arbeitskammer, Nebenkammer, Hauptkammer). Далее, были "вольные общества" (в Тугендбунде: Freivereine) и проч.

Далее приводим (при самом тексте "Законоположения": еще некоторые сличения, указывающие большую близость русского устава "Союза Благоденствия" к уставу немецкого "Союза Добродетели"; но нельзя не заметить и различий. В немецком гораздо больше практических указаний, которые и в жизни были более исполнимы, — в русском их было меньше и они были общие, как и в жизни было бы для них меньше возможности применения. В немецком уставе обнято гораздо больше сторон общественной деятельности и научно-литературных стремлений, — чего нет в русском, как нет в нем также и планов Тугендбунда относительно распространения военных знаний и военной практики.

Любопытно и еще одно различие. Немецкий устав положительно настаивает на освободительных мерах относительно крестьян и требует, чтобы тот, кто вступает в союз, обязался освободить своих крестьян (если их имеет) от подданнических отношений и обеспечить их землею*. В русском уставе этого совсем нет, и помещикам рекомендуется только человечное отношение к крестьянам и забота об их просвещении.

______________________

* Подлинные слова немецкого устава:
"Gesetz I. (Von den Eigenschaften, Rechten und Pflichten der Mitglieder des Tugendve reins).
§21. Jeder Besitzer landlicher Grundstiicke muss sich, sofern er Untertanen hat, vor seiner Reception verpflichten,so!cheim Viertel-JahrnachseinerAufnahme, oderwenigstenszuEnde desselben Wirtschaftsjahres, noch vor 1810, der Untertantigkeit zu enllassen.
§ 22. Zugleich muss er sich verpflichten, seinen bisherigen Unterthanen durch Auseinandersetzung hinsichts der Natural-Dienste, und ihres bedingten Eigenthums an der Nahrung, ein fretes moglichst eine fleissige Familie vollstandig ernahrendes Eigenlhum zu constituiren".

______________________

Видно вообще, что у составителей русского устава постоянно присутствовала мысль о русской жизни и ее условиях; немецкий союз увлекал их своей общей идеей, доставлял практические указания, которые казались полезными, но они брали из него лишь то, что отвечало русским условиям, что казалось исполнимым. Общие вводные мысли "Законоположения", по-видимому, принадлежат только русскому уставу. В немецком тексте их нет.

Для молодого поколения, возбужденного влияниями европейских учреждений и либерализма, своя домашняя жизнь должна была представлять много тяжелого и неутешительного: ему бросались теперь в глаза темные стороны русского быта и являлся вопрос о средствах, какими это положение вещей могло быть исправлено. Уже вскоре стали определяться отношения либералов к правительству и к массе общества.

В ту пору само правительство, как мы указывали, много содействовало распространению либеральных идей в той доле общества, которая имела к тому какую-нибудь восприимчивость. Конституция в Польше, планы представительства для России, не оставшиеся тайною для общества, слухи о предполагаемом освобождении крестьян, отдельные либеральные решения и мнения, высказываемые императором, не могли не возбуждать мысли, что правительство желает широкого преобразования, по крайней мере, что оно сознает ненормальность существующего положения вещей. Но, с другой стороны, не могли не поражать противоречия, которые беспрестанно обнаруживались в различных мерах и действиях правительства. Александр, во время Наполеоновских войн возбуждавший величайшую симпатию и уважение, теперь стал обнаруживать черты характера, которые все больше охлаждали это сочувствие. Замечено было вообще, что, по возвращении в Петербург, Александр выказывал холодность к России, производившую самое тяжелое действие: он был как будто восстановлен против нее; его мысли были в Европе; он безучастно относился к русским делам, которые вскоре очутились в руках Аракчеева. Еще в 1812 году было множество недовольных тем, что император окружает себя немцами, в числе которых были немцы очень неудачные, как известный генерал Пфуль. Рассказывали, что во время смотра русских войск при Вертю во Франции, на похвалы Веллингтона устройству русских войск, император во всеуслышание отвечал, что в этом случае он обязан иностранцам, которые у него служат. Передавали о других подобных словах императора, где сквозила нелюбовь и пренебрежение к русским*. В войсках опять вводилась строгая, отяготительная дисциплина и фрунтовая выправка. Всего больше, почти исключительно, император занимался военными делами, и забота об увеличении войска повела к основанию военных поселений, встретивших и сохранивших за собой всеобщее неодобрение, причинивших страшные бедствия тогда и после, и от изобретения которых отказывался потом сам Аракчеев, сваливая его на имп. Александра.

______________________

* Примеров очень много. Зап. Якушк. 5, 7-8, 17, 25 и другие записки современников. См. также La Russie, I, 87. Иногда это было и справедливое негодование на бесчестность даже многих лиц из высшей администрации (La Russie II, 206). Известны слова Александра прусскому королю, в 1820 г., что король и он сам "окружены негодяями", что он "многих хотел прогнать, но на их место являлись такие же". Были, однако, средства изменить этот порядок вещей, но Александр не принимал этих средств, и этим самым давал основание общественному недовольству.

______________________

В общем ходе внутренних дел сохранились, а иногда и увеличились, неустройства, которыми русская жизнь издавна страдала и которые должны были возбуждать все большее неудовольствие по мере того, как возникали более здравые общественные и политические понятия. Крестьянский вопрос, относительно которого было столько надежд у либералов и столько опасений у крепостников, почти не тронулся с первых мер, принятых правительством в начале царствования. Напротив, правительство в некоторых случаях, где среди самого дворянства являлись частные проекты освобождения, отнеслось к ним теперь очень недружелюбно. В управлении господствовал тот же старинный произвол, казнокрадство, подкупы и взятки, начиная от низших ведомств и до самых высших. Император сам знал это, ему известны были примеры самого незастенчивого грабежа казны, но он оставлял грабителей в покое, считая зло неистребимым. Изредка его терпение истощалось, но и тогда, — как в известном случае с провиантским ведомством, у чиновников которого он отнял право носить мундир, оставив, однако, это право их начальникам, — строгость не достигала цели, или карая с виноватыми и невинных, или оставляя возможность продолжать то же самое... Во всех делах управления стал всемогущим человеком Аракчеев, бессердечный и невежественный, чрезвычайная благосклонность к которому императора Александра приводила в недоумение и современников, и историков, как мудреное психологическое явление, или вынуждала крайне неблагоприятные выводы о личном характере самого императора. В обществе Аракчеев внушал страх и ненависть; высшие сферы преклонялись пред ним, но также его ненавидели. Здесь называли его "проклятым змеем"*; дальше скажем, на какие выражения своей ненависти рисковали люди молодого поколения.

______________________

* Вписьмекн. П.М. Волконского (одного из ближайших лиц к имп. Александру), из Таганрога, о смерти императора, так высказалась эта ненависть к Аракчееву: "Проклятый змей (Аракчеев) и тут отчасти причиною сего несчастия мерзкою своей историею и гнуснейшим поступком (речь идет об убийстве Настасьи Минкиной, любовницы Аракчеева, и свирепой казни замешанных в нем людей); ибо в первый день болезни государь занимался чтением полученных им бумаг от змея, и вдруг почувствовал ужаснейший жар, вероятно происшедший от досады, слег в постель и более уже не вставал. Не правду ли я говорил вам, что изверг сей губит Россию, и погубит государя, который узнает все его неистовства, но поздно. Вот предчувствие мое и сбылось. Может ли сей изверг показываться еще на глаза в свете, и неужели совесть его не убьет?" и проч. (R Арх. 1870, стр. 630). Но опять неистовства можно было узнать раньше: стоило прислушаться к общественному мнению.

______________________

Польские дела опять вызывали большое, иногда крайнее недовольство. Так, слух о намерении императора присоединить к Польше несколько русских губерний произвел одинаковое волнение и в крайних консерваторах, как Карамзин, и в людях умеренных, как Энгельгардт, и в крайних либералах, как некоторые из членов тайного общества, у которых этот слух порождал самые отчаянные намерения. С другой стороны, польская конституция производила неудовольствие, которое предвидели уже советники императора на Венском конгрессе, — именно, что русским неприятно было видеть конституционный порядок в стране, которую не без основания считали завоеванной, между тем как сама Россия не получала ничего подобного. Это казалось вопиющим оскорблением национального достоинства*.

______________________

* Так полагал и Ростопчин, о котором рассказывает Фарнгаген, видевший его в 1817 г.: "Ростопчин приходил в негодование при мысли, что побежденный поляк будет иметь то, в чем отказано победившему русскому, — и если бы еще это была только мишура, говорил он, которую жалуют в знак милости!" Сам он, конечно, никаких конституций не желал: "он не мог понять, каким образом можно разделять власть: он всегда считал ее за нечто единое и думал, что с ней всего легче управляться (am leichtesten tertig zu werden), y кого бы ни была эта власть — у самого государя, или у министра, или у метрессы" (!). Denkwurd III, стр. 395.

______________________

Внешняя политика также начинала возбуждать неудовольствия. Священный Союз в самом начале внушал опасения своим мистицизмом и неопределенными ссылками на патриархальные принципы, которые легко могли перейти в реакцию и деспотизм*, — как то и случилось. Последующие вмешательства России в европейские дела, где она играла роль жандарма под чужую диктовку и являлась врагом самой законной борьбы за свободу (как в греческом вопросе), подтверждали эти опасения.

______________________

* Так думала не одна либеральная молодежь. Ср. отзывы о Священном Союзе в письмах Сперанского, Р. Арх. 1867, стр. 444-454: 1870, стр. 188.

______________________

Все эти вещи начинали теперь больше, чем когда-нибудь прежде, занимать общественное мнение, и либералы, из среды которых собирались члены тайных обществ, были наиболее деятельными представителями этого общественного мнения.

В этом усиленном интересе к политическим и общественным предметам собственно и состояло первое действие тайных обществ.

В самом деле, сколько можно судить по скудному материалу, который доставляют известные до сих пор официальные данные и немногие свидетельства современников, деятельность тайных обществ в первые годы не представляет, собственно говоря, ничего правильного и организованного, никаких прямо поставленных целей, никакого определенного плана или дисциплины. В записках современников уже за это время не раз встречаются отзывы членов, или жалобы их, что общество "ничего не делает", что оно "дремлет", и т.п. Эти выражения были, вероятно, справедливы в том отношении, что общество, устроивши свое формальное основание, в глазах самих членов не представляло никакой систематической и заметной деятельности для своей цели: общество составляло свой устав, учреждало иерархию, принимало новых членов, но затем не могло делать ничего иного, кроме того, что делало, когда не было ни устава, ни иерархии. Правда, за отсутствием сколько-нибудь свободной литературы и публицистики, оно становилось своего рода школой общественного мнения, — школой, оказавшей свое влияние на умы и в этом отношении очень действительной; но оно могло не удовлетворять тех, кто в пылу своих надежд ожидали от него прямого вмешательства в эту жизнь в силу его идей, ожидали практических действий и борьбы. К этому не представлялось никакой возможности, и члены жаловались, что общество "дремлет".

Мы указывали выше, словами самих современников, с какими впечалениями возвращалось молодое военное поколение из-за границы по окончании Наполеоновских войн. Перескажем теперь, их же словами, с какими мыслями они обращались к русской действительности, и как их первые впечатления становились приготовлением к движению тайных обществ. Не было пока никаких тайных союзов, но их темы были уже готовы. "В беседах наших, — говорит один современник, — обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет была почти каторгой, повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще. То, что называлось высшим образованным обществом, большею частию состояло тогда из староверцев, для которых коснуться которого-нибудь из вопросов, нас занимавших, показалось бы ужасным преступлением. О помещиках, живущих в своих имениях, и говорить уже нечего". Тот же автор пишет в другом случае: "В разговорах наших мы соглашались, что для того, чтобы противодействовать всему злу, тяготевшему над Россией, необходимо было прежде всего противодействовать староверству закоснелого дворянства и иметь возможность действовать на мнения молодежи, что для этого лучшим средством — учредить тайное общество, в котором каждый член, зная, что он не один, и излагая свое мнение перед другими, мог бы действовать с большею уверенностью и решимостью". Когда, после первых попыток основать тайное общество, изготовлялся устав для будущего Союза Благоденствия, устроено было пока временное тайное общество под названием военного, — целью которого было только распространение общества и соединение единомыслящих людей. "У многих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством, и потому не мудрено, что все порядочные люди из молодежи, бывшей тогда в Москве (где жил тогда двор и стояла гвардия), или поступили в военное общество, или по единомыслию сочувствовали членам его"*.

______________________

* Записки Якушкина, стр. 8, 10, 13. — Ср. Зап. Е.П. Оболенского, стр. 4.

______________________

Другой современник, И.И. Пущин, рассказывает в своих записках, что, еще будучи лицеистом, он посещал кружок, в котором собирались Александр и Михаил* Муравьевы, Бурцев, Павел Колошин и Семенов. Это был именно кружок, из которого в то самое время образовалось первое тайное общество. "Постоянные наши беседы о предметах общественных, — говорил Пущин, — о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменений, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нем". В заключение Бурцов принял его в тайное общество. "Эта высокая цель жизни, — продолжает Пущин, — самой своей таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою. Я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах; стал внимательнее смотреть на жизнь, во всех проявлениях буйной молодости наблюдать за собой, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие".

______________________

* Впоследствии член государственного совета, в шестидесятых годах знаменитый своею деятельностью в западном крае.

______________________

Третий современник, Н.И. Тургенев, вступил в общество в конце 1819 года: его настроение не было такое юношеское, как у Пущина, тем не менее и он вступил в тайный союз*. Он рассказывает:

______________________

* Далее, в приложениях, читатель найдет биографические сведения о Н.И. Тургеневе.

______________________

"В конце 1819 года пришел ко мне однажды князь Трубецкой. Я едва знал его по имени. Не входя в большие предварительные объяснения, он сказал мне, что, судя по тому, что он мог узнать обо мне и моих мнениях, он нашел нужным предложить мне вступить в общество, устав которого он мне при этом представил: это был устав Союза Благоденствия, о котором говорит "Донесение следственной комиссии" о событиях 1825 года. Он прибавил, что он только что перед тем сделал то же предложение одному поэту, с которым я был в очень дружеских отношениях; но тот отказался*. Надо заметить, что князь Трубецкой и с этим поэтом был так же незнаком, как со мной. Он вел свою пропаганду с такой откровенностью и простодушием, которые по крайней мере доказывали, что в его намерениях не было ничего особенно опасного. Я пробежал устав. Общество ставило себе целью общественное благо. Члены должны были разделяться на различные классы или отделы, из которых один должен был заниматься народным образованием, другой — юстицией, третий — политической экономией и финансами, и проч. В целом, как и в различных частях этого проекта шла речь только о теориях; намерения действовать, производить перемены в государстве не сказывалось нигде. Такой план не имел для меня ничего привлекательного". Автор не думал, чтобы какое-нибудь общество могло дать в России необходимые средства для предполагавшейся цели; для этого были бы нужны серьезные писатели, люди, знающие теорию и практику дел, — а таких людей совсем не было в России; наконец, и здесь автора печально поражало, что при всех этих благих намерениях не было вовсе речи об уничтожении крепостного права**. "Вообще принятый план обличал недостаток опытности, зрелости, даже некоторое ребячество, которое мне не нравилось. Тем не менее, я не думал, что мне надо последовать примеру моего друга, поэта. Я думал, что всякий честный человек должен отложить в сторону мелкие формальные соображения, не устрашаться личных неудобств и даже опасностей, если бы они встретились, чтобы содействовать, по своим средствам, всякому полезному и нравственному делу. Указанный мною пробел, быть может, содействовал моему решению, потому что я тотчас возымел мысль привлечь внимание общества на крепостной вопрос. Я немедленно сказал это своему собеседнику и, убедившись из его слов, что он и его друзья одушевлены самыми лучшими намерениями относительно несчастных крестьян, я чувствовал, что в мою душу проникает сладкая надежда, что подвинется вперед дело, составлявшее постоянный предмет моих мыслей".

______________________

* Поэт, которого автор не хотел назвать, был, вероятно, Жуковский, и к этому предложению должен относиться рассказ, находящийся в записках кн. Трубецкого. Упомянув о составлении устава Союза Благоденствия, кн. Трубецкой говорит: "Вас. Андр. Жуковский, которому он был впоследствии предложен для чтения, возвращая его, ска-зач, что устав заключает в себе мысль такую благодетельную и такую высокую, для выполнения которой требуется много добродетели, и что он счастливым бы себя почел, если б мог убедить себя, что в состоянии выполнить его требования; но что, к несчастию, он не чувствует в себе достаточной к тому силы" (Зап. Трубецкого, стр. 80).
** Выше указано, как обойден этот пункт в "Законоположении", даже сравнительно с уставом Тугендбунда.

______________________

Автор объясняет, что, впрочем, он всегда чувствовал неохоту к тайным обществам, — не потому собственно, что они тайные, а потому, что они вообще недействительны и не могут достигать предполагаемых ими целей.

"Надо сказать однако, — продолжает он, говоря о тогдашнем положении русского общества, — что тайные общества, быть может, неизбежны в стране, как Россия. Только тот, кто жил в ней, может составить себе понятие о том, как трудно в русском обществе высказывать свои мнения. Чтобы говорить свободно и без опасений, надо не только заключиться в тесный кружок, но даже хорошо выбирать лиц, которые его составляют. Только под этим условием возможен искренний обмен идей. И потому для нас невыразимую прелесть имела возможность говорить в наших собраниях искренно, без опасения быть дурно понятым и дурно истолкованным, не только о предметах политических, но и обо всяких предметах. Наш язык, который при всем богатстве и красоте своей носит на себе отпечаток дурного общественного устройства страны, этот язык, казалось нам, легко служил для выражения истины, идей свободы и человеческого достоинства; он облагораживался, выражая возвышенные и благородные понятия.

Было бы большой ошибкой предполагать, что в этих тайных собраниях занимались только заговорами: здесь вовсе ими не занимались. Если бы какие-нибудь из членов и имели такое намерение, они скоро увидели бы, что здесь никакой заговор невозможен. Начинали обыкновенно тем, что жаловались на бессилие общества предпринять что-нибудь серьезное. Потом разговор переходил на политику вообще, на положение России, на неустройства, ее отягощавшие, на злоупотребления, которые ее истощали, наконец, на ее будущее... Здесь обсуждались европейские события и с радостью приветствовались успехи цивилизованных стран на пути к свободе. Если я когда-нибудь жил жизнью существ, сознающих свое назначение и желающих его исполнить, то это в особенности было в эти редкие минуты бесед с людьми, которых я видел одушевленными разумным и бескорыстным энтузиазмом к счастию им подобных.

Что касается до того, как могли говорить в публике люди, принадлежавшие к тайным обществам, то удивительно ли, что, начав свободно мыслить, они так же и говорили? Но люди, говорившие таким образом, выражались вообще с достоинством, хотя и не опасаясь не понравиться одним, шокировать других, или компрометировать себя перед начальством. Они так же стали бы и писать, если бы это было им позволено. Они ли виноваты, если в глазах людей извращенных и огрубелых принципы нравственности казались разрушительными и дерзкими вызовами?.."*.

______________________

* La Russie, I, стр. 101-106.

______________________

В самом деле, заговора никакого не было, потому что вся деятельность общества состояла в этих беседах, которые сами по себе были новы и на первое время поглощали собой это возбуждение умов. Притом, общество, размножаясь, вовсе не представляло какого-либо тесно связанного целого, и прежние кружки более близких друг другу людей сохранялись и теперь. Наконец, самая тайна общества была очень прозрачна. По рассказам самих участников, их беседы происходили на виду и без секрета от людей знакомых, но не принадлежавших к обществу и которые даже вмешивались в разговор. Такие случаи рассказывают Тургенев, Пущин, Якушкин. Сам император Александр знал имена многих членов; он предполагал или даже знал о принадлежности к обществу Тургенева, и тем не менее показывал ему в ту пору свою благосклонность...*

______________________

* Там же, I, стр. 169-170.

______________________

Итак, первая роль Союза Благоденствия состояла в чисто нравственном влиянии; "высокая цель" имела идеалистический характер; общество представлялось его членам союзом, который должен был давать нравственную поддержку их личным усилиям в служении общему благу. Устав указывал цель, к которой они не только могли стремиться вполне законными путями, но даже именно в видах правительства. Многие вопросы для них были уже решены; другие возникали и обсуждались в самых собраниях*.

______________________

* В этом смысле изображается характер Союза Благоденствия в воспоминаниях о Мих. Ф. Орлове, составленных его сыном. "Р. Старина" 1872, т. V, стр. 775-781.

______________________

Вопросы, на которых останавливались эти идеалисты, были, однако, весьма реальные, действительно вызываемые русскою жизнью; патриотизм членов общества был не только либеральный, но и русский, как на этом настаивали они и впоследствии в своих записках и воспоминаниях*. Участники в первом основании общества и в составлении самого "Законоположения" Союза, Муравьевы, были известны как враги "немчизны"; патриоты тайного общества, согласно с общим настроением времени, восставали против подражаний иноземному, стремились в жизни дать место русскому и народному — по крайней мере, как умели. Напомним деятельность Рылеева, общественную и литературную: напомним того В.Ф. Раевского, которому приписывают влияние на самого Пушкина. Даже озлобленные враги признают за ним это качество, и, напр., Вигель говорит о Тургеневе: "Он искренно, усердно любил Россию, уважал своих соотечественников и в разговорах... много раз скорбел о том, что чужеземцы распоряжаются у нас как дома". Упомянув, что Тургенев образовался за границей, он прибавляет: "Хорошо, если б и другие русские, подобно ему, перенимали за границей у европейских народов любовь их к отчизне; но это дается только тем из нас, кои по чувствам и по мыслям стоят гораздо выше толпы..."**. В некоторых мнениях (хотя только в некоторых) это были несомненно предшественники славянофилов.

______________________

* Ср. приведенные выше слова Свистунова.
** Записки, III, V, стр. 47. Такие признания можно найти и в другом источнике, еще более мутном, чем писания Вигеля, — в записках Греча.

______________________

Большинство членов, почти все главные руководители были военные, и это объясняется обстоятельствами времени. С 1812 года все, что только могло, из образованного молодого поколения шло в военную службу; старый обычай, по которому военная служба считалась специальностью дворянства, усилен был порывом патриотизма, — лучшее, что могло быть сделано для отечества, казалось, могло быть сделано только в рядах армии. События дали этому юношеству свое воспитание; многие испытали впечатления войны за освобождение, где русские были желанными союзниками и помощниками в национальном деле Германии. Военное общество, сильно связывающее людей общим трудом и опасностями, и общим торжеством, должно было в особенности помогать обмену понятий и усиливать впечатления. Император Александр был тогда чрезвычайно популярен в самой Германии; русские, кажется, всего больше сближались с прусскими войсками, где национальный энтузиазм был всего сильнее. Победоносное окончание войны завершало это сближение. В результате, к двадцатым годам военное общество — чего никогда не было ни прежде, ни после — заключало в себе лучших представителей образованного общества. Выше упомянуто, как одним из первых предметов, на которых оказалось влияние новых понятий, стала военная дисциплина. Это обнаружилось еще до образования тайных обществ; забота о смягчении военных нравов и образовании солдат входила уже в круг масонской филантропии; теперь это продолжалось и в виде исполнения программы тайных обществ. Молодые либералы уже здесь встретились с препятствиями, которые ставила подозрительность высших властей, но это не остановило их ревности.

"Несомненно, — рассказывает Тургенев, — что по возвращении русских войск домой военная дисциплина стала несколько изменяться. Во многих полках употребление палки стало реже; в других оно было совершенно запрещено, по крайней мере, в течение некоторого времени. Русский корпус, оставшийся во Франции как часть оккупационной армии, доказал самим неверующим, что частые палочные наказания вовсе не нужны для образования красивых и хороших войск. Мягкий характер и образованность главного начальника этого корпуса*, так же как ревностные старания нескольких лиц его штаба, ввели благотворные реформы не только в самой военной дисциплине, но и в исправительном и уголовном производстве военных судов. Известно, по крайней мере, что телесные наказания, которых уничтожить совсем начальники не имели власти, были в русском корпусе гораздо реже, чем в английском. Друзья цивилизации желали, чтоб этот корпус, по возвращении в Россию, сохранил свою целость, чтобы послужить образцом преобразований, какие бы следовало ввести в остальной армии. Но некоторые высокопоставленные лица военной иерархии считали эти полки зараженными либерализмом: по возвращении домой, они были разделены и большая часть немедленно послана на Кавказ, чтобы быть там уничтоженными..."**

______________________

* Этим начальником был граф М.С. Воронцов. См. отчет его императору Александру по возвращении с корпусом из Франции, в Чтениях моск. Общ. 1858, кн. 4, стр. 67-76 (или 51-60). В Военном Сборнике, 1859, т. VII, стр. 75-78, напечатаны любопытные "Наставления, данные графом М.С. Воронцовым, гг. офицерам 12-й пехотной дивизии" (в июне 1815), где он внушает офицерам чувство военной чести, уважение к своему званию, товарищество и т.п.
** La Russie. II. стр. 514-515. В другом месте автор указывает, что Кавказ вообще действовал на войска истребительно, не только войной, но. главное, климатом и материальными условиями.

______________________

То же делалось и в войсках, находившихся в Росии. С заботами о смягчении дисциплины и облегчения жизни солдат соединялись заботы об их нравственном воспитании; выше упомянуто об основании в войсках ланкастерских школ для солдатских детей и для самих солдат. Все это уже вскоре стало обнаруживать свое влияние; материальные улучшения, некоторое обучение и уважение человеческого достоинства в солдате со стороны ближайших властей действовали самым благотворным образом. В этом отношении особенно отличался любимый полк имп. Александра, семеновский, который, по единогласным рассказам современников, представлял замечательный пример, где с точным исполнением службы соединялась большая порядочность нравов и даже известное чувство гражданского достоинства.

Членам тайного общества в этом отношении оставалось только продолжать начатое, и они во многих случаях действовали с чрезвычайной ревностью. В семеновском полку многие офицеры были деятельными членами общества. То же было во многих других полках. Так, современники рассказывают о М. Фонвизине, впоследствии одном из декабристов, который в то время командовал полком: когда ему дали другой полк, возбудивший неудовольствие императора недостатком фрунтовой выправки, — "Фонвизин начал с того, что сблизился с ротными командирами, поручил им первоначальную выправку людей и решительно запретил при учении употреблять палку. Для подпрапорщиков он завел училище и нанимал для них учителей. Вообще, в несколько месяцев он истратил на полк более 20,000 р., зато в конце года царь, увидев 38-й егерский полк в параде, был от него в восторге и изъявил Фонвизину благодарность в самых лестных выражениях". В таком же роде поступал известный генерал Мих. Фед. Орлов, также принадлежавший к тайному обществу. "В Киеве Орлов устроил едва ли не первые в России училища взаимного обучения для кантонистов". Потом, командуя дивизией во 2-й армии, он в Кишиневе опять завел училища для солдат, которые поручил надзору капитана Раевского, также члена тайного общества*. Эти нововведения были и полезны, и скромны, но люди старого покроя смотрели на них подозрительно, и известно, как печально кончилось существование старого семеновского полка, когда в нем разразилось столкновение этих нововведений с старыми порядками.

______________________

* Зап. И. Якушкина, стр. 12, 49.

______________________

Крестьянский вопрос, несмотря на то, что императору все еще приписывалось намерение освободить крестьян, на деле почти не двигался вперед. В обществе, тем не менее, созревало сознание необходимости освобождения, как по требованиям "просвещения", так и по требованиям экономическим; были уже люди, понимавшие недостаточность, пустоту и лицемерие той филантропии, которая желала "улучшить участь" крестьян посредством ограничения худших злоупотреблений помещичьей власти, но вовсе не желала действительного освобождения. К такому более прочному освобождению направлен был план, представленный имп. Александру гр. Воронцовым и кн. Меншиковым; император сначала взглянул на дело очень благоприятно, но при втором разговоре об этом с одним из авторов проекта отнесся к нему так холодно, что проект был брошен. Что бы ни заставило императора изменить свое мнение, но возможно, что и здесь он просто боялся идти против мнений, господствующих в большинстве, которые, конечно, по-прежнему были враждебны всякой мысли об освобождении. Тургенев думает, однако, что имп. Александр искренно желал освобождения, и в доказательство приводит то, что в государственном совете в спорных делах между крестьянами и помещиками сторону первых — по придворным расчетам — брали даже люди, вовсе не особенно либеральные, и указывает пример кн. Куракина. "Если бы можно было подвергнуть сомнению искренность желания Александра уничтожить рабство в свой империи, то довольно было бы примера этого придворного, который всегда подавал голос в пользу освобождения (т.е. освобождения крестьян, искавших воли от помещика), против своей совести; этого примера было бы довольно, чтоб рассеять всякое недоумение об этом предмете. Из всех членов департамента кн. Куракин... был всех дальше от каких-нибудь либеральных людей, но придворный брал в нем верх над человеком"*.

______________________

* La Russie, I, 159-160.

______________________

В других случаях сам император брал инициативу в этом деле, как, напр., в вопросе о продаже крестьян по одиночке и без земли. В этом деле положение крестьянского вопроса обнаруживается довольно характерно. Государственный совет поручил рассмотрение этого предмета комиссии составления законов, которая вследствие того представила в совет "проект закона о пресечении продажи крестьян порознь и без земли". Этот проект был составлен А.И. и Н.И. Тургеневыми. В департаменте законов госуд. совета этот проект вызвал ожесточенные возражения Шишкова, который нашел в официальной бумаге комиссии повод к обличению революционных замыслов, конечно, приписывая их составителям проекта. "В то время, — писал он, — когда мы слышим и видим (в октябре 1820), что почти все европейские державы вокруг нас мятутся и волнуются, наше благословенное отечество пребыло всегда и пребудет спокойно. Единодушный гром на восставшего врага, далеко простертые победы и внутренняя, среди неустройств Европы, тишина не показывают ли, что оно больше благополучно, больше благоденствует, нежели все другие народы? Не есть ли это признак добродушия и незараженной еще ничем чистоты нравов? На что-ж перемены в законах, перемены в обычаях, перемены в образе мыслей? И откуда сии перемены? — из училищ и умствований тех стран, где сии волнения, сии возмущения, сия дерзость мыслей, сии под видом свободы ума разливаемые учения, возбуждающие наглость страстей, наиболее господствуют! При таковых обстоятельствах кажется, что естьлиб и впод-линну нужно было сделать некоторые перемены, то не время о них помышлять. Мы явно видим над собою благодать Божию. Десница Вышнего хранит нас. Чего нам лучше желать?"*.

______________________

* Не лишнее заметить при этом, что это дело началось (или продолжалось) по поводу записки петербургского военного генерал-губернатора, что по принесенным ему жалобам следствие открыло: 1) что помещик Лупандин продал разным лицам по одиночке от крестьянских семей вдов 3, девок 17, а одну подарил; продажу этих девок и женщин производил под именем крепостных дворовых его людей; 2) что отставной штабс-капитан Радеришин, покупал поодиночке малолетних девок, держал их у себя для непотребства; 3) что статская советница Полонская продала полковнице Андреевой дворового человека с женой и малолетней дочерью, а старшую дочь оставила у себя, и т. д. По мнению Шишкова выходило, что Десница хранит подвиги Лупандина, Раздеришина и проч.!

______________________

Тургенев рассказывает, что на это он и его брат отвечали в записке, составленной от имени комиссии, что предложенные в проекте закона перемены требовались самой необходимостью, темнотой и неясностью существующего законодательства; что эти перемены не имеют и не могут иметь никакой связи с политическими революцими, которые обнаруживались тогда в Европе, и этой мысли в особенности нельзя было бы заимствовать от тех стран, волнение которых привлекло в то время общее внимание, потому что Испания и даже Неаполь вовсе не отличаются ни школами, ни образованием.

Дело затянулось, Кочубей, тогда председательствовавший в совете и заведовавший министерством внутренних дел, заявил, что считает необходимым новое рассмотрение проекта в министерстве; заметили, кажется, что император перестал думать об этом предмете, и дело кануло...

"Этот предмет, — говорит Тургенев, — достаточно показывает, по какой почве шли тогда в России люди, которые даже с согласия абсолютного правительства требовали самых простых гарантий для несчастных, лишенных всякого покровительства закона; он показывает, каким подозрениям, каким обвинениям надо было подвергаться, желая принести какое-нибудь облегчение ужасной участи крепостных. Как видим, личное мнение императора Александра было не в силах предохранить от самых бессмысленных нападений даже тех людей, которые действовали сообразно с его собственными намерениями...

И однакоже, — продолжает он, — граф Кочубей был человек просвещенный, который вовсе не казался способным благоприятствовать каким-нибудь образом крепостному праву. Быть может, долгий опыт заставил его с состраданием смотреть на все эти попытки реформы, на все эти усилия помочь гигантскому злу, — усилия столько же бессильные и бесплодные, сколько они были мало серьезны. Я припоминаю, что после прочтения протокола советского заседания, где приведены были мнение императора о продаже людей без земли (он не знал об ее существовании) и справки, опровергавшие его мнение, граф Кочубей подошел ко мне и сказал с полу-горькой, полунасмешливой улыбкой: "Подумайте же, что император убежден, что в его государстве уже двадцать лет не продают людей порознь!"

Что сказать, когда мы вспомним, что против окон императора, в петербургской гражданской палате человеческая плоть продавалась от времени до времени по решениям властей! Когда продаются имения за долги, то есть у несостоятельного должника были крепостные, эти крепостные необходимо продаются с аукциона, как вся другая его собственность. Около того времени, о котором мы говорим, одна старуха была отдана таким образом за два рубля с полтиной, и это было в двух шагах от жилища самодержца, который думал, что продажа людей поодиночке давно запрещена! Этого примера довольно, чтобы показать, в каком неведении остаются абсолютные монархи обо всем, что совершается вокруг них!"*

______________________

* La Russie, II, стр. 107-110, 197-202, 207-226. Мнение Шишкова об указанном выше деле приводится в записках последнего.

______________________

К этому неведению присоединилось другое обстоятельство. Тургенев винил Кочубея в равнодушии к истинным причинам бедствий России, и этот упрек он распространял почти на всех образованных людей, не делавших никаких усилий для улучшения хода вещей. "Но, может быть, — прибавляет он, — эти люди, которых я обвинял в равнодушии ко благу страны, на опыте убедились, что никакие улучшения невозможны, и именно поэтому осуждали себя на бездействие в виду той чудовищной массы несправедливостей и лжи, стараясь только не увеличивать зла, которого были не в силах уничтожить"*. И в самом деле, не следует ли сказать того же о Сперанском, Новосильцове и многих других, которые питали некогда надежды на изменение господствовавшего порядка вещей, а потом равнодушно с ним мирились?

______________________

* La Russie, II, стр. 276.

______________________

Мнения Тургенева о крепостном праве стали потом вообще мнениями тайного общества. Еще раньше того Тургенев вообще старался делать все, что мог, для распространения мысли об освобождении: он говорил об этом в своей книге ("Опыт теории налогов", 1818) и ревностно защищал крестьянские дела в своей служебной деятельности. В декабре 1819 г. он написал записку о крестьянском вопросе, которая дошла до импер. Александра (и вероятно для него именно предназначалась) и может служить образчиком взглядов на этот предмет, вообще распространенных в либеральном кругу и в тайном обществе*.

______________________

* Записка эта напечатана в La Russie, II, стр. 471-499.

______________________

По своим взглядам на крестьянский вопрос Тургенев в те времена прослыл совершенным революционером. И не мудрено: огромное большинство помещиков, и в их числе большинство чиновничества, были крепостники, или наивные, или злостные; в крепостничестве сходились и первостепенные представители литературы, как историк России, Карамзин, и лично благодушные люди, как Шишков, и закоренелые обскуранты, видевшие в противниках крепостного права врагов отечества и взывавшие против такого вольнодумства к возвращению старого "экзекутного духа" — по прелестному, в своем характерном безобразии, выражению старого масона и злейшего крепостника, Поздеева... На деле, записка Тургенева вовсе не представляет каких-нибудь радикальных требований. Напротив, автор знал, что встретится с мнениями враждебными или нерешительными и боязливыми, и ограничиваясь практически возможным в данных условиях, он высказывает самые умеренные желания, — хотя сущность дела старается указать во всей полноте. Крестьянский вопрос кажется ему столь краеугольным, что без его решения, хотя бы предварительного, он не считает полезным самого расширения политических прав для свободных сословий — обстоятельство, которое обходилось обыкновенно в конституционных планах имп. Александра*.

______________________

* Тургенев замечает, что об этом ему приходилось спорить даже с либералами, желавшими конституционных учреждений. "Когда я замечал у людей, с которыми говорил, желание освобождения политического без освобождения крепостных, мной овладевало такое негодование, что можно было подумать, что я защищаю абсолютную власть. Это редко случалось в разговорах с молодыми людьми, которых я всегда успевал убеждать; но с людьми немолодыми, стоящими на верху пирамиды, и которые, будучи более или менее напитаны аристократическими идеями, мечтали прежде всего о палате пэров и пр., спор делался упорным, даже ожесточенным, и тогда в особенности мне приходилось восхвалять те выгоды, какие представляет абсолютная власть в стране, где господствует крепостное право" (La Russue, I, стр. 110). Мы видели, что этим недостатком, против которого спорил Тургенев, страдают обе конституции, Сперанского и Новосильцева, в которых крестьянский вопрос обойден. На стороне консерваторов в крестьянском вопросе стоял даже известный адмирал Н. С. Мордвинов.
(Биография Мордвинова изложена в обширном труде В. С. Иконникова. СПб. 1873).

______________________

"Вообще говорят (так начинает Тургенев), что Россия делает успехи в просвещении.

Но в чем состоит просвещение? Оно состоит в том, чтобы знать свои права и свои обязанности. Мы увидим дальше, до какой мы дошли степени просвещения, понимаемого в этом смысле.

Права бывают различны: есть права гражданские и права политические. Дворянство, купцы, мещане и даже вольные хлебопашцы имеют гражданские права; два первые сословия пользуются даже некоторыми правами политическими.

Должно ли желать расширения этих политических прав?

Чтобы добросердечно решить этот вопрос, надо вспомнить, что в России есть миллионы человеческих существ, которые не пользуются даже гражданскими правами. Всякое расширение политических прав в пользу дворянского сословия было бы противно интересам крепостных крестьян. В этом смысле самодержавная власть есть якорь спасения для нашего отечества; от этой власти единственно мы можем надеяться уничтожения столь же несправедливого, как и бесполезного рабства. Невозможно думать о политической свободе там, где миллионы несчастных не знают даже простой человеческой свободы.

Нынешнее правительство отличается в наших летописях тем, что оно больше всех прежних правительств думало об участии земледельцев. Оно отказалось от обычая награждать слуг государства, давая им, вместе с землями, людей, живущих на этих землях; оно произвело освобождение в Балтийских провинциях. Эти действия доставляют ему величайшую честь.

Но должно ли довольствоваться этими благодеяниями и покинуть всякую надежду, что за этими благодеяниями последуют другие? Довольно ли этого, чтобы вознаградить бедствия, какие переносили и еще переносят миллионы крестьян, прикрепленных к земле?

Конечно, нет! Наше доверие к божественной правде, к мудрости просвещенного и благожелательного правительства заставляет нас предчувствовать для России радостный день, когда ее дети, вместо того, чтобы принадлежать одни другим, все будут принадлежать отечеству, одному отечеству.

От этого отрадного будущего, которое, однако, быть может, еще очень далеко от нас, возвратимся к печальной действительности настоящего"...

И автор рисует картину положения крестьян разных разрядов, доказывает необходимость освобождения, по видам человеколюбия и государственной пользы, указывает неизбежность дикого произвола помещичьей власти, невозможность его подавления существующими средствами управления, наконец, необходимость для самого правительства взять на себя инициативу реформы. С своей стороны, он указывает сначала наиболее вопиющие и чудовищные злоупотребления, которые прежде всего требовали бы внимания, и предлагает меры по трем предметам: — для ограничения чрезмерного труда крепостных крестьян; для прекращения продажи людей отдельно от земли, и даже отдельно от семейства, и меры против дурного обращения с крестьянами. Затем, он говорит о необходимости других общих мер для более прочного улучшения участи крестьян, и для этого предлагает расширение закона о вольных хлебопашцах, или издание нового, более полного и откровенного закона, который облегчил бы договоры между помещиками и крестьянами и переход последних в сословие вольных хлебопашцев; также предоставление крестьянам права свободной перемены места жительства. В последних словах записки он говорит:

"В заключение не можем не сказать о том, как тяжело поражает нас участь, которую века дали русскому народу. У других народов рабство было следствием завоевания; когда варвары сделали нашествие на Европу, они воспользовались правом сильного и побежденных сделали рабами. В России татары покорили наших свободных предков; русский народ, благодаря продолжительным усилиям, успел, наконец, свергнуть это унизительное иго: после освобождения, как и до покорения, рабство оставалось ему неизвестно. И только в ту эпоху, когда начало развиваться могущество России, некоторые из ее государей, повинуясь роковому заблуждению, положили основание, на котором впоследствии должно было утвердиться крепостное право. Что же оказалось тогда? Татары, которых мы в свою очередь победили, остались лично свободны; многие из них вскоре сделались дворянами, между тем как наибольшая часть победителей, т.е. настоящего русского народа, стали крепостными. Потом, множество иноземцев, пришедших из Европы и Азии, явилось в рядах дворянства, захватило титулы и почести, а дети России продолжают влачить свои цепи".

Эта черта, до тех пор, кажется, еще не указанная, делала крестьянский вопрос и вопросом народности.

Как видим, во всех этих предложениях не было ничего революционного. Мысль об освобождении крестьян, без сомнения, под особенным влиянием Н. Тургенева, стала одной из господствующих в тайном обществе, члены которого стали делать и практические попытки освобождения в своих имениях. Опыты были не всегда удачны (напр., Якушкина, который рассказывает о них в своих Записках), отчасти и от самой новости предмета; но по крайней мере важность вопроса была глубоко почувствована, и сближение с крестьянами, внимание к их интересу указали и настоящий, единственный способ решения вопроса — освобождение с землей*. Члены общества близко принимали к сердцу бедствия крепостного населения; так их инициатива много помогла во время голода в смоленской губернии, в 1920 и 1821 г.

______________________

* Записки Якушкина, стр. 21, 31-39; Записки Трубецкого, 79.

______________________

Влияние новых понятий распространялось и на людей, вовсе не принадлежавших к обществу*; другие, и прежде благоприятно расположенные к крестьянам, по вступлении в общество, усиливали свою ревность и заботы об улучшении положения крестьян — их личные мысли подкреплялись теперь сознанием принципа и чувством солидарности. Характеристический пример такой ревности представил Пассек. "Он всегда был добр для своих крестьян, но с этих пор (со вступления в тайное общество) он посвятил им все свое существование и все его старания клонились к тому, чтобы упрочить их благосостояние. Он завел в своем имении прекрасное училище, по порядку взаимного обучения, и набрал в него взрослых ребят, предоставляя за них тем домам, к которым они принадлежали, разные выгоды. Читать мальчики учились по книжке "О правах и обязанностях гражданина", изданной при императрице Екатерине и запрещенной в последние годы царствования императора Александра. Курс ученья оканчивался тем, что мальчики переписывали каждый для себя тетрадку и выучивали наизусть учреждения, написанные Пассеком для своих крестьян. В этих учреждениях, между прочими правами, предоставлены были в их собственное распоряжение отдача рекрут и все мирские сборы. Они имели свой суд и расправу... Бывши сам уже не первой молодости и желая насладиться успехом в деле, которое было близко его сердцу, он употребляет усиленные меры для улучшения своих крестьян и истратил на них в несколько лет десятки тысяч...; зато уже при нем в имении было много грамотных крестьян и состояние их до невероятности улучшилось..."**. Н. И. Тургенев освободил своих крестьян***. В числе правил, принятых в уставе Союза Благоденствия, требовалось, чтобы члены не уклонялись от службы по выборам, и вообще от обязанностей общественных. Это нужно было для того, чтобы честным исправлением должностей вывесть эту службу из того упадка, в котором она находилась, и содействовать улучшению суда и управления примерами справедливости, бескорыстия и человеколюбия. Известно пока мало подробностей о служебной деятельности членов общества, но несколько примеров дают о ней понятие. Выше приведены примеры того, как в этом отношении держали себя военные; они заботились о смягчении дисциплины, обучали солдат и т.п.; полагали на это большие и искренние усилия, тратили собственные средства, и успевали достигать благотворных, хотя частных только, результатов. Так трудились Фонвизин, М. Орлов, В. Раевский и многие другие. Подобным образом члены общества действовали в гражданской службе. И.И. Пущин, лицейский друг Пушкина, вступивший в тайное общество тотчас по выходе из лицея, служил сперва в конной артиллерии, но вскоре под влиянием этого правила Союза оставил военную службу и поступил членом в московский надворный суд. Как лицеист, он мог бы рассчитывать на гораздо более видную карьеру и переход в гражданскую службу бросался тогда в глаза своей необычностью. Пущин рассказывает в Записках своих анекдот, показывающий, как было это ново в то время.

______________________

* По рассказу Якушкина, — "Л-вы жили уединенно в деревне, занимались воспитанием своих детей и улучшением своих крестьян, входя в положение каждого из них и помогая им по возможности. У них были заведены училища для крестьянских мальчиков по порядку взаимного обучения. В это время таких людей..., действующих в смысле тайного общества и сами того не подозревая, было много в России". Другими словами, мнения тайного общества в этом случае, как во многих других, не составляли его исключительной принадлежности, а напротив, были распространены между образованными людьми, в которых время оказывало влияние.
** Записки Якушкина, 60-65.
*** Ограничиваемся этими немногими фактами из тогдашней истории крестьянского вопроса, как они были приведены в первом издании настоящей книги. С тех пор эта история подробно разработана в обстоятельном труде В.И. Семевского: "Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века" (СПб. 1888, два тома), и мы отсылаем к нему читателя, который найдет здесь весьма полную и интересную картину крестьянского дела в Александровские времена.

______________________

"Князь Юсупов, во главе тех, про которых Грибоедов в "Горе от ума" сказал: "Что за тузы в Москве живут и умирают!" — видя на бале у московского генерал-губернатора, князя Голицина, неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: Кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — надворный судья.

— Как! надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное.

Юсупов не пророк, а угадчик, и точно, на другой год ни я, ни многие другие уже не танцевали в Москве"*.

______________________

* Записки И. И. Пущина (Атеней, 1859, № 8, стр. 529).

______________________

Так поступил и Рылеев. Оставивши военную службу, он принял потом, по выборам, должность заседателя в петербургской уголовной палате. Его имя скоро приобрело известность; даже в народе его знали, как правдивого человека, который всегда готов на помощь несчастным и угнетенным*. Рылеев еще не был членом Союза в то время, но эти качества, между прочим, вместе с его литературной деятельностью, привлекали на него внимание тайного общества, в которое он и был принят Пущиным (кажется, только в 1823 году).

______________________

* См. воспоминания Н.А. Бестужева и кн. Е.П. Оболенского. Даже Греч, при всем желании опорочивать этих людей, говорит о Рылееве: "Он служил усердно и честно, всячески старался о смягчении судьбы подсудимых, особенно простых беззащитных людей". Р. Вестн., 1868, № 6, стр. 377.

______________________

Члены Союза, через несколько лет его существования, составили уже заметный элемент в общественной жизни. Либеральные идеи и независимо от влияния Союза значительно распространялись, и в записках некоторых членов общества не раз упоминается о людях, которые действовали в духе Союза, вовсе не принадлежа к нему, — как, напр., действовал в крестьянском вопросе Пассек, в служебной деятельности Рылеев, до вступления их в общество, в литературе Пушкин. Но едва ли можно отвергать и влияние Союза: личный состав его, в котором было много людей из аристократического круга, определенные мнения его членов, их солидарность между собою, без сомнения, содействовали распространению их образа мыслей, и некоторые из них не без основания в своих записках говорят о влиянии Союза на тогдашнее общественное мнение. "В это время, — пишет один из них, — главные члены Союза Благоденствия вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины; они верили в его силу и орудовали им успешно. Влияние их в Петербурге было очевидно". Указав на упомянутое нами улучшение военных нравов, автор продолжает: "Многие притеснительные постановления правительства, особенно военные поселения, явно порицались членами Союза Благоденствия, чрез что во всех кругах петербургского общества стало проявляться общественное мнение; уж не довольствовались, как прежде, рассказами... о разводах в манеже. Многие стали рассуждать, что вокруг них делалось"*. Такую свободу мнений один из членов, Мих. Орлов, хотел ввести даже в благочестивое Библейское Общество: "в Библейском Обществе он произнес либеральную речь, которая ходила тогда у всех по рукам"**; такую же речь он произнес в собрании известного Арзамаса, стараясь вызвать его членов к какой-нибудь более серьезной деятельности, чем те бесцельные забавы, какими они услаждались...

______________________

* Зап. Якушкина, стр. 28-29.
** Записки Якушкина, стр. 49.

______________________

Союз Благоденствия или некоторые из главных его членов имели свои определенные представления и о польском вопросе. Конституционные учреждения, введенные императором Александром в Польше, казались, одно время, обещанием широких государственных преобразований и для России, но вообще действия и планы императора относительно Польши вовсе не вызывали сочувствия общественного мнения, ни консервативного, ни либерального. Так, не только либералы, но и консерваторы (как Ростопчин) оскорблялись тем, что побежденная Польша получает свободные учреждения, в каких отказывалось победившей России; другие замечали, что конституция и в Польше на деле нарушается; но всего больше, как было упомянуто выше, общественное мнение возмущалось тем предпочтением, какое император вообще оказывал Польше, и в особенности его намерением присоединить к Польше несколько русских западных губерний. Обыкновенно ставится в великую заслугу Карамзину его известная записка о Польше 1819 года, в которой видят свидетельство дальновидного патриотизма, прямой вывод из глубокого изучения истории и лишнее доказательство справедливости его взглядов вообще. В записке Карамзина была, бесспорно, известная смелость выражения, которую впрочем позволяли его отношения к имп. Александру; но проницательность, какая ему приписывается, вовсе не была так исключительна. Не нужно было исторической системы Карамзина и не нужно было его тенденций по вопросам настоящего времени, чтобы не соглашаться с планами императора Александра о Польше и даже решительно отвергать их. Тогда же и о том же предмете составлена была записка известным директором царскосельского лицея, Е.А. Энгельгардтом, который также пользовался доверием императора Александра. Эта записка, лишь недавно изданная, до такой степени сходилась с мнением Карамзина, что император спрашивал Энгельгардта, не прочел ли он прежде записки Карамзина? — но Энгельгардт не имел о ней понятия. Еще раньше, в 1817 или 1818 г., когда начали говорить о планах императора относительно Польши, эти толки вызывали в либеральном кругу самое враждебное чувство, и когда однажды до членов тайного общества дошел положительный, будто бы, слух о том, что император намерен отделить от России несколько губерний и присоединить их к Польше, и вообще оказывает последней самое явное предпочтение в ущерб России, то этот слух произвел на многих членов тайного общества самое потрясающее действие, и именно под его впечатлением у одного из них, как говорят, явилась мысль о покушении на жизнь императора*, — мысль, которая тут же была отвергнута другими и оставлена лицом, ее возымевшим, но которую впоследствии настойчиво приписывали тайному обществу. Источником этой мысли было ревнивое чувство целости России.

______________________

* Донесение следственной комиссии, стр. 10-11; Зап. Якушкина, стр. 16-19.

______________________

Этот пример увлечения, доходившего до самой страшной крайности, показывает, однако, до какой сильной степени господствовало в тайном обществе то чувство русской народности, которое в данном случае хотят присвоить одному Карамзину, и которое вообще хотели отвергать у тогдашнего либерального кружка*. Можно осуждать их политическую деятельность, но надо отдать справедливость тем качествам, какие у них несомненно были, и в числе этих качеств было именно сильное чувство народности, как оно затрагивалось, напр., в польском вопросе.

______________________

* В этом случае, между прочим, имеем ввиду записки Греча. Его пошлые обвинения против этих людей, частию прежних приятелей, переходят всякую меру приличия.

______________________

Что делалось тем временем в литературе?

Движение, происходившее в общественных понятиях, отражалось и в литературе; деятельность ее — слишком открытая, и ее оживление невозможно было бы приписывать какому-нибудь заговору, как однако приписывало обвинение. Но Союз стоял подле литературы, некоторые из его членов действовали в ней, и таким только образом можно сказать, что он хотел пользоваться литературой для своих целей: желать "распространения политических знаний" (как в том обвиняли Союз) — можно было, нисколько не принадлежа к тайному обществу; "овладеть мнением публики" — старается всякий, кто вступает на литературное поприще относительно сочинения "возмутительных песен"; обвинение не решалось сказать утвердительно, были ли они сочинены по предписаниям тайного общества — но положительно известно, что многие подобные стихотворения того времени были сочинены без всяких предписаний общества и людьми, вовсе к нему не принадлежавшими. Самые распространенные и самые талантливые принадлежали Пушкину, который никогда не был членом Союза Благоденствия. Первые стихотворения Рылеева, доставившие ему обширную известность своей гражданской смелостью (как стихотворение "К временщику", 1820), написаны и напечатаны были тогда, когда Рылеев еще не принадлежал к обществу.

Итак, устраняя вопрос о мнимом направлении литературы в революционном смысле "по предписаниям тайного общества", должно остановиться только на отношениях отдельных его членов к литературному движению. Многие из членов Союза были сами писателями или принадлежали к литературным кругам; они не двигали литературой, но в ней также выразилось направление их понятий, на ряду с лучшими проявлениями общественной мысли за то время.

В литературе в силу ее собственного развития начинают складываться более определенные, чем прежде, направления. Это было в особенности время обществ и кружков: желание действовать совместно и собрать однородные силы, желание более отчетливо определить цель своей деятельности было уже известным успехом. При всем разнообразии лиц, представлявших разные оттенки мнений и характеров, при всей новости многих понятий, которые далеко не были ясны, литературные кружки того времени не были только случайным собранием, но имели свой особый характер литературный и общественный. "Беседа" Шишкова и Державина (основ. 1811) собрала литературных староверов старой классической школы, которые были вместе и староверы по общественным понятиям — защитники старого слога и доброго старого времени. В "Арзамасе" (1815-1818) собралась сантиментальная школа, предшественники романтизма, защитники нового слога, люди вообще более образованные, чем "Беседа", знакомые с новой европейской литературой, не враждебные к некоторым улучшениям в общественном порядке, но вообще любившие просвещение и свободу в том платоническом роде, в котором был так силен Карамзин. В середине между теми и другими стоял кружок Оленина, где и литературные, и общественные мнения (при всем таланте некоторых членов этого кружка) отличались умеренностью, близкой к индифферентизму. Наконец, молодой литературный кружок собрался главным образом в "Вольном обществе любителей словесности" или "Соревнователей просвещения и благотворения". Это было, впрочем, не тесное частное общество, как Арзамас или кружок Оленина, а открытое общество официальное, соединенное благотворительной целью; состав его был очень смешанный, но в редакции издания этого общества ("Труды" и пр., или "Соревнователь просвещения и благотворения", 1818-1825) работали в особенности молодые писатели либерального направления.

История этих кружков, особенно "Беседы" и "Арзамаса", достаточно известна. Наши историки с особенной любовью занимались "Арзамасом", собирали и пересказывали анекдоты об этом обществе, где люди, "довольно зрелые", занимались совершенными пустяками, потому что и их признанное дело — борьба с Беседой или Российской Академией — не было особенно трудным, а затем не оставалось ничего, кроме простой, может быть, остроумной, но совершенно бесплодной болтовни. Карамзин, приехавши в 1816 в Петербург, был в восторге от арзамасцев: "Здесь... всех любезнее для меня арзамасцы", писал он, и это должно было так быть. Арзамасцы были люди очень не глупые, иные даже очень талантливые и умные. Они любили "прекрасное", любили "человечество" по умеренному рецепту, не задавали себе никаких мудреных вопросов и предпочитали спокойно пользоваться мирскими благами. Карамзин был их полным авторитетом, не только по его литературным заслугам, но и по всему складу мыслей: автор "Записки" (хотя, быть может, им еще и неизвестной) нашел в них свою школу и приверженцев. Впоследствии один из арзамасцев окончил недописанный XI 1-й том его истории.

Довольно понятно, что когда эти люди вздумали составить свое общество, им не представилось никакой серьезной цели: запас ума, какой у них был, они обратили на шутовство, о котором с забавным почтением рассказывают их историки. Наиболее симпатичным лицом оставался здесь Жуковский, который веселился с искренностью своего добродушия, мало тронутого его службой.

В это полу-аристократическое общество вступили, между прочим, и двое членов Союза, Мих. Фед. Орлов, блестящий аристократ, и Николай Тургенев, брат которого, Александр, имевший тогда во всех лагерях множество связей (а впоследствии известный собиранием исторических документов о России в иностранных архивах), был в особенной дружбе с некоторыми из членов Арзамаса. Н.И. Тургенев, чуждый литературным интересам этого круга, находил, однако, удовольствие в его заседаниях, потому что разговоры не всегда вертелись на бессодержательных мелочах и, по словам его, этот кружок, пожалуй, можно было бы изобразить за такое же тайное общество, как Союз.

"Но я должен признаться, — говорит он, — что мое удовольствие никогда не было полным и беспримесным, потому что я никак не мог вполне привыкнуть к отличавшему этих господ духу осуждения и насмешки. Этот дух особенно выказывался в неистощимой болтовне человека, который впоследствии, составляя торжественный документ, вместо того, чтобы сделать это в одних интересах справедливости, как бы он должен был это сделать, как будто находил удовольствие разливать в нем всю желчь, какую только могло заключать его сердце..."

Подобное неудовлетворяющее впечатление Арзамас произвел и на другого члена Союза, сюда вступившего, который и сделал попытку обратить это литературное общество к предметам, которые должны бы более привлекать к себе людей образованных.

"В это литературное общество вступил генерал М. Орлов, с которым я был тогда в дружеских отношениях. Но вместо того, чтобы, по принятому обычаю, произнести пародию надгробного слова какому-нибудь живому академику, он произнес серьезную речь, в которой указывал обществу, как недостойно умных людей заниматься пустяками и литературными перебранками, тогда как положение отечества представляло такое обширное поприще уму всякого человека, преданного общественному благу. Он заклинал своих новых собратий оставить их ребяческие забавы и обратиться к предметам высоким и серьезным. Эта речь произвела впечатление; все почувствовали справедливость и упреков, и советов новопринятого. Но если пустого и неразумного стало потом меньше в этом обществе, то полезного и разумного все-таки не прибавилось"*.

______________________

* La Russie, I, 171-173.

______________________

Об этом же собрании Арзамаса говорится в записках Вигеля. Между прочим, он рассказывает, что Блудов, один из деятельных членов Арзамаса, каким-то образом предупрежденный о намерении Орлова, отвечал ему также приготовленной речью. "Он доказывал невозможность исполнить его желание, не изменив совершенно весь первобытный характер общества (но Орлов именно говорил, что его надо изменить). Касаясь распространения света наук, о коем неоднократно упоминал Орлов, заметил он ему, что сей светоч в руках злонамеренных людей всегда обращается в факел зажигательства (!); и сие сравнение после того не раз случалось мне слышать от других*. Орлов не показал ни малейшего неудовольствия, вечер кончился весело и все разъехались в добром согласии. Только с этого времени заметен стал совершенный раскол: неистощимая веселость скоро прискучила тем, у коих голова полна была замыслов; тем же, кои шутя хотели заниматься литературой, странно показалось перейти от нее к чисто политическим вопросам... В этом году... Арзамас тихо, неприметно заснул вечным сном"**.

______________________

* Припомним, с каким негодованием в прежнее время говорил о подобном сравнении Уваров в письме своем Штейну, в 1813. Уваров был также член Арзамаса. Заметим еще, что "сие сравнение" было совершенно в духе того Мешкова (Шишкова), над которым так величались и глумились члены Арзамаса. Ср. приведенное выше мнение Шишкова по крестьянскому вопросу.
** Записки Вигеля, III, V, 52-53.

______________________

Одною из причин было то, что разъехались некоторые из его членов; но на остальных могла подействовать и нравственная причина — вероятно, совестно было продолжать в прежнем вкусе. Орлов, между прочим, предлагал Арзамасу издание журнала, "коего статьи (по словам Вигеля) новостью и смелостью идей пробудили бы внимание читающей России". По некоторым известиям, такой журнал даже готовился: для него написаны были статьи Уваровым, Батюшковым, Блудовым; Каподистрия обещал политические известия...; но журнал все-таки не состоялся.

Из этой встречи членов Союза с членами Арзамаса можно видеть свойства мнений тех и других: когда первые стремились к пробуждению общественной мысли и указывали этот труд умеренным либералам в такой форме, которой они легко могли бы дать всю нужную мягкость, последние отвечали тоном, достойным Магницкого...

В 1818 году вышла в свет "История Государства Российского". Известно, какой восторженный прием встретило произведение Карамзина. Оно было во многих отношениях действительным "открытием", как говорил о нем Пушкин в своих записках*. Здесь не место говорить об ученом и литературном значении "Истории", которое было объясняемо всеми биографами Карамзина и историками литературы. Необыкновенному успеху книги содействовали и замечательные достоинства этого труда, ученые и литературные, и невиданная новость произведения, — русская история, написанная с изящным красноречием, — и прежняя слава писателя, и официальное положение государственного историографа, и хорошо известное расположение к нему двора, — вообще разные крупные и мелкие причины. В числе их имело свою важность и самое время появления книги. Это был один из самых возбужденных моментов царствования имп. Александра, и в то время, когда едва успокоился встревоженный патриотизм, когда было свежо воспоминание о подвигах, говоривших национальному чувству и самолюбию, когда в обществе начиналось новое брожение идей, "История" должна была возбудить особенный интерес: в ней искали подтверждения своей мысли или своего чувства люди самых различных понятий; к ней с особенным вниманием должны были обращаться те, кто искал разрешения встававших вопросов национальной жизни, те, кто кроме непосредственного патриотического интереса обращался к истории и с более глубоким и более сложным интересом общественным.

______________________

* "Появление сей книги, — рассказывает Пушкин, — (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление; 3,000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать Историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили". Но каково было большинство публики, можно судить по дальнейшим словам Пушкина. "Когда, по моем выздоровлении, я снова явился в свет, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупее светских суждений, которые удалось мне слышать на счет духа и слога Истории Карамзина".

______________________

Либеральное молодое поколение встретило "Историю" с полным уважением, как замечательное явление литературы, но не удовлетворилось ее тенденцией, и очень естественно.

Произведение Карамзина, своими достоинствами, справедливо привлекало внимание общества, и для массы его представляло, по своей основной мысли, самое доступное и соответственное содержание. Основная мысль "Истории" вполне отвечала понятиям огромного большинства, верного старым преданиям, не подвергавшего критике ни прошедшего, ни настоящего. В этом большинстве "История" получила непререкаемый авторитет, — какой и до недавнего времени приписывала ей консервативная школа.

Но в более тесном круге общества, в либеральном молодом поколении (к которому присоединялись отчасти и некоторые "вольтерьянцы", уцелевшие от Екатерининских времен) "История" Карамзина, как выражение известного общественно-политического взгляда, с самого начала встретила противников. Тенденция "Истории" была та же самая, какая выражена в "Записке". Эта последняя не была известна публике, но из "Истории" можно было увидеть исключительную систему воззрений, делавшую Карамзина человеком партии... Это увидели его противники.

Позднейшие критики не всегда принимали в соображение эти две разные точки зрения на "Историю", или две разные стороны "Истории", и потому определения ее исторического значения в литературе и общественной жизни долго бывали неясны и противоречивы у самих поклонников Карамзина. Ее значение в разработке предмета свидетельствуется позднейшими учеными (хотя новейшая критика ограничивает ее влияние на дальнейшую историографию); ее влияние литературное послужило к расширению художественного понимания русской старины и к усовершенствованию языка, который воспринял много новых элементов; но как общественно-политическая теория, "История" Карамзина, в связи с "Запиской", оставалась выражением консервативного большинства и в последующем развитии общественных понятий уже вскоре вызвала противодействие, потеряла силу и наконец обветшала, сохранив только значение отрицательное, или значение точки отправления... В этой неудаче нравственно-политического влияния "Истории" должны против воли соглашаться и сами поклонники Карамзина. Приводим в примечании слова одного из юбилейных панегиристов, который, в форме похвалы или защиты Карамзина, высказывает именно такое признание; только факт объясняется совершенно иначе*.

______________________

* "К сожалению, — говорит оратор казанского юбилея, — мы так мало жили умственною жизнью, гак мало были ей обязаны, так быстро переходили от одного влияния к другому, что великое создание Карамзина потерялось в переменчивой волне мнения, выражавшего не действительную, а воображаемую (?) жизнь общества. Известно, что едва только Карамзин сошел в могилу, как Полевой, недовольный его "государственною" точкою зрения, объявляет свою историю русского "народа"; увлечение Полевого сменилось новым, и так далее. Не было времени истории Карамзина получить то значение, которое принадлежит ей по историческому праву и по достоинству; не было времени русским людям остановиться, вглядеться в этот труд и надолго остаться под впечатлениями его, чтоб проникнуться взглядом и убеждениями Карамзина. Русские поколения не успели воспитаться на историческом труде Карамзина; образование так эфемерно у нас, что в нашей скороспелой науке не может быть такого уважения к ее прошлому, как в науке, давно пустившей глубокие корни в жизнь страны. Нам не дождаться того, чтоб в жизни русской Карамзин получил хоть такое же значение, какое для англичан имеют историки прошлого века: Юм, Гиббон, Робертсон... Но не Карамзин виноват в этом" (Казанский юбилей, стр. 106-107).

______________________

Панегиристы говорили, что великое произведение Карамзина "потерялось" в волне мнений, и русские поколения "не успели воспитаться" на нем, — т.е. разумея его общественно-политический смысл; но странно утверждать, что виноват в этом "не Карамзин", а вся Россия, что виновата "эфемерность" нашего образования. По своей общественно-политической системе, "История" вовсе не такое гениальное произведение, какое бы так опережало свой век, чтобы его глубина раскрылась только для отдаленного потомства; и если "История" потерялась в волне мнений и наши поколения "не успели воспитаться" на ней, виной того сам Карамзин, и никто другой. Он вложил в свой труд тенденцию, которая с самого начала отталкивала от себя людей, не менее его любивших отечество, но не видевших для него счастия и спасения в порабощении общества, в подавлении его умственной, нравственной и гражданской свободы. Основная идея Карамзина была только сводом и венцом традиционных идей прежнего времени; но она не давала никакой точки опоры для дальнейшего развития общественных понятий и содействовала ему только косвенным образом — тем содействием, какое "История" оказала общему расширению исторического знания, и это знание уже вскоре указало ошибочность самой его исторической теории русского государства.

Итак, общество не виновато, что поколения не воспитались на историческом труде Карамзина*, и — не вследствие эфемерности нашего образования, а даже несмотря на нее. В самом деле, как ни было это образование скудно, оно поняло, что взгляды Карамзина слшком односторонни и, будучи враждебны общественной самодеятельности, воспитывают застой и индифферентизм. Всю историю народа и общества Карамзин совмещал в историю самого исключительного "государства", и первые попытки критики направились к тому, чтобы исправить эту односторонность, вредную в ее дальнейших выводах, обратив внимание на историю "народа". Попытка Полевого была не вполне удачна, — потому что в то время еще не было на то научных средств; не были особенно благоприятны и внешние условия, — но инстинкт, руководивший им, был верен, как это доказал последующий ход нашей историографии. Труд Карамзина продолжал оказывать помощь богатством новых материалов (в "примечаниях") и частной исторической критики, но с каждым периодом литературного развития его общественно-политическая точка зрения все более теряла влияние, и в нашей прошлой истории все больший интерес возбуждали именно те народные элементы, которым он давал всего меньше места. Нынешнее понимание даже древней русской истории очень мало похоже на теорию Карамзина...

______________________

* Надо, впрочем, оговориться, что панегирист в этом случае не совсем точен. Поколения, напротив, воспитывались, потому что Карамзинское понимание истории получило официальную санкцию и перешло в учебники. Таковы были, с некоторыми видоизменениями против Карамзина, учебники Устрялова, действовавшие очень долго, и подобные позднейшие.

______________________

Либеральное молодое поколение тогда же увидело этот смысл "Истории" и, преклоняясь перед талантом и ученостью автора, высказало свое несогласие с основной мыслью книги. В биографии Карамзина, Погодина, приведены любопытные отрывки из мнения об "Истории", написанного Никитой Мих. Муравьевым, сыном покровителя Карамзина и одним из главных руководителей тайного общества. Это мнение молодого критика, насколько оно известно по выпискам Погодина, дает образчик общественных и исторических понятий кружка, которым нельзя отказать в уме, как и замечаниям против Карамзина — в справедливости.

Автор, вероятно, ожидал, что книга Карамзина вызовет критику и указание ошибок его системы, и спрашивает, неужели это творение не возбудило различных суждений, вопросов, сомнений? "Горе стране, где все согласны" (т.е. где нет самостоятельных умов, которые не ограничились бы одним нерассуждающим восхвалением). "Можно ли ожидать там успехов просвещения? Там спят силы умственные; там не дорожат истиною, которая, подобно славе, приобретается усилиями и постоянными трудами. Честь писателю, но свобода суждениям читателей!"

Карамзин в предисловии, объясняя пользу истории, говорит: "Правители, законодатели действуют по указаниям истории... Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная властьума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное счастие". Критик делает на это следующие замечания:

"История представляет нам иногда, как благотворная власть обуздывала бурное стремление мятежных страстей. Но согласимся, что сии примеры редки. Обыкновенно страстям противятся другие же страсти: борьба начинается, способности душевные и умственные с обеих сторон приобретают наибольшую силу. Наконец, противники утомляются, познают общую выгоду, и примирение заключается благоразумною опытностию. Вообще весьма трудно малому числу людей быть выше страстей народов, к коим принадлежат они сами, быть благоразумнее века и удерживать стремление целых обществ. Слабы соображения наши против естественного хода вещей...

Вообще от самых первых времен одни и те же явления. От времени до времени рождаются новые понятия, новые мысли, — они долго маятся, созревают, потом быстро распространяются и производят долговременные волнения, за которыми следует новый порядок вещей, новая нравственная система.

Какой ум может предвидеть и объять эти волнения? Какая рука может управлять их ходом? Кто дерзнет в высокомерии своем насильствами учреждать и самый порядок? Кто противустанет один общему мнению? Мудрый и добродетельный человек не прибегает в таких обстоятельствах ни к ухищрению, ни к силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять оное уроками умеренности и справедливости. Насильственные средства и беззаконны и гибельны, ибо высшая политика и высшая нравственность — одно и то же..."

Карамзин выражает мысль, что история нужна и для простого гражданина, потому что мирить его с несовершенствами жизни, как с обыкновенным ее явлением, утешает в государственных бедствиях, показывая, что они были и прежде и еще более ужасные, и государство не разрушалось. Критик замечает на это:

"Конечно, несовершенство есть неразлучный товарищ всего земного; но история должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма? В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенять обязано? Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе противу заблуждений и пороков. Не примирение наше с несовершенствами, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забавы праздности составляют предмет истории. Она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле..."

Критик замечает далее, что и несовершенства бывают различные, что век Фабрициев не был похож на век Нерона или Гелиогабала, и что многие несовершенства не были и обыкновенными явлениями жизни.

"Преступления Тиверия, Калигулы, Каракаллы, опустошавшего один город после другого, принадлежат ли к обыкновенным явлениям веков? Наконец, несовершенства великодушного, воинственного народа времен Святослава и Владимира сходствуют ли с несовершенствами времен порабощенной России, когда целый народ мог привыкнуть к губительной мысли необходимости...*. Еще унизительнее для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты, далее холодная жестокость Иоанна III, лицемерие Василия и ужасы Иоанна IV.

______________________

* За словом: необходимости, в тексе Погодина поставлена точка. Но здесь очевидно недостает одного или нескольких слов; речь идет о необходимости каких-нибудь учреждений грубого характера, какие возникали в те времена.

______________________

История может ли также утешить нас в государственных бедствиях, свидетельствуя, что бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось. Кто поручится за будущее?.. Государственные бедствия могут иметь последствием и разрушение самого государства. В 98 году Венециане, читая в летописях своих, как некогда они противились Камбрейскому союзу, могли ли тем утешиться, теряя свою независимость и славу?

Не все согласятся, чтоб междоусобия удельных князей были маловажны для разума: ими подтверждается известный стих Горация:

Quidquid delirant reges, plectuntur Achivi"*.

______________________

* Эту же мысль критик указывает в слове о полку Игореве: "в княжих крамолах веки человеком сократишася".

______________________

Далее критик приводит слова Карамзина об удельных междоусобиях: "Толпы действуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономаха или Олегова дома; немного разности, ежели забудем, что сии полутигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы трагедии и статуи Фидиасовы", — и возражает на это:

"Я нахожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям господ своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и славой просвещения".

Наконец, критик не соглашается с Карамзиным, что главное в истории — красота повествования, что знание прав, ученость, остроумие, глубокомыслие не заменяют таланта изображать действие. "Сомневаюсь, — говорит критик... Мне кажется, что главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как на литературное произведение, есть уничижать оную. Мудрому историку мы простим недостаток искусства; красноречивого осудим, ежели не знает основательно того, о чем повествует".

"Осуждая холодность Юма, наш писатель весьма справедливо замечает, что "любовь к отечеству дает кисти историка жар, силу, прелесть? Где нет любви, нет и души". Согласен; но часто ли попадались Юму Алфреды, и можно ли любить притеснителей и заклепы? Тацита одушевляло негодование"*.

______________________

* "Н.М. Карамзин", Погодин, т. II, стр. 198-203.

______________________

Эти замечания были применением тех мнений, какими руководились либералы и в своих взглядах на настоящее. Замечания, не вполне отчетливо развитые и выраженные, во многом были справедливы; нравственный их смысл есть стремление служить обществу и отвращение от того, что критик назвал квиетизмом и что действительно составляет один из существенных пороков в карамзинской морали.

Без сомнения, к той же поре надо отнести исторические мнения другого современника и члена тайного общества, М.А. Фонвизина, в разборе одной французской книги по русской истории, 1835*. Хотя и написанные долго спустя, по-видимому, уже в конце сороковых годов, "Примечания" Фонвизина носят на себе печать старого времени; он знаком был с некоторыми новыми изданиями исторических памятников, но его исторические взгляды видимо руководятся прежними понятиями. Он, например, ставит в достоинство французской книге, что ее авторы, не питая к России никакого враждебного расположения, обыкновенно отличающего сочинения иностранцев о нашем отечестве, напротив, относятся сочувственно к древней России, и между прочим заметили, что — "древние республики: Новгород, Псков и Вятка, наслаждались политическою свободою, что в других областях России народ стоял за права свои, когда угрожала им власть князей, что общинные или муниципальные учреждения и вольности были в древней России во всей силе, когда еще западная Европа оставалась под игом феодализма". Затем он обращается к Карамзину: "Наши историки, особенно Карамзин, скупы на этого рода подробности, говорят о них слегка или вовсе пропускают проявления в России политической свободы и те учреждения, которые ей благоприятствовали. Русские историки, напротив, везде стараются выставлять превосходство самодержавия и восхваляют какую-то блаженную патриархальность, в которой неограниченный монарх, как нежный, чадолюбивый отец, и дышит только одним желанием счастливить своих подданных. — Но так ли это в действительности? Верно ли представляют историки жизнь русского народа во времена, почитаемые ими варварскими? Не был ли тогда народ свободнее?

______________________

* "Примечания к книге: Histoire de Russie par M.M. Enrieaux et Chennechot. 5 vol. Paris, 1835".

______________________

Поставив эти вопросы, автор делает в своем сочинении краткое обозрение проявлений политической жизни в нашем отечестве. Его ответ на те вопросы — утвердительный. Автор указывает (сославшись перед тем на слова г-жи Сталь: c'est le despotisme qui est nouveau et la liberte qui est ancienne), что старая русская жизнь представляла именно более свободы, которая приходит в упадок только впоследствии.

Беспристрастная история свидетельствует, что древняя Русь не знала ни рабства политического, ни рабства гражданского: то и другое привилось к ней постепенно и насильственно, вследствие несчастных обстоятельств.

Предки наши, славяне, были... народ полудикий, но свободный, и в общественном быту славян преобладала стихия демократическая — общинная".

Западные славянские племена не устояли против напора германцев и были ими покорены; восточная половина уцелела, но одна часть ее, Польша, подверглась германскому влиянию и усвоила аристократическое устройство, но другая часть, — "Русь осталась верною коренной славянской стихии: свободному общинному устройству, основанному на началах чисто демократических".

Автор указывает затем примеры этого общинного устройства и между прочим отмечает, что веча бывали не только на юге, не только в Новгороде, но и в землях позднейшего московского княжества, что в самой Москве общинные порядки хранились до Димитрия Донского и т.д. Московское княжество возвысилось в эпоху татарского ига и в силу татарского содействия, какое умели приобрести московские князья. С установлением единовластия, с падением Новгорода и Пскова, пали и общинные порядки... "Но дух свободы живуч в народах, которых он когда-либо одушевлял. Не вовсе замер он и в наших предках. — С XVI века история указывает на частые созвания государственного собора или великой земской думы... В этой думе заседало в разные времена от 350 до 500 членов, с которыми правительство совещалось о важнейших земских делах", — и автор перечисляет все случаи созывания земской думы до Петра Великого. "Бытие в России государственного собора или земской думы имеет характер чисто европейский: никогда ничего подобного не было у народов Азии, оцепенелых в своей тысячелетней недвижности, — это такая же институция, как государственные чины (etats generaux), которые собирались во Франции, или английские парламенты... Если бы и в России земская дума собиралась чаще и в известные определенные сроки, то кто знает, может быть, Россия, в силу общего закона человеческой усовершаемости, с правильной системой представительства, наслаждалась бы теперь законно-свободными постановлениями, ограничивающими произвол верховной власти?"

Эти старинные учреждения пали окончательно при Петре Великом. Автор считает это великой потерей, но понимает, почему они не могли удержаться — они помешали бы Петровским реформам. Автор цитирует отзывы Карамзина о Петре В., из "Записки", но не разделяет вражды Карамзина к Петровским преобразованиям.

Автор продолжает затем обзор новой русской истории и оканчивает подробным рассказом своих личных воспоминаний о временах императора Александра I до последней катастрофы и ее последствий... Мы хотели отметить в "Примечаниях" Фонвизина их общую историческую точку зрения. Их основная мысль, способ выражения, самые ссылки на г-жу Сталь и т.п. указывают несомненно, что мы имеем в них именно запоздалый отголосок двадцатых годов, те взгляды, какие существовали в тогдашнем молодом поколении и которые далеко расходились с исторической системой Карамзина. Не трудно видеть, что в развитии нашей историографии эти взгляды молодого поколения двадцатых годов были (хотя неясным) предисловием к тем историческим теориям, которые стали выдвигать — в дополнение, в исправление и частию, наконец, в опровержение системы Карамзина — историческую роль народа и народных учреждений, как славянофилы выдвигали роль "земли" и общины, Костомаров — федеративное устройство древней Руси и т.д.

О том впечатлении, какое произвела в молодых кружках "История", есть и другие свидетельства. Погодин упоминает в своей книге, что "молодой Пушкин... при всем своем благоговении к Карамзину, которое у него возрастало во всю жизнь, не мог преодолеть искушения сказать острое слово, и выразил общее настроение окружавшей его передовой молодежи в двух эпиграммах, одна другой злее". Эти эпиграммы были следующие:

В его Истории изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.

Или:

Послушайте меня, я сказку вам скажу
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород и время золотое,
И наконец про Грозного Царя. —
И, бабушка, затеяла пустое:
Докончи нам Илью-богатыря*.

______________________

* "H.M. Карамзин", т. II, стр. 204.

______________________

Погодин справедливо замечал, что эти эпиграммы имеют для нас историческое значение, как отголосок мнений, от которых сам Пушкин впоследствии торжественно отказывался. Действительно, мнения Пушкина впоследствии чрезвычайно изменились сравнительно с прежним: Пушкин около 1820 года и в конце двадцатых годов, это были точно два различные человека по свойству общественных взглядов*.

______________________

* Впоследствии Пушкин недружелюбно отзывался о либеральных критиках Карамзина, напр., об этой самой статье Ник. Муравьева. "Некоторые из людей светских, — говорит Пушкин, — письменно критиковали Карамзина. М. (Ник. Муравьев), молодой человек, умный и пылкий, разобрал предисловие, или введение: предисловие!" Да, только предисловие, — потому что в нем очень достаточно выразилась тенденция Карамзина, а Муравьев только о ней и хотел говорить. "Молодые якобинцы, — говорит Пушкин далее, — негодовали на историографа за его умеренность; они забывали, что Карамзин (который, впрочем, был убежден в необходимости для России самодержавия, вне коего нет, или по крайней мере долго, долго не будет, для нее безопасности) печатал Историю свою в России (?); что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности, некоторым образом, налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности" и пр. Молодые "якобинцы" говорили о целом взгляде Карамзина, — и что же значат последние аргументы, указанные Пушкиным? Они могли действовать на стилистику, а не на самые мнения Карамзина. Критики с ними и не соглашались, считая их ошибочными и неполезными для общества.

______________________

Карамзин относился к "либералистам" с крайнею нетерпимостью.

Погодин рассказывает, что Никита Муравьев, из уважения к Карамзину, показал ему свою записку прежде всех. "Николай Михайлович предоставил ему сообщать ее кому пожелает". Но как же он мог бы не предоставить? Его отзывы о "либерадистах", — этих отзывов можно много собрать из его переписки, — вообще были самые недружелюбные. Он знал лично многих представителей либерального кружка (напр., Муравьевых, Н.И. Тургенева, Ф. Глинку и др.) и не мог отказать многим из них в умственных и нравственных достоинствах; они, с своей стороны, не соглашаясь с его взглядами, имели, по-видимому, полное к нему доверие* и высказывали откровенно свой образ мыслей. Не знаем, платил ли он им тем же доверием... В разговоре с императором Александром, когда он представил ему известную записку о Польше (1819), между прочим Карамзин сказал Sire, je meprise les liberalistes du jour; je n'aime que la liberte qu'aucun tyran ne peut m'oter...**. Но оценил ли он правильно мнения либералистов?.. В них могли быть увлечения и крайности, от которых едва ли когда избавится энтузиазм молодых поколений и которые были особенно понятны в ту эпоху, когда либералов окружала такая путаница понятий в общественной жизни и в самом правительства: достало ли у Карамзина "любви к человечеству", чтобы отнестись спокойно к молодому поколению своего же общества; захотел ли он отделить крайности от зерна их мнений, и судить о нем с тем беспристрастием, какого требовало уважение не только к чужому убеждению, но и к самому предмету спора, — потому что этим предметом было то же благо отечества, и в любви к отечеству они вовсе ему не уступали? Выше упомянуто, с каким ревнивым национальным чувством либералы отнеслись, напр., к планам императора о Польше: если это было тогда пробным камнем национального понимания и патриотизма, то в этом они нисколько не расходились с Карамзиным. К чему же могло относиться презрение бывшего республиканца? было ли в его вражде к либерализму истинное гражданское чувство или только обыкновенная нетерпимость консерватизма, непонимание других и озлобление самолюбивого ума, раздражаемого противоречием?

______________________

* По словам Погодина, Карамзин бывал и в самом кружке друзей Ник. Муравьева, см. т. II, стр. 203, прим.
** Неиздан. Сочин., стр. 9.

______________________

В 1816 году, когда он приехал в Петербург для представления своей книги, все его принимали с великими любезностями. Но "нашелся один человек, — пишет Карамзин, — старый знакомец (как предполагают, Козодавлев), который принял меня весьма холодно и объявил, что ему известен мой образ мыслей, contraire aux idees liberales, то есть, образу мыслей Фуше, Карно, Грегуара"*. Карамзин, без сомнения, должен был знать различие этих имен, и применение их всех к русскому знакомцу, особенно к русскому министру (если это был действительно Козодавлев), дает понятие об "умеренности" Карамзина...

______________________

* Там же, стр. 146.

______________________

Карамзин ставил себя выше всех партий.

"Аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! — восклицает он. — Кто из вас может похвалиться искренностию?.. Аристократы, сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден. Демократы, либералисты хотят нового беспорядка (!), ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод...

Либералисты! Чего вы хотите? Счастия людей? Но есть ли счастие там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти? (!!).

Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить на верху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание"*.

______________________

* Там же, стр. 194-195.

______________________

Эта мнимая широта мысли, восхваляемая его биографами, есть скорее совершенный отказ от нее — тот квиетизм, который верно указывал Муравьев, — квиетизм, приходивший к бессодержательности общих мест, а в практических советах служивший только "сервилизму"...

Переходим к другим явлениям тогдашней литературы.

Тургенев рассказывает, что он задумывал издавать журнал, который бы служил в особенности для развития политических идей в русском обществе, слишком мало знакомом с подобными предметами*. Это была та же мысль, какую предлагал Мих. Орлов в Арзамасе; не знаем, была ли связь между планом Тургенева и тем, какой, вследствие предложения Орлова, возникал в Арзамасе. Идея такого журнала была очень здравая. Русскому обществу и до сих пор недостает элементарных политических понятий, а тогда тем более; очевидно между тем, что развитие этих понятий существенно важно для пробуждения в обществе какого-нибудь понимания своих внутренних дел... Журнал не состоялся, но Тургенев издал один из своих трудов по этим предметам. Это был известный "Опыт теории налогов" (СПб. 1818; два издания).

______________________

* La Russie, I, стр. 111 и след. Об одном собрании у Тургенева по поводу этого журнала упоминает и И. И. Путин в своих записках. На собрании был, между прочим, известный профессор Куницын. См. об этом предполагавшемся журнале в письме А.И. Тургенева к Дмитриеву. Русский Архив, 1867, стр. 647.

______________________

Книга Тургенева — в которой мы должны видеть, между прочим, пример того, как представители первого тайного общества думали действовать на общественное мнение — любопытна и вообще, как свидетельство тогдашних стремлений литературы. Это — серьезный труд, написанный с большим знанием предмета, с знанием европейской политической и политико-экономической литературы. Автор излагает теорию налогов с постоянными практическими указаниями из истории и современного порядка европейских государств, так что изложение сложного предмета становится доступно для всякого образованного читателя. Книга написана была автором, когда он жил еще за границей, и этим он объяняет, почему в ней мало говорилось о налогах, существующих в России; тем не менее, в некоторых местах текста и в примечаниях автор делал весьма существенные указания и о русском порядке налогов. Объясняя важность финансового вопроса для всего государственного бытия, он давал понять, как многого недостает финансовым учреждениям России, указывал низкую степень русской системы налогов сравнительно с европейскими, говорил против подушной подати, указывал более рациональную систему налогов, наконец, объяснял необходимость гласности (нового понятия, для выражения которого, рядом с этим словом, он еще употребляет слово "публицитет") и указывал вред крепостного права*. "Благоустроенное государство, — говорил он по поводу крепостного права, — не должно созидать своего благоденствия на несправедливости; угнетение одного класса граждан другим не может быть залогом благосостояния великого и нравственно доброго народа". "Успехи России, при таком духе народа и правительства, каковый существует в отечестве нашем, были бы еще совершеннее, есть ли бы общей деятельности, общему стремлению к образованности и к благосостоянию не препятствовало существование рабства**. "Роскошь дворян в России часто доказывает только то, что они имеют крепостных крестьян, коих силами и способностями, а равно и капиталами, они по своему произволению располагать могут. И потому роскошь в России более печалит внимательного наблюдателя, нежели в иностранных государствах". Автор замечает, что когда приверженцам крепостного права говорят о необходимости постепенного дарования крестьянам некоторых личных прав или о необходимости постепенного ограничения власти помещиков, которая часто в своих действиях противна религии и нравственности, то они — "делали восклицания против царства разума во Франции, как будто права собственности и личной свободы, на коих созидается благосостояние государств, должны влещи за собою уничтожение религии и законов. Пусть сии люди заглянут в историю. Где найдут они, чтобы народ, которому правительство даровало священные права человечества и гражданства, восставал против виновников своего благополучия?"... В этих мыслях автора о русских делах, без сомнения, было гораздо больше серьезности, чем в меланхолических стенаниях Карамзина, и больше истинного гражданского чувства, чем в его "презрении" к либералистам, которых он не хотел понимать и против которых восстановлял императора Александра в интимных беседах.

______________________

* "Опыт теории налогов", стр. 134-137, 141-142, 269, 291, 309.
** В нашем экземпляре "Опыта", принадлежавшем старой библиотеке для чтения и испещренном заметками на полях, неизвестный читатель отметил против этого места: "NB. И видно карбонара".

______________________

По поводу тогдашней литературы должно сделать небольшое отступление.

В те годы в нашем обществе обнаруживались вообще признаки умственной жизни, какой оно еще не знало раньше. К этому времени, столь богатому внешними возбуждениями, начали созревать учреждения, основание которым было положено в начале царствования. Новые университеты еще мало подвинули просвещение, но в них уже являются ученые нового поколения, довершавшие свое образование за границей. На русском языке едва ли не в первый раз являются книги по общественным наукам, писанные более или менее самостоятельно, — таковы были труды Куницына, К.И. Арсеньева; попытки усвоить русской литературе последние плоды немецкой философии, как, напр., сочинения Велланского, Галича, Осиповского; рядом с "Историей государства Российского" и вслед за нею подготовляются новые опыты исторической критики, и т.д.

Кроме университетов, в ряду образовательных учреждений выдвигаются особенно два, которые были характерным произведением Александровского времени и оба оставили свой след в движении умов. Одно из них было московское учебное заведение для Колонновожатых, основанное Никол. Никол. Муравьевым (1768-1840), отцом многочисленной семьи Муравьевых, различным образом достопамятных в нашей недавней истории. Другое учреждение был Царскосельский лицей (основанный в 1811).

Знаменитое училище для Колонновожатых произошло из домашних лекций математики и военных наук, начатых Муравьевым-отцом для небольшого числа товарищей его сына (Михаила), тогда студента в московском университете. Молодые люди для изучения этих наук собрались в кружок, состоявший большей частью из студентов и кандидатов университета, к которым присоединились и некоторые преподаватели; в доме Муравьева основались правильные публичные и бесплатные лекции для желающих заниматься этими предметами. Общество получило официальное утверждение (в апр. 1811); и правительство обратило на него внимание в ожидании, что оно будет содействовать к образованию колонновожатых или офицеров по квартирмейстерской части. Двенадцатый год прервал занятия общества, и сам H.H. Муравьев вступил снова (полковником) в военную службу. В 1815 году он опять вышел в отставку. Учебное заведение организовалось вновь и пользовалось правами казенного заведения: воспитанники его принимались с известными чинами в специальную службу, к которой преимущественно готовились. Заведение существовало в Москве до 1823 года, когда расстройство здоровья и домашних обстоятельств не позволило Муравьеву делать больше пожертвований на это учреждение. Оставшиеся воспитанники были переведены в Петербург, где устроилось казенное училище для колонновожатых, существовавшее до 1826 года. С 1816 до 1823 г. в московское заведение вступило вообще 180 молодых людей, большая часть которых перешла потом в свиту Е.В. по квартирмейстерской части; можно даже сказать, что большая часть офицеров гвардейского штаба того времени были учениками Муравьева*.

______________________

* Современник, 1852, V, стр. 1-26. См. также "Р. Вестник", С. Глинки, 1817, № 1: "Усердие к отечеству H. H. Муравьева". О школе Колонновожатых см. также Воспоминания Шенига, в "Р. Архиве", 1880, III, стр. 294-297, и записки Басаргина, там же, 1868, стр. 793 и след.

______________________

Здесь учились Никита Муравьев, Бурцев, кн. В.С. Голицын, Басаргин, Колошин, двое кн. Трубецких, Мухановы и т.д.

Это замечательное учреждение, существовавшее частными средствами, было одним из лучших выражений того общественного духа, который пробуждается в русском обществе времен императора Александра. Оно доставляло своим воспитанникам основательные знания и вместе с тем давало им нравственное содержание, развивало в них сознательную и вместе идеальную любовь к отечеству и ревностное желание служить его благу. Характер времени увлек потом многих из них в тревожные волнения тайных обществ...

Царскосельский лицей началом своим также принадлежит первой половине царствования. Основанный с целью готовить молодых людей к высшим сферам гражданской службы, лицей окружен был всей материальной и воспитательной роскошью, какая была возможна в то время. Директором лицея, после Малиновского, был известный Е.А. Энгелыардт, прекрасный педагог и почтенный человек, честный и независимый. В числе профессоров известно имя Куницына, которое с любовью сохранялось в воспоминаниях первых лицеистов. В лицейскую программу, кроме широкого курса общего образования, внесены были общественные и политические науки, которые в изложении Куницына стали важным образовательным средством. В воспитанниках возбуждались и поддерживались литературные интересы, которые с самого начала привились в лицейском кружке. История первых годов лицея достаточно известна; первый кружок питомцев лицея освещается личностью Пушкина, мальчика, потом юноши, который по выходе из лицея тотчас занимает высокое место в русской литературе. Вокруг него сближаются все поколения литературы, от Державина, которого он привел в восторг, до юного поколения, в котором поэзия Пушкина господствовала безраздельно.

Лицейское воспитание началось под впечатлениями Двенадцатого года; первый выпуск воспитанников оставил лицей в тот период, когда молодая часть общества, особенно аристократическо-военно-го, была полна идеальными гражданскими увлечениями. Ближайший лицейский друг Пушкина, И.И. Пущин, тотчас по выходе из лицея вступил в первое тайное общество, основанное в 1817 году. Сам Пушкин не был его членом ни теперь, ни после, но он подозревал, потом положительно знал его существование, иногда сам порывался вступить в него, — но его не принимали, отчасти бережливо охраняя гениального поэта от роковых случайностей тайного общества, отчасти не доверяя его подвижному, непостоянному характеру.

Пушкин вел самую рассеянную жизнь, бывал в разнообразных кругах, любил быть в аристократии, к которой имел слабость причислять себя и в которой хотел являться не поэтом, а "шестисотлетним дворянином", — но много его симпатий было именно в этом кружке. Живя в Петербурге, и потом в ссылке, в южной России, Пушкин сходился более или менее близко со многими людьми, игравшими тогда или несколько позже руководящую роль в либеральном движении, а также в тайном обществе. Таковы были его отношения и встречи с A.А. Бестужевым, К.Ф. Рылеевым, П.И. Пестелем, М.Ф. Орловым, B.Ф. Раевским; выше мы называли И.И. Пущина и П.Я. Чаадаева. С некоторыми из них он был в близких дружеских отношениях. Выше было замечено, как в обществе этого времени, среди увлечений либерализмом и столкновений с дейсвительностью, развилась целая легкая литература, не попадавшая в печать, — литература, где недовольство и остроумная насмешка сдерживались тем меньше, чем больше цензура стесняла их в печати. В то время, как либералы тайного общества приходили к убеждению в испорченности различных форм русской жизни, в необходимости для нее новых идей и учреждений, эта литература — без всякой связи с тайным обществом — действовала против тех же людей и вещей, которые, по мнению общества, были виною застоя и бедствий русского народа, против смешных и уродливых явлений жизни. Остроумие Пушкина было неистощимо в эпиграммах, мелких и крупных стихотворениях, выражавших это зарождение независимого общественного мнения. У нас всего чаще ославляли этот разряд стихотворений Пушкина как дело легкомыслия, от которого впоследствии он сам "торжественно отказывался". Правда, некоторые из стихотворений этой поры были только легкомысленны; зато во многих других эпиграмма наводила и на серьезные мысли, или легкомысленная форма оправдывалась самой сущностью дела: чем, в самом деле, надо было действовать против людей, против которых бесполезно, а кроме того и невозможно было бы спорить иным образом? Таковы были его эпиграммы на кн. А. Н. Голицына, Аракчеева, архим. Фотия и другие подобные. Это было единственное возможное отмщение за нарушаемый здравый смысл. Стихотворения Пушкина ходили по рукам, переписывались, читались наизусть. "Не было живого человека, который не знал бы его стихов", — говорят современники, и этому можно поверить, потому что и тридцать лет спустя эти стихотворения еще ходили по рукам в тетрадках и усердно переписывались, когда потерялась уже и их современность.

Тайное общество, которому впоследствии приписывали и распространение возмутительных стихотворений, было здесь ни при чем, потому что Пушкин вовсе не принадлежал к тайному обществу, стихотворения его были его собственным отзывом, которого никто ему не внушал, кроме общего настроения образованных людей*. Так же независимо от чьих-либо внушений начал действовать другой поэт с несравненно меньшим талантом, но гораздо более увлекавшийся тем движением, которое захватывало и Пушкина и внушало ему свободолюбивые стихотворения. Это был Рылеев. Задолго до того времени, как он вступил в тайное общество, он уже не отличался от его членов по своему пламенному энтузиазму. Его имя вдруг приобрело известность, когда появилось первое напечатанное его стихотворение "К Временщику" (подражание Персиевой сатире "к Рубеллию"), в журнале "Невский Зритель", 1820 года. Все узнали во "Временщике" Аракчеева. Один современник так описывает впечатление этого смелого литературного подвига: "В том положении, в каком была... Россия, никто еще не достигал столь высокой степени силы и власти, как Аракчеев... Этот приближенный вельможа... без всякой явной должности, в тайне кабинета вращался всею тягостью дел государственных, и злобная, подозрительная его политика лазутчески вкрадывалась во все отрасли правления. Не было министерства, звания, дела, которое не зависело бы или оставалось неизвестно сему невидимому Протею-министру, политику, царедворцу; не было места, куда бы не проник его хитрый подсмотр; не было происшествия, которое не отозвалось бы в этом Дионисиевом ухе... Все государство трепетало под железною рукой любимца-правителя... В таком положении была Россия, когда Рылеев громко и всенародно вызвал временщика на суд истины... Нельзя представить изумления, ужаса, даже, можно сказать, оцепенения, каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном. Все думали, что громы кар грянут, истребят дерзновенного поэта и тех, которые внимали ему: но изображение было слишком верно, очень близко, чтобы обиженному вельможе осмелиться узнать себя в сатире. Он постыдился признаваться явно; туча пронеслась мимо... глухой шепот одобрения был наградою юного, правдивого поэта". Стихотворение действительно отличается чрезвычайной энергией, в которой сказывалось глубоко возбужденное чувство. Оно открывалось следующими стихами:

______________________

* О том, насколько вообще можно было приписывать именно тайному обществу появление этой мелкой литературы, см. еще характеристическое замечание у Тургенева, La Russie, I, стр. 231.

______________________

"Надменный временщик, и подлый, и коварный, Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный, Неистовый тиран родной страны своей, Взнесенный в важный сан пронырствами злодей! Ты на меня взирать с презрением дерзаешь И в гордом взоре мне свой ярый гнев являешь! Твоим вниманием не дорожу, подлец! Из уст твоих хула — достойных хвал венец!" и проч.*.

______________________

* "Невский Зритель". 1820, ч. IV. окт., стр. 26.

______________________

Из приведенных фактов можно отчасти видеть характер политических мнений Союза Благоденствия в первую пору его существования и можно также видеть, что сущность их создавалась самым временем, что они принадлежали не одним только членам Союза, но целому слою общества. Главным элементом их было стремление к политическому образованию общества, личная деятельность в практической жизни, направленная к различным улучшениям, сознательная мысль об освобождении крестьян и т.п. Вопрос о необходимости более широких государственных реформ был только затронут и по-видимому оставался на чисто теоретической точке зрения.

К сожалению, еще мало собрано сведений о том, что происходило в среде самого Союза. Одно время он быстро распространялся, число членов размножалось, но вместе с тем, по-видимому, обнаруживалась и трудность идти этим путем к какой-нибудь положительной цели. За первым впечатлением дружной солидарности людей разных кругов и одних мнений следовало недоумение о том, что предпринять для поставленной себе цели. Между членами начинаются жалобы, что Союз ничего не делает, по мнению одних, следовало действовать решительно, другие думали, что Союз и не может больше ничего сделать, кроме того, что уже делал*. Разделение общества на северное и южное (в Петербурге и в южной армии) еще более разъединяло их действия. Многие из членов или совсем отставали от общества, или оказывались не вполне надежными. Вследствие всего этого явилась, наконец, мысль о пересмотре программы Союза, для чего депутаты от обоих отделов общества собрались в Москве в начале 1821 года. Результатом их совещаний было закрытие Союза Благоденствия, в феврале 1821.

______________________

* Любопытные и весьма похожие на правду подробности о тогдашнем состоянии общества передает Тургенев, 1, стр. 106-107, 174-175. В сущности, почти трудно было сказать, что общество существует, — потому что оно почти не имело никакой тайной деятельности; с другой стороны, молва чрезвычайно преувеличивала его важность.

______________________

ГЛАВА VIII. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ

В начале 1821 -го собрались в Москве депутаты от разных отделов Союза Благоденствия, из Петербурга, из южной армии, несколько человек, живших в Москве; после нескольких совещаний о неудовлетворительном ходе дел, они пришли к решению закрыть союз*. Об этом факте есть различные отзывы: из самих участников этого решения одни представляют его как действительное уничтожение общества, так что общество, образовавшееся после того, считают новым; другие говорят, что закрытие с самого начала считалось фиктивным, что оно сделано было только для удаления охладевших и ненадежных, так что позднейшее общество было только намеренно-исправленным продолжением старого**. Как бы то ни было, закрытие Союза было объявлено в Петербурге и в Тульчине, но ревностные члены прежнего Союза, там и здесь, не думали отказываться от своей деятельности и, не закрывая общества, стремились дать ему более определенную организацию, точнее определить его цели и действия и, между прочим, утвердить согласие между обществами северным и южным, потому что между двумя главными отделами общества уже не раз обнаруживалось разногласие.

______________________

* На съезда присутствовали следующие лица: Бурцев, Комаров, Михаил и Иван Фонвизин, Н.И. Тургенев, Ф.Н. Глинка, М.Ф. Орлов, полк. Граббе, И.Д. Якушкин, M.E. Муравьев, Охотников, Колошин.
** См. два эти взгляда у Тургенева, La Russie, т. 1 и в Зап. Якушкина, стр. 55-59. Против показаний Якушкина о М.Ф. Орлове восстает, как против клеветы, H.M. Орлов, в упомянутых выше воспоминаниях, "Р. Старина", 1872, V, стр. 775 и далее. См. также заметку П.А. Ефремова, стр. 781; статью Е.И. Якушкина: "Съезд членов Союза Благоденствия в Москве, 1821 года", в "Р. Старине", 1872, т. VI, стр. 597-602, и новый ответ Н.М. Орлова, с письмом гр. П. Хр. Граббе, там же, 1873, т. VII, стр. 371-375; далее биографию С.И. Муравьева-Апостола, там же, т. VII, стр. 663 и след.; Русский Архив, 1875, воспоминания Брадке.

______________________

В этом втором периоде своей деятельности тайное общество получает новый характер. Не знаем, насколько стало тверже и определеннее его внутреннее устройство, насколько выработались его начала; но не подлежит сомнению, что в тоне его являются новые черты, каких не было прежде или которые, по крайней мере, не были прежде столько заметны. Эту разницу можно, кажется, указать в том, что интересы Союза от вопросов общественных переходят больше к вопросам политическим и что в настроении Союза является наклонность к крайним решениям. Члены Союза, по-видимому, меньше начинают думать об исправлении общественной жизни, о нравственно-политическом воспитании общества; их главный интерес сосредоточивается на вопросе о причинах общественных неустройств и на тех политических формах, введение которых одно могло, по их мнению, произвести благотворную перемену в русской жизни. Меньше рассчитывая на инициативу общества, члены Союза начинают думать о прямой политической деятельности, которая бы послужила к улучшению политических отношений.

Если это было так, можно было бы найти объяснение этой перемены и во внутренних условиях тайного общества, и в обстоятельствах времени. Люди либерального образа мыслей, которые, не удовлетворяясь данным состоянием русской жизни и горячо отрицая ее многообразные недостатки, поставили себе целью возможное исправление этих недостатков, эти люди едва ли бы могли остановиться на первоначальной идеалистической точке зрения Союза. Они скоро должны были увидеть, какие непреодолимые препятствия лежат на их пути, каких усилий должно требовать достижение цели, какие опасности грозят человеку, который бы решился заявить свою открытую вражду к старому порядку, угнетавшему общественную жизнь. Какой мог быть исход из этого положения для членов Союза, или вообще для тех, кто увлекался тогда либеральными политическими идеями? — У людей нерешительных, бесхарактерных, себялюбивых личная выгода брала верх над всякими идеальными увлечениями и вскоре указала им другую дорогу — они очутились в том самом лагере, против которого прежде хотели бороться, и, как все ренегаты, стали злейшими врагами всякого либерализма; — в литературе последующего царствования деятелями консерватизма явились люди, которым нужно было замазать либеральное прошедшее. Далее, людям серьезного ума, знания и убеждений оставалось потерять надежду на скорое осуществление своих идеалов, и если не впасть в индифферентизм, то убедиться, что обширный переворот в умах и учреждениях, обнимающий социальную жизнь громадного народа и общества, может быть достигнут лишь путем долгого развития и что для этого должен был служить медленный труд в данных условиях. Наконец, были энтузиасты или характеры резкие и нетерпимые: им оставалось перейти от увлечений либеральных к радикальным. Это последнее и случилось с главными представителями Союза, и тем более, что их либеральные порывы не находили в практической жизни никакого исхода: невозможность действовать в пользу своих идей, за отсутствием открытой общественной жизни, невозможность даже высказаться, за отсутствием сколько-нибудь свободной печати, с самого начала сгнетали этих людей в тайное общество, и общая сумма недовольства производила в характерах, наиболее возбужденных, новую степень разлада с действительностью и раздражения.

Внешние обстоятельства могли только усиливать это безнадежное и мрачное настроение. Наступали последние годы царствования императора Александра, — печальные годы, в которые должны были мало-по-малу разрушиться все надежды, какие возникали и от начала царствования, и от времен национальных войн, и могли уцелеть. Теперь уже едва ли кто ожидал широких благотворных реформ, едва ли кто надеялся на исправление государственного здания. Очевидно становилось, что старые порядки возрождаются с прежней силой, не опасаясь более никаких либеральных нововведений. Император Александр не выдержал тех принципов, в которые некогда верил. Мистический пиэтизм проложил в его уме дорогу к совершенной реакции; он стал считать своим долгом поддерживать патриархальный абсолютизм и защищать, от воображаемых опасностей, алтари и престолы. Все дурные стороны прошедшего, олицетворившиеся в Аракчееве, поддерживали в нем известный эгоизм власти, который должен был окончательно подавить прежние лучшие намерения; вместе с тем он наскучал правлением, которое при всем могуществе власти было бессильно против беспорядка, злоупотреблений и произвола, своими размерами напоминавших давно прошедшие времена. Нет сомнения, что Александр сам страдал от того противоречия, в которое его все больше и больше увлекало бессилие воли и недостаток внимания к действительному положению вещей.

Европейские события, в эпоху конгрессов, как известно, имели весьма большую долю в изменении настроения Александра. Реакционная интрига успела подменить его роль освободителя народов и защитника либеральных учреждений ролью ревностного деятеля самой нетерпимой и узкой реакции. Вскоре после Венского конгресса народы должны были разочароваться. Вместо свободных учреждений реакция создала то "полицейское государство", которое, по словам одного немецкого писателя, — "не знает граждан отечества, а только управляет тупыми массами, как домашними животными, которым отмеривается в хлеву свет и воздух, корм и пойло, стойло и подстилка, движение и отдых, — то полицейское государство, где гражданин совершает преступление, когда серьезно помышляет об общем благе, где всеобщая трусость как цепь обвивается кругом болезненного себялюбия, самоуничижения и внутреннего разлада умов, которые явились, когда умы насильственно оторваны были от идеальной государственной жизни". Наступило глухое время, когда к мертвенности большинства присоединился канцелярский деспотизм и преследование малейших движений общественного мнения и политических мечтаний молодых поколений.

Эта форма "полицейского государства" надолго утвердилась в Германии и Австрии, и в последние годы царствования Александра ее старались применить к русским нравам, употребляли ею изобретенные приемы и терминологию, которые остались целы у нас надолго. Как прежде говорили о якобинстве и иллюминатстве, так теперь говорили о заговорах и революциях, подкапывании алтарей и престолов, в русском обществе находили карбонаров и т.п. Всякая новая мысль об общественных предметах, каждый пример нарождавшихся новых потребностей неизменно приписывались заговору и революционным внушениям: известно, что, ставши раз на эту точку, можно разрабатывать ее без конца. В обществе эта наклонность явилась едва ли даже не раньше, чем в самом правительстве.

Со времени Венского конгресса Александр окружен был внушениями и нашептываниями особливо немецких реакционеров. В европейском политическом мире задатки реакции были уже давно очень сильны. Она была продолжением и победой тех старых феодально-монархических начал, которые вызвали в прошлом столетии коалицию против революционной Франции. Теперь, в то время как для народов война против Наполеона была борьбой против иноземного ига и за собственную внутреннюю свободу, которая им была обещана правительствами и стремления к которой внушены были раньше частью самим французским переворотом, нанесшим удар старому германскому устройству, — феодальная аристократия ждала только восстановления этого старого режима и всего меньше была расположена к свободе народов. Эту вражду в особенности питала Австрия. В Вене свила гнездо аристократическая реакция, которая здесь обдумывала свои планы: Меттерних и его правая рука, Генц, выработали теорию реакции и, между прочим, дом русского посланника, А.К. Разумовского, был приютом ее аристократических партизанов, собравшихся со всех концов Европы. В русском высшем обществе, — воображавшем и за собой политическую роль и влияние надела Европы, — легко прививались мнения австрийских феодалов и французских эмигрантов; люди старого века и без того думали, что война с Наполеоном есть только восстановление порядка вещей, существовавшего до революции. Так писал об этом Шишков в 1813-ом году, когда император Александр думал еще об освобождении народов; австрийская дипломатия в 1813-ом году уже заподозривала народное движение в Пруссии; старые партии внушали королю недоверие к людям, произведшим это движение, как Шарнгорст, Блюхер, Гнейзенау, Штейн, предостерегли короля против тайных обществ и мнимых заговоров, отклоняли от введения представительных учреждений. Прусский король легко поддавался этим влияниям и предупреждал их: он не сочувствовал представительству, не доверял народному движению и готов был преследовать тайные общества. Памфлет или донос Шмальца на Тугендбунд, разоблаченный Нибуром, Шлейермахером и другими, тем не менее доставил автору по ордену от королей прусского и вюртембергского, и первый, кроме того, запретил дальнейшую полемику об этом предмете. Отголоски движения 1813-го года в самой Пруссии стали считаться государственным преступлением. Известно, с другой стороны, каковы были мнения императора Франца, который не мог слышать слова "конституция", даже в медицинском значении этого слова. Это были, однако, те люди, с которыми император Александр связывал себя в Священном Союзе, еще мечтая стоять "во главе движения". Подобная обстановка не замедлила оказать свое действие. Со времен Наполеоновских войн европейская политика поглощала все интересы Александра, и в тогдашней дипломатии ему пришлось иметь дело почти только с представителями реакции, которые, мало-по-малу, успели внушить ему свой взгляд на положение дел в Европе. Не будем пересказывать подробностей о тех путях, какими действовала на Александра европейская реакция*; довольно сказать, что к двадцатым годам он усвоил себе ее точку зрения, и последние годы его правления представляют странное повторение тех мер, какие были тогда придуманы немецким "полицейским государством" против мнимых заговоров и мнимого революционного духа. Так, со слов Меттерниха, он видел в истории семеновского полка революционные признаки и действие тайных обществ. Так в 1822 году (1 августа) он издал указ, запрещавший масонские ложи и всякие тайные общества, прямо ссылаясь на "беспорядки и соблазны, возникшие в других государствах", и на "умствования, ныне существующие", от которых "проистекают столь печальные в других краях последствия"**. Ближайший разбор дела мог бы показать, что заключения от других государств не совсем применимы к русской жизни и что не было никакой опасности ни от семеновской истории, которая была частной и исключительной, ни от лож, ни от ланкастерских школ, ни от мирных профессоров петербургского университета и т.д.; но дело казалось совершенно ясно. Это заблуждение принесло большой вред: меры правительства давали основание думать, что действительно в русском обществе есть опасное волнение и оправдывали тех, кто вопиял о "разрушительных учениях" и вызывал правительство на меры преследования. Эти меры пришлись как раз на руку обскурантам и людям, которые старались ловить рыбу в мутной воде и употребляли все средства, чтобы напугать правительство опасностями, которых еще не было, и воспользоваться его доверием. Вред этой политики простирался и далее: надо представить себе невежество огромной массы общества, которая и без того была недоверчива ко всякому образованию и в лучшем случае считала его роскошью, нужною и возможною для немногих, а для большинства скорее вредною, чем полезною. Теперь, эту массу уверяли, с авторитетом правительственного заявления, что современное образование действительно чрезвычайно опасно, что оно ведет к разрушительным учениям, и преследования только поддерживали старинную ненависть невежества ко всякому образованию, как вольнодумству и безбожию.

______________________

* См. об этих временах, напр., "Историю" Гервинуса, статью Соловьева "Эпоха конгрессов" (в "Вестн. Евр."), повторенную в его книге об имп. Александре; статью Р. Архива 1867, стр. 861-878. статьи А.Д. Градовского о записках Меттерниха, в "Вестн. Евр.", 1884, и др.
** Указ в Полном Собрании Законов, т. XXXVII, № 29151.

______________________

Такое чисто реакционное направление правительственных мер начинается в особенности с двадцатых годов и совпадает с господством реакционной политики Александра в европейских делах*. Семеновская история и закрытие масонских лож; министерство "народного просвещения", управляемое, при кн. Голицыне, обскурантами и фанатиками самого худшего сорта, приверженцами секты Татариновой; преследование университетов и постыдный суд над петербургскими профессорами; закрытие Библейского Общества и преследование недавно покровительствуемых сект; цензурные гонения сначала, при Голицыне, потом при Шишкове, доходившие до потери здравого смысла; возмутительное хозяйничанье Магницкого в казанском университете, уничтоженное только имп. Николаем: все это, — совершаемое притом отрывочно и непоследовательно даже в реакционном смысле, — сводилось к подавлению всяких попыток умственной жизни общества и к господству самого низменного обскурантизма и лицемерия. Венцом мудрости во внутренней политике было устройство знаменитых военных поселений, от которых сам Аракчеев, в совестливые минуты, отрекался, приписывая их идею самому императору.. Рядом с этим, во внешних делах наступила пора колебаний, наконец открытой реакции: Россия, ставшая союзницей нового феодального порабощения, с этой поры в особенности теряет сочувствие европейского общества, приобретенное 1812-1815 годами, и возбуждает к себе ту вражду, следствия которой продолжаются до ныне. В самом деле, здесь в значительной степени находится причина той европейской ненависти к нам, источник которой заключается не в одном столкновении материальных политических интересов. Политическое могущество России после Венского конгресса давало ей сильное влияние на дела Европы, и европейское общество не могло забыть, как Россия в течение многих десятилетий пользовалась этим могуществом. В самой России на всех мыслящих людей реакционная русская политика в делах Европы производила самое тяжелое впечатление: русские силы шли, в угоду Меттерниху, на подавление чужой свободы; отношение России к греческому вопросу было вопиющим противоречием самым естественным сочувствиям к освобождению единоверного греческого народа из-под ненавистного ига.

______________________

* Об этой поре и этой стороне Александровской эпохи собралась большая масса материала, еще не сведенного в цельную картину. Назовем главное:
— Е. Феоктистов, Магницкий. СПб. 1865.
— М. Сухомлинов, Материалы для истории образования в России в царствование ими. Александра I, — в "Исследованиях и статьях" и пр. СПб. 1889, т. I.
— М. Морошкин, Иезуиты. 2 тома. СПб. 1867-70; см. второй том.
— В. Стоюнин, А.С. Шишков. СПб. 1880.
— С. Мировольский, статьи об архимандрите Фотии, в "Вести Европы" 1878 №11-12.
— "Росс. Библейское Общество", мои статьи в "Вести. Евр." 1868, авп, сент., ноябрь, декабрь. — "Г-жа Крюднер", там же, 1869, авг., сентябрь. — "Имп. Александр I и квакеры", там же, октябрь. См. также "Записки квакера Грелле-де-Мобилье о пребывании в России, 1818-19 г." (перев. Осинина), в "Р. Стар." 1874, т. IX, стр. 1-36.
— Множество вновь изданных материалов относительно Магницкого, напр., Мнение Магницкого о науке естественного права, в Чтениях моск. Общ. Ист. и Древн. 1861, IV, стр. 157-159; Донос Магн. на "Библиограф. Листы" Кеппена, там же, 1864, II, стр. 143-161; Отзыв Магн. о запрещенных книгах, там же, 1870, IV, 208-210; Высылка Магн. из Петербурга в 1826, Кеневича, "Р. Старина", 1874, т. XI, стр. 273; Скитания Магн. с 1826, Мурзакевича, там же, стр. 274. Новые данные к характеристике Магницкого и скитания его в ссылке по России. 1812-44 г., в "Р. Стар." 1875, т. XIV, стр. 473, 640 и далее. Также "Р. Стар." 1873, т. VII, стр. 718-720. "Воспоминания Шенига", в Р. Архиве, 1880, III, стр. 313-314 и пр.
— Много материалов появляется до сих пор относительно архимандрита Фотия, напр., Переписка с ним кн. А.Н. Голицына, в "Р. Старине", 1882, т. XXXIII-XXXV и др.
— Еще больше материалов о всесильном в это время друге импер. Александра, Аракчееве, в отдельных книгах и исторических материалах, особливо в "Р. Старине".
— "Ссылка Лабзина", Н.И. Стояновского, "Р. Старина", 1875,т. XIV, стр. 283-291.
— Furst A.N. Galitzin und seine Zeit. Aus den Erlebnissen des Geheimraths Peter von Goetze. Leipzig. 1882.
— A. Скабический, Очерки истории русской цензуры. 1700-1863 г. СПб. 1892.

______________________

Внутренний источник реакции лежал и в личном характере Александра. В нем самом издавна боролись два разные настроения — внушенный полу-сантиментальным воспитанием либерализм и совсем противоположные инстинкты, питаемые всей его обстановкой. Этими противоречиями был особенно исполнен второй период его либерализма, с 1815 года. Он уже вскоре начинает охладевать к "законно-свободным" учреждениям и к свободе народов. Польская конституция, только что данная, показалась стеснительной для авторитета власти. В греческом вопросе император колебался между свободой Греции и "законной властью" турецкого султана, и наконец — наперекор сильным симпатиям к освобождению Греции в самом русском обществе, даже в народе, — отказался защищать греков, в угоду европейской дипломатии; в конституционных вопросах Германии он стоял уже в 1819-м на стороне реакции; он вмешивался вдела Испании и Неаполя, и русские войска должны были готовиться к роли жандармов в чужих государствах...

Когда император открыто высказал это направление, оно, конечно, было поведено еще дальше исполнителями. В правительственной сфере было много людей прежних царствований, — людей, которым никогда не были понятны либеральные увлечения императора и которые теперь возрадовались возвращению правительства на путь, по их мнению, истинный. Наступило время, когда действующими и влиятельными людьми являлись Магницкий, арх. Фотий и т.д. Понятно, что не они первые были виновниками начавшихся реакционных безобразий. Магницкий возможен был только потому, что почва для него была уже готова, что его поддерживали сами высшие правительственные учреждения, — как было ему не действовать, когда выслушивались даже такие предложения, как предложение разрушить (буквально) казанский университет, когда допускались разные его меры бессмысленные и отвратительные. Что он вовсе не был исключительным примером, что действия его и его клевретов рассчитаны были на общее настроение и невежество известных сфер, это поразительно обнаруживается на известном деле петербургского университета: министерство "просвещения" само допускало и поощряло действия совершенно постыдные. Очень решительный протест Уварова не послужил ни к чему. "Дело о профессорах" считалось серьезным даже в государственном совете, и довольно просмотреть мнения, которые высказывались здесь по этому делу*, чтобы видеть, на какую жалкую роль осуждалась господствовавшими взглядами всякая наука: из людей, рассуждавших о деле, не нашлось ни одного, который бы понял его как следует, сказал разумное и твердое слово в защиту науки и осудил нелепое преследование. В государственном совете заметили только, что кн. Голицын слишком бесцеремонно требовал наград для своих инквизиторов, да Шишков указывал, что виновность профессоров облегчается тем, что само правительство поощряло прежде такое вольнодумство, но самого преступления (!) профессоров никто не отвергал...

______________________

* См. эти мнения в запасках Шишкова (Р. Арх. 1865, стр. 1353-1358), в "Чтениях" моcк. Общ. 1862, кн. 3, стр. 179-205, в книге г. Сухомлинова.

______________________

Таков был господствующий тон, в котором сходились люди высшего правительственного круга к концу правления Александра: немногие в этом кругу, уцелевшие от либеральных времен и питавшие некогда надежды на улучшение порядка вещей, или давно отказались от них и равнодушно смотрели на то, что вокруг ни делалось, или молчали из боязни, или были бессильны; оставался полный простор для людей, ненавидевших всякое вольнодумство и выше всего ставивших старые порядки. Владычество Аракчеева было безраздельно*.

______________________

* Это было классическое время доносов. И в прежнее время бывали доносы на Сперанского и Карамзина; теперь Магницкий доносил на все окружающее, наконец, даже на вел. князя Николая Павловича; арх. Фотий доносил на епископа Филарета (впоследствии митрополита московского), и т.д. В начале следующего царствования, в феврале 1826, был сделан донос разом на Н.С. Мордвинова, А.А. Закревского, П.Д. Киселева, кн. А.Н. Голицына, А.П. Ермолова, Балашова ("Р. Стар." 1881, т. XXX, стр. 187-190).
Любопытно, что по рассказам людей, близко знавших Магницкого, этот ревнитель веры и нравственности в духе Священного Союза — был тем не менее атеист. Ср. Белова, ст. об имп. Александре I, "Древн. и Нов. Россия", 1877, III, стр. 218. Так, впрочем, и надо было ожидать по свойствам проповедуемой им веры и нравственности.

______________________

Подобное положение вещей естественно должно было производить раздражающее впечатление. Союз, после закрытия восстановившийся в Петербурге и на юге, стал распространяться вновь, и в нем уже оставили свой след и прежние опыты, и новые впечатления. Семеновская история, где тайное общество было ни при чем, хотя в семеновском полку многие офицеры были его членами, произвела вообще тяжелое впечатление. Запрещение масонских лож и тайных обществ заставило членов Союза быть осторожнее, тем больше, что из разных источников они узнавали, что императору известно существование Союза, что он называл имена многих его членов. В 1822-м году гвардия выступила из Петербурга под предлогом предполагавшейся войны, но в самом деле, как рассказывают современники, потому что опасались пребывания гвардии в Петербурге. Поход имел совершенно другое действие, чем ожидали. Более свободные от службы, чем в Петербурге, менее подвергаясь надзору, офицеры больше сближались между собой, и в тайное общество вступило много новых членов. Размножалось также и южное общество, главный пункт которого был в Тульчине. Реакционные меры, господство обскурантов, свирепое управление Аракчеева умножали число недовольных и усиливали меру самого недовольства. Прежние надежды на улучшение вещей самим правительством больше и больше терялись, и в тайном обществе возникла мысль о необходимости изменения порядка вещей.

Общество и в ту пору не имело строго определенной цели, и внимание его развлекалось различными планами, которые, впрочем, оставались в области предположений и разговоров; но общие понятия начинают принимать более отчетливое направление. Тот вопрос о необходимости и искомых средствах "ограничить произвол нашего правления", который некогда ставился самим Александром и его первыми советниками, возвращался теперь в тайном обществе: и тогда, и теперь считали невоможным изменить положение вещей каким-нибудь исправлением частных недостатков, и улучшение казалось возможно только при перемене системы.

Такие мысли являются в тайном обществе при первом его основании, но тогда реформа еще ожидалась от самого правительства, и либералы думали не столько о преобразовании учреждений, сколько о предварительных общественных вопросах, о распространении политических знаний, об улучшении общественных нравов, о приготовлении самого общества к иному порядку вещей, и т.п. Теперь они убеждались, что их теоретические усилия и их более филантропические стремления исчезают перед обширностью зла, которому они хотели противодействовать; они должны были разочароваться в ожидаемой реформе, и их внимание с особенной силой обратилось к общему политическому вопросу.

По "Донесению" 30-го мая*, планы общества представляются в следующем виде. Со слов Пестеля и других упоминается в "Донесении", что в основателях тайных обществ с самого начала "обнаруживались мысли конституционные, но весьма неопределительные и более склонные к монархическим установлениям".

______________________

* Оно остается до сих пор главным источником сведений о действиях общества и содержании его мыслей и планов; некоторые новые официальные данные сообщены в книге Богдановича. Но эти сведения дополняются, частию исправляются и не однажды опровергаются записками участников общества. Некоторые из них и особливо разбирали самое "Донесение" — напр., Тургенев (La Russie), Никита Муравьев, кн. Оболенский, М. Фонвизин и др.

______________________

Далее, "Донесение" говорит, что один из членов общества, Новиков (это был премянник известного мистика), составил проект конституции, где в первый раз была подана мысль о республиканском правлении.

В начале 1820-го года происходило в Петербурге собрание думы Союза Благоденствия, где шли рассуждения о правлении монархическом и "республиканском". Пестель вычислял вы годы того и другого и все члены (кроме Ф. Глинки) высказались в пользу "республиканского" правления; но, по словам того же "Донесения", члены общества и теперь все-таки говорили, что "если император Александр сам дарует России хорошие законы, то они будут его верными приверженниками и оберегателями". По другим показаниям, приведенным там же, это вовсе не было настоящее "собрание думы" или какое-нибудь правильное совещание, а обыкновенная беседа о разных политических предметах; большая часть присутствовавших не был и даже готовы к этого рода рассуждениям, и некоторые просто отказались давать свое мнение.

"Донесение" упоминает следующие проекты конституций. Один был написан Никитою Муравьевым, который "предполагал монархию, но оставлял императору власть ограниченную, подобную той, которая дана президенту Северо-Американских Штатов, и делил Россию на независимые, соединенные общим союзом области". Затем, "другая конституция с именем Русской Правды и совершенно в духе республиканском" была сочинением Пестеля и в ней указывается "Донесением" "едва вероятное и смешное невежество". Кроме того, были найдены еще два проекта: один, неполный, в бумагах кн. Трубецкого, был "не что иное как список конституции Муравьева, с весьма неважными переменами"; другой, под именем "Государственного Завета", найденный у Сергея Муравьева-Апостола, был сокращением Пестелева проекта.

Таким образом, двумя главными выражениями конституционных идей тайного общества остаются проекты Никиты Муравьева и Пестеля. Обвинение говорит, что руководители тайных обществ "уже занимались сочинением законов для преобразования России". Но по отзывам самих членов общества, их проекты не имели подобного значения и рассуждения о разных формах правления вовсе не были совещанием предводителей общества о каком-нибудь определенном плане действий, а были (как видно из самого "Донесения") простым разговором, без всякой практической цели и без дальнейших последствий. В самом деле, из обвинения не видно, чтобы эти совещания влекли за собой какое-нибудь обязательство для членов общества: они продолжали оставаться при своих мнениях, потому что и беседа не имела иной цели, кроме желания выяснить теоретические понятия. Что не имели другой цели и проекты конституций, ясно из того, что если не считать упомянутых конституций Новикова, кн. Трубецкого и Сергея Муравьева-Апостола, тайное общество имело два разряда "законов, весьма несходные, потому что конституция Ник. Муравьева была все-таки монархическая, а "Русская Правда" Пестеля, по словам "Донесения", была совершенно республиканская. Остается принять, что ни та, ни другая не имели никакой обязательности для членов общества, оставались частным предположением.

Отзывы самих членов общества говорят это положительно, и прежде всего отзыв Н. Муравьева. В записке, составленной им впоследствии по поводу суждений о тайном обществе, он прямо утверждает, что упомянутые в "Донесении" проекты — "суть опыты конституционного законодательства, предпринятые для возбуждения изысканий по сей отрасли нравственных наук". Действительно, в "Донесении" таких опытов насчитано не менее пяти. По словам Якушкина, проект Ник. Муравьева составлялся в 1822-м г., и это был "вкратце снимок с английской конституции", во всяком случае с монархическим характером. Что касается замечания, сделанного в "Донесении", что этот проект делил Россию на независимые области, соединенные союзом, то Муравьев в упомянутой записке возражает против неточности этого указания. Он вовсе не предполагал никакой политической независимости областей, которая противоречила бы и монархическому принципу, утверждаемому в его проекте; областные собрания, в нем предположенные, не облечены правительственной властью. "Областные собрания среди совокупленных губерний, — говорит Муравьев, — ведая только распоряжениями и расправами местными, содействовали единому управлению державного (эти собрания были, по-видимому, в том же роде, как новосильцовские сеймы наместничеств). Эта конституция не только не стесняла исполнительной власти (т.е. власти императорской), но давала ей свободу действия, необходимую для общей пользы; поручала ей соблюдение державных выгод, признавала ее необходимое участие в законодательной власти и надзор за общим ходом судопроизводства. Отделяя лишние ветви управления, она избавляла только исполнительную власть от посредничества между частными лицами, предоставленного самостоятельной судебной власти. Таким образом прекратилось бы смешение властей, столь гибельное в общественном устройстве России". Так говорит сам составитель проекта. Это подтверждал другой современник, Свистунов, опровергая слова автора "Записок Декабриста", который повторяет приведенное выше указание, будто бы конституция Муравьева была составлена "по образцу северо-американской, при форме монархической". Свистунов замечал, что такое сравнение дает очень ложное понятие о проекте Муравьева. "Кроме принятой монархической формы правления, — говорит он, — проект этот в самом основании своем расходился с американской конституциею в том, что в нем проглядывает аристократический принцип ценза. Пользование политическими правами обусловливалось имущественным цензом, довольно значительным для избираемых в должности. Ему же подчинялись самые избиратели, хотя в меньшем размере. Относительно единства государства была статья, свидетельствующая о его неприкосновенности. В силу этой статьи, изучение русской грамоты ставилось непременным условием для получения прав, предоставленных гражданину". Проект не установлял никаких независимых областей, а хотел только некоторой децентрализации, большого развития местного самоуправления, без всякого разъединения в политическом отношении*... Из этих объяснений видно, что здесь опять повторялись общие конституционные темы, какие мы видели еще в планах Сперанского и Новосильцова.

______________________

* Р. Архив, 1870, стр. 1639-1640.

______________________

"Русская Правда" Пестеля так же мало известна, как проект Муравьева. В свое время она, по-видимому, была больше, чем этот проект, известна между членами общества и представляла больше оригинальности и смелости. Основная мысль ее, если действительно Пестель хотел республики, была, конечно, фантастическая; но нельзя опять думать, чтобы он считал свои предположения немедленно применимыми. По словам Якушкина, "он был слишком умен, чтобы видеть в "Русской Правде" будущую конституцию России. Своим сочинением он только приготовлялся, как он сам говорил, правильно действовать в земской думе и знать, когда придется что о чем говорить"*. Что он действительно не придавал иного значения своему проекту и, как Муравьев видел в нем только опыт в политических науках, можно видеть из того, что он читал его не только членам общества, как, напр., Якушкину и другим, но и людям посторонним, настолько образованным, чтобы иметь серьезный интерес к подобным предметам; так, говорят, он читал "Русскую Правду" известному П.Д. Киселеву, котооый впоследствии был министром государственных имуществ, а в то время был его начальником во 2-й армии**. В обвинении проект Пестеля вызывал самые суровые и презрительные отзывы. Говорили, между прочим (как повторяет и автор "Записок Декабриста"), что Пестель и его товарищи условились с польским тайным обществом отдать Польше некоторые возвращенные от нее области и что, вследствие того, Пестель составил карту с обозначением новых границ; или, что Пестель и его товарищи признали необходимым дать независимость Польше, отдельно от Литвы и Подолии, и эти области с Финляндией и Прибалтийским краем соединить общим союзом, опять "по образу Северо-Американской республики". Но люди, которые близко знакомы были с этими планами, решительно отвергают, чтобы у Пестеля была какая-нибудь мысль о подобном раздроблении. Никита Муравьев, в своей записке, ссылается в этом на "Донесение" Варшавского Следственного Комитета, который утверждает, что члены русского и польского обществ ни в чем не могли согласиться и что между ними не было и рассуждения о присоединенных к России областях. По свидетельству Свистунова, Пестель на вопрос, не обязана ли будет свободная Россия возвратить Польше независимость, отвечал, что Польша должна принадлежать России по праву государственного самосохранения. Свистунов, который знал лично Пестеля в 1824-м году и слышал от него главные основания "Русской Правды" и предполагавшегося им устройства политических и административных учреждений, говорит, что в ней не было и помину о федеральном правлении "по образцу Северо-Американской республики", и притом высшим правительственным учреждениям предоставлялась такая обширная власть, при которой было невозможно существование отдельных политических центров. Эти указания о "федеративном устройстве" произошли, по-видимому, из того, что Пестель, как Муравьев, считал полезным введение более крупных административных единиц и в них большей степени местного самоуправления. Члены тайного общества отвергают вообще приписываемую ему мысль подобного раздробления, и мы приводили выше, на примере Якушкина, с какой силой ревнивое чувство единства обнаружилось в членах Союза при слухе, что имп. Александр хотел отделить к Польше несколько русских провинций.

______________________

* Стр. 46.
** Об этом упоминает Якушкин. В записках Фонвизина также говорится: "Пестель... читал Русскую Правду не только в собраниях единомышленников своих, но даже на вечерах у начальника штаба 2-й армии генерала Киселева, любимца Александра и искренно преданного ему. Стало-быть, в этом проекте, как в умозрительном опыте, не было ничего преступного" (стр. 159).Ср. об отношениях Киселева к Пестелю в книге Заблоцкого-Десятовского: "Гр. П.Д. Киселев и его время". СПб. 1882, т. I, стр. 89 и след.

______________________

Но важнейшая сторона проекта Пестеля заключалась, кажется, в других его предположениях, именно, в его мыслях о внутреннем устройстве, политическом и экономическом. Н.И. Тургенев говорит об этих мнениях Пестеля, как о "социалистических теориях", за которыми он признает прекрасные намерения и благородный энтузиазм, но которые считает мечтами, хотя соглашается, что они могут служить с пользой человечеству, обращая внимание серьезных умов на предметы, которых важность без этого они могли бы недостаточно оценить. "Одним из основных положений в теории Пестеля и его друзей было — сделать поземельную собственность как бы общей для всех, определяя ее обработку распоряжениями высшей власти. По крайней мере они предполагали предоставить пользование обширными казенными землями тем, у кого не было никакой недвижимой собственности. То, что закон королевы Елизаветы обещал каждому англичанину — право получать пропитание от налога для бедных, за отсутствием иных средств существования — они хотели обеспечить, давая каждому владение или, вернее, пользование известным количеством земли, чтобы помочь его нуждам"*.

______________________

* La Russie, 1, стр. 177-178.

______________________

Сколько можно судить вообще по известным теперь отрывочным сведениям о взглядах и желаниях тайного общества, оно воспринимало те конституционные идеи, которые еще и в те времена занимали само правительство, но развивало их дальше; не довольствуясь внешней формой учреждений (которую весьма сходно представляли различные проекты), оно не забывало существенного предмета, о котором не хотела думать масса общества и от которого боязливо уклонилось правительство, — и обратило внимание на крестьянский вопрос. При начале тайного общества он был не вполне ясен для его членов: первый устав Союза Благоденствия еще не говорил о нем; попытки членов общества освобождать крестьян были неудачны. Но в тайном обществе уже скоро явились люди, которые выставили всю важность вопроса, и придавали ему столь великое значение, что без его решения считали ненужной, даже вредной самую политическую реформу, т.е. введение представительных учреждений для одних привилегированных классов. Так именно думал Н.И. Тургенев. Позднее, мысль об освобождении крестьян стала одним из главных положений Союза, и в проектах Пестеля вопрос о наделе землей был доведен до такой широты, которая представлялась Тургеневу социалистической. Каковы бы ни были частности этих предположений, остается характеристичен факт, что политические мысли тогдашних людей приняли это направление, которое свидетельствовало, что увлечение внешностью политических форм стало сменяться более серьезным вниманием к самым коренным вопросам государственной жизни: здесь положено было первое начало политическому сознанию общества, положено его собственными силами. Наконец, члены общества не хотели предрешать вопроса об учреждениях: по их понятиям, решение его принадлежало земской думе...*

______________________

* В параллель к этому можно указать, как мысль о земской думе уже издавна представлялась некоторым членам общества. Якушкин рассказывает, как он, под впечатлением бедственного положения крестьян и произвола начальства, возымел мысль составить адрес к императору Александру и просить о созвании земской думы (Записки, стр. 43-44).

______________________

Кроме введения представительства и освобождения крестьян, они желали других соответственных мер — нового уложения, исправления судопроизводства, преобразования армии (напр., сокращения срока службы, улучшения нравственного и материального быта солдат), уничтожения военных поселений, свободы торговли и промышленности, во внешней политике — оказания помощи восставшей Греции и т.д.*

______________________

* Ср. Записки Муравьева, стр. 116-117.

______________________

После своего закрытия в 1821-м г. Союз Благоденствия, как выше сказано, был восстановлен и, по некоторым известиям, для него составлен был новый устав, в двух частях, из которых в первой предлагались те же образовательно-филантропические цели, как в прежней "Зеленой Книге", а во второй, назначавшейся для членов высшего разряда, излагались настоящие цели нового Союза, именно конституционные. Этот документ опять неизвестен; но судя вообще по мнениям членов общества, высказанным ими тогда и впоследствии, — взгляды изменились в том смысле, как упомянуто выше, именно, предположения о будущем порядке вещей, желаемом ими для России, стали более определительны; вместе с тем, члены общества перестали ждать преобразования от правительства и обдумывали обстоятельства, в которых им возможно было бы заявить свои политические стремления и дать им практический вес, — хотя для этого последнего они не могли бы найти ни возможности, ни средства.

Восстановленный Союз, как прежде, делился на два главные отдела, общества северное и южное, которые были не одним местным делением, но отчасти разнились и по характеру, — главным образом от личных свойств людей, которые стояли во главе отделов. В северном обществе руководящую роль занимал в особенности Ник. Муравьев (влиятельными людьми были также кн. Оболенский, кн. Трубецкой, и под конец Рылеев), в южном — Пестель. Первый отличался гораздо более умеренным взглядом на вещи, чем последний; у Муравьева больше было желания действовать медленно для политического воспитания общества, приготовлять умы к новым учреждениям, которые рано или поздно должны были основаться; Пестель, напротив, полагал, что нужно было более энергическое вмешательство в события. В южном обществе, поэтому, было гораздо больше волнения и экзальтации, больше фантастических планов или, вернее, горячих, а частию необузданных разговоров, потому что, как показали последствия, и в южном обществе, как в северном, не было, собственно, никакого принятого плана. События захватили их в такую минуту, когда ни то, ни другое общество не пришли к какому-нибудь обдуманному решению и плану действий. Существенную черту этого последнего времени составляла политическая экзальтация, которая достигла теперь своего высшего развития. Раз допущенная несколько, свобода мнений распространялась в общественной жизни, и события, внешние и внутренние, возбуждали ее все больше. Свобода была, конечно, воображаемая, чисто случайная; но люди обманывались ее призраками и давали простор своей фантазии, ожидали и надеялись того, что, без сомнения, им самим показалось бы невозможным без этой обманчивой атмосферы. Правда, либералы сознавали непрочность и опасность своего положения, но вместе с тем продолжали свои смелые мечты; с другой стороны, правительство как будто преувеличивало силу тайного общества и затруднялось в мерах против него. Недоразумение длилось, и положение вещей становилось все более натянутым...

До сих пор трудно сказать, как смотрел на тайное общество сам император Александр. Он знал об его существовании. По словам "Донесения" 30-го мая, в бумагах императора, после его смерти, найдена была записка о Союзе Благоденствия, составленная человеком, хорошо знавшим дела Союза. В записках Якушкина, писанных весьма правдиво и достоверность которых в особенности подтверждается Свистуновым, приводится несколько случаев, где имп. Александр высказывался о тайном обшестве. Посвидетельству этих записок, император имел несколько преувеличенное понятие о силе общества и очень его опасался в ту пору, когда притом его запугивали европейские реакционеры. "У императора была в руках Зеленая Книга, и он, прочитавши ее, говорил своим приближенным, что в этом уставе Союза Благоденствия все было прекрасно, но что на это нисколько нельзя полагаться, что большая часть тайных обществ при начале своем имеютпочти всегда только цель филантропическую, но что потом эта цель изменяется и переходит в заговор против правительства". Те же записки рассказывают, что к нему беспрестанно привозили бумаги, захваченные у лиц, подозреваемых полицией, но при этом ни разу не попадался ни один из действительных членов общества; однако, тут же говорится, что он называл (в 1822 г.)кн. Волконскому поименно некоторых лиц, которые действительно были членами Союза, напр., Якушкина, Пассека, Фонвизина, Михаила Муравьева. Тогда же он называл эти или другие имена А.П. Ермолову, который говорил об этом Фонвизину, при чем называл его в шутку "величайшим карбонарием".

В новейшей исторической литературе собралось довольно много свидетельств подобного рода, указывающих на подозрения или на уверенность императора в существовании тайных обществ. В письме к Аракчееву из Троппау от ноября 1820, по поводу беспорядков в семеновском полку, император высказывает уверенность, что беспорядки произошли от постороннего, не военного внушения ("ибо военный умел бы их заставить взяться за ружье, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял"). "Вопрос возникает: какое же? Сие трудно решить; признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, в сообщениях между собою, и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, была испугать"...*. В том же ноябре 1820 г. вице-адмирал Сенявин доводил до сведения министра внутр. дел Кочубея дошедший до него и крайне его возмутивший слух, что его, Сенявина, выдают за главное орудие тайного общества**. Этот слух впоследствии приведен действительно в "Приложении к докладу следственной комиссии о тайных обществах, открытых в 1825 году"***. В январе 1821 года принимаются меры для устройства военной полиции****. Выше упомянуто о розысках "заговора" в южной армии по поводу дела о В. Ф. Раевском, в конце 1821 и начале 1822 года. Наконец, явилась недавно в печати "записка о тайных обществах в России, составленная в 1821 году", о которой издатель ее замечает, что она была подана А. X. Бенкендорфом имп. Александру и оставалась в его кабинете до конца 1825 года*****. Присвоение этой записки Бенкендорфу не совсем ладит с свидетельством "Донесения" о записке, найденной в кабинете государя, и по другим сведениям, эта последняя записка (или ей подобная) о тайном обществе и съезде его членов в Москве, в 1821, была представлена императору в мае 1821 М.К. Грибовским, секретным агентом, служившим тогда в главном штабе, через кн. Васильчикова******. Наконец, издана другая, собственноручная записка имп. Александра, найденная в кабинете после его кончины*******. Записка — очень неопределенная — была в 1826 г., по приказанию имп. Николая, сообщена Дибичем вел. князю Константину Павловичу, с вопросом, знал ли о ней вел. князь и к кому она была обращена. Великий князь Константин писал Дибичу, что о записке не знал, и что она следовала, вероятно, к Аракчееву или к кн. А.Н. Голицыну, но что имп. Александр часто говаривал с ним о подобных обстоятельствах, и в 1822 или 1823 годах дал ему в Петербурге для прочтения весь устав Союза Благоденствия********...

______________________

* Богданович, V, стр. 515.
** Русский Архив, 1875, III, стр. 431-433: "Разговор вице-адмирала Д.Н. Сенявина с министром вн. дел, графом Кочубеем".
*** Там же, стр. 436.
**** См. "Проект об устройстве военной полиции при гвардейском корпусе", писанный рукой кн. И.В. Васильчикова и утвержденный имп. Александром в январе 1821 в Лайбахе, — в "Р. Стар." 1882, т. XXXIII, стр. 217-219. Ранее упоминается о каких-то донесениях Бенкендорфа, в письме Васильчикова к кн. Волконскому, в октябре 1820, в "Р. Стар." 1871, т. IV, стр. 650.
***** Р. Арх. 1875, III, стр. 423-430. "В этой записке, за четыре года до происшествия 14-го декабря, описаны существовавшие тогда тайные общества с такою верностью, что почти все подтвердилось следствием в 1826 году, и оттого записка Бенкендорфа имеет большое сходство с известным Донесением Следственной Комиссии. Это доказывает, что император Александр I, по крайней мере с 1821 года, имел положительные сведения о заговорах; но не приступал к обнаружению их или по чувству великодушия, или в надежде, что заблудшиеся сами образумятся, или по другим еще не подтвердившимся фактами причинам. Между тем А.X. Бенкендорф, впоследствии граф, показал запискою своею способность к тайным дознаниям, и эта записка, как сам он потом говорил, была главною причиною, почему имп. Николай I в 1826 году назначил его шефом жандармов".
****** См. "Р. Старину" 1871, IV, стр. 661; 1872, т. VI, стр. 602. Роль Грибовского и отношения с Васильчиковым подтверждаются письмами первого, напечатанными в Р. Архиве 1875, III, стр. 418.
******* Вся эта записка состоит в следующем: "Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит, или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. — Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, гр. Гурьев, Дм. Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того, большая часть разных штаб- и обер-офицеров". Не видно, почему издатель отнес записку к 1824 году; содержание может указывать на более раннее время, так как с 1821 г. император мог иметь многие весьма точные сведения. Напр., относительно Михаила Орлова, кн. Васильчикову, а от него, без сомнения, и императору, уже в 1821 г. известно было об удалении Орлова от "Союза".
******** "Р. Стар." 1883,т. XL, ст. 659-660. О последних доносах Шервуда и Майбороды см. у Богдановича, VI, 496-503.

______________________

Несмотря на то, император не принимал никаких решительных мер против Союза. Одни объясняют это тем, что возбужденное воображение императора преувеличивало силу тайного общества и что, не имея о нем ближайших сведений, ему трудно было действовать против врага невидимого; другие, напротив, думают — и в том есть некоторая вероятность, — что император достаточно знал о Союзе Благоденствия и, конечно, имел средства его уничтожить, но оказывал относительно его терпимость потому, что, если и видел в нем политическую партию, он не видел в нем политически опасного заговора, чем-нибудь грозящего в данную минуту*. Меры, принятые им, были нерешительные. Действительно, запрещение тайных обществ указом 1822-го г., направленное, конечно, и против Союза, исполнялось весьма поверхностно; имп. Александр как будто не желал и затруднялся преследовать прямо либерализм, который во многом был только повторением и продолжением идей, некогда и еще недавно разделяемых им самим**.

______________________

* Зап. Якушк., стр. 66,67,70. Ср. записку Муравьева, стр. 117; Тургенева, La Russie, I, стр. 137-139, 173-174. В то же время дело В.Ф. Раевского велось со всей суровостью, отличавшей судебное производство по подобным делам.
** Подобным образом, в деле Библейского Общества он, предоставив действовать Шишкову и Аракчееву благодарил однако И.М. Муравьева-Апостола за защиту Госнера и Попова в сенате. — Говорят, что у него высказывалось иногда отвращение к шпионству, к которому здесь пришлось бы обратиться. La Russie, II, 519-520. Ср. Зап. Вигеля III, VII, 47; но он сам обращался к этому средству в деле ближайшего человека, Сперанского.

______________________

Выше было замечено, в каком отношении стоял Союз к обществу. Люди старых партий естественно с ненавистью смотрели на появление новых мнений. Эта ненависть оказалась с первых лет царствования, и мы видели отчасти, по каким степеням она проходила и на какие предметы и лица обращалась. Староверы начали вопиять против тайных обществ еще тогда, когда их не было; они угадывали их существование, когда общества появились, и, конечно, стали еще громче говорить против революционной заразы. При том происходили забавные недоразумения: староверы искали этой заразы чересчур усердно, видели ее в самых невинных мнениях, которые только им одним казались ужасными. Шишков, напр., представлял себе Библейское Общество не иначе как ужаснейшим заговором против властей и религии; "дело" петербургских профессоров ставилось на уровень государственных преступлений, и т.п.

В обществе образованном либеральные идеи распространились к этому времени настолько, что члены тайного общества своим образом мыслей могли не бросаться в глаза. "Члены тайного общества ничем не отличались от других, — говорит один современник: — в это время свободное выражение мыслей было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком"*. "Большинство либеральных умов было так велико, — говорит другой, — что его решения считались мнением общим, за немногими исключениями; к нему привыкли как к закону всесильной моды; никто не смел ему противоречить, в нем сомневаться"**. Вспомним, что это последнее говорит человек, который желает сколько возможно бросить тень на либерализм тайного общества. Образчики тогдашних мнений, приведенные в тех же записках, показывают действительно, что свобода мнений или разговоров, усвоенная обычаем, была очень значительная. Это обстоятельство опять дает понять настоящую цену некоторых обвинений, падавших на членов общества: им приписывается много необузданных речей, но по свидетельствам современников не трудно видеть, что речи эти невозможно было принимать буквально и придавать им значение прямого замысла. "Сколько запутано было в это дело людей, виновных столько же, как и я, — пишет несомнительный в этом случае свидетель, Греч, — людей, слышавших дерзкие речи и не донесших о них потому, что считали их пустыми и ничтожными"***. Большая часть их и действительно были только пустые и ничтожные...

______________________

* Записки Якушкина, стр. 70.
** Зап. Греча в "Р. Вести." 1868, июнь, стр. 378.
*** Там же, стр. 382. "Так, например, — продолжает Греч, — упомянутый в Донесении следственной комиссии отзыв Якубовича (вы хотите быть головами, господа! Пусть так; но оставьте нам руки) сказан был в моем присутствии". Таким образом подобные речи говорились даже не в круге тайного общества, а в случайной беседе, при посторонних людях. Надо полагать, что и весь разговор, к которому принадлежали эти слова, велся при тех же посторонних.

______________________

Вследствие этого общего усиления либерализма, тайное общество распространяется в двадцатых годах еще сильнее. Оно заключало в себе много людей, представлявших цвет образованного, особенно аристократического общества. Даже люди, старавшиеся бросить сколько можно больше грязи на членов тайного общества, как Греч, по остатку добросовестности должны были признать за многими из них замечательные достоинства ума, образованности и характера. В высшей степени печальны обстоятельства, которые не дали правильной деятельности этим силам; но беспристрастное суждение не может отвергать, что здесь было много лучших общественных сил, какие только представляло то время.

Не следует забывать, что так называемые декабристы далеко не представляют всех людей либерального образа мыслей, даже всех членов тайного общества. По словам "Донесения", после происшествий 14-го декабря взяты были под стражу или призваны следственной комиссией к допросу лишь те, даже из членов тайного общества, о которых "по достоверным свидетельствам должно было заключить, что они или участвовали в самых преступных умыслах и могут еще быть опасны, или что показания их нужны для обличения главных мятежников и обнаружения всех планов их". Многие принадлежали к обществу только временно, и потом оставляли его или потому, что преставали разделять его понятия, или потому, что не хотели подвергаться его опасностям, или покидали его по расчету. При известных теперь данных еще трудно составить отчетливое понятие о распространении тайного общества; но говорят, что в свое время к нему принадлежало много людей, занимавших значительное положение в следующее царствование. Так были в нем имена М.Н. Муравьева, Ф.Н. Глинки, Граббе; называют также H.H. Муравьева, кн. Мих. Горчакова, Кавелина (петербургского военного генерал-губернатора), Л.А. Перовского, кн. А.С. Меньшикова и др.*. Наконец, было много людей, которые так мало, по-видимому, расходились в мнениях с членами общества, что последние без всякого опасения сообщали им свои взгляды, — как, напр., Киселев (впоследствии министр госуд. имуществ), которому Пестель читал свою "Русскую Правду"; Ермолов, который, не принадлежа к обществу, знал его членов и в свою очередь имел в нем больших почитателей и т.д.

______________________

* Зап. кн. Трубецкого, стр. 12. Говорили, что о тайном обществе знал и П.Д. Киселев; но см. об этом в книге Заблоцкого, т. I, стр. 242 и след.

______________________

Выше было отчасти упомянуто, что некоторые члены тайного общества принимали участие в литературе, хотя, по условиям тогдашней цензуры, и не могли высказывать своих политических мнений; журнал Тургенева не состоялся, и с тех пор, кажется, не было уже речи о том, чтобы действовать на общественное мнение публицистическими средствами. В литературном кружке к тайному обществу принадлежали Рылеев, Бестужевы Александр и Николай, кн. А.И. Одоевский, Корнилович, В. Кюхельбекер, Ф. Глинка. Два первые были с 1823 г. издателями "Полярной Звезды", в которой собирались поэтические произведения нового романтизма. Пушкин был уже предметом поклонения в этом кружке; сосланный с 1820-го года, он был в постоянных сношениях с своими друзьями, и издатели "Полярной Звезды" были частыми его корреспондентами. Вместе с стихотворениями Пушкина, в этом альманахе появлялись имена Жуковского, кн. Вяземского, Баратынского, Грибоедова, Дельвига, Гнедича, Ф. Глинки, Козлова, Плетнева, а также и писателей старых школ, Дмитриева, Крылова, В.И. Панаева.

Литература была чрезвычайно связана цензурными стеснениями. Прежде еще могли появляться вещи, имевшие общественное значение, — хотя совершенно невинные (как книги Тургенева, Куницына и т.п.); теперь, при господстве невежественного обскурантизма, цензура, следуя приказаниям кн. Голицына, потом Шишкова, старательно истребляла малейшие признаки серьезной общественной мысли, в которой видела одно вольнодумство. Как она их истребляла, это известно из множества анекдотов. Сам Шишков, принимая цензурные бразды от своего предшественника, удивлялся глупости цензурных поправок, какие были тогда в употреблении*. Цензура, без сомнения, помогла усилению потаенной литературы, где, между прочим, так известны были эпиграммы Пушкина и подлинные, и ему приписанные. К рукописной литературе при надлежало даже "Горе от ума", потому что цензура делала невозможным напечатание знаменитой комедии. От цензуры страдал не только Грибоедов, не только поэмы Пушкина, но даже невинные баллады Жуковского. При всем том, в тогдашней литературе не трудно проследить отражение понятий, которые в то время зарождались в более образованной части общества. Романтизм того времени представлял в литературе такую же оппозицию классицизму, как новые либеральные идеи были оппозицией старым понятиям. Конечно, не всегда либерализм литературный соответствовал либерализму политическому, но между ними были однако любопытные и не случайные совпадения. Защитники старого слога были упорные консерваторы; романтики были вольнодумцы; сантиментальная школа Карамзина занимала между ними середину. Оттенки самого романтизма находят свое соответствие в оттенках общественно-политических мнений. Романтизм в нашей литературе был почти такое же сложное явление, как подлинный западный романтизм. С одной стороны, он расширял поэтические и национальные воззрения; с другой — увлечение мистическим идеализмом и национальной стариной вело к практическому равнодушию в современной общественной или даже к чистой реакции. Эти элементы оказывали свое скрытое влияние и у нас. Мистическая заунывность, мечтательные стремления в заоблачные страны, так сильно отличавшие романтический вкус Жуковского, совпадали с общественным индифферентизмом Арзамаса, и этою стороной поэзия Жуковского уже тогда не удовлетворяла, даже раздражала романтиков иного характера**. Член тайного общества и поэт, Ф.Н. Глинка также развивал эти темы. В поэзии Пушкина сказались иные мотивы: удивительная свежесть и сила его таланта предохранили его от романтического мистицизма. Это был, напротив, поэт наслаждения, живой действительности; романтические порывы его фантазии обращались к русской народной жизни, и русская поэзия впервые усвоивала здесь истинно народные мотивы. Влияние Байрона отразилось у Пушкина тем разочарованием, которое впоследствии прошло целой полосой в нашей поэтической литературе. Байроновское влияние было чужим элементом в поэзии Пушкина, которая вскоре и освободилась от него; но не было и случайностью: оно отвечало его тогдашнему настроению. Либеральный романтик имел и других представителей; в числе их можно вспомнить Языкова, тогда начинавшего свое поэтическое поприще стихотворениями, отличительную черту которых составлял "гениальный" разгул и "вольнолюбивые мечты"***. Комедия Грибоедова имела столько общественно-политического значения, сколько имели потом очень немногие произведения нашей литературы, и боязнь ее смысла доходила в цензурных властях до того, что первые неурезанные издания этой комедии могли явиться только в 60-х годах, — когда она сохранила один исторический интерес. Надо перенестись во времена первого появления ее рукописи и представить себе тогдашнюю непривычку к подобной сатире, чтобы оценить в настоящей мере значение "Горя от ума": перед нами является живым общество двадцатых годов, где еще процветали "старинные нравы, самодовольное холопство и невежество чиновного барства", с которыми безуспешно боролись люди новых понятий. Сатира Грибоедова представляет точку зрения молодого поколения либеральных идеалистов.

______________________

* См. в его Записках, — в его мнении по делу о профессорах (Русский Архив, 1865).
** "Неоспоримо, — говорит Рылеев в одном письме к Пушкину, — что Жуковский принес важные пользы языку нашему; он имел решительное влияние на стихотворный слог наш — и мы за это навсегда должны остаться ему благодарными, но отнюдь не за влияние его на дух нашей словесности, как пишешь ты. К несчастию, влияние это было слишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений; мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда даже прелестны, растлили многих и много зла наделали. Зачем не продолжает он дарить нас прекрасными переводами своими из Байрона, Шиллера и других великанов чужеземных? Это более может упрочить славу его".
*** Таковы в особенности его стихотворения за период 1823-25 года: Послание к Н.Д. Киселеву, К халату, "Свободы гордой вдохновенье", Элегия ("Еще молчит гроза народа"), Дерпт и др.

______________________

Так литература связывалась с новыми идеями, которые в общественной жизни главным образом выражались стремлениями тайного общества. Много лет спустя Пушкин вспомнил это время, и в стихотворении "Арион" (1830 г.) признал свой союз с людьми, от которых так отдалился в поздний период своей жизни:

Нас было много на челне...
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик, и пловец!
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою...

Одним из самых характерных представителей либеральной литературы в среде тайного общества был Рылеев. Биография его известна мало; немногие воспоминания его друзей рассказывают в особенности его роль в последних трагических событиях; воспоминания Греча стараются только загрязнить человека, над которым судьба произнесла свой страшный приговор*. Рылеев получил, по-видимому, скудное образование в кадетском корпусе; но качества характера, заставлявшие его искать деятельности, где он мог быть полезным человеком в обществе, и поэтическое дарование дали ему место в наиболее просвещенном кругу тогдашнего общества. Таковы были его дружеские связи с Бестужевыми, Николаем и Александром; переписка с Пушкиным показывает, что Пушкин ценил его личные достоинства и его мнения, им интересовались и люди другого круга. Греч рассказывает в своих записках: "С Николаем Тургеневым Рылеев познакомился у меня, 4-го октября 1822 года, на праздновании десятилетия "Сына Отечества". Меня и многих изумило, что надутый аристократ и геттингенский бурш долго беседовал с плебеем и кадетом, который даже не говорил по-французски. Могли ли мы воображать, о чем они толкуют..." Греч дает понять, что Тургенев толковал с ним о тайном обществе и, наверное, увлекал его в заговор. Но Рылеев вступил в общество не ранее 1823-го года, и ввел его не Тургенев, а Пущин. Рылеев встречался подобным образом и с другими людьми, совсем далекими от тайных обществ, напр., с Мордвиновым и Сперанским, которые оказывали ему внимание.

______________________

* Греч изображает его необразованным, не переваривавшим либеральной пиши, даже слабоумным человеком, фанатиком идей, которых не понимал. Этим злостным отзывам противоречат не только воспоминания друзей Рылеева (Н. Бестужев, кн. Оболенский), его роль в литературе и в тайном обществе, но и собственные рассказы того же Греча. Кроме того, фактические ошибки и вообще недостоверность рассказов Греча о Рылееве были указаны в статье Кропотова по поводу его записок. Р. Вестник 1869, кн. 3, стр. 229-245.

______________________

Поэтический талант Рылеева не был сильный, но не подлежит сомнению, и особенно там, где Рылеев высказывал свои задушевные идеи, сначала, может быть, угадываемые больше чувством, его стихотворения достигают истинной поэтической силы. Таковы многие стихи в его "Временщике" (1820 г.), в "Видении" — или "оде на день тезоименитства его императорского высочества великого князя Александра Николаевича, 30-го августа 1823 года"*, — в "Гражданине", наконец, в некоторых думах, "Войнаровском" и "Наливайке". Во внешней форме стихотворений Рылеева были недостатки, особенно заметные рядом с произведениями Жуковского и Пушкина; но, по содержанию, они вносили в литературу новый и оригинальный вклад: это была патриотическая лирика в смысле тех стремлений, какие отличали в то время наиболее образованную часть общества. В духе этого патриотического романтизма Рылеев обращался к поэтическому воспроизведению старины: он искал в ней мотивов любви к отечеству, народной свободы. Чувство народности, которое как неясный инстинкт жило в людях тайного общества, высказалось и в стихотворениях Рылеева. Их понимание народности, конечно, показалось бы очень неполным с позднейшей точки зрения; в нем было нечто искусственное, как вообще тогдашний романтизм, нечто чужое, потому что заметны были в нем следы внушений европейской литературы, чувствовалась предвзятая, чуть наивная мысль, с которой писатель обращался к предмету; но это был первый опыт, необходимая приготовительная ступень, и только перешедши ее, можно было ждать иного, более простого и близкого взгляда на дело и более живого литературного приема. Не забудем, что этой простоты долго еще не могло приобрести чувство народности; ею не владела еще и другая, более поздняя ступень, представляемая славянофильством, не говоря об официальной народности 30-х и 40-х годов.

______________________

* Эта замечательная, по позднейшим историческим совпадениям, пьеса не раз была вспоминаема в прошлое царствование: см. в издании "Сочинений и переписки Рылеева", г. Ефремова. СПб. 1872, стр. 171-174.

______________________

В стихотворениях Рылеева отражается нетерпеливый либерализм его тогдашнего круга; так он виден уже в резком, смелом тоне первого напечатанного стихотворения Рылеева ("К временщику"). Но его образ мыслей еще не шел дальше умеренных желаний; Рылеев, как другие, надеялся, что император Александр может стать во главе европейского либерализма. Таково приписываемое ему стихотворение "Александру I", 1821 г.* В "Видении" он, кажется, перестал верить настоящему и переносить на будущее запас своих гражданских идеалов. "Исповедь Наливайки", напечатанная в "Полярной Звезде" 1825 г., высказывает его настроение за последнее время и была как будто предчувствием его собственной судьбы.

______________________

* Возьмем два отрывка:

Благотворить — героев цель.
Для сердца твоего не чужды
Права народов и земель
И их существенные нужды.
О, царь! весь мир глядит на нас
И ждет иль рабства, иль свободы!
Лишь Александров может глас
От бурь и бед спасать народы...

Спеши ж, монарх, на подвиг сей,
Как витязь правды и свободы.
На подвиг славный и святой —
С царями примирять народы! и проч.

______________________

В числе писателей из круга тайного общества является также одна из самых симпатичных личностей того времени, кн. А.И. Одоевский (1802-1839). Во время событий 1825 г. он был еще юноша; с тех пор для него началась ссылка, в которой он и провел всю свою жизнь. Его привлекательная личность в то первое время внушала к нему теплую симпатию Грибоедова; в последнее время еще более горячее дружеское чувство он внушил Лермонтову, Огареву, которые встретились с ним на Кавказе, и пр. Его немногие стихотворения сохранились случайно; он сам вообще не писал своих стихов, и то немногое, что известно, уцелело потому, что записывалось кем-нибудь из друзей. Отличительная черта стихотворений — глубокое и мягкое чувство религиозной любви и самоотречения. "Он был... христианин, философ или, скорее, поэт христианской мысли, вне всякой церкви, — рассказывает один из близко знавших его людей. Он в христианстве искал не церковного единства, как Чаадаев, а исключительно самоотречения, чувства преданности и забвения своей личности;... ему нужно было только подчинить себя идеалу человеческой чистоты, которая для него осуществилась во Христе... Ссылка, невольное удаление от гражданской деятельности, привязала его к религиозному самоотвержению, потому что иначе ему своей преданности некуда было девать..." Известно прелестное и трогательное стихотворение, которое посвятил Лермонтов памяти своего друга.

Этот религиозно-идеалистический, любящий характер развился вполне в более позднее время, под гнетом тяжелых опытов ссылки и несчастия; но зародыши настроения, без сомнения, были давние. Одоевский в этом отношении может быть назван здесь как личность характеристическая. В нравственном возбуждении этого круга двадцатых годов религиозный элемент также занимал свое место. Это не был пиэтизм или сектантская мистика, но религиозность более простого, нравственного — и поэтического — свойства; в ней не было ни темных фантастических мечтаний, ни церковной исключительности; это был христианский идеализм, который у Одоевского выразился наиболее симпатичным образом. Между "декабристами" было вообще много людей искренно религиозных, и это чувство явилось у них не как позднее следствие их положения, где оно оставалось бы единственной отрадой после горьких разочарований и несчастий — оно было уже принесено в ссылку. В то время не было столько рационалистических понятий или столько индифферентизма, как позднее; предания старых благочестивых нравов были близки; действовали также религиозные влияния европейские. В параллель с политической реставрацией, в европейском обществе явились, как реакция против скептицизма XVIII-ro столетия, романтические идеи и особенное идеализированное христианство. Эта романтика в различных формах оказала свое действие и у нас; в ряду крайних выражений ее был с одной стороны библейский пиэтизм, с другой — податливость на мистическую и иезуитскую пропаганду. Религиозность образованных кружков далеко не всегда была церковная; напротив, у многих, как особенно у Одоевского, это была чисто идеалистическая религия; у других, под влиянием времени, являлась наклонность к католическим теориям, напр., кажется, у Лунина, а позднее развившаяся до последнего предела у Чаадаева; третьих религиозная пытливость приводила к скептицизму, напр., Якушкина, но и это опять не было ни равнодушие, ни отрицание, а скорее требовательное искание нравственного идеала.

Вообще и здесь, как в некоторых других случаях, мнения декабристов, как они существовали в двадцатых годах и доразвились впоследствии (хотя с некоторыми отклонениями), был зародышем последующих направлений: здесь были задатки и славянофильской мечтательности и скептицизма кружка Белинского.

Таким предисловием к позднейшим мнениям славянофилов были и мнения декабристов о славянском вопросе, высказанные отрывочно, неразвитые, почти ребяческие, но имеющие свой отличительный характер.

Как ни трудно, при нынешнем недостатке сведений, определять положение либерального круга в тогдашнем обществе, есть однако возможность указать общие черты исторической роли этих людей в общественной жизни, а также отвергнуть много нареканий, которые взводились на них тогда и впоследствии. "Безусловные приверженцы всякого существующего порядка, — повторим опять приведенные нами слова современника, — отнеслись, как и следовало ожидать, враждебно и неумолимо на счет нарушителей общественного спокойствия, приписав им преступные и даже постыдные побуждения; но приговор их не удовлетворит будущего историка"*. И историк, в особенности, должен будет отвергнуть те осуждения, которые внушены злостным недоброжелательством или прислужничеством, которое всегда готово бросать лишний камень в людей павших, и без того преследуемых. Люди двадцатых годов в особенности нуждаются в историческом оправдании: надолго они были совершенно исключены от всякого воспоминания; они могли быть открыты только для нападений и обличений; защита, которую им давно давала одна часть образованного общества, не могла высказываться, и для большинства оставался непонятен целый исторический период, где однако эти люди явились представителями тех самых общественных вопросов, которые составляют и доныне существенную задачу нашего внутреннего развития.

______________________

* Р. Архив, 1879, сф. 1634.

______________________

Люди либерального круга составляли значительную долю в тогдашнем обществе, и их мнения, защищаемые искренно и бескорыстно, оказывали свое влияние. Сами современники говорят, что деятельность членов тайного общества вообще состояла очень часто только в заявлении своего образа мыслей, в распространении своих теоретических понятий, нравственных и политических. Собрание тайного общества — в спокойное время его существования — бывали часто только беседы людей сходных мнений о политических предметах, и на этих собраниях легко могли бывать даже люди, непричастные к тайному обществу, даже противники его взглядов*.

______________________

* Так бывал у Н.И. Тургенева проф. Кунииын, Пушкин; так Греч беспрестанно проводит время среди членов тайного общества. В биографии Карамзина, Погодина, упоминается о посещениях Карамзина к Никите Мих. Муравьеву (т. II. стр. 203).

______________________

Люди старых мнений давно уже восстали против вольнодумства, по их мнению, заразившего большую долю общества. Выше упомянуто, как ратовал против вольнодумства Шишков, как восставал против либералистов Карамзин, и насколько были справедливы их нападения и их негодование против людей, выражавших даже самые умеренные желания перемен и улучшений. Консерваторы не понимали нового образа мыслей в самых скромных его заявлениях, и вражда была неизбежна. Приверженцы старого порядка расточали против либералов слова: вольнодумство, карбонарство, зажигательство и т.д. За либералов отвечал Грибоедов, нарисовав с одной стороны Чацкого и с другой Фамусова с его приятелем, полковником Скалозубом.

Совершились события декабря 1825 года: много людей либерального круга стало их жертвой; о, них надолго должны были замолкнуть не только друзья, но и противники. Но когда в последние десятилетия в исторических воспоминаниях стало всплывать и то время, против этих людей выставлен был старый и новый запас злостных нареканий*, о которых можно было бы не упоминать, по достаточной известности их автора, если бы они не отражали в себе систематического очернения той эпохи и если бы их автор в особенности не приписывал себе авторитета свидетеля-очевидца. Мнения этого автора представляют собою исторический образчик целого взгляда на вещи, который процветал некогда и в обществе, и в литературе... Греч не находит достаточно резких слов для осуждения тайного общества, в особенности главных его представителей; он знал очень многих лиц этого круга и как будто для того, чтобы задним числом отчураться от этого старого (и, говорили иные, близкого) знакомства, он набирает против них злобные эпитеты. Приводим в примечании образчик его суждений, где он, забыв и приличие, и самое историческое расстояние, силится отнять у стремлений тогдашних людей всякий смысл, заподозрить и загрязнить их побуждения**.

______________________

* "Из записок Николая Ивановича Греча", в Русском Вестнике, 1868, июнь, и затем издания записок Греча, Вигеля и др.
** Греч не иначе говорит о тайном обществе, как: скопище, сволочь, шайка и т.п.; озлобленно бранит даже людей, о которых в самом "Донесении" говорится сдержанно и спокойно. О целом обществе он, между прочим, говорит: "Ослепление и самонадеянная спесь коноводов этого бестолково-преступного дела были таковы, что они думали сделать большую честь, оказать истинное участие, даже благодеяние людям, которых допускали в свой круг, в преддверие Сибири... Замечательно, что большая часть ревнителей свободы и равенства, прав угнетенного народа, сами были гордые аристократы, надутые чувствами своей породы, знатности и богатства, смотрели с оскорбительным презрением на людей незнатных и небогатых... и в то же время удостаивали своим вниманием, благосклонностью и покровительством отребия человечества... В числе заговорщиков и их сообщников не было ни одного не-дворянина... Все потомки Рюрика, Гедимина, Чингисхана, по крайней мере, бояр и сановников древних и новых. Это обстоятельство очень важно: оно свидетельствует, что в то время восставали против злоупотреблений и притеснений именно те, которые менее всех от них терпели, что в этом мятеже не было ни на грош народности, что внушения к этим затеям произошли от книг немецких и французских... что эти замыслы были чужды русскому уму и сердцу", и т. п. Автору Записок не приходило в голову, что у читателя может возникнуть вопрос: зачем же Греч вертелся тогда в таком дурном кругу, — или не замазывал ли он и своих грехов задним числом, осыпая прежних друзей ругательствами, на которые некому было отвечать? Какова была "народность" самого Греча и его позднейших друзей — достаточно известно.

______________________

Насколько автор этих воспоминаний имел право на свои отзывы, трудно еще сказать за неимением точных биографических сведений о нем самом за это время. Прежде всего бросается в глаза противоречие общих приговоров автора с его частными отзывами об отдельных лицах. По словам его, он говорит только о тех, кого лично знал, и здесь, исключая двух-трех лиц (Рылеева, Якубовича, В. Кюхельбекера, из которых последние два вовсе не были в числе "коноводов"), его отзывы чрезвычайно благоприятны: слова — умный, прекрасно образованный, благородный, истинный филантроп, гонитель неправды, сопровождают почти каждое описываемое лицо. При его общем озлоблении против тогдашних либералов, надобно думать, что только остаток чувства справедливости мог вынудить его к этим отзывам. Этих отзывов достаточно, чтобы видеть, насколько можно верить его обвинениям против тех же лиц в честолюбии, в алчности и т.п., которые будто бы ими руководили.

Повод к обвинению дало ему и то, что в тайном обществе было не мало людей из аристократического круга. Кроме алчности и честолюбия, он винит их в спеси и высокомерии к людям другого круга; но из фактов, им приводимых, видно, напротив, что одинаковость понятий сближала в тайном обществе людей, весьма неровных по общественному положению. Рылеев и Бестужев не были аристократы, но это не мешало им играть роль в обществе; на вечере у Греча, в 1822, Тургенев, "надутый аристократ", долго беседовал с "плебеем" Рылеевым, который еще не принадлежал тогда к тайному обществу*.

______________________

* "Могли мы воображать, о чем они толкуют", замечает Греч. На деле Тургенев с 1821 года значительно или совсем отдалился от тайного общества и, по словам самого "Донесения", в это время никого не принимал.

______________________

Среди свои обвинений Греч удивляется и тому, что в то время восставали против злоупотреблений и притеснений "именно те, которые менее всех от них терпели", — и из этого делает вывод, что в их стремлениях не было нисколько "народности". Автор не чувствовал, что трудно было бы сказать лучшее в защиту людей, которых он обвиняет в честолюбии и алчности; ему не приходила мысль, что каковы бы ни были их заблуждения, самый строгий судья, не только нравственный, но и политический, смягчил бы суровость приговора при том соображении, что источником их поступков были не расчеты личного эгоизма, а желание общего блага, бескорыстное стремление к удалению злоупотреблений и притеснений, от которых сами они терпели всего менее. Автор дивится легкомыслию и нерасчетливости людей, хлопотавших о чужом интересе. Такова была степень его нравственного чувства и понимания "народности".

Наконец, нарекания "Записок" были вообще несправедливы тем, что на несколько лиц слагают ответственность за настроение целого обширного класса общества. Приводим в примечании слова автора, в которых он сам был вынужден признать чистоту основных побуждений, руководящих членами Союза, — и другие слова, из которых видно, что вообще настроение умов было тогда чрезвычайно возбужденное: "все" желали перемен и предавались "всяким предположениям и мечтаниям"; большая свобода мнений стала обычаем*. Если сам автор записок удивлялся, как мог уцелеть, — понятно становится, что люди, увлекшиеся в движение, понесли на себе не только свои личные действия, но расплачивались за целый характер времени. Оставляя в стороне вопрос политический, — можно поставить им, с нравственной точки зрения, в вину, что среди "всяких предположений и мечтаний в обществе, они серьезно верили в то, что говорили и что другие говорили только из либерального пустословия.

______________________

* О начале тайного общества Греч пишет: "Пламенные молодые люди (по возвращении из Франции) возымели ревностное желание доставить торжество либеральным идеям, под которыми разумели владычество законов, водворение правды, бескорыстие и честность, и в судах, и в управлении, искоренение вековых злоупотреблений, подтачивающих древо русского величия и благоденствия народного. Составилось общество, основанное, казалось, на самых чистых и благородных началах, имевших целью распространение просвещения, поддержание правосудия, поощрение промышленности и усиление народного богатства" (Р. Вестн., стр. 372). В другом месте, рассказывая о настроении общества и расположении умов около 1825 г., он говорит: "В то время жалобы на правительство возглашались громко. Все желали перемен и предавались всяким предположениям и мечтаниям. Если бы сослать всех тех, которые слышали о сумасбродных замыслах и планах того времени, не нашлось бы места в Сибири. Меня первого следовало бы отправить в Нерчинск... Эти вольные разговоры, пение не революционных, а сатирических песен и т.п., было дело очень обыкновенное, и никто не обращал на то внимание... Сколько именно в числе подсудимых и пострадавших было действительно виновных, известно одному Богу: мы же, свидетели этих происшествий, приятели и знакомые многих из сих лиц, знаем, что в числе их было много людей совершенно невинных, погибших от злобных наветов, от гордости и упрямства, с каким они отвечали н несправедливые обвинения, от неосторожности, от случайности. Удивительно еще, какие погибло большее число жертв..." (Русск. Вестн., стр. 419-420).

______________________

Повторяем, не было бы надобности останавливаться на этих нареканиях против нравственного характера людей тайного общества, если бы записки Греча не были голосом целой школы своего рода, преимущественно процветавшей в литературе и обществе тридцатых и сороковых годов...*.

______________________

* Укажем, для противоположности, свидетельства другого современника в недавно изданных "Записках Д.Н. Свербеева". О настроении общества в 1826 г., см. т. II, стр. 358 и дал.

______________________

После событий 1825 года для декабристов началось продолжительное, тягостное изгнание. Ссылка послужила испытанием того нравственного характера, который хотели у них отвергнуть или унизить, и они вынесли это испытание с высоким достоинством. Редко изгнанники обнаруживали столько нравственного мужества, столько веры в свои идеалы, столько великодушной покорности судьбе. В их среде сохранились умственные и нравственные интересы, которыми они жили в более счастливое время, и в бедствиях ссылки умели оказаться полезными далекому и полудикому краю, в который занесла их судьба. Когда, наконец, кончились долгие годы ссылки, они возвратились в общество с такой свежестью убеждений, с таким просвещенным пониманием общественных вопросов, которые свидетельствовали о большой нравственной силе.

Задатки ее, очевидно, даны были этим людям их прошлым, теми стремлениями, которые одушевляли их в былое время. Общественное сознание, проникавшее их тогда, не только сохранилось, но продолжало развиваться и в то время, когда их сверстники, и даже люди следующего поколения, также некогда к чему-то стремившиеся, отказывались от всяких идеалов и переходили в консервативный лагерь, где находили себе житейское благополучие; в это время возвратившиеся декабристы стояли в уровень с лучшими стремлениями новых поколений, искренно сочувствовали новому совершавшемуся движению и успели внести в него свою нравственную долю.

Определяя мнения тогдашнего либерального круга, должно сделать еще несколько замечаний. Эти мнения представляли, конечно, много оттенков по степени их силы и по серьезности понимания. Начиная от умеренного либерализма, который имел тогда представителей в людях самой правительственной сферы, как Мордвинов, Тургенев, Кочубей, в людях высшего военного управления, как Ермолов, Киселев, Воронцов, было большое расстояние до тех мнений, какие принимались в кружке Пестеля, где, кажется, единственным средством улучшения вещей считался переворот. Различна была и степень понимания вещей. Либеральное движение было первыми начатками политической мысли в более обширном слое общества, и естественно, что было в них много незрелого уже по самой новости предмета. По рассказам Тургенева, на первое время наши либералы в особенности обращались к чисто политической стороне дела, и ожидали всего от преобразования государственных учреждений. Это была та слишком легкая вера в конституционные формы, которая впоследствии увлекала даже более зрелые политические общества, чем наше. Людям, лучше понимавшим вопросы этого рода, приходилось становиться против этого увлечения, и Тургенев тогда же указал им на необходимость решения крестьянского вопроса прежде какого-нибудь расширения прав привилегированных классов.

Если уже здесь высказалось сомнение в пригодности конституционного преобразования при тогдашних условиях (главным образом при сохранении крепостного права), то у других сомнения шли еще далее. В этом самом кругу были люди, которые не видели в тогдашнем положении России никаких условий для либеральных учреждений, — не только для какого-нибудь представительства, но даже, напр., для суда присяжных. Такую точку зрения излагает письмо, писанное в 1824-м г. кем-то из либерального кружка и напечатайное в воспоминаниях Сушкова*. Мнение о невозможности в ту минуту для России каких-нибудь свободных учреждений высказано здесь так резко, как могли бы сделать это люди охранительного образа мыслей, и как сделал это, напр., Карамзин в Записке о древней и новой России; — но в окончательном смысле этих мнений есть большая разница.

______________________

* "Из записок о времени императора Александра I", в "Вестн. Евр.", 1867, июнь, стр. 193-200.

______________________

Письмо, о котором говорим, писано по поводу "памфлета", какого-то сочинения либеральной тенденции, где шла речь о необходимости конституционных учреждений для России. Автор, сам разделявший либеральные мнения и называющий себя "жертвой правления Александра" (1824 г.), находит "памфлет" справедливым вообще, но мечтательным и вредным в приложении. Он не сомневается в пользе представительных учреждений, но спрашивает: во все эпохи народного образования, во всяком ли возрасте и состоянии государства полезно установление их? В истории он находит на это отрицательный ответ, указывает на Екатерининскую комиссию, на примеры из истории Франции и Англии, и так продолжает свои рассуждения, любопытные по суровой критике тогдашнего положения русской жизни:

"Дайте эскимосам или киргизам какие хотите формы гражданского общества, возьмите грифель у Мудрости и им начертите для них уложение; — что-ж, думаете ли, что совершили великое дело политики и законодательства? Нет! гражданское общество должно состоять из граждан; законы должны иметь исполнителей; а ни теми, ни другими не могут быть ни дикие, ни полудикие дети природы. И вот почему в России не зачем еще думать о разделении власти, о системе правления в формах века и духе народов просвещенных.

Не говорите мне о победах, о военной славе! (продолжает автор, предвидя этот аргумент, которым, между прочим, Карамзин доказывал величие России и совершенство ее учреждений и из которого другие выводили, вероятно, политическую зрелость России и необходимость преобразования, чтобы и в этом отношении сравняться с Европой). И монголы, и турки побеждали! Но военные успехи не имеют, к несчастию, ничего общего с успехами разума...

Какая, например, мне выгода в суде присяжных, когда они будут судить меня бессовестнее неприсяжных, не понимая святости клятв и продавая свою присягу моему обвинителю, как теперь торгуют ею целые селения и продают первому, кто явится купить?!.

Кто будут у нас представители, кто избираемые и избиратели? Где среднее состояние? Екатерина дала нам право избирать своих судей и полицейских агентов: как пользуемся мы сим правом чрез пятьдесят лет? Кого выбираем? — Где же возьмем депутатов в палату? Где наследственные дарования будущих перов? К чему готовятся и как воспитываются дети наших бояр и богатых дворян?.."

Автор изображает в самых печальных чертах жизнь русского общества и государства, "где привилегированный класс народа не спешит присвоить себе плодов чужеземных наук и искусств; где сей класс не возвышается над самым последним, отчуждением его пороков (я говорю об общей заразе сребролюбия и нетрезвости в жизни); где безнравственность, стремление к роскоши, праздность и предрассудки заменяют гражданские добродетели; где, наконец, даже умы, сияющие блестками превосходства над другими (я говорю даже о себе), не более суть, как полу-умы по недостатку здравых политических истин, методы в изучении их и опытности в соображении". Автор описывает крайнюю грубость, невежество и деморализацию дворянства и выходившего из него офицерского сословия.

Автор указывает и жалкое состояние умственной жизни вообще, как она выражалась в литературе. Вот его суждение о последней. "Литература народа есть верное мерило его просвещения. Сообразите все произведения наших литературных талантов и скажите беспристрастно: не есть ли это лепетание младенцев! Кроме "Истории" Карамзина, "Теории налогов" Тургенева и немногих страниц Батюшкова, переживает ли хоть одно творение десятилетие, в которое родилось? Поэзия, правда, имеет образцы высокие и язык ее достойный, но успехи поэзии свойственны детскому возрасту народов; а свобода, без сомнения, не может быть ни нуждою, ни достоянием детей. Воспитание — вот все, что им нужно и полезно; и следственно, необходима не власть ограниченная, а власть деятельного учителя, который с отеческой заботливостью и с принуждением, когда нужно, обратил бы их на путь, с которого они совращаться могут. Одним словом, нам потребен другой Петр I, со всем его самодержавием, а не Вильгельм III, не Людовик XVIII с их конституциями; даже не Франклин и не Вашингтон с их добродетелями".

Таков был взгляд автора на положение вещей. Считая конституционные теории несвойственными и несвоевременными для русской жизни, он указывает для "электрических голов", которые "кружатся над суеверием свободы", — другие задачи. Он указывает, что надо подумать прежде об ограничении их собственных прав над действительными рабами, т.е. над крепостными; что Александр все-таки меньше деспот, чем Аракчеев, Гурьевы, Волконские; что "сии орудия тиранства, ежели оно существует, возникли посреди нас, они принадлежат к нашему сословию, соучастники и угодники их — к нашему поколению, и многие, если не каждый из нас, при благоприятных обстоятельствах, может быть, не погнушались бы также разделить преступное упоение их всемогущества..." "Не очевидно ли, после всего сказанного, — спрашивает автор, — что мы не созрели для чистых наслаждений гражданской свободы?" По его мнению, в стране, поставленной в такие отношения, как Россия, — "нечего думать об основных законах, в смысле конституции... и остается только желать более любви к просвещению и справедливости, более нравственных успехов, более чистоты в исполнении законов уже существующих, которые, как бы ни противоречили друг другу, но ни один (?) не противоречит совести и все имеют одну цель — безопасность лиц и неприкосновенность собственности". Он верит в добрые намерения императора Александра, надеется, что он, "в цвете возраста и силы", еще успеет многое сделать, — и советует терпение и упование. "Время есть лучший лекарь болезней, а гражданское общество бессмертно и на развалинах одного возвышается другое. Но Россия юная, сильная, богатая, полная жизни, далека от падения; младенческий возраст ее пройдет, силы и разум окрепнут... тогда сами цари даруют ей основные законы, ибо они не могут быть счастливы и истинно-великие без счастия и величия своих народов".

Та часть этого письма, которая заключает в себе критику тогдашней общественной жизни, очень характерно вводит нас в круг идей того времени. Из него видно, что в эту пору уже подняты те сомнения, которые не раз овладевали потом лучшими умами последующих поколений: в обществе уже стало пропадать наивное или лицемерное самодовольство, которое питалось грубой лестью национальному самолюбию и не хотело видеть действительного положения вещей, и наступала пора серьезного критического отношения к жизни. Многие подробности письма могут служить параллелью и комментарием к речам Чацкого в "Горе от Ума".

Но если автор сказал много справедливого в суровых обличениях настоящего, его окончательные выводы не выдержаны: он не в силах одолеть сомнений, отказывается от всяких надежд и старается приискать спокойную дорогу, на которой он мог бы примириться с действительностью, но это было не легко, и его заключения остаются неопределенны и противоречивы. Очень справедливо было бы, что нам нужен второй Петр Великий, — потому что, в самом деле, застоявшаяся и испорченная жизнь требовала бы в XIX-м столетии столь же обширной и смелой реформы в духе века, какая совершена была на границе XVII-го и XVIII-го столетий. Но потом автор приходит к совсем иному, и забывая что говорил о втором Петре, хочет предоставить все времени, "терпению и упованию", и для общества рекомендует "более нравственных успехов, чистоты в исполнении уже существующих законов" — почти так, как советовал Карамзин. Отстраняя вопрос об учреждениях, автор делал ту же ошибку, какую делали охранители: учреждения отжившие или испорченные потому и не могли оставаться вне вопроса, что сами были неодолимым препятствием для просвещения и нравственных успехов; можно было бы различать относительную важность тех или других из учреждений, но исключать весь вопрос о них, значило закрывать самую возможность успеха. Это был тот же cercle vicieux, в котором пребывали противники крестьянского освобождения, утверждавшие, что надо было сначала воспитать и просветить крестьян и приготовить их к свободе, и уже тогда освобождать их, — как будто просвещение возможно в рабстве, или рабство может быть воспитанием для свободы. Автор, наконец, в "существующих законах" не находил недостатков. На деле они были вовсе не таковы, чтобы "ни один" из них не противоречил совести, — прежде всего, например, законы, и особенно обычаи, получившие силу закона и утверждавшие крепостное право. И то дело, которое автор рекомендовал, освобождение крестьян частными лицами, было так затруднено существовавшими условиями, что становилось почти невозможным. Словом, просвещение и нравственные успехи возможны были бы только ценой борьбы против непросвещения в старых нравах и старых законах.

Но несмотря на эту непоследовательность, взгляды автора во многом очень справедливы и имеют большой исторический интерес: отсутствие всякого самообольщения относительно успехов нашей "гражданственности", образования и литературы; указание на ближайшую и важнейшую задачу для государства и общества — в освобождении крестьян; мысли о конституционном "суеверии" и т. п. свидетельствуют, что здесь были уже задатки серьезного понимания вещей. Но кроме мнения о крестьянском вопросе, взгляды автора только отрицательные: ему была ясна только чрезвычайная трудность дела и он не находил из нее никакого исхода; подавив в себе идеальные требования, он мог рекомендовать только время и упование, т.е. давно испытанный квиетизм...

Относительно самых событий декабря 1825 года ограничимся замечанием, что было бы ошибочно выводить из них заключение о всем характере тайного общества. Прежде всего, эти события не были планом, издавна решенным и обдуманным. Напротив, в них было чрезвычайно много случайного и минутного. Смерть императора Александра была неожиданностью. Думали, напротив, что Александру предстоит еще долгое правление; в самом тайном обществе было много людей, которые еще ждали от него преобразований; в записках многих декабристов остались, как отголосок того времени, самые сочувственные отзывы об императоре Александре. Известие о его смерти подействовало потрясающим образом, и это было не только сожаление и печаль об императоре, за которым стояло столько воспоминаний национальной славы и личных возвышенных качеств, воспоминаний, заслонявших теперь многие недостатки его характера и многие бедствия его правления, — но это была и неуверенность о будущем. До сих пор об этом будущем не думали и ожидали скорее, что многое, начатое Александром, будет им совершено так, что преемнику придется только продолжать утвердившийся порядок вещей. Теперь надо было не только убедиться, что ожидавшийся порядок вовсе не установлен, не только являлось сомнение в его возможности впоследствии, но являлось тревожное для всего общества недоумение о престолонаследии: в этом вопросе колебались члены государственного совета; даже лица, ближайшие к императору Александру, находившиеся при нем в последние дни, уверены были в наследовании Константина*. Эти опасения за будущее производили тревогу, которая должна была особенно подействовать на членов тайного общества, потому что именно у них было всего больше политической экзальтации.

______________________

* См. письмо кн. Волконского к Закревскому, Р. Архив, 1870, стр. 630.

______________________

Происшествия 14-го декабря и их развязка бросили на тайное общество мрачную окраску, которая до сих пор ставила их вне беспристрастной истории. В самом деле, как ни были возбуждены умы за последнее время, как ни резки были случайные заявления некоторых членов общества*, в нем не было никакого определенного плана: ни северное, ни южное общество, ни "соединенные славяне" не были приготовлены ни к каким заранее условленным действиям, и особливо таким, какие ознаменовали конец общества. В Петербурге, в Москве, в южной армии действия членов общества были отрывочны, бессвязны и свидетельствовали гораздо больше об их тревоге и растерянности, чем об исполнении какого-нибудь плана. События застали их врасплох, и они в самую последнюю минуту колебались и не соглашались во мнениях. Соглашались они в одном, что в будущем не видели надежды на осуществление своих идей, и страсть, с которой большинство их предано было этим идеям, достигла высшей степени возбуждения. Было поздно составлять какой-нибудь план, — они чувствовали, что их идеалам наставал конец, и среди общественного недоумения и беспомощности ими овладевала потребность какого-нибудь зявления своих давнишних стремлений и протестов: отчаяние увлекло их к действиям, которые стали их гибелью.

______________________

* Об их случайности приведено выше свидетельство достоверного в этом отношении Греча.

______________________

Эту тревожную случайность происшествия 14-го декабря признают сами члены тайного общества, как, напр., Ник. Муравьев в своей записке, которая вообще всего вернее, кажется, выражает мнения декабристов о смысле общества и о характере событий. Есть основание думать, что впоследствии многие участники этих происшествий считали их ошибкой и сожалели о ней; "Донесение" говорит о раскаянии большинства из них...

Но вне этого, основу их общественно-политических взглядов можно наблюдать и после; страшная развязка событий не заставила их покинуть образа мыслей, который они питали некогда, как члены Союза Благоденствия, — напротив, он всегда отличал их, составляя их нравственную сущность в их собственных глазах и в глазах других. Эта черта составит и их историческое значение в судьбах русского общества.

Правильной оценки этого значения еще недостает в наших исторических и общественных понятиях. Личные счеты давно покончены, и должно наступить время для спокойного уразумения враждебной встречи, которая разделила тогда два общественные Элемента — авторитет, представлявший собою неподвижность предания, и либеральную часть образованного общества, представлявшую прогрессивные стремления. Разлад, который обнаружился так резко в ту эпоху, был разлад давний, исторический; он начался раньше, продолжался после этого периода; тогдашние события — только один момент в столкновении и взаимодействии общественных элементов, из которых слагается развитие общества.

В этом смысле либеральное движение Александровского времени и тайное общество имеют обширный интерес, исторический и общественный. Как бы мы ни судили об отдельных личностях и о событиях, содержание тогдашних нравственно-общественных идеалов остается важным фактом нашей умственной и общественной истории.

Их историческое место определяется вообще тем, что, по своим понятиям и планам, люди Союза Благоденствия представляют высший пункт развития общественно-политических идей, достигнутого в Александровскую эпоху. Круг идей был почти тот же, который заявлен был самим Александром и его советниками, в первую пору царствования; но теперь он значительно расширился и в теоретическом разъяснении, и в распространении их в обществе. Политические идеи стали представляться гораздо отчетливее и реальнее; вместе с тем, то, о чем говорилось прежде в "триумвирате", в ближайшем кругу друзей императора, стало интересом большого общественного круга.

Большая роль в этом распространении политических понятий принадлежит молодому поколению, из среды которого, главным образом, собрались члены тайных обществ. Увлечение, с которым они отдавались политическим интересам, чувство общего блага, которым они руководились, дали новым идеям нравственную силу, которая всего больше содействовала их укреплению в умах. Даже враги этих людей признавали высокие дарования многих из них и бескорыстие их мотивов (они восставали против злоупотреблений и притеснений, от которых "сами не терпели"), и после свидетельства противников можно верить тому, что говорят о нравственном характере общества сами его участники*. Наконец, люди тайного союза принадлежали к наиболее образованной части тогдашнего общества и стремления их представляли собой и высший умственный уровень времени.

______________________

* Ср. записку Ник. Муравьева; La Russie, Тургенева, I, стр. 120, и друг.

______________________

Отличительную черту их настроения составляет, между прочим, видимая экзальтация. Их возбужденное чувство легко переходило в те вспышки, на которых столько настаивало обвинение: по большей части это были только минутные увлечения, не имевшие никаких последствий (не раз это признано в самом "Донесении"); но иной раз они вели и к деяниям, совершенно неблагоразумным и — излишним. Экзальтация была в духе времени; политические интересы, в этой мере никогда не испытанные, принимали преувеличенный размер и романтические формы; нельзя было (в начале) просто говорить об этих предметах в близком кругу — нужна была эффектная обстановка "союза", с уставами, присягами, таинственностью; мысль легко приходила к обобщениям, к абсолютно невыполнимым планам; выражение становилось высокопарным, даже ходульным... С другой стороны экзальтация была исторической чертой, свойственной критическим эпохам общественного развития. Таким возбуждением отмечен 12-й год, потом — в известном круге общества — двадцатые года, потом сороковые года, потом 50 — 60-е, когда в жизни общества совершались внутренние процессы роста, исторически отзывавшиеся на истории общества и на положении самого народа...

Пересматривая вопросы, занимавшие людей молодого поколения двадцатых годов, находим, что это почти все те вопросы, какие поднимало раньше само правительство. Как тогда, так и теперь, "произвол нашего правления" был главным предметом внимания, и средства, какими хотели ему противодействовать, заключались в том же введении европейских политических форм. Но мысль о реформе уже не походит на каприз чувствительной философии, очень благородной, но и ненадежной; у наиболее серьезных людей двадцатых годов она шла также и далее проектов Сперанского. В планах самого Союза было еще некоторое пристрастие к аристократическому складу учреждений, но были люди, которые умели критически смотреть на целое положение вещей, предостерегали от конституционного "суеверия" и на первый план ставили одну коренную задачу — решение крестьянского вопроса; они утверждали, что без решения этого вопроса в России были б бесполезны, даже вредны какие бы то ни были конституции, рассчитанные на одни высшие классы. В этой решительной постановке крестьянского вопроса нельзя не видеть великого успеха и положительной заслуги людей двадцатых годов.

Крестьянский вопрос был только легко затронут правительством. Мнения членов Союза в этом отношении определились мало-помалу ясно: необходимость освобождения, и именно с землей, стала для них аксиомой. Теоретические предположения об экономическом устройстве поведены были и дальше, как в упомянутых планах Пестеля, о которых, впрочем, еще слишком мало известно...

Предполагая представительные учреждения, Союз предполагал и широкое преобразование во всем механизме управления. Обычные явления административного и судебного произвола, крупного и мелкого притеснения представлялись им так ясно, как для других кругов общества это стало делаться ясным только через десятки лет. Главнейшее средство к устранению этого зла они ожидали найти в представительных формах, в разделении законодательства, управления и суда, в ответственности администрации; они думали о необходимости административной децентрализации, о развитии местного самоуправления, говорили о гласности правительственных действий, о преобразовании суда в том европейском смысле, в каком задумана была судебная реформа в царствование Александра II, и т.д.

Этот общественный и государственный идеал составлялся по освободительным преданиям XVII 1-го века и новейшему европейскому либерализму; но искание его было внушено историческою потребностью. Молодое поколение решительно отказывалось от того идеала, который рисовал русскому обществу Карамзин; его не прельщали и не обманывали архаические красоты доброго старого времени. Что они вернее видели истинные потребности русской жизни, достаточно показала дальнейшая история. Общественное самосознание, свободный от иллюзий и предубеждений взгляд на действительность нашей внутренней политической жизни, никогда раньше не высказывались с такой настоятельностью; было много личных ошибок, была роковая ошибка в последнем порыве их экзальтации, но вообще они чувствовали многие действительные потребности русской жизни. Не забудем при том, что мы знаем их мысли только в отрывочной форме, насколько они могли быть высказаны в условиях того времени и уцелели в позднейших воспоминаниях некоторых из них*.

______________________

* Для оценки мнений "декабристов" любопытный материал может доставить третий том сочинения Тургенева (De l'avenir de la Russie, 1847). В его предположениях о "будущем России" есть, конечно, позднейшие мысли и изучения, но в основании и многих частностях, без сомнения, остается тот же взгляд, как в его мнениях 20-х годов, которые можно видеть в его тогдашних записках (о крестьянском вопросе, о судебной реформе и друг), в "Теории налогов" и проч. В нашей литературе остался до сих пор мало известен и оценен не только этот материал, но и вообще вся деятельность Н. И. Тургенева; в литературе европейской один из лучших английских знатоков русской жизни, Рольстон, в своем публичном чтении о России (в декабре 1870), воздавал справедливость давним трудам и заслугам Н.И. Тургенева. (Отрывки были помещены в наших газетах).

______________________

Из сказанного можно видеть, были ли справедливы те нарекания, которые возводились на описываемое движение, — что оно было только делом легкомысленного увлечения западной либеральной модой, что у него не было корней, ничего народного и русского, и что последнее доказывается полным безучастием народа к этим людям и событиям. Напротив, глубоким корнем движения было все то образование, которое было приобретено русским обществом с прошлого века и которое сообщило ему понятия о более совершенном общественном устройстве, о требованиях общего блага, равноправности и свободы; в частности, оно было плодом исторического периода, пережитого русским обществом при Александре I. Связанное исторически с прошедшим, оно было русским и по своим лучшим инстинктам, и по недостаткам. Правда, в нем были сильные увлечения европейские; нравились западные политические формы, но это были единственные известные формы общественной самодеятельности, достижение которой было их целью, и к этим формам они не считали неспособной русскую жизнь; но, впрочем, они не преувеличивали значения этих форм: первые вопросы, которые представлялись им, как возможные для решения и самые настоятельные, были именно вопросы существенные, — на первом плане освобождение крестьян. Трудно было бы требовать чего-нибудь более "русского" и более "народного". Что касается безучастия народа, — оно было понятно, но и ничего не доказывало. События были минутным взрывом отчаяния в немногочисленном кружке, а целое движение действительно не было доступно массам, — оно просто не было им известно. Массы уже с давних времен оставались безучастны и к тому, что происходило в высших кругах, и к тому, что происходило в области образования, науки и литературы, даже к тому, что мы — в своем кругу — считаем "великим" и "национальным". В XVII 1-м веке народ был равнодушным зрителем целых государственных переворотов... Он был равнодушен, или, точнее, не знал той умственной жизни, которая совершалась в высшем, более или менее, образованном слое общества и, конечно, не мог делить даже тех благих стремлений и желаний, которых предметом он был сам. Трудно сознаваться, но можно ли по правде сказать, что народ и теперь знает и понимает имена Ломоносова, Державина, Карамзина, Пушкина, Гоголя, — как знают европейские народы свои славные имена? Знает ли народ имена других людей, которых деятельность направлялась на вопросы его собственного развития, просвещения и благосостояния, и которые тратили на эту деятельность все силы своего ума, убеждения и самопожертвования? Бессознательность народа была такова же и в описываемое время, и людей двадцатых годов так же мало можно упрекать безучастием народа, как нельзя этим упрекнуть и других общественных деятелей наших, раньше и после.

Оканчивая наш очерк, нам остается указать, что общественное движение, созревшее к концу этого периода, не осталось отрывочным фактом в нашей внутренней истории. Напротив, оно бросило прочные корни в общественном сознании. Люди, представлявшие либеральное движение, испытали трагическую судьбу в катастрофе 1825-го года: против либерализма было направлено суровое преследование; целая группа исчезла из общества, но идеалы остались достоянием мыслящих людей и продолжали развиваться в их среде.

Период, наступивший теперь, был очень непохож на прежние времена; в общественной жизни произошел перелом, слишком неблагоприятный для прежнего движения умов; строгая опека останавливала его... Но внутри работа мысли продолжалась: идеалы предыдущего поколения сохранили свою жизненность и приобретали новую силу под влиянием новых изучений и опыта; люди, ставшие жертвой своих стремлений, сохранили за собой тайные, невысказываемые сочувствия. Несмотря на все неблагоприятные условия, нравственное сознание общества укреплялось, так что, в пятидесятых годах, новое царствование встретило в умах подготовленную почву для общественных реформ, которые были им начаты. Возвратившиеся "декабристы" должны были увидеть исполнение многих желаний, которые они питали в свою молодую пору. Два далекие одно от другого поколения и два далекие периода сближались в новых явлениях, совершавшихся в русской жизни. Освобождение крестьян, судебное преобразование, возникновение земской самодеятельности, начатки свободной печати — были исторической нитью, которая связывала с нашим временем этих людей начала столетия. История признает за ними заслугу общественно-политического понимания, которое указывало им эти и другие вопросы нашего внутреннего развития; немногие представители освободительных идей в свое время, они мало могли сделать для их практического осуществления, но они приготовляли будущее, потому что вызывали внимание к нуждам народа, искали средств общественного преобразования и, наконец, своим мужеством в тяжелых испытаниях давали пример искреннего убеждения.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Мало известный проект Новосильцева любопытен как свидетельство о настроении импер. Александра и вообще о духе того времени.

Проект состоит из шести глав.

В первой главе постановляется разделение империи на наместничества, за которыми следуют: губернии, уезды, округи. Вне наместничеств остаются только столицы и их губернии. На этом разделении основано распределение управления, суда и представительства.

Вторая глава говорит о правлении империи. Державная власть нераздельна и принадлежит особе монарха. Он есть единственный источник всех властей гражданских, политических, законодательных и военных в империи.

Во власти законодательной государю содействует государственный сейм.

Далее, государь есть глава общего управления: ему принадлежит верховное попечение о безопасности внутренней и внешней, право объявления войны и пр.; он назначает всех чиновников, сам или через тех, кому он передает на это власть или полномочие. Как верховный глава церкви, он таким же образом назначает лица на все должности в иерархии церковной. Ему принадлежит распоряжение доходами государства, согласно с бюджетами, получившими его утверждение (только первый бюджет предоставлялся полному распоряжению государя).

Для определения законодательной деятельности государя, общие основания права в империи делятся на три разряда (по степени их политического значения): во-первых, законы; во-вторых, уставы и учреждения; в-третьих, указы, повеления, рескрипты и постановления. Первый разряд, законы, делятся на законы общие для всей империи, и законы особенные, местные. Законы общие установляются совокупным действием государя и общего государственного сейма; особенные — таким же действием государя и сеймов наместнических. Далее, статья об ответственности министров (ст. 34): "Общие и особенные, или местные, законы скрепляются министром, начальником управления юстиции. Уставы, учреждения, повеления и постановления должны быть за скрепою того из министров, до которого они по содержанию своему будут принадлежать. Он отвечает за все, что в сих уставах, учреждениях, указах, повелениях, рескриптах и постановлениях могло бы заключаться противного правилам уставной грамоты и законов".

В дальнейшем (II) отделении той же главы излагается устройство государственного совета. Он делится на "правительнный совет" (или комитет министров) и общее собрание. Этому последнему, кроме круга действий, определенного уставом 1809 года, предоставляется: рассматривать и составлять проекты законов и учреждений, касающихся общего управления империи; решать споры в случаях столкновения ведомств; определять предание суду чиновников за злоупотребления по службе, кроме тех чиновников, которых предание суду предоставлено сенату; рассматривать и поверять годовые отчеты по всем главным управлениям; делать замечания на все злоупотребления в управлении, и также на все нарушения государственной уставной грамоты, и делать о том доклады государю.

В отделении III — распределение министерств.

В отделении IV, о наместниках и советах наместничеств. Управление принадлежит наместнику, при котором находится "правительственный совет" и общее собрание, где кроме членов этого совета находятся еще члены, выбранные в разных губерниях наместничества и утвержденные государем. Общее собрание собирается только при выборах и при созвании сеймов; в другое время оно собирается только по повелению государя и востребованию наместника. Общее собрание совещается о всех предметах общего управления и делах, предлагаемых высшею властью, особливо о раскладке и взимании податей, установлении земских повинностей, распространению земледелия, промышленности, торговли и т. п. Кроме того, общему собранию поручается: рассматривать и обрабатывать проекты частных законов и учреждений, относящихся к области наместничества, определять предание суду чиновников (с известными исключениями), рассматривать годовые отчеты, представляемые каждым управляющим членом по своей части, и составлять их них общий отчет; делать замечания на подаваемые отчеты и на всякие нарушения уставной государственной грамоты, составляя о том общий доклад государю через посредство наместника и государственного совета.

Для каждого наместнического совета должен быть особый статс-секретарь, который будет находиться в столице при высшем правительстве.

В отделении V — о губернском начальстве, которое под председательством гражданского губернатора состоит из вице-губернатора и начальников частных экспедиций. Оно делится на два главные отделения: управительное и казенное, первое под председательством губернатора, второе — вице-губернатора. Наконец, есть общее собрание, состоящее из соединения обоих отделений.

В том же отделении заявлено особой статьей (ст. 63) начало отделения административной и судебной власти: "закон постановляет за неизменное и непоколебимое правило: чтобы управительная и судебная части были разделены, и действия оных, яко несовместные, ни в каком случае не сливались". Вследствие того, должны быть указаны судебные места, куда должны поступить спорные дела, подлежавшие до того времени ведению губернского правления.

Отделение VI говорит об управлении уездном, окружном и городском. В третьей главе излагаются "ручательства державной власти". Прежде всего заявляется и обеспечивается господствующее значение православной церкви, но без утеснения свободы всех прочих вероисповеданий. Далее, "закон без всякого различия покровительствует равно всем гражданам" (ст. 80). "Никто не может быть взят под стражу, обвинен и лишен свободы, как только в случаях, законом определенных, и с соблюдением законом предписанных на сей конец правил" (ст. 82). "Всякое самопроизвольное задержание вменяется в преступление, подвергающее наказанию, означенному в уголовном праве" (ст. 83). "Взятому под стражу должно немедленно объявить причину его задержания" (ст. 84). "Каждый задержанный должен быть представлен в течение 3 суток... в то присутственное место, до которого он принадлежит, для снятия с него допроса или суждения узаконенным порядком..." (ст. 85). "Никто не должен быть наказан как в силу закона, постановленного и обнародованного до соделанного преступления, и по приговору того суда, которому он принадлежит" (ст. 87). Далее: "Свобода тиснения обеспечивается. Закон излагает правила к обузданию злоупотреблений" (ст. 89). "Да будет российский народ отныне навсегда иметь народное представительство. Оно должно состоять в государственном сейме (государственной думе), составленном из государя и двух палат. Первую, под именем высшей палаты, образует сенат; а вторую, под именем посольской палаты, — земские послы и депутаты окружных городских обществ" (ст. 91).

Глава четвертая трактует о "народном представительстве". Оно составляется упомянутым сейчас государственным сеймом: он делится на частные сеймы (думы) наместнических областей, созываемые каждые три года, и общую государственную думу (или сейм), созываемую каждые пять лет. Законодательная власть заключается в особе государя при содействии двух палат государственного сейма.

Сеймы наместнических областей составляются из государя и двух палат: первую, "высшую" палату, составляет департамент сената, присутствующий в главном местопребывании наместнического начальства; другая, "земская посольская палата", составляется из двух третей избранного в области наместничества числа послов и депутатов, государем утвержденных. Сеймы наместничества рассматривают проекты общих законов, когда государь велит сообщить им эти проекты через государственный совет, и проекты частных законов, сообщаемые через совет наместничества. Далее, они рассуждают по таким же сообщениям о раскладке податей и повинностей, о частном бюджете наместничеств, о годовых отчетах управлений, вообще обо всем, что государю угодно будет им сообщить. Затем сеймы рассматривают наказы земским послам и депутатам от их избирателей и "самое верное извлечение" из них представляют государю через общее собрание наместничества и государственный совет, на разрешение и принятие мер. Проекты частных законов составляются в наместническом совете и вносятся в сеймы, которые избирают для того комиссии: законодательную, управления и финансов.

Далее, — об общем государственном сейме. Он состоит из государя и двух палат. Первую, "высшую палату", составляет сенатский департамент, находящийся в одной из столиц, к которому присоединяется, только на время сейма, известное число сенаторов из двух департаментов. Вторая, "палата земских послов", состоит, по назначению государя, из половинного числа послов и депутатов, выбранных из своей среды в посольских палатах наместничества.

Государственный сейм рассматривает все проекты законов гражданских, уголовных и административных ("по части управительной"), вносимые от государя чрез государственный совет, — раскладки податей и повинностей, распределение бюджета, вообще все предметы, вносимые в думу. Далее он рассуждает о наказах земских послов и депутатов о тех представлениях и прошениях, какие в них заключаются. Из них и в этой инстанции делается "самое верное извлечение" для представления через государственный совет государю, от которого и исходит разрешение по ним.

Для рассмотрения проектов государственный сейм избирает три комиссии — законодательную, управления и финансов, в высшей палате из трех членов, в посольской — из пяти, и они вступают в постоянные сношения с государственным советом.

В соединенных палатах сейма выслушивается общий отчет государственного совета о состоянии государства. Этот отчет дозволяется и напечатать. Он рассматривается в комиссиях и затем палата, по обсуждении замечаний, подносит свое мнение об отчете государю.

Далее — постановления относительно действий сеймов, общих и частных. Право созвать, распустить, отсрочить и продлить все сеймы вообще принадлежит государю. От его воли зависит внесение проектов законов в сенат или в посольскую палату; только законы финансовые вносятся предварительно в палату земских послов; так как взносимые проекты не считаются ни одобренными, ни утвержденными палатою, то сеймам предоставляется полная свобода излагать о них свое мнение. Обе палаты заседают при открытых дверях, т.е. в присутствии посторонних, которым вход не возбраняется. Дела решаются большинством голосов. Проект, принятый одною палатой, не может быть изменяем другою; он или принимается, или отвергается. Проект, принятый палатами, в случае утверждения государем, становится законом.

Сенат (составляющий высшую палату) состоит из великих князей императорского дома (по достижении 18 лет) и из лиц, которые, удовлетворяя условиям избрания, возводятся в это достоинство государем. Звание сенатора пожизненно. Сенатором может быть лишь тот, кто имеет не менее 35 лет от роду, "выдержал в нижних чинах предписанные испытания, отправлял с похвалою должности по части военной и гражданской и получает ежегодного дохода с недвижимого имения, собственно ему принадлежащего, не менее 1,000 рублей серебряною монетою". Отсюда исключаются только первые назначения. "К законодательным действиям сенат не иначе приступить может, как по созыву от лица государя и во время сейма". Для исполнения других обязанностей каждый департамент созывается своим президентом с ведома наместника.

Департамент сената, присутствующий в Петербурге, к которому в случае надобности присоединяются другие сенаторы, определяет, по предложению государя или им допущенным жалобам сеймов, о предании суду сенаторов, министров, членов государственного совета и подобных лиц в случае злоупотреблений по службе и других действий, подвергающих ответственности.

Каждый департамент сената окончательно решает по всем делам относительно дворянских и окружных городских собраний (поверяет свидетельства о дворянстве, право на заседание в собраниях и т.п.).

Далее — о палатах земских послов. Посольская палата в общем государственном сейме составляется, как сказано, по назначению государя из числа избранных на наместнических сеймах послов и депутатов. В члены посольской палаты может быть выбран тот, кто имеет уже 30 лет от роду, пользуется гражданскими правами, платит поземельные и другие подати в сумме, какая определяется по местным обстоятельствам. Государь или, по его повелению, наместник может распустить посольские палаты, и тогда происходят новые выборы.

Дворянские собрания или сеймики — те собрания, на которых выбираются земские послы (от каждого уезда — трое), и происходят другие, собственно дворянские выборы. Они собираются не иначе как по созыву по высочайшей воле. Из своей среды они назначают комиссию для составления наказа земским послам, — с их жалобами на могущие быть злоупотребления и с представлениями о том, что может служить к благосостоянию жителей всего уезда.

Городские окружные общества собираются каждые три года для произведения выборов и представления губернатору о своих нуждах и пользах. "К выбору депутатов от окружного градского общества допускаются: 1) Настоящие обыватели города, имеющие в нем дома или иные строения, место или земли, равно как и обыватели не из дворян, жительствующие вне города, но в том же уезде, к которому город принадлежит, и имеющие в сем уезде дом или другую недвижимую собственность. 2) Все состояния, известные под именем именитых граждан, как-то: ученые, имеющие академические или университетские аттестаты, художники трех главных художеств, архитектуры, скульптуры и живописи, банкиры, капиталисты и кораблехозяева. 3) Купцы первых двух гильдий и 4) Цеховые мастера".

В городах, где числится больше 8 тыс. жителей (кроме столиц), общество каждой части города выбирает трех главных в общее городское собрание, которое затем выбирает трех депутатов на сейм. Где число жителей не выше 8 тыс., городское общество прямо выбирает этих трех депутатов. В городских окружных собраниях председательствует городской окружный голова, назначаемый государем или тем начальством, которому это будет поручено. Окружные городские общества (как и дворянские собрания) выбирают из своей среды особенные комитеты для составления наказов депутатам, с жалобами на доказанные злоупотребления и представлениями о нуждах и пользах городского общества. Эти наказы вручаются депутатам запечатанные, и депутаты потом передают их предводителю сейма, который отвечает за их целость. Подлинники наказов сохраняются в собраниях.

Глава пятая говорит о судебной власти. "Суды и лица, носящие звание судей, в отправлении обязанности, на их возложенной, действуют по законам и независимо ни от какой власти" (ст. 175). Но отступление от законов и произвольное толкование их и выступление из пределов судейской власти навлекает ответственность и взыскания. Судьи бывают назначаемые государем, по правилам об испытании, и выбранные, по особым постановлениям. "Судья не иначе от должности отрешается, как за противозаконный поступок и вследствие производившегося над ним законным порядком суда" (ст. 178).

Верховный государственный суд из председателя, сенаторов и других лиц по назначению государя ведает преступления государственные и все противозаконные поступки высших чиновников, которых предание суду принадлежит сенату и общему собранию государственного совета.

В каждом главном городе наместничества учреждается верховный суд из сенаторов, заседающих там поочередно, и из непременных судей, поступающих из председателей судов апелляционных. Они составляют высшую инстанцию для судов наместничества.

Эти суды, обыкновенные, состоят из судов апелляционных: палата уголовных дел, палата гражданских дел и надворный суд в столицах; из судов первой инстанции, гражданских и уголовных: уездный суд, городовой магистрат; из судов коммерческих, совестных и мировых, — которые должны были быть устроены сообразно с государственной уставной грамотой.

Шестая и последняя глава проекта состоит в трех статьях (ст. 189-191): — что дополнительные объяснения к уставной государственной грамоте будут изложены "в образовательных учреждениях и в частных установлениях"; — что последующие указы назначат губернии и области, которые имеют быть соединены в наместничества и пользоваться политическими правами, заключающимися в народном представительстве; — что все прежние законы, указы и уставы, противные этой грамоте, отменяются.

В заключение заявляется, что уставная грамота, долженствующая, по убеждению власти, утвердить благосостояние подданных, основать неприкосновенность их лиц и собственности и охранить ненарушимость их прав гражданских и политических, жалуется как основной и уставной закон империи, который власть предоставляет себе дополнять, и повелевает всем государственным властям содействовать ее исполнению.

II. К ГЛАВЕ VII

ЗАКОНОПОЛОЖЕНИЕ СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Всякому же, ему же дано будет много, много взыщется от него: и ему же придаша множайше, множайше истяжут от него (Еванг. от Луки).

ВСТУПЛЕНИЕ

§ 1. Все физические существа в природе управляются явными законами и сии законы определяют все взаимные оных действия. Наблюдение показывает, что они постоянны и что все, кажущееся нарушением порядка, есть, относительно природы, необходимое только оных следствие. Творцу случайность неприлична, и посему создание имеет цель, к коей клонятся все законы природы: первая же нам видимая есть: общее сохранение существ.

______________________

* Для сравнения текста "Законоположения" с уставом Тугендбунда приводим далее несколько подробностей из последнего и следующий общий обзор его содержания.
— Ueber den Tugendbund. — Vorwort (Здесь издается устав 1808, в его первоначальном виде, до исправления в 1809).
— Verfassung der moralischen und scientifischen Gesellschaft zur Uebung offentlicher Tugenden, genarmt der Tugendverein. Einleitung. § 1-28.
— Gesetz I. Von den Eigenschaften. Rechten und Pflichten der Mitglieder des Tugendverein. § 1-42.
— Gesetz II. Von der Verfassung des Tugendvereins ais eines solchen § 1-51.
— Gesetz III. Von der Geschafts — Vertheilung. Деление на шесть отделов § 1. — I. Abtheilung, der Erziehung; отдел распадается на 3 класса, 1, der physischen Erziehung; 2, der wissenschaftlichen und sittlichen Jugendbildung; 3, der Philanthropie, § 2-44, II Abtheilund, der Volksbildung, где З класса: 1, der Kirchenzucht (здесь также von den Freivereinen); 2, der offentlichen Spiele und Volksfeste (здесь же: die Pflanzschule der Offiziere); 3, der Volksaufkarung, §45-103. III Abtheilung, der Literatur, § 104-114. IVAbtheilung, desAckerbaues, где два класса: 1, derAcker-CuItur; 2, der Armen-Colonien, § 115-134. V Abtheilung, des Handels, des Gev/erbes und Staats-Schulden-Wesens, где три класса: 1, der Fabriken; 2, der Handels; 3, der Staats-Schulden-Wesens, § 135-147. VI Abtheilung, der Polizei und Verbreitung, где два класса: 1, der Polizei; 2, der Verbreitung. § 148-174.
— Gesetz IV. Von den Geschaften der Beamten und Autoritaten (Подробности управления центрального союза и подчиненных камер), § 1-62.
— Gesetz V. Grundsatze der Wahlen (порядок выборов). § 1-49.
— Grundgesetze der Verfassungs-Urkunde des Tugendvereins (в том виде, как устав был исправлен в 1809), в 9 пунктах.

______________________

§ 2. Сей же цели подчинены и нравственные существа, ибо как каждый человек стремится к собственному сохранению и благу, так и при совокуплении людей в общество первый естественный закон есть: соблюдение блага общего.

§ 3. Итак, первая видимая для нас цель Творца при создании существ, как физических, так и нравственных, есть: общее сохранение и благо: поелику же в природе есть непременная общая цель, то должна быть и непременная справедливость, которая знаменуется согласием частной ее цели с целью Творца, и как сверх того в природе не может быть ничего отвлеченного от оной, то и никакая частная цель не может быть справедлива, ежели несогласна с целью блага общего.

§ 4. Физические существа, не имея собственной воли, не могут нарушить предначертанных Творцом законов, от чего все действия оных справедливы. Нравственные же, соединясь в общество и имея в своих поступках волю, при непрестанном стремлении к собственному благу, часто нарушают благо других, почему и необходимы для них как законы, т.е. условия, направляющие все их взаимные между собою действия к сохранению общего и частного блага, так и правительство, наблюдающее за исполнением и улучшением сих законов.

§ 5. Правительства сии и законы бывают многоразличны, но всякое вообще, какое бы оно ни было, имеет или должно иметь целию (ежели оно справедливо) благо управляемых. Св. апостол Павел о сем предмете говорит следующим образом: "Князи бо не суть боязнь добрым делом, но злым. Хощеши же ли не боятися власти, благое твори и имети будеши похвалу от него: Божий бо слуга есть тебе во благое; аиде ли злое твориши, бойся: не бо без ума мечь носит: Божий бо слуга есть отмститель в гневе злое творящему" и пр. (поел, к Римл., гл. XIII). Как же скоро правительство имеет целию благо управляемых, то все законы, клонящиеся к цели правительства, суть справедливы, и исполнение оных называется справедливостию.

§ 6. Взаимные, однакож, действия людей столь многообразны, что никакие законы не могут определить всех их между собою отношений, и потому во всяком обществе много еще предоставляется собственной воли каждого: обращение сей воли к цели правительства, пользе общей, называется добродетелию.

§ 7. Ежели подробно рассмотреть все отрасли правления, то легко убедиться можно, что добродетель должна входить в состав каждой; что даже самая справедливость, которая, как выше было сказано, есть исполнение законов по невозможности правительству всегда за оным блюсти, обязана единой токмо добродетели своим существованием. Добродетель, т.е. добрые нравы народов всегда были и будут опорою государств: не станет добродетели, и никакое правительство, никакие благие законы не удержат его от падения, разврат всюду водворится, поселит вражду между всеми состояниями, заставит забыть и даже гнушаться пользою общею; предпочтение личных выгод всем другим, невежество, лихоимство, подлость, суеверие и безбожие, презрение к отечеству и равнодушие к несчастию ближнего займут место любви к пользе общей, просвещения, праводушия, чести, истинной веры и искренней к ближнему привязанности. Тщетно малое число благомыслящих людей будут терзаться сим зрелищем и возлагать вину всего на правительство: ропот и укоризны их будут совершенно несправедливы, причиною толикого зла всегда управляемые. Правительство есть многосложное целое, коего различные части устремлены к одной цели: пользе общей; могут ли они стремиться и достигнуть предположенной цели, когда мы сами, составляющие оные, предпочитаем наши личные выгоды всем прочим, тщимся исполнять ни гражданских, ни семейных обязанностей, и служим отечеству для получения только званий в обществе, а часто для постыдного насчет ближнего обогащения! — Но горестно излагать пороки, нас обуявшие, когда зло очевидно и усиление оного ощутительно; тогда жалобные восклицания бесплодны и удел слабых, тогда деятельное злу противоборствие есть необходимая для каждого гражданина обязанность.

§ 8. Сия-то превыше всего священная обязанность и убеждение, что господствующему злу противоборствовать можно не иначе как отстранением личных выгод и совокуплением общих сил добродетели против порока, влечет нас к составлению Союза Благоденствия, к коему, без сомнения, с удовольствием приступят все благомыслящие сограждане.

КНИГА 1-Я
ЦЕЛЬ СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ

§ 1. Убедясь, что добрая нравственность есть твердый оплот благоденствия и доблести народной, и что при всех об оном заботах Правительства едва ли достигнет оное своей цели, ежели управляемые с своей стороны ему в сих благотворных намерениях содействовать не станут, Союз Благоденствия в святую себе вменяет обязанность, распространением между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения, споспешествовать Правительству к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она самим Творцом предназначена.

§ 2. Имея целию благо отечества, Союз не скрывает оной от благомыслящих сограждан, но для избежания нареканий злобы и зависти, действия оного должны производиться в тайне.

§ 3. Союз, стараясь во всех своих действиях соблюдать в полной строгости правила справедливости и добродетели, отнюдь не обнаруживает тех ран, к исцелению коих немедленно приступить не может, ибо не тщеславие или иное какое побуждение, но стремление к общему благоденствию им руководствует.

§ 4. Союз надеется на доброжелательство Правительства, основываясь особенно на следующих изречениях Наказа в Бозе почивающей государыни императрицы Екатерины вторыя: "Если умы их недовольно приуготовлены к ним (к законам), то возьмите на себя труд их приуготовить, и вы тем уже многое сделаете". И в другом месте: "Весьма дурная политика та, которая исправляет законами то, что должно исправить нравами".

§ 5. В цель Союза входят следующие четыре главные отрасли: 1-е, человеколюбие; 2-е, образование; 3-е, правосудие; 4-е, общественное хозяйство.

ПЕРВАЯ ОТРАСЛЬ
Человеколюбие

§ 6. Под надзором Союза состоят все человеколюбивые заведения в государстве, как-то: больницы, сиротские дома и т. п., также и места, где страждет человечество, как-то: темницы, остроги и проч. Он с приличным благотворной цели его усердием старается обозревать, по возможности улучшать и учреждать новые подобные помянутым заведения. Доводить до сведения Правительства все недостатки и злоупотребления в сих заведениях усмотренные. Ибо в совершенном убеждении, что оно истинно о сем соболезнует и готово простреть руку помощи всем страждущим. Союз также особенно печется о помещении инвалидов к приличным местам.

ВТОРАЯ ОТРАСЛЬ

Отд. 1. Распространение правил нравственности

§ 7. Союз тщательно занимается распространением, во всех сословиях народа, истинных правил добродетели, напоминает и объясняет всем их обязанности веры, ближнего, отечества и существующих властей. Он показует неразрывную связь добродетели, т.е доброй нравственности народа с его благоденствием и употребляет все усилия к искоренению пороков, в сердца наши вкравшихся, особенно: предпочтения личных выгод общественным, подлости, удовлетворения гнусных страстей, лицемерия, лихоимства и жестокости с подвластными. Словом, просвещая всех насчет их обязанностей, старается примирить и согласить все сословия, чины и племена в государстве, и побуждает их стремиться единодушно к цели Правительства: благу общему, дабы из общего народного мнения создать истинное нравственное судилище, которое благодетельным своим влиянием довершило бы образование добрых нравов и тем положило прочную и непоколебимую основу благоденствия и доблести российского народа.

Союз достигает до сего изданием повременных сочинений, сообразных степени просвещения каждого сословия, сочинением и переводом книг, касающихся особенно до обязанности человека. Личный пример и слова должны тому содействовать. Преимущественно духовные особы, в Союзе находящиеся, обязаны просвещать прихожан своих насчет их обязанностей, не исключая из сего никакого сословия. Должно стараться побуждать к сему и тех духовных особ, кои даже и не находятся в Союзе.

Отд. 2. Воспитание юношества

§ 8. Воспитание юношества входит также в непременную цель Союза Благоденствия. Под его надзором должны находиться все без исключения народные учебные заведения. Он обязан их обозревать, улучшать и учреждать новые. Вообще в воспитании юношества особенное прилагает старание к возбуждению в нем любви ко всему добродетельному, полезному и изящному, и презрение ко всему порочному и низкому; дабы сильное влечение страстей всегда было остановляемо строгими, но справедливыми напоминаниями образованного рассудка и совести.

Касательно частного воспитания Союз нечувствительным образом стараться должен побуждать родителей ко внушению детям своим правил добродетели, всех достойных воспитателей поддерживать; а тем, кои под таковым видом вкрадываются в дома для поселения раздоров и разврата, старается не только изгонять из оных, но как растлевающих нравственность юношества лишать всякой возможности находить в сем ремесле дневное свое пропитание. В сем наблюдает он особенно за иностранцами, кои сверх поселения к домах раздоров и разврата внушают детям презрение к отечественному и привязанность к чужеземному. Союз старается также отвращать родителей от воспитания детей в чужих краях. Образование женского пола, как источник нравственности в частном воспитании, входит также в предмет Союза.

Средства, для сего Союзом употребляемые, суть собственный пример, слово и повременные издания, в коих излагаемы должны быть, между прочим, способы воспитания, имена доказанных хороших воспитателей и полезных для сего книг.

Отд. 3. Распространение познаний

§ 9. Союз всеми силами попирает невежество, и обращая умы к полезным занятиям, особенно к познанию отечества, старается водворить истинное просвещение. Для сего занимается он сочинениями и переводами книг, как хороших учебных, так и тех, кои служат к изяществу полезных наук. Старается также распространять изучение грамоты в простом народе. Употребляет посмеяние для отвращения от книг, не токмо противных цели Союза, но и никакого влияния не имеющих. В словесности допускается только истинно изящное, и отвергается все худое и посредственное.

ТРЕТЬЯ ОТРАСЛЬ
Правосудие

§ 10. Правосудие, следствие доброй нравственности, есть, без сомнения, одна из главных отраслей народного благоденствия, и посему входит в цель Союза. Он наблюдает за исполнением государственных постановлений, побуждает чиновников, как светских, так и духовных, к исполнению обязанностей; осведомляется о всех решаемых делах и старается клонить все на сторону справедливости, — чиновников честных и исполняющих свой долг, но бедных состоянием, поддерживает; вознаграждает убытки, за правду понесенные; людей истинно достойных возводит; бесчестных же и порочных старается обратить на путь должного; в случае неудачи лишает, по крайней мере, возможности делать зло. Союз старается также укрощать и искоренять властолюбие и презрение прав человеческих, вместе с воспитанием в нас вкрадывающиеся; и убедить всякого в истине, что: общее благо народа требует непременно частного, и что каждый человек, какого бы он сословия ни был, в праве оным пользоваться.

ЧЕТВЕРТАЯ ОТРАСЛЬ
Общественное хозяйство

§ 11. Общественное хозяйство, как основание народного богатства, — связывая посредством торговли и промышленности не токмо все сословия, но и все огромные части государства; переводом же из рук в руки богатств уравнивая состояния, и тем подавая каждому надежду трудолюбием своим пользоваться тою частицею благоденствия, коей он завидовал в другом, — должно необходимо войти в цель Союза. Он особенно обращает внимание на хлебопашество и на всякого рода возделывание земель для разведения полезных произрастений; покровительствует всяческой полезной в государстве промышленности; имеет надзор над внутреннею и внешнею торговлею, стараясь оную распространить и оживить ею совершенно мертвые части отечества; отличившихся купцов в трудах для пользы общей, также и всякого рода полезных заводчиков поддерживает и представляет на вид правительству для награждения, — честных купцов отличает, бесчестных же старается обратить к обязанностям и вообще печется о введении большей честности в торговле. В предмет Союза входит также составление общественной казны.

КНИГА 2-Я ОБЩИЕ ЗАКОНЫ СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ

ГЛАВА I. Качества принимаемых, общие обязанности и права членов

I. Качества принимаемых

§ 1. Союз Блгоденствия, имея целью общее благо, приглашает к себе всех, кои честною своею жизнью удостоились в обществе доброго имени, и кои, чувствуя все величие цели Союза, готовы перенести все трудности, с стремлением к оной сопряженные*.

______________________

* Gesetz, I, § 3: Nurwerden unbescholtenen Ruf eines thatigen und rechtlichen Mannes und treucn Staatsbiirgers fur sich hat, kann zur Wahl vorgeschlagen werden.

______________________

§ 2. Союз не взирает на различие состояний и сословий: все те из российских граждан, дворяне, духовные, купцы, мешане и вольные люди, кои соответствуют вышеозначенному, исповедуют христианскую веру и имеют не менее 18-ти лет от роду, приемлются в Союз Благоденствия*.

______________________

* Там же, § 1: Nur Manner konnen zur Mitgliedschaft des Tugendvereins gelangen.
§ 2. Das Aller derselben kann nicht unter 18 Jahr sein.
§ 23. In dem Verein der Tugendhaften hort jeder Unterscheid des Standes und Amtes auf.

______________________

Примеч. Российскими гражданами Союз почитает тех, кои родились в России и говорят по-русски. Иноземцы же, оставившие свою родину, дабы служить чужому государству, сим самым уже заслуживают недоверчивость и потому не могут почитаться российскими гражданами. Достойным сего наименовния Союз почитает только тех иноземцев, кои оказали важные услуги нашему отечеству и пламенно ему привержены.

§ 3. Женский пол в Союз не принимается. Должно, однакож, стараться нечувствительным образом склонять его к составлению человеколюбивых и вообще частных обществ, соответствующих цели Союза.

§ 4. Кто известен был за бесчестного человека и совершенно не оправдается, тот не может быть принят в Союз Благоденствия. Вообще все люди развращенные, порочные и низкими чувствами управляемые от участия в Союзе отстраняются.

II. Обязанности членов

§ 5. Каждый член, вступив в Союз, обязан, судя по своим способностям, приписаться к которой-нибудь из отраслей в цели означеных и сколько возможно содействовать трудам ее.

§ 6. Каждый член обязан беспрекословно повиноваться всем законным повелениям властей Союза; ревностно исполнять все даваемые ими поручения, и без досады подчиняться всем замечаниям, кои помянутыми властями, за неисполнение обязанностей, сделаны быть могут*.

______________________

* Gesetz 1, § 29. Jeder hat die Verbindlichkeit, durch sein eigenes Leben, die Absichten des Vereins, wie die einzelnen Arbeits-Sectionen so fort in Ausubung zu bringen.
§ 31. Jedes Mitglied des Vereins ist ohne Unterschied verpflichtet, aufdie Warnungen und Ermahnungen der Censoren, bei Vermeidung der deshalb festgesetzten Strafen, zu achten und ihnen Folge zu leisten.
§ 32. Jedes Mitglied ist verpflichtet bei seinem Eintritte sich in eine der Arbeits-Abtheilungen nach Massgabe seiner Fahigkeiten einzuschreiben...
(Здесь для скрытых патриотических целей Тугендбунда любопытно отметить, что по § 12 в союз не может быть принят тот, кто — sich geweigert hat, auf Befehl des Staats-Oberhauptes die Waffen zu ergreifen und zu fuhren; no § 27; всякий, вступающий в союз, тем самым обязывается вступать в военную службу, если последует повеление от главы государства; § 28, кто откажется потом от исполнения этой обязанности, тот исключается из союза навсегда).

______________________

§ 7. Члены Союза не токмо не должны уклоняться от общественных обязанностей, но как истинные сыны отечества с удовольствием их принимать, с рачением исполнять, и как непорочным поведением, так правосудием и благородством возвышать во мнении других занимаемое ими место.

§ 8. Во всяком звании, во всяком месте член Союза обязан помогать ближнему: оказывать уважение людям добродетельным и достойным, стараться вступить с ними в связь, извещая о том Союз; злым же и порочным противиться всеми средствами, общего спокойствия не нарушающими.

§ 9. Члены Союза должны и в общественной жизни вспомоществовать друг другу; члены дворянского состояния обязаны поддерживать членов купеческого, мещанского и земледельческого; а члены сих сословий должны так же поступать между собою и относительно дворян; члены гражданской службы в разговорах вступаются за военных, а военные за гражданских; все сии однакож не вопреки правды и не в пользу порока или преступления. Вообще должен всякой распространять истинну: что каждое сословие и служба, государству полезные, должны быть равно уважаемы истинными сынами отечества; и что презрения достойны только те люди, кои отступают от своих обязанностей, и порок предпочитают добродетели*.

______________________

* Gesetz I, § 25. Adelige Mitglieder miissen sich verpflichten, in offentlichen und Privatleben besonders Burgerliche, Burgerliche sich verpflichten, vorziiglich Adelige zu unterstiitzen und zu vertreten. Mitglieder vom Civil vertreten bei offentlichen Gesprachen das Militar, diesesden Civilstand. Ailesjedoch ohne Nachtheil der Wahrheit und ohne Beschonigung des Lasters oder Verbrechens.

______________________

§ 10. Всякий член под опасением взыскания обязан властям Союза доносить о всех противозаконных и постыдных деяниях своих сочленов.

§ 11. Прочие общие обязанности членов Союза естественным образом истекают из цели оного. Каждый член обязан, по мере сил своих, деятельно споспешествовать достижению сей цели — он должен личным примером и словом поощрять всякого к добродетели, распространять сообразные с целью Союза понятия, говорить правду и безбоязненно подвизаться на оную, словом сказать, он должен стараться воздвигнуть ту нравственную стену, которая как нынешние, так и будущие поколения оградила бы от всех бедствия порока, и чрез то на вечных и незыблемых основаниях утвердить величие и благоденствие Российского народа.

§ 12. Всякий член обязан, вступив в Союз, вносить ежегодно в общественную казну двадцать пятую часть своего дохода. Союз в сем случае полагается совершенно на честность каждого вступающего; ибо добродетель, а не иное чувство, побуждает каждого содействовать общему благу.

III. Права членов

§ 13. Различие гражданских состояний и званий в Союзе уничтожается и заменяется подчиненностью властям Союза*. Сие однокож не должно препятствовать обыкновенному чинопочитанию: член Союза должен во всяком случае рачительнее всякого исполнять общественные обязанности.

______________________

* Выше преведен относящийся сюда Ces. I, § 23.

______________________

§ 14. Всякой член не только имеет право, но обязан, по порядку, в законоположении означенному, участвовать в управлении и законодательстве Союза. Он также имеет право о всяком предмете подавать письменное свое мнение как низшему, так и высшему начальству Союза.

§ 15. Никто из членов не может быть обвиняем по одному только подозрению: он подвергается взысканию не прежде, как по предъявлении достаточных против него доказательств*.

______________________

* Gesetz I, § 11. Wer einmal ais Mitglied aufgenommen worden, kann durch blossen fer-dacht nicht verunglimpft, sondern seine Strafwurdigkeit muss durch Beweise dargethan werden.

______________________

§ 16. Всякий член имеет право учреждать или быть членом всякого рода правительством одобренных обществ, но извещать должен притом Союз о всем, в оных происходящем, и нечувствительным образом склонять их к цели Союза. Вступление же в такие общества, кои правительством не одобрены, членам Союза воспрещается; ибо он, действуя к благу России и следовательно к цели правления, не желает подвергнуться его подозрению.

§ 17. Никто без особенного поручения не может с посторонним говорить о занятиях и делах Союза; никто без особенного позволения не имеет права письменно излагать свои мысли ни против Союза, ни даже в пользу оного. Каждый член обязан, напротив того, избегать с нечленами всякого о Союзе спора; в случае же необходимости защищать его и членов, с приличною благопристойностью*.

______________________

* Gesetz I, § 34. Niemand darf ohne besondern Auftrag, Laien mit den Geschaften und Arbeiten des Vereins bekannt machen.
§ 35. Niemand ohne besondern Auftrag etwas durch den Druck fur oder wider den Verein, auch nicht zu seiner Vertheidigung, publiciren.

______________________

§ 18. Хотя бы и не должно случаться, чтоб люди, даже несколько добродетельные, познав совершенно цель и неизменность хода Союза, от оного отступались, однакож, малодушные, влекущие жизнь почти растительную, по слабости и нерешимости, невинные ни в добрых, ни в худых своих поступках, вступив, по мгновенному влечению к добродетели, в Союз, а потом, никем не подстрекаемые, возвратясь в природное положение совершенного нравственного бездействия, могут терзаться мгновенною своею решимостью; и посему Союз, взирая на болезненное таковых несчастных положение, позволяет им отступить от оного, с тем, однакоже, чтобы хранить в тайне все известное.

ГЛАВА II. Принятие членов, награждения, пени и исключения

§ 19. Принимается в Союз Благоденствия только тот, кто имеет качества, означенные в четырех первых статьях первой главы.

§ 20. Каждый принимаемый до вступления в Союз должен предъявить, на кого из знакомых имеет он достаточное для цели Союза влияние.

Примеч. Достаточным для цели Союза называется то влияние, которое основывается на благорасположении, или почтении, и которое может обратить особенное внимание благорасположенного к желанию пользующегося сим расположением*.

______________________

* Gesetz I, § 13. Jeder Adept muss vor seiner Aufnahme zuvorderst nachweisen, dass er mindestens auf zehn Personen einen nicht geringen zum Zwecke des Vereins zureichenden Einfluss habe, und solchen noch vermehren konne.
§ 14. Zureichend fur den Zweck des Vereins wird jeder Einfluss geachtet, der sich auf Wohlwollen oder Achtung stiitze und den Wohlwollenden geneigt macht besondere Aufmerksamkeit auf die Wunsche des Begiinstigten zu wenden.

______________________

§ 21. Люди, всем известные по истинно хорошим качествам и неоспоримому влиянию, могут обойтись без такового предъявления.

§ 22. Каждый член до принятия своего подписывает следующее объявление:

"Я нижеподписавшийся, полагаясь на уверение, что ни в цели, ни в законах Союза Благоденствия нет ничего противного вере, отечеству и общественным обязанностям, — честным моим словом обязуюсь, есть ли мне оные по прочтении не понравятся и я в Союз не вступлю, отнюдь не разглашать, наипаче же не порицать его".

§ 23. После сего, если, по прочтении первой части законоположения Союза, он пожелает вступить в Союз, то должен подписать следующее объявление:

"Я нижеподписавшийся, находя цель и законы Союза Благоденствия совершенно сходными с моими правилами, обязуюсь деятельно участвовать в управлении и занятиях его, — покоряться законам и установленным от него властям; — сверх того, даю честное слово, что даже по добровольном или принужденном оставлении Союза не буду порицать его, а тем менее противодействовать оному. В противном случае добровольно подвергаюсь презрению всех благомыслящих людей"*.

______________________

* Оба эти обязательства находятся в Gesetz, 1, § 36-37; по-русски они лишь несколько короче.

______________________

§ 24. От обязанности дать честное слово и подписку никто освобожден быть не может*.

______________________

* Там же, § 38. Von der Verbmdlichkeit des Handschlages, von der Unterschrift, kann Niemand ais die ailerho'chste Person des Konigs se/bst befreiet werden.

______________________

§ 25. Имена членов, оказавших рачительным исполнением своих обязанностей важные Союзу услуги, вносятся в почетную книгу и подвиги их объявляются по всему Союзу.

§ 26. Тому из членов, который не радит о своих обязанностях, делается сперва кроткое напоминание, а потом, если он не переменит своего поведения, то исключается из Союза.

§ 27. Тому, кто действует вопреки цели Союза, делается сперва кроткое поминание наедине, потом при свидетелях; в третий же раз он исключается из Союза*.

______________________

* Параграфы 26-27 изложены почти гак же, как Gesetz, 1, § 39, 4). В немецком уставе нет ни "почетной", ни "постыдной книги".

______________________

§ 28. Имена изгнанных из Союза членов вносятся в постыдную книгу.

КНИГА 3-Я
ОБРАЗОВАНИЕ СОЮЗА

ГЛАВА I. Составление коренного союза

§ 1. Соединение первых членов, согласившихся действовать по вышеизложенным постановлениям, именуется коренным союзом.

§ 2. От сих уже идет распространение Союза по всем частям государства*. § 3. Коренной союз избирает из среды своей шесть членов, коим вверяется главное управление Союза.

______________________

* Gesetz II, § 3. Die Funfzigersten Mitglieder des Vereins, welche zu Konigsberg in Preussen auf die Grundgesetze zusammengetreten sind, machen den Stamm des Nereins aus.
§ 4. Von ihnen geht die ferbreitung des Vereins iiber alle Provinzen des Reichs aus.

______________________

Совет коренного Союза.

§ 4. Пять из сих членов именуются заседателями, а шестой блюстителем, коего должность состоит в особенном наблюдении за сохранением постановлений Союза. Пять заседателей и блюститель составляют совет коренного союза.

§ 5. Под руководством блюстителя совет коренного союза избирает одного из заседателей в председатели совета на два месяца, — а потом по жребию выбирают трех председателей на следующие шесть месяцев*.

______________________

* В параграфах 3-5 повторяюся Gesetz II, § 5-6, и проч. "Главы", о котором говорит русский параграф 6, в немецком уставе не имеется.

______________________

§ 6. Председатель совета именуется главою.

§ 7. Но дабы и остальные члены коренного союза участвовали в главном управлении, то каждые четыре месяца выходят по жребию двое заседателей из коренного совета и поступают в число остальных членов коренного союза. Блюститель выходит с последним заседателем.

§ 8. По мере выступления членов из совета, оные заменяются другими из остальных членов коренного союза.

Коренная управа

§ 9. Сии остальные члены в соединении с коренным советом составляют коренную управу.

§ 10. Глава совета коренного союза председательствует и в коренной управе. Заседатели также в оной находятся и первые места занимают.

§ 11. Каждый член коренной управы обязан составлять союзы или собрания, действующие в смысле Общества и входящие в состав оного. Сии члены суть с начала единственные распространители Союза. Общества, ими учреждаемые, называются управами.

Полномочные коренного союза.

§ 12. Естьли-б отсутствующие какие-либо пользовались доверенностью коренного союза, то оный имеет право причислить их в свой состав и сделать их своими уполномоченными для составления управ в том краю, где они находятся.

Занятия коренного совета.

§ 13. Коренной совет: 1) сохраняет единство в действии управ и содержит должную между ними связь; 2) распределяет полезные для союза работы и занятия между членами оного, и составляет средоточие всех действий. Собирается по крайней мере раз в каждый месяц, для получения донесений от основателей управ. Вообще в оном находится исполнительная власть; в самой же коренной управе состоят: законодательная власть, верховное судилище и выбор чиновников.

Занятия коренной управы.

§ 14. Тот, кто без основательной причины откажется учредить управу, или какое-либо в смысле Союза общество, немедленно исключается из коренного союза.

Законодательная палата.

§ 15. Наконец коренной союз назначает особую временную законодательную палату для рассмотрения пояснения и исполнения законов Союза. Сия временная законодательная палата не может однакож изменить цели Союза: — деятельность в общественных добродетелях и рвение ко благу всегда пребывает главными чертами всего Союза. Ежели коренная управа одобрит труды временной законодательной палаты, то оные законы будут иметь временную силу до окончательного утверждения их верховным правлением, имеющим установиться лишь только союз совершенно составлен будет. Коренная управа одобряет закон большинством голосов.

ГЛАВА II. Образование управ

§ 16. В § 11, 12 и 14-м сказано было, что члены коренного союза обязаны каждый составить одну управу. Число членов управы должно быть не менее десяти и не более двадцати. Управы бывают деловые, побочные и главные.

Деловые управы.

§ 17. Пока в управе нет десяти членов, то она считается недействительною. Коль же скоро в управе есть еще десять членов, то она называется деловою управою и получает список первой части Законоположения Союза.

§ 18. Коренной союз имеет однакож право делать исключения из сего правила для быстрейшего хода Союза.

§ 19. Половина законного числа членов управы (т.е. пять человек) должны непременно быть жителями того места, где основывается управа.

Побочные управы.

§ 20. Каждая управа имеет право основать другую, которая называется побочной управой.

§ 21. Основавшая управа имеет право давать наставления побочной и вообще наблюдать, чтобы оная действовала в смысле Союза.

§ 22. Побочная управа, кроме непредвидимых случаев, никогда не сообщается с коренною управою, но только с основавшею ее управою.

§ 23. Ежели побочная управа учредит сама другую таковую-ж, то становится независимою от основавшей ее прежде. Но для сего побочная управа должна состоять не менее, как из десяти членов. Кроме членов коренного союза, никто не может основать управы, не получа на то позволения от коренной управы или совета своей управы.

Главные управы.

§ 24. Управа, основавшая три побочные управы или вольные общества, получает название главной управы и с оным список окончательного образования Союза, т.е. второй части Законоположения.

§ 25. Каждая из основанных членами коренного союза (управ) должна в продолжении шести месяцев возрасти по крайней мере до десяти членов. В противном случае она уничтожается, и совет коренного союза причисляет ее к другой или размещает членов по другим управам.

§ 26. Когда образуются первые десять деловых управ, то из оных будет возобновляться коренная управа на подобие § 7 и 8-го. Каждые четыре месяца одна треть всего коренного союза выходит из оного по жребию и размешается в управы. В первый раз, совет коренного союза в том не участвует; — во 2-й раз, блюститель и нововступившие в коренной союз члены одни не бросают жребия; — в 3-й раз, блюститель и остальная треть старых членов выходят уже без жребия из коренного союза. Все сие происходит первые два раза под особым присмотром блюстителя коренного союза, а в третий раз под надзором главы оного.

ГЛАВА III. Управление управ

§ 27. Каждый основатель деловой управы есть в первые три месяца председатель и блюститель оной. Есть ли же он в сие время из нее выбудет, то немедленно оная приступает к выбору сих двух чиновников. Председатель управы имеет право избрать себе письмоводителя.

Совет управы.

§ 28. По истечении связанных трех месяцев, в каждой управе десять членов избирают себе одного, а двадцать членов — двух, в старшины, кроме блюстителя, который должен быть в каждой управе, несмотря на число ее членов. Сии избранные составляют совет управы.

Занятие его.

§ 29. Совет управы занимается: 1-е, правлением дел подведомственных ей побочных управ и вольных обществ; 2-е, производством работ по поручениям коренного совета Союза; 3-е, председательствующий старшина оного председательствует и в управе; 4-е, совет имеет право делать замечания за беспорядки; 5-е, дает право основать управу и выдает основателю список первой части Законоположения Союза; 6-е, в оном хранится под ответственностью всех членов совета: 1-е, список членов управы и подведомственных ей побочных управ и вольных обществ', 2-е, книга подписей вступающих в Союз', 3-е, список данных в управу законов Союза. В самой же управе состоят: законодательство, расправа над преступившими членами и старшинами: решение дел, поступающих из побочных управ.

Занятие управ.

Выборы.

§ 30. Старшины и блюститель в первые два года избираются на шесть месяцев, a потом уже на один год.

§ 31. В первые два года по истечении трех месяцев выходит из совета один старшина по жребию. По истечении же шести месяцев выходит из совета остальной старшина и блюститель.

§ 32. По прошествии же первых двух лет, каждые уже шесть месяцев выходит по жребию один из старшин, и по истечении года остальной старшина и блюститель.

§ 33. Выбывшие члены из совета заменяются другими по выбору.

§ 34. Выбор производится в полном собрании наличных членов управы, в присутствии блюстителя, который однакож при сем случае голоса не имеет.

§ 35. Отсутствующие по поручениям Союза члены могут прислать голос свой письменно в совет управы, или поручить оный другому члену, уведомя блюстителя, кому поручен голос.

§ 36. Всякому члену воспрещается брать более одного голоса на поручение.

§ 37. Избрание утверждается большинством голосов.

§ 38. Новый выбор членов в ту же должность, из которой он только что вышел, утверждается двумя третями голосов избирающих членов.

Переписка.

§ 39. Сообщение между управами и коренным союзом производится в виде частной переписки, от имени старшины или блюстителя на имя главы или кого из заседателей или блюстителя коренного совета.

ГЛАВА IV. Принятие

§ 40. Основатель управы, доколе в ней нет еще десяти членов, имеет один право принимать в нее членов, но коль скоро в управе десять членов, то сие право переходит ей.

§ 41. В таком случае один из членов предлагает знакомого в совете управы, при описании его качеств. — Сверх того назначает поруку за справедливость оного.

§ 42. О предложенном совет управы уведомляет всех наличных ее членов; и тот, кто не соглашается на принятие, должен в течение трех дней объявить совету причину. Буде же член причины несогласия своего не объявит, то на противоречие его не обращается внимание, и в следующее собрание совета выбор оканчивается.

§ 43. Ежели противоречие члена найдется основательным кем из старшин или блюстителем, то предложенный на время отвергается; естьли же два члена совета против предлагаемого, то он навсегда от сей управы отринут.

§ 44. Естьли противоречия не оказалось, или найдено оно недостаточным, то совет по исполнении обряда принятия причисляет члена в управу.

§ 45. Вступающий, дав известные росписки, принимается и подает в управу список всех своих знакомых, которые могут вступить в Союз. В сем списке должны быть означены их местопребывание, лета, чин и звание. О тех же, которые по способностям своим могут быть отлично полезны для Союза, он особенно уведомляет управу. Сии описания хранятся у блюстителя управы, который сообщает список с оных вышнему начальству.

§ 46. Совет коренной управы дает только тогда право основать деловую управу, когда получает десять подписей от основателя.

§ 47. При удобном случае совет коренной управы, основываясь на полученных им списках, дает право одному из членов снестись с отсутствующим и способным человеком и доставить ему для прочтения список первой части Законоположения Союза, — потребовать однакож прежде от него известную подпись.

ГЛАВА V. Вольные общества

§ 48. Вольными обществами называются в Союзе Благоденствия все общества, к цели его стремящиеся, но вне оного находящиеся.

§ 49. Учреждение оных и продолжение вменяется в особую заслугу членам Союза — имена их вписываются в почетную книгу.

§ 50. Для составления таковых обществ необходимо, однакож, позволение коренного Союза.

§ 51. Приискание причин для оных предоставляется совершенно воле основателя, равно как и образование, число членов и предмет занятий.

§ 52. В оных должны быть порождаемы и укрепляемы: согласие и единодушие, охота к взаимному сообщению полезных мыслей, познание гражданских обязанностей и любовь к отечеству *.

______________________

* Gesetz 111, § 57. Die Veranlassung zur Errichtung solcher Gesellschaften soll dem Ermessen des Stifters ganz uberlassen sein.

______________________

ГЛАВА VI. Должности чиновников и ход дел

Должность председателя.

§ 53. Председательствующий старшина собирает совет и управу, распределяет занятия между членами оной, содержит сообщение между управой и коренным союзом; о действиях управы извещает коренной совет.

Должность блюстителя.

§ 54. Блюститель управы имеет надзор за нравственностью членов и за исполнением Законоположения Союза. Он делает обвинения и представления; останавливает действие совета и управы, когда найдет их несходными с законами и целью Союза; делает напоминание тем, кои отклоняются от обязанностей своих, — словом, блюститель имеет надзор за всем, что делается в управе и членами оной, и ответствует, когда не остановит какого бы то ни было действия с целью Союза несогласного. Он сообщается с коренным советом.

Занятие членов.

§ 55. Каждый член занимается всем тем, что с целью Союза согласно, и записывается в ту отрасль, которая более с образом его занятий, способностями и проходимым им родом службы сообразна.

§ 56. Деятельности члена не полагается, однакож, предела запискою в отрасль, — но каждый может кроме дел, избранной им отрасли касающихся, заниматься и делами, к другим отраслям принадлежащими.

§ 57. Каждый член о замеченных им злоупотреблениях и неисправностях в отечестве должен, для прекращения оных, уведомить свою управу, которая, буде сама помочь не может, доносит коренному совету, дабы он мог довести сие до сведения правительства и тем прекратить зло или беспорядок.

Решение дел.

§ 58. На все совещания и дела в Союзе решение полагается большинством голосов.

Приговоры.

§ 59. Приговоры также определяются большинством голосов. § 60. Приговор об исключении из Союза преступившего члена идет на утверждение коренной управы.

§ 63. Durch solche Versammlungen sollen Einigkeit unterden Staatsbiirgern, Liebe zutn Umtausch der Ideen, Einsicht in die Verfassung und Nationalstolz hervorgebracht und genahrt werden.

Заметим, что в немецком уставе основателями вольных обществ предполагаются духовные лица, которые должны действовать на значительнейших людей из мелкого бюргерства и крестьянства.

§ 61. Положенные законом вклады составляют казну Союза, которая и хранится в управах у избранных для того членов и употребляется на дела управы, по приговору оной или по определению ее совета.

§ 62. Коренная управа может потребовать часть казны других управ на общие дела Союза.

§ 63. Из казны управ делается также вспоможение нуждающимся достойным членам. Блюстителю поручается попечение о узнании нужд членов управы. Вспоможение от сочленов никогда не может быть обидно получающему оное; но оставление без вспоможения позорно Союзу.

Полномочные от членов.

§ 64. Всякий член Союза, исключая блюстителя и главы коренного совета, может иметь за себя полномочного по делам своим в Союзе, за которого сам ответствует.

Полномочные коренного союза.

§ 65. Полномочные коренного союза составляют управы и содержат связь между ими и коренною управою. Управа, учрежденная полномочным, тогда только относится прямо в коренную управу, когда получит на то позволение.

§ 66. Полномочные коренного союза могут избрать себе из членов помощников, и имеют право давать членам позволение составлять управы в том краю, на который их полномочие простирается.

§ 67. Они обязаны подробно уведомлять, и сколь возможно чаще, о действиях своих коренной совет, от которого и получают повеления.

§ 68. Они должны поступать во всем согласно с Законоположением, от которого никому не позволяется делать отступления.

§ 69. Коренная управа может давать полномочие для обозрения составленных уже управ.

Заключение.

§ 70. Все означенное в сем Законоположении может быть пополняемо и поясняемо, но изменено быть не может: ибо цель Союза, истребление пороков и распространение добродетели всегда пребудет одинаково. Пояснения и пополнения не иначе делаются как коренною управою.

КНИГА 4-Я
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ЗАНЯТИЙ

§ 1. Членам, в той или другой отрасли находящимся, поручен от Союза надзор в отечестве за всем, к их отрасли принадлежащем; они ведут все к цели учреждения оного, и о состоянии всего уведомляют Союз, дабы он мог, что требует исправления, принять должные меры и довести до сведения правительства. Предмет каждой отрасли и способ действия определен ниже.

§ 2. Никакое злоупотребление в отечестве не доводится до сведения правительства частно от лица заметившего оное члена; но сие есть особенно действие правления Союза, которое берет для того самые благоразумные меры. Члену Союза не воспрещается однакож лично от себя обращать на злоупотребление внимание местного начальства.

§ 3. Никакое сочинение не издается от Союза без согласия правления оного; но члену не воспрещается издавать от своего имени те, которые не издаются Союзом, или те, которые он собственно от лица своего пожелает издать.

§ 4. Поручения членам даются от Союза сообразные занятиям отрасли или отдела, к которым они приписались. Однакож, член волен принять на себя и такое поручение, которое не сходствует с избранною им отраслью или отделом; ибо от воли его зависит принадлежать к одной отрасли или отделу, или к нескольким или даже и ко всем вместе.

§ 5. Как скоро основалась в каком месте управа, то члены оной, сходно с занятиями отрасли или отдела, к которому они приписались, избирают себе работу, о производстве которой сообщают совету своей управы, дабы он мог о успехах действий доставить сведения правлению Союза.

§ 6. О избрании членами отраслей или отделов, о предпринятых ими работах и о успехах действий совет управы без отлагательства доставляет подробные сведения коренному совету.

§ 7. При распределении коренным советом занятий управам, есть ли неозначено имя члена, которому исполнение поручается, то совет управы распределяет оные сам, сообразуясь со способами членов и с избранными ими отраслями или отделами.

§ 8. Совет управы уведомляет коренной совет о поручениях, кому из членов какие розданы.

ОТРАСЛЬ ПЕРВАЯ
Человеколюбие

§ 9. Сия добродетель есть не только отличное качество истинного христианина, но даже и самых непросвещенных людей. Нет такого на свете человека, который бы совершенно был равнодушен к несчастию ближнего и в котором бы сострадание не возбудилось при виде подобного себе творения, в самых крайних потребностях нуждющегося. Когда же сей добродетели не лишены и дурных свойств люди, кольми паче должна она одушевлять Союз, целию своею поставивший трудиться к благоденствию соотечественников. Всякой при виде несчастного подаст ему помощь, нищему милостыню: — но такое единовременное вспоможение может ли навсегда успокоить получающего оное; — кроме того, сколько видим и таких беспутных людей, которые для удовлетворения своей лености скитаются по миру и снискивают нужное себе подаяние, тогда, когда бы они могли трудолюбием сами в свою очередь принести пользу отечеству и другим истинным несчастливцам; — но вместо того, они только тяготят отечество, возбуждают в других охоту к праздности и истребляют даже до остатков доброй нравственности. Сие-то зло искоренить и заменить его всеми противными ему благами, есть предмет сей отрасли и попечение членов, к оной приписавшихся, и для того Союз бдительным оком надзирает за всеми заведениями в отечестве, к сей отрасли относящимся, и старается о их усовершенствовании.

§ 10. Союз приглашает в сию отрасль общее уважение и состояние имеющих жителей городов, — всех тех, кои под ведением своим имеют человеколюбивые заведения, места заточения и исправления, также членов, врачебным искусством занимающихся.

§ 11. Члены сей отрасли обращают внимание помещиков на отклонение крестьян бродить по миру: — и тех, у коих более таковых, подвергают суждению соотечественников, дабы тем заставить их взять меры к прекращению праздношатания.

§ 12. Вообще стараются склонять помещиков к хорошему с крестьянами обхождению, представляя: что подданные такие же люди и что никаких в мире отличных прав не существует, которые дозволили бы властителям жестоко с подвластными обходиться.

§ 13. Уговаривают соотечественников к составлению человеколюбивых обществ и заведений, и вступают во все уже ныне существующие.

§ 14. Снабжают праздношатающихся людей работами, стараясь помещать их сообразно их способностям, и учреждая рабочие заведения, в которых бы упражняющиеся находили верное и безнужное пропитание.

§ 15. Для таких, которые уже не в силах кормиться трудами своими, устраивают пристанища. В сем числе находятся много дрялых и изувеченных воинов, кои, употребя цветущие годы жизни своей на охранение отечества, лишены бывают всех способов провести остатки дней своих в спокойствии, и большею частию вынуждены добывать пропитание подаянием. Сим благодарное отечество обязано оказать признательность за полученные от них услуги и успокоить их старость. Союз старается помещать их к казенным и частным спокойным местам и сооружать для них общими силами спокойные убежища.

§ 16. В губернских и больших городах члены Союза заводят приказы, в которые приглашают являться всех желающих иметь места, или упражнения, свободных людей. Сии приказы доставляют им оные, смотря по их способностям, обращая строжайшее внимание на поведение представляющихся; и от тех, которые окажутся дурного поведения, требуют исправления и дают им способы к оказанию оного; буде же они пребывают худого поведения или правил, то им отказывают. Управляющие для сих приказов избираются согласием советов управ, в городе находящихся, которым и отдают отчет в исполнении принятого поручения.

§ 17. Надзор за всеми человеколюбивыми заведениями и местами, где страждет человечество, поручен Союзом членам сей отрасли: описание нахолящихся таковых в местах жительства их, — присылают члены правлению Союза и доводят до сведения его все недостатки и злоупотребления, какие в них замечены будут.

§ 18. Члены сей отрасли в путешествиях своих осматривают заведения, к оной принадлежащие, и о состоянии их уведомляют Союз.

§ 19. Прививание коровьей оспы, как важная предосторожность к сохранению жизни младенцев, распространяется членами сей отрасли.

§ 20. Они также изыскивают способы к усовершенствованию человеколюбивых заведений в отечестве.

§ 21. Обозревают по возможности или описывают таковые в чужих краях.

§ 22. Издают повременные сочинения по сей части и распространяют, касательно оной, существующие уже сочинения.

ОТРАСЛЬ ВТОРАЯ
Образование

ОТДЕЛ I
Распространение правил нравственности

§ 23. Хотя распространение правил нравственности и добродетели есть самая цель Союза и следственно обязанность каждого члена оного, однакож, поелику члены других отраслей особенно занимаются обозрением и улучшением уже существующего по части человеколюбия, правосудия и общественного хозяйства, то распространение сказанных правил особенно входит в обязанности членов отрасли образования, и важность сего достославного добровольно принятого ига с избытком может вознаградить за труды и неприятности, с оным сопряженные.

§ 24. Союз приглашает в сей отдел духовных особ и всех тех, кои, по положению своему в обществе, могут более действовать на нравственность.

§ 25. Распространение принятых Союзом правил производится: личным примером, словом и письмом*.

______________________

* Einleitung, § 5. Die Mittel der Gesellschaft sing Wort, Schrift und Beispiel. И проч.

______________________

Личный пример.

§ 26. Всякий член Союза, а особенно член второй отрасли, должен для подавания примера сограждан:

1) Отличным образом исполнять как семейные, так и общественные обязанности.

2) Во всяком месте по силе своей унижать порочных, презирать ничтожных и возводить добродетельных людей.

3) Во всей поступках оказывать благородство и высокость души, добродетельному человеку свойственные.

4) Не расточать по пустому время в мнимых удовольствиях большого света, но досуги от исполнения обязанностей посвящать полезным занятиям или беседам людей благомыслящих.

5) Быть особенным образом привержену ко всему отечественному и доказывать то делами своими.

6) В управлении подвластными быть добросердечным и человеколюбивым, и примером честной жизни поощрять их самих к добродетели.

Словом: он должен как в помышлениях, так в важных и даже незначущих делах возвышаться над толпою беспечных, безумствующих и порочных людей.

§ 27. Дабы истинно хороший пример производил желаемое действие, каждый член, а особенно член второй отрасли, должен:

1) Стараться узнавать свойства знакомых своих и с добродетельнейшими усилить связь; заслужить их доверенность и наблюдать за их поступками, склонять их на путь добродетели.

2) Заводить новые связи с людьми, кои способны восчувствовать необходимость добродетели; заслужив их доверенность и уважение, утверждать их также примером своим в правилах нравственности.

3) Таким образом особенно поступать с молодыми людьми, кои, не получая совершенно основательного воспитания и вступая на поприще общественной жизни, с равной алчностью готовы принять как худые, так и хорошие впечатления.

[К этому на поле другой рукой заметка: приличнее всех суть молодые (богатые) алчущие познания люди и проч. А. 55].

Слово.

§ 28. Каждый член второй отрасли должен стараться во всех речах своих превозносить добродетель, унижать порок и показывать презрение к слабости.

§ 29. Он должен стараться речами своими приносить существенную пользу, а не блистать оными.

§ 30. Он должен распространять истины:

1) Что мнимые удовольствия и предметы различных человеческих страстей необходимо удаляют его счастие.

2) Что исполнение обязанностей касательно ближнего есть вернейшее и единственное средство к достижению счастия.

3) Что из обязанностей касательно ближнего главнейшие суть в рассуждении отечества, и что стремление к общему благу есть дело каждого гражданина.

4) Что человек не иначе как с помощью веры может преодолеть свои страсти, противостоять неприязненным обстоятельствам и таким образом шествовать по пути добродетели.

5) Что вера наша состоит не в наружных только признаках, но в самых делах наших.

6) Что святые поучения ее не токмо не отстраняют нас от общественных обязанностей, но, напротив, истинный христианин есть наилучший семьянин и вернейший сын отечества и деятельнейший слуга его.

§ 31. Он должен стараться:

1) Показать неразрывность собственного блага с общим и ничтожность так называемых личных выгод.

2) Убеждать в обманчивости и худых следствиях удовлетворения страстей.

3) Обнаруживать всю подлость лицемерия и несогласие оного с истинной верой.

4) Обращать внимание других на ужасные следствия лихоимства и необходимость противиться сему злу.

5) Доказать всем, что жестокость с подвластными есть дело бесчестное, ибо участь их и без притеснений заслуживает не только сожаление, но и всевозможное старание улучшить оную.

6) Осмеивать слишком обыкновенную теперь искательность удовольствий и те предметы, в коих оного ищут.

7) Показывать всю нелепую приверженность к чужеземному и худые сего следствия, также стараться уверить, что добродетельный гражданин должен всегда предпочитать приятному полезное и чужеземному отечественное.

8) Внимание родителей обращать на воспитание детей.

9) Отвращать женский пол от суетных удовольствий и представлять ему новое поприще действий в распространении возвышенных чувствований, как-то: любви к отечеству и к истинному просвещению.

§ 32. Молодых знакомых своих должен склонять к полезным занятиям, учреждать с ними или между ними общества, занимать их различными предметами, но таким образом, чтобы всех занятий, всех действий, всех помышлений последствие было — общее благо.

§ 33. Члены, владеющие поместьями, должны стараться иметь знающих и добродетельных священников, которые бы личным примером и поучениями старались навести прихожан своих на путь добродетели.

§ 34. Члены духовного звания, как избранные самим правительством для распространения правил добродетели, должны особенно стараться просвещать светских людей в смысле Союза. Они имеют также надзор за духовными особами, вне Союза состоящими, сообщают в Союз замечания свои на счет их поведения, дабы он мог споспешествовать трудам добродетельных и унижать козни порочных.

Письмо.

§ 35. Член второй отрасли обязан с дозволения Союза вступать во все правительством одобренные, о нравственности пекущиеся общества и извещать Союз о всех их действиях, дабы сей последний мог употребить надлежащие меры к соглашению оных с своею целию.

§ 36. Все сочинения, издаваемые членом сей отрасли, должны основною мыслию иметь распространение добродетели.

§ 37. Отдел распространения правил нравственности занимается общими силами: 1) Сочинением и переводом хороших нравственных книг; 2) Рассмотрением уже существующих, и 3) Повременным изданием, в котором предлагаемы рассуждения о нравственных предметах, о добродетелях великих мужей и т.п., и осмеиваемы ныне господствующие, по виду малозначущие, но источник в пороках имеющие предрассудки.

ОТДЕЛ II
Воспитание юношества

§ 38. Члены сего отдела должны стараться получать вернейшие сведения о учебных заведениях, в государстве существующих, доставлять их в союз и предлагать начертания к вознаграждению замеченных недостатков. О примерно хороших, также и о худых воспитателях дают сведения правлению Союза, дабы оно могло способствовать возвышению первых и унижению последних.

§ 39. Они должны стараться получать по знакомству или службе участие в управлении учебными заведениями, дабы воспитанию юношества дать надлежащее направление и дабы учебные заведения, распространяя полезные познания, наибольшее внимание обращали на нравственное образование воспитанников.

Личный пример.

§ 40. Они по возможности обязаны сами заводить учебные заведения для воспитания молодых людей и сии заведения должны быть склоняемы к цели Союза.

§ 41. Члены, имеющие поместья, должны по возможности учреждать училища в деревнях своих и наблюдать, чтоб все шло надлежащим ходом.

§ 42. Касательно частного воспитания члены, имеющие в оном участие, т.е. воспитывающие своих или чужих детей, должны страться внушать им правила добродетели и веры; воспалить в них любовь к отечеству и ко всему истинно доброму и великому, снабдить их полезнейшими познаниями; словом, приуготовить их к жизни добродетельных людей, усердных и полезных граждан.

§ 43. При воспитании должны они сколь возможно избегать чужестранного, дабы ни малейшее к чужому пристрастие не потемняло святого чувства любви к отечеству.

Слово.

§ 44. В разговорах о воспитании член должен стараться убеждать:

1) Сколь сильно действие воспитания на целую жизнь человека.

2) Сколь мало теперь пекутся об истинном воспитании и как бедно заменяет его наружный блеск, коим стараются прикрыть ничтожность молодых людей.

3) Что главный предмет в воспитании должен быть нравственность, и что никакое средство к возбуждению в юноше любви ко всему истинно доброму и великому не должно быть при оном отметаемо.

4) Что укрепление молодого человека в правилах веры и приверженности к оной есть сильнейшее средство к образованию его нравственности.

5) Что науки при воспитании должны ограничиваться способствованием к образованию рассудка и сердца, т.е. к приуготовлению молодого человека не к другому какому-нибудь званию, но вообще к званию гражданина и добродетельного человека.

6) Что сии науки суть: для образования рассудка — точные науки, для образования сердца — бытописание; для приуготовления молодого человека к званию гражданина и для показания ему обязанностей его — государственные науки.

7) Сколь необходимо каждому для собственного счастия пещись о воспитании детей своих, и сколь сии родительские попечения сами по себе сладостны.

8) Что лучшее для женского пола и достойнейшее оного поприще состоит в воспитании детей сходно с правилами добродетели и веры.

Письмо.

§ 45. Члены сей отрасли должны и в сочинениях своих распространять те же самые истины.

§ 46. Отдел воспитания юношества должен заниматься: 1 ) Описанием учебных заведений, как отечественных, так и чужеземных, с показанием их совершенств и недостатков; 2) Сочинением и переводом книг о воспитании юношества и начертанием лучшего способа общественного и частного воспитания; 3) Сочинением и переводом учебных книг по разным отраслям наук, и 4) Повременным изданием, в коем помещались бы: а) сведения о новых учреждениях касательно воспитания в отечестве и чужих краях, b) статьи о воспитании и предметах, до него касающихся, с) разбор выходящих учебных книг

ОТДЕЛ III
Распространение познаний

§ 47. Союз, принимая в рассуждение, что из числа познаний, кои ум человеческий приобресть способен, те для него суть полезнейшие, кои по сердцу и по рассудку делают его способнейшим к споспешествованию общему благу, посредством сего отдела старается распространять особенно те науки, кои просвещают человека на счет его обязанностей и споспешествуют ему в исполнении оных.

Личный пример.

§ 48. Члены сего отдела, избранные из людей, приверженных к занятиям, должны предпочитать полезнейшие и званию гражданина приличнейшие.

§ 49. Члены, занимающиеся словесностью, должны на произведения свои налагать печать изящного, не теряя из виду, что истинно изящное есть все то, что возбуждает в нас высокие и к добру увлекающие чувства.

§ 50. Они должны стараться знакомых своих поощрять к полезным занятиям, способствовать им в сих трудах, имеющих дар слова обращать к истинно изящному и отвращать от низкого и посредственного.

Слово.

§ 51. В разговорах о учебных предметах:

1) Превозносить полезное и изящное, показывать презрение к ничтожному и вооружаться против злонамеренного.

2) Показывать необходимость познаний для человека, всю низость невежества и различие учености от истинного просвещения.

3) Обращать внимание на состояние и ход нынешнего просвещения.

4) Объяснять потребность отечественной словесности, защищать хорошие произведения и показывать недостатки худых.

5) Доказывать, что истинное красноречие состоит не в пышном облегчении незначущей мысли громкими словами, а в приличном выражении полезных, высоких, живо ощущаемых помышлений.

6) Убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих.

7) Что описание предмета или изложение чувства, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления, как бы оно прелестно ни было, всегда недостойно дара поэзии.

Письмо.

§ 52. Те же самые истины члены сего отдела должны распространять и в сочинениях своих.

§ 53. Члены должны стараться вступать, с ведома Союза, во все ученые общества, склонять их к цели истинного просвещения.

§ 54. Отдел распространения познаний занимается:

1) Сочинением и переводом книг по следующим отраслям наук: а) по умозрительным наукам, поколику они полезны гражданину; Ь) по естественным наукам, особенно прилагая их к отечеству; с) по государственным наукам, извлекая из них ближайшее к отечеству; d) по словесности, обращая особенное внимание на обогащение и очищение языка. — 2) Разбором известнейших книг по разным отраслям полезных наук, — и 3) Повременным изданием, в которое входят: а) рассуждения о разных учебных предметах; b) известия о различных открытиях; с) разбор выходящих книг, и d) мелкие сочинения и стихотворения.

§ 55. Он старается изыскать средства изящным искусствам дать надлежащее направление, состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего.

ОТРАСЛЬ ТРЕТЬЯ
Правосудие

§ 56. Все дела по разным частям управления в отечестве состоят под надзором членов сей отрасли.

§ 57. Они не только не отказываются и не уклоняются от должностей, особенно по выборам дворянства, но, напротив, ищут таковых мест; собственным непорочным и бескорыстным прехождением службы оные возвышают и сохраняют им всю их важность и достоинство. Строгое и ревностное исполнение возложенных по службе или государственных обязанностей есть отличительная черта члена Союза Благоденствия.

§ 58. Наблюдают за чиновниками, вне Союза находящимися, и понуждают их с помощью прочих членов Союза к честному служению и вообще к такому-ж обхождению во всех делах житейских, буде они от оного уклоняются.

§ 59. Вникают во все решаемые дела в присутственных местах, военных судах; клонят все на сторону справедливости.

§ 60. Соглашают различные племена, состояния, сословия и роды службы, в отечестве находящиеся, — представляя, что оные одинаково полезны, и всех их к одной цели направляют — к благоденствию России.

§ 61. Сия отрасль требует преимущественно пред прочими самого большего числа членов, ибо заключает более других действия, затрудняемого притеснением и недоброжелательством многих; члены оной не оставляют ни мест своих, ни должностей в службе и тщатся не ослабевать в прехождении пути своего. — Союз приглашает к сей отрасли: 1) Тех, кои за отдалением от мест, откуда просвещение в государство изливается, как-то от столиц и больших городов, тех, кои, за неимением способов по роду службы и занятий и непостоянному их жительству, не могут действительно участвовать в человеколюбии и просвещении. 2) Тех, кои живут в больших городах и столицах и имеют участие в различных отраслях правления. 3) Тех, кои состоят в какой-либо службе. 4) Тех, кои имеют общее уважение. И потому к сей отрасли приписываются большая часть военных чинов, многие отставные люди, в уездах живущие и служащие по выборам дворянства, и вообще по другим частям.

§ 62. Члены сей отрасли:

1) Особенно нападают на дух раболепствия и властолюбия многих сограждан.

2) Обращают общее мнение против чиновников, кои, нарушив священные обязанности, истребляют то, сохранение чего поручено их попечению, и теснят и разоряют тех, которых долг повелевет им хранить и покоить.

3) Искореняют злоупотребления, в гражданскую службу вкравшиеся, особенно по выборам и в присутственных местах.

4) Выхваляют помещиков, известных своим добрым с подвластными обхождением.

5) Истребляют продажу крепостных людей в рекруты; отклоняют вообще от продажи их по одиночке, стараются вразумить: что люди не суть товар и что только простительно одним народам, непросвещенным светом христианства, почитать подобных себе собственностию, участию коей каждый, имеющий оную, располагать может по произволению.

6) В пример другим ставят чиновников, ревностно свои обязанности выполняющих.

7) Вообще обращают свое действие на исправление всех случающихся злоупотреблений порока; на возвышение в общем мнении людей справедливых; вознаграждение невинно притесненных и угнетенных; словом, всякий член старается, по мере сил своих, воздавать каждому должное.

§ 63. Стараются склонять дворянство в уездах к определению достаточного жалованья чиновникам, по выборам служащим, дабы тем самым отнять у бедных дворян обыкновенную ссылку на их малое состояние, от чего многие, не получившие надлежащего воспитания, не только преступлением не считают взятки, но даже вещью необходимою и должною, — ибо служат не для пользы сограждан, но для пропитания, а часто и для собственного обогащения. А как таковой почти повсеместный обычай есть ужаснейший пример безнравственности и величайший производит вред отечеству, то все члены Союза, в какой бы они отрасли ни состояли, но имеющие земли и владения, должны непременно склонять сограждан, сим средством отвратить вышеозначенное зло.

§ 64. Члены (отрасли) правосудия о людях достойных и честных уведомляют Союз, который поощряет, одобряет или оказывает им пособие, буде они в них нужду имеют, и защищает их, если за правду гонение потерпят, — выставляя заслуги их на вид правительства. О бесчестных же уведомляют Союз для того, чтобы лишить их способов делать зло.

§ 65. Члены сии почитаются — от Союза поставленными блюстителями справедливости. Они всегда действуют, говорят и судят право, не страшатся мнения малодушных, не считают себя несчастными, когда за истину страждут. Сильны будучи правдою, более еще укрепляются тесною взаимною своею связью и особенным покровительством Союза и правительства.

§ 66. Заводят вольные общества, имеющие все целию стремление к справедливому и подавление порока и неправды. В сих обществах необходимо собираема должна быть общественная казна для вознаграждения убытков, за правду понесенных.

§ 67. Многое можно бы еще прибавить ко всем сим занятиям, достойным обратить на себя все труды и старания членов отрасли правосудия; — но мы предоставляем сие времени и успехам Союза. Лучше описывать сделанное уже для блага отечества, нежели предначертывать то, что еще делать надлежит.

ОТРАСЛЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Общественное хозяйство

§ 68. По сей отрасли Союз занимается изысканием непреложных правил общественного богатства, о которых в течение стольких веков множество было различных прений и рассуждений, — способствует усовершенствованию всякого рода полезной промышленности, — старается водворить общественную доверенность, — противится вредному единоторжеству, собирающему богатство в одни руки.

§ 69. В сию отрасль приглашаются:

1) Члены, общественным хозяйством и промышленностью занимающиеся.

2) Служащие по торговой части и по части государственного хозяйства.

§ 70. Они стараются предпочтительно ввести строгую честность в торговлю, ибо без оной всегда будет существовать недоверчивость.

§ 71. О новых и полезных открытиях извещают соотечественников посредством сочинений, или помещением их в повременных изданиях.

§ 72. Потерпевшим по несчастному течению обстоятельств разорительные убытки стараются оставлять способы к вознаграждению их.

§ 73. Торгующие члены не преступают государственных постановлений, но, напротив того, стараются истребить злоупотребления, вкрадывающиеся в таможни, и доводить их до сведения Союза.

§ 74. Члены сей отрасли в местах их пребывания заводят по возможности страховые приказы для несчастных случаев, как-то: для вознаграждения убытков, от пожаров понесенных; для сего, определяя некоторый обеспеченный денежный вклад, предлагают жителям застраховать свои дома или другое какое строение, и, оценив дома, берут в приказ положенный рост, и определяют цену, какая выдаваема будет в случае несчастия. Начертания о таковых приказах присылаются членами правлению Союза, дабы оно могло их сообразить, избрать в каждом лучшее, и содержа связь сих приказов, тем более извлечь из них выгоды сделавшим на то вклады, и предохранить каждый из них от падения. В таковых приказах могут участвовать и не члены Союза; но правления оных зависят от него, разве только кроме тех случаев, когда они вольные.

§ 75. Члены сей отрасли заводят вольные общества для усовершенствования хлебопашества и прочих родов промышленности.

§ 76. Члены сей отрасли занимаются также описанием отечества, промышленности, торговли, состояния земледелия и проч. в местах их жительств.

§ 77. Все сии отрасли могут еще быть пополнены, и многоразличные действия их описать подробно невозможно; тем более, что они частно истекают от положения и способов членов, равно как и обстоятельств; но во всяком случае, во всяком месте и во всяком звании член Союза Благоденствия должен помнить, что он обязан рачительно и неутомимо содействовать благу отечества, и во всех действиях своих поступать сообразно сей великодушной цели. Награда его — уважение соотечественников.

Никто же возлож руку свою на рало, и зря вспять, управлен есть в царствии Божий (Еванг. от Луки).

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Союз объявляет ложным всякий список, не скрепленный печатью Союза и не подписанный блюстителем Коренного Совета. — Блюститель*. Печать: улей, окруженный пчелами с литерами С. Б.**

______________________

* Подпись имени "Блюстителя", — которая должна свидетельствовать о достоверности настоящего списка, — сделана каким-то шифром или тайнописанием.
** Слово "Блюститель" и описание печати написаны другой рукой, чем вся рукопись.

______________________

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Вступление.

Всего зачал 8.

Книга 1. Цель Союза Благоденствия.

Первая отрасль: человеколюбие.

Вторая отрасль: образование.

Третья отрасль: правосудие.

Четвертая отрасль: общественное хозяйство.

Всего зачал 11. Книга 2. Общие законы Союза Благоденствия.

Глава I. Качества принимаемых, общие обязанности и права членов.

Глава II. Принятие членов, награждения, пени и исключения.

Всего зачал 28. Книга 3. Образование Союза.

Глава I. Составление коренного союза.

Глава II. Образование управ.

Глава III. Управление управ.

Глава IV. Принятие.

Глава V. Вольные общества.

Глава VI. Должности чиновников и ход дел.

Всего зачал 70. Книга 4. Распределение занятий.

Отрасль первая: человеколюбие.

Отрасль вторая: образование.

Отд. I. Распространение правил нравственности. Отд. II. Воспитание юношества. Отд. III. Распространение познаний. Отрасль третья: правосудие. Отрасль четвертая: общественное хозяйство. Всего зачал 77.

III. К ГЛАВЕ VII. БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О Н.И. ТУРГЕНЕВЕ

Николай Иванович Тургенев родился в 1789 году*, его отец, Иван Петрович Тургенев, был одним и деятельных членов Новиковского кружка; во время известного преследования этого кружка подвергся ссылке, возвращен был при Павле, был, наконец, куратором московского университета и умер в первые годы царствования Александра. По отношениям своей семьи Н.И. связан был с лучшими умственными силами старого и нового поколения, с членами старого общества, к которому принадлежал его отец, и с кружком молодых писателей, группировавшихся около Карамзина. С масонским обществом он не имел общего по своим понятиям, но ценил в этих людях то, что они с своей точки зрения ставили нравственно-общественные вопросы. Гораздо ближе был он позднее с кругом Карамзина, где его старший брат, Александр, был всеобщим приятелем, а другой брат, рано умерший, Андрей, был ближайшим другом Жуковского. — По окончании курса в московском университете Николай Т., по примеру Александра, отправился в Геттинген, где в 1810-11 г. слушал знаменитых тогда профессоров Шлецера, Геерена и Геде, и занимался в особенности юридическими науками, политической экономией и финансами. Кантианец Геде произвел на него в особенности сильное впечатление рациональным объяснением права. "Мне казалось, что повязка упала с моих глаз, — рассказывал он долго спустя. — Я увидел вдруг, что обыкновенные понятия о наказаниях, о преступлениях, о праве наказания исчезали как пустые и вредные предрассудки перед той простой и рациональной теорией". В 1811 он посетил Париж, где видел Наполеона на вершине его могущества, но уже предвидел и его падение. В 1812 он был в России, а с переходом нашей армии за границу назначен был состоять, в качестве русского комиссара, при Штейне, которому поручено было временное управление немецкими областями, отнятыми у Наполеона. Это пребывание у Штейна послужило Тургеневу настоящей школой государственной науки. Личность Штейна осталась для него навсегда предметом величайшего почитания, — с тех пор как он стоял перед русским юношей примером высокого личного достоинства, истинно просвещенной любви к отечеству и общественного долга, — и до конца жизни. "Память Штейна он до старости чтил как святыню, — говорит близко его знавший И.С. Тургенев; — сам Штейн питал чувство дружелюбия и уважения к молодому своему помощнику: имя Николая Тургенева, по его словам, было равносильно с именами честности и чести". Тургенев возвратился в Россию в 1816 и вступил на службу при государственном совете, в которой и оставался до конца своего пребывания в России, в 1824. Человек с европейским просвещением в его лучшем смысле, и под свежим влиянием личности и деятельности Штейна, Тургенев встретил в русской жизни слишком много явлений, возбуждавших всю силу его желания служить своему отечеству. Его официальная служба раскрывала ему бедственные стороны национальной жизни и указывала вместе трудность им противодействовать. Господствующей мыслью его стало убеждение в необходимости освобождения крестьян. В 1818 он издал свой "Опыт теории налогов", один из первых опытов серьезной политической литературы в России. При всей вражде, какую ему навлекали его мнения, он не усумнился высказать здесь самым ясным образом и свое осуждение крепостного права. Книга в короткое время имела два издания, впоследствии была запрещена и составляет ныне большую библиографическую редкость. — В 1819 он представил имп. Александру, через Милорадовича, записку о крестьянском вопросе, основная мысль которой была та, что самодержавие может положить конец позору крепостного права. Записка произвела впечатление на императора, который высказался, что "непременно сделает что-нибудь для крестьян"*.

______________________

* Биографические сведения см. в "Некрологе", И.С. Тургенева (Вести. Евр. 1871, декабрь, стр. 913-920), и в массе сочинений о временах имп. Александра, в записках современников, напр., Греча, Вигеля (III, V, стр. 46-49, 57); в книге Пертцао Штейне (III, 693), и т.д., в собственной книге Тургенева, La Russie, и проч. Письмо к Чаадаеву, 27 марта 1820, об освобождении крестьян, в Р. Архиве 1872, стр. 1205-1207. Речь при погребении Н.И. Тургенева, сказанная на кладбище Pere Lachaise пастором Мартен-Пашу, в "Соврем. Летописи" при Моск. Ведом. 1871, № 46, 6 декабря, и проч.

______________________

В Петербурге возбуждение умов после 1812г. выразилось множеством различных кружков и обществ, явных и тайных, которые указывали на потребность общества в той или другой самодеятельности, совместной работе для общего блага. Тургенев не мог примкнуть ни к пиэтистам, от которых отдалял его весь серьезный склад его ума, ни к "Арзамасу", где собрались лучшие умы старшего молодого поколения, поклонники Карамзина: Тургеневу показались неприличны ребяческие забавы взрослых и умных людей, которые не могли придумать себе лучшего дела. Но он был заинтересован первыми начинаниями либерального кружка, основывавшего тогда "Союз Благоденствия"; ему предложили вступить в Союз, как предлагали тоже, напр., Жуковскому. Последний уклонился, но Тургенев нашел цели Союза, — как они выражены в приведенном выше "Законоположении", — столь благотворными, что не усумнился присоединиться к нему, тем больше, что в понятиях кружка видел существенный пробел — отсутствие всякой мысли о необходимости освобождения крестьян, которое сам считал краеугольным камнем всякого дальнейшего возможного развития общественного и политического; и тем более еще, что первоначальный "Союз", представляя собой не более как кружок близких людей одних мнений, не заключал в себе никаких особенностей преступного заговора. Действительно, вся деятельность Тургенева в этом кругу ограничилась пропагандой крестьянского вопроса, своих мыслей о котором он не скрывал в самой официальной сфере, и эти мысли, как упомянуто, он излагал в записке самому имп. Александру. На съезде 1821 Тургенев участвовал в закрытии Союза Благоденствия и, считая это закрытие совершившимся фактом, не принимал участия в дальнейших действиях тайного общества. В "Донесении" против него высказано только обвинение в рассуждениях о форме правления, — рассуждениях, имевших видимо чисто теоретический характер; Тургенев был слишком рассудительный человек, чтобы решать такой вопрос для данной минуты. В 1824 году он отправился в отпуск за границу; а между тем произошли события 1825 года, и Тургенев осужден был — на смертную казнь.

______________________

* Подробности о положении крестьянского вопроса при Александре I укажем опять в книге В.И. Семевского, "Крест, вопр". СПб. 1883. О брожении либеральных идей, и в том числе мыслей об освобождении крестьян, в тогдашней литературе, см. также у Пятковского: "Из истории нашего литерат. и общественного развития", СПб. 1876, 2 тома (в 1-м томе: "Цензурный проект Магницкого"; во 2-м: "Очерки из истории русской журналистики"; о времени имп. Александра, стр. 74-316).

______________________

Впоследствии Тургенев настойчиво опровергал изложение "Донесения" и доказывал свою невинность в событиях 14 декабря, к которым не имел ни малейшего отношения, и надеялся, для полного своего оправдания, на новый пересмотр дела, конечно, невозможный... "Несчастье Н. Тургенева было велико, — говорит И.С. Тургенев, — силен был удар, обрушившийся на него; но и в самом своем несчастьи он мог утешиться тем, что Штейн, друг и наставник его молодости, решительно и постоянно отказывался допускать легальность его осуждения... То же думал и так же высказывался Гумбольдт. Мнение Штейна и Гумбольдта, впоследствии, было разделено даже некоторыми из осуждавших Н. Тургенева!" Он поселился во Франции; брат его, А.И., сохранил ему его состояние. Со времени своего удаления из России и до конца дней он неизменно следил за тем, что совершается в России, и кроме главного труда, — который много послужил нам в настоящем изложении, — оставил еще целый ряд публицистических трактатов, отзывавшихся на важнейшие вопросы русской жизни внутренней и внешней политической. Он увидел снова Россию только в 1857 году; во второй раз — в 1859, и в последний раз в 1864 — после освобождения крестьян. "Ненавистное рабство наконец прекратилось! — говорит опять И.С. Тургенев. Имп. Александр II возвратил ему чины и дворянское достоинство, но если сердце старика было преисполнено чувством благодарной любви к монарху, то, конечно, не столько за эту милость, которая в глазах Тургенева была не что иное как акт правосудия, сколько за совершение, силою царского самодержавия, всех заветных его надежд и мечтаний!" — "Нам редко случалось, — говорит еще И.С. Тургенев, — видеть нечто более умилительное, как Н. Тургенева, предстоявшего с бегущими по щекам слезами в церкви парижского посольства, во время молебна за государя, в день, когда пришло известие о появлении манифеста 19 февраля".

Он умер 29 октября старого стиля 1871 года.

"Пример человека, неуклонно преданного тому, что он признал за правду, полезен и нужен всем нам русским! — заключает тот же некролог. — Из возможных благ, доступных людям, многие достались на его долю;... он узрел воочью совершенными, он осязал исполнение своих завтрашних дум... Будем надеяться, что и для тех из них, которые еще не исполнились и которым он посвятил свой последний труд — со временем также настанет черед, и что совершение их обрадует его хотя в могиле новою зарею счастья, которое оно принесет столь любимому им русскому народу! — Память Н. Тургенева останется навсегда драгоценной для всех, кто знал его; но и Россия не забудет одного из лучших своих сынов!"

Кроме упомянутой выше, и изданной в России "Теории налогов", 1818 (два издания), и книги "La Rusie", 1847, Н. Тургенев написал уже за границей, по-русски и по-французски, следующие сочинения:

— La Russei en presence de la crise Europeenne. Paris, 1848.

— Пора! 1858.

— О силе и действии рескриптов 20 ноября 1859.

— Вопрос освобождения и вопрос управления крестьян, 1859.

— О суде крестьян и судебной полиции в России, 1860.

— Un dernier mot sur l'emancipation des serfs, 1860.

— О новом устройстве крестьян, 1861.

— Взгляд на дела России, 1862 (Здесь помещена и старая записка об освобождении крестьян, 1819 г., во французском переводе, изданная раньше в La Russie).

— О разноплеменности населения в русском государстве, 1866.

— Ответ Е. Ковалевскому и на статью в "Инвалиде", 1867. (По поводу следственной комиссии 1825-26 г. и роли в ней Блудова).

— Чего желать для России, 1868.

— О нравственном отношении России к Европе, 1869.

(Брошюра: "La Russie et les Jesuites de 1772 a 1820", par Henri Lutteroth. Paris, 1845, приписанная Тургеневу в одном из некрологов, ему не принадлежала).

Впервые опубликовано: Вестник Европы. 1870. № 9; СПб. 1871; 2-е изд., 1885; 4 изд., СПБ; изд. 5, Пб., 1918.

Пыпин, Александр Николаевич (1833-1904) русский литературовед, этнограф, академик Петербургской Академии наук (1898), вице-президент АН (1904), Один из авторов "Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона", представитель либерально-буржуазной историографии.